Глава одиннадцатая.

На острове Сарпинском

Отдельный учебный стрелковый батальон передвинули на два километра южнее в соответствии с новой задачей, поставленной всей 64-й армии. Заканчивалась подготовка к полному разгрому гитлеровцев под Сталинградом, и 64-я армия включалась в состав ударной группировки Сталинградского фронта{1}. Первой должна была прорвать оборону врага южнее хутора Елхи 204-я стрелковая дивизия, усиленная за счет армейского резерва.

Перед началом наступления боевые порядки 204-й стрелковой дивизии уплотнялись, участок ее прорыва сужался на пятьсот метров. Вот эти-то пятьсот метров и принял накануне решающих боев наш батальон...

Никто и никогда не сообщает солдатам и офицерам передовых частей точную дату наступления. До последнего момента не знают эту дату в штабах дивизий. Но морально, психологически людей к предстоящей битве готовят заранее.

Готовили и у нас. Заместитель комбата по политической части старший лейтенант Макагон, собирая политруков, требовал разъяснять бойцам, что часть дела сделана — враг измотан, выдохся, держится на пределе сил, дни его сочтены. То же самое говорил парторг батальона старший лейтенант Ш. И. Кац. Это было новое. [77]

До сих пор перед бойцами дивизии ставилась только одна задача — непрерывными атаками и контратаками сдерживать рвущегося к Сталинграду противника. Сдерживать любой ценой! А теперь — «дни врага сочтены». Да и центральные газеты пишут о возросшей боевой мощи Красной Армии, о накопленном ею опыте ведения больших сражений, о срыве всех планов фашистского командования по захвату Кавказа и отсечению центра страны от южной нефти.

Кроме того, работает «солдатский телеграф»: прибывающие с пополнением офицеры и бойцы говорят о сосредоточении в тылах больших сил артиллерии, танков и авиации, о непрерывном передвижении войск по рокадным дорогам фронта...

У каждого участника боевой страды всегда имеются свои цели и задачи. У меня главной оставалась задача обеспечения батальонного медпункта перевязочными средствами и медикаментами. К слову сказать, на новый рубеж обороны батальона мы с Рябцевой пришли в разгар очередного боя, нас уже ожидали десятки раненых, а бинтов просто не нашлось.

В тот раз я добыла в землянке лейтенанта Адамова несколько комплектов чистого белья и пустила его, нарвав полосами, на перевязки. За самоуправство капитан Юрков меня жестоко отчитал, зато той же ночью приказал отправляться хоть к черту на рога, но добыть настоящий перевязочный материал и медикаменты.

Командный пункт дивизии оставался в балке Глубокая. Дорога туда была хорошо известна. Я добралась до КП затемно, назвала часовому пароль, спросила, где землянка начсандива. Этого часовой не знал или не хотел сообщить, а указал, как добраться до землянки дежурного фельдшера. Там я увидела девушку, умывавшую лицо снегом. Что-то знакомое почудилось... Девушка выпрямилась, встряхнула рассыпавшимися золотыми волосами. Я невольно вскрикнула:

— Клава!

Девушка обернулась.

Это действительно была хорошо знакомая мне по медсанбату военфельдшер, помощник командира химвзвода Клава Шевченко. Побежали навстречу друг другу, обнялись.

— Что же ты в одной гимнастерке, Клава? Замерзнешь! [78]

— Да пустяки, ничего! Вы-то как? Откуда? С передовой?

В землянке Клава разбудила помощницу, тоже знакомую мне по медсанбату санитарку Матрену Иванову, молодую, веселую, острую на язычок девчонку.

Я хотела сразу пойти к начсандиву подписать заявку на медикаменты, но подруги категорически заявили, что без чая не отпустят:

— Согреетесь с дороги, тогда и пойдете.

Клава и Мотя расспрашивали о жизни на переднем крае, а я забрасывала их вопросами об общих знакомых в медсанбате, в штабе дивизии, о них самих.

О себе девушки рассказывали скуповато, больше про то, какого страха поначалу на КП натерпелись.

Рассказали и про медсанбат. Я узнала, что, добравшись до Бекетовки, он там не разворачивался, а уже 5 сентября был переправлен на остров Сарпинский (примерно на полпути к левому берегу Волги), обосновался возле тамошнего колхозного поселка и начал по приказу командования 64-й армии принимать раненых от медсанбатов других соединений, оставшихся на правобережье.

— Ой, что было, Галиночка Даниловна! — прикрыла глаза Клава Шевченко. — Раненых и на пароходах, и на катерах, и на паромах, и просто на лодках везли... А фрицы на «юнкерсах» и «мессерах» так и висят над Волгой, гады! И бомбят, и из пулеметов... Мы на берегу только что богу не молимся, чтобы пароход или паром доплыл.

А доплывут — весь персонал медсанбата, даже хирурги, на разгрузку раненых выходили. Выносили людей на берег, тащили в укрытия. И это снова под бомбами, под пулеметами, Галиночка Даниловна!.. Сначала-то всех раненых принимали, а потом стали к нам направлять только тяжелых, с ранениями в грудь, живот и череп. Но все равно в одном нашем госпитальном взводе по сотне человек лечилось. Верите, по суткам не спали!

— Ты и в балке Донская Царица сутками не спала, не случайно тебя хоронить собрались, — сказала Мотя.

— Ну, так и хоронить... Типун тебе на язык! — от досады небесно-голубые глаза Клавы потемнели. — Кто виноват, что в похоронной команде дураки собрались? [79]

...Оказалось, в период жестоких боев под Абганеровом Клаве Шевченко, помощнику командира санхимвзвода, пришлось работать в качестве наркотизатора. Клаве вообще везло — ее всегда посылали туда, где трудно. А работа наркотизатора особенно тяжела: хирурги в операционной палате сменяют один другого, а наркотизаторов не хватает, их сменять некому. Вот и приходится стоять у операционных столов по шестнадцать-восемнадцать часов подряд, вдыхая эфир, который даешь из капельницы тяжелораненым, запахи других лекарств, крови, йода...

Словом, в один из жарких августовских дней Клава простояла в душной палатке с утра до вечера. Головная боль стала невыносимой, перед глазами плыло, девушка чувствовала, что вот-вот упадет. Вышла она подышать чистым воздухом, но прийти в себя не успела: из сортировочного взвода принесли очередного тяжелораненого, раздался голос хирурга Милова: «Где Шевченко?! Немедленно наркоз!»

Ноги у Клавы подкашивались, она через силу заняла привычное место в изголовье раненого, начала отсчитывать капли эфира. Иван Сергеевич Милов заметил — военфельдшеру плохо, приказал санитарке облить голову Шевченко холодной водой. Это, однако, не помогло. Через минуту-другую Клава потеряла сознание. Упавшую девушку вытащили на воздух, прикрыли шинелью и оставили отдыхать. Клава впала в тяжелый, беспробудный сон.

Пришла ночь. Хирурги продолжали работу. Одних раненых, спасенных, уносили в госпитальный взвод, других, которым помочь не удалось, выносили и укладывали за операционной палаткой: там, где лежала Клава.

Под утро пришли бойцы из так называемой «похоронной команды», чтобы совершить обряд погребения павших. Стали перетаскивать тела погибших. Дошла очередь до Клавы. Она заворочалась, что-то пробормотала. Пожилой солдат, ухвативший было «покойницу» за ногу, от неожиданности завопил благим матом. Сбежавшимся на крик объяснили: «Этот еще жив! Жив!» Клава же продолжала спать.

Милов, выйдя на шум, запретил тревожить девушку, приказав дать ей выспаться. И ни словом не упоминать потом при Клаве о том, что произошло. [80]

— Ей только на острове Сарпинском рассказали, как дело было, — сообщила Мотя.

Клава Шевченко проводила меня к землянке начсандива. Того в штабе не оказалось: сказали, что вызван в штаб армии, а когда возвратится — неизвестно. Я решила добраться до медсанбата, откуда получала все нужное для батальонного медпункта.

* * *

День стоял серый, с низкими, темными облаками, то и дело порошила колючая крупка, вражеская авиация в воздухе не висела, грузовики и повозки двигались по дорогам без особой опаски: артобстрел тогда в счет не шел! Меня подбросил на полуторке до Волги, а там и на остров Сарпинский переправил какой-то старшина из ДОПа{2}, приезжавший в балку Глубокая.

Странное ощущение испытываешь, выбираясь неожиданно с передовой и оказываясь в таком «глубоком тылу», каким представляется местность, находящаяся в десяти километрах позади твоего батальона. Пули тут не свистят, снаряды и мины не рвутся, существование этого «рая» представляется в первые минуты неправдоподобным, чуть ли не оскорбительным для тех, кто остался в обледенелых окопах, где снег изрыт воронками и испятнан кровью.

Но вот глаза замечают здешние воронки — огромные, от тяжелых авиабомб, нередко совсем свежие, видят отрытые тут и там щели-укрытия, земляные горбы над накатами землянок. И начинаешь понимать, что «рай» если и существует где-то, то наверняка много дальше, километров за тридцать отсюда, не меньше. А здесь своя страда...

Мне нужен был начальник медснабжения дивизии лейтенант Игорь Рафаилович Обольников, или попросту Игорь Обольников, как мы его тогда звали. Но первым знакомым человеком, попавшимся на острове, оказался не Обольников, а медицинская сестра Оля Кононенко. Та самая полненькая хохотушка Оля, которая на тактических учениях в Акмолинске, бывало, не могла встать со снега, барахтаясь в толстенных ватных брюках и полушубке. [81] Оля быстро шла куда-то с кипой белья. Я окликнула ее. Девушка заулыбалась:

— Ой, здравствуйте! Вернулись? Насовсем?! Ой, извините, руки дать не могу...

Я сказала, что приехала ненадолго, ищу Обольникова, спросила, где его землянка. Оля подсказала, как найти начальника медснабжения, но расстроилась:

— Ой, это, значит, вы к девочкам даже не зайдете?! Ну как же так? Мы вас всегда вспоминаем: и Женечка Капустянская, и Галка Довгуша, и Верочка Городчанина... Вы нас совсем забыли, значит?

Я заверила Олю, что никого не забыла, что непременно зайду к девушкам, как только договорюсь о получении медикаментов и перевязочных средств.

— Кстати, — спросила я, — как у вас сейчас с мед-снабжением?

— Сейчас-то хорошо, а было плохо, ой как плохо! Подвоза из-за сала никакого, старые бинты стирали-перестирывали. Когда ничего не осталось, пустили на перевязки простыни...

— А не наказывали за это?

— Так само же начальство приказало! А что делать-то, если ничего не везут? Ой, а с Обольниковым-то что случилось!

И словоохотливая Оля тут же рассказала, как Обольников, отправившись в один из труднейших дней обороны Сталинграда за Волгу для получения медикаментов и перевязочного материала, показался коменданту переправы подозрительной личностью, чуть ли не дезертиром, с трудом доказал свои полномочия, в знак особой милости не угодил под арест, а был поставлен на разгрузку-погрузку катеров, паромов и перебрался на левобережье лишь три дня спустя.

На левом берегу Обольникову повезло: ему, первой ласточке с правого берега, на радостях выдали целый товарный вагон всевозможного медицинского добра для всех медсанбатов 64-й армии, и, конечно, свой родной медсанбат Обольников не обездолил. Правда, комендант переправы и на обратном пути заставил нашего начальника медснабжения почти неделю провести на берегу, поработать на погрузке боеприпасов, зимнего обмундирования и продовольствия. Зато спустя неделю бесценный для медиков груз был переправлен через Волгу без потерь. [82]

— Все так радовались, так радовались! — восклицала Оля.

Она убежала по делам, взяв с меня обещание непременно прийти к своим, а я отправилась к Обольникову.

В землянке начальника медснабжения в тот момент находились сам Обольников, девятнадцатилетний, сероглазый, пышноволосый веселый юноша, и начпрод медсанбата С. М. Итин, сутуловатый, лет сорока пяти мужчина, неизменно приветливый и доброжелательный к людям. До войны Итин преподавал в институте, выделялся среди остального комсостава начитанностью и красивой, хотя несколько книжной речью. Итин знал на память много стихотворений классиков и советских поэтов, любил их цитировать.

Меня усадили на топчан, забренчали кружками, «сооружая чаек». Я спросила у Обольникова, что он может дать Отдельному учебному. Он задорно ответил, что даст всего, чего моя душа пожелает. И теперь уже сам поведал о командировке за Волгу. В изложении Обольникова рассказ выиграл в живости, но юмористическую окраску изложения Оли Кононенко утратил.

— Впрочем, нечего жаловаться! — подвел черту под своей одиссеей Обольников. — На войне главное, что жив остался. Вы-то как? Все на передовой?

— На передовой. У вас тут без перемен?

— Ну, как сказать... Андрея Михайловича Ската в армейский госпиталь перевели, он и Персианову с собой забрал.

— Кто же теперь у вас гипс накладывает? — спросила я, памятуя, что Персиановой не было равных в гипсовании.

— Теперь все справляются: Ираида Моисеевна научила. А знаете, кого еще от нас забрали, в эвакогоспиталь перевели? Рубина.

— Да ну?!

— Вместо него ваша подруга, Антонина Степановна Кузьменко. Вы, кажется, не слишком огорчились, что Рубина в медсанбате нету?

— Не слишком. Человек свой долг командира в одном видел — следить за подчиненными. Вы же прекрасно знаете, как его прозвали: игуменом женского монастыря.

— Он и вам, говорят, взыскание дал? [83]

— Было. На формировке сходила в деревню за молоком без спросу. Ну, и сразу пять суток ареста! А уж если кто из девушек или женщин наедине с мужчиной оказывался...

Обольников смутился, а Итин возразил:

— Однако, Галина Даниловна, Рубин о вас же, женщинах, тревожился.

