Часть третья.

От Екатеринодара до Новочеркасска

Колонка

Всю ночь едет рысью обоз. Надо быстрее и дальше отступить от Екатеринодара, может быть погоня.

Светает. Проезжаем какую-то станицу. Мимо, обгоняя обоз, на легкой тележке едет ген. Алексеев, вид усталый, склонился на мешок, спит.

Только к вечеру останавливаемся мы на опушке леса. Здесь идет переправа через реку. И недалеко за ней въезжаем в немецкую колонию... Белые, крытые черепицей домики, чистые улицы, пивоваренный завод. Bierhalle,{61} люди хорошо одеты...

Вошли в дом, битком набились в маленькую комнату. Усталые, голодные, нервноизмученные. Впереди — никакой надежды: строевые части уменьшились до смешного, Корниловский полк сведен в одну роту; с другими полками почти то же; снарядов нет, патронов нет; казаки разбегаются по домам, не желая уходить от своих хат. Настроение тревожное, тяжелое...

«Господа! выстрелы! слышите!» — говорит кто-то. И все вышли из хаты.

Донеслись выстрелы. Прожужжала и лопнула над улицей шрапнель.

Нагнали нас. Наступают.

Всех могущих собирают в бой. Люди — как тени. Не спали, не ели, в беспрестанном нервном напряжении. Лениво, устало идут в бой, и каждый знает: тяжело ранят — не возьмут, бросят.

Трещит стрельба, рвутся снаряды.

Колонка малая. Все скучились на главной улице. Все лишнее приказано уничтожить, обоз сократить до минимума.

К реке везут орудия, ломают их, топят. В пыли на дороге валяются изломанные, смятые духовые инструменты. Разбивают повозки. Выбрасывают вещи...

А стрельба охватывает Колонку кольцом.

Прислушиваясь к гулу боя, сидим в хате. На душе тяжелая тревога. Входит матрос Баткин, бледный, возбужденный, с ним — доктор-француз. О чем-то оживленно говорили с сестрой Дюбуа и ушли.

«Диана Романовна! Что говорил Баткин?» — спрашивают со всех сторон. Она взволнована: «господа, положение отчаянное; большевики охватили нас, снарядов нет, патронов нет, ген. Романовский говорил, что посылают к большевикам делегацию».— «Сдаваться?!» — «Да что же делать? Баткина, кажется, посылают... деньги ведь есть большие, золотой запас... им отдадут — будут говорить о пропуске».— «О пропуске? Да о чем они с нами будут говорить, когда они сейчас же возьмут нас голыми руками и всех перережут...»

Бой идет совсем близко. Паника разрастается. Уже все говорят о сдаче, передаются нелепые слухи. Раненые срывают кокарды, погоны, покупают, крадут у немцев штатское платье, переодеваются, хотят бежать, и все понимают, что бежать некуда и что большевики никого не пощадят.

Трогаются без приказания подводы. Лица взволнованные, вытянутые, бледные. «Да подождите же! куда вы поехали!» — кричит раненый, ослепший капитан. Он побежал за подводой, споткнулся о бревно, с размаха падает, застонал. Его подымают: «вставайте, капитан». Не встает, молчит... «Разрыв сердца»,— говорит подошедший доктор.

Стемнело. Паника как будто уменьшилась — все примирились с неизбежным концом...

«Обоз вперед!»—вдруг раздаются крики.

Куда? Неужели пробились? Быть не может!

Но мы уже выехали за Колонку, и за бугром на мягкой дороге обоз вытянулся в линию.

Артиллерия заметила — бьет залпами.

В темноте, бороздя черное небо, со свистом, шуршаньем летят, близятся и высоко рвутся семь огней шрапнели.

«А красиво все-таки»,— тихо говорит товарищам по подводе раненый.

Старый возчик обернулся: «какая тут красота — страх один».

Все смолкли...

Далекий выстрел... летит... летит... по нас... нет, впереди... через подводу... тррах! взрыв! и кто-то жалобно, жалобно стонет.

Капитан слез посмотреть: разбило подводу, упали лошади, казаку-возчику оторвало ноги.

«Да приколите же его!» — нервно кричит раненый с соседней телеги.

«Сами приколите!» — раздраженно и зло отвечает другой голос.

«Тише, господа, не шумите! ведь приказано не говорить!»

