Весна и лето сорок четвертого
Вот и остались позади зимние холода. Хотя снег еще лежал в лощинах и лесах, на полях он уже побурел, а пригорки полностью очистились, обнажилась прошлогодняя трава.
Весенняя распутица остановила активные боевые действия на нашем участке фронта. Но мы знали по опыту — так долго продолжаться не может.
Как-то ночью меня разбудил дикий, заунывный вой. Я не сразу мог понять, в чем дело. Но чувствовал: разгадка близка — однажды, давным-давно, я уже слышал нечто подобное.
Заснуть теперь не мог. Я встал, вышел на улицу, снова прислушался к странным звукам и вдруг вспомнил [164] — да это же волчий вой... Но откуда здесь, во фронтовой полосе, волки? Мы привыкли к тому, что в тех районах, где останавливается медсанбат, всегда находящийся поблизости от переднего края, почти все замирает — уж во всяком случае дикого зверя не встретишь. Да, затишье затянулось, коль и волки освоились рядом с нами.
Оказалось, что не только я, многие наши ребята ночью не спали, а особенно переволновались девушки. Стали выяснять, откуда взялись волки. Узнали, что неподалеку от нас соседи-ветеринары сбросили в овражек трупы лошадей и вопреки всем правилам не удосужились в течение нескольких дней закопать их. Вот и собирались там голодные волчьи стаи. А потом они настолько осмелели, что стали навещать места расположения тыловых подразделений и даже днем разгуливать по дорогам и тропам. Пришлось принимать меры, иначе просто опасно стало передвигаться по тыловому району. Но даже использование оружия не всегда пугало волков, — видно, голод оказывался иной раз сильнее пуль. Они снова и снова осаждали хозяйства ветеринаров и других тыловиков, пока те не навели у себя порядок с погребением павших лошадей.
Ритм нашей работы оставался по-прежнему спокойным, размеренным. Операции были не частыми, и мы не спешили с эвакуацией раненых с проникающими ранениями груди и живота, а учили свой персонал самим лечить этих пациентов. Отправляли в госпитали раненых, когда они начинали самостоятельно передвигаться. Эвакуировали и тех тяжелораненых, которым требовались специализированная хирургическая помощь, а после нее — длительное лечение.
Продолжали мы и борьбу с шоком. Я тщательно изучал наши учетные данные, просматривал записи в журналах. Убедился, что и на полковых медицинских пунктах достаточно широко использовались различные противошоковые мероприятия: внутривенные переливания противошоковых растворов (Петрова, Асратяна, Попова), блокады при переломах костей и проникающих ранениях груди, живота, добивались надежной иммобилизации поврежденных конечностей и осуществляли щадящую транспортировку раненых. Применение в дополнение к этому уже в медсанбате переливания консервированной крови, тщательная обработка огнестрельных переломов позволили на 12 процентов увеличить число раненых, которых [165] можно было оперировать по поводу ранений живота, и на 6 процентов снизить летальные исходы при шоке, вызванном огнестрельными повреждениями крупных трубчатых костей и суставов.
Увы, самое большее, чего мы добивались, — это продление жизни агонирующих раненых до 5, иногда 8 часов. Да, нам удавалось воспламенить искру жизни, но вновь заставить ярко гореть ее мы не могли.
Я внимательно следил за тем, что делалось в других медицинских учреждениях. Однажды газета «Правда» рассказала о достижениях лаборатории советского патофизиолога доктора медицинских наук Владимира Александровича Неговского, которая занималась исследованием возможностей восстановления жизненных функций организма. Ее опыт говорил о том, что и наши усилия не бессмысленны, успеха же мы не могли добиться, как я уже упоминал, из-за отсутствия соответствующей аппаратуры.
А вскоре после публикации той статьи наш медсанбат посетила комиссия военно-санитарного управления 1-го Белорусского фронта во главе с заместителем начальника управления полковником медицинской службы Здравомысловым. Среди членов комиссии оказался и мой однокашник по мединституту Иван Махунь.
