На танкоопасном направлении

И вот новая весна, весна 1943 года!

Она начинается не тогда, когда припекает солнце и дует южный ветер, сгоняющий с полей снег. Нет, совсем не тогда! Весна могучим зеленым прибоем и шумом своим врывается в душу и в стужу, и в метель, и в дождь, и в ведро, если у человека поет сердце. А мы воодушевлены победой в Сталинграде. В нас живет боевой, наступательный дух.

В таком-то приподнятом настроении, с радостным ощущением новой весны в сердце мы прибываем в мартовское утро на железнодорожную станцию Волоконовка.

Тюня достает карту из планшетки, разворачивает и долго рассматривает ее, сличая с местностью, опустив на самые глаза густые светлые брови. Потом, подняв голову, восклицает:

— Видишь, Георгий, видишь! Мы опять на воронежской земле! Отсюда до родной Черниговщины — рукой подать!

Мы с ним медленно идем мимо разрушенных зданий и незаметно оказываемся на окраине. Тюня останавливается и приглядывается к чему-то.

— Вот и снова мы на Осколе, дружище! Поздравляю с возвращением!

Широко раскинув ручищи, Тюня словно желает заключить в объятия весь земной шар. Но вместо этого ловит меня и стискивает до боли в ребрах.

Вчера в пути нас застал обильный снегопад, а уже сегодня небо высокое и чистое, но прохлада с ночи еще сохранилась. Под ногами похрустывают снег и тонкий ледок. Полчаса — и паровоз, попыхивая веселым дымком, оттягивает порожняк подальше от станции, чтобы не разбомбили гитлеровцы. [137]

А мы, истребители вражеских танков, гвардейцы-сталинградцы, кроем напрямик в Шебекино. Тягачи натужно ревут, поднимаясь на крутые склоны; их моторы работают на полных оборотах. Подпрыгивая на ухабах, катятся наши зачехленные пушки.

Всходит солнце и бросает розовые лучи на изрытые траншеями, окопами, противотанковыми эскарпами холмы и склоны, на снега, перемешанные с грязью и гарью.

— Вперед, вперед! — торопит батареи начальник штаба полка теперь уже майор Захаров.

Оказывается, в боях под Полтавой противнику удалось потеснить наши части, не сумевшие прочно закрепиться. Перехватив инициативу, он развивает наступление. Вновь захватывает Харьков и спешит к Курску, Белгороду, Орлу. Положение создается весьма тревожное. И наша задача — остановить гитлеровцев, преградить им дорогу на Шебекино и Волчанск!

В каком-то степном селе мы делаем короткую остановку на завтрак и осмотр машин, потом снова — в путь. Мчимся ускоренным маршем, снег и грязь разлетаются из-под гусениц и колес в разные стороны.

Теперь уже солнце, поднявшись в синь, припекает вовсю. И пробуждаются ручьи, несущие мутные талые воды к рекам. Лучи преломляются в них и блестят, как осколки мелко раскрошенного стекла.

Во второй половине дня, не сбавляя скорости, мы вкатываемся в Шебекино. Немцев здесь не было, и городишко выглядел довольно весело с одной-единственной трубой какого-то завода в центре. А небо снова в непроницаемых тучах, грозящих весенним дождиком или снегопадом. На одной из улиц останавливается штаб полка, а батареи спешат дальше. Успеть, не дать возможности гитлеровцам перейти Северский Донец!

В долине реки — голые черноствольные деревья. Над ними — гул работающих моторов. Старший лейтенант Охрименко, сидевший в кабине первого тягача, останавливает машину, соскакивает на землю и чутко вслушивается. Когда на время затихают наши моторы, с противоположной стороны доносится приглушенный расстоянием лязг стальных гусениц. Сомнений нет: где-то гудят танки. Но чьи они? Наших там не может быть. И все же?..

Гадать некогда, гул нарастает и приближается. Поэтому [138] орудия сняты с передков, рассредоточены у дороги, приведены к бою, расчеты на своих местах.

Сразу становится тревожно на большаке. В напряженной тишине отчетливо слышен устрашающий скрежет гусениц. Неприятный такой, словно царапают сердце ржавой железкой.

Сколько танков движется на батарею? Три, шесть, десять? Наши это танки или немецкие?..

Эхо над лесом множит звуки, и кажется, что грохочет танковая лавина. Если прижаться ухом к полотну дороги, то можно уловить, как дрожит земля. Значит, идут тяжелые машины.

— Неоткуда быть нашим, — говорю я, подойдя к комбату. Кстати сказать, теперь я — заместитель командира батареи по политчасти.

— Факт, что немецкие, — соглашается он.

— Видимо, новые, в листовках было про них.

— Ничего, попробуем и новые!

Танки все ближе, гул моторов все гуще, напористей. Комбат Охрименко командует приготовиться.

— А ну, сталинградцы, бить без промаха! — напутствую я бойцов, шагая от орудия к орудию.

Танки совсем близко, но они закрыты высокими частыми деревьями. Большак петляет, извивается по-змеиному. Наводчики наводят орудия по звуку работающих моторов.

Напряжение с каждой минутой нарастает. Если на броне немецких машин автоматчики — не беда. Комбат Охрименко уже расположил в засаде взвод управления лейтенанта Константинова. Он не растеряется, человек испытанный.

Но танки вдруг замедляют движение. Теперь гул их слышен и слева, и справа, и спереди. Создается впечатление, будто они нащупали батарею и окружают ее.

Наконец на изгибе шоссе показываются грязные стальные махины.

Наверно, у них чертовски толстая броня. Зловеще поблескивают отполированные землей траки гусениц, чернеют жирные кресты на боках. Лениво поворачиваются длинные хоботы орудий с надульными пламегасителями. На броне и за башнями — никого.

Да, это новые танки. Под Сталинградом мы не видели таких. [139]

Торопиться с открытием огня нельзя, надо выждать, чтобы бронированные чудовища подставили нам свои испятнанные свастикой бока. Проходят считанные минуты, и первый танк поворачивается, чтобы двигаться дальше. В глаза бросается яркая надпись на боку: «Королевский тигр».

— По фашистскому танку, бронебойным, первому — огонь! — торжественно командует Охрименко.

Раздается выстрел, и снаряд прошивает боковую броню этого опасного зверя.

— Второму — огонь!

Второй снаряд с грохотом разрывает гусеницу следующего танка, и она с лязгом расстилается на дороге. Из пробоин хлещет дым, вырываются языки пламени.

И строчат автоматы обочь дороги. Это бойцы взвода лейтенанта Константинова почти в упор расстреливают гитлеровских танкистов, выползающих из-под машин.

Снова зарядив пушки, мы ждем машины, что идут сзади. Нежданно атакованные, они останавливаются, поспешно, наугад дают залп по лесу и начинают отползать.

Взяв орудия в передки, мы добираемся до села Приютовка на самом берегу Северского Донца и тут располагаемся на ночь. Собравшись к нам в хату, местные старики рассказывают, что на эту сторону реки перешли четыре «тигра», а уже назад в сумерках вернулись только два.

— Тут-то оно вон что, — рассуждают старики, — на сталинградцев нарвались!

Колхозники восхищаются подвигом советских войск на Волге, расспрашивают, как было там, в Сталинграде.

— Молодцы вы, ребята! — уважительно говорят они.

Итак, мы в Приютовке. А на противоположном берегу реки, у подножия меловой горы притихло другое, еще более длинное село Волкове. Артиллеристы роют траншеи, круговые окопы для орудий и ходы сообщения, а разведчики неусыпно наблюдают за той стороной. Через Северский Донец перекинут мост. От него в Волкове начинается широкая улица, уходящая в гору. Слева от нее в сумерках белеет здание школы, окруженное высокими голыми тополями и акациями. Возле школы заметно какое-то подозрительно осторожное движение.

Появились разведчики батареи и докладывают, что [140] на той стороне находятся немцы, это установлено точно. А на школьном дворе — танки.

