Cамолет подбит над целью

Апрель 45-го был на исходе. На дворе стояла весенняя благодать. Природа, как бы боясь опоздать, неистово рвалась к новой жизни. Кругом буйно лезла молодая зелень, радуя глаз.

Нежданно-негаданно на нашу первую эскадрилью «свалилась» огромная радость...

Но все по порядку.

Недели три назад над целью сбили самолет старшего лейтенанта Полякова. Только три «ила» вернулись тогда на свою базу... Поляков был одним из самых старых ветеранов полка — воевал еще под Духовщиной и Смоленском. Его несколько раз подбивали, но судьба и солдатское счастье были до сей поры милостивы к нему. А тут, в конце войны!.. Поэтому вся эскадрилья особенно глубоко переживала это печальное событие.

Ведь если бы Анатолию удалось перетянуть на свою территорию, то они давно были бы «дома».

А может быть, Полякову все же удалось притереть свой раненый «ил» на «живот» за линией фронта? И если экипаж не был ранен, то сейчас они где-то скитаются по вражеской территории? А возможно, фашисты схватили их в плен? А может, просто-напросто разбились на подбитом самолете....

Шли дни, а о судьбе экипажа и самолета никаких сведений в полк не поступало. Надежда на то, что летчик и [127] стрелок живы, с каждым днем таяла, все более уступая место жестокой военной реальности...

Закончился еще один день напряженной боевой страды. Исправные «илы» остались ночевать на стоянках. Над ранеными самолетами трудились пармовцы и механики. А мы поехали отдыхать в Лабиау, в «свой» дом, в котором жили летчики нашей эскадрильи.

Личный состав готовился к ужину. Ребята, сняв комбинезоны, умывались, подшивали чистые подворотнички (завтра будет некогда — опять подъем в четыре утра). Все шло, как обычно.

Вдруг дверь в нашу комнату с шумом распахнулась и раздался радостный, идущий из глубины сердца, торжествующий крик:

— Здорово, братцы!

На пороге стоял сияющий Толя Поляков, за ним — его стрелок Саша.

Трудно передать, что тут началось! Все кинулись к вдруг воскресшим боевым друзьям. Каждому искренне хотелось обнять своих товарищей, пожать им руки, поздравить с возвращением. Конечно, больше всех обрадовались Федя Садчиков и Володя Сухачев — они воевали с Толей со дня формирования полка.

Ребята тискали Полякова. Он стоял, опираясь на костыль, улыбался, а по его лицу в свежих шрамах текли слезы...

Радостная весть быстро разнеслась «по беспроволочному телеграфу». Через несколько минут в домике нашей эскадрильи началось столпотворение. В небольшую комнату втиснулся чуть ли не весь полк.

Пора было идти ужинать, и мы веселой ватагой направились в летную столовую. Ребята обступили Анатолия со всех сторон. Он шел медленно, сильно прихрамывая, тяжело опираясь па костыль, к которому еще, видать, не привык. Каждый старался не упустить ни слова из его рассказа. Сейчас, когда все страшное осталось позади, Толин рассказ звучал довольно весело:

— Только я отпустил гашетки пушек, тут будто кто крапивой по лицу стеганул,— с улыбкой, будто не про себя, рассказывал Толя.— На мгновение зажмурился. Потом открыл глаза, а передо мной сплошной туман, ничего не [128] вижу. Провел по лицу рукой, смотрю: вся рука в крови. Ну, думаю, глаза вышибло! А потом соображаю, раз я вижу, что рука в крови, значит, глаза видят. Глянул на приборную доску — все приборы на месте. Высоты всего около трехсот метров. Так и землю поцеловать можно. Посмотрел на бронестекло: опять туман — ничего не видно! И понял — в лобовое стекло попал снаряд и от этого все бронестекло пошло мелкой крошкой и побелело, словно его в ступке растолкли.

Анатолий перевел дыхание.

— Во, видите шрамы,— показал он на свое лицо,— это от осколков бронестекла. Хорошо, не в глаза. Тогда-то об этом некогда было думать. Самолет на месте не стоит. Открыл я фонарь, напялил очки, смотрю в бок, мимо козырька. Выровнял самолет и потянул на свою территорию. Чувствую, машина плохо рулей слушается. Посмотрел на правую плоскость, а в ней две дыры от эрликоновских снарядов и пол-элерона нет. А тут еще мотор начал перебои давать. Ну, думаю, пока не поздно, надо приглядывать, куда приткнуться, если совсем мотор заглохнет. Высоты-то чуть больше двухсот метров. Над чьей территорией нахожусь — не знаю. Буду, думаю, тянуть, пока мотор работает. Не охота же у немцев в гостях оказаться...

