В степи под Осколом

11 мая 1942 года все политработники — в дивизионах и батареях. Друг с другом держим тесную связь по телефону и по радио. Комиссар полка М. В. Телушкин ждет донесений, он неотлучно находится в штабе.

Три раза в день я докладываю о проведенной в батареях работе. По два-три раза на дню разговариваю с Тюней. Он басит в телефонную трубку:

— Георгий, видишь, что творится за нейтралкой?.. Из «яйца» скоро глазунья будет!.. Давай поднимай боевой настрой комсомолии!..

А на рассвете 12 мая вдруг заговорили наши гаубицы. Я не отхожу от комиссара 1-го дивизиона старшего политрука Борисенко, который не покидает наблюдательного пункта. Он не выпускает из рук бинокля.

Мы слышим, как тяжелые гаубичные снаряды с шумом и воем проносятся над нами в сторону Змиева и гулко рвутся там. Траншеи, окопы, блиндажи и ходы сообщения передней линии противника заволакивает густым дымом. В стереотрубу хорошо видно, как взлетают на воздух бревна дотов и дзотов, рушатся земляные и наземные сооружения, как мечутся и падают вражеские солдаты.

Огнем наших батарей управляет искусный мастер, сам командир полка Степанов. Он то накрывает меткими залпами переднюю линию обороны за нейтралкой, то внезапно меняет установки и бьет по второй линии, а то переносит огонь в глубину расположения врага. Как только начинают оживать, шевелиться гитлеровцы, огонь опять гуляет по передней линии. [57]

Утренний воздух накален до предела, над степью образуется черная завеса, и ветер несет ее вдоль горизонта. Над нами — ни одного немецкого самолета. Они прилетят в девять, а сейчас только пять.

— Пойдем беспрепятственно, — говорит Борисенко. — Наша артподготовка для противника — полная неожиданность.

Целый час ведется эта хорошо налаженная молотьба. Едва она стихает, наши командиры в бинокли и стереотрубы фиксируют новую радостную картину: поднимается и устремляется вперед через нейтралку советская пехота. В промежутках между ротами противотанкисты катят свои сорокапятки.

Мысленно я переношусь в Жлобин, под Бобруйск, сравниваю, что было тогда, и то, что наблюдаю теперь. Вот когда у нас есть и собранность, и расчет, и умение, и силы! Да, хорошо начинается. До конца бы этого сражения такая четкость, такое искусство управления войсками и огневыми средствами!

А что в батарее? Надо бы заглянуть туда.

— Ладно, — соглашается комиссар дивизиона Борисенко, — крой в первую, к Тарнавскому.

Попадаю на огневую старшего сержанта Гетмана. Здесь же командир огневого взвода лейтенант комсомолец Саша Охрименко.

— Почему мы стоим? — недовольно спрашивает командир орудия Гетман, круглолицый, с маленьким задиристым носом парень.

— У нас свои задачи, — поясняю ему. — Мы будем сжимать кольцо окружения вокруг Харькова, вот и не движемся до поры до времени.

...Вечером всех политработников вызывает к себе комиссар полка Телушкин. Прикрепив карту нашего участка фронта к стене блиндажа, комиссар водит по ней дулом пистолета:

— Наши части из района Волчанска продвинулись к Харькову на двадцать пять километров, из Балаклеи на Змиев — на столько же, из Лозовой на Мерефу — на тридцать километров. Наша 38-я армия пока остается на прежних рубежах...

Но обстановка на фронте неожиданно круто меняется. Инициатива переходит к противнику. Вот этим и обеспокоен комиссар полка. [58]

День ото дня сообщения все тревожней. Выдержав натиск наших войск, гитлеровцы теперь сами переходят в наступление.

...В густых сумерках мы, политработники, вновь на короткое время собираемся вместе. Обсуждаем нерадостные итоги. Комиссар полка Телушкин мрачен, но он еще выражает надежду, что положение изменится в лучшую сторону.

— Пока не вводились в дело наши танки, — говорит он. — А они будут введены. Два корпуса в резерве — это большая сила, и она способна создать перелом в боевой обстановке. Наша задача — не допустить растерянности, воодушевить бойцов.

Он беседует с политработниками полка, еще раз напоминает о сложности обстановки.

— А что, друг, — невесело говорит мне Тюня, — как бы глазунья из того «яйца» не досталась немцам. Как-то все повернется теперь?..