Темная ночь наваливается на Приютовку и Волково. Ни звезд в небе, ни просветов между хмурыми тучами. Молчат фашисты, молчим и мы. И вдруг за рекой раскалывают глушь и мрак выстрелы. В ту же минуту раздается длинная автоматная очередь, за ней другая, третья. Над Волково повисают яркие осветительные ракеты. Вот когда гитлеровцы выдают себя. Но чем вызван у них такой переполох?

Я бегу во двор, во взвод лейтенанта Гетмана. На мой вопрос, что происходит за рекой, Иван Иванович только пожимает плечами. А суматоха все усиливается. Отрывистым лаем заливаются пулеметы, от ракет становится видно как днем.

Так проходит минут десять, потом все стихает. Обождав еще, я возвращаюсь в дом, предупредив Гетмана, чтобы в случае чего немедленно снарядил ко мне посыльного.

Едва забрезжил рассвет, как ко мне прибегает боец от Гетмана.

— Товарищ гвардии старший лейтенант, — чеканит он, — по льду реки что-то движется в нашу сторону.

— Что-то или кто-то?

— Человек какой-то, — поясняет посыльный.

Через минуту я уже возле Гетмана. Командир взвода стоит в окопе и наблюдает.

— Вон, смотрите, — указывает Иван Иванович на реку.

Действительно, на льду чернеет фигура человека, он ползет тяжело и очень медленно.

— Видимо, ранен, — сдавленно произносит Гетман. — Вон и след крови за ним тянется.

— Разведчик, наверно, — высказывает предположение кто-то из бойцов. — Ходил на ту сторону, а теперь возвращается...

— Немедленно двоих бойцов на лед, на помощь! — приказываю Гетману.

Разведчики спускаются к самому берегу и там залегают, расположившись в кустах. А меня что-то так и подмывает, не могу усидеть. Срываюсь и подбегаю к бойцам, чтобы поторопить их. [141]

Ползущий уже недалеко от нас, но разглядеть лицо все же не удается: он двигается низко опустив голову. Одно не вызывает сомнений — на льду реки крупный сильный мужчина.

— Быстро к раненому! — приказываю разведчикам.

Ребята проворно прыгают на лед, подбегают, приподнимают ползущего, и меня словно током бьет в самое сердце.

— Тюня?.. Иван Алексеевич?..

Я мигом подскакиваю к раненому. Втроем мы поднимаем его и несем в дом колхозника Покутнева, где сами остановились с комбатом. Укладываем Ивана Алексеевича на дощатом диване. Санинструктор перевязывает Тюню. Я даю другу немного водки. Он пьет и откидывается на подушку, так и не открыв глаза.

Минут через тридцать ему становится чуть легче, он слабым голосом зовет меня. Сажусь у изголовья Тюни и слушаю отрывистые, но очень точные фразы. Иван Алексеевич с трудом рассказывает, что с ним произошло и что он увидел на той стороне реки.

Тюня на автомашине ехал к нам на батарею. В Приютовке не остановился, подумав, что мы, видимо, в школе. Приказал шоферу следовать через мост. Подкатил к школьному зданию, что прячется в деревьях, а оттуда по «виллису» — из пулемета. Водителя уложило наповал, Ивана Алексеевича тяжело ранило. Но все же он нашел в себе силы и добрался до реки. На берегу долго лежал, притаившись в какой-то выемке. Гитлеровцы почему-то его не искали, и Иван Алексеевич, спустившись на лед, стал ползти.

— Георгий, — тревожно шепчет он, — друг мой, запомни... в школе той штаб... во дворе танки... в садочке тоже...

За окном останавливается вызванная санитарная машина. Мы бережно укладываем раненого на носилки, чтобы вынести его, но в комнате вдруг оказывается полно народу. Весть о несчастье моментально облетает батарею, и все, кто был свободен, явились попрощаться с Тюней.

Гетман просто потрясен. Да и остальные с трудом сдерживают свои чувства. Любили Тюню очень, всем солдатским сердцем и потому несчастье с ним воспринимают как большое личное горе. [142]

Когда носилки поставили в машину, Тюня опять подозвал меня, что-то еще хотел сказать. Я наклонился, чтобы лучше слышать его ослабевший голос. Иван Алексеевич впервые разомкнул веки и, глядя мне прямо в переносицу, тихо прошептал:

— Друг, Георгий... вот как встретила меня земля родная... — И слезы потекли из его глаз. — Друг мой... школу ту нужно уничтожить... штаб...

Взяв его отяжелевшую руку, я пожимаю ее, этим самым даю понять, что мы так и сделаем.

— И еще... если я... тогда отпиши, как дрался с врагом... Чтоб знали Наталка и Василек... Ох как любил я мою родину Украину... Пусть мой Василек, если жив, любит ее так же... В этом мое счастье...

Захлопываются дверки, машина трогается с места и скоро скрывается за домами. Я долго гляжу ей вслед. Обернувшись, вижу рядом Ивана Ивановича Гетмана, он как-то беспомощно развел руки, будто хотел что-то сказать, но слов у него на этот раз не было.

— Мстить за Ивана Алексеевича, — говорит комбат Саша Охрименко глухим от напряжения голосом. — Мстить всегда и всюду!

В этот день возле каждого орудия разговор только о Тюне. Каждый что-то рассказывает о нем, вспоминает его беседы. Особо запомнились бойцам дни отступления к Волге, запомнилось, как острым, метким словом в адрес врага политрук поднимал настроение артиллеристов.

А потом пришло известие, что Ивана Алексеевича не стало.

Погиб наш Тюня — коммунист, солдат, человек. Жил он и шагал по земле со светлой улыбкой и распахнутой настежь душой. И рядом с ним было всегда светло и радостно.

* * *

После гибели Тюни мы близко сходимся с Сашей Охрименко. В свободные минуты он пишет стихи, а потом мы их обсуждаем. Саша не обижается на мои замечания, но в порядке оправдания бубнит, что оттачивать стихи не позволяет обстановка. Я в шутку зову его Денисом Давыдовым. [143]

Услышав, что я учился в Москве, в Литературном институте имени А. М. Горького, он расспрашивает, кого из молодых поэтов я хорошо знаю. Называю ему имена своих однокашников. Саша говорит, что любит стихи Константина Симонова и Евгения Долматовского, а других не читал. Поэму Симонова «Ледовое побоище» он знает наизусть. Особенно выразительно декламирует заключительные строки — они гармонируют с его душевным настроем:

Узнав, что Михаил Исаковский мой земляк, Саша с интересом расспрашивал о нем.

...Вечерами, перед закатом солнца, мы обычно обходим наши огневые. Теперь орудия стоят не в самой Приютовке, как раньше, а за ней, на хорошо оборудованных позициях. Заметив нас, гитлеровцы иногда бьют из противотанковых пушек. Снаряды вспахивают бруствер траншеи, но нас пока милуют.

— Ниже голову, Денис Давыдов! — дружелюбно ворчу на Сашу Охрименко.

— Да надоело изображать вопросительный знак.

— Всем надоело... Не забывай, что ты командир и должен беречь себя...

Многое предстоит продумать нам с комбатом. Все знали: впереди жестокие бои, и это волновало каждого. Хочется, чтобы наша батарея действовала слаженно, била врага метко, по танкам стреляла без промаха. К этому мы изо дня в день готовим артиллеристов. Ведь гитлеровцы еще сильны, и шапками их не закидаешь.

— Гансы и фрицы тоже готовятся нешутейно, — говорит комбат задумчиво.

— Еще бы! Мечтают взять реванш за Москву и Сталинград. Только не выйдет!

— Конечно не выйдет, — соглашается Саша Охрименко. — Хочется только, чтобы не так велики были наши потери. [144]

— Потери, Саша, к сожалению, неизбежны. А вот уменьшить их в нашей власти, и в первую очередь за счет хорошей подготовки людей.