Командир медсанбата показал им номер газеты «Правда» и наши рабочие журналы, в которых были записи об аналогичных исследованиях. Здравомыслов сразу понял намек и пообещал обязательно напомнить генералу Попову о нас.
В конце марта в Полесье началось обильное таяние снега. Правда, по ночам еще бывали заморозки, затвердевали до утра раскисающие за день дороги, поэтому все передвижения делались ночью. Гудели моторы, автомобили подвозили к передовой все необходимое для боевых действий, подтягивалась артиллерия, выдвигались в исходные районы танки и самоходные артиллерийские установки.
Официально никто не говорил о предстоящем наступлении. Напротив, старались объяснить активизацию ночных передвижений именно распутицей. Но мы понимали, что делается это в целях маскировки. О том, что готовятся значительные события, свидетельствовали и другие факты. В частях все чаще появлялись представители [166] старших штабов, к нам наведывалось высокое медицинское начальство. Да и от раненых, как всегда, поступала интересная, волнующая и многообещающая информация. Там проведен успешный поиск, там — разведка боем. И настроение у наших пациентов поднималось прямо на глазах. Легче они переносили боль, быстрее вылечивались. Каждый спешил встретить важный час в своем подразделении вместе с боевыми друзьями.
Веселее стали и письма от моего старшего брата. Он старательно намекал, что его часть готовится к серьезным делам.
Помню, 24 марта я отправил ему свое очередное письмо и вдруг необычно скоро, уже 26 числа, получил ответ. Это удивило. Я понял, что брат где-то близко... К тому же он сообщал, что регулярно читает газету «Сталинский удар». Это тоже был хорошо понятный мне намек — ведь газета-то принадлежала нашей 65-й армии. Я поспешил к начальнику полевой почты дивизии, показал ему номер полевой почты брата и попросил узнать, где находится эта часть. На следующий день, побывав на армейском пункте связи, он выполнил мою просьбу. Укрепрайон, в котором служил Алексей, располагался в районе деревни Медвидь — небольшого населенного пункта на левом фланге нашей армии. Я прикинул по карте — до него около 30 километров.
«Вот бы повидаться!» — подумал тут же и решил обратиться к командиру медсанбата. В его землянке встретил начальника политотдела дивизии гвардии полковника А. М. Смирнова. Выслушав мою просьбу, с которой я с его разрешения обратился к комбату, он сказал:
— Да это мы сейчас же и решим... — И, сняв трубку полевого телефона, попросил соединить с командиром дивизии.
Переговорив с ним, сказал мне:
— Можешь ехать. Если хочешь, возьми мою эмку.
— Спасибо! — поблагодарил я. — На эмке, конечно, ехать удобнее, но боюсь, не пройдет она по нынешним дорогам. Лучше воспользуюсь нашей испытанной медсанбатовской полуторкой.
— Да, пожалуй, ты, Михаил, прав, — кивнул начальник политотдела и пожелал мне счастливого пути.
Рано утром 28 марта я отправился в путь. Был небольшой морозец, и полуторка легко бежала по оледеневшему снежному покрову большака. И вдруг впереди мы с Костей Лория, нашим медсанбатовским водителем, [167] которому было поручено отвезти меня в Медвидь, увидели хвост колонны боевой техники и автомашин. Колонна шла очень медленно, оставляя за собой глубокую колею.
— Этак сядем мы по самые мосты, — покачал головой Костя.
И действительно, под тяжестью танков ледок, покрывший за ночь дорогу, перемололся и обнажились все колдобины.
— Что же делать? — огорченно спросил я.
— Попробуем найти объезд, — ответил водитель.
Я достал карту. Внимание привлек проселок, который шел параллельно основной дороге. На него мы и свернули. Проехали еще несколько километров, но солнышко стало заметно пригревать и наледь подтаивала, превращалась постепенно в непролазное месиво. В небольшой низинке машина по самые оси увязла в грязи.
— Кажется, приехали, — сказал Костя и открыл дверь кабины.
