Дни испытаний и мужества
Куда мы идем? Этого не знает никто. Все время ждем, что вот-вот остановимся, получим пушки, пополнение — и снова назад, на фронт. Но наша мечта не сбывается. Многие артиллеристы начинают роптать.
Мы с Тюней держимся вместе, только на привалах расходимся по дивизионам. Фашисты на нашем пути сбрасывают листовки, в которых хвастают своими победами, и при этом изрядно лгут. Пишут, что ими заняты даже те населенные пункты, что лежат впереди нас.
— Нужно разоблачать врага, — говорит Тюня. — Бойцы должны знать правду. А листовки необходимо собирать и жечь. У тебя достаточно комсомольцев, мобилизуй на это ребят.
Так мы и поступаем.
В селе Белогорье делаем большой привал. Оно тянется по-над Доном, все утопает в садах. Фронт далеко, лишь на вечерней зорьке слышим отдаленный гул орудий. Но гитлеровцы в листовках, сброшенных над селом, уже объявили Белогорье своим, сообщают, что они захватили его еще два дня назад и теперь форсируют Дон по всему фронту.
— Видите, как лихо брешут фашистские пропагандисты! — собрав в кружок артиллеристов, объясняю я. — Нельзя верить ни одному их слову.
Тюня стоит рядом. Лицо его вдруг оживляется, в глазах мелькает улыбка.
— Слышал я историю одну, — обращается политрук к окружающим его бойцам. — Заспорили как-то два пана, какой писатель лучше пишет. «По-моему, — говорит один, — наилучше пишет Лев Толстой. Читаю — и каждое [84] растение, каждую травинку вижу, как живую». «Не!..» — возражает другой. «Ну, тогда лучше пишет Иван Тургенев!» «Не!..» — говорит тот снова. А рядом стоял крестьянин. Слушал он, слушал этот панский спор да и брякнул: «По-моему, лучше всех пишет судебный пристав. Он как опишет, так до последней сорочки!» А немцы, друзья мои, того судебного пристава переплюнули.
В ответ раздается дружный хохот, лица людей светлеют.
Пока дымят по садам походные кухни, мы собираем фашистские листовки, складываем их в кучу и поджигаем. Потом спускаемся к Дону, купаемся, и усталость снимает как рукой.
После обеда в саду вокруг Тюни снова собирается народ: артиллеристы, разведчики, связисты, писари. Приходят командиры и комиссары батарей. Лейтенант Александр Охрименко и Тюня, оба отличные рассказчики, наперебой сыплют шутками и побасенками.
Громкий хохот несется над яблонями. А в пути бойцы не раз пересказывают услышанное, заставляя улыбаться своих товарищей.
...Вечером 7 августа мы входим в Сталинград. Город ощетинился глубокими рвами, траншеями, баррикадами, приготовился к схватке с врагом.
Из сводок Совинформбюро мы знали, что войска Сталинградского и Юго-Восточного фронтов ведут тяжелые бои с противником, который прорвался к западному берегу Дона у Калача и продолжал наносить удары вдоль дороги Абганерово — Сталинград.
Все в Сталинграде дышало войной. В больницы и госпитали непрерывно прибывали раненые. С Тракторного и других предприятий спешно отправляли на фронт эшелоны с танками, орудиями, минометами, боеприпасами. Из-за Волги, пока мы шли к Красным казармам, плотно и густо двигались воинские части. Они направлялись к Дону. Здесь гитлеровцы уже заняли весь правый берег — от Серафимовича до Нижне-Чирской, стали под Клетской и Сиротинской. Бои шли в районе Калача, в излучине Дона.
4-я танковая армия фон Готта нависла над Сталинградом с юго-запада. Форсировав Дон, она заняла на восточном берегу станицу Трехостровская. В эти же дни враг [85] отчаянно рвался к Бекетовке, стремясь перерезать Волгу. Местами фашистов отделяло от реки всего 30-35 километров...
Утро 17 августа. Солнце, слегка подрумянив небосклон, надолго скрывается за тяжелыми, свинцовыми тучами. Накрапывает мелкий дождик. Но артиллеристы не замечают непогоды, они радостно возбуждены! Полк наконец обрел боеспособность — получил 76-миллиметровые орудия. Их только что привезли с завода тягачи на гусеничном ходу!
Но кое-кто разочарован: длинноствольные приземистые пушки не так мощны, как гаубицы.
Начинаются занятия. Расчеты осваивают новую, незнакомую систему.
Наш 500-й реорганизуется в истребительный противотанковый артиллерийский полк резерва Главного Командования. Сокращенно нас теперь называют так: 500 иптап РГК. У всех особые нарукавные знаки: желтые перекрещенные стволы орудий на черном фоне в форме овала.
Темной августовской ночью мы покидаем Сталинград. Батарея за батареей, взвод за взводом, орудие за орудием. По пустынным улицам далеко слышен скрежет гусениц, мягко шуршат орудийные колеса. Никто нас не провожает, лишь случайные прохожие, завидев колонну, останавливаются и долго смотрят вслед.
Еще в темноте полк прибывает на железнодорожную станцию Котлубань. Фашисты подошли к ней почти вплотную, подтянули танковые части. Отсюда Паулюс думает нанести главный удар по Сталинграду, расчленить защищающие его войска, а затем отбросить на север и за Волгу.
Здесь, под Котлубанью, выявляется самое танкоопасное направление, и сюда командование бросает свои резервы, в том числе наш 500 иптап.
За ночь степной ветер расшвыривает тучи. Утро начинается появлением узкой, но очень яркой полоски за Волгой. На листьях деревьев и порыжевшей траве дрожит матовая роса. Едва показывается солнце, как из-за Дона вырываются длиннохвостые «мессеры». Проснулись вражеские батареи. Издали возникает и, потрясая степь, катится [86] на восток орудийный гром. Тяжелые снаряды и мины накрывают здания железнодорожной станции и животноводческие постройки совхоза «Котлубань». После ураганного обстрела появляются немецкие танки. Гитлеровцы продвигаются быстро, торопятся и за ретивость свою тут же расплачиваются. Дружно бьют петеэровские ружья пехоты и сорокапятки. Несколько машин со свастикой начинают дымить, остальные откатываются назад.
Вторую атаку также отбиваем без особого труда. Но вот третью... Она началась вскоре после полудня. С таким ожесточенным напором я еще не сталкивался.
Вражеские танки еще не успевают показаться, как от их мощного гула начинает дрожать земля. Разведка доносит: противник движется от хуторов Вертячий и Паньшино. Рев моторов нарастает, сливаясь с ревом самолетов, обрабатывающих наш передний край. Бомбардировщики и истребители пикируют с включенными сиренами, строчат из пулеметов и пушек, сбрасывают вместе с бомбами куски железнодорожных рельсов. Словом, гитлеровцы стараются произвести как можно больше устрашающего шума.
За первой волной самолетов налетает вторая, потом третья, четвертая... Я сбиваюсь со счета. Из-за Дона снова накрывают нас снаряды и мины. Оглушительно грохочут разрывы над передним краем. Стонет степь, горит сухая трава, горит созревшая и неубранная пшеница. Жаркое пламя пожаров накаляет даже воздух. Земля, кустарники, луга — все обугливается.
Но мы стоим, хорошо окопавшись. Никто не дрогнул перед врагом, не побежал. Командир 1-й батареи капитан Тарнавский во время всех стычек находится на КП стрелковой роты, откуда корректирует огонь батареи. Мы с Тюней обосновываемся на огневой. Политрук пробирается от орудия к орудию, подбадривает бойцов. И вдруг разрывы кольцом охватывают батарею. Воздушной волной Тюню сбивает с ног, и он катится по перепаханной фугасками, усеянной горячими осколками земле.