В столовой мы сдвинули столы и расселись всей эскадрильей. Толя продолжал:

— Мотор все чаще давал перебои. Самолет пошел со снижением. И тут несколько трасс промелькнуло под крылом. Значит, мы еще над вражеской территорией! Дал я форсаж — все равно, думаю, если сядем у оккупантов, самолет не спасти, а тут, может, еще на форсаже немного протянем. А лицо все горит, словно кипятком плеснули. Тут мотор последний раз стрельнул и заглох. Повел я самолет на посадку, а куда сажусь — не знаю, впереди ничего не видать. Высунулся я из кабины, смотрю — слева у дороги что-то вроде полянки. Довернул я чуть-чуть и стал на «брюхо» сажать. Только мы, с грехом пополам, приземлились, как фашисты начали обстреливать нас из миномета. Едва успел выскочить из кабины, как осколком по ноге шарахнуло. Хорошо вот Санька подхватил меня и мы до лесу доползли. А там наши, оказывается,— сели-то мы [129] на нейтралку! Ну, нас сразу в медсанбат. Сашке-то тоже, когда он тащил меня, осколок в плечо попал...

Поляков достал пачку папирос и закурил.

— Пролежали мы с Сашкой две недели в медсанбате, да и решили бежать, а то больно о вас, чертях, соскучились!

Толя сидел, окруженный своими боевыми друзьями, и блаженно улыбался. Летчики оживленно шумели, переживая только что слышанное...

За напряженной боевой работой незаметно подкрался майский праздник. После напряженного боевого дня наступил ласковый, теплый вечер.

Ароматные сумерки мягко опустились на затемненный город. На открытой площадке, окруженной деревьями, вкопаны двадцать рядов длинных скамеек. Перед ними белое полотно. Люди смотрят кино. На экране — волнующий рассказ о великом русском полководце Александре Суворове. Русские войска штурмуют крепость Измаил. В дыму и грохоте сражения появляется фигура Александра Васильевича... И вдруг, перекрывая грохот на экране, воздух сотрясают мощные разрывы. Что такое? Налет вражеской авиации? Скрещиваясь и пересекая друг друга, в черное небо летят трассы МЗА малокалиберных зенитных пушек и красные клубки крупных калибров. Артиллерия ПВО работает на полную мощность. С дороги, из поселка БАО слышны стрекотание пулеметов и автоматов. Все повскакивали с мест. Что происходит? Фашистский десант? Вдруг перед экраном появляется человек. Размахивая автоматом, перекрывая грохот канонады, он кричит:

— Братцы! Наши войска взяли Берлин! — и тут же нажимает на спусковой крючок своего автомата.

Не ожидая ничьей команды, каждый выхватил из своей кобуры пистолет и присоединил свой восторг ко всеобщему ликованию. Стреляли все из чего только можно. Ликованию нашему не было предела.

Войска наших фронтов тоже успешно завершили ликвидацию гитлеровских войск на Земландском полуострове.

Остатки разгромленного противника бежали на судах и баржах, старались уйти по косе Фриш — Нерут. Но наша авиация громила их на косе и на море.

6 мая дивизия получила приказ перебазироваться в [130] Латвию и действовать против отрезанной Курляндской группировки.

Мы перегнали свои самолеты из Лабиау в Ауце и восьмого, с самого утра, начали боевую работу.

Едва занимался бледно-сиреневый рассвет, а техники, механики, оружейники уже готовили машины к боевым вылетам. Короткие очереди пушек и пулеметов рвали предутреннюю тишину. Зеленые и красные строчки трасс короткими змейками чертили предрассветное небо, тая в бескрайней дали. То там, то здесь рокотали моторы, выбрасывая из патрубков в темноту синеватое пламя.

Солнце едва коснулось своими лучами облаков, а «илы» уже взлетали на задание. Только набрав более тысячи метров высоты, мы увидели первые лучи солнца. Они запрыгали веселыми зайчиками в бронестеклах кабин, слепя глаза. На земле же еще лежал полумрак.

Наша группа получила задание штурмовать в Латвии опорный пункт врага, расположенный юго-западнее Тукумса. Казалось бы, что после разгрома фашистских войск под Берлином и взятия нашими войсками гитлеровского логова отрезанные в Курляндии войска противника не будут оказывать сколько-нибудь серьезного сопротивления, понимая, в конце концов, что их песенка уже спета. Но, вопреки здравому смыслу, гитлеровцы встретили наши самолеты ожесточенным огнем из всех видов зенитной артиллерии.