* * *

Наша 38-я армия, которой командует генерал К. С. Москаленко, занимает оборону на правом крыле Юго-Западного фронта. В то время как левый фланг наших войск с боями начинает отход, нам строгий приказ — ни с места. Стоим прочно в обороне весь остаток мая и две декады июня.

Все эти дни Аня Архипова дежурит на командном пункте полка. КП носит условное название «Рубин» и находится на высотке в километре от села Бригадировка. На южном склоне ее зеленеет обширный колхозный сад.

Сад давно отцвел, лепестки осыпались и затерялись в густой сочной траве. А на яблонях появилось несметное количество завязей. Воздух в саду чист и свеж.

Аня любит дежурить. Посылать в синь свои позывные, ловить знакомые голоса из дивизионов — есть в этом что-то сказочное. Радистку сменяет сержант Алексей Немировский. И тогда по ходу сообщения она выбирается в сад подышать чистым воздухом.

Рано утром 22 июня Аня вновь под яблонями. Ходит и смотрит в высокое чистое небо. Будто и нет войны. Высоко над головой вьются и трезвонят жаворонки, воздух простреливают пчелы. [59]

Но вот начинают бить орудия. Аня некоторое время прислушивается. Грохочут немецкие пушки, снаряды рвутся уже возле КП полка, на переднем крае, в расположении батальонов. Надо бежать к рации, А на командный пункт не пробраться. Всю высотку перепахивают артиллерия и тяжелые минометы противника. На нее десятками пикируют машины с черными зловещими крестами на крыльях. Высотка окутана удушливым дымом, в котором то и дело сверкают разрывы.

Девушку охватывает ужас.

— Ложись! — кричит кто-то и тянет Аню за руку. Осмотревшись, радистка видит рядом начальника связи полка капитана Захарова. Как он здесь оказался?

— Там никого, наверно, не осталось в живых, — шепчет Аня, указывая глазами на блиндаж командного пункта.

— Не вылезать! — предупреждает ее Захаров.

Стрельба на минуту затихает. Они покидают траншею и бегут, сваливаясь на дно другой траншеи, ведущей в глубокий и просторный блиндаж. На девушке лица нет: в такой переделке ей не приходилось бывать.

— На КП, наверно, всех побило, — сквозь слезы говорит Аня.

— Чепуха. Я уверен, что там все живы и здоровы.

— Это после такой-то бомбежки?..

— И не такое видали... Обойдется.

Новый яростный налет еще раз прижимает их к земле. Не успевают отгреметь разрывы, как Захаров тянет радистку за руку:

— За мной!..

Вот и КП. Оглядевшись, Аня облегченно вздыхает. Гул самолетов сразу становится глуше, пулеметная трескотня тоже не доносится сюда.

Как и говорил капитан Захаров, на командном пункте все невредимы. Дежурит начальник разведки полка капитан Гонтарев. Он то и дело снимает с зеленого ящичка черную телефонную трубку:

— Кащенко? Доложите обстановку... Попов?.. Что происходит на участке вашего дивизиона?.. Тарнавский...

Аня ныряет в отсек, где установлена полковая рация. В полумраке приветливо мигают сигнальные лампочки РБ-6. Сержант Немировский в наушниках, он вяло разговаривает с кем-то. [60]

Захаров подходит к капитану Гонтареву. Поздоровавшись, опускается на табурет, принесенный сюда кем-то из разведчиков.

— Что происходит, Михаил? — спрашивает Захаров.

— Сам толком ничего не знаю, — отвечает тот. — Вот, огневые налеты, кружат самолеты.

— Командиру полка докладывал?

— Конечно.

У Гонтарева на лице плохо скрываемая тревога. Он непрерывно курит, все время хмурится. Потом выдавливает:

— Обстановка складывается паршивая.

— Товарищ капитан, — подбегает к Захарову командир отделения связи. — Оборвало нитку с первым дивизионом, что делать?

— Пошли двоих бойцов своего отделения связать.

— Послал... одного, Карпова, убило...

— Немировский, связь с первым дивизионом держать по радио, — приказывает Захаров сержанту.

— Есть, товарищ капитан.

— А ты, — поворачивается Захаров к командиру отделения связи, — отправляйся на линию сам да поживей устрани обрыв.

Мощный снаряд в тот же миг вспарывает насыпь над блиндажом, глухой звук удара в бревна наката, разрыв... На стол с телефонным аппаратом обрушивается поток дымящейся пыли и щепок.

Захаров отскакивает в сторону. Его вдруг осенило, почему фашисты бьют прямо сюда: запеленговали радиостанцию.