Осмотревшись, он решил попробовать выбраться своими силами. Автомобиль толкали по очереди, сменяя друг друга за баранкой. Устали, вымокли до нитки и решили передохнуть.
Минут через пять я пошел искать какое-нибудь подразделение, чтобы попросить тягач. Выручили артиллеристы, стоявшие в ближайшем лесу. Скоро нас доставили на сухое место, и мы продолжили путь уже с большими предосторожностями — дорога была очень обманчивой.
Наконец добрались до нужной мне части. Я попросил найти брата. Начальник штаба посмотрел мои документы и приказал немедленно прислать Алексея.
Брат долго не мог поверить в такое чудо — обнимал меня, похлопывал по плечу, словно полагая, что произошла ошибка. Весь день мы провели вместе, а вечером в землянке Алексея собрались его сослуживцы, чтобы разделить радость своего товарища. Меня расспрашивали о многом, очень интересовались, как воюют гвардейцы. Их-то часть входила в состав укрепрайона и чаще всего бывала в обороне. Расспрашивали и о работе медиков на фронте.
Мы так и не легли спать, проговорили с Алексеем до утра, вспомнили детство, юность, помянули погибших братьев.
Когда прощались, Алексей сказал: [168]
— Вот бы встретиться в Берлине... С тобой, да еще бы и с отцом...
В середине июня в медсанбат приехал заместитель командира дивизии по тылу и собрал офицеров на совещание. Речь шла о подготовке к грядущим боям. Мы поняли, что ждать осталось недолго. И действительно, вскоре нам приказали сменить район расположения медсанбата и приготовиться к приему раненых.
К вечеру 22 июня мы уже оборудовали новое место и развернули все свои функциональные подразделения. А утром следующего дня неожиданно для нас заработала артиллерия. Правда, артподготовка была очень короткой, и мы недоумевали, уж очень не походило это на начало большого наступления. Все разъяснилось позже, когда к нам стали поступать раненые. Они рассказали, что была проведена разведка боем, которая прошла успешно, и батальон, атаковавший противника, выполнил поставленные перед ним задачи.
А поздно вечером получили подтверждение о подготовке к приему раненых. Теперь никаких сомнений не оставалось — завтра начнется. И снова санитарные машины были расписаны по частям, водителей ознакомили с маршрутами эвакуации раненых.
В 7 часов утра 24 июня началась артподготовка — уже не такая реденькая, что слышали мы накануне. Огненный шквал обрушился на оборону противника. Мы этого, конечно, не видели, ибо находились в нескольких километрах от переднего края, но хорошо слышали все, что творилось вокруг.
Давненько нам не приходилось участвовать в операциях подобного масштаба. Врачи и медсестры еще и еще раз проверяли готовность своих рабочих мест. Командир приемно-сортировочного взвода М. И. Стесин уже несколько раз выходил на дорогу и смотрел, не идут ли машины. Нет, мы их, конечно, рады были бы не ждать. Лучше, чтобы их не было совсем, то есть не было бы раненых. Но такое, к великому сожалению, на войне невозможно.
Стесин волновался еще и потому, что ему первому предстояло встретить раненых и сразу начать ответственнейшую работу по их сортировке. Сознавал он и то, как важно, чтобы встреча раненых была теплой, чтобы они с первых же минут были окружены заботой.
На фронте практически каждый командир и каждый боец знал, где располагается медсанбат, и к людям в белых [169] халатах все относились с особым уважением. Бывало, идут войска к новым рубежам, готовятся к наступлению и вдруг замечают указатель о том, что поблизости находится медсанбат. И непременно кто-нибудь с теплотой в голосе скажет:
— Наш медсанбат-то уже здесь... Молодцы медики...
