К фашистскому логову
Нашей дивизии пришлось проходить мимо фашистского концентрационного лагеря Треблинка. Отступая, гитлеровцы сожгли его, однако замести следы своих преступлений фашистским зверям не удалось. Среди углей кругом виднелись не до конца сгоревшие скелеты, в том числе очень много детских, валялись остатки одежды, обуви. Во рвах были обнаружены трупы людей с пробитыми головами, развороченными грудными клетками — [175] узников истребляли самыми садистскими способами. Местные польские жители рассказывали, что в первую очередь гитлеровцы уничтожали советских людей.
Долго стояло перед глазами увиденное в лагере смерти. Хотелось взять оружие и нещадно бить фашистов. Но мы понимали, что делаем свое важное дело. Помнится, во время войны в одной из газет мы нашли слова о том, что медицинское обслуживание на фронте стоит в одном ряду с авиационным и артиллерийским обслуживанием, что медицинские работники в рядах армии так же нужны, как бойцы и командиры.
5 сентября 1944 года передовые подразделения нашей дивизии форсировали реку Нарев, захватили плацдарм и попытались овладеть в других местах двумя мостами. Этого, однако, сделать не удалось. Гитлеровцы провели контратаку крупными силами танков и взорвали мосты, а затем обратили удар на плацдарм. Завязались ожесточенные бои.
Наш медсанбат развернулся в четырех километрах восточнее Нарева в тенистой лощине, близ которой проходила дорога на Пултуск. Расположение оказалось очень удачным. С одной стороны, мы находились вблизи путей эвакуации раненых, а с другой — рядом не имелось таких важных объектов, которые гитлеровцы могли бы бомбить и обстреливать из артиллерийских орудий.
Работа всех функциональных подразделений медсанбата с первых дней проходила исключительно организованно, несмотря на то что непрерывные, почти двухнедельные бои принесли большой поток раненых и надо было только успевать поворачиваться. К нам поступало от 160 до 220 человек в сутки, причем не только из нашего соединения. Соседи запоздали с развертыванием своих медсанбатов, и мы принимали раненых танкистов, артиллеристов, а также пехотинцев другой дивизии.
Одним из первых оперировал я заместителя командира 118-го гвардейского стрелкового полка по политчасти гвардии майора П. Н. Яковлева. Пуля попала в орден Красного Знамени, помяла его, рикошетом ушла в среднюю часть левого плеча, раздробив кость и повредив плечевую артерию и вену. Рука у Яковлева оказалась нежизнеспособной. Присутствовавшие при осмотре раненого Стесин и Кусков, не ожидая вопроса, высказались за ампутацию, и я вынужден был провести ее — иного выхода не оставалось. [176]
Вечером зашел навестить Яковлева. Он был удручен, все никак не хотел верить, что остался без руки. Я спросил, хочет ли он заменить изуродованный орден на новый.
— Никогда! — ответил Яковлев. — Он же спас мне жизнь...
Личный состав нашего батальона продолжал самоотверженно трудиться, обеспечивая медицинской помощью воинов наревского плацдарма. Благодаря хорошей организации дела результаты лечения были высокими. Из двадцати восьми человек, прооперированных по поводу проникающих ранений в живот, умерло двое от прогрессирующего перитонита, который неизбежно осложнял этот вид ранений. Один скончался через двадцать суток после операции от множественных тонкокишечных свищей. Остальные, пробыв у нас в госпитальном взводе по 12 суток каждый, были эвакуированы в госпиталь в хорошем состоянии. Такие результаты лечения этой категории раненых встречались нечасто, я мы связывали их с быстрым выносом пострадавших с поля боя, своевременной помощью раненым в полках и эвакуацией в медсанбат, что позволяло оперировать их в кратчайшие сроки. Влияли на исход дела противошоковые мероприятия и полноценное лечение в послеоперационный период.
Мастерство наших хирургов, неизмеримо выросшее за годы войны, позволяло в каждом случае выбирать наиболее благоприятный оперативный доступ, проводить щадящие ревизии органов и оперативное воздействие на их поврежденные отделы.
В середине сентября 1944 года у нас наступило относительное затишье. Пользуясь этим, мы решили проанализировать деятельность полковых медицинских пунктов, чтобы выявить и популяризировать положительный опыт. В такие периоды, когда работы становилось меньше, мы нередко собирали медиков полкового звена и проводили с ними занятия. Врачей брали и на стажировку в медсанбат.