Поднявшись на ноги, Иван Алексеевич отряхивается и гудит:
— Чуть бы поближе, и... геройски погиб при исполнении служебных обязанностей.
Гетман отрывается от бинокля и с искренним удивлением, [87] но радуясь, что все обошлось благополучно, говорит:
— А я было подумал, что вам, товарищ политрук, крышка.
— Меня коли стукнет, так насовсем, — невозмутимо отвечает Тюня. — А как у тебя дела во взводе?
— Все целы. Ждем фашистов, встретим их как положено.
— А положено таких гостей встречать прямой наводкой!
Гетман снова внимательно наблюдает в бинокль за происходящим и наконец уверенно говорит:
— Обработка переднего края закончилась. Сейчас они опять дадут нам огонька и пойдут в решительную... танками...
Новый артиллерийский налет оказывается еще более лютым. Снаряды и мины буквально вспарывают землю. Мы задыхаемся в едком пороховом дыму. Когда канонада стихает, впереди и немного левее фронта батареи начинают резко хлопать противотанковые ружья.
— Ну, петеэровцы начали крестить, — выглядывает из своего окопа Гетман. — Всю степь задернуло дымкой. Где враги и где свои — не разберешь.
Настойчиво зуммерит телефон. Гетман берет трубку и плотно прижимает к уху. Кинув острый взгляд на орудия, начинает громко передавать команды Тарнавского:
— По фашистским танкам, бронебойными!..
На батарею в клубах черного дыма надвигаются вражеские машины. Они ползут двумя потоками. И раскатистый гул разносится над неоглядной ширью перезревших хлебов. В окулярах бинокля фиксируются черные кресты на броне, вмятины на боках, сверкающие на солнце гусеницы.
— Видишь, Иван Иванович, автоматчиков за танками? — обращается Тюня к Гетману.
— Прут, проклятые, по пшенице.
— Маскируются.
— Ну уж угостим!
Опять зуммерит телефон. Гетман рывком срывает трубку и тут же кричит командирам орудий:
— По фашистским танкам, бронебойными!.. Прицел двадцать!
Тюня вопросительно смотрит на меня. [88]
— Двадцать, Георгий?
— Да, — подтверждаю я и поясняю: — Капитан, видимо, решил подпустить поближе немецкие танки и ударить наверняка.
— Это хорошо, — соглашается Тюня.
Но едва орудия изготавливаются к стрельбе, как выскакивают «юнкерсы» и обрушивают на батарею десятки бомб. Черной клубящейся пропастью вскипает перед орудием сержанта А. И. Иванова воронка. На щит сыплются земля и камни, со свистом брызжут горячие осколки.
— Анатолию, видно, крышка, — неотрывно гляжу я на огневую.
— А может, и нет, — возражает Тюня.
И верно, над ячейкой вскоре появляется пилотка сержанта.
Откуда-то со стороны наша пехота начинает бить по немецким танкам трассирующими пулями, пули молниями прошивают дым, раскалываются о броню и рассыпаются множеством быстро гаснущих искр. Это — указание цели артиллеристам. В отрывистые и частые хлопки противотанковых ружей включаются» заливистые голоса пулеметов. Они отсекают автоматчиков от танков. Поблизости от нас плещут выстрелами сорокапятки.
Снова зуммерит полевой телефон: это Тарнавский приказывает открыть огонь.
Новый залп, еще и еще... Мы с Тюней громко подбадриваем артиллеристов:
— Так им, хлопцы, так!
— Бей их, коричневых, Гетман!
— Огонь! — азартно и словно злясь, командует командир взвода Гетман.
Орудия снова подпрыгивают, роют станинами землю, и между танков взлетают черные фонтаны. Батарея бьет и бьет. Покореженные гусеницы юзом сползают с катков, стальные машины вертятся на одном месте. Снаряды с лязгающим торжеством впиваются в бока танков, из пробоин вырываются дым и пламя.
— Три горят! — кричит кто-то.
Снова залп. Густо дымит тяжелый танк. И вдруг на предельной скорости мчится вдоль переднего края. Вероятно, экипаж старается сбить пламя.
— Прицел меньше два, огонь! — И Гетман даже повисает на бруствере окопа грудью. — Огонь! [89]
Но орудие сержанта Кости Кузьменко окутывается дымом и умолкает.
— Что там? — тревожится Тюня.
На огневую Кости Кузьменко, грохоча по примятым и осыпавшимся окопам, весь в дыму мчится тяжелый танк. Второе орудие бьет по врагу, наседающему слева, и выручить товарищей сержант Анатолий Иванов не может.
— Кузьменко, ты что? — весь побагровев от натуги, кричит Гетман и смачно ругается.
«Наводчика, наверно, убило», — догадываюсь я и выскакиваю из окопа. Но Тюня опережает меня. В несколько прыжков он добирается до орудия и тут же приникает глазом к прицелу. Щелкает замок, бронебойный снаряд плотно входит в казенник. Политрук открывает рот, чтобы не оглохнуть от выстрела, нажимает на рычаг спуска, откидываясь назад. Стальная громадина, словно напоровшись на невидимое препятствие, завертелась вокруг своей оси. Перебитая гусеница остается лежать на земле.
Вторым снарядом Тюня зажигает еще один танк, выскочивший метрах в двадцати от орудия. Вот когда пригодились политруку весенние уроки: не зря он учился стрелять из орудия. Как в воду глядел! Тюню сменяет запасной наводчик. Сплевывая песок, политрук сползает к нам в окоп.
— Где же они? — вдруг встревоженно спрашивает Тюня и оглядывается.
— Кто? — поворачиваюсь к нему.
— Да гранаты.
Припасенные им на всякий случай противотанковые гранаты присыпаны землей, отвалившейся от стенки окопа.
— Может, еще понадобятся. — И Тюня бережно смахивает с гранат землю.
После короткой передышки гитлеровцы идут в четвертую, самую длинную и самую злую атаку. И гранаты действительно выручают Тюню. Политрук пускает их в дело под вечер, когда вражеские машины, смяв пехоту, врываются в расположение батареи.
Пушки Тарнавского уже не стреляют — кончились боеприпасы. От гула и грохота, казалось, сотрясается даже небо. Бомбардировщики и истребители тучами висят над нашими позициями. Гитлеровцы, видимо, решили смять нашу оборону и прорваться к Тракторному заводу. [90]
Удары танков принимает на себя батарея старшего лейтенанта И. Ф. Шалаева. Ему помогают минометчики. Но их огня недостаточно. Пять или шесть немецких машин прорываются через завесу огня и устремляются нам в тыл.
— Иван Иванович, на нас! — предупреждает политрук Гетмана.
Подготовив гранаты, мы сидим на дне окопа. Танк, весь в земле и копоти, как в столетней коросте, хищно бросается на нас и тут же оседает. Страшно дымя отработанными газами, он ревет, рвет бруствер гусеницами, все больше срывая с краев землю.
Спрятавшись за изгиб траншеи, Тюня бросает одну за другой две связки гранат. Танк вздрагивает, окутывается дымом и замирает.
— Готов! — Тюня пилоткой смахивает со лба пот, размазывая его по лицу.
— Второй! — предупреждает Гетман, высунувшись из окопа.
Но с другим танком разделываются соседи. Неподалеку рвет воздух замаскированная гаубица. Тяжелый снаряд начисто срезает башню и откидывает ее в сторону. И тут же впереди раздается победный крик:
— Ура-а-а!!!