Все замолчали, только возчик с оторванными ногами стонет по-прежнему...

Вдруг артиллерия смолкла. Из далекой темноты донеслись дикие, неясные крики. «Ура! слышите, ура! Атака! Атака!» — взволнованно заговорили на подводах, завозились, подымаются.

«Не волнуйтесь, господа, это наши черкесы атаковали артиллерию»,— вполголоса говорит проезжающий верховой.

«Ура» оборвалось. Стало тихо. Как будто ничего и не было. В степи далеко трещат кузнечики. С черно-синего купола неба прямо в глаза глядят золотые звезды. На подводах тихий разговор: «Сережа! видишь Большую Медведицу?»—«Вижу... а вон Геркулес».— «Геркулес, а я вот возчика вспомнил,— говорит, сворачиваясь под одеялом, Крылов,— ведь всего на одну подводу нас-то пролетела».—«Да... на одну... он уже не стонет, должно быть, умер».

Обоз тронулся. Дует ветерок, то теплый, то холодноватый.

Медведовская

Ночь темная. Тихо поскрипывая, черной лентой движется в темноте обоз. Рядом проезжают верховые — вполголоса, взволнованно говорят: «Господа, приказано — ни одного слова и не курить ни под каким видом — будем пробиваться через железную дорогу».

В эту ночь под Медведовской решится судьба. Вырвемся из кольца железных дорог — будет хоть маленькая надежда куда-нибудь уйти. Не вырвемся — конец.

Обоз едет, молчит, притаился. Только поскрипывают телеги, да изредка фыркают усталые лошади...

Далеко на востоке темноту неба начали разрезать серо-синие полосы.

Идет рассвет. Вдруг тишину разорвал испуганный выстрел, и все остановились. Смолкло... другой... третий... Стрельба.

Треск ширится. Громыхнула артиллерия, где-то закричали «ура», с остервенением сорвались и захлопали пулеметы...

Все приподнялись с подвод, глаза впились в близкую темноту, разрезаемую огненными цепочками и вспышками, холодная, нервная дрожь бежит по телу, стучат зубы...

Прорвемся или нет?

«Артиллерия вперед! Передайте живей!» — кричат спереди.

«Артиллерия вперед!» — несется по обозу, и орудия карьером несутся по пашне...

Бой гремит. Взрывы,— что-то вспыхнуло, загорелось, затрещало. Это взорвались вагоны с патронами — горят сильным пламенем, трещат, заглушая стрельбу.

«Господа! ради Бога, скорей! снаряды из вагонов вытаскивать! Кто может! бегите! ведь это наше спасение! господа, ради Бога!» — кричит по обозу полковник Кун.

Раненые зашевелились, кто может, спускаются с телег, хромают, ковыляют, бегут вперед — вытаскивать снаряды.

Уже светает. Ясно видны горящие пламенной лентой вагоны. Кругом них суетятся люди, отцепляют, вытаскивают снаряды. И тут же трещат винтовки, клокочут пулеметы...

Вдали ухнули сильные взрывы — кавалерия взорвала пути.

Обоз вперед! рысью!

Обоз загалдел, зашумел, двинулся...

Прорываемся.

Вот уже мы рысью подлетели к железной дороге. Здесь лежат наши цепи, отстреливаются направо и налево. Стучат пулеметы. Наши орудия бьют захваченными снарядами. А обоз летит в открытые маленькие воротца, вырываясь из страшного кольца...

Свищут пули, падают раненые люди и лошади. На путях толпятся, кричат, бегут.

По обеим сторонам лежат убитые. Вон лошадь и возле нее, раскинувши руки и ноги, офицер во френче и галифе.

Но на мертвых не обращают внимания. Еле-еле успевают подхватить раненых. Под взрывы снарядов, свист дождя пуль, с криком, гиком перелетает железную дорогу обоз и карьером мчится к станице.

Уже въехали в Медведовскую. Заполонили улицы, бегут по дворам за едой и с молоком, сметаной, хлебом догоняют свои подводы.

Сзади стрельба утихает. Быстро едет обоз по полю на Дядьковскую. Уже не молчат, а шумно разговаривают раненые. Но скоро, усталые, мечтая об отдыхе, дремлют, засыпают на подводах.

Степь далекая, далекая, зеленая...

Откуда-то пробует догнать нас артиллерия, взрывая землю черными воронками, но далеко, не достать.

