Финал на Волге

Первый дружный снежок переходит в настоящий снегопад. Белые рыхлые хлопья падают и падают из низко нависших туч. Без ветра, без единого дуновения, тихий такой снегопад. Он закрывает многочисленные тропы и стежки, жухлые травы, глубокие следы танков и гусеничных тягачей, оставшиеся на пшеничных просторах, воронки от снарядов и авиабомб. Прячет от людского глаза все, что недвижно лежит или просто валяется на поверхности. И тихо кругом так, что кажется, будто крупные снежинки шушукаются между собой в полете и на земле, будто сговариваются поплотней, погуще укрыть израненную приволжскую равнину.

Я спешу во 2-ю батарею. И чтобы не заблудиться, не выпускаю из рук телефонного провода. Наступление на армию Паулюса, окруженную минувшей ночью, продолжается. Батарея Саши Охрименко продвигается в боевых порядках пехоты. Снегопад вынуждает гвардейцев замедлить темп. Но после небольшой передышки они опять пойдут вперед, все теснее сжимая кольцо окружения.

У меня полно дел: надо оформлять документы на комсомольцев, вступающих в партию. Но разве усидишь в штабном блиндаже, когда началось такое у Волги! Я люблю стрелять из орудия, а сейчас в наступлении под Сталинградом это может пригодиться! Хорошо врезать по вражескому танку бронебойным, да так, чтобы из всех щелей и пробоин брызнул огонь. Надеюсь, на этот раз и мне доведется приникнуть к прицелу, с наслаждением нажать на рычаг спуска.

Есть и еще причина, почему меня тянет на батарею лейтенанта Охрименко. Не ночью, так рано утром батальон [114] и батарея должны атаковать гитлеровцев и освободить Рокотино, в котором, по данным разведки, фашисты устроили концлагерь для военнопленных. Увидеть узников, узнать об их жизни за колючей проволокой — вот что важно для меня. Рассказы о них очень пригодятся для бесед с артиллеристами.

А снег все валит. Снежные хлопья облепили меня с головы до ног, сугробы мешают передвигаться. Глубокий след, который остается за мной, исчезает через три-четыре минуты.

«Если бы не провод, блуждать бы мне по степи, — думаю я, медленно переставляя ноги. — Ну а если произойдет обрыв...»

Со мной уже было такое. Полк занимал тогда огневые в районе озера Цаца, южнее Сталинграда. Под вечер я вышел из блиндажа командира 5-й батареи капитана И. Ф. Шалаева и направился на КП полка. Опускались осенние сумерки, начинало моросить. Потом дождик прекратился, и по земле стал стлаться густой туман. Минута за минутой он становился все плотней. Я смекнул, что можно сбиться с тропы и компас в таком случае не поможет. Но вскоре нащупал лежавший на земле кабель связи, взял его в руку и зашагал вперед.

Метров через сто провод исчез. «Порвана связь со штабом полка, надо немедленно восстановить». Не выпуская из рук первого конца, я нашел второй. Когда стал связывать их, то понял, что напал на ложную связь. А где же настоящая? Отыскивая ее, услышал нерусскую речь. Быстро сориентировавшись, повернул назад, благо меня никто не заметил. А минут через пятнадцать передо мной вырос из тумана ствол пушки все той же батареи капитана Шалаева.

— Я так и подумал, что ты, политика, можешь заблудиться, — сказал тогда Иван Федорович.

...Теперь нитка связи не обрывается, как тогда. Она, приподнимаясь, разрезает снежок и тянется красной жилкой. Сквозь перчатку чувствую, как она ползет в ладони. Вспоминаю, что перед фронтом батареи Охрименко не румыны, а гитлеровцы, и может произойти самое неожиданное. На всякий случай проверяю, как заряжен пистолет, загоняю девятый патрон в казенник, чтобы можно было при надобности стрелять сразу, нащупываю ручную гранату за поясом. [115]

Впереди бьют пулеметы. Звук приглушен расстоянием и снегопадом. До батареи еще километра полтора, убыстряю шаги. Снег рыхлый, шагать становится все трудней.

И вдруг хриплый голос справа:

— Доннерветтер!..

Прямо передо мной вырастает плотный гитлеровец.

— Хальт! — кричу я и наставляю в грудь ему дуло пистолета.

— Геноссе, геноссе, я — ваш! — миролюбиво хрипит немец. — Битте, неси меня плен, — продолжает бормотать он.

Саша Охрименко таращит глаза от удивления, увидев влезающего в блиндаж немца с поднятыми руками.

— Принимай гостей! — из-за спины пленного кричу лейтенанту. — Сам сдался. Уверяет, что коммунист.

— А тебе везет, комсорг, — смеется командир батареи. — Капитана заарканил!..

Командир полка немедленно присылает за пленным свой «виллис». Через полчаса я рассказываю, как все случилось. Пауль Гефер — так значится в его документах — командир батальона мотопехоты, занимающего оборону в районе концлагеря. Появляется писарь штаба Король, хорошо знающий немецкий, и начинается допрос.

Гефер настойчиво твердит, что он немецкий коммунист и давно искал случая сдаться в плен. Возможность осуществить задуманное появилась только вчера, после того как убило осколком снаряда приставленного к нему эсэсовца.

— А на кой ляд ты нам нужен здесь один, — говорит подполковник Степанов. — Веди в плен весь личный состав своего батальона. Приведешь — поверим, что ты член коммунистической партии Германии. Переведи ему, — обращается подполковник к Королю.

Пауль Гефер соглашается сделать это. Ему возвращают документы и оружие. Степанов велит подать ужин. Затем «виллис» командира полка вновь мчит нас на то самое место, где немец сдался в плен. По дороге выясняю, что батальон Гефера занимает позиции перед самой деревней Рокотино.

