Поход на Аму-Дарью и в Текинский оазис уральских казаков в 1880–81 годах.

Уральский № 2-й полк стоит в Самарканде. Я прибыл к полку в ноябре 1879 г. Зима в этот год в Туркестанском крае была совершенно русская; тяжелая для туземцев и приятная для нас, как напоминающая далекую родину. Зимой в Самарканде частенько поговаривали о походе. Но куда, — никто положительно не знал.

Носились глухие слухи о неудачах кавказских войск в Текинском оазисе; но более говорили о наших осложнившихся обстоятельствах по отношению к Китаю из-за Кульджи.

Впрочем, в Самарканде все обстояло благополучно. Части гарнизона производили обычные [2] строевые занятия, и только заметно было, что начальники частей начали обращать внимание на более легкую подвижность своих частей: заготовлялись арбы, прикупались лошади, делались походные вьюки; 3-й линейный батальон однажды по тревоге выступил из Самарканда при полной запряжке обоза со всеми необходимыми для похода тяжестями. Это породило большую суетню в городе и великий плач оставшихся неожиданно в городе жен солдат 3-го батальона. Батальон вернулся в тот-же день, сделав небольшую военную прогулку, и оказалось; что командир батальона просто пожелал лично удостовериться в полной готовности своей части к быстрому выступлению.

В Самарканде, кроме местного батальона и нашего полка, расположены: 3, 6 и 9 Туркестанские линейные батальоны и 3-я батарея 1-й Туркестанской артиллерийской бригады. Части эти стоят в Самарканде со времени взятия этого города в 1868 году и, конечно, вполне осели. О подвижности то их и заботилось начальство.

Всю зиму и в особенности весной 1880 г. в Самарканде усиленно пеклись сухари и заготовлялся сухой фураж{1}. Видимо было, что скоро поход.

Наконец отдан был приказ по Туркестанскому военному округу о сформировании действующих отрядов на Китайской границе. Розовым предположениям и веселым рассказам не было конца.

Всякий желал угодить в поход, потому что гарнизонная скука давно уже всем надоела.[3]

Вдруг телеграмма: «9-му линейному батальону и 1-й сотне нашего полка идти в Ташкент.»

У нас в это время 1 сотня войск. стар. Сладкова была в расходе: взводы от нее стояли в окрестных городах: Дзузаке, Катты-Кургане и Пенджакенте. По этому назначена была следующая за ней — 2 сотня — эсаула Еремина.

Проводив счастливцев{2} в поход, полк наш в апреле выступил на траву, где началось обычное занятие — практическая стрельба.

В первых числах мая получена новая телеграмма: 4, 5 и 6 сотни нашего полка назначены на Аму-Дарью, для усиления гарнизона Петро-Александровского укрепления. Я был назначен вести этот дивизион{3}. Так как переход по кызыл-кумским необитаемым пескам был вовсе не то, что поход по населенной стране к Китаю, то назначенным сотням дан был для сбора семидневный срок.

Дивизион, снабженный всем нужным для похода, выступил 30 мая. Для перевозки тяжестей дивизион получил около 200 верблюдов и, по маршруту, должен был совершить переход до Петро-Александровского укрепления в 26 дней.

Начальник Заравшанского округа, генерал Иванов и командир полка, полковник Хорошхин, со всеми офицерами провожали нас до реки Заравшана, верст 9 от Самарканда. Все были [4] убеждены, что мы идем не в военный поход, а предназначены на бездействие. Говорили, что осенью непременно вернемся к полку.

Семейные офицеры, выступивших сотен, не особенно радостно расстались с Самаркандом, где остались их семейства, зато, молодые офицеры и нижние чины ликовали. Трудная и однообразная служба в Самарканде, плохое зимнее помещение и та особенность служебной обстановки, вследствие которой нижние чины часто не видали своих офицеров, делали поход, куда бы то не было, привлекательным. Веселое настроение не покидало нас при самых трудных переходах.

В укр. Ключевом мы получили водоподъемные средства и, выступив из него 21 мая, пошли вдоль хребта Нуратау. Первые переходы были очень хороши; всего было в изобилии; но вот приближались и грозные пески Кызыл-Кум.

Нужно заметить, что все едущие из Сыр-Дарьинской области в Петро-Александровск направляются туда или через Казалу или через Бухарские населенные владения, и в таком случае по пустыне им приводится ехать не более 100 верст. Наконец есть дорога и через пески на урочище Тамды, путь, относительно предстоявшего нам, далеко лучше; но на пути через Тамды колодцы хотя и часто встречаются, но они маловодны для такого эшелона как был наш, имевший до 500 лошадей и до 200 верблюдов. Поэтому нам дан маршрут через урочище Хал-Ата и Адам-Кырлыган на Уч-Чучак на Аму-Дарье, т. е. тот путь, по которому шел [5] Туркестанский отряд генерала фон-Кауфмана в Хиву в 1873 году. Грозная пустыня, по которой тогда прошли туркестанцы, хорошо известна читающей публике по многим описаниям хивинского похода.

Со времени этого похода, по этому пути не проходила ни одна воинская часть; после занятия Хивы туркестанские войска вернулись частью на Казалу, а частью через урочище Тамды. В последующее время эшелоны в Аму-Дарьинский отдел были направляемы по этим же двум путям. Наконец в 1879 году 5 линейный батальон, назначенный в Петро-Александровск из Катты-Кургана на смену 8 батальона, по особому договору с Бухарским эмиром, был направлен по населенной части Бухарского ханства на Чарджуй. Этим же путем прошел обратно 8 батальон из Петро-Александровска в Катты-Курган.

Таким образом нам пришлось идти первыми через Адам-Кырлыган, после знаменитого похода 1873 года. Заботясь об облегчении похода для наших сотен, главный начальник края поручил состоящему при нем чиновнику по дипломатической части написать Бухарскому эмиру письмо, которым просил Его Высокостепенство оказать содействие при передвижении наших сотен через его владения.

25-мая мы имели на урочище Темир-Кабук в последний раз хорошую проточную воду и за тем вошли в пески. Путь по пескам продолжался 13 дней. Описывать трудность движения, — значит повторять все то, что было писано разными корреспондентами в 1873 году во всех наших [6] периодических изданиях. Можно добавить еще разве то, что Туркестанский отряд в 1873 году выступил из Ключевого укр. в начале марта и дошел до Хивы в конце мая, а мы шли по этому пути в мае и июне месяцах, когда начинается в этих песках настоящее пекло. Переходы были по 30–40 верст, два перехода по 50 верст и один 85 верст. Вода на некоторых ночлегах была до того отвратительна, что не утоляла жажды. Про жару и говорить нечего. У большинства кожа на лице лупилась по нескольку раз.

На 2-й станции в песках нас встретили бухарские сановники. Я был предупрежден о торжественной встрече, приготовляемой с их стороны дивизиону. Вследствие этого дивизион был одет парадно: в новых красных чамбарах, белых новых гимнастических рубашках; офицеры — в походной форме, при орденах. Верст за 5 до колодца, где мы должны были остановиться на ночлег, нас встретила блестящая кавалькада бухарских чиновников: дахта (генерал, командрующий пограничными войсками), удайчи (личный адъютант эмира), два пограничных бека (губернаторы), все в расшитых золотом халатах, в белоснежных кисейных чалмах, на прекрасных конях с серебряной, вызолоченной сбруей, под роскошными бархатными с золотым шитьем попонами. В свите их состояло несколько меньших по рангу чиновников: мирахуры (капитаны), караул-биги (поручики), эсаулы (в роде полицейских чиновников, имевшие палки), джигиты и разная челядь; всех человек до [7] 70. Дивизион выстроил развернутый фронт. На средине перед фронтом произошло наше свидание, где в самых цветущих выражениях удайчи передал мне приблизительно следующее: Бухарский эмир, высоко ценя дружбу свою с генерал-губернатором (Джарым Ак-падша){4}, выслал их проводить русский отряд и оказать всякое содействие, что они высоко уважают русских и что они, приближенные эмира, счастливы, что выпал на них приятный жребий — быть при русском отряде и проч. и проч. Речь была довольно большая, но все вертелась на одном и том же. Я поблагодарил за их любезность; а дивизион отдал воинскую честь и прокричал «ура» в честь Бухарского эмира и его представителей. Во время моей ответной речи и салюта дивизионом, все сановники и их эскорт приложили правые руки к своим чалмам.

По просьбе бухарцев, я произвел на ходу несколько эволюций и затем, по приходе на место бивуака; обычным порядком пропустил дивизион церемониальным маршем{5}. У колодца для нас бухарцами была приготовлена роскошная ставка и весьма обильное угощение. Не говоря уже о пилаве, мясе, всевозможных лепешках, свежих плодах, тут были целые груды сахару, леденцов, изюму, фисташек и пр. Все это, согласно восточного этикета, должно было быть разобрано [8] без остатка. Палатки и кибитки были для всех офицеров, и кроме того, из нескольких палаток была составлена одна большая ставка, где собственно и было предложено угощение. Это была наша столовая во все время похода по пескам, так как все эти палатки и кибитки снимались с рассветом и перевозились на следующую станцию довольно скоро. Угощение было, за небольшими исключениями, на, каждой станции такое-же как я описал на первой, во все семидневное следование бухарцев с дивизионом до урочища Хал-ата. Как я не отказывался от всех этих угощений, как ни уверял их, что у нас все есть от казны, бухарцы твердили одно, что это их закон и что эмир взыщет с них, если они не исполнят того, что он велел. На встречу дивизиону, на больших переходах высылалась вода в турсуках. На станциях с горькой или соленой водой для офицеров и больных бухарцы доставали на чай воду из своих кишлаков (деревень), отстоявших от нашего пути верстах в 70 или во 100 в стороне; однажды привезли даже льду, который, был нужен для больных.

Вообще бухарцы в походе помогали нам весьма усердно; не будь их было бы еще тяжелее.

За то без них было бы легче собственно для меня лично, потому что я избавился бы от тех китайских церемоний, которые они проделывали ежедневно утром и вечером. Эти любезные вопросы о здоровье, этот неизбежный достархан или угощение, приправляемое цветами восточного красноречия, на которое тоже нужно отвечать, [9] сообразуясь, с восточным этикетом, очень наскучили мне. Я рад был, когда они дойдя с нами до Хал-ата, окончательно расстались, пожелав нам «дороги, как по персидскому ковру, прекрасных сновидений во время столь приятного от трудов отдыха и пить, по милости Аллаха, Аму-Дарьинскую воду.

На Адам-Кырлыгане мы были уже без бухарцев. Во время стоянки на этом безотрадном и, страшном{6} по своему названию, урочище застал нас песчаный ураган. Это был чисто ад: песок переносился целыми холмами с места на место, собаки выли, предчувствуя свою гибель{7}, лошади инстинктивно жались друг к другу и срывались с коновязей; люди задыхались от песку. Ураган был так силен, что нельзя было стоять на ногах. Цепь была снята, ружья разобраны из козел и люди легли вокруг своих лошадей. Благодаря энергии и распорядительности командиров сотен не было ни одного несчастного случая и даже сохранились котлы с горячей пищей. Ураган, благодаря Бога, продолжался не более часа.

С Адам-Кырлыгана я выступил на другой день — 5 июня, часа в 3 пополудни, наливши воды во всю сохранившуюся деревянную посуду. Что касается казенных турсуков, то они у нас за [10] поход почти все перелопались. Мы шли безостановочно до полуночи; когда я сделал полутора-часовой привал, чтобы немного подкрепить чаем людей. Ночь была темная и душная, жара почти такая же, как и днем. К этому присоединился еще и недостаток воды. Хотя командир пограничных бухарских войск — датха, при расставании со мной на Хал-ата, и уверял, что командиру Учь-чучака дано предписание выслать нам на встречу воду, но это приказание, как впоследствии оказалось, не было исполнено. К довершению всего, бывшие со мной два проводника отказались вести ночью, ссылаясь на бывший ураган и на то, что они будто бы сбились в направлении. Направив их на истинный путь хорошими ударами нагаек и пригрозив застрелить, я решился идти дальше, вполне уверенный, что проводники просто желают насладиться кейфом после угощения их ужином на привале. При дальнейшем движении они были разобщены; приняты были меры, чтобы они поверяли друг друга и не могли убежать. Чтобы нижние чины не дремали и верблюжий транспорт не потерял направления, приказано было трубить сигналы, а людям петь слова сигналов. Перед утром немного посвежело, но как только взошло солнце, начался опять жар, который постепенно увеличивался. Часов в 8 утра один из проводников указал на чуть синевшиеся вдали три горки (Учь-чучак), по которым и называется находящаяся тут бухарская крепость Учь-чучак на реке Аму. Около 11 часов мы подошли к Аму-Дарье. Красавица река текла [11] величественно среди необозримых равнин. Ширина ее была до 2 верст; в это время был разлив и при нас вода все прибывала. На противоположном берегу виднелся маленький лесок. Не могу выразить какое приятное впечатление произвела на нас эта местность после однообразных, желтых песков и нескончаемых барханов. Появились птицы, которых мы давно не видали. Бедные наши лошадки, после микроскопических порций воды, пили в волю прекрасную, вкусную воду и не шли из воды, когда их купали.

Еще при приближении нашем к Учь-чучаку (бухарской крепости) выехал к нам на встречу комендант крепости в сопровождении нескольких человек своего гарнизона, бежавших за ним пешком в припрыжку. Это были все старики — ветераны бухарской армии. На Учь-чучаке гарнизон состоит из сотни бухарской конницы. Комендант, старик лет 70, приглашен был мною на чай. Старик оказался весьма словоохотливым, рассказывал про бывшие походы с прежними эмирами и весьма сожалел, что теперь все уже не то, что было прежде. Рассматривая нашу берданку и патрон к ней, старик посмотрел на них с искренним сожалением и отчасти с презрением. Все, говорил он, теперь измельчало. Вот прежде у нас были пушки, которые возились не менее как 6-ю верблюдами, а теперь и пушки то у эмира маленькие, да и у русских не больше. Никакие наши уверения в достоинстве новейшего оружия не помогали. Комендант не соглашался с нашими доводами, отрицательно покачивал головой и щелкал языком. Вероятно лукавый старик [12] завидовал нам, но думу свою, как истый патриот, прямо не высказывал.

При этом хитрый комендант уверял меня, что он высылал воду на встречу, но воины его не нашли меня в песках и вернулись обратно сегодня утром. Но я узнал впоследствии, что ветераны — солдаты не слишком то слушаются своего начальника и не любят ездить далеко в пески.