Не раз и не два заводим речь об окончательной победе над врагом. Саша оживляется, как-то светится весь изнутри. Говорит в таких случаях возвышенно:

— До победы, Георгий, — рукой подать!

А потом снова задумывается. В последние дни он вообще стал очень задумчивым. В такие минуты я подхожу, спрашиваю, о чем он грустит.

— Не грущу, друг ты мой, а мысленно рассуждаю. И знаешь о чем? О том, что мы с тобой после войны будем делать. Ты об этом не думал?

— Признаться, как-то не приходилось...

— А я вот думаю.

— И что решил?

— Хочу пойти в строительный институт.

— Денис Давыдов — и в строительный? А почему не в литературный? Ведь ты столько стихов написал!

— Написал, верно... Но когда думаешь о будущем, то проза жизни хватает за глотку. Все города и села до самой Волги разрушены или сожжены. Ты ведь видел! Их надо восстанавливать, а вернее, строить заново. Так что важнее, Георгий, стихи писать или дома строить?

— Важно и то и другое. А инженер-строитель звучит для меня не хуже, чем поэт. Звучит, Саша, да еще как!

...Быстро и незаметно в повседневных заботах и ожидании новых стычек с врагом проносится время. Миновали апрель, май, июнь. В июне была упразднена должность заместителя командира подразделения по политчасти. Замполитов батарей отправляют в Новосибирский военный округ на переподготовку, меня же наметили использовать в должности командира огневого взвода. Пока остаюсь в резерве полка. Подполковник Козяренко, который теперь стал командиром полка, оставляет меня в батарее старшего лейтенанта Охрименко.

В конце июня командиров батарей вызывают в штаб на совещание. Козяренко знакомит их с обстановкой на фронтах и приказывает в любую минуту быть начеку. После этого работники штаба проводят инспекторскую проверку батарей.

А днем 4 июля — опять предупреждение о готовности. [145]

— Теперь будем иметь дело с новыми гитлеровскими танками — «тиграми» и «пантерами». Самоходные установки «фердинанд» тоже представляют большую опасность, — напоминает Козяренко.

После этого предупреждения всю ночь на 5 июля мы не спим. Обходим огневые, беседуем с артиллеристами, рассказываем о новых танках противника, инструктируем, как по ним стрелять.

Настроение у артиллеристов боевое, наступательное. И это радует нас. Батарейцы говорят, что новые немецкие танки им не страшны:

— В марте двух «тигров» сожгли, теперь тоже не испугаемся!

Наши наблюдатели не сводят глаз с той стороны. Засекают новые цели, наносят их на карту огня, запоминают участки, где ночью шумят моторы.

У самого Северского Донца, надежно укрытые, не ослабляют бдительности те, кому предстоит метким пулеметным огнем отсечь немецких автоматчиков от танков. Это гвардейцы 36-й стрелковой дивизии, с которыми мы породнились в Сталинграде. На их исходных рубежах замаскированы готовые к бою «катюши».

После обхода огневых и бесед с боевыми расчетами мы с Сашей Охрименко возвращаемся на свой командный пункт. В узком проходе в блиндаж комбат отдает приказание командиру взвода управления Константинову не отходить от разведчиков, держать тесную связь с пехотой.

* * *

Нас никто не будит, вскакиваем на ноги сами, как заведенные. Глотнув холодной воды из фляги, ополоснув лицо, выбегаем из блиндажа.

Начинается новое утро. Воздух над рекой чист и свеж, дышится легко. Хотя до восхода солнца еще около двух часов, восток пылает багрянцем. Постояв с минуту, я заглядываю к связистам. У радиостанции сидит Аня Архипова в наушниках. Она только что разговаривала со штабом полка. Рядом с ней дремлет второй радист — Гумер Айнетдинов.

— Что нового? — поздоровавшись, осведомляюсь я.

— Готовность номер один, — говорит Архипова. — Таков приказ из штаба. [146]

Заглядываю на батарейную кухню. Завтрак уже готов, снимаю пробу и приказываю старшине немедленно начать раздачу пищи, посытней накормить батарейцев.

Только успеваем запить сладким чаем пахучую гречневую кашу с дымком, как сразу разверзаются земля и небо. Бьют наши дальнобойные орудия, мощные реактивные минометы. Снаряды с воем летят над нами на ту сторону реки и там рвутся.

Смотрю на часы: два часа двадцать пять минут. Значит, мы упредили гитлеровцев, раньше начали артиллерийскую подготовку! Это здорово! Интересно, как они после такого огня смогут наступать?

Наш артиллерийский огонь все усиливается. Артподготовка еще продолжается, а уже гулом моторов наполняется воздух. Поднимаются и идут над нами «лаги», «яки», «илы».

— Дают по-сталинградски! — восторженно кричит лейтенант Константинов, наблюдая за разрывами.

— Да, бьют насмерть! — соглашается комбат Охрименко.

— Смотрите, смотрите, что творится у противника! — взволнованно произносит командир огневого взвода лейтенант Рымарь.

На той стороне Северского Донца все задымлено и все полыхает огнем, рушится. Что-то взрывается в балочке, в другой рвутся и воспламеняются какие-то емкости. Колышется дым над Волково, Масловой Пристанью, Белгородом.

За первой волной наших самолетов идет вторая, третья. Штурмовиков сопровождают «Лаг-5», эти быстро летающие машины парят в синеве подобно соколам. За рекой наши самолеты снижаются и на бреющем полете строчат по гитлеровцам из пушек и пулеметов.

— Наддай, наддай! — радостно кричат иптаповцы.

Запыхавшись от волнения, к Охрименко прибегает Аня Архипова:

— Товарищ гвардии старший лейтенант! Приказ из штаба полка: подготовиться к отражению атаки немецких танков.

Мы переглядываемся. Какие могут быть танки после такого артиллерийского огня и удара с воздуха?! Скептически относятся к сообщению радистки и разведчики. Но лейтенант Константинов замечает: [147]

— Вспомните Сталинград! Какая артподготовка была 10 января, а все же у гитлеровцев сохранились танки. И здесь уцелеют, ведь многие из них закопаны в землю.

— Добро, Архипова, — говорит комбат Охрименко. — Передай в штаб: мы давно готовы.

В полосе танкового мешка, подготовленного на нашем берегу для фашистских «пантер» и «тигров», начинается движение. То в одном, то в другом, то в третьем месте вспыхивают и гаснут огни, оставляя сизые клочья дыма. Торчат из земли стволы, очень напоминающие орудийные. И противник принимает меры. После долгого молчания немцы, словно опомнившись, обрушивают огонь своих уцелевших пушек на эти ложные позиции.

— Ну, слава богу, начали долбить нашу бутафорию! — усмехается Охрименко.

...Первым замечает вражеские танки лейтенант Константинов, он и сообщает о них комбату. Тяжелые машины выползают из-за Волково, из рощицы на склоне горы, из оврагов. Затаив дыхание, смотрим, как они медленно приближаются к нам.

— Я ведь говорил, что уцелеют... — с горечью замечает Константинов.

Танки движутся по дорогам, по лугу и по тропинкам, а иногда отклоняются в стороны, словно вынюхивая безопасные проходы. Издали вражеские машины кажутся черными жирными жуками. Но, приближаясь, эти жуки чудовищно увеличиваются в размерах. За плоскими башнями мы различаем сидящих автоматчиков. Как только танки подходят на расстояние прямого выстрела, по ним открывают огонь новые длинноствольные пушки конструктора В. Г. Грабина. Они стреляют часто, звуки выстрелов напоминают резкий сухой кашель. Начинают активно хлопать минометы.

И вот подает команду гвардии старший лейтенант Охрименко. Батарея вступает в бой всеми орудиями, стреляет залпами по передним танкам. Иптаповцы работают проворно и точно. Наводчики, выстрелив, вновь ловят панорамами прицелов напирающие на передний край машины.