Снегопад утихает, по небу бегут темные низкие облака, в разрывах между ними ярко блещут высокие холодные звезды. За рекой Россошка режет ночную мглу [116] длинная очередь трассирующих пуль. Это стреляют гитлеровцы. С нашей стороны — тишь, будто никого и нет перед противником.

— Знакомое место? — спрашиваю у пленного. — Ну, камрад, крой!

Гефер смотрит на часы со светящимся циферблатом, тычет пальцем в цифру «два» и заверяет, что в два часа ночи на этом самом месте будет весь его батальон.

Взвод Гетмана в составе трех пулеметов и двух орудий замаскирован там, где Пауль Гефер должен сдать в плен свой батальон. Орудия и пулеметы направлены дулами в ту сторону, куда потянулись по сугробам следы гауптмана Гефера: это на случай провокации.

Мороз крепчает. Я и начальник разведки полка капитан Федосов с нетерпением смотрим на часы. Стрелка приближается к светящейся двойке. Приведет или не приведет Гефер свой батальон? Не кроется ли здесь какая-нибудь провокация?

— Вижу черные точки вдали, — возбужденно произносит Федосов.

— Где именно?

— Вон, левее следа смотри... Передать во взвод Гетмана и на батареи полка — готовность номер один, — командует Федосов. — Пулеметчики — по местам!

А точек все больше. Они движутся, сливаясь в темную массу. Несомненно, это батальон Гефера. Но один ли? Не идут ли следом выкрашенные в белый цвет немецкие танки?.. Нервы у нас напряжены до предела. Притихнув, вслушиваемся в тишину. Наконец от увала доносится шорох. Он усиливается с каждой минутой и вскоре превращается в скрип снега под множеством ног. Звуки эти все громче. Изредка долетают приглушенные расстоянием команды. Сперва невдалеке от нас вырастает темная масса, затем становится хорошо видно растянувшуюся колонну солдат. Они метут снег шинелями, топчут его, окутываясь белой пеленой.

Как и уговаривались с Федосовым, я выхожу навстречу. Начальник разведки глаз не спускает с колонны. Он готов по первому моему сигналу приказать пулеметчикам бить прицельным огнем.

Отойдя чуть в сторону, тщательно вглядываюсь в идущих. Вот и Пауль Гефер. Он шествует впереди своих рот. [117]

Узнав меня, радостно машет руками, простуженным голосом кричит:

— Геноссе, тоувариш!..

Поравнявшись со мной, Гефер останавливается и с остервенением швыряет в снег свое личное оружие. Резко повернувшись к солдатам, громко командует, чтобы тоже бросали оружие.

* * *

Сдав свой батальон в плен, Пауль Гефер тем самым оголил один из участков обороны гитлеровцев. В ту же ночь наши части беспрепятственно занимают Рокотино, выходят к Россошке и к утру прочно закрепляются на ее правом берегу.

Теперь перед нами — левый пологий склон, местами крутые скаты, по которым проходит вторая линия обороны врага. Там пулеметные гнезда, глубокие прочные блиндажи, припорошенные снегом траншеи и ходы сообщения. Невдалеке — станция Басаргино. А в пятидесяти километрах от Рокотино все еще тлеющие под глубоким снегом развалины Сталинграда, обглоданные огнем так, что и гореть больше нечему...

Мы с комбатом Охрименко стоим во рву с крутыми берегами и наблюдаем за бойцами, которые выбрасывают из блиндажей всю рухлядь, оставленную батальоном Гефера. А в воздухе — тишина. Нет ни одного самолета. Даже не слышно перестрелок, которые до этого гремели днем и ночью. Удивительное безмолвие, непривычное для тех, кто находится на переднем крае.

— Где же деревня Рокотино, что обозначена на карте? — глядя по сторонам, спрашиваю у комбата.

— А мы в ней и находимся, — отвечает Охрименко. — Вернее, была здесь деревня, на берегу Россошки.

— А концлагерь где?

— Хватился, комсорг, — усмехается лейтенант. — Пока ты возился с немецким батальоном, бывших узников наши отправили в Бекетовку и Красноармейск. На людей, которых вывозили из-за колючей проволоки, страшно было смотреть.

— Не состоялись, выходит, мои беседы с бывшими заключенными...

Мы идем по самому дну оврага. Налево и направо видны черные норы: это входы и выходы из землянок. [118]

Повыше в два ряда торчат из-под снега колья с колючей проволокой. Здесь, в этих норах, ютились местные жители.

Ров сперва кажется пустынным, но постепенно начинает оживать. Показываются старики, женщины, дети. Вид у всех до крайности изможденный.

— Комсорг, — вдруг толкает меня Охрименко, — приглядись-ка к женщине в темной фуфайке с ведром в руках.

Группа женщин еще далеко от нас и приближается медленно. Но та, на которую указал лейтенант, кажется мне знакомой.

«Неужели Архипова? Но ведь она пропала под Осколом. И все же...»

Проходит две-три минуты, женщины приближаются к нам. Та, на которую указывал Охрименко, взглянув на нас, роняет железное ведерко, потом как-то неловко взмахивает руками и наконец, преодолев смятение, кидается к нам.

— Товарищ младший политрук!.. Товарищ лейтенант! Родные!

Это и есть наша Аня Архипова. Возникла будто из сугроба, словно из снежинок сложилась, сверкающих и невесомых. Подбежав, не знает, к кому из нас броситься. Какое-то время стоит растерянная и безмолвная. Но, видимо, вспомнила, что я — секретарь комсомольского бюро полка, а она комсомолка, и бежит ко мне, повисает на моих протянутых руках.

Аня долго рыдает. По впалым темным щекам катятся слезы. Кажется, она собралась выплакать все невзгоды, все горе, что накопилось и отложилось в душе за шесть месяцев, минувших после Оскола.

— Аня... Архипова, как ты здесь оказалась?..