— Немировский, выключайся немедленно!

Обрывается проволочная связь и со вторым дивизионом. Потом — с третьим. Снаряды рвут провода, лежащие на поверхности. Как только прекращается обстрел, капитан высылает на линию последнего связиста, сам садится у телефонного аппарата. Смотрит на часы: девять, а приказа о наступлении нет. В чем дело?

Зуммерит телефон. Захаров рывком берет трубку и, заслышав шаги, оглядывается. Замечает хмурого командира полка Степанова. Подполковник стоит согнувшись, так как головой достает до потолка. Захаров передает ему трубку.

— Кащенко? Здравствуй. Спрашиваешь, что происходит [61] здесь? Вакханалия... Приказ командующего армией — немедленно отходить за Оскол... Прикрывай отступление пехоты. Мой КП снимается.

На какое-то время на командном пункте воцаряется тишина. Оттого, что люди вдруг замолчали, плотно сжав губы, тишина будто усиливается, становится гнетущей.

Подполковник Степанов коротко объясняет, почему сорвалось наше дальнейшее наступление. Командование Юго-Западного фронта не смогло своевременно ввести в действие находившиеся в его резерве два танковых корпуса. Это позволило сильной группе войск противника перейти в контрнаступление с барвенковского выступа.

— Сегодня утром, — говорит Степанов, — командарм Москаленко был вынужден на свой страх и риск отдать приказ немедленно отступать за Оскол, дабы сохранить армию... Из района Волчанска развивают наступление 6-я немецкая армия Паулюса и танковая армия Клейста. Они вот-вот сомкнут кольцо окружения на Осколе.

Да, вновь отходить. Днем, при солнечном свете, под безоблачным небом. По степи, на которой ни кустика до самого горизонта; по степи, на которой гитлеровские асы видят с неба даже спящего зайца... Это чудовищно, это — самоубийство.

Седовласый Степанов молчит, глядя куда-то поверх головы капитана Захарова. Какие у него думы? Что он намеревается делать? Какие последуют приказы?.. Тяжело вздохнув, он отдает распоряжение сниматься и следовать на Сватово.

Капитан Захаров набирает воздуху в легкие, будто перед прыжком в воду.

— Вот тебе и яичница, — зло говорит он, глядя на нас с Тюней.

— Как же мы будем? — растерянно смотрит на начальника связи полка Аня Архипова. Она сердцем чувствует страшную опасность.

— Ты с Немировским... грузите рацию на повозку и двигайтесь вместе со штабом... Мне приказано быть в третьем дивизионе.

Сказав это, капитан Захаров торопливо выходит.

* * *

— Куда же теперь мы? — спрашиваю у Тюни.

— На батареи! [62]

Я тороплюсь за политруком. Но скоро, попав под бомбежку, мы теряем друг друга. Я решаю податься опять на батарею Тарнавского. Располагается она на самом краю впадины, в двух километрах от КП батальона пехоты. Последние красноармейцы уже покидают окопы. По лощине тянутся повозки, доверху нагруженные станковыми пулеметами, круглыми плитами от минометов, ящиками с боеприпасами, штабной поклажей. Гаубицы Тарнавского ведут шквальный огонь. Но вдруг все разом смолкают. Между ними вспыхивают яркие кусты разрывов.

«Накрыли, гады, — вздрагиваю я. — Куда ж теперь мне?»

Оглянувшись, решительно направляюсь в батарею: вдруг не все погибли, тогда и моя помощь окажется не лишней. Только поравнялся с крайней гаубицей, как откуда-то слева, из-за укрытия, нахлестывая лошадей, с гиканьем выносятся ездовые. Точно из-под земли появляются артиллеристы расчета Гетмана. Они моментально впрягают лошадей в передок, прицепляют к нему орудие, и упряжка трогается с места. Я еле успеваю вскочить к ним. Кони все убыстряют бег и наконец переходят на галоп.

Через несколько минут мы влетаем в село, которое тянется вдоль всей лощины. В зелени садов мелькают красные, синие, зеленые крыши. По центральной улице, защищенной от солнца высокими липами и дубами, густым потоком движутся подводы, автомашины, по обочинам цепочкой — красноармейцы.

— Воздух! — вдруг кричит командир орудия Гетман. Мы поворачиваемся на звук моторов. С запада быстро приближаются «юнкерсы».

— Галоп! — командует Гетман.

Ездовые опять нахлестывают лошадей.

— Повод влево!

