Бьем врага и днем, и ночью
В районе Ржева
В августе 1942 года, на следующий день после нанесения удара по военно-промышленным объектам города Инстербурга, полку срочно ставится боевая задача другого характера — действовать по обороне противника в районе Ржева.
После успешной наступательной операции Красной Армии под Москвой зимой 1942 года немцы сильно укрепили этот участок фронта, и поэтому сейчас для прорыва обороны противника сюда была привлечена часть сил авиации дальнего действия. Бомбим резервы фашистских войск, располагающиеся в населенном пункте севернее Ржева.
Полет выполняется темной ночью, что создает большие трудности. И хотя истребителей противника здесь не ожидалось, была опасность столкновения со своими самолетами, которые в большом количестве действовали вместе с нами в этом районе. Еще при выходе на боевой курс мы едва не столкнулись с тяжелым четырехмоторным бомбардировщиком ТБ-3, этой громадиной, проследовавшей навстречу нам, чуть ниже (очевидно, возвращался с задания). Командир еще раз предупреждает всех об особой осмотрительности.
Отыскать заданную цель в этих сложных условиях помогает Волга-матушка, великая русская река, протекающая через Ржев. Ее заметно даже в эту темную ночь. Следуем вдоль реки. Заход на цель — с северо-запада. Вот и опорный пункт неприятеля, к которому мы шли. Противник ведет интенсивный зенитный огонь — значит, цель важная. Северный ветер сносит самолет вправо — делаем поправку на него. Два-три доворота, и цель — в перекрестье прицела. Десяток фугасных бомб крупного калибра пошло на врага. Высота у нас небольшая, около тысячи метров, и ждать результата недолго: на земле вспыхивает извилистая трасса разрывов наших бомб. [118]
Но вслед за тем случилось невероятное. Внизу, там, где рвались наши бомбы, что-то ярко вспыхнуло, и какая-то неведомая сила стремительно подбросила нас вверх. Смотрю на стрелки высотомера, и глазам не верю: вместо тысячи метров прибор показывает почти три тысячи. Два месяца назад нисходящий поток воздуха бросил нас вниз, но чтобы вверх... Такого еще с нами никогда не бывало, да и слышать об этом не приходилось.
Когда выполнили боевое задание и были уже на своей территории, попытались выяснить причину того, что произошло над целью. Пришли к выводу: наверное, от наших бомб взорвался какой-то большой склад боеприпасов, а образовавшаяся мощная взрывная волна подбросила самолет на такую высоту.
— Тогда кинуло на две тысячи вниз, теперь — на две тысячи вверх. Стало быть, по нулям... — шучу я.
— Почаще бы так подбрасывало. Не надо для обратного полета набирать высоту. Да и неприятелю от этого, наверно, не сладко, — откликается командир.
Высоту, на которой мы так неожиданно очутились, не пришлось менять до самого аэродрома.
На аэродроме нас ждала еще одна неожиданность, на этот раз неприятная. После выполнения боевого задания, заходя на посадку, погиб экипаж Василия Слюнкина, погиб штурман эскадрильи Дмитрий Антипов. Это произошло на наших глазах; приземлившись, мы заруливали на стоянку. На посадочной прямой — а ночь была темная и видимость плохая — самолет Слюнкина левой плоскостью задел за трубу приангарного здания и, перевернувшись, упал на землю, загорелся... Боевых товарищей мы похоронили на местном кладбище.
В этой катастрофе уцелел стрелок-радист экипажа сержант Колесниченко. Во время удара самолета о землю в хвостовой кабине образовалась дыра, в которую он сумел выскочить из объятого пламенем самолета.
Сержант долго находился в шоковом состоянии. После выздоровления был включен в состава экипажа Ивана Душкина. Ему еще предстоит сделать с ним десятки боевых вылетов.
Сталинград
В начале сентября 1942 года нас подняли по тревоге на выполнение нового задания — бомбить скопление железнодорожных эшелонов на станциях и перегонах восточнее [119] Ростова-на-Дону. Этот вылет насторожил нас. Он был, нам кажется, связан с быстрым продвижением неприятельских войск на Нижнем Дону в направлении Сталинграда.
Экипажи, подготовленные для действий ночью, ведет командир полка И. К. Бровко. После ударов по дальним целям этот вылет для нас — «семечки». Правда, отыскивать железнодорожные эшелоны на перегонах ночью — все еще проблема.