Дремлется. На подводе Таня рассказывает о религиозных праздниках в Персии...

Въехали в Дядьковскую. Оказывается, сегодня праздник. Народ нарядный. На окраину высыпали ребятишки. Мальчики в разноцветных бешметах, девочки в ярких платках. Смотрят на нас удивленными большими глазами, потом что-то кричат нам и бегут вприпрыжку за подводами...

Нашли хорошую белую хату. Вся в саду. А сад цветет бело-розовым, пышным цветом. Лежим под яблонями около низенького столика. На столе шипит самовар...

«Ну, Таня, продолжайте о Персии. Как этот праздник-то называется?»

Таня рассказывает. Солнце льется сквозь листву. Хорошо. Отдыхаем...

Из боя пришел товарищ, его обступили: «расскажи, как это мы вырвались-то?» — «Сам не знаю. Марков все дело сделал. Он с своим полком вплотную подошел к станции, пути разобрали, орудие прямо к полотну подвезли. Их войска в поездах были. Подъехал такой поезд, наши по нему прямой наводкой как дадут! Огонь открыли и на ура пошли. Марков первый на паровоз вскочил — к машинисту. Тот: товарищ, товарищ! а он, коли, кричит, его в пузо... его мать! Тут их стали потрошить, бабы с ними в поезде были, перебили их здорово. Они от станции побежали, но скоро оправились, недалеко засели, огонь открыли. Тут вот долго мы с ними возились. А обоз тем временем проскочил... У наших тоже потери большие. А Алексеева видали? Прямо у полотна стоял под пулями... Ну, хорошо, что под Медведовской хоть снарядов и патронов захватили, а то совсем бы был конец».

Ряд станиц

Едем степями из Дядьковской. Выстрелов нет, тихо. Обоз приостановится, отдохнет, и снова едем рысью по мягкой дороге.

Люди перебегают с подводы на подводу, рассказывают новости...

«Корнилова здесь похоронили».— «Где?» — «В степи, между Дядьковской и Медведовской. Хоронили тайно, всего пять человек было. Рыли могилу, говорят, пленные красноармейцы. И их расстреляли, чтобы никто не знал».

«А в Дядьковской опять раненых оставили. Около двухсотчеловек, говорят. И опять с доктором, сестрами».— «За них заложников взяли с собой».— «Для раненых не знаю, что лучше,— перебивает сестра,— ведь нет же бинтов совсем, йоду нет, ничего... Ну, легкие раны можно всякими платками перевязывать, а что вы будете делать с тяжелыми? И так уже газовая гангрена началась».— «Это что за штука, сестра?» — «Ужасная... Она и была-то, кажется, только в средние века».

«А в Елизаветинской, мне фельдшер рассказывал, когда раненые узнали, что их бросили, один чуть доктора не убил. Фельдшер в последний момент оттуда уехал с двумя брошенными, так говорит: там такая паника была среди раненых...»

«Здесь с ранеными матрос Баткин остался».— «Не остался, собственно, а ему командование приказало в 24 часа покинуть «пределы армии».—«За что это?» — «За левость, очевидно. Ведь его ненавидели гвардейцы. Он при Корнилове только и держался...»

Едем. Все та же степь без конца, зеленая, зеленая...

Три вооруженных казака ведут мимо обоза человек 20 заложников, вид у них оборванный, головы опущены.

«А, комыссары!» — кричит кто-то с подводы.

«Смотрите-ка, среди них поп!» — «Это не поп — это дьякон, кажется, из Георгие-Афипской. У него интересное дело. Он обвинил священника перед «товарищами» в контрреволюционности. Священника повесили, а его произвели в священники и одновременно он комиссаром каким-то был. Когда наши взяли станицу, его повесить хотели, а потом почему-то с собой взяли...»

«А слыхали, что ген. Марков нашему начальнику отделения{62} сказал? Мы выезжаем из станицы, а он кричит: Нач. 3-го отделения! Почему у вас такое отделение большое? — Не могу знать, говорит.— Сколько раненых оставили в станице? — Тридцать, говорит.— Почему не сто тридцать! — кричит...»

Уже вечереет... Знаем, что сегодня ночью должны переезжать жел. дорогу, но никто не знает: куда мы едем? Одни говорят — в Тиберду, другие — в Терскую область. Едем — куда пустят...