Это поднимается в контратаку наша пехота. Следовавшие за своими танками гитлеровские автоматчики показывают спины.
— Вот это здорово! — кричит Тюня и устало опускается на землю. — Так всегда и надо! — Потом смотрит на меня, улыбается чему-то своему и неожиданно говорит: — Сейчас бы на твою Смоленщину да в прохладную речку с головой. Добре!
— Да-а, — тянет Гетман. А помолчав, добавляет: — Ну, теперь, кажись, все. Сегодня уже не полезут. Всыпали им крепко, да и вечер.
Солнце закатывается в сплошном дыму. Когда диск его цепляется за край степи, по ней бегут длинные тени, и сразу начинает смеркаться. Повсюду горит пшеница, и широкое пламя перекидывается с одного кургана на другой.
— Все горит, — тихо говорит Гетман. — И какой хлеб горит!
Я спешу в блиндаж командира взвода, чтобы собрать [91] комсомольцев и подытожить, что сделано ими за этот жаркий боевой день. Потом надо выпустить боевой листок, рассказать о смерти комсомольца наводчика Петрова.
...Под яркими высокими звездами мы сидим с Тюней на КП капитана Тарнавского. Он принимает доклады командиров взводов.
— Только, чур, друзья, — предупреждает Тюня, — не хвастать. Танк, уничтоженный только в докладе, завтра снова попрет на нас.
Тарнавский усмехается: за лейтенантом Смирновым, которого имеет в виду политрук, водится такое. Он иногда любит «уничтожить» в докладе лишнюю огневую точку.
— Первый взвод спалил три танка, товарищ капитан, — рапортует Смирнов, — уничтожил три крупнокалиберных пулемета.
— Второй взвод сжег пять танков, — докладывает Гетман. — Подавлена одна огневая точка. Автоматчиков не считал.
— В отношении танков — точно, — соглашается Тарнавский, — сам видел, а вот насчет огневой точки... Как, Тюня, поверим на этот раз? — Капитан подмигнул политруку: мол, давай разыграем Гетмана.
— Сомнительно что-то, — переглянувшись с Тарнавским, замечает Тюня.
— А я справку представлю, — отшучивается Гетман.
— От кого? — не понимает иронии Тарнавскпй.
— Могу от самого фон Готта, командующего четвертой фашистской танковой армией.
В блиндаже дружно смеются.
Уточнив затем количество убитых и раненых артиллеристов, Тарнавский пишет донесение в штаб полка.
— Умаялся я, — наконец отложив в сторону бумагу и карандаш, как-то по-домашнему говорит он.
— Ты сосни, — советует Тюня. — А мы вот, — кивает на меня, — побудем на свежем воздухе.
Тарнавский тут же растягивается на тюфяке, прихваченном заботливым ординарцем.
Мы усаживаемся на отвесной стенке хода сообщения. Дым над полем боя рассеялся, августовское небо усыпано звездами. Они светятся ярко и чисто. Невдалеке пылают [92] здания железнодорожной станции и совхоза «Котлубань». Багровые языки клиньями врезаются в густую синеву ночи. За нашими спинами в треть неба еще одно зарево. Оно то уменьшается в размерах, то вытягивается к звездам. Это горит Сталинград.
Мы сидим долго. Изредка перебрасываемся отрывистыми фразами, смотрим на пожарища, прислушиваясь к беспорядочной ночной перестрелке. На сердце тяжело. Но не так, как во время летнего отступления. Теперь мы не только видим все еще сильного и наглого врага, но уже крепко бьем его.
Как бы отвечая на мои мысли, Тюня медленно, но твердо говорит:
— Ничего, Георгий. Не пустим фашистов к Волге. Они уже не те стали, что были на Украине. Сдавать начали, хотя жмут еще крепко и к Волге нас отогнали. Заметил я, торопится враг. Атакует без отдыха и авиацию гонит чуть свет. Летом, когда мы отступали, такого не было.
— Это потому, что получают достойный отпор.
— Верно, деремся добре.
— Иначе нельзя: за спиной Волга.
Тюня задумчиво шарит глазами по небу, поворачивается в сторону горящего Сталинграда, долго молчит и наконец тихо, в глубоком раздумье произносит:
— Признаюсь тебе, до самого этого дня не допускал я мысли, что моя дорога на Украину, к моей семье, к школе, к счастью пройдет через этот пылающий город на Волге... Далече забросила нас война, — помолчав, добавляет он. — Еще будет трудно, но врага разобьем. Это уж точно...
Поблизости раздается голос:
— Товарищи, где тут Тарнавский?
— Кто его спрашивает?
— Посыльный из штаба полка. Пакет доставил.
Я веду связного к командиру батареи, следом в блиндаж заходит и Тюня. Капитан Тарнавский вскрывает пакет и достает приказ: немедленно сняться с огневых позиций и к пяти утра окопаться на новом танкоопасном направлении.
— Командиров взводов ко мне, — требует Тарнавский. И говорит им, когда те выстраиваются рядом: — Сниматься, товарищи... [93]
Всю ночь полк находится в пути. На рассвете 19 августа батареи окапываются на восточном склоне безымянной высоты среди желтого моря пшеницы. Вдали, на краю широкой зеленой впадины, виднеется большое село Ивановка, левее его поблескивают мокрыми от росы крышами хутор и железнодорожная станция Тундутово. Вчера мы дрались на западе от Сталинграда, теперь встали на пути врага южнее города. Здесь, по сведениям разведки, фашисты намереваются вбить в нашу оборону танковый клин, ворваться в Красноармейск и из него двинуться берегом Волги к Сталинграду.
Мы с Тюней обходим батареи, беседуем с бойцами, пускаем по рукам боевые листки, выпущенные накануне переезда под Ивановку. Их охотно читают. Боевые листки заканчиваются призывом стоять и на этом участке так же прочно, как под Котлубанью, не дать врагу продвинуться вперед ни на шаг.
— Не видать фашистам Красноармейска как собственных ушей! — таков единодушный ответ артиллеристов на эти призывы.
В блиндаже батареи, которой командует старший лейтенант Игнатьев, провожу заседание комсомольского бюро полка. Выносим постановление выдать рекомендации для вступления в ряды Коммунистической партии наводчику Николаю Шемардину и рядовому бойцу Лядову. Оба бесстрашные воины, на счету у Шемардина уже три уничтоженных немецких танка.
И вот новый день. Он еще только-только загорается полосой на востоке, а в воздухе уже неспокойно. Бой, как и под Котлубанью, начинается с восходом солнца. И поражает он нас одной примечательной деталью.
Сперва перед фронтом, словно дразня нас, долго маячит десяток вражеских танков. Стрелять нельзя, они далеко. Потом вспыхивает шальная, беспорядочная пальба. Немецкие батареи ведут ураганный бесприцельный огонь по нашим позициям более часа. Мы наблюдаем за ними все время. И создается у нас впечатление, будто фашисты отходят и стреляют лишь для того, чтобы отвлечь наше внимание. Это за ними наблюдалось и раньше. Но вдруг наступает тишина, та самая, за которой жди атаки. И чем внезапнее она, тем ожесточеннее.
Так происходит и на этот раз. Но вначале мы никак не можем понять, что делается перед фронтом батареи. [94]
Из-за Ивановки, колыхаясь из стороны в сторону, выползла какая-то темная лавина.
— Что это? — удивляется Тюня.
— Не знаю, — пожимаю плечами и я.
Лавина пока далеко, и разобраться, что там такое, даже с помощью бинокля невозможно. Лишь когда зеленовато-грязная толпа приблизилась, мы начали различать в ее гуще отдельные фигурки.