Черные и белые разрывы облепили нашу четверку. Мы продолжали идти на цель, и весь этот огненный смерч передвигался вместе с нами. Вот Садчиков перевел свой самолет в атаку. Мы по одному пошли за своим командиром. Лучше, когда самолеты рассредоточены. Врагу тоже приходится распылять огонь своих зениток.

Едва я успел перевести свой самолет в пике, как заметил, что с автомашины, стоящей на дороге, тянутся ко мне зловещие эрликоновские трассы. Доворачиваю самолет и ловлю в прицел точку, откуда рождаются эти извивающиеся огненные щупальца. Нажимаю на гашетки, и, сорвавшись с плоскостей, трассы моих пушек и пулеметов, переплетаясь с вражьими, потоками движутся навстречу друг другу, образуя в небе фантастический, колышущийся огненный мост. Кажется, что трассы, летящие с земли, нацелены в мой прищуренный глаз, которым я ловлю автомашину [131] в перекрестие прицела. Нескончаемыми молниями они сверкают то слева от кабины, то над правой плоскостью, то прямо над головой! Даже не понятно, как еще ни один снаряд не заденет за крыло или кабину? Сжавшись в комок, иду в лобовую атаку. Четыре вражеских ствола бьют по тебе, и ты ведешь свой самолет прямо «в лоб» на эти трассы. И весь вопрос в том, кто в кого раньше попадет! Или они в самолет, или ты в их автомашину с установкой скорострельных пушек. Так продолжается несколько долгих секунд. И вдруг я вижу, как вспыхнула автомашина. И сразу огненный поток захлебнулся, иссяк. Но выпущенные до этого эрликонами снаряды еще летят в меня, они еще могут совершить непоправимое. Однако теперь уже можно отвалить, изменив направление полета. Резко выхожу из пикирования. Последний обрывок трасс пролетает уже ниже моего самолета.

Еще один поединок выигран! Набрав немного высоты, опять перевожу самолет в пике, теперь уже на цель, которую атакуют все мои друзья. Эрэсы и бомбы обрушиваются на врага. Зенитки бешено бьют по нашим самолетам. Уничтоженная мной одна зенитная установка не на много ослабила вражеский огонь.

Едва я успел вывести свои «ил» из атаки и перевести его в набор, как самолет швырнуло вправо, а потом он повалился влево. Я дал ручку на вывод из крена, но «ил» все продолжал валиться на левое крыло. Посмотрел влево и увидел, что на плоскости возле самого центроплана зияет огромнейшая дыра! «Прямое попадание крупнокалиберного снаряда!» — молнией пронеслось в голове. Дал резко ручку до отказа вправо и помог еще рулем поворота, нажав правую педаль.

Самолет нехотя, с трудом начал выходить из левого крена. Я глянул на прибор — скорость упала. Пришлось добавить наддув. А зенитки все стреляют. Но теперь мне уже маневрировать совсем невозможно — и так еле-еле удерживаю самолет в горизонтальном положении. Вражеские снаряды рвутся вокруг. Фашисты, конечно же, видят, что машина здорово подбита. «Сейчас будут добивать». И тут приходит мысль: «Можно маневрировать скоростью!» И я дал форсаж, а через две-три секунды убрал его и прибрал газ. Затем опять дал полный форсаж! И так повторял до тех пор, пока вражеские зенитки не остались [132] далеко позади. Передо мной открылось чистое небо. Никого из наших и из истребителей прикрытия, сколько я ни смотрел вокруг. Теперь необходимо срочно восстановить детальную ориентировку. Иначе на свой аэродром не попасть. Я взял планшет на колени. Через рваную по краям дыру в плоскости и центроплане величиной чуть ли не с квадратный метр видна проплывающая земля. «Да!.. Еще удачно, что снаряд попал в центроплан! А если бы на метр правее? Угодил бы прямо в нижний бензобак, на котором расположено мое сиденье! И тогда, конечно, ни от самолета, ни от меня ничего бы не осталось...»

С каждой минутой все труднее и труднее удерживать самолет в горизонтальном положении. Уже дает о себе знать усталость, а до аэродрома лететь еще минут двадцать пять. Только бы хватило сил. Правая рука совсем задеревенела. Бросил сектор наддува и стал помогать удерживать ручку управления левой рукой. Непривычно вести самолет двумя руками. Но ничего не поделаешь.