Оживилась учеба и в самом медсанбате. Заботились, конечно, не только о врачах, не забывали мы и о сестрах, санитарах. Штудировали директивные и методические указания по вопросам военно-полевой хирургии, решения некоторых пленумов ученого совета Главного военно-санитарного управления. К сожалению, они поступали к нам далеко не систематически. Очень мало было [177] и периодических изданий по медицинским специальностям.
В эти дни ко мне в землянку неожиданно вошел пропыленный и усталый капитан, с которым мы виделись при встрече с моим братом. Он сообщил мне, что части 161-го укрепрайона будут занимать оборону на стыке с правым флангом нашей дивизии, у города Пултуска, и брат со своими связистами на подходе, просил быть на месте.
И вот, когда перевалило за полночь, появился Алексей. Необыкновенно радостны встречи с родными и близкими на фронте! Мы обменялись последними новостями из дому, Алексей рассказал о своей семье. Особенно радовался тому, что его десятилетнего сына зачислили в суворовское военное училище. Проговорили, как и прошлый раз, всю ночь, а рано утром, попив чаю, расстались. Я в тот же день написал письмо домой, маме я сестре, а также отцу о встрече с Алексеем.
Затишье продолжалось до первых чисел октября. 4-го бои возобновились с новой силой. Противник бросил против наших частей на плацдарме свыше 300 танков вместе с пехотой, но решающего успеха добиться так и не смог. 19 октября наши войска провели наступательные действия с целью восстановления положения и расширения плацдарма. Затем снова установилось затишье, в период которого раненые поступали к нам гораздо реже, причем в основном это были пострадавшие от артиллерийских обстрелов или подорвавшиеся на минах с травмами стоп. Число их не превышало 20–30 человек в сутки. И все же мы забили тревогу — ведь многим приходилось ампутировать стопы ног.
Я расспросил каждого находившегося у нас на лечении раненого и доложил дивизионному врачу Ю. А. Боголюбскому свое мнение:
— Видимо, плохо обозначены и почти совсем не охраняются наши минные поля.
— Об этом надо доложить командиру дивизии, — сказал он.
Боголюбский взял меня в поездку с собой. Гвардии генерал-майор В. Л. Морозов встретил нас в землянке. Он завтракал и гостеприимно пригласил к столу. Мы поблагодарили, ответив, что уже подкрепились в медсанбате.
— Тогда выкладывайте, зачем прибыли.
Боголюбский кивнул мне, и я рассказал обо всем. [178]
— И сколько же у вас таких раненых? — поинтересовался комдив.
— Около семидесяти человек... Это с ампутированными стопами.
Морозов повернулся к связистам:
— Свяжите меня немедленно с дивизионным инженером! — И когда тот ответил, приказал ему срочно прибыть на командный пункт.
Попросив меня еще раз повторить свой рассказ при дивизионном инженере, генерал приказал тому организовать надежную охрану минных полей и проверить их обозначение на местности. Нас же отпустил не сразу. Комдива интересовали многие подробности нашей работы. Меня даже удивило, что многие вещи он хочет знать до тонкостей. В частности, спросил, как я добиваюсь того, чтобы избежать ошибок при операциях, как удается не повредить важные органы, нервы, сосуды.
Пришлось пояснить, что помогают твердые знания анатомии и практические навыки, которые совершенствую постоянно Если же хирург и допустит ошибку, повредит какой-то второстепенный орган или сосуд, он вполне в состоянии тут же исправить это
Набравшись смелости, спросил у Василия Лаврентьевича, почему все это его так интересует.
— Да вот думаю, чья ошибка приводит к более тяжелым последствиям: хирурга, работающего с одним человеком, или командира, небрежно очертившего на карте задачу части или подразделения...
Он помолчал и прибавил:
— А если серьезно, то вот что... Дочь заканчивает медицинский институт. Мечтает стать хирургом, хорошим хирургом. Не взялись бы вы ее поучить?
— А захочет ли она ехать на фронт, когда война вот-вот закончится? Да и оформят ли ей такое направление? — высказал я сомнения.
Генерал посмотрел на меня, прищурясь, и сказал:
— Это уж ее дело... Напишу ей. Может, приедет.
Но через несколько дней Василия Лаврентьевича перевели на должность заместителя командира 46-го стрелкового корпуса, встречи с ним стали очень редкими, и тот разговор совсем забылся.