На другой день — 7 июня мы пошли вниз по Дарье. Хотя переходы были и большие и тоже больше по пескам, но присутствие реки делало путь несравненно легче.

Наконец 10 июня мы вступили в Петро-Александровское укрепление. Здесь мы встретили массу наших ссыльных казаков, у которых в рядах дивизиона было не мало родственников. На площади укрепления, когда дивизион выравнивался, ожидая начальника отдела, тве старухи опрометью бросились на фронт 6-й сотни и чуть не стащили с седла одного молодого казака. Это были мать и тетка этого казака, которого бедные женщины не ожидали когда-либо встретить.

И много тут было веселых и грустных сцен. Здесь же мы узнали о кончине ГОСУДАРЫНИ ИМПЕРАТРИЦЫ, т. е. спустя 18 дней со времени этого печального события.

Петро-Александровские жители ждали нас с нетерпением. Из гарнизона укрепления 1 июня выделена и отправлена была половина войск, для прикрытия ученой экспедиции по исследованию старого русла Аму, а между тем носились смутные толки о текинских набегах на близь кочующих наших туркмен. Некоторые обыватели и в [13] особенности обывательницы укрепления серьезно ожидали нападения текинцев на самое укрепление.

Распросам о дороге не было конца.

Командир 5 батальона спросил меня, сколько зарыто нами в песках и очень удивился, что у нас не было ни одного смертного случая. За весь поход дивизион потерял 10 лошадей и по приходе сдал в Петро-Александровский госпиталь 2 человек больных. Хотя и было несколько человек слабых, но все они остались во фронте. Да, наши казаки не заменимый народ для степных походов. И впоследствии, во время похода в Ахал-Теке, выносливость наших казаков и сбережение ими своих лошадей изумляли не мало разных лиц, еще мало знакомых с уральцами.

Начальник Аму-Дарьинского отдела, полковник Гротенгельм, после осмотра дивизиона совместно с старшим врачем отдела объявил, что казаки и лошади как будто и не проходили этого тяжелого пути. Затем он сказал искреннее спасибо молодцам — казакам за сохранение лошадей и обещал донести об их усердии к службе командующему войсками.

Впоследствии дивизион получил благодарность в приказе по войскам области.

В Петро-Александровске расположены 5-й и 13-й Туркестанские линейн. батальоны, 4-я батарея 1-й Туркестанской артил. бригады и Оренбургский казачий № 1 полк (в четыре сотни). Из этих войск поочередно по одной роте и сотне командируются в гарнизон укрепления Нукус, верст 200 от Петро-Александровска, вниз по Аму-Дарье [14] и, как я упоминал, половина Петро-Александровского гарнизона (4 роты, 2 сотни и 4 орудия) выступила для прикрытия ученой экспедиции по исследованию старого русла Аму-Дарьи. По этому в укреплении гарнизон был весьма слабого состава, так что наряд пехоты в караул, а казаков в разъезды и конвоирования, делался очень обременительным для нижних чинов.

Наше прибытие было весьма приятно как для войск гарнизона, так для всех жителей, встретивших в своем захолустье новых лиц.

В общественной жизни петро-александровцев царствует святая простота. Все живут дружно, весело, без всяких стеснений, составляя как-бы одну родную семью. Оренбургский полк, стоящий круглый год в лагере{8} в 7 верстах от укрепления, составляет как бы отдельный маленький городок. Наш дивизион расположился тоже в этом лагере. Офицеры быстро познакомились с семейными домами как в лагере, так и в укреплении и через неделю считали себя как бы дома, благодаря неподдельному радушию и истинно-русскому хлебосольству хозяев. Мы вполне вошли в тесный, дружеский-семейный, кружок гарнизона.

Каждодневно по вечерам нас приглашали к кому-либо в укрепление, а иногда и сами мы делали в лагере вечеринки, на которые приезжали и дамы. По воскресеньям на площадке крепости играла музыка; а по четвергам бывали [15] танцовальные вечера у начальника отдела, дом которого открыт был для всякого желающего.

Нижним чинам служба в Петро-Александровске, понравилась с первого раза. Свидание некоторых из них с своими близкими родственниками из ссыльных, разнообразие служебных обязанностей и сознание, что, они на самой границе с Хивой, действовали вообще очень благотворно на моральное состояние дивизиона. Случаев нарушения порядка службы было весьма немного, нравственность была образцовая.

8 июля я сделал с дивизионом военную прогулку к поселку ссыльных наших казаков{9}, верст 12 от нашего лагеря. День был праздничный, и все население встретило нас очень радушно: когда дивизион на площади поселка спешился, и людям дано вольно, то поселяне разобрали к себе по домам всех казаков угостить, чем Бог послал; остались одни часовые и дневальные при сбатованных лошадях. Мы — офицеры зашли напиться чаю в поселковую казенную квартиру. Здесь я увидал посемейные списки, метрические книги и прочее, точно в любой станичной канцелярии. Начальник поселка, урядник Оренбургского полка, объяснил мне; что он теперь не знает фамилий только 8-ми домохозяев, так как все прочие уже не скрывают своих фамилий; но что сведения о браках, родинах и пр. он добивается уже через распросы некоторых близких к нему людей, ибо сами поселяне не объявляют ничего, что случается в их семействах. «Вот В. В., [16] сказал мне урядник, на счет покойничков все верно записано, потому они (поселяне) народ богобоязненный и, Боже упаси, не поставить крест на могиле, коли кто умрет; а я по крестам то и знаю, сколько умерло; ну, а вот о ребятишках то, може, и не верно будет. Да что делать, — мало кто говорит что. Народ упрямый»{10}.

С некоторыми офицерами дивизиона я заходил в дома обывателей поселка и смотрел их обиход. Дома выстроены из воздушного кирпича и, как казенные, все однообразны. Каждый дом выстроен на 4 семьи. Отделения для каждого семейства с русскими печами и довольно просторны. У некоторых семей заметно было в домах полное довольство; но скота домашнего нет ни у кого. Одежда вообще у всех чистая и опрятная; а многие женщины, вероятно по случаю праздника, были одеты в хорошие сарафаны с галунами. Некоторые из ссыльных просились жить в нашем лагере, что и было дозволено начальником отдела.

Так как в этом году пехота в лагерь не выступала, то у нас было много пустых бараков, в которых и поселились некоторые семьи ссыльных, имевшие, большею частью, в дивизионе родственников. Здесь женщины шили и мыли белье на дивизион, а мужчины ловили рыбу и занимались торговлей арбузами и другими овощами покупая их оптом у сартов и продавая с [17] барышом в розницу. В это время поселенцам, кроме детей до семилетнего возраста, казенного провианта уже не отпускали. По этому многие семьи, а в особенности вдовы, бедствовали. По возможности мы помогали, и часто экономический в сотнях провиант весь раздавался бедным вдовам и старикам.

Не знаю, почему в местном казначействе не меняли денег поселенцам на серебро; между тем туземцы здесь, в особенности с левого берега Аму, кредитки наши почти не принимают. За серебряной монетой к нам приходило бывало из поселка по нескольку человек ежедневно.

Многие из офицеров гарнизона рассказывали, что с приходом нашего дивизиона поселенцы заметно приободрились: начали заниматься рыболовством, кое-какой торговлей; а многие пошли в прислугу в укрепление. До нашего же прихода в прислугу почти никто не поступал. Не обращаясь никогда до этого времени к врачам, наши уходцы (как они себя называют), стали очень часто прибегать к помощи врача Лосева, командированного с нами из Самарканда. Добродушный Владимир Григорьевич Лосев очень им полюбился, и они почему-то долго не хотели верить, что он не из Уральска.

Часто разговаривая с нашими ссыльными казаками или уходцами, мы узнали от них некоторые воззрения на свои обстоятельства, которые постараюсь высказать.

Вот что я слышал от них: [18] «Начальство заставляет нас хлеб сеять. А где же земля, которую можно бы было пахать{11}. Да потом еще многие из нас не сручны к этой работе{12}. Рыбу ловим только на приварок; а если много ловить, — сбывать не куда{13}. Да при том ловить крючьями и вообще в большом количестве, как в войске у нас, здесь нельзя, — рыбу всю изведешь. Аму-Дарья и Аральское море, вовсе не так богаты рыбой, как наши — Каспийское море и Урал, который кормит все войско».

Ропоту со стороны уходцев я не слыхал, но, описывая свое положение, они всегда выражались, что имеют упование на милость Божию и Царскую.

Искренно радовались прошедшему слуху, что наш наказный атаман хочет посмотреть наш полк.

«Вот он увидит, говорили они, наше житье-бытье до подлинности».

Дивизион наш пришелся по сердцу [19] Аму-Дарьинскому начальству. Все более важные командировки людей делались от дивизиона. Без всякого хвастовства могу сказать, что многие офицеры и чиновники, будучи командированы в Сары-Камышский отряд{14} или по отделу, испрашивали, как милости, у полковника Гротенгельма, — дать им конвой из уральцев. Ловкие на воде, они прекрасно управляли каюками при плавании по Аму разных командированных лиц. Начальник ученой экспедиции — генерал Глуховский настоятельно просил начальника отдела заменить у него в отряде одну из Оренбургских сотен — Уральскою, вследствие чего наша 6-я сотня и была командирована в сентябре месяце в этот отряд. 4-я же сотня несколько ранее выступила в Нукус, чтобы заменить собой тамошний гарнизон.

1 октября мы торжественно отпраздновали у себя в лагере наш полковой праздник. Гостей было много.

Скоро наступили дожди и холода. Пребывание в лагере оставшейся на лицо 5-й сотни становилось ощутительно; лагерные бараки были не приспособлены к зимнему помещению и не имели ни нар, ни коек. Люди спали на полу, на котором была всегда такая сырость, что наши подстилочные кошмы пришли в негодное состояние. Люди спали, подстилая солому и местные циновки, предпочитая иногда спать вне бараков, где сырости было меньше. Теплой одежды у нас не имелось; а ночи становились очень холодными. Несмотря на все эти [20] неблагоприятные обстоятельства, больных в 5-й сотне почти не было. Так как в Петро-Александровске не было свободного зимнего помещения, то начальник отдела предполагал 5-ю сотню отпустить к полку и предложил мне всех семейных офицеров перевести из других сотен в эту сотню. Но затем предположение это изменилось; потому что из Сары-камышского отряда начали доходить тревожные слухи.

В октябре партия текинцев напала врасплох на бухарскую крепость Учь-чучак, гарнизон которой весь разбежался. Командированная на помощь бухарцам Оренбургская сотня прибыла уже поздно. Текинцы, разграбив, что успели; ушли благополучно за Дарью.

В это же время небольшая партия текинцев напала на пост нашей 6-й сотни в Сары-Камышском отряде. Находившиеся на посту казаки отбились мужественно, потеряв двоих ранеными. Впоследствии командующий войсками округа пожаловал за это трем казакам знаки военного ордена.

22 октября начальником отдела от командующего войсками округа получена эстафета, которой предписывалось сформировать из войск Аму-Дарьинского отдела отряд в 3 роты пехоты, две сотни казаков (одна Оренбургская, другая Уральская) при 3-х ракетных станках и 2 орудиях. Начальником этого отряда, долженствовавшего двинуться в Ахал-Текинский оазис, назначался командир Туркестанской стрелковой бригады — полковник Куропаткин, который должен был [21] прибыть из Кульджы. Отряду присвоивалось название ТУРКЕСТАНСКОГО ДЕЙСТВУЮЩЕГО, предписывалось снабдить отряд всем нужным для похода, построить теплую одежду и по возможности все это сделать скорее. В случае неприбытия полковника Куропаткина к времени сформирования отряда, отряд этот велено было под моим начальством выдвинуть к хивинскому городу Ильялы, где и ожидать прибытия полковника Куропаткина.

На основании этого последнего пункта эстафеты, я был назначен командовать сводным Оренбургско-Уральским казач. дивизионом Туркестанского действующего отряда.

По получении этой эстафеты в Петро-Александровск началась лихорадочная деятельность. Закупались теплые хивинские халаты{15}, подстилочная кошма, теплые сапоги, шились для пехоты меховые шапки; на подобие папах, собирались верблюды и проч. У нас в Уральских сотнях у 1/3 людей (наряда 1877 года) шинели были сильно поношены и вовсе не было папах. По этому для того, чтобы в 5 сотне, поступавшей в действующий отряд все было в исправности, пришлось новые шинели и недостававшее число папах взять в 4 сотне, стоявшей в Нукусе. Из этой же сотни было потребовано мною человек 10 казаков, недостававших до штата в 5 сотне. Но число желавших из 4 сотни попасть в поход было так велико и все они просились так [22] убедительно, что командир сотни вынужден был дать жребий{16}.

9 ноября прибыл полковник Куропаткин, а 12 ноября отряд выступил из Петро-Александдовска в следующем составе: 3 рота 5-го и 1-я рота 13 Туркестанского линейных батальонов{17}, 1-я сотня 1-го Оренбургского и 5-я сотня 2-го Уральского казачьих полков, ракетный взвод из казаков 1-го Оренбургского полка и два горных орудия 4-й батареи 1-го Туркестанск. артил. бригады. При отряде состоял хор музыки 13 батальона.

Первые два перехода 12 и 13 ноября действующий отряд сделал вниз по Дарье правым берегом, т. е. по нашей территории. Но 13-же ноября казаки начали переправу на левый берег Аму-Дарьи, близь хивинского города Гурленя. Здесь хивинцами припасено было до 30 каюков, на которых и производилась переправа. К утру 14 ноября был переправлен с своими тяжестями только казачий дивизион. Мороз был до 15 градусов и дул сильный холодный ветер. На реке были ледяные закраины. Много труда было положено при переправе верблюдов, которых при одном только дивизионе состояло до 200. Упрямые эти животные страшно ревели и не шли в каюки: приходилось втаскивать каждого верблюда буквально на руках и плечах людей.

Весь день 14 ноября переправляла свои тяжести [23] пехота, а к вечеру с музыкой и песнями переправились роты и артиллерия. 15-отряд двинулся уже по хивинской территории, пройдя через г. Гурлень.

На другой день с особенной помпой прошли хивинский город Ташаус{18}. Близь развалин старой хивинской крепости Измукшир, 17 ноября, мы имели в последний раз проточную воду и за тем вступили в Туркменскую степь или, вернее оказать, пустыню.

Дошедши до стоянки Сары-Камышского отряда — генерала Глуховского, у колодца Чагыла, мы остановились на два дня — 19 и 20 ноября. Сюда нам были доставлены некоторые теплые вещи, остававшиеся не изготовленными при выступлении отряда из Петро-Александровска; здесь же было добавлено число верблюдов в отряд и получены водоподъемные средства. Верблюды, турсуки и бочата, как жизненная сила отряда при движении по пустыне, были разделены по частям войск. Во избежание споров и недоразумений все это было заклеймено каждой частью своими знаками. Целый последний день отряд запасался водой.