— Автоматчики? — предполагаю я.
— Не, — возражает Тюня. — Что-то не то...
— Как хотите, а это фрицы! — горячо говорит командир батареи старший лейтенант Игнатьев, глядя в бинокль.
— А вот и танки, — вдруг сообщает Тюня. — Вон, вон ползут по краю балочки.
Танки, к нашему удивлению, движутся позади людей. Опять возникают споры: что бы это означало? Наши сомнения разрешаются в тот момент, когда на КП командира батареи врывается запыхавшийся связной от командира пехотного батальона, окопавшегося впереди.
— Фашисты румын гонят прямо на нас! — кричит он и указывает рукой в сторону лавины. — На убой гонят! Вот сволочи!
Три батареи — 2-я, 3-я и 4-я — стоят на закрытых позициях.
1-я и 5-я, принявшие вчера главный удар вражеских танков, расположены уступом сзади.
Комбат Игнатьев быстро готовит данные для стрельбы, проверяет их, берет телефонную трубку и хрипло командует на батарею:
— По пехоте противника!..
Проходит несколько минут. Лавина неотвратимо приближается к нам.
— Огонь! — кричит в трубку старший лейтенант Игнатьев.
Люди в зеленовато-грязной форме мечутся по всему полю, падают, вновь вскакивают, бегут вперед, растекаются потоками в стороны, опять вжимаются в землю. Но пулеметные очереди из немецких танков снова поднимают их и гонят вперед, тоже навстречу смерти.
— Садисты, — не вытерпев, сплевывает комбат Игнатьев. Оставив в покое румын, он бьет бронебойными по фашистским танкам. [95]
...Под Ивановкой стоим несколько дней.
Как-то после боя мы с Тюней шагаем в тыл 1-й батареи капитана Тарнавского. Спускаемся в неглубокую балочку, стиснутую с двух сторон плотной стеной созревшей пшеницы. Здесь же находятся замаскированные тягачи и походная кухня. Поодаль на траве — батальонный комиссар Андрей Андреевич Маляр и с ним черный от загара старший политрук, которого ни Тюня, ни я до сих пор не встречали.
Заметив нас с Тюней, Маляр кричит:
— Давайте сюда, к нам! Знакомьтесь, ребята, — дружелюбно говорит он, — инструктор политотдела 36-й гвардейской стрелковой дивизии Иван Филиппович Иванов.
Пока мы с Тюней разглядываем старшего политрука, Маляр извлекает из кожаного портфеля какие-то бумаги. Скользнув по моему лицу прищуренными черными глазами, он начинает разговор словами популярной украинской шутки:
— Ну, що ваши дивчата роблять?
— Шьють да спивають, — с усмешкой произношу запомнившиеся слова.
— А маты?
— Порють да плачуть.
— То-то и оно, — переходит к делу батальонный комиссар. — За тобой и за Тюней тоже нужен глаз да глаз... Аккуратней надо, ребята, оформлять документы на принятых в партию товарищей. Ошибки или неточности здесь недопустимы. А вы кое-что просмотрели. Хорошо хоть я вовремя заметил... Значит, договорились, глядеть будете в оба. А сейчас начнем вручать партийные билеты вашим комсомольцам, принятым в ряды ВКП(б). Зовите их сюда...
В тот день партийный билет вручили наконец и мне. В партию меня приняли еще под Харьковом. Но обстановка длительное время складывалась так, что было не до вручения партдокументов.
Сталинград... Наш иптап бросают с одного участка на другой, где возникает вдруг танкоопасное направление. А они возникали всюду на подступах к городу.
Битва за Сталинград принимает самый ожесточенный [96] характер. Она становится символом борьбы двух враждующих миров. Потерпев позорное поражение под Москвой, Гитлер фанатично стремился любой ценой захватить волжскую твердыню.
С захватом ее он оставил бы Москву без кубанского хлеба, без грозненской нефти. Потом двинулся бы вверх по Волге и опять же ударил бы по Москве...
Вот почему солдаты 6-й немецкой армии Паулюса, поддержанные танками, самоходными артиллерийскими установками, огнеметами, артиллерией и пикирующими бомбардировщиками, с гранатами и ножами в руках рвутся, как бешеные, в город, к Волге.
Но мы стоим насмерть.
Здесь, перед Волгой, нас поддерживает вся огромная страна.
Впервые мы видим в небе Як-9, Пе-2, Ту-2, Ил-4. А Як-3 и Ил-2 наводят ужас на гитлеровцев. Они окрестили их самолетами-танками, прозвали черной смертью и при появлении этих машин в воздухе заползают в глубокие норы.
Созданы истребительные противотанковые артиллерийские полки резерва Главного Командования.
Иптап РГК — это все время на колесах, днем и ночью, в слякоть и стужу, в жару и мороз. Это непрестанно на переднем крае, на самых танкоопасных направлениях. Иптаповцы, как прозывают нас, каждодневно, каждочасно, ежеминутно смотрят в бронированное лицо смерти и побеждают ее. Подкарауливают; выслеживают и внезапно нападают на танки врага.
Иптап РГК — это бой, может, и смерть под гремящими гусеницами, но это и торжество трудной победы. Где больше танков противника — там и мы. Где застряла наша пехота, прижатая огнем гитлеровцев к земле, — там и мы. Мы всюду, и нет нам отдыха. Отбита атака вражеских танков, противник нажал на другом участке фронта — мы туда, мы в бой! Сразу, с колес, с ходу!..
Обычно с вечера, завидев артиллеристов с черными нарукавными нашивками, пехотинцы переговариваются:
— Ну, братцы, утром будет жарко!
— Это почему?
— А ты не видел? Иптаповцы примчались...
Наш полк почти каждую ночь перебрасывают с места на место. После Ивановки мы — под Большими Чапурниками, [97] через пару дней — в Дубовом овраге, потом в совхозе «Приволжский»... Мелькают бои, мелькают названия населенных пунктов: хутора Семкин, Гавриловка, Рокотино, Елхи...
С каждым днем обстановка под Сталинградом усложняется. 2 сентября вражеские дивизии ценой огромных потерь сильно теснят защитников города на Волге. Войска нашей 64-й армии, действующей на юго-западе от Сталинграда, оставляют Нариман, Ивановку, Гавриловку, Рокотино, Елхи. 62-я армия отходит на новые рубежи, потеряв Карповку, Большую Россошку и другие населенные пункты. С севера фронт пролегает около железнодорожной станции Иловля.
Подкова вокруг города сжимается.
Ох и достается же нам в эти дни! Танкоопасные направления возникают всюду. У нас ни минуты отдыха: днем — бой, ночью — движение.
Самая тяжелая схватка с танками врага происходит 9 сентября.
В ночь на 9-е полк получает приказ немедленно сняться с занимаемых позиций и к рассвету окопаться северо-западнее Бекетовки, в районе совхоза «Горная поляна».
Сборы недолги. В густой тьме, не включая фар, мы движемся к Волге.
Степные дороги виднеются смутно. Они убегают по сильно пересеченной местности и теряются в ночи. Колонну ведут по очереди: то майор Козяренко, ставший заместителем командира полка, то капитан Захаров, теперь начальник штаба. Сейчас управляет ею Захаров. Сидя в кабине переднего тягача, он, с трудом, ориентируясь в тесно переплетающихся узлах дорог, тихонько поругивает сам себя. И все же сбивается с маршрута.