На должность командира дивизии прибыл гвардии генерал-майор Сабир-Умар оглы Рахимов, узбек по национальности. Молва опередила его приезд. Рассказывали, что до этого Рахимова направили на службу в одну из [179] среднеазиатских республик, но в Москве он довольно резко поговорил во время какого-то приема с английским дипломатом относительно второго фронта, и вот оказался в действующей армии.
Первая встреча с ним состоялась в ноябре 1944 года. Генерал приехал в медсанбат, чтобы поздравить с праздником наших раненых. Мне поручили сопровождать командира дивизии во время обхода. Если он не видел у бойца награды, обязательно останавливался и расспрашивал, сколько времени воюет и почему не награжден, почему у него нет ни ордена, ни медали. Потом интересовался у меня, вернется ли раненый в строй. Фамилии бойцов и командиров, воевавших более года и не имевших наград, адъютант по его распоряжению записывал в блокнот. Многих потом наградили орденом Красной Звезды, медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги».
Сам генерал имел много наград, Смирнов рассказал нам, что новый комдив храбр, хорошо подготовлен, любит военное дело, но очень вспыльчив. Был Рахимов высок ростом, имел крепкое телосложение. Форму носил аккуратно, и она подчеркивала стройность его фигуры.
Прощаясь с нами, генерал спросил у замполита Н. В. Орлова, бывают ли в медсанбате концерты, организуемые дивизионным клубом, и посещают ли нас выездные концертные бригады. Орлов доложил, что начальник клуба гвардии капитан Н. П. Ляшко частый наш гость, реже навещает армейская самодеятельность. Как оказалось, генерал был большим любителем классической музыки и народных песен. Не без его стараний к нам стали частенько заглядывать концертные бригады, приезжали артисты и с его родины, из Узбекистана.
В перерывы между боями жизнь на фронте становилась более спокойной. Мы выезжали в гости к соседям, впрочем, цель была чисто профессиональная — обмен опытом. К нам тоже нередко приезжали коллеги. Наш медсанбат привлекал такие делегации удачным своим расположением, хорошим состоянием палаточного фонда, добротными землянками, в которых мы размещали нетранспортабельных раненых и больных. Особенно поражало всех электрическое освещение основных помещений — операционной, перевязочной, противошоковой и других палаток. Трофейный дизель на колесах ценили прежде всего хирурги, ведь он позволял создавать необходимые условия для их работы. [180]
Заместитель начальника военно-санитарного управления фронта, возглавлявший комиссию в ноябре 1944 года, приказал изготовить макет расположения медсанбата для Военно-медицинского музея.
А между тем мы чувствовали, что идет подготовка к решающим боям с фашистами. Это не укрывалось и от глаз врага. Услышав в нашем тылу шум, гитлеровцы пускали в небо осветительные ракеты и открывали артиллерийский огонь. Из-за этих обстрелов к нам поступало до двух-трех десятков раненых в сутки. Правда, теперь подорвавшихся на минах больше не было. После разговора с командиром дивизии инженер соединения провел большую работу — были уточнены карты минных полей, упорядочено их обозначение на местности, организована охрана. Провели саперы и очистку местности от мин, оставленных фашистами.
Незаметно подошел конец декабря. Работы в медсанбате было немного, и мы вечером собрались всем коллективом, чтобы встретить год 1945-й, вспомнить пройденный путь, павших товарищей... И вдруг меня вызвали в приемно-сортировочную палатку. Оказалось, что привезли командира 109-го гвардейского стрелкового полка гвардии полковника А. В. Левина. И с чем бы вы думали? С острым аппендицитом.
— Немедленно на стол, — сказал я. — Буду оперировать.
Левин стал возражать, объясняя, что не может уйти из полка накануне грандиозных событий. Я не принял эти возражения, объяснив, что запускать аппендицит нельзя. Может развиться перитонит, а это уже осложнение, приводящее к летальном исходу.
Так лишь в конце 1944 года я делал первую «мирную» операцию, не связанную с ранением.
А впереди нас действительно ждали грандиозные события. 14 января 1945 года земля содрогнулась от мощных артиллерийских залпов. Более часа бушевала артиллерийская подготовка. Все мы высыпали из своих помещений и восхищенно слушали эту радостную песню, предвестницу победы.