— Думаю, Рубин больше за себя опасался, чем за других, — безапелляционно высказалась я.

И тут увидела, как может помрачнеть, каким сухим тоном может заговорить Итин.

— Полагаю, вы ошибаетесь, — отстраненно, глядя мимо, сказал начпрод. — Рубин — человек очень доброй души. Всем вам он в отцы годился и, поверьте, переживал за вас, как за родных дочерей. Вот именно! Как за родных!

Озадаченная отповедью, я молчала. Итин увидел, какое впечатление произвели его слова, и гораздо мягче продолжил:

— Что греха таить? Разве вы сами не знаете мужчин и женщин, которые легко смотрят сейчас на близкие отношения? Мол, война все спишет... А ведь за этим не всегда легкомыслие таится. Иногда за этим безотчетный страх прячется, неуверенность в будущем. Отсюда и мыслишка: хоть час, да мой! Я, знаете ли, подобным мотылькам не доверяю. В трудную минуту дрогнуть могут.

С этим я была полностью согласна. Вообще скоропалительные связи вызывали у меня отвращение.

— Ну вот, два ригориста сошлись, — неожиданно возмутился Обольников. — Вас послушать, так война накладывает запрет на чувства: пока не победим — и любить нельзя.

— Пошлая связь и любовь — понятия разные! — вспыхнула я.

— А вы возьметесь с уверенностью сказать, где искренняя любовь, а где военно-полевая страстишка?! Итин мягко возразил:

— Игорь, не ломитесь в открытую дверь. Там, где нет подлинного уважения к женщине, где близость с ней стараются скрыть, там и любви нету. Вот же ухаживает хирург Милов за медсестрой Коньковой? Или наш друг Вася Толупенко — за Машенькой Коциной? Так разве кто-либо осмелится их осудить? Или осудить этих девушек, [84] отвечающих Милову и Толупенко взаимностью? Конечно, нет! Все видят — это настоящее, неподвластное даже войне. А вот когда иначе...

* * *

Помолчали.

— Ну, пора, — поднялась я. — Спасибо за чай, хочу еще к подругам забежать. Может, ты выдашь медикаменты и перевязочный материал прямо сейчас, Игорь?

Обольников повел меня в аптеку медсанбата. Землянка аптеки, где распоряжалась младший лейтенант медицинской службы Клава Архипова, горбилась среди голых редких кустов всего в каких-нибудь тридцати-сорока метрах от землянки Обольникова.

Клава, светловолосая, кареглазая, полная, двигалась неспешно. Приняла подписанную Обольниковым заявку, внимательно прочитала, подколола в нужную папку и стала выносить из своих «тайников» все перечисленное в документе, каждый раз заново проверяя, то ли принесли, в указанном ли количестве. Процедура получения медикаментов и перевязочных средств заняла не менее часа. Зато я стала обладательницей двух туго набитых вещевых мешков!

— Дотащите? — засомневался Обольников. — Может, возьмете один мешок, а за вторым пришлете? Но я уже не выпускала лямок:

— Нет, нет, Игорь. Все в порядке. Довезу!

Так, с вещмешками, и заявилась в санитарную роту, к старой своей знакомой Антонине Степановне Кузьменко. Та за что-то выговаривала девушке-санитарке. Увидев меня, округлила глаза:

— Вы?

Санитарка с любопытством наблюдала за нами.

— Иди, и чтоб это больше не повторялось, — на минуту став строгой, сказала девушке Кузьменко и, едва та вышла из землянки, стала упрекать:

— Ну, что же вы? Неужели ни разу не могли выбраться? Да вы садитесь, сейчас погреемся...

Я сказала, что больше пить чай не буду, не в силах — только что выпила две кружки у Обольникова, — и попросила Кузьменко сесть саму, дать посмотреть на себя, а то, пожалуй, опять месяца два не свидимся, если не больше: похоже, начинается что-то!

— Да, да, видимо, что-то готовится, — кивнула [85] Кузьменко. — Нас пополнили. Девчушка, что здесь была, как раз из пополнения. Ну, и вообще... Через остров Сарпинский идет переброска частей, мы видим. Вы-то как? Вы-то?

Я повторила то, что говорила Итину и Обольникову: живу нормально, только со снабжением плохо. Спросила про общих знакомых. Выяснилось: все на своих местах, здоровы, работают не покладая рук.

— Ведь помимо прямых медицинских обязанностей мы и другие несли, — говорила Кузьменко. — Операции операциями, уход за ранеными уходом, а пришлось и землянки строить, и траншеи рыть, и паромы с плотами разгружать. Поверите, сутки напролет глаз не смыкали! Спину ломит, руки болят, пальцы от лопат и кирок не гнутся, ладони в кровавых мозолях... А нужно опять к больным. Да и за оружие брались. Вы на КП дивизии были?

— Была.

— Клаву Шевченко видели?

— Видела.

— Она ничего не рассказывала?

— Нет, почему же? Рассказывала, как их на КП дивизии бомбили.

— А как фашистских разведчиков в плен брала, говорила?

— Клава?

— Да, да, Клава.

И Кузьменко поведала, что в октябре, доставив на остров грузовик с ранеными, Клава Шевченко услышала от подбежавших гражданских обитателей острова (тогда еще не всех успели эвакуировать на левый берег), что неподалеку, в лесочке, прячутся два человека в красноармейской форме. Они сторонятся других бойцов и вообще подозрительны...

Во главе пяти легкораненых Клава побежала к указанному месту, но раненых опередила и вышла к подозрительным людям одна. Их оказалось не двое, а четверо. Форма на них действительно была советская, но вот сапоги короткие, с широкими голенищами, типично немецкие сапоги!

Клава не дрогнула. Крикнула: «Стой, руки вверх!», а для убедительности еще и полоснула из автомата над головами незнакомцев. Те растерялись, вскинули руки. Тут и Клавины раненые подоспели... [86]

Схваченных отвели к коменданту переправы. Тот под конвоем отправил всех четверых куда-то дальше. Позже из разведотдела дивизии сообщили: военфельдшер Шевченко задержала фашистских лазутчиков.

— Постойте, ведь об этом была заметка в дивизионной многотиражке! — сказала Кузьменко. — Не читали?

Я призналась, что не читала: не всегда есть возможность почитать хотя бы многотиражку. А Клава меня поразила. Надо же, ни словом не обмолвилась! Да и Мотя...

— Знаете, чудесные у нас девчонки все-таки! — сказала Кузьменко. — Нет слов, чтоб каждой отдать должное. Ну, Женечку Капустянскую вы в деле видели. И Лизу Невпрягу, и Фросю Коломиец, и Дусю Шумилину... Хотя нет, Дусю вы не можете знать, она у нас недавно: Персианову заменила. Специалистка высшего класса! У других девочек подготовка послабее, но все равно. Кстати, большинство из них — сталинградки.

И Кузьменко рассказала о мужестве и самоотверженности этих девушек, добровольно пришедших в медсанбат: о студентке Сталинградского педагогического института Маше Приходько, о Лизе Погореловой, Ане Куровской...

— Лиза пришла в медсанбат с отцом, — рассказывала Кузьменко. — Их дом гитлеровцы разбомбили, а отец у нее хоть и старый, но тоже хотел чем-нибудь помочь Родине. Вот и служат: отец в приемно-сортировочном взводе, а Лиза в хирургическом. Девочка внешне слабая, такая же, как Маша Приходько, но обе стойкие. Вы же знаете, каково в операционной! И кровь, и гной, и стоны, и ампутированные конечности... С непривычки ох как несладко! А девчонки держатся. И никто не просится на другую работу. Твердо знают слово «надо».

Рассказала Кузьменко и про нового ведущего хирурга, заменившего А. М. Ската, про военврача III ранга Русакова:

— Молод, не в меру резок бывает. Но руки золотые!

Повидать в медсанбате всех, кого хотела, не удалось: времени не было. На прощанье заглянули с Кузьменко лишь в бывший наш госпитальный взвод, где я повидалась со знакомыми медсестрами и санитарками.

А потом опять была переправа через Волгу, и фонтаны воды из-подо льда, разбитого снарядами, и спасительный [87] высокий правый берег, и попутка на КП дивизии...

Сойдя с машины вблизи передовой, я огляделась. Странно, тут ничего не изменилось! Умом понимала: ничего и не могло измениться, прошло каких-то семь-восемь часов. Но казалось, что прошло чуть ли не десять лет. Что вернулась я из какого-то другого времени.

Справа, метров за триста, стали рваться мины. Начинался очередной огневой налет.

Глава двенадцатая.

Прикрывая товарищей

Ранним утром 19 ноября с севера донесся небывало мощный гул орудий. Тут же открыла огонь артиллерия нашей армии.

Бегу на КП. Юрков, Макагон, прикомандированный к батальону командир саперного взвода, телефонисты — все стоят возле землянки с возбужденно-счастливыми лицами.

— Что это? — кричу на бегу.

— Началось! — отвечает Макагон. — Наши пошли, товарищ доктор!

В тот день пошли войска Юго-Западного и Донского фронтов. Уже в 7 часов 30 минут оборона противника под Сталинградом была одновременно прорвана на двух участках Юго-Западного фронта.

Из политотдела дивизии по телефону весь день сообщали о новых и новых успехах советских войск. Эти известия немедленно передавались в роты, доводились до каждого бойца.

Мы отходили к Сталинграду с такими тяжелыми боями, столько пришлось вынести, выстрадать на ближних подступах к городу и в самом городе, мы так долго, так страстно верили, что принесенные жертвы не напрасны, так долго ждали торжества справедливости, что не ликование, а умиротворение, покой овладели людьми: наконец произошло то, чего враг не мог, не должен был избежать.

Ощущение мощи, силы наступающих армий всегда становится у солдат ощущением собственной мощи и силы. У людей повеселели лица, заблестели глаза, (Вот [88] пишу об этом сорок один год спустя и чувствую себя помолодевшей, испытываю прилив бодрости, как тогда, в ноябре сорок второго...)

Наш Сталинградский фронт перешел в наступление 20 ноября. День рождался хмурый, тяжелые, серые облака висели низко, иногда порошил снег. Но плохая погода, мешая вражеской авиации, была нашей союзницей, и мы радовались ей.

После мощной артподготовки ударная группировка 64-й армии в 14 часов 20 минут перешла в наступление. Вступили в бой и другие армии фронта. Оборона противника была прорвана на нескольких участках, командование ввело в прорыв танковые и механизированные части, и они устремились на северо-запад, навстречу войскам Юго-Западного и Донского фронтов.

Мы в бой пока не вступали — готовились. С утра до ночи общевойсковые командиры всех рангов проводили рекогносцировку местности, уточняли полученные задания, договаривались о взаимодействии во время наступления. Артиллеристы вели разведку и пристрелку целей. Саперы по ночам уползали в нейтральную зону, делали проходы в минных полях.

По утрам во взводы и роты доставляли свежие газеты и размноженные политотделом дивизии последние сводки Совинформбюро, принятые по радио. Командиры, их заместители по политчасти, агитаторы дополняли сведения, содержащиеся в сводках, устной информацией об успехах наших войск, полученной по телефону штабом батальона. Капитан Юрков почти все время проводил на переднем крае, в окопах.

Приближение часа атаки волнует людей всегда. Сильнее других нервничают необстрелянные новички. Но и ветераны не остаются бесчувственными, хотя держат себя в руках: ведь пуля или шальной осколок с заслугами не считаются! В это время опасно оставлять людей один на один с тревогой за жизнь, надо направить их мысли на то, как разумнее действовать в будущем бою, как быстрее достичь победы.

И Юрков делал это, не только разъясняя бойцам роль дивизии и нашего батальона в предстоящем сражении, но и показывая, как лучше двигаться в начале атаки, где ни в коем случае нельзя залегать, чтоб не попасть под убийственный огонь вражеских минометов [89] или пулеметов, а где, напротив, лучше собраться, сосредоточиться, преодолев первую фашистскую траншею. В то же время Юрков требовал, чтобы бойцы непрерывно улучшали исходный рубеж атаки, глубже зарывались в землю.

Разумеется, комбат не хотел преждевременных потерь от вражеского артогня. Однако, думаю, прежде всего он хотел сохранить высоким боевой дух командиров и солдат: ведь безделье — враг победы, оно способно разъесть человеческую душу. Не зря бывалые солдаты пошучивают, что от безделья — тоска, а от тоски — вошка заводится...

Днем 22 ноября заглянул комбат и на медпункт: проверил, готовы ли к наступлению медики.

Вечером я пошла на КП за ужином. Возвращаясь с кухни, встретила парторга батальона Каца. Он спросил, когда я подавала заявление о приеме в партию. Огорчился, услышав, что еще весной.

— Моя недоработка... При первой возможности схожу в политотдел дивизии, переговорю. Вам пора быть в партии.

В ту ночь мы с Дусей долго не могли уснуть. Прикорнули друг возле друга только в третьем часу. Разбудил нас артиллерийский залп. Вскочили с нар, откинули заменявшую дверь плащ-палатку. В лицо — холод, снег, нарастающий грозный рев орудий.

* * *

...Перед мысленным взором — заснеженное, в черных пятнах воронок и толовой гари, полого уходящее на северо-запад, к хутору Елхи, поле.

В однообразный гул артиллерии то и дело вплетается звук, похожий на внезапное завывание сотен безумных сирен, воздух над головой будто разрывают, и сначала видны стремительно взлетающие над позициями врага черные столбы разрывов, мечущееся среди этих столбов пламя, а потом кажется, что начинает с бешеной скоростью бить в гигантский барабан сумасшедший барабанщик: «катюши».