На повороте в боковую улицу колеса орудия задевают и опрокидывают изгородь. За домами две вырытые в полный профиль траншеи. Заметив их, Гетман первым соскакивает на землю. А через минуту люди сидят в траншее и лошади отведены в безопасные места.

Отбомбившись по центру села, «юнкерсы» следуют дальше на восток. За ними появляются танки. Они вырастают на белесом фоне неба как-то вдруг и останавливаются, [63] зловеще поблескивая на солнце жерлами орудий.

— Испугались, — говорит плечистый белозубый наводчик Анатолий Иванов.

— Пойдут, — уверенно отвечает старший сержант Гетман. — Постоят, постоят и пойдут.

— По болоту прямо не попрут, это факт, завязнут. А на этой узенькой дорожке мы уж их встретим. — И наводчик сжимает пальцы в жилистый темный кулак.

Солнце начинает клониться к закату, а немецкие танки все стоят на горе. Не движутся и не стреляют. Чего-то ждут. Должно быть, высматривают, нет ли поблизости противотанковых орудий. Наконец, не выдержав, трогаются. Рванув воздух оглушительным дружным залпом, танки справа по одному начинают с ревом вытягиваться на дорогу. Впереди — тяжелые, за ними — средние, в хвосте — легкие. Замыкают колонну автоматчики.

— Приготовиться к бою! — командует Гетман.

Иванов припадает к прицелу, ловит в его перекрестие горловину дороги и не спускает с нее глаз. Передний танк выруливает на дорогу и, прибавляя скорость, грохочет в нашу сторону. На его правом боку отчетливо просматривается черный крест в белом окаймлении.

Стиснув зубы, весь напружинившись, Иванов терпеливо ждет, пока танк подойдет ближе. Гетман впился в окуляры бинокля и тоже ждет.

— Давай! — наконец яростно кричит он. — Теперь наверняка!

Орудие победно рявкает и откатывается, окутавшись дымом и пылью. Тяжелый снаряд попадает в самую башню и смахивает ее с машины, точно песчинку.

— По второму — огонь!..

Потеряв несколько танков, гитлеровцы пятятся и вскоре скрываются за высотой.

— Вклеили фашистам! — раздаются радостные восклицания.

— По-нашенски!

— Там, где стоит орудие Гетмана, фашистам нет дороги! — уверенно произносит Иванов, поправляя сбившуюся на самый затылок выгоревшую пилотку.

Неожиданно появляется связной от капитана Тарнавского. На лице у него засохшая грязь, левая рука выше локтя забинтована. Спеша и волнуясь, он передает [64] приказ командира батареи сниматься с огневой и отходить на Гороватку.

— Вас прикроет батарея старшего лейтенанта Игнатьева, — сообщает он. — Она уже изготовилась к бою.

Не успевает связной исчезнуть, как откуда-то из-за соседнего бугра с воем и злым шипением несутся тяжелые снаряды. Они рвутся по всей впадине, заволакивая ее синеватым дымом.

...Сумерки все сгущаются, и наконец плотная тьма наваливается на обожженную степным солнцем землю. Ложится роса, острее становятся запахи конского пота, полыни, чебреца.

Перевалив холм, мы спускаемся в низину, застланную сизым туманом. В лицо ударяет приятная свежесть. Но орудие останавливается — впереди завал из перевернутых и просто брошенных повозок и грузовиков. На дороге и по бокам — воронки. Вот где наворочали «юнкерсы». Мы принимаемся расчищать дорогу, но вскоре бросаем это дело.

— До утра так провозимся, — ворчит Гетман и тут же велит ездовым свернуть в объезд.

Под копытами лошадей чавкает вода, гаубица мягко оседает в землю.

— Не застрять бы, — пугается Гетман.

— Ничего, выберемся, кони крепкие. В случае чего и пехота поможет.

Нас догоняет большая группа красноармейцев.

— А ну, ребята! — кричит Гетман. — Выручайте бога войны, иначе без огонька останетесь.

Человек сорок окружают гаубицу. Под гетмановское «раз, два — взяли!» ее вытаскивают на твердый грунт.

Летняя ночь коротка, а до Боровой еще порядочно, кони притомились. Они тянут плохо, часто останавливаются. Ездовые берегут коней и не понукают без особой надобности. Бойцы тоже устали, медленно бредут за упряжками, с наслаждением курят, прикрыв цигарки ладонями. В темноте от вспыхивающих огоньков слабо розовеют пальцы.