Посуда и турсуки были расчитаны так, чтобы при каждой части было воды по ведру на человека и по 5 ведер на лошадь. Кроме того был еще [24] особый неприкосновенный запас воды под ведением особо назначенного для того офицера.

С Чагыла до кол. Орта-Кую отряд шел двумя эшелонами, в однодневном друг от друга переходе. В первом эшелоне шел казачий дивизион с ракетами, во втором — пехота с орудиями. Начальник отряда следовал с головным — 1 эшелоном. С колодцев же Орта-Кую и до Бами отряд шел сосредоточенно.

Участвуя в хивинском походе, в составе отряда покойного генерала Веревкина, я должен сказать, что тот поход в сравнении с Ахал-Текинским можно назвать прогулкой. Тогда мы шли небольшими переходами в благоприятное время года, с некоторым даже комфортом, имея полный колесный обоз и даже экипажи. Тут же было далеко не то.

Теперь мы шли усиленными переходами, верст по 40 и более в день, глубокими песками. Сигнал подъема давался в 3–4 часа ночи, шли весь день, не обгоняя наших верблюдов, а сообразуясь, с их крайне медленным движением и приходили на ночлег иногда в 9 часов вечера. Два раза случилось даже что ариергард пришел на место ночлега утром следующего дня. Ночью, особенно по утрам, было очень морозно. Кроме двух орудий и при них двух зарядных ящиков в отряде не было ни одной повозки.

Порядок в походе соблюдался следующий: обыкновенно по подъему войска живо готовились: седлались лошади, вьючились верблюды, люди наскоро пили чай и обедали{19}. Подавался сигнал [25] «сбор» и войска строились. Через 3–4 минуты после этого сигнала полковник Куропаткин объезжал уже части: раздавались громкие ответы на приветствия; музыка играла марш и войска выступали, дефилируя мимо начальника отряда.

Пройдя версты две, пехота садилась на верблюдов, люди прикрепляли себя к верблюдам и преспокойно спали. Казакам в этом случае было труднее, вся охранительная служба, во время движения отряда, лежала на дивизионе; да на лошади спать и запрещается, чтобы не испортить у нее спину. По этому, с разрешения полковника Куропаткина, я делал дивизиону такие облегчения: бывало ускоренным шагом обгонишь длинную вереницу верблюдов и даже авангард, выберешь между барханами укромное местечко и сделаешь привал, конечно, выставив пикеты. Верблюды тянутся в барханах иногда в линию, а потому, когда подойдет ариергадр, пройдет 2 или 3 часа времени. Так как в песках ростет в большом изобилии саксаул, то люди, пользуясь этим превосходно горящим растением, приготовят и напьются чаю, закусят и даже соснут. Затем опять поднимаешься и идешь. Часа через 3–4 снова обгоняешь авангард и снова становишься на привал. Таким образом время идет разнообразно и даже весело. Версты за три до ночлега пехота слезает с верблюдов: раздаются звуки музыки; части высылают вперед жалонеров, и отряд стройно с музыкой и песнями вступает на обозначенный жалонерами бивуак, пройдя церемониалом мимо начальника отряда. [26]

Начинается развьючка подходящих на бивуак верблюдов, ставятся юламейки, делаются распоряжения о высылке пикетов и караулов к колодцам, к которым назначаются рабочие для очистки их, а иногда копают новые колодцы. Через 2–3 часа, по приходе на станцию, или ночлег, раздается сигнал «повестка к заре». Люди строятся на своих фасах{20}. Прочитывается приказ по отряду, делаются наряды в ночную цепь и на завтра в авангард, ариергард и патрули; играется заря, затем люди поют «Отче наш», музыка играет «Коль славен» и «Боже Царя храни». Дается «отбой» и люди расходятся спать под звуки играемого вслед за отбоем марша.

Через ¼ часа после этого все уже спят, кроме часовых и дежурных офицеров.

Пустыня, по которой двигался наш отряд, крайне безотрадна; местность, — забытая Богом и людьми. Хотя здесь и не встречается таких песков, как на Адам-Кырлыгане; но за то колодцы здесь встречаются гораздо реже, чем там.

Если бы не было благоприятствующих обстоятельств, то отряд наш едва ли бы дошел по назначению так благополучно, как случилось. Главным образом нам помогли дожди, вследствие которых на такырах{21} образовались большие лужи; кроме того рекогносцировочные партии Сары-Камышского отряда, направляемые до Орта-Кую[27], вырыли колодцы{22}, которыми мы и пользовались. Если бы не было дождей, то такие безводные переходы, как от Шах-Сенема до Орта-Кую (около 150 верст), а от сего последнего до Игды (120 вер.), были бы почти не возможны. В лужах пили лошади и верблюды, а иногда и люди употребляли эту грязную, но пресную воду. (Вода в запасе часто бывала соленая и горькая на вкус).

При этом нужно отдать полную справедливость энергии начальника отряда — полковника Куропаткина, который своими рациональными распоряжениями сделал все возможное для достижения цели движения отряда. Заботясь всеми мерами о здоровьи людей, полковник Куропаткин обращал также внимание и на сбережение верблюдов, которые и пришли в Ахал-Теке в довольно хороших телах, по крайней мере не хуже поставленных купцами Мякиньковым и Громовым, хотя наши верблюды шли все время под вьюками и везли нашу пехоту.

При движении отряда между колодцами Орта-Кую и Игды мы находили следы отряда полковника Маркозова, следовавшего здесь в 1873 году из Красноводска в Хиву и отступившего обратно вследствие непреодолимых препятствий, поставленных ему природою. По дороге часто встречались остовы верблюдов и лошадей, попадались разные металлические солдатские вещи, встречались пачки бумажных патронов, которые при прикосновении рассыпались и оставались одни пули; [28] находили шомпола, железные лопаты и проч. На колодцах Игды проводники показали несколько могил наших несчастных воинов, прах которых так далеко заброшен от родины и от всякого человеческого жилья. При прохождении мимо этих забытых могил, отряд отдал воинскую честь и, сняв шапки, помолился об упокоении душ этих страдальцев, погибших от жажды под палящими лучами солнца{23}.

По счастливой случайности мне лично удалось видеть все четыре пути отрядов, шедших в Хиву в 1873 году. Командуя в 1872 году сотней в Кандаральском отряде, в степи Уральской области, я доходил до средней части Усть-Урта и потому имею понятие о местности, по которой двигался в Хиву Мангышлакский отряд — полк. Ломакина. В Оренбургском отряде — генерала Веревкина, при движении в Хиву, я состоял лично, тоже командуя сотней. По пути Туркестанского отряда — генерала фон-Кауфмана я шел с дивизионом в 1880 г., как уже описывал. Теперь же видел перед собой путь Красноводского отряда — полк. Маркозова. Сравнивая все эти пути, по крайнему своему разумению, полагаю, что путь Красноводского отряда был, наитруднейший; самый же легкий — это дорога Оренбургского отряда.

С кол. Игды наш отряд, усугубил меры военной предосторожности, так как на 2-м же переходе стали замечать свежие следы текинских [29] аулов и конных шаек. Но кроме фальшивой тревоги, бывшей у кол. Ниаз, при выходе, из песков, не доходя одного перехода до Бами, ничего не случилось. Придя на этот колодец, мы нашли его заваленным. По словам проводников, очищать его не было возможности, так как он очень глубок. Дивизион стал на бивуак, и высланы были пикеты. Наша пехота шла позади, верстах в 4-х. Вдруг пикеты дают знать, что навстречу по такырам идет большое скопище текинцев. Высланные офицерские разъезды подтвердили то же самое и даже добавили, что толпы как бы сосредоточиваются и частью обходят наш отряд с фланга. Раздались звуки «тревоги», послано было приказание пехоте ускорить движение, верблюдам сосредоточиваться в вагенбург. Всегда хладнокровный, полк. Куропаткин на этот раз не выдержал и, взяв сотню казаков с ракетами, двинулся на рысях вперед. Но вот начальник высланной цепи наездников сотник Кунаковсков дает знать, что «это наши». Оказывается, что из Бами нам выслана вода на 70 верблюдах под прикрытием роты 82 пехотного Дагестанского полка. Таким образом состоялось соединение с нами славных кавказцев. Командир Дагестанской роты — князь Эристов рассказывал, что, следуя по такырам без особенной предосторожности, он растянул свой транспорт и, завидев при входе в пески, наши пикеты и разъезды, принял нас тоже за текинцев и начал сосредоточивать верблюдов.

Вышло, что «своя своих но познаша». [30]

Колодец Ниаз, как оказалось был завален нашими войсками, чтобы текинцы не имея тут пристанища, меньше тревожили наш лагерь у Бами.

8 декабря мы вступили в Бами, занятый кавказцами текинский аул, где находились тыльные управления и принадлежности действующих войск. Помощник командующего войсками, генерал-майор Петрусевич со многими из начальников отдельных частей Кавказского отряда встретили нас версты за 4 до Бами. После обычного осмотра, наш отряд вошел парадно в Бами под звуки музыки, как своей, так и высланного к нам навстречу дивизионного хора 21-й пехотной дивизии. Кавказцы закатили нам обед на славу. У некоторых из наших нашлись здесь старинные знакомые по хивинскому походу, так как батальоны полков 21-й дивизии участвовали в этом походе. Музыка долго не умолкала в лагере войск.

По старинному кавказскому обычаю нижние чины нашего отряда были разобраны, тоже для угощения, по родам оружия.

Батальоны Дагестанского и Самурского пехотных полков взяли к себе наши роты, артиллерия взяла наш горный взвод, Уральскую сотню угощали Кубанские казаки (Таманского, Полтавского и Лабинского полков); а нашей Оренбургской сотни угощение было сделано от Оренбургского же №5 полка, пришедшего сюда из г. Уфы.

Здесь мы узнали, что передовые войска, под личным Начальством командующего войсками [31] генерал-адъютанта Скобелева, делали 4 декабря рекогносцировку крепости Геок-тепе с западной ее стороны; узнали; что скоро начнутся решительные действия, именно как только генерал Скобелев выберет фронт атаки на крепость. Кавказские офицеры, между прочим, сообщили нам, что на текинцев произвело, кажется, моральное влияние, в нашу пользу, бывшее полное лунное затмение 4 декабря; по крайней мере с этого дня прекратились их набеги на наши сообщения. Я забыл упомянуть в своем месте, что затмение это застало нас на одном из переходов с кол. Игды, во время самого марша, часов в 10–11 ночи. Когда дивизион обгонял, по обыкновению, верблюдов, наши верблюдоважатые пели какие то заунывные песни и, показывая на луну, говорили нам, что «много крови прольется». Мы шутя заметили им, что это Бог показывает гибель текинцев, но суеверные сыны степей были другого мнения. Наши лаучи, т. е. верблюдоважатые, не стесняясь, говорили нам «что Бог даст! А нам — лаучам — пощады не будет.» Следовательно эти теке, в понятиях степняков, так были страшны, что являлось глубокое сомнение в нашем успехе.

Мы стояли в Бами два дня — 9 и 10 декабря.

Телеграф и скорое почтовое сообщение с Россией производили на нас самое приятное впечатление. Здесь было совсем не то, что в Петро-Александровске, где телеграфа нет, а письма и газеты по почте получаются месяца через три после их отправки. Мы с жадностью накинулись на газеты, [32] которые кавказцы считали для себя старьем; а для нас в этом старье заключались самые свежие новости. Мы здесь увидали ржаной хлеб овес и другие русские произведения, которых у нас — в Туркестане нет. Одним словом, мы были ближе к России, и это было приятно, чувствовать.

11 декабря, во время самого сбора нашего в дальнейший путь, в Кавказском отряде вдруг забили тревогу. По приказанию полковника Куропаткина дивизион тотчас же, сев на коней, полетел карьером на место происшествия. Оказалось, что партия текинцев (вероятно забывших про затмение) напала на пасшийся около самого лагеря казенный скот и отогнала около 50 верблюдов. Вот до какой степени дерзки эти разбойники: шайка, не более 100 челов., нападает на 3000-й лагерь русских войск и отбивает верблюдов на глазах отряда! Когда мы прибыли; Кавказские казачьи сотни уже преследовали шайку; я пустил в догонку Уральскую полусотню, которая живо догнала кавказцев. Отбитые верблюды все были возвращены обратно.

Эта тревога не помешала своевременно прибыть нам на сборное место Туркестанского отряда, уже выстроенного на смотр начальнику военных сообщений, генерал-лейтенанту Анненкову. Генерал Анненков отправлялся вместе с нами (как он выражался в качестве «почетного пассажира») в передовой отряд к командующему войсками.

Движение отряда от Бами до Самурского укрепления не представляло ничего особенного. Переходы [33] были очень маленькие, верст по 15–20. На всем этом протяжении была линия наших крепостей или форпостов, занятых довольно сильными гарнизонами. На каждой стоянке гарнизоны, по принятому обычаю; угощали наш отряд обедами. Кубанские казаки — наш дивизион, Кавказская пехота — нашу пехоту. На одном из переходов тоже случилась фальшивая тревога, где мы вместо неприятеля наткнулись на сотню Таманского полка. Все были так наэлектризованы, что везде представлялись текинцы.

15 декабря мы пришли в Самурское укрепление, переименованное так из текинского аула Енгиар-Батыр-Кала. Здесь были передовые войска с командующим войсками Закаспийского края — генерал-адъютантом Скобелевым; который Самурское укрепл. сделал опорным пунктом для дальнейшего наступления. Отсюда было верст 15 от Геок-Тепе, где собрались все текинцы, чтобы биться на смерть с гяурами (неверными), победить нас или умереть у своего священного холма{24}.

На бывшем при вступлении смотру нашего отряда генерал Скобелев особенно задушевно поздоровался с уральцами. «Здорово молодцы-уральцы», приветствовал он 5-ю сотню и потом добавил, что Бог приводит уже не в первый раз видеть ему на войне уральцев и он привык смотреть на них, как на настоящих молодцов в деле. Генерал узнал меня, ласково поздоровался [34] и спрашивал о некоторых лицах, тоже, как и я, имевших удовольствие служить с ним прежде.