Я тоже растроган этой неожиданной встречей, не верю глазам, что вижу ее. То же смуглое лицо, только очень исхудалое, с резко обозначившимися скулами. Те же черные, как ягоды, глаза, только в них появился острый болезненный блеск.

— Аня, успокойся... Ну успокойся же, — прошу ее, а сам волнуюсь еще больше. — Ну... возьми себя в руки, ты же боец, в конце концов!..

С не меньшей тревогой смотрит на девушку Охрименко. Теперь и он задает себе те же вопросы, что раньше [119] задавал себе я: как она попала в Рокотино? Давно ли? Если бы Архипову пленили под Харьковом, то она наверняка была бы в фашистской Германии. Что же произошло с ней?

Аня постепенно приходит в себя, немного успокаивается. Оборачивается, видит старую женщину, подходит к ней, берет за руку и ведет к нам.

— Вот моя спасительница!.. Феона Пантелеевна Черепанова... Она сама солдатка и солдатская мать...

Скоро мы с обеими женщинами сидим в блиндаже командира батареи. Аня плачет и смеется, вытирает слезы и говорит, говорит. Она вновь счастлива: встретила однополчан!

Женщинам приносят обед с батарейной кухни. Аня жадно набрасывается на еду, ест с аппетитом, никого не стесняясь. Феона Пантелеевна не отстает от нее. Их не трудно понять: сколько месяцев жили впроголодь.

А старшина батареи уже хлопочет, во что одеть радистку, прикидывает, чем помочь ее спасительнице.

Вечером мы долго сидим за чаем. Аня рассказывает о своих злоключениях. Мы слушаем не перебивая. Она говорит о том, как оказалась в деревне Рокотино, под самым Сталинградом...

* * *

Теперь придется вернуться назад, к событиям, которые произошли 22 июня 1942 года под Осколом. Читатель помнит, наверное, что с Аней Архиповой находился в то время сержант Алексей Немировский. Помнит о комсомольском собрании полка в селе Стельмаховка, на котором выступал батальонный комиссар Андрей Никанорович Цыбульченко.

Он сам видел, как сержант Немировский в бою на окраине села Чистоводовка связками гранат и удачными выстрелами из петеэр подбил и сжег три немецких танка. Видел Цыбульченко, как погиб Алексей Немировский, сраженный осколком разорвавшегося снаряда. Я рассказал об этом Ане. И вот что мы от нее услышали:

— Нет, сержант не был убит. Его тяжело ранило, он упал и потерял сознание, это верно... Когда все это произошло, я лежала в траншее, стиснув лицо руками... Я очень боялась. Закрывала глаза, чтобы ничего не видеть, затыкала уши, чтобы ничего не слышать, замирала, чтобы [120] казаться неживой: если гитлеровцы заглянут в траншею, пусть думают, что перед ними два трупа. Рядом со мной было бездыханное тело бронебойщика...

Потом услыхала тихий голос. Кто-то звал на помощь.

Сперва я не откликнулась и лежала по-прежнему не шевелясь. Думала, танки все еще рядом и стоит поднять голову, как тут же скосят автоматчики...

— Ар-хи-по-ва, — опять услышала я. И тут же подумала, что зовет сержант. Но что с ним? Почему у него такой слабый голос?

На этот раз я подняла голову и открыла глаза. Поборов страх, встала на ноги, выглянула из траншеи. Тут-то и увидела сержанта. Убедившись, что фашистов поблизости нет, выкарабкалась по отвесной стенке из траншеи, растянулась между бугорками земли, а встать боюсь.

На самом горизонте густым красным костром догорало солнце. Дома на ближнем конце села тоже догорали, над ними кое-где слабо вспыхивали и исчезали язычки пламени. Дым полз в лощину, смешиваясь с натекавшим туда туманом. Перед самой траншеей еще слабо чадил немецкий танк, другой коптил поблизости. Между этими танками и увидела я сержанта.

Алексей лежал на правом боку. Левая его рука была срезана осколком выше локтя и держалась на тонкой жилочке. Иссечена была и левая штанина брюк. Я растерялась. Сержант заметил это. Собрав силы, он объяснил, что надо сделать. Я достала индивидуальный пакет из сумки его противогаза, разорвала шершавую оболочку, откусила конец нитки и перехватила руку сержанта у самого плеча...

— Так, хорошо... Нож в кармане, — с трудом прошептал он.

Я поняла и эту просьбу, выполнила ее.

— Теперь жилку режь. Не бойся.

Я не в состоянии была сделать это. Немировский взял у меня нож и перехватил жилочку, видимо не почувствовав боли.

— Вот и все... Вяжи...

Я туго забинтовала левое предплечье, концы бинтов завязала на шее, чтобы повязка не сползала. Потом наложила тугую повязку на иссеченное осколками левое бедро. В течение этой нелегкой процедуры Алексей лежал на правом боку, тихо постанывая. Потом попросил достать [121] его флягу. Сделав два-три глотка, немного приободрился, попросил приподнять его, долгим взглядом окинул местность:

— Немцы-то подались к Осколу... Спалили село и подались... Смотри-ка, Архипова...

Я посмотрела туда, куда указал сержант, и заметила красноармейцев. Один за другим они вытягивались на дорогу. Бойцы отходили, а нам было не догнать их.

— Чуть отдохнем и тоже тронемся, — сказал Немировский, словно прочитав мои мысли.

— А как бы теперь пригодилась повозка...

Алексей ничего не ответил. Он молча глядел на деревья, похожие на черные тени, на разбитые дома, на сожженные танки.

— Эти три я остановил...

Посидев еще немного, Алексей попробовал встать на ноги. Я помогла ему, забросила за спину два вещмешка, и мы помаленьку двинулись в путь. Алексей Немировский ступал напряженно и медленно. Как ни туго заматывала я бинты, кровь все еще сочилась сквозь них.