У реки часто и прицельно бьют станковые и ручные пулеметы гвардейцев 36-й стрелковой дивизии. Очереди слизывают с брони автоматчиков, выдувают их из-за башен и косят, как траву, на дымной полыхающей земле. [148]

Я хорошо вижу идущий впереди большой танк. Он с ходу кидается в реку, вздымает сверкающий веер брызг и тут же зловеще нависает над кромкой нашего, левого берега. Хорошо бы попасть в днище!.. И словно в ответ на мои мысли, гремит выстрел пушки сержанта Синицына. Танк с лихо задранным хоботом орудия так и повисает, окутавшись черным, смоляным дымом. Но из-за него, остервенело гремя, наползают новые. Однако Синицын не теряется, его пушка бьет без промаха.

Строй вражеских танков ломается, они движутся как попало. И наши боевые расчеты ведут теперь огонь самостоятельно. Резко, отрывисто звучат хлопки грабинских длинностволок, глухо бьют минометы, неповторима «мелодия» семидесятишестимиллиметровых пушек, глуховато-жидкими кажутся выстрелы противотанковых ружей. Шальную дробь отстукивают станковые и ручные пулеметы и автоматы, рвутся под танками связки гранат.

На крутизне берега, которую не смог одолеть первый фашистский «тигр», теперь, дымясь, висят еще несколько танков. Из-за них рявкают орудия других немецких машин. Иптаповцы бьют по ним, и каждый снаряд попадает в цель.

Но вот гитлеровские танки, маневрируя, начинают расползаться и уходить из-под огня. Потом поодиночке пытаются форсировать реку на широком фронте. Но везде густо стоят наши батареи, и врагу не удается осуществить свой замысел. Накал боя перемещается с одного участка на другой. Река превращается в главный рубеж, овладеть которым изо всех сил стремятся гитлеровцы и удержать который во что бы то ни стало стараемся мы. Напор врага не ослабевает ни на минуту.

И все же немцам удается в одном месте преодолеть Северский Донец. Рыча, как звери, танки упорно прут вперед. Лезут, не подозревая, что сейчас попадут в заранее подготовленный танковый мешок. Машины набиваются в него, как рыба в сеть. Теперь по ним лупят орудия всех калибров и систем, а также специально поставленные здесь самоходные артиллерийские установки ИСУ-100 и ИСУ-122. Яростная атака врага захлебывается.

Забежав в блиндаж глотнуть воды, я слышу, что зуммерит телефон. Снимаю трубку: на другом конце провода возбужденно дышит командир полка Козяренко. [149]

— Отлично показали себя, сталинградцы! — кричит он. — Так держать!

— Есть, так держать! — отвечаю я и выскакиваю из блиндажа, чтобы передать батарейцам похвалу командования.

...Вторая атака «тигров», «пантер» и «фердинандов» началась незамедлительно. Поддержанные артиллерией, немецкие танки вновь поползли к реке. На этот раз к нам двигались машины всех типов, марок и размеров. Видимо, гитлеровское командование бросило в дело все, что имело под руками.

Мы с командиром батареи, пробираясь от орудия к орудию, вновь обошли огневые, ободряя батарейцев...

В разгар боя вдруг проносится тревожная весть: боевой расчет сержанта Синицына раздавлен прорвавшимся «тигром». Вскинув голову, я вижу этот вражеский танк. Грозно нацелившись, он гремит теперь прямо на огневую сержанта Семенова, который отбивается от других машин и не замечает надвигающейся беды.

— Борис Иванович! — кричу командиру взвода управления лейтенанту Константинову. — Бери бутылки с горючей смесью, у меня есть гранаты, за мной! Надо выручать сержанта.

Мы вдвоем выбираемся из траншей и, обливаясь потом, ползем наперерез «тигру».

— С двадцати метров забрасывай его бутылками! — говорю Константинову. — Не возьмет — я встану на пути с гранатами!

— Понял, — отвечает командир взвода.

Неожиданно мы видим командира батареи Сашу Охрименко. Он ближе нас находится к танку и быстрыми рывками ползет навстречу машине. В правой руке у старшего лейтенанта связка противотанковых гранат.

«Он остановит! — бешено колотится мое сердце. — Остановит! А если не Саша, то мы с Борисом Константиновым! Конечно, теперь остановим!»

Танк близко, и Саша Охрименко перестает ползти. Он напряженно ждет две-три минуты. Машина грохочет, земля под нею дрожит. Чудовищно большая машина надвигается на маленького человека. А комбат, весь напрягшись, выжидает удобного момента. И он наступает, этот миг! Его упустить нельзя, иначе не быть батарее! Саша Охрименко тоже понимает это. Привстав, он опускается [150] на колено, чтобы лучше размахнуться и вернее бросить связку. Но в ту же секунду весь как-то странно сгибается и вновь ползет. Теперь уже он волочит за собой тяжелую связку. Потом припадает к земле, поворачивается на спину, и начинает сгребать землю к себе на грудь.

— Что он делает? Борис Иванович, видишь?

Мы не успели опомниться, как гусеницы «тигра» накрыли нашего командира батареи. Раздался сильный взрыв. Машину качнуло и накренило, она резко остановилась. Из-под днища вырвались дым и пламя.

— Саша! Саша Охрименко!..

Но предаваться унынию не время: со всех сторон на нас напирают немецкие танки, и надо их бить, чего бы это ни стоило!

Командование батареей я принимаю на себя и объявляю это всем взводам.

— Не вешать голову, друзья! — говорю батарейцам. — За Володю Синицына, за комбата Александра Охрименко по вражеским танкам — огонь!..

* * *

Поздно вечером мы хороним в Волчанске Сашу Охрименко и Володю Синицына с бойцами его боевого расчета. Даем прощальный залп из карабинов. Тесен круг батарейцев, переживших дни изнурительного отступления из-под Харькова в сорок втором и радость победы в Сталинграде. Нас всего трое — Иван Иванович Гетман, Аня Архипова и я.

После похорон все возвращаемся в свою батарею и сразу — за дело. Орудия перекатываем на заранее оборудованные запасные позиции. В ту же ночь нам привозят пушку взамен той, что раздавлена «тигром». И сразу создаем новый боевой расчет, командиром которого я назначаю лучшего наводчика Николая Шемардина, принятого в партию под Сталинградом.

* * *

Рано утром на батарею приезжает начальник штаба полка Захаров. Он осматривает наши позиции, беседует с артиллеристами. Находит, что у меня здесь все в порядке, и уезжает.

Аня Архипова по радио приняла сводку Советского информбюро. Мы жадно прочитываем ее с офицерами, [151] потом Гетман, Рымарь и Константинов поочередно знакомят со сводкой взводы и боевые расчеты.

В сообщении говорилось, что, вооруженные до зубов, взбодренные водкой, гитлеровцы 5 июля заняли исходное положение для атаки. Им зачитали приказ самого Гитлера, который гласил, что отныне они становятся участниками крупных наступательных боев, исход которых может решить войну.

Хотя нам было не особенно весело, мы от души посмеялись над не в меру хвастливым фюрером. Обидно, что под Орлом и Курском врагу удалось вклиниться в оборону наших армий и продвинуться, хотя и на незначительную глубину. Зато отрадно, что у нас, южнее Белгорода, фашисты не прошли! Теряя солдат и офицеров, танки и самоходные установки, они все топтались на правом берегу Северского Донца.

...Бои начинаются опять раньше обычного. Мы снова упорно отбили все неприятельские атаки и выстояли: немцы не прошли. С каждым днем все больше ощущаем, что противник слабеет. Разрекламированное крупное наступление немецко-фашистских армии близко к провалу.

— Скоро — в решительное наступление! — говорят батарейцы. И все мы ждем этого часа.

— Двинемся берегом реки до самого Харькова!

— Выбьем врага из этого города!..