В Туркестанском отряде почти 1/3 офицеров были лично известны генералу Скобелеву, который, как известно, и начал свою военную карьеру в Туркестане с скромного звания командира Сибирской казачьей сотни; потом в чине подполковника был в Хивинском походе в составе соединенного Оренбургско-Мангышлакского отряда генерала Веревкина; после этого командовал войсками Ферганской области в Туркестане и затем, своими действиями в последней Турецкой войне, стал известен всей России.

По этому естественно, что генерал Скобелев принял нас — туркестанцев, как бывших ратных сослуживцев. С начальником же нашего отряда, генерал Скобелев делил все труды, и опасности, как в Туркестане, так и в последней Турецкой войне.

Все офицеры нашего отряда обедали в этот день у генерала Скобелева.

18 декабря генералом Скобелевым предпринята была рекогносцировка юго-западного фронта крепости и кишлака Янги-Кала. Я был назначен командовать прикрытием{25}, состоявшим из 5 ¼ сотен казаков с двумя ракетными станками{26}. В свите генерала Скобелева находились [35] все начальники отдельных частей войск. Мы двинулись из Самурского укреп. на рысях и, как только стали видны с Денгиль-Тепе, там раздался пушечный выстрел. Это служило у текинцев сигналом тревоги. Скоро все видимое пространство покрылось массами неприятельской конницы. От каждой сотни было вызвано по взводу в наездники. Генерал со свитой остановился на одной возвышенности, откуда Янги-Кала и текинские укрепленные позиции были видны. Между тем как командующий войсками объяснял наглядно начальникам частей диспозицию предположенного им через день штурма Янги-Калы, наша цепь наездников открыла сильную пальбу, при чем для большей меткости люди стреляли соскакивая с лошадей. Видимо, пальба была хороша, потому что текинцы перестали наседать на цепь и все время держали себя в почтительном отдалении. Но вот генерал Скобелев, сделав что было нужно, приказал отступать, передав мне чрез начальника штаба — генерала Гродекова приказание чаще останавливаться. По сигналу, сотни начали отступление во взводных колоннах на полных интервалах. Как только текинцы заметили это, то снова начали бросаться с криком на цепь. Я послал взвод лабинцев для усиления цепи, а от фланговых сотен выслал по взводу для охранения наездников с флангов. На каждой полуверсте сотни были останавливаемы, цепь «отгрызалась» от назойливости текинцев и два раза в толпы их пускали боевые ракеты. Так как цепь наездников слишком увлекалась [36] стрельбой, чрез что остановки сомкнутых частей под пулями текинцев приходилось делать чаще, то мне неоднократно приводилось подтверждать цепи приказание отступать по возможности скорее, не увлекаясь стрельбой. Но люди, бывшие преимущественно первый раз в деле, слишком горячились, и перекатная пальба ни мало не утихала, благо же патронов у нас было по 120 на ружье. Какие то два наших уходца{27} тоже замешались в цепь, стреляя из прекрасных магазинок, подаренных им купцом Громовым. Здесь при отступлении был ранен генерал Анненков, находившийся в свите командующего войсками. В цепи и в сотнях тоже не обошлось без потерь, потому что пули визжали по всем направлениям. По мере приближения нашего к лагерю в Самурском, толпы неприятеля становились все реже и версты за 4 до лагеря я свернул отряд в обыкновенную походную колонну, выслав на смену цепи полусотню в ариергард.

Уже поздно вечером вернулись мы в лагерь. Поданы были ведомости о потерях и о расходе патронов. Начальство нашло, что патронов израсходовано очень много, и в приказе по Туркестанскому отряду мне был объявлен выговор, а бывших в цепи офицеров (Туркестанского дивизиона) велено было назначить на два дежурства без очереди за увлечение стрельбой и происшедшую от того громадную растрату патронов. [37]

Первый блин вышел комом; но за то дивизион имел «огненное крещение». Потеря была не значительна: ранено 4 нижних чина и убита одна лошадь.

19-е число прошло в приготовлениях к штурму Янги-Кала (деревни или кишлака, находящегося верстах в 2-х к югу от Геок-Тепе). В части розданы были планы, инструкции, для действия войск и диспозиции штурма. Все начальники частей были собраны к ставке командующего войсками, где еще раз было разъяснено все то, что находили нужным спросить начальники штурмовых колонн. Все было объяснено до малейших деталей.

От Красного Креста были розданы всем чинам, войск материалы для первоначальной перевязки ран.

По диспозиции дивизион входил в состав штурмовой колонны полковника Куропаткина{28}, который должен был, взяв вправо, обойти Янги-Калу и штурмовать ее с юга; колонна же полк. Козелкова должна была ударить на Калу прямо с запада. По этому, чтобы успеть сделать обход, выступление нашей колонны назначено было часом раньше.

20 декабря, в 7 часов утра, все назначенные на штурм войска стояли в стройных колоннах вне лагеря; на средине перед фронтом стоял аналой и при нем отрядный иеромонах. IIриехал командующий войсками, объехал войска, и [38] поздравил с предстоявшим штурмом. Начался молебен о ниспослании победы на наше оружие.

По окончании молебна колонна полковника Куропаткина выступила первою с распущенным знаменем 1-го батальона ширванцев, с песнями и музыкой. Наш дивизион назначен прикрывать справа авангард колонны. Скоро раздался знакомый уже пушечный выстрел с Денгиль-Тепе, и неприятельские конные толпы стали вылетать из крепости целыми тучами. Местность была волнистая; справа Тянулся высокий хребет Копет-Даг; впереди виднелся небольшой сад, составляющий южную оконечность кишлака Янги-Кала. На этот то садик дивизион и имел направление. День был теплый и ясный. Солнце светило, по летнему{29}.

Взвод оренбургцев, бывший в авангарде дивизиона, вскоре начал перестрелку с конными текинцами, и я на смену авангарда вызвал от дивизиона отборных наездников с сотниками Кунаковсковым и Смирновым. Неприятельские всадники начали постепенно отходить к кишлаку, где засела их пехота, открывшая вскоре по дивизиону сильный огонь. Вызвав ракетный взвод на позицию, я спешил дивизион в одной случившейся тут небольшой лощине. Сотнику Буренину приказано было отвести всех коноводов за сферу выстрелов; войсковой старшина Бородин назначен был идти с Уральской сотней в цепь, куда придана была и половина Оренбургской сотни; [39] наездники были отозваны; полусотня Оренбургцев, оставшаяся в резерве, положена была в одной из лощинок. Пользуясь волнообразной местностью, спешенные казаки, стреляя и перебегая от одного закрытия к другому, вскоре приблизились на 400 шагов к стенке кишлака, где и залегли в одной канаве. При этом потери в людях не было; но у командовавшего цепью войск. стар. Бородина и его трубача лошади были подбиты. Наша цепь и ракеты вели оживленную пальбу до тех пор, пока наше место не заняла подошедшая пехота нашей колонны.

В это время прискакавший ординарец передал мне приказание полковника Куропаткина, — идти скорее к главным силам колонны. Сев на коней дивизион пришел на рысях к нашей артиллерии, которая в это время обстреливала цепь холмов у подошвы Капет-Дага, близ ручья Секиз-Яб: там тоже засело много текинцев. Ракеты и шрапнель скоро их оттуда выжали, и вся колонна, очистив таким образом свой правый фланг, начала переменять свой фронт. Заходя постепенно правым плечем, войска колонны стали таким образом фронтом против южной оконечности Янги-Кала.{30} При этом дивизион служа прикрытием артиллерии, переправил орудия через крутоберегий ручей Секиз-Яб, сделав спуски.{31} После этого я получил приказание вести [40] дивизион уступом вправо на 800 шагов впереди первой линии пехоты. Следуя таким образом, мы должны были постепенно обхватывать Янги-Калу с восточной стороны.

Артиллерия нашей колонны начала кононаду по кишлаку; пехотная цепь наступала перебежками; дивизион, соображаясь с цепью и 1 линией пехоты, обходил кишлак с востока. С нашей стороны, как более возвышенной местности, очень ясно был виден весь бой. Мы любовались действием, бывшей в составе нашей колонны, 4-й батареи 20 артиллерийской бригады, гранаты которой рвало, как раз над головами текинцев.

Смотря в бинокль, я отчетливо видел например такую картину: какой-то текинец по видимому начальник, едет очень важно на белой лошади, за ним большая конная толпа человек с 500. Но вот над их головами белое облачко, — люди и лошади валятся, прочие скачут назад. Начальник их останавливает, говорит, видимо с жаром, машет руками. Они отступают уже шагом. Вот опять сразу три или четыре облачка над головами, — опять валятся люди и лошади; рысью едет назад уже и сам начальник с оставшимися; но в саженях 50 опять над головами их белый дым от разрыва нескольких гранат, кучка начальника сильно поредела и он, теряя свою важность и сановитость, пускается скакать назад к Геок-Тепе, в сопровождении не более 100 человек оставшихся целыми из его толпы. А наскаку их опять настигает разрыв гранат; — но последствия уже не видны, — все заслано дымом и пылью... [41]

Подобно этой толпе, были выбиты и все прочие полчища текинцев одним действием артиллерии. Когда был подан сигнал «бой к атаке», и колонны пошли на штурм, — то бежали и самые храбрые из защитников.

Кишлак был занят без рукопашного боя.

Во все это время, дивизион, охватив кишлак с востока, отгонял ракетами и огнем спешенной полусотни, пешие и конные толпы текинцев, стремившихся в Янги-Калу по асхабадской дороге.

В 3 часа по полудни мы вышли к Ольгинской кале, которая и была занята дивизионом. Сюда к вечеру на смену к нам пришли сотня 5 Оренбургского и сотня Таманского казачьих полков. Сдав им калу, я повел дивизион в общий лагерь действующих войск, который был разбит в 1 ½ верстах от южной оконечности крепости Геок-Тепе.

Всю ночь была перестрелка.

21 декабря от дивизиона были командированы 2 взвода в Самурское укреп. за оставшимися там нашими тяжестями и 2 взвода уральцев в Ольгинскую калу. Около полудня Оренбургская сотня была потребована к 1 батальону Самурского полка, который повел сам генерал Скобелев на поддержку кавказской кавалерии, посланной с утра на рекогносцировку вокруг крепости. К Оренбургской сотне придан был на пополнение и оставшийся на лицо один взвод уральцев. Сотня эта вернулась вечером с 3 вновь пожалованными георгиевскими кавалерами. [42]

22 декабря полковник Куропаткин, с батальоном ширванцев и полусотней уральцев, занял калу, названную впоследствии «право-фланговой». Устроив здесь батарею, полковник Куропаткин двинулся с отрядом далее, вызвав гелиограммой к себе из лагеря остальные части нашего дивизиона. Идя параллельно северо-восточному фронту крепости, мы вскоре заняли еще калу, около которой были небольшие сады. Сады эти впоследствии названы «садами Петрусевича», так как генерал Петрусевич на другой день здесь был убит.

Здесь было много продовольственных запасов, и нам разрешено было фуражировать. Но вдруг появилось из крепости огромное скопище текинцев. Полковник Куропаткин приказал играть скорее «сбор» и отступать. Дивизион собрался довольно быстро и начал отступление через линию, отстреливаясь ракетами. Неприятель провожал нас с версту, стреляя без умолку. В этот день дивизион потерял 2 казаков убитыми; 32 ранены: 1 офицер (Оренб. сотни сотн. Еременцов) и 4 нижних чина. Убито и ранено несколько лошадей.

В этот день вернулись из Самурского наши 2 взвода и привезли все оставленные там нами вещи.

В полночь я был потребован к начальнику нашего отряда, который приказал назначить 4 [43] хороших казаков — уральцев в проводники к генералу Петрусевичу, собиравшемуся в это время выступить с кавказской кавалерией к кале, где мы фуражировали. Вместе с тем полковник Куропаткин предложил мне, не найду ли я нужным послать с этим отрядом по взводу от каждой сотни на фуражировку. При этом начальник отряда объявил мне, что завтра дивизиону дается полный отдых.

К генералу Петрусевичу назначены были урядник Жерихов и казаки Джалдыбаков, Тетиков и Лоскутов. На фуражировку назначены 2 взвода под начальством сотников, Колотинского и Второва.

Утром мы увидали, что наша пехота ведет сильную перестрелку с текинцами, стоящими открыто на стенах крепости. Закладывалась 1 параллель. В то же время слышна была пушечная кононада по направлению к право-фланговой кале. Нам было приказано: седлать коней и идти на рысях на помощь кавказской кавалерии. Следуя мимо право-фланговой калы, мы узнали от проскакавших в лагерь и калу ординарцев, что генерал Петрусевич убит, что отряд и особенно драгуны потеряли много людей, что кавказцы отступают, что вообще дело неудачное. Скоро нам начали встречаться печальные картины: везли перекинутые через седла трупы убитых нижних чинов, пронесли завернутые в бурки тела генерала Петрусевича, майора Булыгина, эсаула Иванова; несли и вели под руки раненых, в том числе нашего Жерихова. Марш-маршем [44] проскакали в лагерь зарядные и патронные ящики за снарядами и патронами. По прибытии к месту боя дивизион развернул фронт и вместе с прибывшей пехотой принял на себя отступавшие драгунские эскадроны и кавказские сотни, сменив их цепь своими наездниками. Дальнейшее отступление, принявшего начальство полк. Куропаткина, было как на маневрах: роты туркестанцев и Ширванского полка занимали боевые линии и, отступая, стреляли залпами; в средине их находилась артиллерия, которая по временам, быстро снимаясь с передков, обдавала картечью наседавших текинцев. Наш дивизион охранял от обхода правый фланг отступавшей пехоты, при чем наши наездники тоже вели очень оживленную пальбу; а по временам, при сильных натисках, мы употребляли и ракеты.

Приближаясь к право-фланговой кале, мы увидали значек генерала Скобелева, прибывшего из лагеря и объезжавшего отступавшие войска. «Во славу падших, ура», говорил генерал. Громкое «ура» раздавалось в войсках, которые при этом посылали массу чугуна и свинца в толпы текинцев в отмщение за падших своих товарищей и славного генерала Петрусевича.

У право-фланговой калы войска остановились.

Ждали еще натиска текинцев; но они не шли вперед и скоро рассеялись. Наш дивизион направлен был в гарнизон Ольгинской калы.

Там мы ночевали, а по утру, будучи сменены Тверскими драгунами, ушли в главный лагерь. 23 числа в дивизионе ранено 9 чел. Нижних [45] чинов, из которых 5 остались во фронте{33}.

24 числа мы отдыхали.

В полночь раздался залп со всех наших батарей, в честь наступившего праздника Рождества Христова.