Под плоскостями и в дыре на левом центроплане проплывают зеленеющие леса и поля. Извиваясь, пылят дороги. Отражая синь неба, голубеют озера и речки...

Струйки пота скользят из-под шлемофона по щекам и носу. Они соленые, соленые, как кровь. Каждая минута тянется бесконечно долго...

Мой стрелок Саша прекрасно видит из своей кабины, как искалечен наш самолет. Летим мы, как поется в песенке: «...на честном слове и на одном крыле». И состояние его было наверняка не из приятных. Мне-то гораздо легче морально. Я работаю: самолет полностью в моих руках. А Саша сидит за своим пулеметом, наблюдает за воздухом и чувствует, как ведет себя наша израненная машина. Он бы рад мне помочь, но как?.. А мне бы хоть на немного отпустить ручку и размять затекшие пальцы. Но отпустить ручку нельзя ни на секунду. Нельзя даже хоть чуть-чуть ослабить давление рук на нее. Если самолет упустить на левое крыло, то выровнять его уже едва ли удастся. Сорвется в штопор — и конец.

Надо предупредить Сашу, чтобы в случае чего... прыгал с парашютом. Может статься, что для прыжка останутся считанные секунды и их может не хватить! Пока отстегнешь [133] привязные ремни, откроешь фонарь и выберешься из кабины, да так, чтобы ни за что не зацепиться лямками парашюта, уйдут драгоценные секунды. Все это сделать не так-то просто, особенно когда самолет падает, беспомощно кувыркаясь. Не только встречный поток воздуха, но и огромные перегрузки вдавливают тебя обратно в сиденье!..

Оторвав на мгновение левую руку от ручки управления, я переключил СПУ на стрелка.

— Саша, ты меня слышишь? — спросил я.— Как там у тебя дела?

— Да ничего. Все в порядке,— ответил он охрипшим от волнения голосом.

— Ты видишь, какая пробоина у нас?

— Вижу. Уж больно здоровенная дыра-то. Я все удивляюсь, как самолет еще летит? — откровенно признался он.

— «Ил» — хороший самолет, вот и летит. Другой бы давно кувырнулся. Сейчас попробую набрать еще немного высоты, а ты, Саша, смотри как следует, чтобы какой-нибудь «фоккер» не подкрался, а то маневрировать нам совсем нельзя, сам понимаешь.

— Ясно, товарищ командир.

— Ну и хорошо. Ты на всякий случай будь готов прыгать с парашютом. Если самолет перестанет слушаться рулей, я тебе тут же дам команду, и ты должен немедленно покинуть кабину. Не бойся, мы уже над своей территорией. Ты меня понял?

— Понял, командир,— коротко ответил стрелок.

Наш искалеченный «ил» буквально по сантиметрам набирает высоту, мотор надрывно воет на форсаже, а весь самолет дрожит лихорадочной дрожью. Пот уже ручьями струится из-под шлемофона. Гимнастерка давно вся мокрая. Правая рука до того затекла, что пальцы сводит судорога. Несколько секунд удерживаю самолет левой рукой. Правую расслабляю, трясу и делаю ей какие-то упражнения. Потом разжимаю и сжимаю в кулак затекшие пальцы. Наконец, судорога проходит. Вытираю с глаз пот и опять двумя руками удерживаю ручку в нужном положении. Аэродром уже где-то недалеко. Но надо его еще найти. Он ничем особым не отличается от той местности, которая проплывает под нами. Когда долго базируешься на [134] одном месте, то, подлетая к району аэродрома, еще издали начинаешь узнавать привычные ориентиры и отдельные знакомые детали на земле. А тут... Мы сегодня первый раз поднялись с этого аэродрома, и все вокруг было чужим, Ничто не радовало глаз знакомыми очертаниями. Перелески, деревушки, поля, хутора.

И вдруг вижу в воздухе чуть левее растянувшуюся цепочку родных «илов». Это однополчане подстраиваются к ведущему, чтобы идти на задание. Один их вид вызывает несказанную радость в моей душе.

Значит, где-то рядом тот небольшой, но самый дорогой для летчика клочок земли — аэродром. Теперь самое главное точно определить, где он, чтобы зря не кружить,— ведь разворачиваться на нашем самолете очень не просто и даже опасно.

Тщательно просматриваю все похожие на аэродром площадки. Наконец нахожу то, о чем мечтал с момента попадания в самолет крупнокалиберного снаряда. Но это еще не конец вылета. Надо правильно зайти и посадить подбитый самолет.