Отправляемся на задание часов в одиннадцать ночи. Ночь осенняя — темная, звезд не видно, мешает облачность. Но Харченко уверенно поднимает с бетонной дорожки нагруженный бомбами самолет. Поскольку было еще неясно, как долго мы пробудем на новом аэродроме, в самолет кроме бомб берем и свои небогатые фронтовые вещи. Чтобы они не мешали в полете, кладем их в отсеках шасси.
Сегодня наша цель — эшелоны на станции Морозовская. Неприятель еще не успел организовать противовоздушную оборону станции и противодействия нашему удару, по существу, не оказывает.
Выполнив задание, на рассвете садимся на новый аэродром.
С этого дня полк открыл счет боевым вылетам в Сталинградской битве. Они продолжались до февраля 1943-го, до полного разгрома окруженной трехсоттысячной армии Паулюса. Вот итог: меньше чем за шесть месяцев наших действий в Сталинградской операции полк совершил несколько тысяч боевых вылетов. Наши самолеты в воздухе днем и ночью. Об интенсивности усилий полка в этой исторической битве на Волге можно судить хотя бы по количеству боевых вылетов каждым отдельным экипажем. Многие из них делали в район Сталинграда до двух-трех вылетов в день. Наш экипаж — экипаж командира эскадрильи — успевал выполнить за месяц тридцать и даже больше боевых вылетов. Если учесть нашу занятость по подготовке молодых экипажей, прибывающих в эскадрилью, то это выше всяких норм.
Особенно отличался в полку экипаж старшего лейтенанта Дмитрия Барашева, который за зимнюю ночь 1942/43 г. делал порой по три вылета, каждый продолжительностью не меньше трех-четырех часов. Технический состав едва успевал готовить самолет. Это, казалось, было вне человеческих возможностей, но в борьбе с врагом Барашев и его экипаж не знали усталости.
Боевые вылеты в район Сталинграда производились, по существу, в любую погоду, В одну из ноябрьских ночей [120] 1942 года бомбить неприятеля в районе западнее Сталинграда пришлось почта на бреющем полете. Но иначе нельзя: сверху прижимала сплошная облачность. Внизу была цель — боевые порядки фанатично сопротивляющейся окруженной армии Паулюса. Ее в этих условиях можно обнаружить лишь визуально. А как это сделать ночью?
Но к этому времени были уже созданы специальные подразделения — службы земного обеспечения самолетовождения (ЗОС). Они, где только было возможно, делали все, чтобы помочь экипажам выйти на цель, особенно ночью, в сложных метеоусловиях.
На этот раз мы ищем стрелу, выложенную из костров в направлении на нашу цель. Но найти ее нелегко. Здесь кругом пожары, идут ожесточенные бои. И только очень точно выдержанный маршрут позволяет вывести самолет на нужный, направляющий знак.
Слева и справа от нас по окруженной фашистской армии бьет артиллерия, в том числе и гвардейские минометы «катюши». От их «работы» создается целая световая полоса. В этом море огней наши фугасно-осколочные бомбы накрывают войска и технику гитлеровцев, стремящихся вырваться из огненного кольца. Но кольцо окружения с каждым днем сжимается вокруг города, вытянувшегося на несколько десятков километров по правому берегу Волги и расчлененного фашистскими войсками, рвавшимися к русской реке.
Когда мы бомбили войска противника непосредственно в городе, где на одной стороне улицы или площади — наши войска, а на другой — неприятель, без наземной помощи ориентироваться было почти невозможно. И, хотя в каждый полет мы брали план города или карту крупного масштаба, в этой сложной обстановке возникала опасность удара по своим, а это было бы преступлением. Чтобы избежать такой случайности, заходим на цель всегда со стороны Волги, где на левом, восточном ее берегу, против позиций противника, подразделение службы ЗОС выставляло прожекторный пост, выйдя на который, мы, как правило, без труда находили заданную цель.
Издалека видим луч прожектора. Он направлен обычно вертикально вверх, в зенит. Выходим на него, берем расчетный курс. Прожекторный луч ложится в направлении на объект удара, указывая, куда самолету следовать.
Летящий впереди нас самолет отклонился от курса. Мы понимаем это потому, что луч, слегка касаясь его, заставляет экипаж довернуть до нужного направления. Прожекторист, [121] выполнив свою задачу, снова поднимает луч вверх, что значит: он готов к наведению следующего самолета.
Вражеские самолеты не раз бомбили прожекторный пост, пытаясь вывести его из строя. Но тщетно. Каждый раз он встречал нас бодрым покачиванием своего тонкого луча. Как потом стало известно, «расчет» поста состоял всего из одного человека — старшины, который и прожектор врыл в землю, и сам сидел в укрытии, управляя им дистанционно. Даже во время вражеской бомбежки он, находясь в сравнительно безопасном месте, наводил нас на цель.