В 7 часов утра 25 декабря я выступил на фуражировку по асхабадской дороге, с отрядом из 4-х сотен казаков, с 2-мя ракетными и с 1 гелиографным станками. Кроме моего дивизиона еще были приданы: сотня Таманского и сотня Оренбургского № 5 каз. полк. При отряде состояло около 300 фурштатов, деньщиков, торговцев и разных нестроевых с вьючными и подъемными лошадьми. Отправляя меня, полк. Куропаткин просил быть, как можно, осмотрительнее, чтобы не было никакой потери. Отойдя верст 10 от лагеря, мы встретили два кишлака, в которых оказались продовольственные запасы. Выставив пикеты и оставив две сотни в строю, я начал фуражировку. В 12 часов подан был мною сигнал «сбор»; сотни собрались скоро; но нестроевая команда так увлеклась раскапыванием всякого добра, что сигнал, повторяемый всеми трубачами, в продолжении ½ часа времени, мало помогал сбору; пришлось в дело пустить нагайки, чтобы собрать всех этих беспардонных людей. В половине первого колонна тронулась обратно. В это время боковые патрули дали знать, что справа из песков идет масса неприятельской конницы, на которую сначала патрули не обращали внимания, полагая, что это фуражирует [46] кавказская кавалерия. В это время колонна переходила один за другим три круто-берегие ручья, перерезывавшие нам дорогу, и растянулась. При известии о неприятеле на всю нестроевую нашу обузу напала паника; несколько человек оставили в ручьях лошадей и тюки, загромоздивши спуски, и бросились бежать. Поднялся крик. Переправившиеся через ручьи ударились было скакать в лагерь... Одним словом вышла суматоха. К довершению всего текинцы перешли в галоп и весьма быстро приближались к нам. По моему приказанию войсковые старшины Бородин и Греков быстро развернули свои сотни направо и спешили часть людей, чтобы закрыть колонну с угрожаемого фланга. Командир ракетного взвода, штабс-капитан Волосатов, выбрав удачно позицию, пустил несколько ракет, которых так боятся лошади средне-азиатцев. Сотник Амарцев со взводом оренбургцев послан был мною вперед колонны удержать бегущих фуражиров и сплачивать их в одну плотную массу. Старшему гелиографисту приказано мною дать гелиограмму на право-фланговую калу о появлении неприятеля. К счастью близь нашей дороги находился холм, с которого станция гелиографа на право-фланговой кале была видна; следовательно гелиограмма должна была дойти по назначению{34}. Бог помог нам в эти критические минуты перейти все ручьи. Видя [47] бывший беспорядок на переправе, текинцы, наверное, все-таки бросились бы на нас в атаку; но в это время появилась у них с флангу бегущая к нам на выручку стрелковая рота 13-го Турк. лин. батальона с подпоручиком Агафоновым{35}. Текинцы начали заходить к нам в тыл; где с ними во все время дальнейшего движения переведывалась бывшая в ариергарде Таманская сотня.

Не доходя версты 3–4 до лагеря; колонну встретили генерал Скобелев и полковник Куропаткин. За ними шли войска в подкрепление которое было уже не нужно. Потери в фуражировавшей колонне не было; но, трое персиан, служителя отрядных переводчиков, наиболее увлекшиеся фуражировкой и потому отставшие, были убиты.

Все, нафуражированное нами, было отобрано в продовольственный склад. При последующих фуражировках отбиралась четвертая часть. Что касается до довольствия людей; то нам шла так называемая «морская провизия». Некоторых припасов этой провизии вовсе не было в запасе, другие же припасы отпускались не в положенном количестве. Но что же было делать, когда продовольствия было вообще мало. Всем было известно, что наша база была далеко от места действия, а перевозочные средства не в достаточном количестве.

Никто на недостатки и не жаловался. Войска [48] были уверены, что все это происходит единственно в силу местных условий военных действий.

27 декабря дивизион конвоировал генерала Скобелева в Самурское укрепл., откуда вернулись вечером, в этот же день и привезли с собою 280 боевых ракет, полученных в Самурском. Во время следования, по личному приказанию командующего войсками, уральцы охотились за мелькавшими вдали неприятельскими всадниками и двух из них взяли в плен.

По приходе в лагерь, дивизион был потребован на правый фланг осадных работ и стал бивуаком у Ольгинской калы.

С 28 числа дивизион начал нести трудную траншейную службу. Каждодневно сначала по 100, а за тем по 50 челов. требовалось в траншейный караул. 28 числа открыта была 2-я параллель.

Перед вечером 28 декабря с ординарцем своим Биженчем{36} я ходил с докладом к полк. Куропаткину во 2-ю параллель. При возвращении он просил меня зайти на редут № 1 (в 1-й параллели) и пригласить к нему заведывающего артиллерией правого фланга подполковника Мамацева. С Мамацевым я был знаком и он встретил нас с Биженчем очень радушно, велел подать чаю и закусить, спросил, нужно ли ему [49] взять с собою револьвер. Мы посоветовали взять потому, что в траншеях были большие пространства, не занятые войсками. Он просил нас посидеть у него, так как, говорил он, на него напала какая то тоска, и он рад будет, по возвращении провести с нами вечерок. Мамацев ушел; мы остались у него в кибитке. По уходе его я вспомнил, что полк. Куропаткин приказал назначить к нему на завтра, к 4 часам утра, 10 чел. хороших стрелков; а потому мы вскоре пошли на свою Ольгинскую калу сделать это распоряжение, надеясь потом вернуться к Мамацеву. На всем протяжении наших осадных работ была полная тишина. Только что мы уселись в нашей юламейке, и я позвал вахмистров, как в траншеях началась стрельба; послышались крики, за тем несколько залпов, потом грянули пушечные выстрелы, затрещали картечницы, и вскоре все слилось в один непрерывный гул выстрелов. Мы выскочили на наш вал, и пред нами открылось величественное зрелище: в темноте ночи все наши траншеи обрисовывались огненными линиями от беспрерывного ружейного огня. Изредка перерезывали воздух огненные шары с нашей мартирной батареи. Орудийный огонь был в особенности силен с батарей № 3 и 5 й обоих редутов правого фланга. С правофланговой калы (от нас сбоку) тоже раздавались залпы и пушечные выстрелы. Это была первая отчаянная вылазка текинцев.

Отправив войск. старш. Бородина с резервом [50] бегом на редут № 1, я вскоре на лошади тоже прибыл на этот редут. Здесь неприятель уже был отражен до нашего прибытия. От командовавшего здесь резервами подполковника князя Голицына я узнал, что во второй параллели убито много офицеров и в том числе наш бедный Мамацев{37}, так радушно угощавший нас за ½ часа до своей смерти. Тут же узнали мы, что 4-й батальон апшеронцев сильно пострадал и лишился знамени{38}. Вскоре фургоны Красного Креста начали свозить на перевязочный пункт у Ольгинской калы целые груды наших убитых и раненых.

Эта отчаянная вылазка гарнизона была отражена, при помощи резервов, на всех пунктах.

29 числа к нашей Ольгинской кале начали стягиваться войска, назначенные служить резервом при штурме группы кал, находившихся саженях в 60-ти от главного вала крепости.

В 2 часа дня была открыта сильная бомбардировка крепости, а в 3 часа колонны пошли на штурм на вышеназванные калы. Бой длился довольно долго; наши войска взяли все три калы, которые получили название «Великокняжеской», «Охотничей» и «Туркестанской». В штурме участвовал от дивизиона бывший в тот день [51] траншейный караул, в котором убит казак Уральской сотни Григорий Горшков и ранен казак Темнов.

30 декабря от дивизиона было потребовано во вновь занятые калы 100 чел. пеших казаков{39}. А вечером, в случае вылазки, велено было послать туда и остальную половину дивизиона. Начальником траншейного караула на этот день был назначен командовавший Оренбургской сотней, эсаул Петров, а командовать резервом назначен был войск. старш. Бородин.

Мне в этот вечер почему-то не спалось, и я лежал у себя в юламейке, читая книгу. Юламейка у нас была общая с Г. О. Бородиным; который в это время спал. На столе горела свеча, дверь юламейки была отворена. В траншеях была тишина. Вдруг в половине 12-го раздалась знакомая ружейная трескотня, залпы и гром пушек. Я разбудил Бородина, а сам выскочив из юламейки, крикнул: «в ружье». Люди были совершенно готовы и лежали на фронте, который у нас был обращен к тылу, так как на стороне, обращенной к крепости, была кала и вал. Еще 2 минуты и резерв убежал бы в передовые траншеи, оставив меня охранять калу с 20–30 чел. Но вдруг блеснула с тылу линия огоньков, послышался свист пуль и затем раздались пронзительные гики текинцев, которые понеслись на калу. Сотни дали залп, другой, ракеты описали свои огненные линии и осветили толпы нападавшей на нас с тылу неприятельской [52] конницы. Залпы были на близком расстоянии и при том были для текинцев совершенной неожиданностью. Они все быстро ускакали назад; но до самого рассвета перед калой виднелись одиночные всадники вероятно собиравшие трупы. Бог нас видимо спас. Сделай они нападение немного позже, когда бы ушел резерв, и 20–30 челов. едвали бы устояли. А между тем в Ольгинской кале, бывшей в моем заведывании, хранились: казенные денежные ящики, большие запасы динамита и пороха, наши сотенные значки, и около самой калы был разбит дивизионный лазарет 21 пех. дивизии, состоявший тоже под нашим охранением. Поутру наши драбанты нашли в нашей юламейке 7 пуль и самая юламейка была пробита. Это значит, что текинцы целили на мою горящую свечку, ибо больше на биваке огня не было.

Вылазка в эту ночь из крепости была направлена главным образом на левый фланг осадных работ, где на редуте № 3 неприятель имел временный успех. На всем остальном протяжении наших траншей вылазка была отбита.

Из главного лагеря заметили по залпам нападение на нашу Ольгинскую калу, и потому вскоре прибежала к нам рота Самурского полка, направленная сюда самим генералом Скобелевым.

В час ночи я получил приказание, сдав калу самурцам, идти с дивизионом в конном строю на редут № 1-й, где и поступить в распоряжение полковника князя Эристова.

Кавалерийский отряд князя Эристова состоял [53] из эскадрона драгун и 4-х сотен казаков при 2-х орудиях. Перед рассветом отряд этот выступил в пески и, обойдя северный фронт Геок-Тепе, вернулся обратно. Цель движения этого отряда была проверить добытое откуда то сведение, что текинцы будто бы уходят из Геок-Тепе. Оказалось, что слух был не верен; напротив мы видели, что несколько шаек пробирались в крепость.

Мы вернулись с этой проездки часов в 11 утра 31 декабря и были направлены в главный лагерь, перенесенный в этот день под самые стены крепости, на расстояние не более 900 шагов от главного вала.

Служба сделалась еще труднее. От дивизиона ежедневно требовалось: в траншейный караул — 50 чел., в ординарцы и навести до 30 чел., конная полусотня на ночь в Ольгинскую и Правофланговую калу для содержания разъездов; кроме того изредка посылалось по взводу или по два с фуражировавшими колоннами. Если прибавить к этому домашний расход людей и наряд на наблюдательные станции, то понятно будет, что людей на две смены далеко не доставало. К этому еще нужно сказать, что прибывание на свободе в лагере нельзя было назвать отдыхом, как потому, что пули свистали в лагере беспрерывно, так и потому, что на ночь люди все выводились на фасы лагеря и должны были быть в полной готовности.

На фасе дозволялось только сидеть и дремать, имея ружье в руках. В траншеях нельзя было и дремать, потому что казачьи траншейные караулы, [54] в последние дни осады, были в Саперном и Ширванском редутах, находившихся шагах в 80 от главного вала. Здесь ночью слышны были все крики и даже разговоры текинцев.

Положение бедных наших лошадей было поистине самое печальное. Корму почти не было, разве доставалась одна солома и 2–3 пригоршни овса; бывали случаи, что и напоить их было некому, потому что люди были все в разных раскомандировках. Лошади стояли открыто, не защищенные никаким завалом и гибли от текинских пуль. В продолжение 13-ти дней — этого самого трудного периода нашей службы (с 31 декабря до 12 января) лошадей убито в Уральской сотне — 19, в Оренбургской с ракетным взводом — 26. Много лошадей было переранено.

Все огни в лагере с наступлением темноты велено было тушить, чтобы не привлекать на них выстрелы из крепости. Вокруг лагеря закладывались секреты, люди сидели и полулежали, в полной готовности на своих фасах. Изредка раздавался в разных местах кавалерийский сигнал «слушай», играемый конными разъездами; и это была отрада, как знак, что все пока благополучно. Как только наступало утро, люди наскоро готовили себе чай и обед в десяточных и седельных котелках, поили лошадей и шли на смену в траншеи. Там иногда, если неприятель держал себя скромно, полк. Куропаткин, находившийся все время осады в Великокняжеской кале, разрешал людям отдыхать и варить пищу в этой кале. Иногда траншейному караулу было [55] легче, нежели «отдыхающим» в лагере. В траншеях все-таки было закрытие; в лагере не было нигде безопасного места. Здесь каждодневно убивали и ранили по нескольку человек. Несколько человек было убито и вновь ранено в госпитале Красного Креста, хотя госпиталь и был закрыт небольшим траверсом. Наш фельдшер Калентьев, раненый 31 декабря в траншеях пулей в ногу, лежа в госпитале, получил другую более серьезную рану, от которой чуть было не умер.

1-го января, по приказанию коменданта лагеря, из всех оставшихся на лицо людей дивизиона, велено было сформировать конную сотню, назначенную конвоировать доверенного купца Громова, отправлявшегося с деньгами, по надобностям отряда, за персидскую границу. С придачей ракетчиков, драбантов, обозных и прочего люда удалось набрать 97 нижних чинов, составивших эту сотню, под начальством эсаула Петрова. Сотня, проводив доверенного верст 15 от лагеря, возвращалась обратно, как вдруг, в одном из ущелий Копет-Дага, была аттакована текинцами. Казаки спешились, сбатовали лошадей и начали отстреливаться. Между тем, беспокоясь об сотне, я просил коменданта перед вечером выслать по той же дороге еще сотню. Был выслан эскадрон драгун. Текинцы с вершин гор заметили это и рассеялись. Сотня Петрова вернулась в лагерь часов в 9 вечера и привезла 3-х раненых нижних чинов.{40}[56]

2-го и 3-го января дивизион потерял 2 убитых казаков Оренбургской сотни и 3 раненых{41}.

4-го января утром дивизион, за исключением 50 человек траншейного караула, ходил на фуражировку в ближние кишлаки.