Я была нагружена до предела: два вещмешка и два карабина. Теперь, когда опасность встречи с фашистами до утра отпала, меня волновала одна мысль: выживет ли Немировский? В лице у него, казалось, не было ни кровинки...

Аня Архипова умолкает. На ее длинных черных ресницах блестят слезы.

— Я, наверно, очень грустно и длинно рассказываю, — говорит она, вопросительно глядя на нас.

— Нет, нет, Аня! Выкладывай все подробно, — прошу я.

Охрименко и его заместитель по политчасти Марк Ровенский тоже просят ее продолжать.

— Ну, если так... Я готова, ребята... Много ли мы прошагали с сержантом, точно не скажу. Далеко ли осталось до Сватово — тоже не знаю.

Я и не заметила, как наступила ночь. Меня все больше беспокоило состояние Немировского: он дышал все трудней с каждым шагом.

Из Чистоводовки мы выбрались давно, а все еще не взошли на холм. А за ним, за тем холмом, какой еще путь! Когда же мы с Алексеем придем хоть куда-нибудь?.. [122]

На холме остановились передохнуть. Небо было усыпано яркими звездами, но Алексей не видел их, перед его глазами плыла пустота.

На спуске с холма он начал спотыкаться. Поддерживая его одной рукой, я другой нашла фляжку и встряхнула ее.

— На-ка, сержант, подкрепи силы.

Водка не опьяняла раненого, но придавала ему немного бодрости. Снова взвалив на себя вещмешки и карабины, я повела Алексея, крепко держа под здоровую руку. Слева от нас методично появлялись ракеты и трассы. Забыв, что сержант ослеп, я сказала ему о ракетах.

— А я не вижу, — с отчаянием произнес Алексей.

— Они далеко и светятся слабо, — попыталась я исправить свою оплошность, но ничего не вышло. Немировский весь сник от сознания обрушившейся на него беды. Я ощутила это по тому, как отяжелело его тело и замедлился шаг.

Вот и лощина. Долго-долго тянулись мы по ней. А на подъеме, совсем выбившись из сил, сержант рухнул на землю и затих. Как неживой. Я присела рядом. Достала из вещмешка хлеб и консервы — наш фронтовой НЗ. Попыталась покормить раненого. Но от отказался от еды.

— Меня сейчас дома ждут... — с затаенной душевной болью прошептал Немировский.

— А где твой дом, сержант? — наклонилась я к нему.

— Городок Хорол... под Полтавой... Жена сейчас небось укладывает дочурку Дашку... Может, говорит про папу...

— Сколько же твоей дочурке?

— Три годика...

Узнала я в тот вечер, что до службы в Красной Армии сержант Немировский окончил десятилетку, успел поработать на радиоузле, заочно учился в институте, конструировал какой-то прибор, при помощи которого можно было видеть переданное издалека изображение... Рассказывал-рассказывал Алексей, а потом затих. Очнувшись, стал звать дочурку Дашку.

Потом начался бред. Раненый лежал на спине, вытянув шею. Лоб его покрылся холодным потом. Глаза были закрыты. На мои вопросы он больше не отвечал. Я поняла, что Алексей умирает. [123]

Усталость и отчаяние сморили меня. Когда открыла глаза, на востоке широкой лентой занималась заря. Взглянула на сержанта, он не дышал...

Опомнившись, я подстелила под умершего плащ-палатку. Достала из кармана его гимнастерки партийный билет, красноармейскую книжку, пластмассовый медальон с адресом, все спрятала в свой нагрудный карман. Потом завернула Алексея в плащ-палатку, отыскала траншею и подтащила его к краю. Только хотела опустить туда тело сержанта, как поблизости раздался гул мотора. Оглянулась — танк Т-34 с пятиконечной звездой на башне.

Поравнявшись со мной, танк остановился. Из люка показалась голова танкиста в кожаном шлемофоне. Узнав, что я собираюсь хоронить своего командира, танкист вызвался помочь мне. Он и соорудил тот памятник из латунных гильз...

Аня распахивает фуфайку, торопливо достает из внутреннего кармана небольшой сверток в синей бумаге, передает нам партийный билет и красноармейскую книжку сержанта.

Несколько минут мы рассматриваем документы Алексея Немировского. Потом я забираю их и кладу в планшетку: партийный билет сдам Тюне, а красноармейскую книжку — в штаб полка.

— Молодец, Аня, — взволнованно говорит Марк Ровенский. — Молодец! Да как ты сама-то попала сюда, в Рокотино?

Мы с Сашей Охрименко поддерживаем товарища. Аня обводит нас благодарным взглядом, согласно кивает головой.

— В таких я побывала переделках, что порой сама себе не верю. А расскажу все, без утайки... После похорон сержанта Немировского танкисты взяли меня с собой: у них, оказывается, из четырех членов экипажа в живых остались только двое — командир танка и механик-водитель. А ситуация была трудная. Немцы яростно преследовали советскую боевую машину. Тридцатьчетверка с боем пыталась оторваться от них.

Чувствовала я себя в танке не очень-то уютно: трясло, кидало из стороны в сторону. Но скоро освоилась. Командир танка старший лейтенант Лукьянов научил меня заряжать орудие, показал, где и какие расположены снаряды. [124] Бронебойные были укреплены в стенках башни и находились прямо под руками, осколочные лежали в двух раскрытых ящиках.

Держась за поручень, я внимательно наблюдала за командиром танка. Грохот стоял невероятный, и я скорее угадывала, чем слышала его команды.

Вскоре командир предупредил, что работа предстоит горячая: десять гитлеровских танков увязались за нами.

— Дочка, — повернулся он ко мне, — снимай пилотку, надевай вот это, — и передал черный рубчатый шлемофон. Убедившись, что я надела шлемофон, старший лейтенант скомандовал: Заряжай бронебойным!

Прогремел выстрел, потом — еще и еще... Я заряжала непрерывно.