Трое суток мы работали на прежнем месте, а затем, передав раненых подошедшему армейскому госпиталю, двинулись вперед, причем переместились сразу на 25 километров, достигнув первого на нашем пути населенного пункта в Восточной Пруссии. Расположились в брошенном убежавшими гитлеровцами вполне подходящем помещении [181] полевого госпиталя. Развертывать полностью все подразделения не стали, полагая, что долго задерживаться на этом месте не придется. И верно, уже к вечеру получили задачу выдвинуться вслед за наступавшими войсками еще на 20 километров.
Дивизия вместе с другими соединениями участвовала в тяжелых боях за Грауденц (Грудзёндз), превращенный гитлеровцами в крепость на Висле. От раненых мы узнали, что противник превосходит нас численно в 3–4 раза. Это и предопределило напряженный характер действий.
Бои за Грауденц снова дали большой поток раненых. Особенно тяжелые поражения получали танкисты. При попадании фаустпатрона в машину обычно детонировал ее боезапас, экипаж погибал, а если кто и оставался чудом в живых, то лечение потом в большинстве случаев оказывалось неэффективным. Воины стрелковых подразделений поступали с множественными осколочными ранениями — в голову, грудь, живот... Бывало, одному доставалось столько, что хватило бы на добрый десяток. Увеличилось число осложнений шоком.
Под Грауденцем мы развернулись в добротных помещениях, достаточно просторных, однако они быстро наполнились, и стало тесно. Эвакуировать раненых в первые дни было некуда — госпитали едва поспевали за нами, госпитальная база все еще находилась на восточном берегу Нарева.
Ранения в основном были очень тяжелыми. Часто приходилось оказывать помощь раненным в череп, с повреждением зрения, слуха, дыхательных органов. Причем все это делалось на месте, в условиях медсанбата.
В первых числах февраля 1945 года обстановка особенно осложнилась. Мы развернулись в полутора километрах от дороги, соединяющей Торн (Торунь) и Грауденц. По ней периодически вырывались из Торна немецко-фашистские войска. Нам пришлось вооружить всех, кто мог держать оружие, поскольку отовсюду поступали сведения о нападениях гитлеровцев на медицинские учреждения и их жестоких расправах над ранеными.
В то время соединения 65-й армии уже сражались на подступах к Данцигу (Гданьску) В этом городе было много вражеских войск, которые поддерживались корабельной артиллерией. Тяжелые морские орудия обрушивали сильный огонь на наши части, врывавшиеся в Данциг. Образовывались завалы, обрушивались большие здания. Противник безжалостно разрушал целые кварталы, пытаясь [182] остановить наши войска и не заботясь при этом о самих немцах. Нам приходилось оказывать помощь не только раненым бойцам и командирам, но и местным жителям.
Дивизия несла тяжелые потери. Во время утренней атаки 26 марта получил ранение и лишился глаза командир 109-го гвардейского стрелкового полка гвардии подполковник Н. А. Щербаков. Вслед за ним в медсанбат поступил командир 114-го гвардейского стрелкового полка гвардии подполковник Прокопенко с проникающим ранением в живот. Едва я закончил операцию, на пороге появился гвардии старший лейтенант Юсупов, адъютант командира дивизии. Он был бледен.
— Что случилось? — спросил я.
— Везут комдива...
— Ранен?
— Да, — кивнул Юсупов и рассказал, что вражеская мина разорвалась на командном пункте дивизии. Были ранены генерал Рахимов, командующий артиллерией гвардии полковник Руденко и старший фельдшер. Погибли на месте начальник политотдела гвардии полковник Смирнов, начальник связи гвардии полковник Головань...
Ранение генерала оказалось смертельным — одиночное, слепое осколочное проникающее ранение черепа. Осколок повредил жизненно важные центры головного мозга. Комдив скончался через восемь часов после поступления в медсанбат. Вскоре дивизию принял гвардии генерал-майор Кузьма Евдокимович Гребенник.