Ночная вылазка текинцев 4 января застала меня в передовых траншеях, куда я ходил, по возвращении с фуражировки, с докладом к полковнику Куропаткину. Вылазка эта не была уже неожиданностью для наших войск, потому что с наблюдательных наших станций, войска с вечера были извещены о том, что текинцы спускаются со стен в ров{42}. Войска были поэтому в ожидании и, как только толпы кинулись из своего рва на 3 параллель и редуты, в тот же момент попали под смертоносный огонь наших войск. Текинцы были везде отбиты блистательно и понесли громадные потери. В этот день в дивизионе 2 нижних чина ранено и 1 контужен{43}.

Ночью с 5 на 6 января Уральской сотни сотник Кунаковсков, находясь в траншейном карауле на Ширванском редуте, измерил ров крепости, при чем ходил туда три раза. За этот подвиг мне велено было сей час же изготовить наградный лист на Кунаковскова о награждении [57] его орденом св. Георгие по статуту. Ходившие с ним охотниками 13 Турк. лин. батальона унтер-офицер Константинов и казак Уральской сотни Сафрон Тетиков получили тут же знаки военного ордена.

На основании добытых сведений о расстоянии до рва наших передовых траншей и ширине и глубине этого рва начаты минные работы утром же 6 января. Минный спуск вырыт во рву саперного редута, в 24 саженях от главного вала крепости.

Весть об измерении рва и заложении мины быстро разнеслась по лагерю. Вот, даже вовсе незнакомые офицеры Казказских войск, приходили лично поздравить и пожать руку сотнику Кунаковскову, как храброму офицеру, вполне достойному высшей военной награды — ордена св. Георгие.

Около полудня 6 января в лагере состоялся парад. По окончании молебствия и окроплении знамен, генерал Скобелев, вызвав вперед всех офицеров и, встав в наш круг, высказал, что ему крайне больно, чти в отряде явилось некоторое малодушие. «Я уверен, господа, говорил генерал, что вы все понимаете причину переноски лагеря под самые стены крепости». При этом генерал разъяснил причину постановки им лагеря вплотную к нашим передовым траншеям; но, конечно, мы все сознавали рациональность этой меры, видя наши потери при вылазках 28 и 30 декабря, которые были бы гораздо менее, если бы лагерь тогда был ближе к траншейным [58] работам. Такое удаление лагеря от траншей вредно действовало на моральное состояние войск.

С 6 часов вечера этого дня начался страшный ураган; масса пыли летела на лагерь; на 5 шагах ничего не было видно. Ожидая, в это удобное для текинцев время, их вылазки, войска лагеря стояли все время под ружьем до глубокой ночи, когда буря стихла и начали посылаться кавалерийские разъезды.

От трудов без отдыха и без сна, стоя в ружье на фасах, люди были возбуждены до болезненности. Малейшая промелькнувшая тень, шорох собаки или лошади были достаточной причиной подозрения о приближении неприятеля. В эту ночь несколько лошадей торговцев — армян на базарчике сорвалось с коновязей. Расположенные рядом с базарчиком драгуны и Кубанские казаки открыли пальбу. Пальба эта заразила и прочие войска, стоявшие на нашем фасе. Между тем от Уральской сотни было заложено в эту ночь 10 человек в секрете против этого фаса. Тотчас же я приказал бывшему при мне сотнику Паленову пробежать по фасу и прекратить стрельбу. Пальба прекратилась; но один из бывших в секрете — казак Кулагин был тяжело ранен, от чего, спустя несколько дней, и умер.

7 января утром я, по обыкновению, пошол в передовые траншеи на поверку караула. В это время полковник Куропаткин, находясь на Ширванском редуте, подал сигнал «все и отбой», при чем я узнал, что генерал Скобелев приказал предложить текинцам перемирие для уборки тел, лежавших грудами перед нашими [59] передовыми траншеями. Лежавшие груды тел были последствием губительного огня наших войск при вылазке текинцев 4 января и начали уже разлагаться. С нашей стороны из бойницы Ширванского редута какой то туркмен — иомуд начал кричать текинцам, предлагая перемирие для уборки тел и объяснил, что у нас для этого стрельба прекратилась. Текинцы тоже прекратили стрельбу, и по немногу, как они, так и мы начали выползать на вершины своих валов. Условились, чтобы с каждой стороны вышло для переговоров по три человека. У них вышли трое каких то батырей, с нашей стороны вышли три офицера (подполковник Ямудский, войсковой старшина Есипов и подпоручик Еникеев), в сопровождении трех солдат с ружьями. Но текинцы закричали со стен, чтобы солдат с ружьями вернули, что было исполнено. Текинские парламентеры остановили наших офицеров от себя в 3 шагах и начали переговоры. Они наотрез отказались убирать тела, говоря, что мертвым все равно, где ни лежать. Эти парламентеры выказали при этом свое знание распознавать наши чины по пагонам, отличив Ямудского и Есипова, как имеющих большие чины, нежели Еникеев, которого они называли кишкенте-тюря, т. е. маленький, незначительный начальник. Выразили, что конвоиров солдат вернули они потому, что солдаты были с ружьями, чего при переговорах вовсе не нужно; высказали, что они знают правила для наших офицеров — ходить всегда с шашками и револьверами; как и вышли к ним наши офицеры, и что они на это [60] не в претензии, но что простой солдат может быть и без ружья. На вопрос, зачем они подвергают опасности свои семейства в крепости и не удаляют их, текинцы ответили, что семейства свои они вывезут, когда будет опасность, но что теперь опасности для себя они никакой еще не видят. При этом текинцы высказали, что они считают себя подданными хивинского хана и потому удивляются, зачем русские пришли к ним; следовало бы, говорили они, обо всех текинских делах переговариваться с этим ханом{44}.

Между тем, во время этих переговоров, некоторые из наших офицеров, стоя на валах траншеи, задавали разные вопросы текинцами. Те сначала отвечали, но за тем закричали, что для всех переговоров вышли люди с обеих сторон и следовательно им попусту разговаривать не нужно.

При начале переговоров и во все время ведения их по стене крепости ходили какие то два текинца и предупреждали громко своих людей, что, если кто из них выстрелит, то сей час же будет повешен. По окончании переговоров эти же текинцы закричали нам, чтобы мы сходили с своих валов, потому что они сей час будут стрелять.

Вообще, во время переговоров, текинцы держали себя с большим достоинством. [61]

Переговоры продолжались около часу, и за тем пальба закипела еще ожесточеннее.

8 января в дивизионе ранено 3 ниж. чина{45}.

9 января в траншейном карауле убит Уральск. сотни казак Бирбей Чуданов и ранен 1 Оренб. казак.

10 января в лагере ранен Уральск. сотни казак Домашнев.

11 января в траншейном карауле тяжело ранен казак Джалдыбаков, только что получивший георгиевский крест за отличие 23 декабря. Джалдыбаков от этой раны умер.

Вечером 11 января в лагере был молебен, и объявлена диспозиция штурма на 12 января. От дивизиона приказано было назначить: на штурм 100 нижн. чинов пешком в колонну полк. Куропаткина и две конные полусотни — для занятия право-фланговой и Ольгинской калы. Вследствие этого вечером же 11 января Уральская полусотня с сот. Второвым ушла в право-фланговую калу, а Оренбургская полусотня с сотник. Колотинским в Ольгинскую калу. Ракетный взвод в пешем строю назначен был идти на штурм с 3 батальоном Ширванского полка.

Начались приготовления к штурму. Эта ночь была последнею для многих.

По общей диспозиции, отданной на 12 января, войска для штурма были разделены на три колонны и общий резерв. 1-я правая колонна — полк. Куропаткина, состоявшая из 10 ½ рот, спешенной сотни Оренбургско-Уральского дивизиона и 6 [62] орудий, должна была штурмовать стену у обвала, который должен был образоваться после взрыва мины.

2-я левая колонна — полк. Козелкова, состоявшая из 8 ½ рот при трех орудиях должна была в то же время, как и 1-я; штурмовать пробитую в стене артиллерийскую брешь, левее от нас сажен на 150.

Сигналом для начатия штурма этими двумя колоннами должен был служить взрыв, мины, против нашей — 1-й колонны.

3-я колонна — подполковника Гайдарова, из 1 ½ рот, 1 ½ сотни Кубанских казаков и 5 орудий имела демонстративную цель. Она должна была начинать свои действия раньше нас, с самого утра, с западной стороны крепости, и только при успехе первых двух колонн, должна была тоже идти на штурм от Мельничной калы.

В общем резерве, под начальством самого командующего войсками, было 21 рота и 24 орудия.

Гарнизонами в разных калах и редутах оставались 3 роты и две сотни казаков при 26 орудиях.

В лагере оставались деньщики и другие нестроевые команды при одной сотне Оренбургского № 5 полка.

К 7 часам утра спешенная сотня дивизиона прибыла в Великокняжескую калу, где полк. Куропаткин объявил частную диспозицию по своей колонне.

По этой диспозиции наша сотня сейчас-же должна была занять передовую саперную траншею и [63] саперный редут и окарауливать их до взрыва мины. На время взрыва мы должны были отойти назад к Охотничьей кале. После взрыва сотня должна была снова быстро занять саперные редут и траншею, и открыв огонь по стене, прикрывать тем штурмующие войска. Оставаясь тут в резерве, сотня должна была идти вперед, когда последует на это приказание полк. Куропаткина.

3-й батальон ширванцев и рота охотников должны были идти на штурм в голове колонны, а за ними во 2 линии должны были следовать две роты 13 Туркест. лин. батальона.

Я получил назначение командовать резервом штурмовой колонны. В резерв этот входили: спешенная сотня дивизиона, 3 рота 5-го Тур. лин. батальона, 1, 2 и 12 роты Шерванского полка, одно горное орудие и 8 мортир.

Резерв этот, занимая наши передовые редуты и траншеи, должен был охранять правый фланг и тыл своей штурмовой колонны.

В 7 ½ часов мы уже расположились на назначенных местах. Уральцы занимали саперный редут, откуда ведена была минная галлерея; оренбургцы — были на самой мине, в головной траншее.

Отсюда до крепостной стены было не более 15 сажен.

В колонне подполковника Гайдарова с раннего утра слышалась кононада и ружейная трескотня. В 7 ½ часов наша артиллерия со всех батарей, против юго-восточного фронта крепости, открыла огонь по бреши в стене (против колонны полк. [64] Козелкова) и по внутренности Геок-Тепе. Неприятель отвечал весьма энергично из своих трех орудий и пускал целые снопы пуль из бойниц в стене. Вся эта масса чугуна и свинца, как с нашей стороны, так и из крепости летела над траншеями.

Пальба разгоралась все более и более. За полчаса до взрыва мины, польба дошла до высшей степени, при чем иногда наши же осколкы гранат летели в занимаемые нами головные траншеи. Так один осколок, впрочем на излете, попал в ногу сотн. Кунаковскому; но этот храбрый офицер не пожелал идти на перевязычный пункт.

Находившиеся недалеко от нас Туркестанский горный взвод также стрелял учащено. Командир его, наш добрый товарищ — штабс-капитан Грек — весь отдался своему делу. Звонкая его команда «первое,» «второе» — раздавалось отчетливо среди гула выстрелов, свиста пуль, шума и треска лопающихся гранат. Желая проследить полет своих снарядов, Грек только что вскочил на банкет, как неприятельская пуля попала ему прямо в глаз и пронизала голову. Бездыханное тело этого храброго офицера свалилось в траншею.

По нашей траншеи, то и дело сновали взад и вперед саперные и инженерные офицеры. Скоро они протянули провод и сказали нам, что все готово для взрыва. В 11 часов нам было приказано очистить траншеи и идти скорее назад к Охотничей кале. Сотня была поставлена в самой кале, у гальванического аппарата. Инженерные [65] офицеры Рутковский и Маслов смотрели на часы, «Ну, казачки, сказал Маслов стоявшей сотне, вот через 40 секунд взорвем стену». Настало томительное ожидание... Полагали, что будет страшно оглушительный гром. Но вот, среди артиллерийской кононады, раздался особенный какой то подземный глухой удар, земля под ногами заколебалась, и громадные глыбы стены, поднялись к небу. Некоторые видели, в этой земляной массе взлетевших людей...

Пальба артиллерии внезапно смолкла. Несколько секунд была тишина. Но вот раздался барабанный «бой к атаке», музыка ударила какой то залихватский марш и ширванцы ринулись на штурм.

Кругом загремело «ура». Мы побежали занимать опять головные траншеи, которые после взрыва были не узнаваемы.

Расставляя Оренбургскую полусотню, открывшую тут же огонь, я вдруг увидал, что Уральская полусотня побегла к стене почти вслед за ширванцами и опередила Туркестанские роты{46}. Схватив лично за подол шинели урядника Ерина, и 3–4 казаков, тоже выскакивавших из траншеи и хотевших бежать за своими, я увидал, что этим делу не поможешь. Стоявшие в резерве три роты ширванцев занялись обстреливанием стены вправо от штурмовавших войск, и 2-я рота этого полка, направлена была на штурм 2-го [66] траверса, из-за которого текинцы, анфиладным огнем поражали наши войска, вскочившие на обвал стены. Приказав полусотне оренбургцев идти на обвал, когда войдут туда Туркестанские роты, я побежал сам на обвал стены. Все описанное мною происходило в продолжение не более 5 минут времени после взрыва. На обвале шла сильная перепалка: текинцы стреляли из-за кибиток; охотники, ширванцы и уральцы, стоя на валу, кричали «ура» и, стреляя, распространялись вправо и влево по стене. Саперы наскоро делали из принесенных туров бруствер. На самом обвале лежали два трупа офицеров и несколько нижних чинов. Лицо одного убитого офицера было закрыто уральской фуражкой. Я снял фуражку с лица этого офицера и увидал, что убит Кунаковсков; другой убитый уфицер был (кавказский) — прапорщик Мориц, которого я знал как хорошего танцора лезгинки. Кругом стонало десятка два раненых; но стоны их заглушали крики сражавшихся, игравшая тут же на обвале музыка и пальба. Я приказал снести трупы убитых с вала вниз и, заметив прибежавшего в это время на вал полк. Куропаткина, явился к нему, объяснив, как попали сюда уральцы. «Видел, что делать — очень горячий народ», сказал начальник колонны. «Все идет пока прекрасно, пусть они будут тут», добавил он. Но в это время наши казаки, спустясь с обвала, устремились опять вперед, внутрь крепости. Я побежал догонять их, и при помощи войск. старш. Бородина мне удалось остановить полусотню. В это [67] время слева от колонны полк. Козелкова прибегло несколько солдат 3-го батальона Самурского полка, и в экстазе от видимой уже победы, громко кричали: «пойдемте казаки вперед: чего стоять тут». Отогнав их к своему батальону, я послал одного приказного за дальнейшими приказаниями к полк. Куропаткину, бывшему еще на стене.