Железную дорогу переехали, обманув большевиков. Они ждали нас в одном месте. Мы переехали в другом. Ген. Марков внезапно захватил переправу и с ж.-д. будки в присутствии сторожа, которому было приказано в случае появления кадетов дать знать, сам телефонировал комиссару: «Все спокойно, товарищи».

А потом сел на коня и приказал сторожу передать, что кадеты благополучно переехали жел. дорогу...

Едем зелеными степями. Цветущими белыми станицами. Берегами стеклянной реки.

В некоторых станицах — маленький отдых, и опять армия трогается в путь. Пеших — нет. Все на подводах. И раненые и строевые.

Проехали Бекетовскую, Бейсугскую.

В Ильинской отдыхаем в хате рослого, рыжего казака-конвойца. Живет он богато. Хата из нескольких комнат. Лучшая — зала — увешана портретами царской семьи, висит картина дела конвойцев под Лейпцигом, портрет командира — бар. Мейендорфа. Конвоец — монархист. Не нравится ему «все это новое». «То ли дело раньше»,— и казак сочно рассказывает про прежнее конвойское, казацкое житье.

Из Ильинской переехали в Успенскую. Здесь хозяин-казак — бедный. Он гостеприимен, угощает, разговаривает, но никак не может понять, зачем мы пошли воевать... «А земля-то у вас есть?» — спрашивает он. «Есть... была».— «Аа, ну понятно, свое добро всякому жаль»,— наконец понимает казак.

Жена его — иногородняя. Она готовит нам, тоже угощает, но смотрит на нас со страхом и все спрашивает: «А ничего не будет тем вот, кто из станицы убежал, когда вы пришли?!»

«Не знаю, думаю — ничего, а чего же они убежали-то?» — «Да кто их знает, побоялись вас, ведь народ все говорил, что иногородних вешать будете...» Наконец она не выдержала и со слезами рассказала, что ее два брата — иногородние — бежали, что их комиссар смутил, а теперь сказывают, что бежавших ловят и расстреливают...

В Успенской встречаем мы вербное воскресенье. В большой церкви — служба. Все — с вербами и свечами. Храм полон, больше раненых. Впереди, к алтарю — Деникин с белым Георгием на шее, Марков, Романовский, Филимонов,{63} Родзянко.

В разговорах на паперти узнаем, что приехала с Дону делегация, зовут туда, что донские казаки восстали против большевиков и уже очистили часть области.

Все радостны. Неожиданный просвет! Едем на Дон, а там теперь сами казаки поднялись! Какая сила!

По станице рассклеены воззвания Деникина о борьбе за Учредительное собрание.

Горькая Балка

Ранним утром выезжаем из Успенской. Рядом с обозом идут, едут мобилизованные в станице казаки. Теперь в каждой станице кубанский атаман полк. Филимонов и Кубанская краеваярада мобилизуют их и берут в поход с армией. Но винтовок нет, а потому они в обозе.

Выехали в широкую, изумрудную степь. Рысью обгоняет обоз кавалькада. В центре на массивном, гнедом коне — ген. Деникин, в форме, с погонами; лицо сурово-озабоченное; кругом него — офицеры и корниловские текинцы. Немного сзади строем едет Кубанская рада,{64} выделяется характерная фигура Быча,{65} с ним рядом Макаренко.{66}

Весь день и всю ночь едет обоз по степи. Под утро должны переехать жел. дорогу под большой станцией Бело-Глинской.

Рассветает, едут шагом — пылят подводы. Впереди затрещали выстрелы, сильней, сильней, ударила артиллерия.

Бой на жел. дороге.

Командуют: рысью! Понесся обоз, уже ясно видна станция, жел.-дор. путь, поезда.

Впереди лежат цепи, от них долетает треск выстрелов, видны вспыхивающие дымки.

Мчится обоз по дороге, мимо лежащих цепей. Они отстреливаются — перед ними чернеют большевистские цепи.

Под грохот гранат, свист пуль прорвался обоз через жел.-дор. линию и подъезжает к слободе. Горькой Балке.

Скачут подводы с крутого ската и, перелетев мост, тихо подымаются в гору, в село. У первой хаты лежит мертвая женщина, вверх лицом, согнулись в коленях ноги, ветер раздувает синюю с цветами юбку.