Некоторое время пехотинцы движутся рядом с нами. «Сила в пехоте, когда она прочно сидит в земле, — утверждают [65] они. — А если вырвать ее из траншеи или окопа, так надо подкрепить танком, хорошим артогнем. Тогда пехота пойдет вперед».

Незаметно приближаемся к Гороватке. Когда входим в село, то за Осколом, над темнеющим сосняком, уже сереет небо. Гороватка встречает нас непривычной мертвой тишиной. Лишь кое-где у белых домиков попадаются пустые повозки.

Временный мост через реку лежит прямо на воде. От трех пар лошадей и тяжелой гаубицы он оседает еще больше, и колеса по самые ступицы погружаются в воду. Левый пологий берег выводит нас на обширный луг. Он весь в росе и отливает серебром. В мокрых кустах уже тарахтят дергачи, да так, что хоть уши затыкай. Почему-то этот уголок вдруг напоминает мне родную Смоленщину. Такая же тихая река Угра, ровный луг кругом, темный бор, задумчивый, даже утром хранящий сухое тепло, скрип коростеля, высокое светлеющее небо, стряхивающее с себя обильные звезды.

Проселочная дорога змейкой тянется у подножия еще не пробудившихся молчаливых сосен. Впереди показывается опушка.

— Вот и оборудуем здесь огневую, — говорит Гетман, и тут же глаза его радостно округляются: — Товарищ политрук!..

Прямо на нас широко шагает Тюня.

— Здорово, хлопцы! — на ходу приветствует он артиллеристов. — Ну вот и снова вместе, Георгий!

Мы крепко обнимаемся.

— Твое орудие переправилось первым, — говорит Гетману Тюня. — Разумеешь, где занимать огневую?

— Вон там, — командир орудия указывает на опушку.

— Добре!

Гаубица катится, вдавливаясь в мягкую песчаную дорогу.

— А мы, друг, будем здесь встречать батареи.

Справа виднеется небольшой дубовый лесок, слева — село Гороватка. Прямо на запад уходит в гору растревоженная зеленая степь. По ней вниз к Осколу торопятся последние бойцы из группы прикрытия.

Тюня то и дело вынимает карманные часы. Маленькая стрелка уже перевалила за восемь. До момента появления фашистских самолетов времени остается совсем [66] немного, а батареи, дивизионы все еще не появились. Мы напряженно оглядываем широкий степной горизонт за рекой и ждем, ждем, мучаясь в догадках.

А время идет. Уже перебралась на левый берег колонна грузовиков, за ней тянутся подводы. Потом перегоняют по мосту большое стадо коров. И тут в небе раздается гул моторов.

— Девять, — смотрит Тюня на часы. — Точны, бисовы души.

— Сейчас начнут бомбить переправу!

— Пошли вон туда. — Тюня кивает на группу сосен метрах в трехстах от моста.

Ведущий «юнкерс» начинает разворачиваться, заходя на цель. За ним тянутся остальные. Горячая волна воздуха поднимает над Осколом жирную черную землю...

Так повторяется несколько раз. Запоздавшие пехотинцы ищут брода выше по течению. Мы с Тюней идем к бойцам, надеясь что-нибудь узнать о наших артиллеристах. Один из красноармейцев, бледный от потери крови, рассказывает, что вчера вечером видел две пушки:

— Одна без колес, перевернутая, другая — совсем в лепешку. Наверное, разнесло бомбой...

— Где точно?

— В балочке за Чернобаевкой, товарищ политрук. А кони побиты.

— Наши, — с болью говорит Тюня. — Из третьего дивизиона...

Бойцы рассказывают о гибели целого батальона нашей пехоты на Голой высоте. Там произошло страшное побоище: западный склон усеян трупами красноармейцев и гитлеровцев, стоят сожженные немецкие танки и бронетранспортеры.

— Из какого полка этот батальон? — спрашивает Тюня.

— А кто его знает...

Гетман открывает огонь по выскочившим из-за леска танкам.

Первый снаряд разрывается метрах в ста перед вражескими машинами. Командир орудия увеличивает прицел, и на этот раз земля взметается уже между танками. Тут же на вражеские машины обрушивает шквальный огонь батарея тяжелых корпусных орудий. [67]

Тюня, широко расставив ноги и сжав губы, хмуро смотрит за реку.

— Идем, — вдруг отрывисто бросает он мне и направляется к Осколу. — Там встретим своих.

Перебравшись через мост, минуем разбитые повозки и машины, взбегаем на крутой косогор, и вот — Гороватка. Село разрушено, повсюду полыхают соломенные крыши. Пожары никто не тушит: люди отсиживаются на левом берегу, в землянках и по оврагам.