Нас перебрасывают под Белгород. Прибываем туда ночью и сразу окапываемся. На рассвете вступаем в схватку с тайками и бронетранспортерами. Если под Волково гитлеровцы затихли, то здесь они еще атакуют наших, беспрерывно посылая вперед танки. Но «тигры» и «пантеры» действуют не так нахально, как в первые дни. Потеряв две-три машины, они пятятся и уходят, чтобы спасти остальные. И тогда мы катим свои пушки вперед, вклиниваемся в нейтралку, иногда — в первую, а затем во вторую линию вражеских окопов.

И вот он, желанный перелом!

Он происходит 3 августа. Рано утром начинается новая наша артиллерийская подготовка. Она как две капли воды похожа на ту, что была 5 июля, на ту, что была вокруг Сталинграда 10 января. Гулко и раскатисто говорят тяжелые артиллерийские басы, бьют «катюши» и «иваны грозные». На вражеские тылы обрушивают потоки бомб наши летчики... Три часа меткий, уничтожающий огонь [152] молотит укрепления гитлеровцев. Потом взвиваются в воздух зеленые и красные ракеты. По их сигналу пушки переносят огонь в глубину боевых порядков немецко-фашистских войск. А уже за этим мощным огневым валом движутся вперед на врага советские танки, пехота, иптаповцы.

Наш передний край все время перемещается. Связисты не успевают проложить телефонную связь, как надо снимать ее: войска уже продвинулись дальше.

В такие дни выручает радиосвязь. Она работает безотказно, Архипова и Айпетдинов хорошо знают свое дело. Их станция всегда в действии. Удивительно легка и подвижна Аня, нежен и певуч ее голос. И лишь когда она — в наушниках, то голос приобретает не присущую ему твердость.

Теперь я часто в шутку спрашиваю, может ли Аня сготовить бешбармак в Берлине.

— Где угодно, товарищ гвардии старший лейтенант! — отвечает девушка и грустнеет. — Только едоков становится с каждым боем все меньше. Нет Тюни, нет Саши Охрименко...

Специалист Архипова безупречный. Развернуть рацию — для нее пара пустяков. Не успевает Гумер Айнетдинов выбросить штырь антенны, как она уже отстукивает сообщение в штаб полка о боевых делах батареи. А чаще всего вызывает «Рубин» и требует твердых сигар, то есть бронебойных снарядов.

— Срочно шлите твердые сигары, наши — на исходе. Курим без конца! Как поняли?.. Прием...

Работают радисты по очереди, один постоянно следит за небом. Обычно это Гумер. Заметив в воздухе немецкие самолеты, он сердито и громко кричит Архиповой:

— Сестренка, скорей кончал работай! Летят...

Рация на минуту, на две выключается. Как только небо очищается или в нем появляются наши соколы, Аня сразу возобновляет работу.

В ночь на 9 августа, в ту самую ночь, когда наши 10-й танковый корпус и 40-я армия выбивали гитлеровцев из города Тростянец, отрезав им путь отхода на Сумы, у нас в батарее заседало комсомольское бюро полка. Рассматриваются заявления Ани Архиповоя и Гумера Айнетдинова: оба просят рекомендации для вступления в партию. [153]

Радисты сидят рядом и смущенно переглядываются, держа на коленях заряженные карабины. На груди у обоих медаль «За боевые заслуги». Первым рассказывает биографию Гумер, она у парня предельно короткая. Родился недалеко от Казани. Окончил семь классов. Пас табун лошадей.

Аня тоже скупо рассказывает о себе. Окончила десятилетку и курсы радистов при военкомате. Добровольцем пошла на фронт в самом начале войны...

На подступах к Харькову в батарее появляется майор Николай Матвеевич Борисенко. После гибели Тюни его вновь назначили секретарем партийного бюро полка. На первом же заседании партбюро Аню Архипову с Гумером Айнетдиновым единогласно принимают в партию.

* * *

В числе войск, освобождавших Орел и Белгород, находился и наш 115-й гвардейский иптап. И первый салют, прогремевший в Москве 5 августа 1943 года, мы восприняли с большой радостью. Но упиваться успехами было рано: предстояли новые тяжелые бои...

Перед нами Харьков. Мы разглядываем его в бинокли и невооруженным глазом. Большой промышленный город. Минувшей весной он дважды переходил из рук в руки. Почти два года в нем хозяйничали гитлеровцы. Я хорошо помню, как мы с болью в сердце оставляли его в сорок первом. Уходили, все оглядываясь, долго не теряя из виду златоглавый Успенский собор, воздушную громаду здания Госпрома, тракторный завод. Наши сердца все это время были с ним.

И вот он, Харьков, опять перед нами.

— Одни развалины, — мрачно замечает Константинов.

— Разрушены тракторный и шарикоподшипниковый, — добавляет Гетман.

— «Серп и молот» — тоже, — глядя в бинокль, говорю я.

Зловеще чернеет здание Госпрома в конце площади Дзержинского, ничего не осталось на месте, где был когда-то дом обкома партии. Он, видимо, взорван. Заметна лишь коробка гостиницы «Харьков».

Хорошо помню легенду о возникновении этого города. Ее рассказывал мне Андрей Андреевич Маляр. Давно рассказывал, в мае сорок второго, когда мы стояли еще [154] под Чугуевом. Древняя это история, как сама земля русская.

...С севера на юг по широким степным просторам текут три реки. Они несут хрустально светлые воды свои в Северский Донец. По рекам этим плыли струги, долбленные из крепкого дуба ладьи, плоты и баржи смоленые. С юга двигались греческие, турецкие, крымские купцы, с севера — курские, орловские, смоленские, литовские. Везли товару всякого. И там, где реки эти сливаются в одну, на берегу торга устраивались дивные.

Курский купец по прозванию Харьков и спроворил в тех местах харчевню. Занимался он и куплей-продажей товаров. Кто бы ни плыл по этим рекам — не минует гостеприимства именитого Харькова: он сделался видным лицом в этих местах. Возникшее поселение и главная из трех река и были названы его именем. А две вливающиеся в главную речушки получили свои названия: одна — по селению Лопань, другая — по прозвищу степного поселка Уда.

Харьков не раз подвергался опустошительным набегам. Но не падали духом харьковчане, постоянно отстраивали заново свое поселение. А для защиты от врагов создавали воинские отряды, обносили поселение высоким дубовым забором, в центре насыпали холм, постепенно превратили Харьков в крепость.

Тогда-то он и был включен в систему укреплений, оборонявших южные земли России от набегов турок и крымских татар, действовавших в тесном союзе. А сделал это царь Петр I, заметивший город у трех рек в годы русско-турецких войн... Такова легенда...

Мы вплотную подходим к Харькову. Батареи нашего полка занимают огневые на самых танкоопасных направлениях. Моя — на юго-восточной окраине пригородного села Кулиничи. Орудия маскируем невдалеке от кладбища и возле дороги на Зупенку.

Позади едва слышно шумит речушка Немышль. Она где-то у самого города послушно прячется в толстую каменную трубу и бежит по ней, чтобы выплеснуться чистой струей в реку Харьков. На берегу Немышли, в каменной двухэтажной коробке, располагает батарейную кухню старшина. Это — наши исходные позиции в рядах пехоты. Здесь с часу на час ждем приказа наступать. Но сигнала к атаке все нет. [155]

В полдень всех командиров батарей вызывает к себе командир полка Козяренко. Войдя в штабной блиндаж, я первым делом увидел майора Захарова, склонившегося над разложенной на столе картой Харькова. Карта испещрена цветными стрелками. Красные указывают наши направления. А контуры самого города в обводах напоминают коровью голову с одним глазом и очень короткой, усеченной мордой. Два куцых рога указывают направление на Волчанск и Золочев, левое обвислое ухо — в сторону города Шевченко.

Командир полка Козяренко раскрывает нам план предстоящего сражения. Город удерживают отборные немецкие дивизии «Адольф Гитлер», «Мертвая голова», «Великая Германия» из армейской группы «Кемпф». Хотя они и потрепаны под Белгородом, но еще представляют серьезную силу.