Рядом с обозом — верховые. «Что это за женщина, не знаете?» — спрашиваю я одного. Верховой тронул коня, едет с подводой и рассказывает, перегнувшись с седла: «эта, сволочь, выдала наш первый разъезд; они у нее остановились — она их приняла хорошо, а сама к комиссару послала; их захватили, перестреляли, топорами перерубили; а когда второй разъезд утром приехал — опять к ней заехали, большевиками прикинулись, она и рассказала, как кадетов выдала... ну, вот и валяется...»

Зашли в хату. У стола красивая, смуглая женщина, с ребенком.

«Нет ли чего поесть, молодая?» — «Да чего же поесть-то? молочка только».

«Давай молока, не бойся, за все заплатим».

Она посадила на скамью толстого мальчика, принесла из сеней черный, глиняный горшок молока, нарезала мягкого, душистого хлеба.

Мы едим — женщина взяла на руки ребенка, что-то шепчет ему, боязливо, украдкой взглядывая на нас.

«А где муж-то, молодая?» — Она встрепенулась, испуганно уставилась.

«Муж-то?.. в поле...» Помолчала... и вдруг быстро начала:

«спросить я вас хотела вот, боюсь я больно, не захватят его там ваши-то?»

«Зачем же захватят? Он работает?»

«Знамо, работает, да я слышу, стреляют-то вон в той стороне... а у нас допреже сказывали, ваши всех солдат расстреливают».— «Это врали у вас».— «То-то и я говорю, врали»,— повторяет женщина, а в глазах, в лице — страх, недоверие.

Вышли из хаты. От повозки к повозке ходят по площади люди, незаметно перешагивая через валяющихся, зарубленных людей.

«Кто это их зарубил?»—«Черкесы. Тут ведь когда наши разъезды показались, комиссар вооружать всех стал. Ну вот их и перерубили. Там, на дороге, еще валяются».

Недалеко от площади — кладбище. У ограды лежит навзничь рыженький мужичонка — голова свернулась на сторону, грудь в крови, руки вытянулись по земле, правая твердо сжала крестное знамение. С краю—свежие могилы, белые кресты... На одном, на железной, крашеной дощечке выведено четким писарским почерком:

«Товарищ Андрей Голованов
храбро пал в борьбе с врагами
народа, в рядах красной армии,
защищая революцию 1918 г. Под
станцией Энем».

Вечереет. Смолкли выстрелы. Тронулся обоз по узкой улице, а Горькая Балка заклубилась черным дымом.

«Зажгли Балку»,— говорит казак-возчик. «Черкесы это,— отвечает раненый,— они не щадят крестьян; раньше крестьяне их вырезали, а теперь они вот ни одной слободы не оставляют...»

На край темно-зеленой степи оперлось красное солнце. По траве бегут плоские лучи, зажигая ее алым цветом. Бирюзово-желтое небо темнеет...

Опять Лежанка

Наш путь лежит опять на Лежанку. Перед ней мы заехали в ст. Плотскую, в которой уже были в феврале. Я иду к знакомому плотнику, так недоверчиво говорившему в прошлый раз об Учредительном собрании.

Вошел — плотник узнал меня: «Садитесь, садитесь, опять приехали».— «Приехали, ну как живете?» — «Да мы что,—тянет плотник,— вот как вы?.. говорят, вашего главного-то убили, правда это?» На лице его нехорошая улыбка. «Кого, главного?» — «Да Корнилова-то»,— улыбается плотник. «Нет, не убили»,— лгу я помимо воли. «Не убили? а у нас слыхать было, что убили». Плотник помолчал. «Где вы остановились-то?» — «Здесь, в угловой хате».—«А, у Калистратовой...» Пауза. «У нее сын-каэак, а в красную армию ушел,— смеется плотник,— вы ее спросите, где, мол, у тебя сын-то? что она скажет, она поди вас боится...»

К вечеру мы въехали в Лежанку и остановились на площади.

Ночь свежая, холодная. Черный купол неба блещет золотом звезд. Обоз ночует здесь. Поскрипывают телеги, фыркают, жуя сено, лошади, изредка кто-нибудь простонет и опять тихо. Небо чуть синеет, рассветает. Обоз зашевелился, ругаются:

«Да где же это начальство!..»