— Не зевай, дочка, заряжай! — то и дело повторял Лукьянов. Оторвавшись от перископа, он припадал к прицелу орудия, быстро-быстро вращал механизмы наводки, и тут же гремел выстрел. Не ожидая команды, я сама отыскивала нужный патрон, уверенно досылала его в казенник.

День, когда мы мчались в танке, расстреливая вражеские машины, показался мне бесконечным.

В районе Бугаевки наша тридцатьчетверка была подбита. Вместе с командиром танка старшим лейтенантом Сергеем Лукьяновым и водителем лейтенантом Виктором Семеновым я выбралась из машины, и мы бросились к темневшему невдалеке лесу.

Старший лейтенант покинул машину последним. Перед этим он вынул замок из казенника орудия, привел в негодность пулеметы и, уже выбравшись наружу, швырнул внутрь танка гранату.

Сколько времени бежали, уходя от преследования, не помню. Через двое суток мы с Виктором Семеновым добрались до Оскола, похоронив в пути Сергея Лукьянова. Ночью у села Новая Кругляковка перешли реку вброд. А утром, притаившись в ближней рощице, поняли, что все еще находимся в тылу врага. Любой ценой надо было дойти до линии фронта. И мы, посоветовавшись, тронулись в путь.

Длился он для нас почти четыре месяца... Так вот и оказались в Рокотино... [125]

...Поздно ночью мы оставляем Аню Архипову одну, сами уходим на огневые. Гитлеровцы затевают стрельбу. А утром от шальной пули гибнет радист батареи. Узнав об этом, Аня прибегает к комбату Охрименко и просит назначить ее вместо убитого.

— Но ведь ты еще не оправилась после пережитого...

— Ничего, товарищ лейтенант! Я со своими, а это лучшее лекарство от любых невзгод.

— Ну что ж, тогда лады, — соглашается командир батареи.

* * *

Наступил январь 1943 года. У нас с Сашей Охрименко большая радость: прислали приказ из штаба 64-й армии о присвоении ему и мне звания старшего лейтенанта. Теперь у нас по три рубиновых кубика в петлицах.

По плану работы комсомольского бюро полка с 1 по 10 января у меня самое напряженное время. Надо провести в каждой батарее комсомольское собрание, посвященное разгрому войсками Сталинградского фронта котельниковской группировки врага и срыву попытки генерала Манштейна деблокировать окруженные под Сталинградом немецко-фашистские войска. Одновременно ведется широкая подготовка к ликвидации окруженной армии Паулюса. Задачи перед нами стоят большие, приходится не только дневать, но и ночевать в батареях.

Комсомольцы и молодые бойцы-иптаповцы полны решимости быстро разделаться с окруженными у Волги оккупантами.

«Надо спешить на запад, чтобы быстрей изгнать врага из пределов нашей Родины!» — таково мнение подавляющего большинства.

Командование нашего Донского фронта, стремясь избежать бессмысленных жертв у обреченного неприятеля, предъявляет гитлеровцам ультиматум. Оживленный разговор о нем идет во всех батареях, во всех подразделениях пехоты, с которой мы вместе действуем.

Однако фашисты отвергли ультиматум.

Это вызывает взрыв негодования у наших воинов.

— В наступление! — идут разговоры среди иптаповцев.

— Хватит возиться с проклятой нечистью!..

Теперь мы зорко следим за немецкими блиндажами [126] и ходами сообщения. Никакого движения там не отмечено. Никто не высовывает даже носа из своих нор. Чем заняты гитлеровцы? Готовят белые флаги и разряжают оружие?

Эта ситуация сохраняется 8 и 9 января. А утром следующего дня по всей линии фронта в стылую синь неба взлетают наши сигнальные ракеты. И тут же будто разверзается земля. Сорокапятки, наши орудия, «катюши», крупнокалиберная артиллерия дают залп, другой, третий! Все по заранее пристрелянным целям, по блиндажам и окопам, по ходам сообщения. Через наши головы бьют мощные реактивные минометы, летят прямо в ящиках крупные боеголовки. Описав крутую траекторию, они вместе со своей деревянной одеждой рушатся на головы врагов. Это бьет «Иван Грозный», как мы называем новый вид мощного советского оружия.

Мы не прячемся в траншеях, стоим у пушек открыто, не опасаясь ответного огня. Куда там отвечать, когда наша артиллерия ведет стрельбу на всю глубину обороны противника!

— Началось, Иван Алексеевич! — гляжу я на великана Тюню.

— Началось, Георгий, да еще как!

Немцы все же решаются ответить, но их слабый огонь скоро прекращается вовсе: наши батареи накрывают огневые гитлеровцев.

На исходные рубежи выходят гвардейцы. С винтовками и автоматами они движутся уже от Россошки к виднеющимся в дыму дотам и дзотам. Наша пехота изредка стреляет из пулеметов. Это лишь в том случае, если вдруг оживает дот или дзот врага. Но вот появляются в снегах несколько немецких танков. Гвардейцы залегают и дают нам возможность расправиться с танками.

За высотой вновь видим танки. Но их мало, всего шесть машин четко выделяются на белом снегу. Не знаю, давалась ли команда, но батарея Тарнавского первая разворачивается и бьет по ним. Две машины вспыхивают, как порох, другие останавливаются. Из нижних люков выползают танкисты и бегут по сугробам, пока путь не перерезает советская пехота. Четыре танка остаются у нас в тылу целыми и невредимыми.

Боевые расчеты катят орудия с увала на увал, уже по черному от копоти снегу. Продвигаемся все вперед и [127] вперед. Потом берем пушки в передки и догоняем свою пехоту.

Жарких схваток нет, происходят лишь короткие огневые стычки. То залповые, то одиночные выстрелы орудий — и опять продвигаемся дальше. Только хрустит снег под множеством ног, только гудят моторы и лязгают гусеницы наших тягачей.