С шуршанием проносятся над головой — вот-вот заденут! — тяжелые мины, выпущенные из установок, прозванных «Иванами Грозными». Земля гудит, дрожит, уши ломит от неутихающей канонады. В редкие промежутки между залпами и взрывами слышно, как тоненько, [90] печально, словно жалуясь на что-то, посвистывают пули.

Разглядеть панораму боя невозможно: подниматься рискованно, а, приподняв голову, видишь только небольшое пространство, где залегли цепи рот, где торчат серые, как волдыри, вздутия вражеских дотов и бронеколпаков, остервенело извергающие огонь пулеметов.

Полдень 25 ноября. Вторые сутки непрерывного боя. Несмотря на мощную артподготовку, части дивизии ворваться в Елхи не смогли. Противник контратакует. Отбив контратаку, роты Отдельного учебного стрелкового батальона поднимаются, но, добегая до бетонированных колпаков, до мощных дотов, падают, как трава под косой.

Четыре танка, брошенные уничтожить бетонные колпаки, попали под огонь вражеской противотанковой артиллерии. Три остались гореть на поле боя. Четвертый вырвался к своим.

Приказано подползти к вражеским огневым точкам как можно ближе. Двигаюсь за стрелками. Держусь борозды, проложенной теми, кто впереди. Перед глазами подметки грубых солдатских ботинок. Бойцы попеременно подтягивают то одну, то другую ногу. И пока подтягивают — хорошо, значит, живы. А перестали подтягивать — надо спешить к людям: может, не убиты, а только ранены.

Ракета — сигнал к атаке — при дневном свете выглядит ненастоящей. А солдаты уже встают, и уже слышно набирающее силу «ура!»...

Выполняя приказ комбата оборудовать в случае успеха медпункт ближе к Елхам, то ползу, то бегу от воронки к воронке на стыке рот старшего лейтенанта Н. М. Ивченко и лейтенанта Ф. П. Стрелкова. Иногда подолгу лежу на одном месте — так часты и близки разрывы вражеских снарядов и мин. Ощущение холода пропало: передвижение по глубокому снегу согревает, да и нервы напряжены.

Появились раненые. Набухающие кровью ватники и брюки на морозе быстро превращаются в красноватый лед. Чтобы добраться до пораженного участка тела, разрезаю задубевшее обмундирование кривым ножом, похожим на садовый. Такие ножи имеются в каждой санитарной сумке, без них совсем худо пришлось бы.

Прежде чем перевязать раненых, надо снять варежки. [91] Вот тут мороз берет реванш. На ветру, на холоде пальцы начинает ломить так, что слеза пробивает. А потом их вовсе перестаешь чувствовать. Но и двигаться они не могут — торчат окаменевшими сучками. Приходится растирать их полами шинели, совать в рот. И снова за нож, за индивидуальные перевязочные пакеты...

Первой достигла бронеколпаков, ворвалась во вражеские траншеи рота старшего лейтенанта Ивченко. Но сам Ивченко получил тяжелое ранение, а командир соседней роты лейтенант Стрелков, поднимая бойцов на захват второй линии фашистских окопов, был сражен наповал осколком мины.

Меня разыскал связной капитана Юркова, передал приказ не пробираться дальше к Елхам, а наладить доставку раненых на прежний медпункт. Выбираясь из-под огня, я вытащила с поля боя младшего лейтенанта Н. В. Прокофьева и пулеметчика Панасенко, перевязала обоих. Только вернулась на медпункт — принесли старшего лейтенанта Ивченко.

Командир роты тяжело переживал гибель многих бойцов, с которыми воевал не первый месяц. Особенно сокрушался о сержанте Петре Шеенко. По словам Ивченко, отделение Шеенко первым ворвалось во вражеские окопы, сержант уничтожил трех фашистов, а потом упал. Убили!

Старший лейтенант ошибся, Шеенко не погиб, был только ранен, позже его доставили на медпункт. Помня отзыв о нем Ивченко, мы с Дусей обходились с сержантом особенно ласково.

В тот день батальон продвинулся на триста метров, ночь передышки не принесла. Больше ничего не помню. Не помню и подробности боев в последующие два дня. Лишь сражения 28 ноября видятся более отчетливо. Наверное, потому, что дивизия предприняла попытку обойти хутор Елхи, и наш батальон совместно со 106-м стрелковым полком наносил удар южнее хутора. А еще потому, что 28 ноября погиб парторг батальона старший лейтенант Ш. И. Кац.

* * *

...Требовалось отвлечь на себя как можно больше сил противника, обеспечить действия ударной группировки армии, надежно прикрыть ее с юга. После тридцатиминутной артподготовки цепи 106-го стрелкового [92] полка и Отдельного учебного стрелкового батальона поднялись в очередную атаку.

Они миновали примерно половину расстояния до фашистских траншей и бронеколпаков, когда враг поставил заградительный огонь артиллерии и минометов, стал косить наступающих из пулеметов, открыл огонь из автоматов. Продвинувшись еще немного — где на пятьдесят, где на шестьдесят метров, — цепи залегли, и бойцы стали зарываться в снег. Атака захлебывалась.

Тогда поднялся со снега парторг. Обернувшись к бойцам, что-то крича, он сделал несколько шагов, пятясь, потом повернулся и пошел на стену огня и дыма, все убыстряя шаги, пока не перешел на бег.

В гуле боя никто не слышал, да и не мог услышать, что кричал Кац. Но все видели — человек осмелился презреть смерть, поднялся, бежит... Значит, можно подняться, можно бежать? Больше того — нужно! Ведь впереди в одиночестве партийный вожак. Не поддержать его, не пойти за ним сейчас — все равно что предать партию, Родину.

И цепи поднялись. На этот раз их порыв был неукротим. Падали убитые и раненые, но живые не останавливались и не ложились.

Метрах в тридцати от фашистских траншей парторг словно споткнулся: очередь из автомата. Бойцы забросали траншеи гранатами, ворвались в окопы, стреляли, били прикладами, пускали в ход штыки и ножи. Тело Каца вынесли с поля боя, доставили на медпункт. Но только для того, чтобы навсегда проститься с верным товарищем.

* * *

К этому дню многие санинструкторы рот вышли из строя. Да и вышедшим из строя санитарам мы счет потеряли... Целым и невредимым оставался один Колбасенко, хотя кому-кому, а уж ему-то пришлось хватить лиха! Только в бою 28 ноября санинструктор уничтожил в рукопашной двух вражеских солдат, застрелил фашистского ефрейтора, занесшего штык над кем-то из наших ребят, а позже подобрался к немецкой огневой точке и гранатами прикончил засевших в ней пулеметчиков.

С трудом верится, но факты — вещь упрямая: в том же бою Кробасенко оказал помощь десяти раненым, а [93] девятерых вынес с поля боя. Среди спасенных им был и новый командир роты старший лейтенант В. Н. Болонкин, заменивший Стрелкова.

Ни богатырским сложением, ни большой физической силой Колбасенко не отличался. В мирное время занимался сугубо канцелярской работой. Но солдатским мастерством овладел в совершенстве, волю воспитал в себе неколебимую. Не случайно капитан Юрков, представляя участников боев к награждению, внес в списки и фамилию Колбасенко.

Из врачей дивизии в те дни получил тяжелое ранение старший врач 229-го стрелкового полка военврач III ранга Григорий Павлович Ситало. Энергичный, обладающий высоким чувством ответственности человек, он пострадал, проверяя работу батальонных медпунктов: делал перебежку, наступил на мину, и взрывом ему раздробило стопу.

Сменил Григория Павловича совсем еще молодой военврач III ранга Василий Иванович Агапонов. Прибыл он из армейского резерва. Мы познакомились попозже, в двадцатых числах декабря, когда медпункт 229-го стрелкового полка и наш какое-то время находились рядом.

Ожесточенные бои под Елхами продолжались до 6 декабря. Продвинуться не удавалось. Мы с Дусей Рябцевой работали на старом медпункте и постоянно следили, нет ли у другой признаков обморожения. Дуся красила губы ярче обычного, уверяя, что помада защищает их от холода.

Спать нам удавалось по два-три часа в сутки, не больше. Отогревались в землянке для тяжелораненых, где топили печку брикетами тола. Тол разгорается быстро, дает очень высокую температуру, и, хотя это опасно — жечь тол, мы жгли: холод стоял убийственный.

Как сейчас вижу тогдашнюю Дусю: в серой зимней шапке с туго завязанными «ушами», в заиндевевшем подшлемнике, толстенном ватнике и толстенных ватных брюках, стоит она на коленях возле раненого, бережно поддерживает голову солдата, ласково уговаривает выпить глоточек горячего чая.

Фигура Дуси в зимнем обмундировании кажется бесформенной, в овале подшлемника видны только усталые глаза, опушенные белыми от инея ресницами. Но Дуся [94] прекрасна, как только может быть прекрасна женщина, исполненная сострадания и готовая к самопожертвованию.

Глава тринадцатая.

В канун Нового года

Лютым, беспощадным для раненых был декабрь сорок второго года. Солнце вставало по утрам в морозной дымке маленькое, светлое, как куриный желток, а к вечеру опускалось за горизонт все в той же дымке крохотным алым кружком. Пока оно, словно съежившееся от стужи, совершало зимний короткий путь, под голубоватым, как лед, небом продолжались бои.

Задача у дивизии оставалась прежняя: сковать противника, прикрыть наступающую группировку армии. Роты каждый день ходили в атаки: захватить отдельный окоп, овладеть траншеей, зацепиться за невидимую глазом «высоту», выбить противника из овражка.

Нет ничего более тяжкого, безрадостного, неблагодарного, чем такой ратный труд. Большой успех исключен, чувства превосходства над врагом не возникает, потери кажутся несоразмерными результатам боя, руководство попрекает нерасторопностью. В такие времена командиры и солдаты должны обладать высокой сознательностью, моральной стойкостью и неколебимым мужеством.

Армейское медицинское начальство, учитывая характер наших боевых действий и суровые погодные условия, требовало обеспечить стабильность расположения батальонных и полковых медицинских пунктов: для постоянного медпункта и место можно подобрать удобное, и оборудовать лучше. Кроме того, эвакуировать раненых из таких пунктов проще и легче: шоферы и повозочные, зная их расположение, не блуждают по степи, а используют скрытые пути подъезда, не подвергая раненых лишним опасностям.

В декабре штабы полков, батальонов и санитарные роты полков получили в пользование брезентовые четырех-шестиместные палатки. Эти палатки сравнительно быстро устанавливались и, обложенные снегом, «вооруженные» жестяными печками, становились прекрасными местами работы и отдыха. [95]

К сожалению, нашему медпункту палатка не досталась. Мы с Дусей по-прежнему обходились самыми примитивными укрытиями, вырытыми в глубоком снегу и накрытыми плащ-палатками. Но даже эти укрытия сохранили жизнь не одному бойцу! Доставленные к нам раненые нуждались не только в медицинской помощи, но и в обогреве. Печки же или цинковые ящики из-под патронов, служившие печками, тепла давали достаточно. Кроме того, людям, находившимся в шоковом состоянии или сильно замерзшим, мы вливали в рот спирт. Средство древнее, тоже примитивное и тоже надежное.

Обрабатывать раненых в укрытиях стало полегче: мы не так мерзли, послушнее становились пальцы рук, быстрее поддавалось ножам оттаявшее обмундирование.

Ох, как памятны тогдашние холода! Ох, как памятен тогдашний пронизывающий ветер! Бойцы старались без крайней необходимости не высовываться из окопов, в землянки набивалось народа — не продохнуть, оставленные в стрелковых ячейках наблюдатели сменялись каждый час, а то и каждые полчаса.

Меня мороз донимал люто. Ни полушубка, ни ватника, ни валенок небольших размеров на складах не нашлось. Я вынуждена была ходить в шинели и кирзовых сапогах. Спасаясь от холода, обертывала тело под гимнастеркой и ноги поверх портянок газетной бумагой, старалась непрерывно шевелить пальцами. Но они все равно мерзли ужасно, и, находясь в укрытии, я при первом же удобном случае снимала сапоги, растирала ступни спиртом, грела их у огня.

В середине декабря улыбнулась удача: лейтенант Адамов раздобыл ватные брюки сорок шестого размера. Я укоротила их, ушила в поясе и, надев обнову, почувствовала себя наверху блаженства.

В те холода, в разгар боев, произошли в моей жизни два знаменательных события. В десятых числах декабря капитан Юрков вручил мне от имени командования орден Красной Звезды, к которому я была представлена за октябрьские бои. А 20 декабря утром пришел замерзший связной от заместителя комбата по политчасти и объявил, что к 17 часам следует прибыть на КП батальона: будут вручать партийные билеты.

— Табачку не найдется, доктор? — спросил связной. [96] — Погреться! Все роты обошел, к вам напоследок. Да, товарищ старший лейтенант наказывали почиститься, подшить чистый подворотничок и побриться.

Дуся прыснула, связной спохватился:

— Виноват, вам можно не бримшись!

И сам рассмеялся:

— Всем одно говорю, ну и примерзло к языку.

Офицерам полагался папиросный табак в пачках, я не курила, но табак получала и раздавала раненым. Связные знали, что табак в медпункте водится, и не упускали случая угоститься. Обычно я им насыпала на закрутку, но нынешнему связному отсыпала целую пригоршню!

Собираться на КП начала в третьем часу: согрела воду, умылась, смазала раздобытым у шоферов солидолом кирзовые сапоги. Увы, солидол от мороза мгновенно застыл, на голенищах и головках образовались белесые натеки, растереть, размазать которые не удалось. Настроение испортилось: ну что такое, торжественный день, праздник, а сапоги безобразные!

Дуся утешила:

— Темнеет рано, никто и не заметит.

От медпункта до КП батальона всего триста метров, и, хотя иной раз приходится на этих метрах полежать, пережидая огонь врага, дорога не бог весть какая длинная. А все же передумала я за эту дорогу немало...