Обстановка была столь напряженной, что мало кто из врачей смог отойти от операционных столов, чтобы попрощаться с командиром дивизии и начальником политотдела, тела которых отправляли на Родину. К приемно-сортировочному отделению подходили все новые и новые машины. Из Данцига привезли командира полковой медсанроты гвардии капитана Алексея Давыдова, заботливого, умного врача, прекрасного специалиста. Он находился в тяжелом состоянии. Я определил два проникающих осколочных ранения: одно — в живот, другое — в грудь. Приказал немедленно отправить его в противошоковую палатку и подготовить к операции. Он был в сознании, следил за моими действиями. Заметив, что я готовлюсь к операции, сказал:
— Знаю, что ты, Миша, можешь сделать все, и сделаешь... Используй даже риск... В моем положении терять нечего. [183]
Он взял мою руку, как мог, крепко сжал ее, и глаза у него стали влажными. Рядом с ним лежал весь забинтованный и закрытый шинами гвардии старший лейтенант медицинской службы Петр Красников, храбрый десантник, оперативный, распорядительный офицер. После попадания в полковой медпункт снаряда тяжелой морской артиллерии его извлекли из-под развалин обрушившегося дома с множеством закрытых переломов костей конечностей и таза. Он был безразличен ко всему. Ему ввели противошоковую жидкость, начали переливание крови, но ничего не помогло. Петя Красников скончался через 40 минут, Алексей Давыдов — на третьи сутки после операции от прогрессирующего перитонита.
Поступившие к нам раненые офицеры 109-го гвардейского стрелкового полка сообщили мне о гибели моего товарища по воздушно-десантным войскам — опытного чекиста старшего уполномоченного контрразведки «Смерш» гвардии капитана И. М. Лупова.
Дорогой ценой обошлось дивизии участие во взятии Данцига. Мы чувствовали, что победа близка, очень близка. Но как же горько было терять боевых друзей, да еще в таком ужасающем числе! Каждый день приближал радость победы, но каждый день приносил и горе... Поклонимся же всем павшим в войне, мы у них в неоплатном долгу!..
После одной из операций меня вызвал к себе командир медсанбата.
— Вот что, Михаил Филиппович, — сказал он. — Разведчики сообщили, что в клинике Данцигского университета есть наши раненые. Нужно съездить туда, посмотреть, в каком они состоянии, и забрать к себе.
Я. С. Фок немного помолчал и добавил:
— Кроме того, поручаю вам, в соответствии с полученными нами указаниями, узнать, что требуется немецким врачам для лечения их раненых солдат. Дело в том, что нашим медицинским органам было дано распоряжение брать под свою опеку захваченные вражеские госпитали.
В клинику мы выехали вместе с начальником штаба медсанбата гвардии старшим лейтенантом А. И. Чувашевым. У входа в здание нас встретил немецкий дежурный врач. Он вежливо представился и спросил о цели нашего визита. Я сообщил, что мы приехали за ранеными, хотим [184] повидать руководство клиники и узнать, какие нужды испытывают врачи.
— Я сейчас доложу шефу, — сказал дежурный врач и тут же прибавил: — Разрешите я вас провожу к нему.
— Кто ваш шеф? — поинтересовался я.
— Заведующий кафедрой Данцигского университета профессор Генрих Клоозе. Он генерал медицины, заместитель главного хирурга вермахта.
— Интересно, — вырвалось у меня и, повернувшись к Чувашеву, я сказал: — Пойдем, Андрей, поговорим с их генералом.
Дежурный врач проводил нас в приемную, услужливо распахнув дверь.
Я вошел первым. В большом, просторном кабинете было как-то пасмурно и неуютно. Массивный стол, несколько кожаных кресел, шкаф с книгами.
Из-за стола поднялся пожилой худощавый человек в белом халате, из-под которого виднелся штатский костюм.
Я поздоровался, предложил сесть и сообщил:
— Мы прибыли для того, чтобы забрать своих раненых и узнать, в состоянии ли вы справиться с лечением находящихся в клинике ваших солдат? Как вам известно, советское командование берет на себя заботу о госпиталях и клиниках.
— Кто вы? — спросил Клоозе.
Переводил дежурный врач. Чувствовалось, что он хорошо знает русский язык.
— Я хирург.
— О, я тоже хирург — несколько оживился Клоозе. — Если вы разрешите, я представлю вам своих сотрудников. Пригласите ассистентов, — отдал он распоряжение дежурному.
Ассистенты появились буквально через считанные секунды. Выстроились в шеренгу вдоль стены. На правом фланге застыл высокий рыжеволосый немец с выпученными глазами.
— Старший ассистент, — представил его профессор.
Тот щелкнул каблуками и слегка наклонил голову.
«Типичный фашист», — подумал я, глядя на выражение его лица. Спросил:
— Вы член нацистской партии?
— С тысяча девятьсот тридцать третьего года, — ответил рыжеволосый ассистент. [185]
— Значит, с момента основания... А вы? — обратился я к профессору.