Возвращаясь с задания, когда самое опасное было уже позади и ожило наше переговорное устройство, Степан сказал:
— Надо будет доложить командиру полка, чтобы он походатайствовал о награждении прожектористов. Как они помогают нам! Как четко работают!
Да, это верно, помогают здорово. Вот и сегодня с помощью волшебника-луча мы отыскали цель в одном из занятых фашистами кварталов Сталинграда.
В середине января окруженная в Сталинграде группировка Паулюса была основательно сжата. Теперь нас посылали на боевые задания туда уже днем и без прикрытия, считая, что в этом огненном кольце не может быть достойного противодействия со стороны вражеской истребительной авиации. Но оказалось совсем не так. Обреченные на полное поражение, гитлеровцы отчаянно сопротивлялись, надеясь на помощь фюрера. С оставшихся в кольце 2–3-х аэродромов, таких, как Большая Рассошка, Питомник, Гумрак, они все же поднимали против нас свои истребители, и в некоторых случаях им удавалось сбивать наши самолеты. Наши воздушные стрелки не всегда могли противодействовать атакам «мессеров» последней модификации. В этом сказывался, очевидно, и наш годичный перерыв в дневных полетах. К тому же многих опытных воздушных стрелков уже не было среди нас. Теперь у пулеметов стояла в большинстве своем еще не обстрелянная в воздушных боях молодежь.
В начале января 1943 года с дневного боевого задания, которое выполняли в районе Сталинграда, не вернулись экипажи Феодосия Паращенко и Ефима Парахина. Все переживали за судьбу товарищей. Однако через несколько дней в полк пришло радостное известие — Паращенко и его штурман находятся на одном из аэродромов 16-й воздушной армии, что в 15–20 километрах северо-западнее [122] кольца окружения вражеской группировки. Нас с Харченко на боевом самолете немедленно послали за ними.
Через полтора часа полета находим полевой заснеженный аэродром. Приземляемся. Еще заруливая на стоянку, увидели стоящих там Паращенко и Сенатора, радостно машущих нам руками.
Не выключая моторов, сажаем их к себе: Сенатора — в мою штурманскую кабину, Паращенко — к воздушным стрелкам. На ходу расспрашиваем, что с ними произошло. Когда возвратились на базовый аэродром, Паращенко рассказал о случившемся с экипажем подробнее.
На цель — скопление окруженных гитлеровцев — вышли на высоте 2500 метров. Сенатору после ночных полетов особенно легко было найти ее и сбросить осколочно-фугасные бомбы. Однако привычное спокойствие экипажа было нарушено. Сразу после разворота стрелок-радист Пашинкин доложил, что сверху приближается звено «мессершмиттов». Началась пальба... Пашинкин сбил истребителя, но и сам вдруг перестал стрелять. Вызываю по СПУ второго стрелка, Гершера, — он стрелял по «мессерам», атакующим снизу. Но вскоре и его не стало слышно. Убиты?! Теперь гитлеровцам легко было расправиться с нами. Оставалось единственное — маневр по курсу и высоте. Иду со снижением — хочется поскорее выйти на свою территорию.Но фашистские пули еще раз прошивают самолет. На правой плоскости появляется пламя: немецкий истребитель с малой дистанции угодил в бензобак. Пробую сбить пламя скольжением. Но из-за малой высоты сделать это трудно, почти невозможно. Даю Сенатору команду покинуть самолет, а потом сам — уже метров с пятисот — переваливаюсь через борт и, едва успев раскрыть парашют, приземляюсь недалеко от штурмана на заснеженное, изрытое воронками поле. Прячемся в них, свертывая свои парашюты. Сенатор — метрах в пятидесяти, ползет ко мне. Видим столб черного дыма — горит наш самолет. Горит на территории, занятой врагом. Что же делать дальше? Ждем затишья, но оно не наступает. Наконец метрах в ста замечаем наших солдат. Они тоже видят нас и подают сигналы, чтобы мы оставались на месте.
Когда стемнело, к нам подползли два бойца. Они переправили нас к своим. С болью в сердце еще раз посмотрели мы на то место, где сгорел наш самолет с погибшими в нем отважными бойцами — воздушными стрелками Сергеем Пашинкиным и Кубой Гершером, не раз спасавшими нас [123] от атак вражеских истребителей. В неравном бою они пали смертью храбрых.