Таким образом Уральская полусотня, была первою внутри крепости.

Вскоре 3-й Ширванский батальон и Туркестанские роты, спустившись с обвала, тоже пошли между кибитками внутри крепости. Прибежавшие оренбургцы пристроились к уральцам.

В это время вошла в крепость и 2-я штурмовая колонна полк. Козелкова.

Неприятель уже дрогнул, и толпы его все стремились к холму Денгиль-Тепе. Наиболее храбрые сохраняли при этом свое достоинство, и отступали отстреливаясь; многие просто бежали без оглядки.

Полк. Куропаткин направил 3-й Ширванский батальон прямо, на холм Денгиль-Тепе; а Туркестанские роты были направлены к западной стене крепости. За ротами велено было двигаться и мне с спешенной казачьей сотней дивизиона.

Множество женщин испуганно, с выпученными от страха глазами, страшно выли, прося пощады.

К чести наших войск нужно отнести, что как ни было велико озлобление, все же небыло случая, чтобы кто-либо, в пылу опьяняющего вида крови, убил женщину. После взятия, крепости, находили трупы женщин, и детей; но это были несчастные жертвы артиллерийского и ружейного огня. [68] Солдаты и казаки, идя между кибиток, освобождали пленных персиан, томившихся у текинцев в цепях в ямах. Некоторые из текинцев, застигнутые в расплох в кибитках, хотели разыграть роль пленных: надевали на скоро цепи и жалобно выли. Но хитрецов выдавала бритая голова{47}.

Достигнув западной стены, мы пошли вдоль ее тоже на холм Денгиль-Тепе. В это время на священном текинском холме уже играла музыка, и гордо развевалось знамя, 3-го б-на ширванцев.

Вскоре на место знамени был водружен здесь, Императорский штандарт.

У неприятеля в это время была полная паника. Редко, редко где встречалось сопротивление. Женщины, уже уверенные в своей неприкосновенности, глядели несколько спокойнее, когда проходили мимо них наши войска. Мужчины, вероятно, не надеясь на наше великодушие, прибегали к разным хитростям, завертываясь в кошмы и ковры, или прячась в глубоких ямах, вырытых ими для защиты от наших бомбардировок. Но были случаи, что отчаянные из них, даже в одиночку, бросались на наших солдат и казаков, желая дорого продать свою жизнь. Так в роте 5-го Турк. лин. б-на два солдата были изрублены во фронте двумя текинцами, бросившимися внезапно, только вдвоем, из одной кибитки на целую роту. У нас тоже был подобный случай: один текинец загородил собой потерну в западной стене и не пускал сотню; ранил казака [69] Щапова и только через труп этого фанатика-текинца мы могли пройдти через потерну из крепости наружу.

Обойдя всю западную и часть северной стены крепости, наша сотня расположилась у северных ворот.

Было около 3 ½ часов пополудни.

У северных ворот к нам, присоединился наш ракетный взвод.

Драгуны, кубанцы, наша конная полусотня и часть пехоты, преследовали бежавших текинцев в пески.

Геок-Тепе была взята. Начались взаимные поздравления с успехом.

Вскоре нам было приказано идти, к Охотничьей кале и забрать своих убитых в крепости.

У Охотничьей калы к нам подъехал генерал Скобелев, возвратившийся с преследования текинцев и горячо поблагодарил, за храбрость и мужество.

Здесь же подъехал полк. Куропаткин и, попоблагодорив казаков вообще, уральцам добавил следующее: «Зная вашу храбрость, и потерю до штурма, я желал поберечь вас и, потому назначил вас при штурме в резерв. Но вы угодили в опасность по своей охоте. Еще раз спасибо за храбрость, братцы — уральцы, но искренно сожалею, об убитых и раненых, ваших товарищах».

Часов в 5 ½ мы вернулись в свой лагерь. В этот день потеря дивизиона была следующая: в Уральской сотне убиты сотник [70] Кунаковсков{48} и казаки Сафрон Тетиков и, Дмитрий Жагулин. Ранены казаки: Калинин, Повольнов, Щапов, Краснов, Курилин и Осип Соболев (умерший от раны). В ракетном взводе — 2 казака убито и 2 нижн. чина ранено. В Оренбургской сотне потери не было.

Вообще же на штурме 12 января выбыло из строя: убитыми 4 офицера и 55 нижн. чинов, ранеными 18 офиц. (из которых 5 скоро умерло) и 236 нижн. чинов, контужено 10 офиц. и 75 ниж. чинов. Утром 13 января у нас в лагере было что то в роте Св. Пасхи. У всех на лицах была написана радость; кончились тревожные дни и, ночи; не было слышно ни свиста пуль, ни кононады. Можно было без всякой опасности прогуливаться по лагерю и, по прямой дороге пройти в передовые наши редуты. К тому же и день был прекрасный: солце светило ярко и было до 14 градусов тепла. В 12 часов внутри крепости состоялся парад. После благодарственного молебна, генерал Скобелев еще раз поблагодарил войска и, пропустил церемониальным маршем. При прохождении Уральской сотни, генерал сказал полк. Куропаткину: «а уральцы успели уже нарядиться щеголями», и еще раз выразил свою благодарность. Сотня действительно была одета очень щеголевато: в новых рубашках и новых малиновых чамбарах; сапоги также были у нас новые, только-что [71] вынутые из чемоданов. Пред остальными войсками все это бросалось в глаза.

После парада я был у наших раненых. Смертельно раненые казаки Сармин, Джалдыбаков и Соболев лежали покойно, в полной памяти, не издавая даже стонов. Сармин, раненый в голову с повреждением мозга, кажется, сознавал свое положение и сказал мне: «жаль, в. в., мало послужил Царю». Джалдыбаков сказал, «что у него в родне никого не было на службе в строю. Вот, говорил он, мне одному Бог привел послужить и заслужить даже Егорий». Соболев, на высказанное мною сожаление об его ране, отвечал: «кому нибудь, в. в., нужно быть и убитым, кому и раненым. За то мы вон какую крепость взяли», и лицо его сияло от удовольствия; возле него лежал, только что выданный ему, новенький георгиевский крест. Бывший тут врач сказал мне при выходе из лазарета, что казаки наши сущие атлеты по сложению; а потому весьма жаль, сказал он, что они долго промучатся. Раны же их безусловно смертельны, добавил врач.

Кругом слышен был стон. На меня в особенности произвел впечатление один молодой солдатик, Дагестанского полка, раненый в чашечку колена ноги. Он кричал и плакал, как ребенок, от жгучей боли. Воздух шатров был пропитан запахом крови. Да, ужасно видеть эту изнанку войны!..

Вечером мы хоронили своих убитых. Тела наших туркестанских офицеров — Грека и [72] Кунаковскова мы завернули в ковры; отрядный иеромонах о. Афанасий отслужил погребение, и под звуки штурмовых маршей{49} они были закрыты в нашей траншее, близь Великокняжеской калы. При опускании праха их в траншею, стоявшие в строю рота, и полусотня казаков сделали три залпа; а с находившейся вблизи батареи, в память убитого нашего товарища — артиллериста Грека, был прозведен беглый артиллерийский огонь.

Тела всех убитых нижних чинов были похоронены в той же траншее, с подобающим христианским погребением и с отданием последней воинской почести.

К чести наших казаков, нужно отнести, что многие из них гнушались так, называемой барантой, хотя она и не преследовалась.

В 1868 году под Самаркандом и в 1873 г. в Хиве, я видел не то. Отрадное это явление можно единственно только отнести, к тому, что здесь народ был нравственно неиспорченный, люди в первый раз на службе, не заглушившие в себе зачатки домашнего воспитания. Не то было прежде, когда казаки на службе были все одни и те-же «мотавшиеся из службы в службу,» не имевшие в войске иногда, «ни кола ни двора,» — народ, что называется отпетый. Здесь, под Геок-Тепе, казаки бывшие в первый раз на службе были, проникнуты долгом службы; они были люди нравственно развитые. Тогда же служили по необходимости, потому что дома, по [73] приобретенной на службе лени и отвыку от хозяйства, служивый казак ни к чему не мог приложить рук{50}. Пьянство, разврат и неуважение чужой собственности были отличительными свойствами прежних служак. Конечно и теперь еще много в рядах наших этих орлов, но все-же новый элемент понемногу вытесняет их.

12 января, когда мы шли по внутренности крепости, ни один казак не взял ни одной вещи. При этом наши казаки даже укоряли отстававших от своих частей солдат, которые шныряли по кибиткам, ища добычи. «Что разве для этого мы братцы, сражаемся», говорили они этим мародерам.

15 января полковник Куропаткин с вновь сформированным Асхабадским отрядом (силою в 2000 чел.) выступил для занятия гор. Асхабада. Наш дивизион входил в состав этого отряда. Мы шли вдоль хребта Копет-Дага в глубь текинского оазиса. Все встречавшиеся кишлаки были пусты.

18 января мы пришли в гор. Асхабад, который также был совершенно очищен жителями.

Приехавший сюда генерал Скобелев произвел здесь парад, на котором собственноручно пожаловал наиболее отличившимся нижним чинам знаки Военного Ордена.

21 января отряд выступил из Асхабада в северно-западном направлении в пески. В это [74] время текинцам уже посланы были прокламации от генерала Скобелева с предложением покорности; но не опамятовавшиеся еще от нанесенного им погрома, текинцы все еще медлили и, вероятно, не доверяли нам.

21 января Асхабадский отряд ночевал у кишлака Изгент. Сюда явилось несколько десятков текинцев, отдавшихся на великодушие победителей.

22 января с отрядом из 4 сотен казаков при двух ракетных станках, я был командирован в пески к колодцу Назар-кул{51}.

По распросным сведениям полковник Куропаткин предполагал расстояние до него не более 15–20 верст, и потому мне приказано было вернуться обратно в тот же день. Цель этого движения состояла в том, чтобы захватить врасплох находившихся на Назар-куле текинцев и, если можно, отобрать у них оружие. Проводниками со мной посланы 2 текинца из вновь сдавшихся. Эти патриоты никак не хотели, чтобы отряд пришел внезапно на Назар-кул и водили меня разными зигзагами{52}.

Кое-какими позволительными, в таких случаях, мерами, я заставил этих проводников вести как следует, и скоро мы, выйдя на какой-то колодец, захватили кочевку, около 25 семейств с [75] мужчинами. Они уходили в Мерв. Взяв из них еще 2-х проводников, я остальным выдал охранный лист и направил их на Изгент. Наступал уже вечер; а колодцы Назар-кул, по вновь добытым сведениям, были еще очень далеко. Один из вновь мною взятых проводников повел отряд, другой же успел (при движении ночью) скрыться. Вскоре авангард еще захватил врасплох 4 текинцев. Раздав их по одному на каждую сотню, я приказал, чтобы они поверяли моего проводника. Последнему же было объявлено, что он будет сейчас же убит, если сделает малейшее уклонение от пути на Назар-кул. Мы шли ускоренным шагом, и наконец в 11 ½ часов ночи, соблюдая всевозможную тишину, приблизились к Назар-кулу. Окружив сидевшие здесь аулы, я потребовал выдачи оружия. Текинцы беспрекословно выдали около 200 ружей, много шашек, кинжалов и проч. Замечально, что ружья все были заряжены.

Со мной было два чабара из туркмен иомудов, и одного из них я в эту же ночь послал с донесением к полковнику Куропаткину. Но чабар этот, как оказалось в последствии, побоявшись ехать, ночевал вблизи отряда и утром поехал, держась тоже поближе к нам, когда мы пошли обратно. Между тем полковник Куропаткин, недождавшись моего возвращения к вечеру 22 числа и потом к следующему утру, начал сильно беспокоиться и; около полудня, взяв эскадрон драгун, выступил сам по направлению на Назар-кул. На дороге он получил [76] вторую мою записку, отправленную уже с 2-мя текинцами и, узнав подробности, повернул обратно.

Мы вернулись в Изгент ночью 23 января, не застав полковника Куропаткина, выступившего с частью отряда в Куня-Геок-Тепе.

По измерению бывшего со мной топографского офицера, расстояние от Изгента до Назар-кула, вместо 20 верст, оказалось в 70 верст. Следовательно в два дня мы сделали 140 верст по пескам.

При этом форсированном марше в сводном дивизионе пало 17 лошадей. Лишившиеся своих лошадей казаки были посажены на текинских лошадей, которые были взяты на Назар-куле и впоследствии возвращены своим хозяевам.

Результатом этого набега было то, что около 600 кибиток изъявили покорность, выдав мне заложников.

В Изгенте я получил от полк. Куропаткина записку, в которой он, благодаря за успех набега, приказывал мне идти к нему в Куня-Геок-Тепе со всеми 4-мя сотнями. Сдав коменданту Изгента, майору Савинису текинское оружие, я выступил отсюда утром 24 января и в тот же день прибыл в Куня-Геок-Тепе. (Старая Геок-Тепе, верстах в 15 от взятой нами крепости — Геок-Тепе).

Встретив отряд, полковник Куропаткин горячо поблагодарил сотни за лихой набег на Назар-кул.

25 января полковник Куропаткин с отрядом из 7 рот, 2 орудий и 3 сотен казаков, сам [77] выступил в пески на колодцы Малек, Алеш и далее, где тоже находились текинцы. В составе этого отряда от дивизиона было выбрано 120 нижних чинов, наиболее доброконных, под начальством войскового старшины Бородина.

Лично я получил назначение командовать резервом колонны полковника Куропаткина. В состав резерва вошли: рота 13 Туркестанского линейного батальона, две роты Апшеронского и Самурского пехотных полков, сотня Таманского полка и оставшиеся люди сводного дивизиона. По данной инструкции, я должен был стоять с резервом в Куня-Геок-Тепе и, в случае опасности для ушедшей в пески колонны, тотчас-же двинуться к ней на помощь.

Эта стоянка в Куня-Геок-Тепе, с 25 по 31 января, была хуже всякого похода. Во все эти дни лили дожди и было довольно холодно. Между тем войска резерва были на легке, оставив все свои тяжести еще в Асхабаде. В первые два дня люди, не исключая и офицеров, бивуакировали на открытом воздухе. Начались болезни; а между тем в воздухе ощущался запах гниющих трупов. Куня-Геок-Тепе была на дороге по которой бегли в пески 12 января массы текинцев, преследуемые нашими войсками. На всем 15-ти-верстном протяжении, от Геок-Тепе до нашей стоянки, по умеренному вычислению, лежало до 2000 незарытых трупов. Каждодневно я посылал из частей резерва рабочих зарывать убитых, и еле наконец очистили эту страшную дорогу.