Уже светло. Раненые сползают с телег, идут по хатам пить чай. На дороге обступили кого-то, стоят кучкой. В середине, держа в руках коней,— три запыленных донца-казака. В синих полуподдевках, шаровары с красными лампасами, фуражки лихо сбиты набекрень, из-под них торчат громадные вихры волос.

«Все встали, чисто как один,{67}— говорит широкоплечий, рослый казак,— из половины области их уже выгнали, теперь вас только ждем, нас за вами депутатами послали».— «Какой вы станицы?» — «Егорлыцкой».—«Ну, а теперь нас обстреливать не будете сами?» — спрашивает худенький раненый юнкер.

Казак засмеялся и махнул рукой. «Да рази мы кады обстреливали! Теперь не беспокойтесь, и стар и мал за винтовку схватились, на себе испытали...»

Идем в первую хату. Кухня, у печи — женщина. «Здравствуйте, хозяйка, не найдется ли чего закусить или чайку попить?» — «Ох, были ваши здесь, все забрали».—«Может, что и найдется?» — «Седайте вон за стол»,— показывает рукой она, не глядя на нас.

Сели. На столе позеленевший самовар. Кое-что нашлось, едим, а хозяйка стоит у стены, подпершись рукой... «А вы в прошлый-то раз были, что ль?» — спрашивает она. «В феврале-то? Были, а что?» — «Ничего, народу много тогда побили»,— спокойно говорит она, «У вас кого-нибудь убили?»—«Мужа убили»,— отвечает хозяйка каким-то безразличным голосом. «Мужа? где же его?» — «Вышел он из хаты вот недалечка, его бонбой вашей и убило...» — «Снарядом?» — «Снарядом чи бонбой, рази я знаю...— Хозяйка помолчала.— А сегодня вас комиссар хлебом-солью встречал, все народ уговаривал небежать, так, говорит, лучше: не тронут. С хлебом-солью к вашему начальнику выходил».— «Да чего бегут-то?» — «Чего? Боятся — вот и бегут...»

С площади обоз разъезжается.

Наша подвода едет на край села, к реке. Во дворе, у хаты — бабы, ребятишки, все тупо-испуганными лицами уставились на нас.

«Хозяйка, мы у вас встанем!» Она молчит, как будто не понимает. Идем в хату — метнулась к нам, заговорила: «Да мы сами на фатере стоим, нет у нас ничего и хата малая».— «Что же делать-то, хозяйка — не на улице же нам оставаться. Все хаты заняты. А вы не бойтесь — мы народ смирный, все переранены».— «Ох, не знаю же я как, хозяина-то нет»,— охает баба.

Скоро помирились. Хозяйка сварила яиц, поставила самовар...

Я вышел на крыльцо. За огородом синеет река, змейками блестя на солнце, за ней начались, ушли вдаль бесконечные донские степи.

«Заходите к нам!» — зовет Таня из крошечного оконца белой хаты. Зашел. «Вы у квартирантов остановились, а мы у самой хозяйки,— смеется она,— только хозяйка-то что-то сердитая. Мы уж на кухне устроились, а она там,— показывает Таня на комнату, отгороженную мазанной стенкой,— наверное, у нее прошлый раз кого-нибудь убили. Пойдите к ней, поговорите».

Я вошел. В комнате у окна сидят старуха и молодая женщина. Молодая, увидев меня, отвернулась недовольным лицом и вышла из хаты, шлепая босыми ногами..

«Здравствуйте, бабушка! Вы уж нас простите, что поселились здесь, ничего не поделаешь, не наша воля». Старуха непонимающе посмотрела.

«Не сердитесь, бабушка!» — весело кричит из-за перегородки Таня.

«Чего там сердиться-то,— шамкает старуха,— только, говорю, праздник большой скоро...»

Таня позвала меня к себе, а вечером я снова зашел к старухе.

Теперь она смотрела на меня уже как на знакомого. Сел у стола. Над ним карточка лихого пограничника унтер-офицера, размахивающего на коне шашкой.

«Это сын ваш?» — «Сын»,— шамкает старуха. «Где он?» Старуха помолчала, глухо ответила: «ваши прошлый раз убили».