«Мессеры» со звоном режут воздух, над железнодорожной станцией Боровая висят бомбардировщики. Со стороны станции тянутся черные космы дыма.

За Гороваткой выходим к полю кукурузы. Где-то за ним слева вдруг ухает тяжелое орудие.

— Наше, Георгий! — кричит Тюня. — Наше! Это же гаубица!

Мы ныряем в кукурузу. Метелки ее мягко бьют по лицам. Минут через пять выбираемся в открытую степь.

— Конечно наша! — И Тюня показывает в сторону дороги.

— Да, наша, — убеждаюсь и я.

В полутора километрах от нас движутся немецкие танки. На концах орудийных стволов поблескивают вспышки. Черные фонтаны земли вырастают то впереди, то позади, то по бокам от наших артиллеристов.

— Эх, накроют, гады! — От внутренней боли Тюня скрежещет зубами.

И вдруг упряжка останавливается как вкопанная. У щита гаубицы мелькают люди. Тут же гремит выстрел. У головного танка мгновенно вырастает пышный букет чернозема.

Фашистские истребители с остервенением накидываются на советских артиллеристов. Кони падают, гаубицу с передком заносит, и она встает поперек дороги. «Мессеры» идут на второй заход, но, увидев, что делать здесь больше нечего, резко отваливают в сторону и несутся к Боровой.

— Сволочи, — шепчет Тюня.

Гитлеровские танки прибавляют ходу. Их десятка полтора. Поблескивая в лучах утреннего солнца дульными срезами орудий, они вытягиваются в колонну и сворачивают на дорогу. Но, как только головная машина цепляется гусеницами за обочину, наша гаубица оживает. [68]

Дуло ее поворачивается навстречу врагу, вспыхивает пламя, и от тяжелого снаряда головной танк разваливается пополам, как спелый арбуз. В ответ разом грохочут орудия гитлеровских машин. Дым и пыль скрывают от наших глаз гаубицу, она умолкает.

— Все, — с отчаянием говорю я.

— Да, все, — тихо подтверждает Тюня. — Пошли, друг...

Но с места мы не трогаемся, все стоим у края кукурузного поля и смотрим на окутанную дымом гаубицу.

...Раскаленный диск солнца уже наполовину скрылся за дымным горизонтом и наконец будто провалился в пропасть. Тотчас начинает смеркаться. Немецкие танки почему-то поворачивают вспять и скоро исчезают в сумерках.

Неподалеку от нас раздаются голоса, слышится тяжелый топот ног. Тюня вскидывает голову, настораживается. Правая рука его тянется к пистолету. Но лицо тут же расцветает в улыбке:

— Это же наши хлопцы!

Мы срываемся с места и бежим на голоса.

Из-за небольшого холмика показывается группа бойцов. Впереди шагает капитан Тарнавский, сильно припадая на левую ногу. Следом бредет высокий политрук Ильченко с повязкой на голове. На самодельных носилках несут тяжело раненного командира взвода.

— Друзья! — взволнованно говорит Тюня. — Добро вы били ворога, очень добро!

И политрук поочередно крепко жмет руку Тарнавскому, Ильченко, прихрамывающему командиру орудия Кузьменко и всем уцелевшим артиллеристам. Он тут же раздает все свои папиросы, затем идет по рукам кисет с махоркой.

Глубоко затягиваясь дымом, Тарнавский устало, но спокойно рассказывает о событиях минувшего дня. Три орудия батареи прикрывали отход нашей пехоты. Артиллеристы сражались отчаянно, уничтожили с десяток танков и не меньше бронетранспортеров, но не позволили врагу отрезать путь отступления нашим пехотинцам. Однако и с батареей дело плохо.

— Одно орудие разбило вчера бомбой, — говорит Тарнавский, продолжая курить, — второе сегодня в полдень. [69]

Третье... Да вы сами видели, что было с третьим. А вот где Гетман — не знаю.

— Он уже за Осколом, — сообщаю я. — Вчера его расчет уничтожил четыре тяжелых танка.

— Хоть одно сохранилось, — облегченно вздыхает капитан и спрашивает у Тюни: — А как другие батареи, Иван Алексеевич?

— Никаких вестей.

— И от Саши Игнатьева?

— И от него.

Тарнавский умолкает, задумавшись.

— Ну, друзья, — поднимается с травы Тюня, — пошли к своим. Полк собирается за Боровой... [70]