Комендант Геок-Тепе — полковник [78] Арцышевский после долгих споров со мной о неприкосности находившихся у него текинских кибиток, наконец исполнил мое законное требование и выдал на резерв около 50 кибиток. Жить стало сноснее.

Туркестанские солдаты устроили из одного текинского мавзолея в Куня-Геок-Тепе очень хорошую русскую баню. В этой бане обмылись впоследствии и войска полковника Куропаткина по возвращении из песков.

Ежедневно я получал сведения о положении колонны полковника Куропаткина и сообщал, что было нужно, коменданту Геок-Тепе.

Посылаемые от резерва разъезды привозили почти ежедневно текинское оружие, отбираемое от встречавшихся прежних неприятелей. Согласно инструкции, все это оружие отсылалось мною в Геок-Тепе.

Результаты движения в пески полковника Куропаткина мы видели каждодневно: большие караваны текинцев шли через нашу стоянку в Геок-Тепе. Все они уже изъявили покорность и тянулись в свое родное гнездо на свидание с своими женами{53}.

30 января я получил, приказание послать в Асхабад за тяжестями Туркестанского отряда, ½ роты пехоты и взвод казаков, «так как, сказано в предписании, Туркестанский отряд наднях должен следовать в пределы своего округа».

31 января возвратился с отрядом полковник Куропаткин, украшенный Георгием 3-й степени, [79] который был пожалован ему за штурм и препровожден к нему в пески.

Начались сборы в обратный поход. 7 февраля Туркестанский отряд под моим начальством двинулся в обратный путь из Куня-Геок-Тепе на Бами. Полк. Куропаткин поехал вперед в Бами для свидания с генералом Скобелевым. 10 февраля у крепости Арчман нам встретился генерал Скобелев, ехавший в Асхабад вместе с начальником штаба Кавказской армии — генералом Павловым. Поздравив с возвращением домой, генерал Скобелев пропустил отряд церемониалом повзводно и каждую часть благодарил за службу. При этом генерал Скобелев представил меня генералу Павлову, сказав, что я служил у него в дивизионе во время Хивинского похода{54}. Прощаясь со мной, генерал Скобелев поручил кланяться в Туркестане и на Урале всем, «кто его помнит».

12 февраля Туркестанский отряд пришел в Бами, где полк. Куропаткин хлопотал уже о перевозочных средствах для отряда. Во время военных действий верблюды нашего отряда были все время в работе и сильно исхудали; верблюды же Мякинькова и Громова были еще хуже наших. По этому полк. Куропаткиным была нанята часть текинских верблюдов.

Дивизион получил по 130 верблюдов на сотню. Из них небольшая часть была из [80] текинских; остальные — так называемые «казенные». Вот эти то казенные верблюды и были очень жалки.

14 февраля мы окончательно простились с нашими товарищами — кавказцами и вошли опять в Туркменскую пустыню, следуя по старой дороге.

Отпуская Туркестанский отряд в свой округ, генерал Скобелев отдал следующий приказ по войскам Закаспийского края, за № 67: «После неимоверных трудностей, почти неисполнимого перехода, Туркестанский отряд прибыл в пределы Ахал-Текинского оазиса в полной боевой готовности и пред открытием военных действий вступил в состав вверенных мне войск.

«В наступательном движении к Геок-Тепе и далее к Асхабаду, а также в боях во круг Геок-Тепе, при осаде и штурме этой крепости, быстро сроднившись сердцем с боевыми товарищами — кавказцами, туркестанцы на деле доказали, что они: те-же молодцы, какими я их знал во время моей службы в Средней Азии.

«После первых боев с неприятелем я узнал родной фронт, узнал те боевые снаровки, тот порядок, какие привык видеть под Хивою, Махрамом, Наманганом, Андиджаном, Балакчами и на снежных вершинах Памира.

«В трудный день 12 января горсть удалых Туркестанских войск вновь вписала славную страницу в скрижали наших средне-азиатских войн.

«Расставаясь ныне с дорогими сердцу [81] Туркестанскими войсками, благословляю их в дальний и небезопасный путь. Уверен, что и грозная пустыня им опять окажется по плечу.

«Благодарю всех гг. офицеров и нижних чинов за честное исполнение долга и присяги службы. Благодарю в особенности начальника Туркестанского отряда, полковника Куропаткина. С ним судьба породнила меня боевым братством со второго штурма Андиджана, в траншеях Плевны и на вершинах Балканских, и ныне в дни тяжелых боев под Геок-Тепе».

Обратный поход был очень тяжел для отряда.

За недостатком верблюдов, наша пехота, во весь обратный поход, шла пешком, что отзывалось на здоровьи людей. С первых же переходов казенные верблюды начали падать по 20–30 в день, не смотря на то, что на них вьючилось не более 5–8 пудов. В таких критических обстоятельствах оставалось одно:

— бросить все тяжести, оставив самое необходимое.

На 3-м переходе полковник Куропаткин отдал по отряду строгий приказ, чтобы все чины отряда ограничили свой груз до минимума. На основании этого приказа юламейки, вторые пары чамбар и сапог, кошмы, добытые ковры, самовары, чайники и все лишние вещи офицеров были брошены. Брошено было много довольствия, особенно овса.

Оставшись почти налегке, мы тем не менее ежедневно теряли верблюдов целыми десятками.

Начали падать и лошади.

Предвидя трудности похода заранее, полковник [82] Куропаткин еще из Текинского оазиса послал вперед в Петро-Александровск поручика Калитина с поручением просить начальника Аму-Дарьинского отдела оказать помощь нашему отряду при движении его по пустыне. Переодевшись текинцем, Калитин поехал с тремя проводниками из иомудов. Безпокоясь теперь об участи этого офицера, полковник Куропаткин вызвал еще охотника из офицеров — ехать вперед на Аму-Дарью с целью дать знать о серьезном положении отряда. Вызвался подпоручик Фон-Насакен, который и уехал вперед один{55}.

20 февраля мы дошли до кол. Игды. Верблюдов становилось все меньше и меньше. Тогда полковник Куропаткин приказал мне с дивизионом идти форсированно на Орта-кую и приготовить колодцы для пехоты. Пехоте же и верблюдам дан был необходимый отдых на кол. Игды.

22 февраля я пришел на Орта-кую, куда 24 пришла и пехота. В отряде началась болезненность.

Для дальнейшего движения отряд был разделен на три эшелона. В 1 эшелон, под моим начальством, пошла Оренбургская сотня с ракетным взводом, 2-й эшелон состоял из Уральской сотни, при которой следовал и начальник [83] отряда, в 3-м эшелоне должна была следовать пехота и горный взвод.

Следуя все время впереди, я на пути оставлял полковнику Куропаткину донесения обо всем заслуживавшем внимания. Делалось это так: на видном месте сгребалась небольшая кучка из глины или песку и в саксаульную палку вставлялась бумага.

До кол. Даудыр счастье нам еще благоприятствовало на счет воды: встречались небольшие лужицы; но с этого колодца предстояло идти до кол. Гяур-кала, верст 100, вовсе без воды. При сильном падеже верблюдов в Оренбургской сотне начали падать и лошади. Много казаков уже шло пешком, бросив, конечно, и седла.

На верблюдах запасной воды можно было взять не более ½ ведра на человека; об воде для лошадей нечего было и думать. На предстоявшем переходе до Гяур-Кала можно было ожидать лишиться и последних верблюдов, а при несчастии и лошадей.

С Даудыра я с оренбурцами шел весь день и остановился, пройдя не более 40 верст. Ночью более половины запасной воды было израсходовано; а до колодца Гяур-Кала оставалось еще верст 60. Но, о счастие! Утром, при самом выступлении, встретился мне идущий на встречу транспорт с водой, на совершенно свежих верблюдах в помощь нашему отряду.

При транспорте был нашего полка сотник Белкин со взводом 4 сотни{56}. [84]

Конечно, я взял из транспорта самую необходимую часть верблюдов и воды, так-как 2-й, а в особенности 3-й эшелон (пехота), нуждались еще более в воде и в перевозочных средствах. 1 марта я с своим эшелоном достиг до уроч. Уаз, где встретил отряд, прикрывавший Аму-Дарьинскую ученую экспедицию. В составе отряда была наша четвертая сотня сотника Портнова.{57}

Встреча нам была оказана самая родственная. На другой день пребыл полковник Куропаткин с Уральской сотней, а 4 марта прибыла и пехота нашего отряда.

6 марта Туркестанский отряд, в полном своем составе, двинулся по Хивинскому ханству, имея маршрут на города: Ильялы, Казават, Хиву и Ханки на Аму-Дарью.

В Казавате в Оренбургскую сотню было выслано от 1-го Оренбургского полка 70 лошадей с седлами, о чем я просил командира этого полка еще заранее.

При одних и тех же условиях службы, при вступлении в Хивинские пределы в Оренбургской сотне было около 60 казаков пеших, а в Уральской сотне — 2 казака.

Движение наше по Хивинскому ханству, — было какое-то торжественное шествие победителей. Хивинцы, кажется, были весьма рады разорению текинского разбойничьего гнезда и принимали нас весьма хорошо. [85]

На ночлегах везде были расставлены для отряда кибитки: ячмень, кливер, лепешки, дрова и порционный скот были припасены заранее на каждой станции. Здесь мы шли; как по свой земле.

9 марта мы приблизились к г. Хиве. Хан в прекрасном бархатном халате, на котором блестела Станиславская звезда, встретил отряд верст за 8 до города. С ним была многочисленная свита. Полковник Куропаткин пропустил отряд мимо хана церемониальным маршем, при чем каждая часть на приветствие хана громко отвечала «здравия желаем Ваше Высокостепенство».

Хивинский хан еще довольно молодой человек, лет 35, высокого роста, красивый брюнет с умными выразительными глазами. Он имеет вообще очень симпатичную наружность.

По вступлении в город наш отряд, весь целиком, был расположен в одном из ханских дворцов. Громадные самовары с фамильным и зеленым чаем, плов, лепешки, жареная и вареная баранина были припасены в большом изобилии, как угощение от хана для всех чинов отряда.

10-го была дневка, и полковник Куропаткин со мной и заведывавшим ротами — майором Богаевским представлялись хану в его дворце. Хан встретил нас у входа в свой внутренний двор, пригласил на эстраду и очень любезно разговаривал с нами в продолжении часа времени. При этом мы были угощаемы чаем, сервированным совершенно по европейски. Прекрасные хрустальные [86] стаканы были на блюдечках с золотыми ложечками очень хорошей русской работы.

На другой день утром хан отплатил визит начальнику отряда; а перед выступлением объехал войска, выстроенные на дворцовой площади. Пройдя два раза церемониалом{58}, отряд двинулся по улицам города. По обеим сторонам улиц, по которым мы шли, стояли громадные толпы народа. Близь базара какой то фанатик кричал что-то с большим воодушевлением, но был сейчас же схвачен и куда то препревожден по приказанию хивинского министра Мат-Мурата, провожавшего нас. Знающие язык перевели, что этот фанатик взывал к тени того хана, по приказанию которого погиб в Хиве русский отряд князя Бековича-Черкасского{59}. Посмотри, о великий хан, как оскверняют твою священную Хиву эти собаки», кричал изувер.

Вероятно, после не поздоровилось этому почитателю своей святыни.

Отряд в этот день ночевал у какого-то кишлака, близь арыка Полван-ата. На другой день 12 марта, рано утром, к палатке начальника отряда прискакал на взмыленной лошади чабар и привез пакет из Петро-Александровска. Отряду было приказано сейчас же выстроиться в одну густую колонну. Вышел полковник Куропаткин и дрожавшим от волнения голосом, передал нам [87] страшную весть о кончине нашего возлюбленного Царя-Благодетеля.

Умолкла музыка и песни при дальнейшем нашем движении по ханству. Люди шли угрюмо; не радостно было и возвращение в свои дома. Офицеры терялись, в догадках о причине кончины ГОСУДАРЯ, вовсе не подозревая тогда катастрофы на Екатерининском канале. Дело в том, что начальник отряда получил краткое телеграфическое известие из Катты-кургана; что «1 марта ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР в БОЗЕ почил». Ужасное же злодеяние 1 марта стало известно в Петро-Александровске числа 15 марта; а подробности катастрофы я читал, будучи в Ташкенте, в газетах, полученных там в последних числах апреля месяца. Вот каковы сообщения в Туркестане.

Начав переправу через Аму-Дарью, против самого Петро-Александровска с вечера 13 марта, отряд на другой день 14 вошел в укрепление. Все войска гарнизона стояли шпалерами по улице, по которой мы шли в парадной форме при глубоком трауре, держа на краул. Затем, отслужив благодарственный молебен за благополучное прибытие и панихиду за усопшего ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА и своих убитых, мы приведены были к присяге ныне благополучно царствующему ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ и ЕГО НАСЛЕДНИКУ. После этого гарнизон молча прошел мимо нашего отряда церемониальным маршем, а мы мимо их.

Так событие 1 марта омрачило радость нашего свидания с оставшимися в гарнизоне товарищами. [88]

Купеческое общество Петро-Александровска почтило нас обедом приготовленным для всех чинов отряда. На другой день был завтрак для офицеров отряда у начальника отдела. 16-го отряд был расформирован, а 17 — мы дали прощальный обед бывшему своему начальнику — полк. Куропаткину уезжавшему к своей бригаде.

За весь поход в Ахал-Теке наш отряд потерял 4 офицеров и 103 нижних чина убитыми и оставшимися за ранами и болезнями в Ахал-Текинском оазисе.

За боевые подвиги и труды все офицеры Туркестанского отряда впоследствии получили высокие награды от нашего Милостивого МОНАРХА. Наиболее отличившиеся нижние чины удостоены знаками военного ордена. Кроме того все чины за штурм Геок-Тепе получили серебряные медали на Георгиевской ленте, — награда высокая и очень редкая. Вскоре по делам службы я уехал в Самарканд и затем в Ташкент поручив командование Уральскими сотнями войсковому старшине Бородину. В июне месяце 2/3 дивизиона, за выслугой срока службы, было уволено прямо из Петро-Александровска на льготу в войско. Кадры же 4, 5 и 6 сотен отвел к полку в Самарканд сотник Портнов, при чем ему дан маршрут чрез населенные бухарские владения.

Этим и окончилась служба Уральцев в Аму-Дарьинском отделе.

А. Гуляев.