О судьбе экипажа Парахина в полку стало известно лишь после победы советских войск в Сталинградской битве. Сначала прибыл в часть стрелок-радист Габачиев. Он и сообщил первые сведения об экипаже. Парахин вернулся в полк месяца через два, после лечения во фронтовом госпитале.
Вот его рассказ.
После того, как сбросили бомбы, я стал разворачивать самолет влево, в обход разрывов малокалиберной зенитной артиллерии, стрелявшей по шедшему впереди нас экипажу. Но тут один из зенитных снарядов разорвался прямо в хвосте нашего самолета. Он стал плохо управляемым, не слушался руля поворота. По докладу воздушного стрелка, руль был поврежден вражеским снарядом. С трудом выйдя из зоны обстрела зенитной артиллерии, спешим на свою территорию. Моторы помогают рулям делать разворот, взять нужный курс. Внезапно появляются два неприятельских истребителя и атакуют уже пострадавшую нашу машину. Слышу, стрелок-радист Габачиев из своей пушки дает длинную ответную очередь. Но силы неравные. После очередной атаки противника самолет, потеряв управление, резко пошел вниз. Даю команду покинуть машину. Вижу, как штурман Яков Соломонов выпрыгнул из нижнего люка передней кабины; покинул самолет и воздушный стрелок.Собравшись после приземления в крутой балке, решаем, что делать дальше. Кругом — заснеженное поле, но снег неглубокий. Судя по всему, немцев в этом районе нет. Спрятавшись в густых зарослях кустов, надеемся дождаться здесь темноты и потом, ориентируясь по звездам, следовать на запад, где слышна канонада — видимо, наступают наши войска. Но осуществить это намерение нам не удалось. Вражеские солдаты шли по нашим следам и внезапно окружили нас.
...Допрашивают нас по одному. Соломонова, еврея по национальности, в тот же день расстреляли. Нас с Габачиевым отправили под Сталинград, в лагерь для военнопленных. До прихода сюда врага в этом помещении была животноводческая ферма. Но коров там давно уже не было — наверно, съели окруженные гитлеровцы. Спали мы кто на грязной соломе, кто — на навозе, покрытом брезентом. Помещение не отапливалось, но нас спасало лётное обмундирование — унты и меховой комбинезон. Однако холод все больше давал о себе знать. [124]
Недели через две от голода и холода силы совсем оставили меня, и, чтобы экономить их, пришлось лежать не двигаясь. Выручал Габачиев, который пробирался ночью из соседнего барака к нам, в офицерское отделение, чтобы чем-нибудь накормить меня и укрыть от холода.
В таких условиях пробыли мы почти месяц. Две последние недели нам совсем перестали выдавать пищу. Кто мог ходить, искал ее на территории лагеря, на свалке.
Но однажды рано утром стала слышна артиллерийская стрельба. Она все приближалась. Это было 1 февраля 1943 года. К вечеру лагерь был освобожден нашими войсками. Меня и многих других, неподвижно, почти в бессознательном состоянии лежавших на соломе, отправили в медсанбат. Голодным, нам прежде всего дали там по полчашки теплого кофе. Постепенно доводили наши желудки до нормального состояния, лечили обмороженные руки и ноги, почерневшие пальцы которых опухли и не двигались.
Почти два месяца врачи боролись за мою жизнь. Пролежав в санбате около месяца, я уже смог передвигаться и на поезде возвратился в свою часть. Теперь лечение мое продолжается.
За жизнь Парахина врачи боролись несколько месяцев. И победили. Летчик Ефим Парахин (он был призван на фронт в начале войны из гражданского воздушного флота) вернулся в строй, снова на своем бомбардировщике выполняет боевые задания, громит врага до самой Победы. В июне 1945 года ему присвоено звание Героя Советского Союза. После завершения Сталинградской операции полк сразу же перебазировался на запад. За активную боевую деятельность по разгрому фашистских войск под Сталинградом наш 98-й полк дальних бомбардировщиков стал называться 10-м Сталинградским гвардейским авиационным полком авиации дальнего действия.
С командиром полка
С командиром полка Иваном Карповичем Бровко мне не раз доводилось выполнять в воздухе боевые и учебные задания.
Этот человек просто жить не мог без полетов. На чем угодно, когда угодно — лишь бы летать. Аэродром был основным местом его деятельности. Во время подготовки полка к боевому вылету он готов был проверить в воздухе каждую только что отремонтированную машину. В боевых вылетах Иван Карпович личным примером увлекал своих [125] подчиненных на выполнение самых сложных заданий командования. В полку был учебный самолет По-2. Зная о желании штурманов пилотировать самолеты, о их большой помощи летчикам при вождении тяжелых машин, он организовал вывозку наиболее опытных штурманов полка. Некоторых, после нескольких тренировок, выпустил в самостоятельный полет.