— Нет, я просто врач, хирург... Обучал студентов, оперировал больных... Началась война, призвали, работаю в клинике... Теперь вот ранеными занимаюсь... — Он помолчал и затем сказал тихо: — Политикой не интересовался никогда.
Переводил по-прежнему дежурный врач, и я не преминул поинтересоваться у него:
— Откуда вы так хорошо знаете русский язык?
— Учился в Эстонии, потом попал в Восточную Пруссию...
Меня давно занимал один чисто профессиональный вопрос, и я решил задать его заместителю главного хирурга вермахта, вернее, теперь уже бывшему заместителю и бывшему генералу.
— Мы обратили внимание на то, что в вашей армии делалось чрезвычайно много ампутаций конечностей. Вы ведь знаете, вероятно, статистику... У нас ампутаций значительно меньше... Чем это объяснить?
Клоозе смутился, долго молчал, видимо подыскивая нужный ответ.
— Наверное, так быстрее лечить раненых.
— Что значит — быстрее? — не понял я.
Профессор не ответил, это сделал один из ассистентов. Он попытался пояснить:
— Вы же, наверное, знаете, что залечить раненую конечность значительно дольше... Она дольше заживает, нежели культя... Поэтому быстрее и дешевле ампутировать руку или ногу, подержать раненого еще немного в клинике или госпитале, а затем отправить домой...
— Вот оно что! — воскликнул Чувашев и непроизвольно потрогал свою раненую ногу.
— А разве у вас мало ампутаций? — спросил через переводчика тот же ассистент.
— Бывают и у нас, бывают, когда деваться некуда, — стал рассказывать я, — но не в таком количестве... Ну-ка, Андрей, покажи этим господам свою ногу, — попросил я Чувашева.
Андрей снял сапог и подтянул галифе.
— Вот, смотрите...
Немецкие врачи обступили Чувашева, с интересом разглядывали его изуродованную ранением ногу, которая носила следы не одной серьезной операции.
— Были раздроблены кости голени, разорваны мышцы, [186] наблюдались явления остеомиелита, — рассказывал я. — Ампутация на первый взгляд была просто необходима. Да и сделать ее было легче, нежели вылечить... Но мы лечили офицера восемь месяцев. И все-таки поставили его на ноги. Как видите, он продолжает службу.
Ассистенты вернулись на свои места, что-то оживленно обсуждая, и уже, как мне показались, с большим уважением поглядывали на нас. Не изменился в лице только рыжеволосый немец, он и смотрел-то на излеченную ногу Андрея без особого профессионального интереса.
А я невольно вспомнил Сталинград, израненного летчика, доставленного к нам в медсанбат. Он до сих пор слал нам теплые письма, рассказывал, как бьет врага. Я вспомнил и многих других раненых, возвращенных нами в строй. Возле их коек мы проводили бессонные ночи, хотя, конечно, легче было бы, по логике того ассистента из клиники рейха, «оттяпать» руку или ногу и, подлечив немного, отправить человека домой.
Это вопрос больше не профессиональный, а нравственный. Да и может ли быть по-другому, если медицина — одна из гуманнейших областей людской деятельности! Антигуманно (и разумеется, антипрофессионально), когда врач, вообще любой медик на своем посту позволит себе быть бездумным, безропотным и даже согласным исполнителем того порожденного фашизмом «метода мясников», о котором мы узнали весной сорок пятого в Данциге. И мне хочется с гордостью, не боясь высоких слов, сказать о том, что в сознании и практических делах моих коллег — фронтовых медиков торжествовала социалистическая, подлинно человеческая мораль. В конце концов — просто порядочность! Заверю еще раз: в нашем 38-м гвардейском медико-санитарном батальоне было заведено строжайшее правило — ампутацию конечностей можно производить только после обсуждения всеми хирургами работающей бригады и почти всегда с участием ведущего хирурга. Я такое решение принимал лишь тогда, когда убеждался в нежизнеспособности конечности или если бурное развитие инфекции становилось угрожающим для жизни раненого. Если же был хоть малейший шанс спасти ногу или руку, мы всегда использовали его, чего бы нам это ни стоило.
Я задал профессору Клоозе еще несколько чисто профессиональных вопросов, а затем попросил проводить меня туда, где располагались находившиеся на излечении в клинике советские бойцы и командиры. [187]
Провожал все тот же дежурный по клинике.