Уцелевшие гитлеровцы улепетывают изо всех сил. И куда? В Сталинград! На что рассчитывают, пропащие головы?!

Вот теперь мы видим, как жили у волжской твердыни наши лютые враги. Плохо. В балочках и балках — горы конских голов и ног с копытами. Это все, что осталось от прославленной в прошлом итальянской конницы.

— Видишь, — гудит рядом Тюня, — они сожрали всю конницу!

Впереди на ровной площадке пригорюнилась немецкая «берта» — сверхмощное орудие, установленное для стрельбы по левому берегу Волги. В канале его ствола разорвался снаряд, ствол разворочен. Тут же горячо спорят наши артиллеристы-знатоки.

— Здоровая штука, видать, на двух платформах везли.

— Велика Федора, да дура!

— А все же далеко этой «берте» до нашей «катюши»!..

По ярам и берегам речек скапливаются пленные. Их множество. Закутав отупевшие головы в байковые одеяла, они бредут по дорогам, зябко поеживаясь. Голосят тихо и покорно, в глазах ужас и слабая надежда: жить!

— Неужели это они нас от Харькова до Волги гнали? — спрашиваю у Тюни.

— Они, Георгий, они.

— Не верю!..

А вот и станция Басаргино. Это здесь встречались наши и немецкие парламентеры, чтобы договориться о безоговорочной капитуляции окруженных. Не договорились: Паулюс все еще надеялся на чудо. А чудес на свете не бывает!

...На ночь мы устраиваемся в немецких блиндажах. Они оборудованы богато. Всюду диваны, стулья, а то и кресла, письменные столы. Спать ложимся поздно: еще много дел. Надо провести заседание партбюро, принять более десяти комсомольцев в партию. Этим немедля и [128] начинаем заниматься. Только закончили прием — на пороге председатель партийной комиссии политотдела 36-й гвардейской стрелковой дивизии А. А. Маляр. Полушубок у него нараспашку, воротник в густом инее, в черном антраците глаз — веселые огоньки.

— Здорово, хлопцы! — пожимает он каждому руку. Обогревшись немного, обращается к Тюне:

— А теперь за дело, Иван Алексеевич. Я ведь весь день за вашим полком гоняюсь... Нужно вручить партийные билеты иптаповцам, принятым в партию. Вызывайте товарищей сюда...

Он передает список. Тюня вручает его мне.

— Твоя бывшая комсомолия, — смеется Тюня. — Вот и обеспечь их явку.

Я надеваю шинель и выхожу в черную муть январской ночи.

Вручая партийные документы молодым коммунистам, Андрей Андреевич поздравляет их и, улыбаясь одними глазами, весело говорит:

— Сейчас мы встретились в блиндаже гитлеровского генерала, но придет время, встретимся с вами в Берлине!..

* * *

Очистительным ветром наполняется широкая приволжская степь. Громко, победно трещит сорокаградусный мороз, радостно хрустит под ногами снег. С рассвета и до темна мы все продвигаемся и продвигаемся вперед. То и дело встречаемся с немецкими танками. Тяжелые, выкрашенные в светлые тона, чтобы меньше были видны зимой, машины то и дело застревают в глубоких сугробах. Танкисты, не принимая боя, бросают их и пускаются наутек. Чудом окажись тут сам Гитлер, и тот не остановит их.

Вот и станция Воропоново. Сорок километров отделяют ее от Басаргино. Станцию и поселок вокруг мы занимаем рано утром, на восходе солнца. За вокзалом, на белой равнине, вражеский аэродром. Это отсюда еще недавно взмывали «хейнкели», «Дорнье», «юнкерсы», «мессеры» и черной смертью носились над нами. Сейчас некогда грозные машины стоят недвижны. По ним лазают наши пехотинцы, сгоняя в колонну пленных летчиков.

Скоро небольшой конвой гвардейцев ведет обезоруженных асов и обслуживающий персонал аэродрома. Враги [129] обшарпаны, черны, сумрачны, пришиблены. Эти уже отлетались!

Само собой сложилось неписаное правило боев этого периода: посветлу движемся вперед, собираем пленных, отправляем их в тыл, а ночами отдыхаем. Гитлеровцы же ночами не спят и укрепляются, чтобы утром задержать нас. Они сидят в окопах и траншеях и палят по наступающим из всех видов оружия. Но разворачиваются наши батареи, играют «катюши», и немцы срываются с укрепленных за ночь позиций, бегут без оглядки. Бегут не на запад, а на восток.

— Смешно, — раздумчиво говорит Саша Охрименко. — Наступали на Сталинград и драпают тоже в Сталинград.

— Это не поможет, — говорю я. — От нас не уйдут.

— Да, теперь им некуда деться! — басит Тюня.

Позади остается еще одиннадцать километров. Перед нами деревянные здания пригородной станции Садовая, от нее всего четыре километра до Сталинграда-второго. В Садовой сохранились, не сгорели приземистые, обшитые тесом домики.

На небольшой площади митингуют румынские солдаты. Перед ними на возвышении их полковник. Он что-то громко говорит солдатам, размахивает руками. Потом вдруг яростно срывает погоны, швыряет под ноги и топчет сапогами. Затем быстро бежит к сарайчику в отдалении, выхватывает пистолет из кобуры и бросает его к стене.

За ним к низкому полузаметенному снегом строению устремляются и солдаты. По примеру своего полковника они складывают у стены связки гранат, винтовки, пулеметы.

Мы проходим мимо румынских солдат вслед за своими орудиями.

На дороге нас ожидает начальник штаба полка капитан Захаров. Встречая батареи, он передает приказ быстрей двигаться на Песчанку.

— Там немецкие танки, доты, враг сопротивляется. Раздавить его! Живее, товарищи, живее!