Штурманом Бровко воевал в Испании; за это награжден орденом Красного Знамени. Переучившись на летчика, в начале Великой Отечественной войны в звании майора становится заместителем, а затем и командиром полка.
Однажды перед боевым вылетом — было это зимой 1943 года — Бровко вызвал к себе летчика Харченко, моего командира.
— Имею намерение слетать сегодня на боевое задание с твоим штурманом. Передай ему, что полетим на моем самолете; пусть проверит оборудование и вооружение.
Еще раньше он заинтересовался, почему наш экипаж возвращается домой, как правило, первым. И теперь на стоянке самолетов спросил меня, как нам это удается.
— Очень просто, товарищ командир: применяю активный способ полета на приводную радиостанцию, — доложил я.
— А чем он отличается от пассивного?
— Тем, товарищ командир, — отвечаю, — что полет в этом случае производится не по кривой, а по прямой, с учетом угла сноса, а прямая, как известно, всегда короче кривой.
— Кроме кривой вокруг начальства, там она короче, — улыбаясь, добавляет Харченко.
И вот полет с Бровко, или батей, как мы его называем. Запустили моторы, взлетаем. Бровко мастерски пилотирует самолет, точно выдерживает заданный мною курс на цель. Согласно боевой задаче мы должны бомбить железнодорожный узел Вязьма. Радистом в этом полете — начальник связи полка майор Иван Нагорянский.
На цель выходим с ходу, без крутого доворота, что Ивану Карповичу, очевидно, понравилось. С высоты 4000 метров сбрасываю бомбы, и на железнодорожной станции возникают пожары, в чем, накренив машину на развороте, убеждается сам командир. Неприятель отвечает зенитным огнем. Немедленно докладываю об этом командиру экипажа.
— Вижу! Ничего, сманеврируем, — бодро отвечает Бровко. [126]
Но зенитка продолжает бить. Бровко умело пилотирует самолет, маневрируя среди разрывов снарядов. Уходя от цели, замечаем, что начинает сдавать левый мотор, а вскоре и совсем прекращает работать. Теперь Иван Карпович ведет самолет уже на одном правом. Выполнение полета о минимальной потерей высоты — основная задача летчика в этом случае, что зависит прежде всего от его искусства пилотирования. Бровко блестяще справляется с этой задачей. После двухчасового полета на одном моторе мы потеряли всего около полутора тысяч метров высоты. Полет к аэродрому продолжался.
Командир приказал радисту передать на землю, что отказал левый мотор, на что Нагорянский, порывшись в кодовых таблицах, через некоторое время ответил:
— Товарищ командир, могу только передать, что отказала матчасть.
— Какая там матчасть?! — возмущается Бровко. — Передай, что иду на одном моторе!
Но нужный код в таблице, которую Нагорянский сам же и составлял, не нашелся, и он передал это на землю, очевидно, открытым текстом.
Иван Карпович, устав держать управление правой ногой, попросил меня помочь ему. На ДБ-3 двойное управление, и я мог это сделать и очень жалел, что своевременно не догадался предложить командиру эту услугу сам.
— Сейчас, товарищ командир, — ответил я.
Но тут же вспомнил, что после недавней аварии самолета у меня повреждено колено правой ноги, как раз той, которой придется удерживать самолет от разворота. Уже хотел было ответить, что не могу помочь ему, но сообразил, что если ручку управления вынуть из муфты, то правую педаль можно с успехом держать левой ногой, что немедленно и сделал. Рулем поворота стараюсь как можно лучше помочь командиру выдерживать направление. Не забываю и основные свои обязанности: на расчетном рубеже настраиваю свою «чайку» — так называли РПК-2 — на приводную радиостанцию аэродрома и, вспомнив об активном способе полета на нее, с учетом аэродинамической поправки устанавливаю рамку радиополукомпаса на угол сноса.
— Можете вести самолет по РПК, — сообщаю я Ивану Карповичу. — До аэродрома осталось километров двести.
— Ничего, дотянем, — отвечает он. — Жаль, что впереди как будто облачность. [127]
Когда до аэродрома оставалось 150 километров, землю, действительно, затянуло облаками. Нам пришлось теперь идти над ними. Бровко доверчиво отнесся к показаниям радиополукомпаса к, несмотря на то, что летим на одном моторе, спокойно ведет самолет, стараясь как можно меньше терять высоты.