Вспомнила Николая Островского и его героя — несгибаемого, непримиримого ко всякой фальши и подлости Павку Корчагина... Своих старших товарищей по строительству Джезказгана... Умершего на моих руках комиссара Бахолдина... Политрука Татаринова... Десятки других коммунистов, которых знала и которые не щадили себя...

Сегодня мне вручат партийный билет. В глазах всех людей я буду теперь такой же чистой и бесстрашной, как Корчагин. Такой же мужественной, как Бахолдин. А есть ли во мне такая чистота, такое мужество? Готова ли я всегда заботиться сначала о благе Советской Отчизны, о благе людей, о деле партии, а потом уже о личном покое и благополучии? Хватит ли душевных и физических сил?

Эти мысли тревожили, от них нельзя было отмахнуться. И тогда я сказала себе, что, вступив в партию, воспитаю в себе чистоту Павки Корчагина и мужество [97] Бахолдина. Не дам себе поблажки ни в чем! Не пощажу себя ни в чем!

Возле землянки, где обитали комбат и старший лейтенант Макагон, заметила группу офицеров и солдат, скучившихся возле невысокого худощавого офицера. Этим офицером оказался заместитель командира дивизии по политической части полковник Иван Алексеевич Шкуратов. Он рассказал, что кольцо окружения вокруг фашистской группировки в Сталинграде фактически замкнуто, армия фон Паулюса отрезана от остальных гитлеровцев.

Шкуратова спросили о втором фронте. Иван Алексеевич, усмехнувшись, ответил, что на союзников надейся, а сам не плошай и что, по его мнению, теперь, когда фашистам очень худо, сроки открытия второго фронта наверняка приблизятся. Люди рассмеялись.

Подошли запоздавшие товарищи из пятой роты, и всех нас пригласили в землянку. Вместе со Шкуратовым и замполитом батальона туда набилось четырнадцать человек: яблоку негде упасть!

Шкуратов говорил о нынешнем, торжественном для каждого из собравшихся дне, совпавшем с решительными боями по разгрому гитлеровцев в Сталинграде. О великом подвиге советских воинов и всего советского народа, не только выстоявшего в кровавой битве у Волги, сокрушившего отборные дивизии врага, но и положившего начало полному и окончательному разгрому фашизма.

Потом нас вызывали к столику, где лежали партийные билеты. Шкуратов поздравлял каждого с высоким званием члена партии, желал благополучия, здоровья, успехов в ратном труде, крепко пожимал руку. Обращаясь к новым членам партии, выразил надежду, что в предстоящих боях с захватчиками мы будем достойны высокого звания коммуниста, станем бить гитлеровцев до полного уничтожения.

От нашего имени выступил сержант из второй роты: забыла его фамилию. Он заверил командование и политотдел дивизии, что никто из нас не пощадит жизни ради победы над заклятым врагом человечества — фашизмом, будет с честью носить высокое звание члена партии...

Вышли из землянки в полной темноте. Мороз к ночи стал сильнее, ветер сек лицо, норовил свалить с ног. [98]

Изредка взлетали ракеты, тишину нет-нет да и вспарывали пулеметные очереди. В небе, высоком и черном, холодно переливались звезды. Сначала люди шли вместе, потом стали расходиться — каждый своей тропочкой.

Осталась я одна. Шагая по скрипучему снегу, все пробовала рукой: тут ли партбилет? Дуся Рябцева, едва я вернулась, попросила показать его. Я показала, не выпуская из рук. Дуся не обиделась.

Оставались считанные дни до нового, 1943 года. В одну из ночей Отдельный учебный стрелковый батальон, взаимодействуя с левофланговыми подразделениями 299-го стрелкового полка, предпринял атаку вражеских позиций. Подползшие под покровом темноты близко к фашистским окопам и траншеям роты сумели после короткого огневого налета быстро преодолеть те полторы сотни метров, что еще отделяли их от противника.

Капитан Юрков переместил наблюдательный пункт батальона в первую вражескую траншею, когда та еще не была полностью очищена: не хотел терять пульс боя, быстро установил связь с артиллеристами, уверенно отразил попытку фашистов вернуть утраченные блиндажи л окопы.

Орудия и минометы еще вели огонь, когда прибежал связной Юркова:

— Доктор, капитан ранен!

— Где он?

— Там, на наблюдательном!

Перекидывая через плечо санитарную сумку, я спросила, куда ранен комбат и насколько серьезно. Связней ответил, что осколком мины или снаряда Юркову раздробило кисть левой руки.

Бежали через поле с глубоким снегом, где там и тут лежали тела убитых, взметывались фонтаны разрывов, проплывали огоньки трассирующих пуль. Добрались до нового НП через полчаса.

Юрков стоял в траншее около отбитого блиндажа, держал в правой руке телефонную трубку, кричал в нее, требуя поднять роту и атаковать. Левая рука комбата была перевязана и висела на ситцевой, цвета хаки косынке, перекинутой через шею. Пропитанный бурой кровью бинт уже подсыхал. Рядом стоял Макагон, рассматривая в бинокль левый фланг. [99]

Юрков кивнул, сделал глазами знак обождать.

— Немедленно дайте осмотреть рану! — потребовала я.

— А, доктор... — опустил бинокль Макагон. — Очень хорошо.

И к комбату:

— Кончай, Борис. Такими вещами не шутят! Пусть доктор сделает все, что нужно.

Юрков нехотя спустился со мной и связным в блиндаж. Тут горела лампа-пятилинейка, на нарах валялись вороха соломы, в углу виднелись пустые консервные байки с яркими наклейками, опорожненные фашистами бутылки из-под шнапса.

Я сняла уже подсохший бурый бинт. Кисть капитана была раздроблена, из кровоточащей раны торчали осколочки кости. Быстро осмотрев и обработав рану, сделала фиксирующую повязку:

— Немедленно в медсанбат. Передайте командование кому-нибудь из офицеров и пойдемте.

Юрков поднялся, сурово взглянул на связного:

— Чего ждешь? Застегни мой полушубок! Я настаивала на отправке в медсанбат. Юрков сквозь зубы сказал:

— Здесь я распоряжаюсь, а не вы. Отправляйтесь на медпункт. Закрепимся, тогда погляжу, как быть... — И вышел из блиндажа.

Мне ничего не оставалось, как выбраться следом. Сделала еще одну попытку уговорить командира батальона позаботиться о своем здоровье, попыталась прибегнуть к помощи Макагона, но безрезультатно. Пришлось возвратиться на медпункт.

— Пустяковое ранение? — спросила Дуся.

— Наоборот, серьезное. Может руки лишиться. Но кричит и не слушает.

— Успокойтесь! Не маленький.

— Да, не маленький, но не понимает, чем рискует. А я ничего не смогла.

— Погодите, явится.

Капитан Юрков на медпункт не явился. Часа через три я снова пошла на наблюдательный пункт. Атаки гитлеровцев к тому времени мы отбили, батальон закрепился на новом рубеже, Юрков выглядел спокойным, только глаза подозрительно блестели. Коснулась лба капитана. Так и есть, температура... [100]

Объяснила комбату и замполиту, чем грозит дальнейшее промедление с лечением.

— Хорошо, убедили, пойду с вами, — согласился Юрков.

Они с Макагоном обнялись.

— Ну, держитесь тут, — сказал комбат.

— Удержимся, — ответил Макагон. — Ты не очень залеживайся. Надо Паулюса вместе добить!

Из-за боли капитан шагал на медпункт медленно, казалось, не торопился покидать батальон. Уложили его в землянке для тяжелораненых, напоили чаем. Температура у комбата повысилась, губы пересыхали, глаза блестели. Но он держался и, отправляясь на попутном грузовике в медсанбат, пошутил: мол, вот рады, что избавились от строгого начальства, а начальство все равно скоро возвратится.

В батальон капитан Юрков не возвратился. Поехать из медсанбата в тыловой госпиталь он, правда, отказался — лечился, как тогда говорили, «дома». А через полторы недели, получив новое назначение — начальником оперативного отделения штаба дивизии, вообще выписался и долечивался уже на КП дивизии, у Клавы Шевченко.

Но пожелание Макагона сбылось: окруженных гитлеровцев они добили вместе.

Глава четырнадцатая.

Прорыв

В декабре войска Юго-Западного и Сталинградского фронтов сорвали попытку противника деблокировать окруженную армию Паулюса, и внешний фронт в районе Дона отодвинулся на 250—300 километров к западу от Волги. Мы сразу ощутили это по исчезновению бомбардировочной авиации противника.

Днем 30 декабря из штаба дивизии на должность командира Отдельного учебного стрелкового батальона прислали капитана Юркина — высокого, плотного, неторопливого в разговоре и движениях офицера. А поздним вечером поступил приказ на марш: дивизию передвигали в район балки Караватки и высот 105,3, 111,6. [101]

Утро застало батальон в заснеженной степи. С низкого неба валил густой снег, ноги вязли в снежной целине по колено, наотмашь хлестал ветер. Показались движущиеся в том же направлении, что и мы, колонны других соединений, танковых подразделений, артиллерийских полков.

Вспомнилась иная пора: адская жара, пыль в полнеба, давящий гул фашистской авиации, вой пикирующих «юнкерсов» и «мессеров», грохот чужой артиллерии и чужих минометов за спинами угрюмых, нередко бредущих в окровавленных повязках бойцов и командиров. Давно ли это было? Совсем недавно. А осталось, кажется, в какой-то другой жизни. И осталось — мы твердо верили — навсегда!

Лица идущих рядом офицеров и солдат светлели, слышались шутки. Воистину ни с чем не сравнимо ощущение личной причастности к начинающимся великим свершениям: сильней, мужественней, жизнерадостней становится человек!

В новый район сосредоточения вышли к трем часам дня. Батальону приказали занять рубеж обороны в полутора километрах северо-западнее балки Караватка. Мы сменили оборонявшиеся на этом рубеже подразделения уже в сумерках.

На новом КП батальона землянок не было. Штаб разбил палатку, мы с Дусей вырыли укрытие в сотне метров от нее, забрались в неширокую, прикрытую плащ-палаткой снежную щель, погрызли сухари с салом, тесно прижались друг к другу и задремали. Разбудил нас связной Юркина: комбат приглашал меня на встречу Нового года.

...В штабной четырехместной палатке сидели в одних гимнастерках капитан Юркин, старший лейтенант Макагон, новый парторг батальона старший лейтенант Гонаполер и молоденький телефонист, пристроившийся в дальнем углу возле зеленого ящика полевого телефона, подкидывающий время от времени в крохотную печку толовые шашки. Получив очередной «заряд», печка напряженно гудела, ее бока начинали просвечивать розовым.

Я втиснулась между Макагоном и Юркиным, наслаждаясь теплом, расстегнула шинель.

— Ждем лейтенанта Адамова, — сказал Макагон. — Он сегодня вместо Деда Мороза. [102]

Офицеры говорили о тупом упорстве фашистского командования, обрекающего тысячи своих окруженных в Сталинграде офицеров и солдат на страдания и бессмысленную гибель, о том, что окруженные едят павших лошадей, много обмороженных.

— Страдать-то страдают, а огонь, гады, ведут, — с сердцем сказал Юркин. — Нет, не жалко мне их. Сами свою судьбу выбрали, пусть на нас не пеняют, щадить не стану!

Он повернул ко мне широкое лицо:

— Вы еще не знаете, доктор: в двенадцать фрицы фейерверк получат. Чтоб у столов не торчали, чтоб на морозе попрыгали...

Мужчины продолжали беседу, а я сидела слушала и уносилась мыслями далеко-далеко, в Джезказган, к сынишке, у которого, наверное, и ужина-то хорошего не будет: по слухам, голодно в тылу. Как он там, мой Юра, без материнской ласки, на руках старого, больного деда?..

Приподняв полог, в палатку втиснулся лейтенант Адамов, принес буханку замерзшего черного хлеба, банку консервов «второй фронт», как называли бойцы изготовленную в Чикаго свиную тушенку, поставляемую в СССР по ленд-лизу, и котелок водки.

— Двадцать минут осталось, — предупредил Адамов. — Надо хоть немного хлеб отогреть, иначе не разрубишь.

Хлеб отогрели на печке, накромсали финским ножом, нарезали тушенку и наполнили крышки от котелков и кружки.

Юркин поднял свой «бокал».

— За Новый год, пусть он будет могилой для гитлеровцев! За победу!

Я мысленно присоединила к этому тосту пожелания здоровья отцу и сыну.

Осторожно чокнулись, выпили.

— А теперь будем готовиться к фейерверку, — сказал Юркин и приказал телефонисту: — Вызывай роты.

Я возвратилась на медпункт, разбудила Дусю. Мы стояли с ней, поглядывая на высокое, вызвездившее небо, ждали. Артиллерия и минометы ударили внезапно и дружно. Передний край заполыхал вспышками разрывов. Зароились над ним разноцветные трассирующие пули. [103]

Не трудно было представить, как отреагируют на «фейерверк» гитлеровцы. Им теперь не до праздника! Хочешь не хочешь, а хватай оружие, беги на мороз, готовься к отражению возможной атаки русских.

Артиллерия и минометы били долго. Стало холодно. Мы снова забрались в укрытие и вскоре заснули.

* * *

Прошло несколько дней. Переданная в состав Донского фронта, пополненная людьми и вооружением дивизия подготовилась к боям. Солдаты знали: предстоит участвовать в полном разгроме окруженного в Сталинграде врага.

Утром 9 января 1943 года старший лейтенант Макагон собрал заместителей командиров рот по политчасти и пропагандистов. Меня тоже пригласили на КП. Макагон сообщил, что противник отклонил ультиматум командования Донского фронта о сдаче в плен на общепринятых условиях.