— Лобовой атакой врага не сокрушить, — гудит командир полка.

Я узнаю, что наши 5, 53 и 69-я армии обходят город с севера и северо-запада, 57-я обжимает его с юга и юго-востока. А наша, 7-я гвардейская, наступает с востока. Полк будет штурмовать город в боевых порядках 36-й гвардейской дивизии...

Вернувшись на КП батареи, я вижу там кучу немецких листовок. Они были сброшены над нашими позициями пролетевшим «фокке-вульфом».

— Кто принес их сюда? — спрашиваю у Гетмана.

— Да я, — признается лейтенант. — Ты прочитай, товарищ комбат, что пишут, гады.

Нового я ничего не увидел. Гитлеровцы опять заявляли, что Харьков не сдадут, а потому призывали бойцов и командиров Красной Армии переходить на их сторону.

— И о чем только они там думают? — пожимает плечами Гетман. — Прямо как в той украинской побасенке: «Семь лет, как музыка играла, а дурни еще и теперь пляшут».

— Сжечь все до единой, Иван Иванович, — приказываю ему.

* * *

Солнце скользнуло за горизонт, но и после его захода в высоком небе долго виднеются косо идущие ярко-красные лучи. У меня почему-то эти закатные лучи больше [156] всего ассоциируются с кровью. С той, что лилась на Гомельщине и Брянщине в сорок первом, под Осколом и в Сталинграде в сорок втором, под Белгородом и здесь, у стен Харькова, сейчас, в сорок третьем. Да, красный цвет преобладает в гамме красок над всеми остальными. Красные восходы и закаты, красные пожары в городах и селах, красные широкие степные зарева и ночные сполохи...

Мы с Гетманом направляемся во 2-й огневой взвод, расположенный у кладбища. Еще издали слышим зычный хохот, несущийся из блиндажа. Как всегда, бойцов развлекает усатый ефрейтор Хохленков, кавалер трех Георгиевских крестов.

— Послушаем, товарищ комбат, — предлагает Гетман. И мы останавливаемся возле блиндажа.

— ...Касаемо моего рождения, — фальцетом сыплет ефрейтор, — то того дня никак помнить неможно. Появился-то я на свет в начале сенокоса, и в деревне гуторили: родился на кочке... Мать сено сгребала и обронила меня...

— Вытряхнула, как из торбы, — комментирует кто-то.

— Допустим... А поскольку пора была дюже тугая, то на крещение к попу в то время не понесли, значит. Сенокос закруглили — уборка хлеба настала, тут уж и совсем не до такой персоны, как я. Таки дотянули до осени. Наконец крестный отец и крестная мать доставляют, значит, меня в храм господен. А уж осень-то в полном разгаре, первый зазимок был, сказывали люди. Поп рассердился на родителей за несоблюдение сроков и законов да и отказался крестить раба божия. Когда умаслили его, значит, то есть упросили за большое приношение, то согласился, искупал меня в холодной воде, а вернее, простудил, так как опосля, сказывали, я долго кашлял. И записано в церковной книге, что раб божий Антип Феофанов Хохленков родился 22 ноября 1891 года. Токмо на самом деле я на сто двадцать ден старше самого себя являюсь...

— Расскажи, Антип, как женился, — просят бойцы.

— А я, правду вам доложить, не сам женился-то. Мне жонку батька привел за руку из соседней деревни...

— Хороша хоть собой была?

— Хороша-то хороша, да токмо один глаз косил малость, да и рот на боку был приделан... [157]

И опять хохот заглушает голос рассказчика. Потом кто-то просит ефрейтора сказать, почему он сахар и табак меняет на водку.

— Сладостей я не обожаю, — признается Хохленков. — И от курева давненько отвычка вышла. А вот водочка... Натура, значит, у меня такая: как выпью сто пятьдесят — двести граммов, так дюже здорово, значит, жизненный конус поднимается, тогда никакая смерть мне нипочем, как еще на империалистической, когда эти кресты заработал.

— Понятно объясняешь, папаша. Только говорить надо не конус, а тонус. Понимаешь, то-нус, — поправляет Хохленкова кто-то из молодых солдат.

— А за что, Антип, тебе эти кресты дали? — снова раздаются голоса.

— Об том в двух словах можно, — с удовольствием начинает ефрейтор. — Было то дело возле Пинских болот. Стояли мы в обороне, значит. Ночью я на посту находился. А немцы-разведчики «языка» шукали, шастали по всему переднему краю. Ну и навалились на меня. Трое их было... Выходит, всех троих я и зарубил малой саперной лопаткой. Стали смотреть — среди убитых даже один офицер. Ну, за каждого и дали по кресту...

Стоило нам с Гетманом войти в блиндаж, как все сразу замолкли. Ждут, что мы скажем о наступлении.

Я кратко сообщаю о предстоящем ночном штурме города, о задачах батареи, потом предоставляю слово лейтенанту Гетману. Иван Иванович теперь секретарь партийной организации батареи. Без дальних слов он призывает драться за Харьков, как дрались за Сталинград.

— А главное, — заключает парторг, — метко бить фашистские танки ночью!

Когда мы возвращаемся на КП, Иван Иванович вдруг сокрушенно говорит:

— Ну какой из меня секретарь? За душою всего пять классов. Что я знаю?.. Как был колхозным бригадиром, так и вернусь на эту должность, хотя и по две звездочки на погоны повесили.

— В колхозной бригаде, наверно, больше людей, чем в батарее?

— Раз в десять больше. Да там проще. Люди такие, как я сам, с ними легче разговаривать.

Это признание заставляет меня задуматься. На войне [158] люди растут быстро. Когда я прибыл зимой сорок второго в 500-й артиллерийский полк, Гетман был старшим сержантом, командовал боевым расчетом пушки-гаубицы. Сам я имел звание сержанта и тоже был командиром орудия. Капитан Козяренко находился на должности начальника штаба, капитан Захаров — начальника связи... А теперь Иван Иванович — лейтенант, старший офицер батареи, я — командир батареи, а Козяренко командует полком. Стихнет буря, умолкнут пушки, кем тогда мы будем? Я, наверное, снова вернусь в школу и буду учить детей. Гетман уедет на Житомирщину и станет растить хлеб. А что будет с Козяренко? Вряд ли устроит его должность участкового милиционера в Виннице...

Да, победа над фашизмом вернет фронтовиков к прежнему труду, к любимым занятиям. Вернет, обогатив опытом, смекалкой, находчивостью, упорством, вооружив умением лучше распознавать людей, ценить мир и делать все, чтобы сохранить его на долгие годы. Многие пойдут в гору, прославятся успехами в труде. Но многие ли вернутся домой?..

Стоит уже ночь, а я не сплю. Растревожили меня слова Гетмана. Чтобы отвлечься, выхожу из блиндажа. Иду к связистам, потом — в огневые взводы. От них направляюсь в стрелковый батальон, с которым предстоит действовать.

На переднем крае, вдоль всего немецкого обвода, дружно ведутся саперные работы. Если бы вдруг выглянуло солнце, то везде бросились бы в глаза змеящиеся винтообразные сапы, то есть такие окопы, которые делаются на открытой местности для постепенного скрытного приближения к укрепленной позиции противника. Гвардейцы прокладывают их с таким расчетом, чтобы одним прыжком можно было ворваться в траншеи гитлеровцев.

Правее нас, на том месте, что обозначено на карте майора Захарова коротким коровьим рогом в синем зубчатом обводе, слышится интенсивная автоматно-пулеметная перестрелка. Темноту то и дело режут светляки трассирующих пуль. Стрельба усиливается, гитлеровцы оказывают отчаянное противодействие.

Батальоном пехоты командует майор Попов. Это умный, расчетливый офицер. Я хорошо знаю его по сталинградским боям и схваткам под Белгородом. Любит своих бойцов, дорожит ими. За жизнь каждого считает себя в [159] строгом ответе. Саперные работы — это его страсть, его особенность. В полку майора в шутку называют то землекопом, то просто кротом.