Характерное колебание стрелки РПК дает знать, что мы находимся над приводной радиостанцией. К тому же сквозь облака просматривается светлое пятно посадочного прожектора. Докладываю, что под нами аэродром. Бровко резко пускает самолет на снижение и почему-то громко кричит. Я даже опешил от неожиданности.
— Что с вами, товарищ командир?
— Да ничего. Это я уши продуваю. Ты тоже так поступай, а то заболят.
Отвечаю, что привык в таких случаях делать глотательные движения.
Пробив облачность, Бровко мастерски повел самолет на посадку — на одном моторе! — и блестяще приземлил его у самого посадочного «Т».
Несмотря на трудности, которые мы испытали, времени в полете затратили не больше, чем другие, и садились почти вместе, со всеми экипажами полка, выполнявшими в эту ночь боевое задание. Иван Карпович поверил в активный способ полета по радиополукомпасу.
Бровко всегда тяжело переживал, если с кем-нибудь из выполнявших задание случалось несчастье или кто-то не вернулся вовремя на посадку.
Зимой 1943 года наш аэродром был завален снегом. Расчищалась и укатывалась только неширокая взлетная полоса, а по краям ее высились метровые сугробы.
В одну из февральских ночей полк в составе нескольких экипажей отправлялся на боевое задание. Бровко на старте — руководит полетами. Наш экипаж выпускается первым. В середине разбега самолет вдруг начало вести влево: [128] возможно, попало что-то под колесо. Задев левым шасси за высокий сугроб, он развернулся в снегу на девяносто градусов и остановился. Зная, что после нас взлетает экипаж Феодосия Паращенко, спешу дать красную ракету. Но, как назло, происходит осечка. Быстро перезарядив ракетницу, стреляю еще, но... опоздал: очередной самолет, уже набрав скорость, проносится мимо. Слышится треск, удар о землю. И все стихло... Степан побежал вперед, чтобы узнать, в чем дело.
Вот уж и Бровко возле нашего самолета. С тревогой спрашивает:
— Что такое? Что с Паращенко? — И, не дождавшись ответа, бежит дальше.
А произошло следующее. Когда наша ракета взвилась, она осветила взлетавшую машину Паращенко. Летчик как раз убирал шасси и был ослеплен ярким светом — самолет стал терять высоту. Зацепившись за землю, он с подогнутыми винтами скользил по ней, пока не остановился. Экипаж был невредим. Правда, штурмана Павла Власова выбросило в нижний люк, но он успел ухватиться за передний край кабины и так держался до полной остановки самолета. Спасло его еще и то, что был он небольшого роста и под самолетом лежал глубокий, рыхлый снег.
Несмотря на то, что самолет Паращенко лежал «на животе», а наш стоял с подломленным колесом, лицо командира полка сияло. Экипажи живы! Ведь впереди так много работы! Враг все еще был под Москвой.
В лучах прожекторов
Основной противоборствующей силой в дневных боевых вылетах были для нас тогда истребители «Мессершмитт-109» различных модификаций, или «мессеры». От них было наибольшее зло, и борьба с ними велась не на жизнь, а на смерть, по принципу кто — кого. А по ночам немецкие истребители до 1944 года крайне редко «выходили на охоту»: у врага в то время еще не было радиолокаторов, и фашистская истребительная авиация вела боевые действия, главным образом, днем. Однако ночью над важными оперативно-стратегическими объектами неприятеля в 1942–1943 годах появилась для нас новая опасность — прожекторы. Они ослепляли экипажи наших бомбардировщиков и одновременно давали точные координаты для стрельбы расчетам зенитных батарей. Как только самолет оказывался [129] в лучах прожекторов, тут же возле него появлялись разрывы зенитных снарядов.
До зимы 1942 года наш экипаж ни разу не встречался с прожекторами. Впервые это произошло в конце февраля, когда мы бомбили железнодорожный узел Орша. Хотя мы знали о существовании прожекторов, их появление было для нас несколько неожиданным.
В том полете с нами были экипажи Паращенко, Петелина, Краснова, Гросула. Мы идем на цель первыми. Ночь темная. Приходится до боли в глазах вглядываться в землю, чтобы точно сбросить бомбы... Цель обнаружена, мы на боевом курсе. Вдруг перед нами возникла световая стена — светили десятки прожекторов. Они появились так внезапно! Что же делать?..
— Отворот вправо! — командую Степану, кратко объясняя задуманный маневр.