— Боезапасы у врага на исходе, продукты питания кончаются, вражеские госпитали переполнены, смертность в них от ранений, болезней и обморожения чудовищно высокая, — сказал Макагон.

Потом объяснил: войскам Донского фронта в будущей операции предстоит рассечь окруженную вражескую группировку на две части и уничтожить. Наша 64-я армия будет прорывать оборону противника на реке Червленой.

— Доведите задачу до сведения каждого бойца, — сказал Макагон. — Чем решительней удар, тем больше успех, тем меньше потерь.

Бои по прорыву вражеской обороны на реке Червленой — той самой Червленой, где вырвались из окружения мы сами, — начались 10 января 1943 года. Хорошо оборудованные позиции противника находились на крутом правом берегу реки. Перед рекой тянулась открытая степь с глубоким снежным покровом. Мороз стоял жестокий: 10 января он достигал 35 градусов по Цельсию. Свирепствовал жгучий зимний ветер.

Дивизию ввели в бой 15 января. Мы наступали в направлении «Участок № 2 совхоза «Горная поляна» — «Южная окраина населенного пункта Песчанка».

Отдельный учебный стрелковый батальон действовал [104] в первом эшелоне дивизии. Бой оказался крайне тяжелым. Оборонительные рубежи противника были хорошо укреплены, вражеские солдаты сражались с отчаяньем обреченных. Успех наметился лишь к исходу дня.

Ночью разведчики 128-го стрелкового полка под командованием лейтенанта В. М. Михеева выдвинулись вперед и проникли в балку Мокрая. Неширокая балка, где темнели силуэты танков, грузовиков, повозок, казалась вымершей. Похоже было на то, что фашистские солдаты и офицеры, выставив часовых, забрались в землянки, спасаясь от мороза.

Разведчики сняли часовых и, разбившись на группы, забросали гранатами вражеские землянки. Выскочивших из укрытий, пытавшихся оказать сопротивление гитлеровцев уничтожили. Уцелевшие предпочли поднять руки. Михеев немедленно дал знать командиру полка, что балка Мокрая от врагов очищена. Полк подняли, пошли вперед.

Слышали ли фашисты звуки боя? Наверняка слышали. Но либо были убеждены, что в балке не происходит ничего серьезного, либо оказались не в состоянии установить истину, либо просто не могли подбросить подкрепления.

Так или иначе, в обороне противника неожиданно образовалась брешь. Батальоны 128-го стрелкового полка, устремись в нее, продвинулись на пять километров. Это, в свою очередь, обеспечило захват балки Песчаной.

На рассвете 18 января дивизия завязала бои за Стародубовку и Песчанку. Противник опомнился, успел организовать оборону, ожесточенно сопротивлялся. Стародубовку очистили от фашистов только 22 января, а Песчанку — 23-го.

Солдатам и офицерам приходилось выдвигаться на рубежи атаки, атаковать и контратаковать в сорокаградусный мороз, при непрекращающемся ветре. В подразделениях появились обмороженные, простудившиеся, заболевшие воспалением легких.

Но воины рвались в бой. Героизм людей был массовым. Многие стрелки, минометчики, артиллеристы получили за совершенные в тогдашних боях подвиги ордена и медали. Особенно прославился связной командира роты автоматчиков 106-го стрелкового полка старший сержант Яков Корнилович Фефилов. [105]

...В разгар боя за Стародубовку на глазах Фефилова был убит командир взвода автоматчиков. У бойцов это вызвало замешательство, немцы контратаковали. Тогда Фефилов, приняв командование взводом, повел бойцов навстречу врагу и, на плечах гитлеровцев ворвавшись в деревню, выбил фашистов из Стародубовки. Взвод захватил пять станковых и шесть ручных пулеметов противника, два орудия и повернул их против немцев.

А во время боя за Песчанку старший сержант Фефилов заменил уже и выбывшего из строя командира роты автоматчиков. Они первыми вошли в Песчанку. Здесь путь им преграждали вражеские доты. Фефилов лично уничтожил гранатами засевших там врагов, вышел противнику в тыл и обеспечил окончательный успех боя.

* * *

Отличившиеся при захвате балки Мокрая лейтенант Михеев Владимир Михайлович и старший сержант Фефилов Яков Корнилович стали первыми воинами дивизии, удостоенными высоких звавий Героев Советского Союза.

* * *

Самоотверженно действовали в тогдашних сражениях и медицинские работники дивизии. Разведчик-санинструктор 1-го батальона 128-го стрелкового полка М. С. Батырбеков вынес с поля боя сорок раненых, в том числе семь офицеров.

* * *

Однажды около Батырбекова разорвалась мина: он был контужен, потерял сознание, а, очнувшись, увидел, что отморозил пальцы на руках. Батырбеков принялся растирать их — распухшие, серые — снегом, полой шинели, в кровь разодрал кожу, но заставил пальцы ожить. Обмотав их бинтами, солдат продолжал выполнять свою работу.

Обнаружив полузасыпанный снегом вражеский блиндаж, он решил приспособить его под укрытие для раненых, больными своими руками выгреб весь снег и затащил в блиндаж девять воинов.

За январские бои М. С. Батырбекова наградили орденом Красного Знамени. [106]

Санинструктор 106-го стрелкового полка И. А. Попов вынес с поля боя двадцать раненых. Санинструкторы того же полка Аня Куровская и Зина Дроздова — по девятнадцать каждая. Санинструктор 77-го артиллерийского полка Татьяна Конева, военфельдшер Маргарита Максимовна Максимюкова, санитарки Нина Букова и Клава Герасимова, оказывая помощь артиллеристам, спасли жизнь более чем шестидесяти солдатам и офицерам.

Об этих девушках хочется сказать особо. Все они родились и выросли в Сталинграде. Все, за исключением Тани, — студентки Сталинградского института иностранных языков, только-только закончили школу. В дивизию пришли 25 сентября, в разгар жесточайшего боя. И все, как одна, беззаветно сражались за родной город, где каждая улочка, каждый угол были овеяны воспоминаниями детства и юности, несовместимыми с чудовищной реальностью войны.

Ничто не устрашало их, как не устрашало и других сталинградских девушек, служивших в дивизии.

* * *

Тяжелую, многотрудную работу выполнял медсанбат дивизии. Перед январскими боями командование армии приказало создать — и в ходе боя выдвигать как можно ближе к полям сражений — передовые отряды медиков.

На медпунктах полков и батальонов постоянно не хватало шин, перевязочного материала. При повреждении у раненых костей и обширных поражениях мягких тканей медицинские работники не могли обеспечить людям неподвижность пострадавших конечностей, а бездорожье и перебои с транспортом не давали возможности своевременно эвакуировать воинов. Тут-то и должны были помочь передовые отряды!

Каждый такой отряд состоял из бригады хирургов, военфельдшеров, операционных медсестер и нескольких санитаров. Отряду придавалась машина, он обеспечивался тремя брезентовыми палатками, хирургическими столами, перевязочными материалами, медикаментами, различным инструментарием. Располагаясь в пяти-семи километрах от наступающих частей, такой отряд мог быстро принять нуждающихся в квалифицированной медицинской помощи воинов, при необходимости немедленно [107] оперировать их, без задержек отправлять в медсанбат или прямо в армейский госпиталь.

Медсанбат дивизии по мере нашего продвижения к Волге тоже двигался вперед. Сначала он размещался в балке Двойная, позже — на территории совхоза имени 8 Марта.

Работать персоналу передового отряда пришлось в тяжелейших условиях. Прежде всего приходилось самим ставить палатки. А это зимой при сильном ветре очень непросто. Мерзнут руки, втыкать анкерные колья в застывшую землю все равно, что в железо, а слабо забитые, они не способны удержать бьющиеся, как паруса, полотнища: палатки срывает и несет в открытую степь.

Наконец они установлены, пора растапливать жестяные печки. Греют эти печки плохо, в шаге от них холод такой же, как снаружи. И все же над раскаленной жестью можно отогреть ампулы с новокаином, несколько минут подержать коченеющие руки! Однако регистрируя раненых, медсестры вынуждены работать в рукавицах. Строчки неровные, буквы корявые. Но это еще ничего! Вот кетгут или шелковую нить в хирургическую иглу в рукавицах вдевать нельзя... Держать скальпель и подавать инструменты тоже приходится в одних резиновых перчатках...

Невероятно трудно оказалось вывозить раненых с полковых медпунктов в передовой отряд, а оттуда — в медсанбат и в армейские госпитали. Бездорожье, глубокий снег, артобстрел... Шоферы санбата проявляли большое мастерство и мужество. Рядовой А. Н. Маслов полтора месяца водил машину без сменщика. Водил днем и ночью. Он вывез с полковых медпунктов без малого тысячу раненых! Шофер П. С. Шкурдода неоднократно попадал под артобстрел, но ни разу не оплошал, всегда благополучно доставлял людей в медсанбат., У него не произошло ни одной аварии.

Сопровождая раненых в тыловые госпитали, уже знакомый читателю Игорь Обольников вместе с шоферами расчищал снежные заносы, проталкивал буксующие грузовики, сильно обморозился.

Мы с Дусей Рябцевой работали как обычно: продвигались за батальоном, отрывали щели для укрытия раненых, а если везло — укутывали их и обогревали в захваченных вражеских блиндажах. После того как [108] от противника очищали какую-нибудь деревню, размещали медпункт в уцелевшей хате.

На рассвете 24 января мы шли в освобожденную Песчанку. Снежная равнина перед селом — вся в окоченевших трупах фашистских солдат. Иные стоят, утонув в глубоком снегу где по колено, где по пояс. Стоят в тех позах, в каких настигла смерть, превращенные морозом в статуи. Окаменевшие на сорокаградусной стуже лица сохраняют выражение ужаса, боли, смертной тоски. Страшно идти таким музеем ледяных фигур, даже если это фигуры врагов...

Но в Песчанке мы обнаружили четырех наших раненых бойцов, захваченных в плен и брошенных гитлеровцами в холодный сарай. И сострадание к погибшим под селом немецким солдатам исчезло без следа. Его сменили, как обычно, гнев, презрение.

На следующий день, к вечеру, передовые подразделения дивизии освободили пригород Сталинграда — поселок Минина — и вырвались к Волге. Перед нами лежал разбитый, дымящийся, до боли родной город, в развалинах которого предстояло добить остатки армии Паулюса.

Глава пятнадцатая.

Последняя неделя

К вечеру 26 января части дивизии вышли на южный берег реки Царица. Поставленная командованием фронта задача была выполнена: армия рассекла окруженную в городе группировку врага на две части.

Дивизии предстояла переправа через реку с разбитым льдом, бой за высокий северный берег Царицы. Гитлеровцы укрепились там в окопах и каменных подвалах разрушенных зданий, засели на верхних этажах нескольких уцелевших трех- и четырехэтажных домов, просматривали оттуда позиции наших полков и вели сильный пулеметный огонь.

В ночь на 28 января офицеры и солдаты штурмовых групп, одетые в белые маскхалаты, перебрались через реку, неслышно подползли к намеченным для захвата домам, забросали гарнизоны этажей гранатами, ворвались во внутренние помещения и открыли автоматный [109] огонь. Один из домов захватили бойцы старшего сержанта Фефилова.

За штурмовыми группами пошли стрелки, потащили орудия артиллеристы, переправились минометчики. Через четыре часа с небольшим северный берег очистили от противника. Отсюда дивизия развернула наступление к центру Сталинграда.

Два полка — 106-й и 128-й — пробивались вдоль улиц Ломоносова и Островского к улице Халтурина, где предстояло соединиться с частями 62-й армии. А 229-й стрелковый полк и Отдельный учебный стрелковый батальон — по улице Пушкина. Начались непривычные уличные бои...

Очевидцу событий трудно нарисовать объективную картину происходившего: каждому офицеру и солдату минувшее видится по-своему, и равнодушных среди них не встретишь. К тому же на каждом клочке земли в разное время случается разное.

Что же осталось в моей памяти? Прежде всего разбитые дома: там одинокая стена с пустыми провалами окон; там обнаженная взрывом комната с провисшим полом, с зацепившейся за что-то кроватью с никелированными шишечками; там обрубки деревьев; там груда битого кирпича. И на всем: на грудах кирпича, на поваленных электрических столбах, на шинелях и сапогах убитых гитлеровцев — иней. Толстый, пушистый иней.

Памятен и грохот. Грохот стрельбы и разрывов, внезапные щелчки ударивших рядом пуль, выбивающих из кирпичей красную пыль, похожую на сухую кровь.

Бойцы выкатывают на середину улицы противотанковое орудие и бьют прямой наводкой по дому, где засели вражеские пулеметчики... Другие бегут, пробираются через развалины к одним им известной цели... То скрываются за глыбами кирпича, то выскакивают и ведут огонь автоматчики... На тротуаре лежит убитый связист, его товарищ разжимает кулак погибшего, чтобы забрать катушку с телефонным кабелем... Бегом перетаскивают свое оружие минометчики... Один падает и пытается ползти...

Это я помню. Но лучше, яснее всего помню подвалы сталинградских домов. Туда заносили мы раненых, там размещались и вражеские госпитали.

...Первый фашистский госпиталь я увидела 27 января, [110] во время боев за расширение плацдарма на северном берегу Царицы. Обнаружили его солдаты 128-го стрелкового полка и сообщили командованию. Сразу же медицинским работникам наступающих подразделений было приказано отправиться туда, чтобы оказать раненым медицинскую помощь, организовать питание и эвакуацию вражеских солдат и офицеров в тыл.