— Что там происходит? — всматривается комбат в разноцветные радуги трасс. — Разве соседи уже начинают?

— Рановато, — говорю я, поглядывая на часы.

— Значит, просто лупят со страху.

— Скорее всего.

Мы уславливаемся, как лучше наладить взаимодействие и держать связь, и я, успокоенный, ухожу в батарею: с Поповым легко будет выполнять задачу.

Часовая стрелка переходит за цифру двенадцать. У нас все готово, у орудий дежурят наблюдатели. Они улавливают малейший шум со стороны тракторного и железнодорожной станции Индустриальная. Пока там только строчат автоматы. Гула моторов, что для нас важнее всего, еще не слыхать. Иногда лишь разорвутся невесть откуда прилетевшие снаряд или мина, и снова устанавливается напряженная тишина.

Час ночи. Над городом полыхают красные дымы, слышатся глухие взрывы и грохот кирпичных осыпей. Это гитлеровцы, разрушая дома, устраивают завалы на улицах, чтобы задержать нас. Теперь уже скоро. Ожидание вот-вот кончится. В небо вонзятся сигнальные красные ракеты — и начнется штурм.

Да, ожиданию приходит конец. Заговорила наша тяжелая артиллерия. Она бьет по переднему краю противника, по засеченным аировцами{3} точкам и местам предполагаемого скопления танков. Залп за залпом обрушиваются на территорию тракторного завода.

Я всегда с большим интересом наблюдаю за работой мощных артиллерийских систем. Любуюсь огнем, не имеющим себе равного. Если и впрямь артиллерия бог войны, то только мощная, крупнокалиберная! И сейчас меня приводят в восторг сокрушающие залпы корпусных орудий, пение их гулких басов!

Гудят в небе наши ночные бомбардировщики. Считанные минуты — и доносятся разрывы тяжелых авиабомб, сброшенных где-то за тракторным. [160]

Артиллерия переносит огонь на другой рубеж, и там все кипит, взлетает, перемешивается с землей и шлаком.

— Спойте, спойте им, милые! — радостно кричит мой связной Суханов.

Потом еще раз тяжелые басы играют по переднему краю противника. А когда в третий раз переносят огонь в глубину укреплений врага, с визгом поднимаются в небо ярко-красные, острые, как ножи, ракеты.

С криками «ура» выскакивают из сапов гвардейцы батальона майора Попова и быстро захватывают первую линию окопов врага. Стреляя и крича, они мчатся к следующей.

— Батарея, вперед! — командую я.

Еще ни разу не выстрелив, мы катим заряженные пушки руками. Передвигаться так очень трудно: сплошные окопы, траншеи, рвы и воронки. Напрягаемся изо всех сил. Я помогаю толкать первое орудие, а за спиной слышу отрывистое дыхание и топот ног бойцов других расчетов.

Отборные гитлеровские дивизии и не собираются добром покидать Харьков. Они контратакуют нас, подпускают к тракторному и поднимаются нам навстречу. Фашисты орут, строчат из автоматов и пулеметов, пускают в дело ручные гранаты на длинных деревянных ручках. Пехотинцы подхватывают некоторые из них и швыряют обратно в гитлеровцев. В этот момент и вступают в дело станкачи батальона майора Попова.

Однако его роты впереди залегают и начинают отстреливаться. Поблизости от них сухо рвутся вражеские мины. Из глубины двора тракторного завода слышатся выстрелы танковых пушек.

От Попова ко мне возвращается связной Суханов и передает, что из цехов вышли «тигры» и «пантеры».

— Сколько?

— С десяток.

— А «фердинанды»?

— Два или три... Майор Попов просит выкатить орудия на прямую наводку.

— Выкатим!

Немецкие танки впотьмах грохочут в нашу сторону, слышим нарастающий гул их моторов. Но идут они вслепую, тычутся в выемки и обходят завалы, стреляя наугад, куда попало. А как целиться нам, если совсем не видим [161] машин?! Гнать бронебойные снаряды в белый свет как в копеечку? Эх, осветить бы поярче двор!

Но батарея не имеет осветительных ракет. Может, они есть у капитана Попова?.. Посылаю к нему связного Суханова с просьбой хоть немного посветить. А тем временем приказываю наводить пушки по вспышкам выстрелов из вражеских танков.

И дело пошло: выстрел из «тигра» — ответ дает батарея. Дуэль разгорается, гремят выстрелы и разрывы, звенит в ушах. По двору тракторного, кажется, гуляют шаровые молнии. Слышится резкий беспрерывный стук пулеметов.

Но вот, завизжав, взлетает над темными корпусами белая, как солнце, ракета и повисает в воздухе. Попов все же нашел одну! Мы видим танки, и тут уже наверняка бьют наши орудия. Расчеты работают точно и быстро: нельзя упустить момент! Может быть, эта осветительная ракета действительно последняя у Попова.

Меткий огонь иптаповцев останавливает гитлеровские танки. Гул моторов постепенно стихает, и мы догадываемся, что танки уползают с территории тракторного.

— Огонь, огонь! — запальчиво кричу я, чувствуя, что «фонарь», подвешенный пехотинцами, вот-вот погаснет. И он действительно гаснет, все опять погружается во мрак.

Тогда майор Попов приказывает пулеметчикам дать каждому по одной очереди зажигательными пулями. Что-нибудь загорится и хоть не так ярко, но осветит двор.

Гитлеровцы больше не контратакуют, но их пулеметы и минометы не дают возможности подняться батальону. Кричат тяжело раненные бойцы, требуя санитаров. Невдалеке от меня рвется мина, я сразу чувствую прикосновение чего-то горячего к ноге ниже колена. Наверное, осколок. Но некогда думать о нем: подбегает Гетман — бронебойные на исходе.

— Константинов! — зову командира взвода управления. — Немедленно связаться со штабом полка: бронебойных сюда, понял?

Лейтенант уходит. А Гетман освещает фонариком мою ногу.

— Что с вами?

— Пустяки, немного задело...

— Санинструктора сюда!.. [162]

Не успели мне оказать помощь, как появляется «виллис» командира полка. Машина останавливается, из нее выскакивает злой Козяренко, подбегает и хрипло спрашивает:

— Обстановка, комбат?

— Атака противника отбита, товарищ подполковник.

— Но наша тоже захлебнулась...

— Мы двинемся снова...

— В медсанбат, — не дает он мне договорить. — Еще раненые и убитые есть?

— Ни убитых, ни тяжелораненых.

— Ну, у тебя сносно, — уже спокойнее говорит командир полка. — Вот в первой... две пушки выведены из строя, боевые расчеты — наполовину... А чего топчетесь на месте, у забора тракторного? — опять гремит Козяренко.

Пошумев, он садится в «виллис» и уезжает. А я мысленно вижу Козяренко в Гетмановке, в звании капитана, в должности начальника штаба полка. Там он был совершенно иным. С подчиненными не мог говорить спокойно, даже по пустякам кричал на них. Особенно доставалось писарям.

После отхода к Волге, потом, когда наш полк реорганизовали, а его повысили в звании и должности, Козяренко начал заметно меняться. Срывался в исключительных случаях. С тех пор еще больше изменился к лучшему, появилась в человеке грубоватая мужская забота о подчиненных. Ответственность, которую он принял на себя, заметно перековала его характер. Но все же иногда еще прорывалась в нем старая никчемная привычка «разойтись».

...Из-за тракторного вновь с воем летят мины, очереди трассирующих пуль. Близкий разрыв ударяет сержанта Лукина так, что он головой стукается о твердую стенку траншеи. Волной горячего воздуха с него срывает пилотку. Кто-то из ребят подбирает ее и нахлобучивает сержанту на всклокоченную голову. Трескается новая мина, и осколки жужжат, как шмели: вот она, смерть, пропела рядом. Но в голове только одно — как ударить наверняка по огневым точкам немцев? Как это сделать впотьмах? Как надежно засечь врага, чтобы можно было установить точный прицел?