И спокойнее становится на душе воина, появляется уверенность, что, случись несчастье, помощь будет оказана своевременно. И каждый знал, что примут раненого добрые руки врачей, медсестер, санитаров. Да, и санитаров... Я до сих пор помню многих наших замечательных, самоотверженных помощников — санитаров В. Кузнецова, Н. Лазарева, К. Миникаева, И. Романенко и многих других. Это они встречали раненых, аккуратно, стараясь не потревожить, перекладывали на операционные столы, а затем несли в палатки госпитального взвода. Их грубые мужские руки становились нежными и ласковыми.
Каждый раненый помнит руки медицинских сестер, еще более нежные и заботливые, и каждый вспоминает руки хирурга, хотя встреча с нами, хирургами, далеко не приятное дело. Операция — это тревога, это сильная боль, это, конечно, и риск. Но все окупается тем, что операция, являясь единственным средством спасения раненого, обычно помогает.
Мы не ослабляли внимания к любой категории раненых даже в такие трудные периоды, как Сталинградская и Курская битвы. Впрочем, и в дни Белорусской наступательной операции, получившей наименование «Багратион», было нисколько не легче. Легче только морально, потому что каждый чувствовал: победа — не за горами. Но если под Сталинградом медсанбат находился на одном и том же месте от начала и до конца своих действий, а на Курской дуге — большую часть времени, то в Белорусской наступательной операции нам пришлось постоянно, иногда чуть ли не каждый день, менять район расположения. Случалось, медсанбат перемещали на новые рубежи по нескольку раз в день. Отсюда вытекала и своеобразная тактика наших действий. Мы не всегда полностью развертывали все подразделения, быстрее эвакуировали раненых, которым уже была оказана помощь, в следующие за нами госпитали. Эти госпитали часто размещались в тех местах, где до них находились мы.
Средний темп наступления достигал 30–40 километров в сутки. Впрочем, все это не влияло на качество [170] помощи раненым. Здесь мы никогда не спешили. Если уж медсанбат надо было развернуть полностью, то эта задача и вся другая работа выполнялись по всем правилам: тщательно проводилась сортировка, на высоком уровне делались хирургические операции и перевязки.
Одно из развертываний выполнили в деревне Каменково, перед Барановичами. Здесь нам пришлось принять свыше ста раненых из соседней 193-й стрелковой дивизии, одна из частей которой на марше попала под бомбежку.
Несли потери и мы, медики. В тот день получила тяжелое ранение Лида Аносова. Как ни уговаривала она оставить ее в батальоне, эту просьбу мы удовлетворить не могли: слишком серьезное и длительное предстояло лечение. Да и недолго мы находились в районе Каменкова. Гитлеровцы, потерпев поражение под Барановичами, отступали, боясь оказаться в окружении, и темпы продвижения наших войск еще больше увеличились — все спешили быстрее выйти к государственной границе с Польшей, Разрывы между наступавшими дивизиями достигали иногда 10 километров. Это грозило неприятностями, одну из которых в те дни чуть не испытал передовой отряд медсанбата.
А случилось вот что. Поздно ночью 22 июля мы остановились на ночлег в большом белорусском селе. Название его запомнить не удалось — уж больно часто меняли мы населенные пункты, продвигаясь вслед за наступавшими частями. Товарищи собрались в хате, чтобы поздравить меня с днем рождения. Быстро накрыли стол, но, едва сели, приехал заместитель командира дивизии по тылу гвардии подполковник Хохлов. Он поставил комбату задачу немедленно выделить передовой отряд в составе приемно-сортировочного и операционно-перевязочного взводов и в 5.00 начать его выдвижение в направления наступления дивизии — к Бугу, государственной границе. Меня назначили старшим этого отряда.
Естественно, мы сразу начали подготовку к действиям. Надо было продумать, что следует взять с собой, поэтому я так и не сомкнул глаз в ту ночь. В 4.00 поднял личный состав, организовал завтрак, получение и погрузку имущества на четыре выделенные нам машины, рассадил людей и ровно в 5.00 скомандовал: «Вперед!»