Я пришла в промерзший подвал, где находился брошенный гитлеровцами госпиталь, одной из первых. Открываю дверь. В нос ударяет запах гниения и дезинфицирующих средств. Свечу фонариком: на грязном полу, припорошенном соломой, вплотную друг к другу лежат десятки людей в шинелишках цвета фельдграу, в пилотках с натянутыми на уши отворотами, в каком-то тряпье — кто в ботах, кто в сапогах, обмотанных всякой всячиной.

В конце первой комнаты виднеется проход в следующую. Там тоже лежат раненые, а возможно, и умершие. Ни одного фашистского санитара! А про врачей и говорить не приходится...

Тяжкий, удушливый запах вызывал тошноту. Невольно подумалось, что вся эта масса больных, оставленных без помощи человеческих тел кишит паразитами и что они, конечно же, окажутся на мне.

Свет фонарика заставлял раненых открывать ввалившиеся, потухшие глаза, поворачивать ко мне заросшие многодневной щетиной лица. В этих глазах, на этих лицах я различила подобие надежды. Робкой, но надежды. Правда, раненые глядели не в глаза мне, а на что-то, находившееся сбоку, Я посмотрела туда и увидела собственную санитарную сумку с красным крестом.

Бывшие поблизости немцы о чем-то заговорили между собой. Разобрать слов я не могла. Но интонации в переводе не нуждаются. И неуверенность, и злоба, и безнадежность, и просьба слышались в голосах переговаривающихся. Один из вражеских солдат — самый,^: возможно, решительный — приподнялся на локте и хрипло позвал:

— Матка доктор! Битте, помогайт... Помогайт, битте зер!

Нет, я ничего не забыла и никого не забыла. Ни погибших у Цимлянской героев передового отряда... Ни павших в боях на Аксае, у совхоза имени Юркина, у [111] Червленой... Ни сотни погибших и сотни раненых у хутора Елхи... Я помнила окостеневшее лицо майора Крупина, разбитую голову комиссара Бахолдина, развороченную осколком грудь молоденького, жаждавшего жить лейтенанта...

Все и всех я помнила! И все же расстегнула сумку, опустилась на колени около ближайшего раненого в плечо и шею вражеского солдата: я была врачом, советским врачом, и мой долг состоял в том, чтобы облегчать страдания страждущих. Даже если это были солдаты вражеской армии. Впрочем, солдаты ли? Лежащие в подвале солдатами уже не были.

* * *

Я перевязала и напоила водой четырех человек, когда в подвал спустились старший полковой врач 229-го стрелкового полка В. И. Агапонов с двумя фельдшерами. Спросив, давно ли я тут, поразившись запахам, наполнявшим заброшенный фашистский госпиталь, Агапонов приказал фельдшерам приступить к делу и принялся обрабатывать раненых сам.

Но вскоре прибыла группа врачей и сестер из медсанбата, а нам велели вернуться в свои части.

Выйдя на улицу, я жадно вдохнула свежий воздух. Состояние было пренеприятнейшее. В голове не укладывалось, что немецкие врачи могли покинуть, бросить на произвол судьбы своих солдат.

Никто из наших медицинских работников так не поступил бы. Они разделяли судьбу раненых до конца, хотя прекрасно знали, что фашисты никого не щадят, в том числе и врачей. А над женщинами-врачами, военфельдшерами и медсестрами — глумятся...

* * *

Эвакуация раненых в городе оказалась неожиданно очень нелегким делом: санитарные машины с трудом пробирались по изрытым воронками, заваленным обломками зданий улицам. Водители и сопровождающие машины медсестры еле отыскивали среди хаоса битого камня, горелого дерева и груд мусора медпункты частей, упрятанные в подвалы.

Да и сами поездки стали небезопасны! Того и гляди заедешь прямо под орудия или пулеметы врага. На медпунктах скапливалось много людей, нуждающихся [112] в эвакуации, а медикам нельзя было отставать от наступающих.

Помню, к вечеру 28 января у нас лежали на полу или сидели где придется более тридцати человек. Раненые продолжали поступать и ночью, а санитарные машины не появлялись. Уж я и Дусю посылала на улицу искать эти машины, и сама выскакивала на холод, надеясь расслышать рокот мотора и помочь автомобилю проехать к подвалу... Но все напрасно.

Приближался рассвет. Утром батальону предстояло вступить в бой, идти дальше к центру города. Надо и нам сопровождать роты, а раненых покинуть нельзя. Как же быть? Решили все-таки дождаться машин.

Они пришли полтора часа спустя после того, как батальон завязал бой и продвинулся более чем на километр. Пробираясь через развалины на звуки боя, мы набрели на очень хороший, просторный, теплый подвал. Я оставила в нем Дусю, сказав, что стану направлять раненых сюда, и пошла искать НП батальона.

* * *

Выбралась на какую-то улицу. Тут и там валяются трупы гитлеровцев, вражеское оружие. Впереди, слева, догорает остов легковой машины, похоже «ганзы»... Обломками путь мой завален несильно. Гремит справа и слева, но сама улица пустынна, спокойна.

Побежала по ней. Добежала до места, где, наверное, прежде был угол. И тут сзади сильно толкнули в спину. Кто-то навалился, подмял, прижал к мостовой. Падая, успела заметить, как прямо передо мной, в метре-другом, пули стремительно выбили из камней осколки, а метрах в пятнадцати впереди одна за другой рванули несколько мин.

Ситуацию разъяснила крепкая брань. Ругался боец, сваливший меня с ног и прикрывший своим телом:

— К фрицам собрались, что ли?! Давайте назад!

Поползли назад. Я первая. Сзади, по-прежнему прикрывая, мой спаситель. Слышно было, как совсем близко щелкают пули.

Заползли за бывший угол, за груду кирпича. Я села на снег. Из-под шапки и подшлемника стекал пот и замерзал на щеках, на ресницах. Я отчаянно оттирала их. Боец присел рядом. Это был немолодой человек с [113] заиндевелыми усами, в грязном маскхалате. Взгляд и суровый и сочувственный:

— Носит же таких курносых... О чем думала?

— Оплошала. Надеялась, там свои.

Один из подобравшихся к нам солдат хмыкнул:

— Там только пули свои.

Неподалеку разорвался снаряд. Резко, пронзительно прозвучали слова команды. Бойцы, только что стоявшие возле меня, исчезли. Исчез и немолодой боец. Я привстала, оглядываясь...

Двое солдат в маскхалатах ползли к тому углу, откуда я только что выбралась. Еще трое перебегали улицу. Кто же из них мой спаситель? Даже фамилию не успела спросить! А теперь поздно. Теперь уже не спросишь и никогда не узнаешь...

И я вдруг со всей остротой осознала, что могла бы сейчас лежать бездыханная на снегу или, хуже того, очутиться среди чужих, озлобленных солдат, а не сидеть в безопасном месте. Сильно-сильно забилось сердце, и жаркая волна благодарности к неизвестному солдату затопила все мое существо.

* * *

Минут через десять нашла капитана Юркина и Макагона.

— Явилась, пропавшая... — сказал Юркин. — Глядите, вон там вход в подвал! Туда временно носят раненых. Идите к ним.

Новый подвал — достаточно глубокий, с мощными кирпичными сводами — выглядел надежным. В нем бы и организовать медпункт, да машины подъехать не смогут! А что, если создать здесь временный пункт? Самых тяжелых относить в подвал, где осталась Дуся, а легких оставлять тут. Через несколько часов машины, вероятно, смогут добраться и до этих развалин.

Через санитаров, относивших тяжелораненых в тыл, я передала Рябцевой приказ продолжать эвакуацию, а самой — никуда не двигаться, пока не получит команду перебраться на мое место.

Прошло три или четыре часа, как я обосновалась на временном медпункте. Работала не покладая рук. К счастью, тяжелых оказалось немного, и я могла заниматься ими более или менее спокойно.

Принесли котелок с остывшей кашей. Разогреть негде, [114] ешь так. К тому же хлеб промерз... Но голод не тетка, пообедала как пришлось. И только собралась осмотреть перевязанных бойцов, вбегает с улицы офицер:

— Где доктор?!

Поднялась с чурбачка, на котором сидела, спросила, что случилось.

— Я из противотанкового дивизиона. Ранен на площади командир, майор Рогач. Только что... Он рядом, в соседнем доме. Скорее!

Офицер-артиллерист привел в развалины, где на расстеленной поверх дощатого пола шинели лежал раненый. Стоявшие вокруг офицеры и солдаты расступились. В первое мгновение показалось, что произошла ошибка: это вовсе не Семен Маркович Рогач, бывший комиссар 77-го артполка, знакомый мне еще по формировке, а кто-то другой. Но только в первое мгновение. Невероятно бледное, внезапно резко осунувшееся, словно уменьшившееся в размерах лицо лежавшего человека было все-таки лицом Рогача: его узкие губы, его нос...

Я с трудом нащупала пульс. Он слабел. И никаких признаков дыхания.

— Делайте же что-нибудь! — резко сказали рядом.

Но что можно было сделать? Пока я торопливо расстегивала сумку, отыскивала шприц и ампулу с кофеином, все кончилось. Я сложила сумку, встала, отошла в сторону. К горлу подступил тугой комок. Почему, почему именно он, прошедший с дивизией такие тяжелые, бои? И почему сейчас, накануне полного разгрома окруженного врага?

Ответа на такие вопросы нет.

* * *

Утром 29 января Отдельный учебный стрелковый батальон и разведрота дивизии, одновременно нанося удар по врагу, стали быстро продвигаться по улице Халтурина. Полки дивизии, использовав этот успех, устремились к центру Сталинграда по Московской улице и улице Гоголя.

Вечером в штаб батальона сообщили по телефону, что подразделения 106-го стрелкового полка пробились к зданию областного драматического театра, а утром 30 января стало известно, что перед 106-м складывает [115] оружие 1-я кавалерийская фашистская румынская дивизия генерала Братеску.

Капитан Юркин жаловался Макагону:

— Видал, замполит? Пенки-то соседи снимают! И названивал в роты:

— Чего ждете? Чтобы у вас из-под носа Паулюса увели? Наступать!..

На следующий день мимо медпункта потянулись в тыл сначала группы, а потом длинные колонны обезоруженных, скукожившихся от холода фашистских танкистов и пехотинцев: сдавались в плен части и подразделения 14-й танковой и 134-й пехотной дивизий врага. Среди пленных оказались командир 14-й танковой дивизии полковник Людвиг и начальник артиллерии 4-го армейского корпуса гитлеровцев генерал-майор Вольф.

В ночь на 31 января Юркин узнал, что подразделения 38-й мотострелковой бригады, введенной в бой из резерва армии, окружили городской универмаг, в подвалах которого засел штаб гитлеровского командования. Комбат немедленно приказал переместить НП к площади.

Предчувствие близкой победы, ощущение, что все будет кончено с часу на час, возникает не случайно. Бои; велись долго, были жестокими, враг сопротивлялся упорно, но мы неуклонно двигались вперед, двигались не останавливаясь. И вот уже не тот огонь встречает роты, что прежде, и уже умолкла фашистская артиллерия. Значит, наступила развязка.

Перед рассветом 31 января я пробралась на НП батальона. Артиллерия всю ночь била, да и под утро продолжала бить по прилегающим к универмагу зданиям. Сам универмаг крупнокалиберными снарядами не обстреливали: Паулюса и его штаб приказано было взять живыми.

Вряд ли кто из гитлеровцев мог уцелеть, находясь на поверхности земли! Все на площади близ универмага было перекорежено, дымилось и пылало. Если и оставались живые враги, то лишь среди засевших глубоко под землей, в подвалах.

В седьмом часу грохот артиллерии стих. Опадали клубы дыма и пыли. Проглянули сквозь дым руины универмага: они высились над развалинами, как серое надгробье. Я сказала об этом Макагону. [116]

— Похоже, — согласился замполит. — Хорошо бы сюда еще кол осиновый!

Кола не потребовалось. Около 7 часов последовал приказ прекратить огонь: враг выкинул белый флаг, в штаб Паулюса отправились парламентеры. Странная тишина воцарилась в южной части города. Не верилось, что надолго...

Собравшиеся на НП батальона офицеры, передавая из рук в руки бинокль комбата, разглядывали стены универмага. Внезапно оживились:

— Выходят!

На короткое время достался бинокль и мне. Но пока наладила окуляры, пока поймала в поле зрения группу сдавшихся в плен гитлеровских генералов и старших офицеров — их уже подводили к автомобилям, присланным из штаба 64-й армии, увидела лишь спины в голубоватых шинелях. Какая из этих спин принадлежит Паулюсу, разобрать не довелось. Зато по опущенным плечам, даже по походке чувствовалось: к машинам идут сломленные, конченые люди. А вернее, обезоруженные, понимающие, что придется держать ответ.

Бинокль буквально рвали из рук. И я отдала его, понимая, что все хотят видеть позор захватчиков.

В то утро перестала существовать южная группировка окруженного противника. А 2 февраля сложила оружие и северная. И в огромном разрушенном городе вдруг стали слышны скрип колес, ржанье лошадей, людские голоса — звуки, от которых уши давно отвыкли. И ходить можно было где угодно, но пригибаясь.

Помню, забралась я на высокую груду кирпича, оглядывая окрестности, испытывая пьянящее чувство полной безопасности.

И вдруг голос комбата:

— Доктор-то наш — погорелец!

Юркин только сейчас заметил, что правая пола моей шинели прожжена.

А случилось это так. Измученная, закоченевшая, вздремнула я однажды в каком-то подвале, только что покинутом солдатами, возле затухающего костерка. При-грелась и не заметила, как угодила в угли. Хорошо, забежали какие-то бойцы, .оттащили от огня, растолкали, помогли затушить тлеющие брюки и шинель...