Наши раненые лежали в просторной и светлой палате. Они несказанно обрадовались появлению соотечественников. Все эти люди, попав тяжело раненными в плен, и теперь, после длительного лечения, оставались еще лежачими больными.
— Как вас здесь содержат? — спросил я. — Жалобы есть?
— Какие уж теперь жалобы! — усмехнулся один из раненых. — Как наши подошли к городу, с тех пор и нет жалоб. Видите, в какие хоромы перевели, ухаживают лучше, чем за своими. А до того... до того — и говорить не хочется. Непонятно, для чего брали в клинику...
— Как кормят?
— Сейчас хорошо... Впрочем, у них с едой, по-моему, не густо... Когда вы нас к себе-то заберете?
— Сейчас и заберем. Санитары с носилками в машине ждут.
Прошли мы и по тем палатам, где лежали немецкие офицеры и солдаты. У входа в каждое помещение нас встречал ассистент. Он четко докладывал, какая это палата и кто находится на излечении, по поводу каких ранений, а дежурный переводил. Затем ассистент распахивал перед нами дверь.
Кое-кто из раненых немцев встречал нас довольно приветливо, с улыбкой, но были и такие, кто отворачивался к стене. Однако на вопросы отвечали все, особенно когда спрашивали о самочувствии.
В солдатских палатах была более свободная атмосфера, и разговаривали раненые охотнее, чем в офицерских. Я, задавая вопросы, сумел даже установить некоторые неточности в диагнозах. Видимо, большое поступление раненых не давало врачам возможности заниматься этим серьезно.
Перед уходом зашли попрощаться с профессором. Спросили, почему он не ушел из города вместе с отступавшими частями.
— Я старый человек, — ответил профессор. — Терять мне нечего... К тому же я не сделал русским ничего плохого, я готовил врачей. Между прочим, обучались у меня до войны и ваши студенты... Занимался врачебной практикой... Да и не мог я бросить клинику, бросить раненых.
Мы вежливо попрощались. Я сказал, что в случае необходимости можно в любое время обращаться к нашему командованию за помощью в лечении раненых. [188]
Профессор поблагодарил и вдруг сказал:
— Подождите один момент. Я хочу сделать вам подарок, — И что-то приказал ассистенту.
Тот вышел и вскоре возвратился с небольшой вещицей, чем-то напоминающей современный транзисторный приемник.
— Это прибор для определения металлических инородных предметов в теле человека. Думаю, армейскому хирургу пригодится.
Я поблагодарил профессора, и мы выехали. Задерживаться времени не было, ведь в медсанбате ждали раненые. Бои продолжались, дивизия рвалась вперед. 2 мая ее части форсировали Одер, вышли к Балтийскому морю и у города Росток встретила Победу.
...Размышляя о фронтовых буднях, я все больше утверждаюсь в сделанном однажды выводе, что для хирурга война — чрезвычайно серьезная и ответственная школа. Мы научились смело бороться с различными ранениями и травмами даже в тех органах человека, которых до войны касаться было не принято.
Чем была война лично для меня? Сейчас, по прошествии стольких лет, она представляется мне одним бесконечно долгим днем, проведенным у операционного стола. Операции, операции, операции... Их мне довелось сделать, как уже упоминалось, около 14 тысяч. Это — всего. В их числе были и очень сложные — 2500 по поводу ранений в грудь и 700 — в живот. Они в некоторой степени и определили направление моей работы в послевоенный период.
Отгремели бои, но для хирургов борьба не прекращалась, именно борьба с последствиями той жестокой войны. В первые после нее годы чаще всего приходилось оперировать фронтовиков, которых приводили на операционный стол последствия ранений. Но появлялись и новые больные, уже мирных дней. Напомнили о себе недуги, о которых мы успели забыть в дыму и пламени боев.
Я выбрал борьбу с одной из наиболее тяжелых болезней. Пришел в Главный военный клинический госпиталь имени Н. Н. Бурденко старшим ординатором. Затем стал начальником хирургического отделения и, наконец, главным онкологом. На этом посту был отмечен высоким званием Героя Социалистического Труда, с этого поста ушел [189] в отставку с военной службы. Но школа милосердия, которую прошел я в советской военной медицине, навсегда осталась в моем сердце, как и навечно впечатались в него боль и горечь утрат, понесенных в суровые годы войны. Мысленно я снова и снова становлюсь к операционным столам — то в палатке медсанбата, то в госпитале, но всегда с одной надеждой, что пациент — будет жить!