Погода в те дни стояла хорошая, дороги были ровными, укатанными, и машины шли на высокой скорости. Все как будто бы развивалось нормально, но то, что мы [171] увидели в первом же встретившемся селе, насторожило меня — жители вышли встречать нас хлебом и солью... Обычно такой прием оказывали тем, кто освобождал село или входил в него первым. Так неужели на этот раз первыми оказались мы? Подумать бы хорошо, почему это случилось, остановиться, выяснить обстановку, да куда там — все мысли были о раненых, потому и спешили. Поблагодарив жителей за радушную встречу и расспросив их, не видели ли они поблизости немцев, мы двинулись дальше. Сообщение о том, что фашисты ушли накануне, успокоило меня.
Проехали еще километров пять или шесть. Меня удивило, что ни разу не попалась ни одна встречная машина, не обогнали мы, несмотря на высокую скорость, никакого попутного транспорта. Дорога шла лесом. Тишина стояла непривычная и подозрительная. Наконец я решил остановить автомобили, укрыть их и провести разведку.
Посоветовался накоротке с врачами Стесиным, Кусковым и Коваленко. Мое решение направить вперед разведдозор они одобрили. Но сделать это мы, к счастью, не успели. Я услышал на дороге шум мотора. Машина ехала с той же стороны, откуда прибыли и мы. Увидев меня, из «виллиса» вышел командующий артиллерией вашей дивизии гвардии полковник Руденко.
— Что вы здесь делаете? — удивился он.
Я пояснил и указал на замаскированные в лесу автомобили.
— Хорошо, что догадались остановиться, — сказал Руденко. — Обстановка изменилась. Я хочу догнать свою батарею, которая ушла утром в том же направлении. Не дай бог, попадутся в засаду. Разверните машины и ждите меня. Одни не возвращайтесь! Не ровен час, нарветесь на гитлеровцев — быть беде.
Вернулся он минут через сорок. За «виллисом» следовали четыре 76-мм пушки и дивизион «катюш». Как оказалось, они успели побывать в том районе, куда посылали и нас, но хорошо, что не встретились с вырывавшимися из окружения немецкими частями, которых немало бродило по лесам в те дни.
Руденко поставил нашу колонну сразу за двумя тягачами с пушками, чтобы она оказалась в центре походного порядка и была защищена от всяких неожиданностей.
Выехав из леса, мы увидели, что параллельную дорогу бомбят фашистские самолеты. А вскоре впереди [172] заметили машины, стоявшие на обочине, в кустарнике. Неподалеку стрела указывала, что в ближайшем лесу располагается медсанбат. К нему вел наезженный проселок. На небольшом пригорке, возле ответвления этого проселка, сидели командир дивизии гвардии полковник В. Л. Морозов и начальник политотдела гвардии полковник А. М. Смирнов.
Я остановил колонну, поблагодарил гвардии полковника Руденко за сопровождение и подошел к командиру дивизии. Начальник политотдела с раздражением, которого я прежде за ним не замечал, спросил:
— Кто же это вас направил занимать плацдарм на западном берегу Буга?
— Сил для захвата плацдарма у меня нет, — в шутливой форме ответил я и тут же серьезно добавил: — Мы собирались принимать раненых, которые будут при форсировании.
Морозов заключил:
— Я прикажу разобраться и строго наказать виновных... Вы представляете, что было бы, нарвись вы на немцев? Да они бы всех вас... — Комдив махнул рукой. — Они сейчас совсем озверели, чуют свой конец.
Морозов помолчал и уже более мягко спросил:
— Будете с нами обедать?
Я поблагодарил, сказав, что спешу в медсанбат, где наверняка уже много раненых.
— Да, соседей крепко бомбили, — сочувственно произнес Смирнов. — Говорят, и медсанбат их пострадал, так что раненых, вероятно, к вам будут направлять...
Через некоторое время мы были у себя. Командир медсанбата, выслушав мой доклад, сказал:
— Переволновались мы за вас... У соседей большие потери. Погибла жена главного хирурга фронта — она возглавляла в медсанбате 69-й стрелковой дивизии противошоковую бригаду. Много раненых... Пострадало и имущество. Оттуда уже приходили одалживать у нас медикаменты. С ранеными пока сами справляются.