Брюки я залатала тут же, а вот до шинели руки не [117] доходили, и Юркин наконец заметил это. Теперь он хохотал, потешаясь над моим видом. И все, кто был рядом, веселились. Да и сама я засмеялась: не плакать же в такие дни над прожженной полою!

Глава шестнадцатая.

«Тихие дни»

В ту зиму Сталинград выглядел не городом, а братской могилой зданий, площадей и улиц, засыпанных черным снегом.

Днем 4 февраля среди руин состоялся митинг гражданского населения, собиравшегося в город из-за Волги. Странно было видеть людей в шубах и полушубках, в пальто и ватниках, в разномастных ушанках и платках... Клубился пар от дыхания. С дощатой, на скорую руку сколоченной трибуны кто-то из партийных руководителей города читал текст приветствия воинам-освободителям:

— Из памяти народной никогда не изгладится величие и благородство ваших легендарных подвигов. Наши потомки будут с гордостью и благодарностью вспоминать вас, будут слагать песни и былины о стальных полках и дивизиях славных армий...

Представители этих полков и дивизий стояли тут же: офицерские грязные полушубки, серые шинели, зеленые солдатские ватники, совсем юные и уже немолодые небритые лица донельзя усталых людей...

В городе жилья не было, войска отводили в приволжские хутора и села. Штаб дивизии, штабные подразделения, Отдельный учебный стрелковый батальон расположился в Верхнецарицынской на реке Донская Царица. Станица недосчитывалась многих хат, но поредевшим взводам места хватило.

Медицинский персонал всех частей, стремясь предотвратить возможные инфекционные заболевания, укрепить здоровье воинов и наладить их отдых, энергично взялся за санитарно-профилактические мероприятия: личный состав мыли в банях, стригли, выдавали солдатам и офицерам продезинфицированное белье и обмундирование. Впервые за несколько недель многие побрились.

Днем 5 февраля узнали новость: наша 29-я стрелковая [118] дивизия за отличные боевые действия и массовый героизм бойцов и офицеров преобразована в 72-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Наименования гвардейских и новые номера получили все части дивизии. Двум воинам — гвардии лейтенанту Михееву Владимиру Михайловичу и гвардии старшему сержанту Фефилову Якову Корниловичу — присвоили звание Героя Советского Союза. Командиру дивизии полковнику А. И. Лосеву — звание генерал-майора. Орденами и медалями наградили более полутора тысяч солдат и офицеров!

На совещании медицинского персонала дивизии начальник санитарной службы военврач II ранга Андреев сказал:

— Во время Сталинградской битвы, дорогие товарищи, вы спасли девять тысяч человеческих жизней. Командование уверено, что воины дивизии могут и впредь полагаться на вас как на каменную стену!

Эта оценка нашей работы взволновала. Аплодиро-вали горячо и дружно. Но, выступая, больше говорили, о промахах, недоработках, чем об успехах.

Повидала я знакомых из медсанбата, из стрелковых полков. Радостно было узнать, что большинство врачей живы, слышать о добрых переменах в судьбах людей: тот повышен в звании, того перевели в армейский госпиталь, тех представили к орденам...

Возвращалась я с совещания в прекрасном настроении. Но едва переступила порог хаты, где мы с Дусей Рябцевой квартировали, она словно ушатом холодной воды окатила:

— Вас срочно к комбату. Связной уже два раза прибегал.

— Не знаешь, что случилось?

— Вроде переводят вас...

* * *

Капитан вместе с замполитом жили через две хаты. Когда я вошла и доложилась, Юркин протянул предписание, полученное из штаба дивизии. В связи с назначением на должность старшего врача 155-го гвардейского артиллерийского полка, мне предлагалось убыть в распоряжение начальника артиллерии дивизии.

Я растерялась. За полгода учебный стрелковый стал близким, родным: всех здесь знала, меня тоже знали. [119]

Да и работа ладилась... Что ждет в артполку, еще неизвестно!

Макагон ободрил:

— Не расстраивайтесь. Ведь артиллеристы — боги войны!

А Юркин добавил:

— Да и полегче там будет. Во всяком случае, женщин у них больше, чем у нас.

Простились тепло. Дуся Рябцева, узнав, что слух о моем переводе подтвердился, расстроилась:

— К вам-то привыкла, а на ваше место наверняка мужика пришлют, да еще неизвестно какого... Нахлебаешься с ним горя!

Долго мы не ложились: все разговаривали, вспоминали...

* * *

В штабе артиллерии я была как приказали — ровно в восемь часов. Командующий артиллерией гвардии подполковник Николай Павлович Павлов принял меня незамедлительно.

Со времени летних боев он не изменился, только лицо потемнело от стужи и ветра. Усадил, осведомился о здоровье, о семье, поздравил с назначением, предложил сегодня же отправиться в штаб артполка, на хутор Молоканов, вступить в должность.

Набравшись духу, я стала говорить, что незнакома с артиллерией, с организацией медслужбы в таких полках...

Павлов прервал:

— Вопрос решен, товарищ военврач III ранга. Потрудитесь отбыть в полк.

И, когда мы оба встали, добавил помягче:

— А опасения ваши напрасны! Кстати, командир артполка гвардии майор Карпов вас помнит и ждет.

* * *

Шагая с вещевым мешком за плечами на хутор Молоканов, я мысленно снова прощалась с боевыми товарищами из Отдельного учебного, со всем привычным укладом жизни и думала, что начальник артиллерии дивизии преувеличивал, говоря, будто майор Карпов меня помнит.

Я-то его хорошо помнила, потому что видела на [120] КП дивизии под Абганеровом! Слышала даже, что Александр Константинович сражался в рядах Красной Армии на фронтах гражданской войны, участвовал в финской кампании, что награжден в сороковом орденом Красной Звезды... А Карпову откуда меня темнить? Я с ним и не разговаривала ни разу!

* * *

Командир артиллерийского полка дивизии гвардии майор Карпов — сухощавый, седеющий офицер — принимал меня в присутствии своего заместителя по строевой части гвардии майора Ивана Устиновича Хроменкова. Тот выглядел лет на десять моложе комполка, был сдержан, смотрел пристально, попыхивал трубкой. Возле стула Хроменкова я заметила массивную палку. Догадалась, что майор ранен и рана толком не зажила.

Карпов осведомился, благополучно ли я добралась, попенял, что не позвонила: сани прислали бы.

— Если не ошибаюсь, мы встречались, — сказал Карпов. — Правильно? Что ж, старых знакомых видеть приятно... Тем более когда про их работу даже дивизионная газета пишет.

Я смутилась, и Карпов сменил тему: спросил, какой институт закончила и когда, где и кем работала после ординатуры. Чувствовалось, ему действительно интересно знать о старшем враче полка как можно больше.

Выразив уверенность, что я быстро освоюсь с новым местом службы и должностью, комполка встал из-за стола:

— Желаю успеха, товарищ военврач! Ваш предшественник — Лев Николаевич Веприцкий — ждет в медпункте. Принимайте дела.

Медпункт артиллерийского полка помещался на краю хутора, в неказистой хате с соломенной крышей. На входной двери кто-то намалевал краской красный крест. Гвардии капитан медицинской службы Веприцкий расхаживал по небольшой комнате, половицы поскрипывали под его валенками.

— А, коллега! — остановился Веприцкий. — Не стесняйтесь, заходите, теперь это ваши апартаменты. Мне приказано нынче же явиться в 222-й гвардейский.

Показав аптеку медпункта, рассказав о наличии медикаментов и перевязочных средств, Веприцкий коротенько охарактеризовал свой «аппарат». [121]

По словам Льва Николаевича младший врач полка А. А. Кязумов был старательным, добросовестным человеком, но никакого врачебного опыта не имел, попал в полк со студенческой скамьи, ему еще предстоит боевое крещение. Фельдшер медпункта полка гвардии младший лейтенант медицинской службы Н. С. Ковышев имел среднее медицинское образование, неплохо зарекомендовал себя в боях за Сталинград. Санинструктор медпункта Татьяна Конева и санитарка Нина Букина — отважные девушки: каждая вынесла с поля боя свыше двадцати раненых, обе награждены медалями. Санитар П. И. Широких со своими обязанностями справляется прекрасно и — это я должна учесть — не пьет: именно ему поручают при переездах хранить спирт и не израсходованную медиками водку.

— Ну-с, пожалуй, все... — подвел черту Веприцкий. — С медицинским персоналом дивизионов и батарей вам лучше познакомиться лично. Все равно будете собственное впечатление составлять! Кстати, верхом ездить умеете?

Вопрос озадачил. В детстве отец сажал меня на рабочую лошадь, но этим мое знакомство с верховой ездой и заканчивалось.

— Придется научиться, — сказал Веприцкий. — В боевой обстановке дивизионы находятся весьма далеко друг от друга: пешком не набегаешься. Да и подтрунивать станут, если не разберетесь, с какой стороны к коню подходить...

На этом простились. Не откладывая дела в долгий ящик, я решила прежде всего познакомиться с персоналом медпункта. Первым пригласила к себе младшего врача полка Кязумова. Вошёл смуглый, среднего роста юноша с погонами старшего лейтенанта медицинской службы, доложил о прибытии и почему-то густо покраснел. Впоследствии я заметила, что, знакомясь с кем-нибудь, Али Абдулович обязательно краснеет.

Но тут его смущение и меня смутило. Поэтому разговаривала я с Кязумовым сухо. Он, естественно, тоже замкнулся — отвечал односложно, отрывисто и впечатление обо мне вынес, кажется, не самое лучшее. А мне он показался знающим, внутренне чистым человеком. Не беда, что еще не обстрелян!

Военфельдшер Ковышев, плотный, неторопливый, в отличие от Кязумова держался очень спокойно, голос [122] у него оказался низкий, прямо-таки протодьяконовский. Ковышеву исполнилось двадцать лет, закончил он военно-медицинское училище, в артполк прибыл под Сталинградом, свои обязанности знал четко.

За Ковышевым появилась в дверях санинструктор Татьяна Конева. Я знала, что она родилась и выросла в Сталинграде, училась в институте иностранных языков, в армию пошла добровольно вместе с отцом, который служит наводчиком орудия в соседней дивизии. Слышала, что девушка эта очень смела и хороша собой, но не представляла даже, как хороша!

На пороге убогой комнатенки медпункта стояла не санинструктор, а прямо-таки Марья-царевна: высока, стройна, белолица, пепельные косы уложены короной, сияющие глаза исполнены немыслимого женского лукавства. Чувствовалось, Таня сознает свою красоту, но воспринимает ее как естественное свойство юности, и если радуется ей, то совершенно так, как радуются ясному утру или звонкому пению птиц. Девушка лучилась благородством.

Точно так же излучала чистоту и благородство семнадцатилетняя хрупкая санитарка Нина Букина. Не такая яркая, как Таня, она пленяла широко распахнутыми добрыми голубыми глазами, гладко причесанной русой головкой, мягкостью движений.

Впервые увидев Нину, я подумала, что эта девочка, прошедшая через ад сталинградских боев, сохранила великую детскую веру в красоту человеческой души и собственное бессмертие. Я не ошиблась. Нам пришлось жить среди очень разных людей: встречались, конечно, всякие! Но грязь бытия словно не осмеливалась касаться Нины. Мне открылись и ее деликатность, и ее женственность. Однако не стану забегать вперед.

Решив ускорить знакомство с медицинским персоналом дивизионов и батарей, а заодно обсудить сразу со всеми товарищами вопросы повседневной работы, я приказала Кязумову известить медицинский персонал полка, что завтра в 15 часов состоится общее совещание.

Он как-то странно улыбнулся и покосился на присутствующую в комнате Коневу.

— Не вижу причин для веселья, — заметила я. Конева одернула гимнастерку.

— Извините, товарищ военврач! Можно сказать? [123]

— В чем дело?

— Да у нас в полку командиры дивизионов и батарей считают, что медицинские работники подразделений подчинены только им. Лев Николаевич сколько вызывал людей в медпункт, а их не отпускают, и все... Вот увидите: завтра никого из подразделений на совещании не будет.

К сожалению, Таня оказалась права. В назначенное время никто из фельдшеров и санинструкторов дивизионов и батарей на совещание не прибыл.

Направилась к майору Хроменкову: самого командира полка беспокоить не решилась. Кроме того, Иван Устинович пользовался репутацией очень справедливого человека, с глубоким уважением относящегося к женщинам, служащим в армии.

Хременков, попыхивая трубочкой, осведомился, что случилось. Я доложила о сорванном совещании медицинского персонала. Прибавила, что, по слухам, командиры дивизионов и батарей вообще не желают считаться с указаниями старшего врача полка по медицинским вопросам.

— При подобном отношении мне трудно будет выполнять свои служебные обязанности, — волнуясь, сказала я.

Иван Устинович слушал, ничем не выдавая мыслей и чувств. Потом спокойно, ровным голосом приказал дежурному офицеру:

— Командиров дивизионов и батарей ко мне. Я встала, полагая, что лучше уйти. Хроменков указал трубочкой на стул:

— Останьтесь. Ваше присутствие необходимо.

Не подчиниться я не могла и села, хотя все во мне противилось такому повороту событий: хочет того заместитель командира полка или не хочет, но я предстану перед незнакомыми людьми в роли жалобщицы. Чего доброго кляузницей сочтут!

Стали собираться приглашенные офицеры. Пришел мой давний знакомый, широкоплечий, круглолицый командир 1-го дивизиона гвардии капитан Николай Иванович Савченко. Пришел невысокий и оттого державшийся очень прямо, рыжеватый, с оспинами на насмешливом лице командир 2-го дивизиона гвардии капитан Александр Сергеевич Михайловский. Смуглый, черноволосый, мрачноватый командир 3-го дивизиона [124] гвардии старший лейтенант Леонид Иванович Почекутов. С ними командиры батарей: гвардии старшие лейтенанты Горбатовский, Киселев, Тронь, Иванов, Андреев, Пешков, Сабодаж, Лысоконь, Ярошенко. Все молодые, энергичные, уверенные в себе. У всех на гимнастерках позвякивают ордена и медали. Докладывая о прибытии, каждый косился на меня, переглядывался с товарищами: это, мол, что за явление?..