Итак, идем мимо Орши. Курс — на запад. Прожекторы, ощерившись, ищут самолет, словно отпугивают нас.
Минут через пять стрелок докладывает, что прожекторы погасли.
— Ну что? Будем разворачиваться, Микола?
— Не сейчас. Минуты через две, чтобы они подумали, будто мы уходим совсем, — отвечаю Степану, засекая время.
Ровно через две минуты разворачиваемся на 180 градусов и идем на цель с запада. Уже вижу Оршу и железнодорожную станцию, а неприятель все еще молчит и не зажигает прожекторы. И только когда цель была на прицеле, прожекторы ожили, но поймать нас им удается лишь после того, как на цель посыпались наши стокилограммовые фугаски. Нас ослепило. В кабине стало светло, как в хорошо освещенной зеркальной комнате. Заговорили вражеские зенитки. То и дело с грохотом рвутся снаряды. Но самолету уже легче, бомболюки закрыты, и мы начинаем набирать высоту.
Но делаем это напрасно. Набирая высоту, мы теряли скорость и из-за этого долго, минут пять, пожалуй, никак не могли выйти из световой зоны, прожекторов и зенитной артиллерии. А в самолете и вокруг него — настоящая иллюминация: прожекторы, вспыхивающие и ухающие разрывы снарядов. Немецкие зенитки стараются сбить нас. Но прямо в самолет им попасть не удается. С большим трудом мы выходим из обширной полосы огня и света. Как удалось это сделать, и самим невдомек. Прожекторы теперь светят в хвост машины. Можно вздохнуть с облегчением [130] — самое страшное осталось позади. Тут же делаем вывод — в лучах прожекторов надо идти, не набирая высоту, а, наоборот, энергично снижаясь и увеличивая при этом скорость с одновременным маневром по курсу. Этот урок мы уже не забудем.
Зимой и весной 1943 года полк занят в основном объектами в глубине обороны гитлеровской армии. Железнодорожные узлы и аэродромы к западу от нас — наши главные цели.
Поскольку на этом направлении стоит Орел с его крупным железнодорожным узлом и аэродромом, эта цель как бы закрепляется за полком. Мы совершаем туда с десятой вылетов в месяц. Часто эта цель дается нам как запасная, когда на основную выйти почему-либо невозможно. Орловский аэродром тогда широко использовался неприятелем для его бомбардировщиков, бомбивших наши войска и города. Через Орловский железнодорожный узел снабжался всем необходимым восточный фронт врага, поэтому не случайно этот объект был прикрыт сотней прожекторов, большим количеством зенитных батарей. Однако многочисленные наши налеты на эту цель многому нас научили; мы уже хорошо знали ее ПВО и соответствующим образом реагировали.
Один из вылетов на Орловский железнодорожный узел запомнился особенно. На этот раз я, будучи штурманом эскадрильи, лечу с командиром звена. Иваном Гросулом. Он хотя и молодой по возрасту, но опытный, смелый летчик. Воевал Гросул с первого дня войны.
Учитывая большое количество прожекторов и зенитных батарей среднего и крупного калибра, прикрывавших этот объект, высоту мы должны набрать не менее 5000 метров. Однако сделать это нам не пришлось. Когда наш высотомер показывал уже 3000 метров, обнаружилось, что на одном моторе не включается вторая скорость нагнетателя воздуха. Из-за этого мы не могли набрать заданную высоту, и в районе цели она едва достигла 3500 метров. Делать нечего — на этой высоте летим на заданный объект. По небу рыскают прожекторы: ищут самолеты, которые идут на большой высоте. Ждем, что в первую очередь в полосу света попадет наш самолет, но этого не случилось. Километрах в десяти впереди и выше нас следуют два наших бомбардировщика, на которые и раздвоились все шнырявшие до этого в нашем направлении вражеские прожекторы. Мы летим ниже и поэтому оказываемся как бы в лощине, между [131] двух конусов, образованных большим количеством прожекторов, поймавших своими зловещими лучами эти самолеты. Впечатление такое, что мы движемся в глубоком и темном ущелье, впереди которого — наша цель, а справа и слева — огромные световые вершины.