Машины круто поворачивают на юг. Полчаса езды на высоких скоростях — и мы на окраине Песчанки. Завидев артиллерию, танки врага прячутся в балочки, потом пускаются наутек. А из немецких дотов яростно бьют минометы и пулеметы. [130]

— По дотам, осколочными! — несется команда.

Батарея Саши Охрименко бьет залпами. Вражеские укрепления начисто разбиты снарядами.

Утром следующего дня получаем приказ выйти на развилку дорог. Там обнаружены танки и доты, преградившие путь советским гвардейцам. Батарея старшего лейтенанта Охрименко мчится туда. Разворачивается и с ходу бьет по удирающим танкам. Наши пехотинцы, блокировав доты, подрывают их шашками тола. И снова, преследуя врага, врываемся в пригород Сталинграда.

От элеватора на «виллисе» мчится начальник штаба Захаров. Лицо его в багровых пятнах от мороза и ветра.

— Где Охрименко?

— С последним орудием!

— Передайте ему боевой приказ: немедленно выдвинуть орудия на прямую наводку к элеватору!

«Виллис» начальника штаба мчится дальше, в другие батареи.

Тюня бежит навстречу Охрименко, а я остаюсь со взводом лейтенанта Бориса Рымаря. Тягачи, прибавив скорость, мчатся вперед.

У элеватора действительно курсируют немецкие танки. Огнем пулеметов и орудий они поливают гвардейцев нашей 36-й дивизии.

— Орудия к бою! — четко командует Рымарь. — Бронебойными зарядить!..

После первого залпа танки исчезают за развалинами.

— Орудия дулом вперед! — командует Рымарь.

Поспевает сюда и батарея капитана Тарнавского.

Перегоняя пушки, бегут гвардейцы, укрываясь за большими глыбами кирпича и щебня. Раздаются короткие и гулкие пулеметные и автоматные очереди. Иногда взлетает над развалинами «ура», и опять гремят пушки. Гвардейцы медленно, но упорно очищают квартал за кварталом от гитлеровцев. И в этом бою у них в ходу штык, приклад, ручная граната.

Мы продвигаемся по Социалистической улице. Начинаясь почти у элеватора, она другим концом упирается в реку Царица, которая глубоким узким рвом пересекает город. Гитлеровцы бьются с остервенением, это конец для них. То и дело из подвалов появляются солдаты с поднятыми руками.

Мы с Тюней видим «виллис», который мчится на предельной [131] скорости. Командир нашего полка Л. Н. Степанов осторожно поддерживает сгорбленного и стонущего майора Телушкина.

— Что случилось? — с тревогой спрашивает Тюня.

— Тяжелое ранение в живот, — расстроенно отвечает Степанов.

Вечером узнаем: командир полка не довез Михаила Васильевича Телушкина до полевого госпиталя, он скончался в машине. Мы хороним заместителя командира полка по политчасти в Красноармейске, недалеко от могилы Саши Игнатьева.

* * *

Сопротивление вражеских солдат ослабевает медленно. Каждый городской квартал, каждый подвал они пытаются превратить в крепость: Гитлер все еще обещает выручить их, спасти от гибели. По ночам над городом кружат немецкие транспортные самолеты, сбрасывают на парашютах бензин, боеприпасы, продовольствие. Но грузы далеко не всегда попадают по назначению, наши солдаты своими ракетами успешно сбивают с толку немецких летчиков.

А по утрам вновь начинается очистка от гитлеровцев коробок и подвалов. Задрав над головами согнутые в локтях руки со скрюченными от мороза пальцами, они в одиночку и группами несмело выбираются на улицы. Вид у немецких солдат жалкий, они кутаются в одеяла и всевозможное тряпье, лица у всех в копоти и саже, как у трубочистов.

Кое-где еще стреляют. Огонь и металл вновь делают свое дело: выкуривают фашистов из развалин. Снаряды прошивают вражеские позиции, после грохота воцаряется тишина. И опять вспыхивают на той стороне белые флажки. Это продолжают сдаваться солдаты рейха.

Мы вплотную подходим к реке Царица. Словно узкая и глубокая трещина, она делит Сталинград на собственно город и пригород Минина. На той стороне в густом дыму и инее проглядывают темные коробки полуразрушенных зданий. Оттуда бьют пулеметные и автоматные очереди. Но броневые щиты орудий надежно укрывают иптаповцев.

Пушки нашего полка стреляют осколочными по оконным и дверным проемам, бьют прямой наводкой. Батареи [132] дают залп за залпом. В каменных коробках гремят разрывы, повисают дым и пыль, рушатся стены и потолки.

Однако слух улавливает глухие хлопки выстрелов и левее этих развалин. На нашем берегу с сухим треском тут же рвутся вражеские мины.

— Откуда они бьют? — вопросительно смотрит на меня Тюня.

— Думается, с центральной площади города. Интересно, что у них там может быть?

— Хиба штаб какой?..

Подбегает командир батареи Саша Охрименко. Сказав что-то нам, он спешит в многоэтажную коробку, где на чердаке устроились разведчики полка. Старший лейтенант подносит к глазам бинокль.

— Ясно, — говорит он, — гитлеровцы стреляют из коробки трехэтажного дома, в котором был универмаг...

В момент подготовив данные для стрельбы с закрытых позиций, он передает установки на батарею и спустя считанные секунды командует:

— Огонь!..

Воздух рвет дружный залп четырех орудий. И сразу — частый, как барабанная дробь, стук станковых пулеметов с противоположной стороны. Это работают «максимы». Значит, наши и с другого конца города пробиваются сюда, к центру.

Проходит еще два дня. Мы по-прежнему на правом, обрывистом берегу Царицы. Перебраться на левый невозможно, оттуда непрерывно слышатся выстрелы вражеских минометов и пулеметов. Железнодорожный мост заминирован немцами и держится под обстрелом, пешеходный превращен ими в баррикады и тоже утыкан минами. Небезопасны и почти отвесные берега Царицы. Чтобы подготовить пути для последнего наступления здесь, всю ночь под прикрытием артиллерийского огня трудятся отважные саперы.