Колонна останавливается, моторы гудят на малых оборотах. Озадаченный Захаров достает карту-двухкилометровку, ориентирует ее по компасу. Стрелка компаса беспокойно мечется под стеклянным колпачком, тычется в разные стороны. Кругом слишком много металла — тягачи, пушки, снаряды. Капитан отходит в сторону и вновь отпускает тормоз стрелки. Но все равно она прыгает, как взбесившаяся.
— Что делать? — досадует Захаров. — На три километра удаляться?.. Куда ехать? [98]
Мы стоим, вглядываясь в сырую тьму ночи. Вдали вспыхивают то полудужья трассирующих пуль, то ракеты. Слышится трескотня пулеметов и грохот орудий то справа, то слева, то впереди, иногда, кажется, даже позади.
Захаров высылает в степь разведчиков. Они долго не возвращаются. Пригревшиеся в кабинах машин артиллеристы начинают дремать.
Ехавший позади комиссар полка Телушкин не выдерживает. Узнав, в чем дело, он спешит в голову колонны. Телушкин однажды проезжал этой дорогой и решает сам вести полк.
— По ма-ши-нам! — прокатился во тьме его голос.
Пока искали направление, потеряли порядочно времени. Когда проходим Бекетовку, начинает светать. За станицей видим Сталинград. Вдали, на фоне серого неба, высятся трубы ГРЭС, над дымящимися развалинами зданий стоит изрешеченный снарядами и осколками бомб элеватор.
Поднимается солнце и из-за Волги бьет нам в спины. На высотке останавливаемся, чтобы осмотреться, выбрать позиции. На ней никого: куда-то исчезла наша пехота. И вдруг по нашей колонне бьют из пушек.
— Танки впереди, справа! — кричат разведчики.
— Рассредоточиться! — подает громкую команду подполковник Степанов. — К бою!..
Гудят натужно моторы тягачей, которые поспешно уходят в балку. С ходу, не успев окопаться, расчеты разворачивают орудия. Пушки залпами кроют по атакующим танкам.
Гитлеровцы, не ожидавшие такого внезапного и сильного отпора, начинают пятиться. Ответив слабой стрельбой на мощные залпы иптаповцев, вражеские танки скрываются за песчаными курганами.
Артиллеристы быстро и дружно окапываются. Но отрыть капониры и укрытия для зарядных ящиков мы не успеваем. Немцы опять идут в атаку, уже более яростную. Подпустив их машины на прямой выстрел, батареи вновь открывают огонь.
Левее и правее уже подбитых танков полыхают новые. Фашисты, потыкавшись в наши фланги, начали отползать, уходить под защиту все тех же песчаных курганов.
А мы спешим зарыться в землю. [99]
— Поглубже! — твердит Тюня, быстро работая малой саперной лопатой.
Мне со старшиной штабной батареи нужно спуститься в овраг, развернуть там рацию и принять сводку Совинформбюро. Но оставлять батарею сейчас, когда помощь моя может потребоваться в любую минуту, я не хочу.
«Полк сегодня побудет без сводки...» — решаю я и, прихватив возле грузовика лопату, бегу к первому орудию батареи Тарнавского. Политрук Тюня, не прекращая копать, дружелюбно басит:
— Лопата, друзья, скажу вам, самый наилучший инструмент, первый помощник на войне...
В орудийном расчете лопат недостает, и моя помощь кстати. Рою я привычно, выброшенную землю разравниваю на бруствере и присыпаю толстым слоем сухого песка, чтобы лучше замаскировать огневую. Потом меня сменяет Гетман.
— А ну, товарищ политрук, — кричит он Тюне, — давайте посоревнуемся!
— Давай!
Лопаты мелькают еще быстрей. К третьей атаке у нас почти все готово.
Резкий свист снаряда заставляет Тюню вздрогнуть и присесть в траншее. Политрук плотно прижимается к земляной стенке, припадает лицом к колючему, как иголки, песку. Взрыв осыпает все кругом густым дождем осколков.
— Иванов! — окликает Тюня командира первого орудия.
— Иванов! — еще громче повторяет Гетман.
Командир орудия не отзывается. Анатолия Иванова уже нет в живых: снаряд углубил и расширил его ячейку.
— Разрешите мне, товарищ политрук, заменить Иванова! — обращаюсь я к Тюне.
— Действуй, товарищ младший политрук!
Выскочив из своей ячейки, пригнувшись, кидаюсь к орудию. Огромный куст разрыва неожиданно преграждает дорогу. Прижавшись к сухой земле, выжидаю секунды две и снова бегу вперед. Новый взрыв, но я уже нырнул в ячейку Иванова, помня, что в одно и то же место снаряды дважды попадают очень редко.
Отдышавшись, оглядываюсь. И тут чувствую, как что-то горячее впилось в шею за правым ухом. Протягиваю [100] руку, чтобы сбросить этот горячий липкий комочек, но тут же отдергиваю ее: на ладони кровь.
Рана оказалась неопасной, и я сам перевязываю ее. Оглядываюсь. Пушка на старом месте, только осколками стесало край правого колеса и погнуло щитовое прикрытие. Пустяки, стрелять вполне можно!
— Наводчик! — кричу я.
— Жив! — отвечает парень.
— Замковый!
— Я, товарищ младший политрук!
— Заряжающий!
— Здесь!..
Правильного ранило, но он остается в расчете. Товарищи быстро перевязывают ему рану.
— Толя Иванов убит, — говорю бойцам. — Вашим расчетом командую я. Будем драться с вражескими танками до последнего снаряда, до последней гранаты!
В это время показываются немецкие машины. Они идут в таком же боевом порядке, как под Харьковом: впереди — тяжелые танки, за ними — средние, а еще дальше — легкие. За танками по примятой и обмолоченной гусеницами пшенице, пригибаясь, катят мотоциклисты, следом бегут автоматчики.
Из-за бруствера по плечи показывается Тюня. Сложив руки рупором, чтобы слышали все расчеты, политрук во всю мощь легких кричит:
— Вначале тяжелые надо уничтожить! Тяжелые! Со средними справиться легче! Легкие — петеэровцы из ружей!..
Танки движутся не спеша, как звери, хищно припадая на выемках. Гул их усиливается с каждой минутой.
По всему фронту несется треск автоматных и пулеметных очередей обороняющейся пехоты. Одно за другим ввязываются в бой противотанковые ружья, потом начинают рвать воздух резкие хлопки сорокапяток.
Дымят несколько подбитых танков, остальные, замедлив ход, отползают за спасительные песчаные курганы. Поворачивают назад и автоматчики. Они бегут в беспорядке, оставляя на поле убитых и раненых, скошенных перекрестно секущими очередями.
Пулеметная и автоматная стрельба неожиданно затихает. Минутная тишина — и над степью катится мощное «ура». [101]
— Наши в атаку пошли, — высунувшись из своего окопа, говорит капитан Тарнавский. — Теперь их надо поддержать!.. — Он сообщает установки и громко кричит: — Осколочными — огонь!..
Не выдержав контратаки, фашисты срываются уже со второй линии и мчатся дальше. Наша пехота преследует их.
Но происходит что-то непредвиденное. Мы видим, как залегают наши бойцы, возле них появляются бугорки свежей земли. Значит, окапываются. Кто же остановил их?
Гетман первый разглядел танки. Они надвигаются с запада, непрерывно стреляя на ходу из пушек и пулеметов. Наши батальоны откатываются назад.
Обстановка круто меняется. Смяв петеэровцев, танки прорываются вперед. Они уже совсем близко от нашей огневой, когда Гетман кричит какую-то команду. Его голос тонет в грохоте боя.