Я не знал, что сказать. «Что же, он стрелял в нас?» — «Какой там стрелял». Старуха пристально посмотрела на меня и, очевидно увидев участие, отложила работу и заговорила: «Он на хронте был, на турецким... в страже служил, с самой двистительной ушел... ждали мы его, ждали... он только вот перед вами вернулся... день прошел — к нему товарищи, говорят: наблизация вышла, надо к комиссару идти... а он мне говорит, не хочу я, мама, никакой наблизации, не навоевался, что ль, я за четыре года... не пошел, значит... к нему опять пришли, он им говорит: я в каварелии служил, я без коня не могу, а они все свое — иди да иди... пошел он ранехонько — приносит винтовку домой... Ваня, говорю, ты с войны пришел, на что она тебе? брось ты ее, не ходи никуда... что Бог даст — то и будет... и верно говорит, взял да в огороде ее и закопал... закопал, а тут ваши на село идут, бой начался... он сидит тут, а я вот вся дрожу, сама не знаю, словно сердце что чует... Ваня, говорю, нет ли у тебя чего еще, викини ты, поди лучше будет... нет, говорит, ничего... а патроны-то эти проклятые остались, его баба-то увидала их... Ванюша, выброси, говорит... взял он, пошел... а тут треск такой, прямо гул стоит... вышел он на крыльцо, и ваши во двор бегут... почуяла я недоброе, бегу к нему, а они его уж схватили, ты, кричат, в нас стрелял!.. он обомлел сердешный (старуха заплакала), нет, говорит, не стрелял я в вас... я к ним, не был он, говорю, нигде... а с ними баба была — доброволица, та прямо на него накинулась... сволочь! кричит, большевик! да как в него выстрелит... он крикнул только, упал... я к нему, Ваня, кричу, а он только поглядел и вытянулся... Плачу я над ним, а они все в хату... к жене его пристают... оружие, говорят, давай, сундуки пооткрывали, тащат все... внесли мы его, вон в ту комнату, положили, а они сидят здесь вот, кричат... молока давай! хлеба давай!.. А я как помешанная — до молока мне тут, сына последнего не за что убили...»—старуха заплакала, закрывая лицо заскорузлыми, жилистыми руками...

«Он один у вас был?» — «Другой на австрийском хронте убитый, давно уж,— всхлипывает старуха, утирается и опять говорит сквозь слезы...— А какой парень-то был, уж такой смирный, такой смирный,— близко наклонившись ко мне, она зашептала, показывая на трехлетнюю девочку, притаившуюся в углу хаты: — Девчонка-то без него прижита... другой попрекал, бил бы, а он пришел — ну, говорит, ничего... не виню я тебя... только смотри, чтоб при мне этого не было...»

Старуха замолчала. Я посмотрел на лихого пограничника и ушел к своим раненым...

Сегодня великий четверг, мы идем к двенадцати евангелиям...

Церковь полна ранеными. Хромают, ноги обвязаны разноцветными тряпками. Осторожно носят подвязанные платками руки.

Пламя желтых свечей мерцает по бледным, усталым лицам. Церковь загорелась огнями. Священник читает Евангелие. Кончил — потухли свечи. Поют. Далеко ухает артиллерия, как будто кто-то большой, страшный тяжело вздыхает.

Вошли в сад, на паперть. Ночь синяя, весенняя. Свежо. Сильно пахнет распустившаяся сирень. Из церкви круглыми, нежными звуками вылетает пенье и замирает в весеннем воздухе.

«Тут служба, а на площади повешенные»,— тихо говорит товарищ.

«Кто?» — «Да сегодня повесили комиссаров пленных».

В церкви тухнут огни. Служба кончилась. Все выходят, столпившись на темной паперти. В мраке улиц, дрожа, плывут огоньки свечей — от евангелий. Кое-где в маленьких слепых оконцах вздрагивает свет, а далеко где-то ухает, вздыхает артиллерия...

Следующий день лежим в хате. Полусонно. Маша, хозяйская дочка, держит в руках бумажку и поет что-то, заглядывая в нее, на мотив Стеньки Разина. Она уже с нами освоилась, разговаривает, смеется... «Ты что поешь, Маша?» Смутилась, прячет лицо, закрывается бумажкой... «Что поешь-то?»— «Песню»,— тихо отвечает она. «Какую?» Мать улыбается. «Это она поет, здесь песню сложили, про бой, про первый».— «Ну-ка, покажи мне. Маша». Подбежала с протянутой в руке бумажкой и, отбежав, опять села у стены. На бумажке каракулями написана «Песня».