На рассвете 31 января приходят в движение наши батареи. Пушки взяты в передки, и мы грозно движемся на левый берег. За каждым орудием — по взводу пехоты. Миновав плотину, пехотинцы сразу растекаются вправо и влево, вливаются в улицы, проулки и буквально огнем выжигают фашистов из подвалов.

Снова и снова работают артиллеристы. Нет, танки здесь уже не появляются. Пушки бьют по минометам и [133] пулеметным гнездам. Командиры орудий ведут огонь самостоятельно по обнаруженным целям.

Мы с Тюней встречаемся в батарее Саши Охрименко. Минутный обмен мнениями — и бежим к орудиям. Вот-вот все закончится, уже близки наши части, идущие навстречу. То слышится их стрельба, то наступает затишье, и начинается огонь с нашей стороны. И все по центральной площади, по уцелевшим черным коробкам, по железнодорожному вокзалу...

Мы помогаем боевым расчетам катить пушки по кирпичам, по щебенке. А то расчищаем завалы, чтобы пройти вперед. Поворачиваем вправо на какую-то узенькую улочку, потом по-над траншеей катим орудия за станины и колеса — влево.

Перед нами большая площадь имени Девятого января. Наводчик Бураков через панораму прицела разглядывает трехэтажную коробку центрального городского универмага. Он замечает вспышки огня в оконных и дверных проемах, а возле пушки начинают свистеть пули.

— Ну-ну, недобитые сволочи!.. Вот я вас сейчас угощу!..

Все четыре пушки 2-й батареи стреляют по универмагу осколочными.

— Фашисты ведут огонь из подвала трехэтажной коробки, — сообщает кто-то. — Дверь в подвале бронированная, пули не берут.

— Сашко, — смотрит Тюня на старшего лейтенанта Охрименко, — сыграй-ка бронебойными!

— Сейчас!..

— Прекратить огонь! — громко, перекрывая все звуки, приказывает начальник штаба полка Василий Захаров, появившийся возле нас.

— В чем дело, капитан? — Я удивленно смотрю на него.

— Что случилось? — оборачивается и Тюня.

— Случилось, друзья! — восторженно глядит на нас Захаров. И нам становится вдруг ясно, что гитлеровцам в Сталинграде конец.

А на площади, над развалинами, над голыми и черными коробками в дыму — тревожная тишина. Только хруст снега под ногами, только близкое взволнованное дыхание людей, только потрескивание мороза. Долгожданная радостная тишина! [134]

Кто-то возбужденно дышит рядом. Оглядываюсь — радистка Аня Архипова. Оставив у рации новичка Гумера Айнетдинова, она бросилась на батарею, чтобы видеть своими глазами все, что сейчас произойдет.

— Друзья! — говорит капитан Захаров, морща обветренный лоб и щуря синие глаза. — В подвале универмага штаб шестой немецкой армии, и туда ворвались наши!

Притихнув, мы напряженно наблюдаем за этим подвалом, готовые в любую минуту ринуться на помощь своим. У двери уже толпятся наши гвардейцы.

В Сталинграде — мир и тишина!

Тюня хватает меня за руку и тянет ко входу в подвал. За нами устремляются Захаров, Аня, Охрименко. Нам хочется видеть тех, кто командовал армией бесноватого фюрера и привел ее к позорному концу у берегов великой волжской твердыни.

Не успели протиснуться сквозь гущу красноармейцев, как бронированная дверь подвала отодвинулась, и на морозном ветру затрепыхала белая тряпица.

— Сдаются! — гремят над площадью тысячи голосов.

Первым шел фельдмаршал Паулюс, за ним — группа генералов его штаба.

Держась друг за друга, мы протиснулись к самому подвалу и навалились с расспросами на бойца в полушубке с темным от ветра и мороза лицом: он сопровождал гитлеровских генералов, выходивших из убежища.

— Расскажи, как все было, — киваю я на подвал. Лицо бойца расплывается от удовольствия.

— А так и было, — улыбается он. — Сами мы из тридцать восьмой мотострелковой бригады шестьдесят четвертой армии. Пробивались к площади по Сурской улице. Сперва захватили развалины бывшего кинотеатра «Комсомолец». В нем оказался немецкий госпиталь. Встретили там русских женщин — работали они нянечками да санитарками. Женщины нам и подсказали, что в подвале универмага — это рядышком, через площадь — находится штаб шестой немецкой армии, а там сам Паулюс с генералами отсиживается. «Ребята, захватим их живыми!» — сказал наш командир старший лейтенант Ильченко. Так все и вышло. А остальное вы и сами видели...

Желающих послушать этого веселого, счастливого бойца много. Нас оттесняют от него. А на площади — гомон, [135] аплодисменты. Работают громкоговорители. Лица бойцов и командиров светятся радостью.

— Война теперь скоро кончится, — мечтательно говорит Аня Архипова. — Приезжайте к нам в гости, дорогие товарищи!

— А куда конкретно? — спрашиваю у нее.

— В Петропавловск-Казахстанский. Я вас угощу бешбармаком.

— Приедем, Анечка, обязательно приедем! Вот только в Берлине побываем.

— Ну и еще сперва заглянем ко мне на Смоленщину, кислых щей отведаем! — уточняю я.

— И моя Черниговщина на пути, ко мне тоже заедем! — вставляет Тюня. — Наталка такой украинский борщ сварит, что за уши не оттащишь!

— А Невинномысск почему забыли? Там вас ждет янтарный виноград!.. — добавляет капитан Захаров.

Мы беремся за руки и начинаем радостно приплясывать на главной площади освобожденного Сталинграда. [136]