Сижу сам за прицелом орудия. Слух ловит каждый щелчок казенника, в который кто-то умело досылает патроны. И тут же фиксирую панорамой прицела появляющийся танк, нажимаю пальцами правой руки рычаг спуска. Орудие рывком откатывается назад, вдавливаясь в сухой грунт. Я опять ловлю щелчок и вновь нажимаю на рычаг спуска.
Гетман, задыхаясь, охрипшим голосом кричит «Огонь!», но орудия стреляют и без его команды. Плеснув пламенем, они зарываются в землю, а в казенник досылается новый снаряд. Бронебойные впиваются в бока танков, прошивают броню, но многие рикошетят. Артиллеристы не закрывают ртов, чтобы не оглохнуть.
Небо гудит так, словно обрушивается. Низко проносятся черные тени самолетов. В воздухе повисают большие белые зонты. Это немцы сбрасывают десант. Парашютисты, приземляясь, строчат из автоматов.
Тюня становится во главе разведчиков, они палят из карабинов и автоматов по приземляющимся парашютистам. Почти весь вражеский десант погибает.
Мы еще никогда так не стояли, как стоим сейчас! И сознание этого удесятеряет силы. Если существует на свете ад, то для нас он там, западнее совхоза «Горная поляна», на берегу Волги. А хозяевами в этом огненном пекле не черти, а мы, иптаповцы! [102]
Но и гитлеровцы не желают признать себя побежденными. Под самый вечер начинается новая атака. Немецкие самолеты сбрасывают вдоль переднего края бомбы, куски металла, кирпичи и даже бороны. Все это летит на наши головы со страшным шумом и визгом.
Хватающий за сердце свист раздается и надо мной. Моментально отскочив от пушки, я кидаюсь на дно траншеи. На голову и спину сыплется обвалившийся песок. А когда отфыркиваюсь от песка и поднимаю голову, то вижу свою пушку, опрокинутую вверх колесами.
Взрывной волной переворачивает еще одно орудие. От него в тыл бегут бойцы расчета, но на их пути вдруг вырастает могучая фигура политрука Тюни.
— Назад! — гневно кричит он. — Назад, хлопцы! Гранаты к бою! За нашу Отчизну — вперед!
Бойцы повернулись и побежали за политруком. Скоро они были на огневой, на которую двигался грязный камуфлированный танк с едва заметным черным крестом. Удачно брошенная связка гранат вовремя остановила его...
Поздно ночью, получив приказ выходить из боя, мы покидаем это пекло. Тяжелораненых ведем под руки, тех, кто не может передвигаться, несем на самодельных носилках. Шагаем медленно, устало, молча.
Нас встречает начальник штаба полка Захаров. Капитан не смог усидеть, примчался сюда. Ему хочется знать, что с батареями (связь с ними была потеряна еще днем). И вот он видит нас, измученных, раненых, без орудий. Четыре пушки батарея оставила на поле боя — всю матчасть. Это поле стало теперь нейтральной полосой. Но артиллеристы живы!
Угощая нас табаком, Захаров рассказывает, как под Осколом погиб батальон капитана Иванова.
— А тут разбиты только орудия, зато люди — вот они! — дышит он мне в лицо. — Это полбеды, политика. Пушки полк получит новые.
— Это хорошо, что дадут новые, — отвечаю ему. — Но и эти мы вытащим с нейтралки. Мы, комсомольцы, и вывезем их.
— Лады, комсомолия! — соглашается капитан Захаров. — Какая понадобится помощь — давайте ко мне, организую.
Мы спускаемся в балочку и на дне ее обессиленно [103] падаем на мягкую прохладную траву. Долго, не шелохнувшись, лежим и смотрим в высокое звездное небо. Я наблюдаю за капитаном Захаровым. Торопливо взглянув на часы со светящимся циферблатом, он вдруг поднимается, выбирается на косогор и ищет глазами что-то на низком небосклоне. Минут через десять возвращается, со вздохом присаживается между мною и Тюней.
— Что ты там высматривал? — тихо спрашиваю его.
— Высматривал, да не увидел, — тоже тихо отвечает Захаров.
— Чего не увидел, капитан?
— Да созвездие Голубя... не смог отыскать, хотя и небо чистое. Правда, по горизонту стелется дым.
— Не дым тебе помешал, — усмехаюсь я. — Дым здесь ни при чем.
— Это еще почему? — вскидывается Захаров.
— Очень просто, Вася. Созвездие Голубя находится в Южном полушарии, и увидеть его можно только из Персии или Индии.
— Неужели? — не верит мне начальник штаба.
— Точно, друг, — гудит Тюня, прислушивающийся к нашему разговору. — Георгий прав.
— А я полагал...
— Может, хватит о звездах? — вступает в разговор капитан Тарнавский. — Меня, например, больше волнуют дела земные. Скажи-ка лучше, начальник штаба, — обращается он к Захарову, — писать рапорт об уничтоженных одиннадцати немецких танках, или так поверишь?
— Напиши. Рапорт не только мне нужен... — говорит Захаров.
Таковы итоги минувшего дня. Батарея капитана Тарнавского сожгла одиннадцать вражеских танков. А Тюня уже подсчитывает свои потери.
— Немного нас осталось, — с болью говорит он. — Иванова нет в живых, Носкова — тоже, Кузьменко — на носилках... Больше половины людей выбыло из строя.
Мне вдруг припоминается наш отход из-под Барвенково. Там мы потеряли людей куда меньше, но уступили врагу. А здесь — никто не дрогнул. И хотя потеряны пушки, но мы победили морально и психологически.
— ...Одиннадцать танков на четыре орудия, — развивает свою мысль Тарнавский. — А что, политрук, — обращается он к Тюне, — это победа? [104]
— Конечно победа, — соглашается секретарь партийного бюро полка.
— Никогда еще не было такого жаркого боя, а мы устояли!
— Устояли потому, что хлопцы лихо дрались, — гудит Тюня. — Так надо всегда драться!
Наконец появляется командир 4-й батареи старший лейтенант Игнатьев с горсткой людей. Он сильно хромает, голенище правого сапога распорото, выше него белеет марлевая повязка.
— Как у тебя? — спрашивает его Захаров.
— Восемь немецких танков уничтожил, — отвечает Игнатьев устало и опускается на траву. — Восемь танков и пять бронетранспортеров... Могли бы и больше, да вот что от батареи осталось...
Назавтра я провожу собрание комсомольцев 1-й и 4-й батарей. Тут же присутствуют Тюня и Захаров. Обсуждаем, как лучше вытащить с нейтралки оставленные пушки. Сложность состоит в том, что враги наблюдают за ничейной полосой и особенно за оставшимися там орудиями, почти непрерывно палят по ним из автоматов и пулеметов.
— Надо достать длинный трос, — предлагает разведчик Ильин. — Один конец привяжем за шворневые лапы пушек на нейтралке, а другой протянет в балочку. Подгоним туда тягач, за него и прицепим. Сами заберемся в траншею, дадим сигнал тягачу — вперед. Он и вытянет пушку.
— А если цеплять сразу по два орудия? — спрашивает Захаров у разведчика. — Дело пойдет скорей.
— Думаю, можно, — говорит Ильин. — Только трос надо подлинней...
Добровольцы находятся сразу. Разбиваем бойцов на две группы, первую возглавляю я, вторую — разведчик Ильин. Начальник штаба выделяет в наше распоряжение два тягача. Тут же разрабатываем план действий.