Если я сейчас отверну вправо, а потом буду заходить на посадку с левым разворотом, то есть дам самолету левый крен, он может вообще не выйти из него, а свалиться в левый штопор, тогда все — из штопора его не вывести. Избегая левого крена, решаю пересечь аэродром поперек, отойти подальше, затем с правым мелким разворотом, как говорят, «блинчиком», зайти на посадочную площадку. Когда буду уже на прямой, выпущу шасси. Смотрю вправо и влево, намечая ориентиры, чтобы по ним точно выйти из разворота на площадку и не доворачивать. Вот аэродром остался сзади. До отказа жму на ручку вправо и на правую педаль. Самолет медленно, нехотя стал входить в правый разворот. Значит, решение принято правильно. Капот медленно плывет по горизонту. А мне надо развернуться больше чем на 270° (строить коробочку невозможно, слишком мелкий разворот). Самолет все время пытается вырваться из правого крена. С огромным трудом удалось его удержать в развороте... Вот уже приближаются и ориентиры, которые были намечены для точного захода. Но, чтобы выйти на них, надо еще круче заложить самолет вправо, а то захода не получится. Нажимаю что есть силы на ручку и педаль. И мне удалось еще что-то выжать [135] из рулей. Самолет как-то странно, юзом, опуская капот, довернулся на узкую полоску аэродрома. Чуть отпускаю ручку и ногу — машина сама вышла из разворота и пытается завалиться на левое крыло. Но я резко перевожу ее в пологое планирование. Пора выпускать шасси. Но тут приходит мысль: «А исправно ли оно?» Ведь снаряд, разорвавшись, мог осколками повредить левое шасси. Оно же рядом. Или пробить покрышку колеса. Однако раздумывать некогда. Даю рукоятку выпуска шасси резко от себя. «Если не выпустится левая нога, тут же убираю и сажусь на «брюхо». С надеждой смотрю на лампочки. Погасли красные и загорелась зеленая правая... А что же с левой? Но вот и она засветилась приветным зеленым огоньком.

От радости я шуранул вперед и рукоятку выпуска щитков, совсем не подумав, что левый щиток может быть поврежден и не выпуститься! Но на наше счастье щитки выпустились нормально. Самолет приподнялся, «вспух». Я увеличил угол планирования и прибавил газку, не давая самолету крениться влево.

Расчет на посадку оказался с «промазом», но это и хорошо, так как если бы что-нибудь случилось, то другие самолеты могли бы тоже сесть, а на пробег и торможение у меня еще места хватало. Газ убрал, выравниваю, выдерживаю самолет, а он все норовит опуститься на левое колесо. Нельзя позволить ему это. Надо выдержать направление — ведь недалеко справа стоянка самолетов, а слева лес. Добираю ручку, и вот колеса катятся по земле!

Выключаю зажигание. Винт еще крутится, а я уже на земле. Механик Веденеев тискает меня в своих объятиях.

— Когда все сели, а тебя нет!.. Я уж, Ленька, подумал недоброе,— сказал он, радуясь нашему возвращению.

— Зря. Не родился еще тот враг, который убьет меня! — ответил я, хохоча от радости. Не сговариваясь, мы нырнули под плоскость. Было интересно увидеть, что же натворил вражеский крупнокалиберный снаряд?

То, что мы увидели, заставило меня застыть в изумлении. От переднего лонжерона до заднего, снизу крыла обшивки не было примерно на четверть его длины. Тяга щитков, проходящая по заднему лонжерону, была совершенно голенькая. И тут я понял, какую сделал промашку, выпустив перед посадкой щитки. Ведь окажись тяга поврежденной [136] или хотя бы погнутой, левый щиток не выпустился бы. И самолет мгновенно свалился бы в левый штопор. Это был бы полный «привет»! А ведь и без щитков можно было нормально сесть, только скорость посадки была бы больше, на 20 километров в час. На такой пустяковой моей недодумке мы могли бы... Сверху крыла эта метровая пробоина уже не выглядела такой страшной после того, что мы обнаружили снизу.

Самолет окружили со всех сторон, подошли летчики и техники из других эскадрилий. Все дивились чудесной способности «ила» держаться в воздухе с такими огромными повреждениями. Нас с Сашей от души поздравляли с благополучным возвращением. Командир эскадрильи Федор Садчиков и командир звена Володя Сухачев, мои самые старые друзья, особенно радовались, что нам удалось так удачно добраться до дома.