На батарею неожиданно возвращается Козяренко. [163]

— Что вы прилипли к забору?! Заткнуть глотки фашистским пулеметам и минометам!..

Принимаю решение стрелять с закрытых огневых позиций. Быстро готовлю данные, даю три залпа осколочными. Пехоте становится веселее. Но по-прежнему не дают подняться вражеские мины. Среди батарейцев появляются раненые. Я даю еще два залпа. Но и они безрезультатны. Как же заткнуть глотку стреляющим минометам врага?.. Стоп! А если пробраться на территорию тракторного и самому разведать, что к чему? Засечь, откуда они бьют, дать точный прицел на батарею... Только так! Оставляю Гетмана за себя, беру разведчика Суханова и связиста Хохленкова.

— За мной!..

Вот и залегшие роты майора Попова. Они у забора, сделанного из сплошных шлакоблочных плит. Здесь же и сам майор.

— Давай, брат, вот в этом направлении, — советует он, как лучше пробраться на территорию завода. — Оттуда лупят, шевельнуться не дают, в душу их...

Минуем невысокую железнодорожную платформу (с нее до войны отгружались харьковские тракторы). Немцев здесь нет, видимо, они отошли к заводским корпусам, под прикрытие прочных стен. Оттуда и ведут огонь минометы и пулеметы. Но это необходимо уточнить; с места, где я нахожусь, ничего рассмотреть нельзя.

— Еще бросок, хлопцы! — шепчу Суханову и Хохленкову.

Пригнувшись, опять устремляюсь вперед. Проскочив метров двести, останавливаюсь за углом какого-то здания. Суханов и Хохленков — рядом. Прислушиваемся: немцы близко, мы слышим их разговор. Приглядываюсь, чтобы точно определить, где они. Кругом горит. На фоне огня различаю вытянутые трубы какого-то цеха. Все понятно, гитлеровцы — в цеху.

— Хохленков, ну-ка подключай аппарат!

— Готово, товарищ комбат! — через минуту шепчет связист.

— Иван Иванович, — тихо говорю в трубку. — Слышишь меня?

— Хорошо слышу! — клокочет голос Гетмана.

— Тогда слушай мою команду...

Зло визжа, разрезают воздух наши снаряды. Разрывы [164] на миг ярко освещают цех и двор, Наши снаряды ложатся близко к цели, однако открыто поставленные минометы продолжают посылать мину за миной в сторону батальона Попова. Но теперь я знаю, где они!

— Прицел больше два! — даю поправку. — Крой беглым, Иван Иванович!

Ревут пушки. Первый залп ложится по чердаку цеха, и установленные там крупнокалиберные пулеметы замолкают. Второй приходится по стенам и оконным проемам, снаряды рвутся внутри помещения.

— Прицел меньше одно деление!..

Наконец-то умолкают и минометы. Однако гитлеровцы открывают ураганную пальбу с другой позиции, левее.

— Ребята, за мной!

Втроем подбегаем к какому-то кирпичному зданию с выбитыми окнами и дверями. Осторожно обходим его — кругом ни души. Оставив Суханова внизу, у пожарной лестницы, я с Хохленковым поднимаюсь на крышу. А крыши и нет вовсе, есть только местами проломанный потолок. Оглядываюсь — и сердце холодеет: две темные фигуры мельтешат перед глазами. Кряхтят, прилаживая что-то. Приканчиваю обоих из пистолета. Теперь можно оглядеть этот участок двора. Начинают полыхать какие-то постройки в стороне, огонь острыми клиньями разрезает мрак. А вот и вспышки стреляющих слева минометов.

Снова передаю команду на батарею и жду пробного снаряда. Он ложится левее цели. Вношу поправку в угломер и шепчу в телефонную трубку Гетману:

— Четыре... беглым — огонь!

Доворот хорош! Снаряды разносят цель! Забыв, что мы на вражеской стороне, громко хвалю артиллеристов. И вдруг тревожный голос Суханова снизу:

— Нас окружают...

Лихорадочно строчит его автомат. Немцы тут же отвечают, завязывается опасная перестрелка. Вспышки выстрелов изрябили, изрешетили тьму, пули зацокали по кирпичам, засвистели вокруг. Приказываю Суханову спуститься в подвал и вызываю огонь батареи на себя...

Начинается что-то невообразимое. Кругом невероятный грохот, трещат пулеметы и автоматы, кто-то взбирается на второй этаж по пожарной лестнице. [165]

«Ну, дудки, здесь нас не взять!»

Над стеной вырастает черная немецкая каска. Я стреляю, и каска летит вниз, грохается на землю. Второй гитлеровец поднимается более смело, но его нечем свалить: пистолет без патронов. Напряженно жду, пока он взберется повыше, и, изловчившись, вырываю у него автомат, а рукояткой пистолета бью фашиста в висок. Сорвавшись с лестницы, этот тоже летит на землю. Поднимаются еще несколько человек, даю по ним короткую автоматную очередь.

И вдруг начинает строчить крупнокалиберный пулемет со второго этажа, откуда-то рядом со мной. Это георгиевский кавалер Хохленков пустил в дело немецкий пулемет, расчет которого я уничтожил чуть раньше из пистолета.

В горячке боя я не слышу, как раскатывается по двору тракторного победное «ура». Оно несется, заглушая все на своем пути. И сразу будто ветром сдувает гитлеровцев от нашей с Хохленковым «крепости».

— Товарищ комбат... товарищ комбат, — повторяет взахлеб мой связист, — наши!..

Да, во двор тракторного ворвались гвардейцы майора Попова. Они мчатся вперед, очищая территорию завода от врага.

— Иван Иванович! — кричу в трубку телефона Гетману. — Гвардейцы майора Попова здесь, на тракторном! Давай сюда и орудия!

Рядом с облегчением вздыхает Хохленков.

— Ну-ну... не думал остаться в живых... никак не думал.

— А я уже считал — крышка нам! — кричит, взбираясь по лестнице, Суханов. — Такая кутерьма заварилась... Ну и попали в пекло!

Наши войска решительно штурмуют Харьков. Первыми в центр города врываются гвардейцы 93-й дивизии; а наша 36-я гонит фашистов по широкому и длинному проспекту. Со всех сторон бьют пулеметы и автоматы. И хотя начинает светать, в воздухе все еще горят осветительные ракеты. С нашей стороны взлетают красные — это сигнал нам продвигаться вперед. Не останавливаться — только вперед!

Теперь фашисты сопротивляются слабо. И понятно почему: южнее города ведут бои другие советские части, [166] отрезая им пути отступления. Боясь оказаться в окружении, гитлеровцы поспешно удирают из Харькова.

Вот и центр города. Возле конного базара, на берегу реки, нам приходится развернуть батарею к бою. На улицах и в проулках гудят моторы вражеских танков. Но они уходят, батарея дает несколько выстрелов им вслед.

Потом нас перегоняют тридцатьчетверки. Взяв орудия в передки, мы следуем за танками. В районе переправы через реку Харьков опять вспыхивает короткий бой. Это яростно сопротивляются уже отряды прикрытия потрепанных гитлеровских дивизий. Они пытаются задержать нас, дать возможность своим основным силам убраться из города.

Объезжая завалы, мы подкатываем свои орудия к самому берегу реки и форсируем ее повзводно. По улице Свердлова едем, сидя на тягачах. Нас снова обгоняют тридцатьчетверки. Смяв прикрытие врага, они упорно преследуют его.

На Холодной горе мы встречаем яркое восходящее солнце. Оглядываюсь на город и вижу на черном от копоти здании Госпрома развевающийся красный флаг. Его приветливо и ласково треплет теплый августовский ветер.

— Друзья! — радостно кричу своим батарейцам. — Глядите — красный флаг! [167]