В наступивших сумерках два тягача подходят к балочке, что рядом с нейтральной полосой, и останавливаются в ней. От них мы тянем тросы к орудиям. Ползем с ними осторожно, чтобы не заметили гитлеровцы. Я отыскиваю перевернутую кверху колесами пушку, вместе с двумя бойцами укрепляем за шворневую лапу металлический конец. Оставив одного бойца у этого орудия, ползу с наводчиком [105] Фединым ко второму. У него отбито одно колесо, погнут щит. Цепляем и это орудие к отростку троса. Проверив прочность соединения, ползем назад. А Ильин со своими ребятами управляется раньше меня, он уже в балочке. Отдышавшись, даю команду водителю тягача... Почти неделя уходит на эвакуацию с нейтралки оставленных там орудий. Вместо разбитых нам дают двенадцать новеньких пушек. 1-я и 4-я батареи снова в строю.
На нашем участке фронта гитлеровцы больше не продвигаются. Их взгляды устремлены на нефтеналивные баки, на Бекетовку и на элеватор на южной окраине Сталинграда. Враг знает — за ними Волга, а выйти на берег не может. Гвардейцы 64-й армии генерала М. С. Шумилова надежно преграждают дорогу к великой русской реке. Пехотинцы встали на пути вражеской мотопехоты, а мы, иптаповцы, — на пути танков. Это значит, что и в район нефтеналивных баков, и в Бекетовку, и в Красноармейск дорога фашистам заказана.
Однажды, просматривая план работы комсомольского бюро полка, Тюня говорит:
— Вот одного ты не предусмотрел, Георгий, это организацию художественной самодеятельности. Неплохо было бы развлечь наших артиллеристов.
— Что конкретно предлагаешь, Иван Алексеевич?
— Подготовить добрый концерт. Как смотришь на это?
— Концерт, говоришь...
Взглядываю на секретаря партбюро: не шутит ли? Но Тюня вполне серьезен и ждет моего ответа. Приходит очередь задуматься мне. В самом деле, почему не доставить бойцам удовольствие? Деремся неплохо, не пускаем гитлеровцев в Бекетовку и Красноармейск, крепко бьем их у берегов Волги. Но вот беда — кто будет выступать в концерте?.. Высказываю свои сомнения секретарю партбюро полка.
— Концерт — понятие растяжимое, — говорит Тюня. — Ты сам литератор, лейтенант Саша Охрименко стихи пишет, я тоже что-нибудь подкину...
И вдруг меня осеняет:
— Будет настоящий концерт, Иван Алексеевич! Соберу неплохих артистов! [106]
— Кого конкретно?
— Первый — Арон Фишбейн!
Тюня удивленно смотрит на меня немигающими глазами:
— Это серьезно, комсомолия?
— Вполне. Ты еще не знаешь, что за артист наш полковой парикмахер!
— Ну допустим, — соглашается Тюня, — а еще кто?
— Радист Гумер Айнетдинов, телефонистка штаба Шура Давыдова, медсестра Вера Соколова. У девушек чудесные голоса!
— Так. А дальше?
— Лейтенант Макаров! Он ведь настоящий артист — трагик Ростовского драматического театра!
Комиссар полка М. В. Телушкин поддержал нашу с Тюней затею. Концерт в Бекетовке состоялся. Он очень понравился артиллеристам.
Дня через два после памятного концерта в Бекетовку вызывают всех политработников полка. В кабинете Телушкина сидят комиссары батарей: А. X. Ильченко, В. К. Сохляков, И. Т. Хламов, М. П. Ровенский, Н. М. Борисенко. Нет только А. Н. Цыбульченко: политотдел 64-й армии еще месяц назад назначил его комиссаром другой воинской части.
М. В. Телушкин сообщает, что с 9 октября 1942 года упраздняется институт комиссаров и вводятся должности заместителей командиров по политической части. Всем политработникам будут присвоены воинские звания строевых командиров.
Вскоре приходит и приказ из штаба 64-й армии о присвоении политработникам нашего иптапа новых воинских званий. Я становлюсь лейтенантом, Тюня — старшим лейтенантом, Телушкин — майором, Ильченко и Борисенко — капитанами, остальные — старшими лейтенантами.
Комсомолец Александр Охрименко подал заявление о вступлении в партию. Я беседую с ним, помогаю готовить необходимые документы — заполнить анкету, написать автобиографию. Еще ближе знакомлюсь с молодым лейтенантом. На удивление коротка его биография. В селе [107] Диканька, некогда воспетом Гоголем, Саша окончил десятилетку. Поступил в Киевское артиллерийское училище. Два года учебы, досрочный выпуск — и на фронт. Охрименко со школьной скамьи пишет стихи. Не расстается и на фронте с томиком Эдуарда Багрицкого.
Мы сидим вдвоем с лейтенантом. Анкета заполнена, автобиография улеглась на одной страничке тетрадочного листка, заявление переписано начисто. Саша читает свои стихи.
Наша беседа неожиданно обрывается: приходит приказ наступать. Надо выбить фашистов с высоты за совхозом «Горная поляна», с которой просматривается огромный район. В утреннем бою за эту «горбушу», как прозвали высоту, уже погибло немало бойцов.
«Горбуша» находится много западнее совхоза и довольно далеко от Бекетовки. Мы снимаемся с огневых и с наступлением сумерек покидаем обжитые места. Я следую с батареей Игнатьева, которому несколько дней назад присвоили звание капитана.
Проходит около трех часов, прежде чем мы добираемся к подножию крутобокой «горбуши». Густой туман, прикрывавший местность, переходит в дождь. Вокруг так тихо, будто и не было только что жаркого боя за эту господствующую высоту.
Но затишье длится считанные минуты. Вновь подают голоса станковые пулеметы, им отвечают немецкие крупнокалиберные. Трассы разноцветных пуль прошивают во всех направлениях темную ткань ночи. В точки, откуда появляются эти трассы на стороне противника, наши артиллеристы гонят снаряд за снарядом.
Под прикрытием мрака пехотинцы накапливаются на подступах к высоте, короткими перебежками занимают исходные рубежи. А когда начинают бить вражеские пулеметы и местность озаряется ракетами, роты залегают, потом проворно ползут вперед.
Батарея капитана Игнатьева поддерживает один из стрелковых батальонов. Но нас постигает несчастье: в первые минуты боя гибнет командир батареи. Я связываюсь с командиром полка Степановым, докладываю о случившемся. Он требует к рации лейтенанта Охрименко и поручает ему командовать батареей. Мне Телушкин приказывает не покидать вторую. [108]
— Значит, будем вместе на ночной работе, — говорю лейтенанту.
— Это хорошо. Я буду уверенней себя чувствовать. А работа предстоит жаркая... — Охрименко оглядывает артиллеристов, вздыхает. — Вот капитана Игнатьева потеряли...
Тело погибшего увозит в тыл заместитель командира батареи по политчасти капитан М. П. Ровенский. Я интересуюсь настроением артиллеристов, беседую с боевыми расчетами.
— Возьмем высоту, чтоб глаза больше не мозолила, — говорит командир орудия сержант Коновалов.
— А ты как думаешь? — смотрю на наводчика Буракова, протирающего окуляры прицела. Комсомольское бюро полка недавно рекомендовало его в партию.
— Я думаю, товарищ лейтенант, мы вырвем высоту у гитлеровцев, — уверенно отвечает он.
— Точно! — поддерживает наводчика сидящий рядом замковый.
— Хорошо. А каков сигнал начала атаки?
— Залп «катюш».
— Тоже правильно. А как ваше орудие будет поддерживать стрелковую роту?
— Очень просто, — чеканит замковый. — Рота вперед — мы за ней. Будем бить по танкам врага и его огневым точкам.