Нам остается только воспользоваться благоприятной ситуацией и поскорее отыскать цель — железнодорожный узел, чтобы сбросить на него свой бомбовый груз. Но, как только бомбы посыпались, два пучка прожекторов сомкнулись уже на нашем самолете. В кабине стало ослепительно светло; нам показалось, что даже значительно светлее, чем это было над Оршей, где мы находились на полторы тысячи метров выше. Сразу же вокруг самолета начали рваться зенитные снаряды. Медлить нельзя. Успеваю сказать Гросулу: «Ваня, маневрируй!» Он как будто ждал этой команды: резко развернувшись влево, бросает самолет вниз. Но прожекторы буквально вцепились в нас и не отпускают. Вокруг — хоровод снарядов, но точно прицелиться по нам враг, видать, не может — самолет непрерывно меняет направление и стремительно снижается.
Вскоре высота уже метров 500. Мы за пределами светового прожекторного поля, они светят только в хвост. Продолжая снижаться, выходим, наконец, и из зоны зенитного огня. А вскоре прожекторы и совсем теряют нас из виду. Теперь вокруг темно, тихо. Уточнив курс на аэродром, снова набираем высоту, так как впереди уже виднеется линия фронта и на высоте, на которой мы оказались после такого маневра, нас легко можно сбить даже пулеметным огнем.
Так, в сложной боевой обстановке, учтя опыт Орши, мы сумели перехитрить врага и, успешно решив поставленную перед нами боевую задачу, благополучно вернуться на свой аэродром. Ну а несколько пробоин на плоскостях и фюзеляже нашего самолета не считаются.
Чтобы выйти победителями, такую тактику борьбы с прожекторами противника пришлось применить и во многих других боевых вылетах на крупные военные и промышленные центры противника.
Штурман Емец
В марте 1943 года в связи с организационными мероприятиями штурман нашего полка Г. Мазитов был назначен штурманом дивизии. На его место пришел штурман эскадрильи 9-го гвардейского полка Александр Емец. [132]
Этот полк был с нашим по соседству, в одной дивизии. При встрече мы называли соседей казаками, а они нас в ответ — саперами. Сейчас уж и не помню, почему появились эти прозвища. Мы знали всех наиболее отличившихся в этом полку летчиков и штурманов: командира полка Юханова, его заместителя, Героя Советского Союза Зайкина, летчиков Юрченко, Репина, Чистова, Парыгина, Косихина, Фомина, Санаева, штурманов Конькова, Каширкина, Кошелева, Бжеленко. Знали боевые успехи соседей, знали и неудачи. Общему знакомству способствовало и то обстоятельство, что часто, особенно во время выполнения оперативных заданий, нам приходилось сидеть с ними на одних аэродромах. При таких встречах происходило, как принято было говорить, братание: братья казаки и братья саперы. Контакты становились теснее и оттого, что некоторые летчики и штурманы 9-го полка по той или иной причине переводились в наш полк. Еще в конце 1942 года к нам пришли летчик Е. Андреенко и штурман А. Доморацкий.
А сейчас вот прибыл оттуда на должность штурмана части Александр Емец. С ним я знаком еще по Дальнему Востоку: там мы служили в одном полку, правда, в разных эскадрильях. Он был известен как деловой, грамотный штурман, много летавший и любивший свое штурманское дело. И поэтому нам, тем, кто знал Александра раньше, известие о назначении его штурманом нашего полка было особенно приятно. Поскольку я в то время был штурманом эскадрильи, Емец стал теперь моим непосредственным начальником по штурманской службе.
Не только мастерским умением летать, но и аккуратностью при подготовке к полету отличался Емец. С его появлением в полку вводится новшество: постановка боевой задачи летному составу оформляется наглядно. Красивый каллиграфический почерк нового штурмана, умение чертить — все помогало делу. Не беда, что не было бумаги и специальной доски — использовалась обратная сторона полетных карт. Александр Емец четко, с изящной легкостью чертил заданный маршрут, схему цели, маневра. У нас же было после этого ясное представление о характере боевой задачи и порядке ее выполнения.
В это же время в полк пришло радостное сообщение: особо отличившиеся при выполнении боевых задач летчики, штурманы, воздушные стрелки, а также техники, механики и мотористы были награждены орденами и медалями Советского Союза. [133]
До этого были учреждены награды фронтовикам — ордена Суворова, Кутузова, Александра Невского, орден Отечественной войны первой и второй степеней. В числе первых награжденных этими орденами были и наши товарищи. Орденом Александра Невского награждены штурман дивизии Г. Мазитов, командир моего самолета С. Харченко... Ордена Отечественной войны были удостоены кроме меня летчики Н. Краснов, И. Гросул, штурман Л. Глушенко, некоторые стрелки-радисты. Этим орденом награжден и новый штурман полка А. Емец. Многие наши техники и воздушные стрелки были удостоены ордена Красной Звезды. [134]