— А как у нас?
— У нас все в порядке...
Только теперь, успокоившись, я почувствовал, как устал. Сказалась и бессонная ночь. Я отказался от обеда, забрался в кузов автомобиля и заснул. Сколько проспал, не знаю, разбудила команда «По машинам». Противник начал обстреливать наш район бризантными снарядами, и было приказано быстро сменить его, уйти в [173] глубь Беловежской пущи, в более безопасное для работы место.
По дороге стали свидетелями боя, который вели наши стрелковые подразделения с вырывавшимися из окружения вражескими танками. Фашистские подразделения, рассеянные ранее и застрявшие в нашем тылу, теперь собирались и действовали большими сильными группами. Мы вполне могли оказаться на пути одной из них во время своей утренней поездки. Отовсюду поступали данные о зверствах фашистов. Во время попыток выйти из окружения гитлеровцы, встречая на своем пути наши тыловые подразделения, набрасывались на них, уничтожали всех, кто попадался. Они глумились и над ранеными — вырезали звезды на теле, выкалывали глаза, отрезали уши.
На ликвидацию этих изуверских групп, оказавшихся в нашем тылу, были брошены резервы, и вскоре стали поступать раненые. Поскольку бой проходил в непосредственной близости от места нового расположения медсанбата, они попадали к нам практически необработанными, ведь везли их, минуя батальонные и полковые медпункты, прямо к нам в батальон.
Вскоре над нашими головами прошли эскадрильи краснозвездных штурмовиков и неподалеку загрохотали взрывы. Авиаторы нанесли удар по вражеским танкам, но и после этого бой продолжался очень долго, и не раз еще летчики штурмовали невидимые нам цели. Мы же не отходили от операционных столов. Я подсчитал тогда, что за двое суток работы в Беловежской пуще к нам поступило раненых примерно столько же, сколько за то же время при прорыве дивизией хорошо подготовленной обороны врага. В результате в медсанбате сконцентрировалось огромное количество раненых, в том числе около двух с половиной десятков нетранспортабельных.
Как бы ни было трудно, весь личный состав медсанбата испытывал огромный подъем. Наши войска, вышвырнув фашистских захватчиков из пределов Советской Родины, ступили как освободители на польскую землю.
Неподалеку находилось село Путковицы. Жители его охотно оказывали нам помощь, предлагали ухаживать за ранеными до подхода госпиталей. Мы воспользовались их советом — не везти же раненых с собой, ведь неизвестно, что ожидало нас впереди. Рассказали польским сельским девушкам о мерах помощи раненым. Особое внимание уделили группе нетранспортабельных. Для [174] ухода за ними мы оставили врача, который должен был после передачи раненых догнать батальон.
Много поработали медики в те дни, чтобы сохранить жизнь десяткам раненых. Особенно запомнился мне молодой капитан-танкист, весь в орденах, красивый парень. Он был доставлен к нам с тяжелым шоком, у него оказались серьезные повреждения печени, пульс едва прощупывался, давление — в нижних пределах.
Я велел немедленно сделать переливание крови. Придя в сознание, танкист внимательно наблюдал за всеми процедурами. Самочувствие у него постепенно улучшалось, но, видно, офицер догадывался о наших колебаниях относительно целесообразности операции. И он подозвал меня. Когда я склонился над ним, капитан попросил:
— Сделайте, что можно... Вот увидите, вытерплю... На мне с детства все заживает, как... в общем, хорошо заживает. — И он изобразил некое подобие улыбки.
Я распорядился перенести его в операционную.
Очень нелегкой была та операция. Пришлось ушить большую долю печени, сделать тампонаду сальником, ушить желудок, тоже сильно поврежденный, удалить осколки, застрявшие в большом сальнике. Все это было огромным испытанием для организма человека. Танкист молодцом выдержал его, и я испытывал твердую уверенность в том, что через некоторое время он сумеет вновь крепко стать на ноги.