Обхожу огневые всех орудий. Лишний раз убеждаюсь, что иптаповцы второй, как всегда, готовы к бою и обеспечены осколочными и бронебойными снарядами. Забираюсь в блиндаж к Охрименко, тот приказывает наблюдателям строго следить за сигналами.
Наверху бьют пулеметы. По звуку различаем — немецкие крупнокалиберные. Очереди все учащаются. Поблизости где-то грохает разрыв, с потолка блиндажа сеется сухой песок. Воет и устилает подступы к высоте своими снарядами немецкий шестиствольный миномет.
Лейтенант Охрименко высовывает голову из блиндажа и кричит наблюдателям:
— Зорче следите за сигналами, поняли?
— Поняли, товарищ комбат!
— А чего тут не понять, — отзывается боец в углу блиндажа. — Как только фрицы оченно занервинничают, значит, оно и есть. [109]
— «Оченно занервинничают», — сердито повторяет Охрименко. — И когда ты, Петров, научишься правильно говорить?
— Так ведь калуцкие мы, товарищ лейтенант...
Прибегает связной от командира стрелковой роты и сообщает, что у немцев на высоте стоят танки, что скоро дадут залп «катюши» и батарее надо быть наготове.
— Хорошо. Передай своему командиру, что иптаповцы начеку, — говорит связному Охрименко.
— Есть, передать, что артиллеристы начеку! Можно идти?
— Крой.
Мы с Охрименко тоже покидаем блиндаж. Дождь прекратился, но туман вновь окутывает местность. По ходу сообщения опять идем в боевые расчеты.
— Через две минуты, — смотрит на часы Охрименко.
Командир орудия сержант Коновалов приказывает расчету зарядить орудие бронебойным. Мы слышим, как щелкает затвор — открылся, раздается второй щелчок — в казенник зашел унитарный патрон с бронебойным снарядом.
В тот же момент заработали «катюши». Расколов тишину ночи, стремительные струи огня взметнулись ввысь. До нас доносится шипение пусковых машин. А на высоте начинается что-то невообразимое: покрывая все багровым пламенем, рвутся снаряды «катюш».
Доходит очередь и до нас. Охрименко отдает приказ катить орудия за пехотой. Я помогаю расчету Коновалова: рота обтекает крутизну, и катить за ней пушку нелегко.
Над нами с треском вспыхивают немецкие осветительные ракеты. Но свет их не пробивает толщу тумана, и мы остаемся невидимыми для врага. Слева вдруг резко бьет одно из орудий.
— Это ведет огонь взвод лейтенанта Смирнова, — определяет Коновалов. — Интересно, по чему лупит — по танкам или по огневым точкам гитлеровцев?
Но тут же сам Коновалов вступает в схватку. Приказывает перезарядить орудие осколочным и дает первый снаряд по крупнокалиберному немецкому пулемету. Тот замолкает, по высоте катится громоподобное «ура».
— Орудие дулом вперед! — командует Коновалов. Свистит автоматная очередь, мы на миг припадаем к [110] земле. И слышим: еще раз бьет иптаповское орудие правее нас. Как только гул от выстрела затихает, доносится приближающийся рокот моторов: это немецкие танки.
Коновалов подает команду, расчет приводит орудие в положение «К бою». И опять оживает пушка правее нас. Там уже идет схватка с танками. Гул машин перемещается, значит, они рассредоточиваются по фронту. Там сам Охрименко, он человек смекалистый, за него я спокоен. И Коновалов действует неплохо.
Потом вновь воцаряется тишина. Зловещая, жуткая тишина. Коновалов посылает одного бойца туда, где, по его расчетам, должна находиться поддерживаемая нами рота. Но боец вскоре возвращается и сообщает, что никого не нашел. Коновалов посылает двух бойцов, и они возвращаются ни с чем.
— Почти к самым немецким траншеям подползали, — докладывают артиллеристы.
— Что за чертовщина! — ругается Коновалов.
— Может, наши пехотинцы ворвались во вражеские окопы и засели там? — высказываю я предположение.
— Пожалуй, что так, — соглашается Коновалов. — Гитлеровцы замолчали, значит, наши выбили их с первой линии. Пехоту надо поддержать!
Но, упреждая Коновалова, гудят моторы наших тягачей. Это Охрименко дал команду взять орудия в передки и доставить на высоту. Поднимаемся и слышим: ревут моторы со стороны врага. Мы знаем: это танки и схватки о ними не избежать.
Вот она, высота 127,3. Она вся покрывается разрывами, слева и справа от нас бьют пушки. Режут тьму пулеметные очереди. Отцепив пушку от тягача, который немедленно уходит в укрытие, мы катим ее на руках вперед. А там — три линии вражеских траншей. Гитлеровцы встречают нас шквальным огнем.
— Стой! К бою! — командует сержант Коновалов.
Теперь мы все убеждаемся, что по высоте ползают вражеские танки и на ходу стреляют из пушек и пулеметов. Вспышки их выстрелов то и дело вспарывают мглу. По этим вспышкам открывает огонь Коновалов. Что-то впереди загорается: сквозь морось виднеется желтое, все увеличивающееся пятно.
— Танк зажгли! — радуется Коновалов. [111]
Где-то впереди вновь оживает и катится во мраке «ура».
— Вон уже где наша рота!
Вспышки на стороне противника прекращаются, и Коновалову становится неудобно целиться.
— Что делать, товарищ лейтенант? — смотрит на меня сержант.
— Орудие катить вперед. Скоро должна быть линия немецких окопов.
Пушку перекатываем через трупы немецких солдат. Останавливаемся и видим впереди что-то темное. Коновалов кидается вперед и тут же возвращается: наткнулся на немецкий тяжелый танк. Он сам припадает к прицелу и делает слепую наводку. Уступает место у прицела Буракову, затем кричит:
— Огонь!
Раздается оглушающий выстрел.
— Огонь! — опять командует Коновалов.
И еще раз орудие плещет огнем. Оба снаряда попадают в машину. Она тут же загорается.
На наши выстрелы примчался связной от Охрименко и передал приказ окапываться на первой линии немецких траншей.
— Вторую захватили наши пехотинцы и закрепляются на ней, — сообщает он. — Немцы засели на третьей. Ох, теперича они и нервинничают, наверно...
— А, «калуцкий» появился, — смеюсь я, узнав по говору знакомого артиллериста.
Новые залпы «катюш» приходятся точно по третьей, последней линии укреплений гитлеровцев. Последней на этой крутобокой «горбуше». И как только снаряды отмолотили свое, рота впереди нас поднимается еще в одну ночную атаку.
Мы немедленно катим пушку за пехотой. Часто останавливаемся и даем два-три выстрела по оживающим вражеским огневым точкам, потом опять подкатываем орудие. И вот мы уже у самых окопов, усеянных трупами немецких и румынских солдат и офицеров.
Теперь строчат наши станкачи куда-то в степь. Бьют заливисто, лихо, длинными очередями. Бьют по всей линии участка. Со стороны противника не слышно ни одного выстрела. Ни автоматного, ни орудийного. Почему? [112]
Что такое? Неужели враг не способен больше сопротивляться?..
К нам подбегает комбат Охрименко с ординарцем. Он оживлен, кидается и обнимает меня.
— «Горбуша» наша! — радостно сообщает Охрименко. — Гитлеровцы, уцелевшие после залпов «катюш», драпанули!
— Значит, будем преследовать их?
— Точно! Будем, товарищ комсорг полка! Сейчас подойдут тягачи, возьмем орудия в передки и рванем!.. [113]