Сижу, внутренне напряженная, щеки, похоже, сделались пунцовыми. Но ничего поделать с волнением не могу. И слышу по-прежнему спокойный голос Ивана Устиновича:

— Товарищи офицеры, я пригласил вас, чтобы представить нового старшего врача нашего полка. Тем, кто не знает, сообщаю: Галина Даниловна прошла с дивизией весь ее путь, участвовала во всех боях, награждена орденом Красной Звезды. К нам прибыла с должности врача Отдельного учебного стрелкового батальона.

Я вынуждена поднять глаза, оглядеть собравшихся. И вижу добродушные, приветливые лица, ободряющие взгляды. Будут ли они такими же через минуту-другую?

Хроменков продолжает:

— Командование предъявляет к старшему врачу высокие требования. Поэтому хочу предупредить, товарищи офицеры: за невыполнение указаний старшего врача по медицинским вопросам буду взыскивать так же строго, как за невыполнение моих собственных. Мысль ясна?

— Ясна! — нестройно, но весело отвечают офицеры.

— Вот и прекрасно, — подводит черту Хроменков. — Теперь вы знакомы, желаю быстрее найти общий язык. Все свободны.

Я задержалась в комнате, чтобы поблагодарить Ивана Устиновича. Он пожал плечами:

— А вы как поступили бы?

Командиры дивизионов, стоя на крыльце, закуривали.

— За вчерашнее не обижайтесь, доктор, — обезоруживая белозубой улыбкой, извинился за всех Савченко. — Мы ж не знали о переменах, а Лев Николаевич — надо и не надо — людей дергал. На будущее ручаемся: недоразумений не возникнет.

— Буду рада. И сразу же попрошу завтра утром, [125] к девяти, прислать на полковой медпункт военфельдшеров.

— Пришлем, пришлем!..

На следующий день первой явилась военфельдшер дивизиона Савченко гвардии лейтенант медицинской службы Маргарита Михайловна Максимюкова, крепкая, среднего роста двадцатилетняя девушка. Округлое русское лицо, внимательные серые глаза, спокойные, плавные движения.

Вместе прибыли военфельдшер 2-го дивизиона гвардии лейтенант медицинской службы Е. И. Мелентьев, русый, румяный, широкоплечий, с туго перехваченной командирским ремнем тонкой талией, и военфельдшер 3-го дивизиона гвардии лейтенант медицинской службы И. А. Сайфулин, смуглый, черноволосый татарин с подвижным скуластым лицом и быстрыми карими глазами. Военфельдшеры дивизионов хорошо знали друг друга, между ними установились — и, видимо, давно! — товарищеские отношения.

К Максимюковой мужчины относились особенно тепло, иначе, как Риточкой, не называли, и чувствовалась в том, как произносят они это ласковое уменьшительное имя, глубокая нежность к человеку, прошедшему сталинградское пекло.

Из беседы с военфельдшером я узнала, что санинструкторов в полку мало. Помню, назвали имена санинструктора 1-й батареи гвардии рядового П. И. Пинаева, восемнадцатилетнего солдата, про мужество которого дивизионная газета писала еще во время боев под Абганеровом и на Аксае, санинструктора 5-й батареи гвардии рядовой Н. А. Агеевой, сталинградской девушки, спасшей жизнь семнадцати артиллеристам, тоже сталинградки, вынесшей из-под огня офицера и пятнадцать бойцов.

Я приказала подобрать подходящих для роли санинструкторов бойцов, согласовать их кандидатуры с командирами батарей, дивизионов и немедленно приступить к подготовке санитаров. Решила, что этим займусь сама. Условились также, что прочитаю военфельдшерам несколько лекций по военной медицине.

Санитар медпункта Широких спросил:

— А можно на лекции нам с Реутовым?

Широких — человек расторопный, смекалистый, из тех солдат, что позаботятся о командире без подхалимства, [126] необходимое достанут из-под земли, никогда не подведут, еще и выручат.

Я, конечно, разрешила ему и повозочному Реутову приходить на занятия. Однако степенный, рыжеусый, лысеющий Реутов постигать медицину не захотел:

— Куда мне на пятом десятке, товарищ военврач? С конями забот хватает! Ослобоните...

Глава семнадцатая.

Новые рубежи

Под Сталинградом дивизия находилась до середины марта. Пополнения не получали, не довооружались, прошел слух, будто нас отведут в глубокий тыл. Тем не менее боевая учеба продолжалась. Мы в артполку подобрали трех кандидатов в санинструкторы, а бойцов обучали оказанию первой помощи.

Капитан Юркин оказался прав: в артиллерийском полку служило немало женщин. О девушках-медичках — двадцатилетней Тане Коневой, ее ровеснице Рите Максимюковой, семнадцатилетней Нине Букиной и двадцатилетней Клаве Герасимовой — я упоминала.

Но, кроме медичек, в полку имелись радистки, в штабе работала машинистка, были и телефонистки. Например в 1-м дивизионе Саша Бриченко, во 2-м — Маша Абакумова и Тоня Брюханова, в 3-м — Таня Хмырева, в штабной батарее — Лена Самохина. За бои в Сталинграде все они были награждены медалями.

На хуторе Молоканове у нас появилось свободное время. Теперь я часто писала в Джезказган: за месяц отправила столько писем, сколько не отправила за минувшие полгода! В ответ же получила всего два. Отец извещал, что болеет, что устроил моего сынишку в детский сад. О состояния здоровья отца говорили и неровные строчки...

Лишь два события вышли в ту пору за рамки обычного. У гвардии подполковника Карпова случился приступ стенокардии, о чем я сообщила в очередном рапорте начальнику санитарной службы дивизии, а у гвардии майора Хроменкова загноилась рана на голени, и пришлось ему отправиться в медсанбат, где майор пробыл две недели. [127]

Обязанности Хроменкова временно исполнял начальник штаба артиллерийского полка гвардии капитан Юрий Яковлевич Чередниченко, двадцатипятилетний офицер легендарной храбрости — под Абганеровом он вынес из окружения знамя полка.

Все понимали: спокойная тыловая жизнь долго не продлится. Что-то должно произойти. И не ошиблись, конечно. Если весь февраль сводки Совинформбюро сообщали об успешных наступательных боях наших войск на Ленинградском, Воронежском и Харьковском направлениях, то в начале марта радио передало, что войска Юго-Западного фронта, нанеся противнику большой урон в живой силе и технике, вынуждены были на ряде участков отойти за реку Северский Донец.

А числа двенадцатого, если не ошибаюсь, командир полка собрал офицеров на совещание, и проинформировал, что наша 7-я гвардейская армия включена в состав войск Воронежского фронта, и предупредил, что вскоре предстоит передислокация. Дни полетели — только успевай поворачиваться!

Первые эшелоны с подразделениями 222-го гвардейского стрелкового полка и частью штаба дивизии отбыли к новому месту дислокации в середине марта. Артиллерийский полк двинулся на погрузку в последних числах месяца.

Эшелон подали в степь. Погода стояла ясная, вдали угадывались разрушенные строения Сталинграда. Все часто поглядывали в сторону города, где оставили стольких дорогих сердцу товарищей. Я мысленно поклялась, что обязательно вернусь сюда, если буду жива.

Тревожно гудит паровоз, стучат колеса теплушек, свистит в щелястых стенах ветер. Едем медленно: отступая, гитлеровцы угнали подвижной состав, разрушили пути, стрелки, водокачки. Вдоль дороги, пропуская эшелон, стоят закутанные кто во что ремонтники — в основном женщины и подростки. По всей степи видны разбитые фашистские грузовики, сожженные танки, брошенные противником при бегстве пушки, повозки: видно, ни о чем другом, кроме как о спасении собственной шкуры, гитлеровцы не думали!

В первых числах апреля эшелон прибывает в Валуйки. Здесь приказывают выгружаться.

Ясный весенний день. С опаской поглядывая в высокое сине-золотое небо, люди торопятся скатить на землю [128] орудия, автомобили, повозки, свести лошадей, выгрузить полковое имущество и фураж, поскорее покинуть железнодорожный узел.

Штаб сосредоточивается в небольшом лесочке неподалеку от станции. Под ногами хлюпает, чавкает, расползается. Связной зовет к командиру полка. Гвардии подполковник Карпов стоит возле «виллиса», окруженный командирами дивизионов. Тут же Хроменков и Чередниченко, который вручает каждому новую карту. На ней широкая голубая лента Северского Донца, заштрихованные многоугольнички прижавшихся к реке населенных пунктов, незнакомые названия: Карнауховка, Маслова Пристань, Приютовка, Безлюдовка.

— Район сосредоточения находится в сорока километрах юго-восточнее Белгорода, — говорит Карпов. — Стрелковые полки уже вступили в бой, ликвидировали вражеский плацдарм около Масловой Пристани, отбросили противника за Северский Донец. Нам предстоит стокилометровый марш. Выступаем немедленно.

Командир полка определил порядок следования подразделений к Северскому Донцу. Медпункту приказал двигаться со вторым дивизионом.

Из сводок Совинформбюро личный состав полка знал: противнику после ожесточенных боев удалось овладеть Харьковом и Белгородом. Мы догадывались, что нашу армию бросили на «горячий» участок.

Теперь известно: выдвижение войск 7-й гвардейской армии к Северскому Донцу, в полосе между Волочанском и Чугуевом, преследовало цель не только остановить наступление противника, но и отбросить его за реку, не позволить гитлеровцам срезать так называемый «Курский выступ» на линии советско-германского фронта.

Сто с небольшим километров до райцентра Шебекино и Шебекинского леса, где следовало развернуть полк, двигались почти трое суток: дороги развезло, поля и луга раскисли, поэтому 'под колеса тягачей, грузовиков, повозок бросали нарубленные в окрестных перелесках молодые деревца, хворост, лапник. Выли моторы, метались в постромках лошади, офицеры и солдаты наваливались плечами на борта грузовиков, задки повозок, багровели:

— Р-р-раз, два... взяли!

Во встречных селах нам радуются. Хозяйки тут же [129] растапливают печи, варят щи, картошку, угощают молоком и яйцами. Смотрят жалостливо, но с великой надеждой.

Первый налет фашистской авиации — днем 4 апреля. Прикрытые несколькими «мессерами», вражеские бомбардировщики появляются со стороны солнца неожиданно, но привычную «карусель» не выстраивают, торопятся освободиться от бомб, нанести серьезный урон не успевают.

Причину фашистской торопливости понимаем скоро: так же неожиданно со стороны солнца сваливаются на врага наши истребители. Они сковывают «мессеры», настигают бомбардировщики и немедленно сбивают один из них: тот падает за недалеким лесом. Слышен взрыв, виден черный столб дыма. Все кричат «ура!». Я кричу вместе со всеми. Это первый обитый на моих глазах вражеский самолет. Добрая, очень добрая примета!

На рассвете следующего дня, совершив ночной марш, артиллерийский полк достиг конечного пункта маршрута — Шебекинского леса.

* * *

. К юго-востоку от Белгорода на картах тянутся две тонкие линии: голубая — Северский Донец, и черная — железная дорога, ведущая от Белгорода к Купянску. До реки Нижеголь, впадающей в Северский Донец чуть выше Новой Таволжанки, голубая и черная линии близки и параллельны друг другу. Здесь, где река с железной дорогой неразлучны, и проходила полоса обороны 72-й гвардейской стрелковой дивизии, имевшая 15 километров по фронту.

Перед окопами находившихся в первом эшелоне 229-го и 224-го гвардейских полков тянулась пойма низ-медного левого берега, поблескивал вскрывшийся Северский Донец, а за ним полого поднимался к недалеким, поросшим кустарниками и лесом меловым холмам правый, западный берег, занятый противником.

Красив он был, этот берег! Особенно по утрам, залитый медом солнца... Но с меловых холмов хорошо просматривалась наша оборона, особенно на правом, безлесном, фланге дивизии, где между Нижним Ольшанцем и Приютовкой окопался 229-й гвардейский стрелковый полк. Да и на левом не лучше было: Шебекинский лес и роща Круглая, зеленевшая между Приютовкой и Безлюдовкой, [130] прикрывали только подходы к переднему краю 224-го стрелкового.

Штаб 155-го гвардейского артиллерийского полка, разместившийся сразу по прибытии на Северский Донец вблизи хутора Ржавец, вскоре перебрался в узкую, заросшую лесом балку Чураевскую. Медпункт, как и полагается, расположился вблизи штаба: от наших землянок до землянок командования — метров сто — сто двадцать, не больше.

Наученные опытом, батарейцы первым делом взялись за устройство орудийных двориков, рытье глубоких щелей, сооружение надежных землянок с бревенчатыми перекрытиями. Радовались, что леса много — бери не хочу! Причину этой радости, равно как несостоятельность предположения капитана Юркина, что в артполку служба, возможно, окажется полегче, я осознала очень скоро: не успели мы обвыкнуть на новом месте, как артиллерия дивизии вступила в дело, стремясь прежде всего подавить артиллерию и минометы врага.

Начались жестокие дуэли с гитлеровцами, сразу же появились убитые и раненые. Не оборудуй дивизионы свои позиции как следует, потери могли быть очень большими. Но в полку твердо помнили: на передовой выживает лишь тот, кто глубоко зарылся в землю. А земля была мягкая, податливая — не чета сталинградской, которую приходилось долбить кирками!

На медпункте поначалу отрыли три землянки: одну для Кязумова, Ковышева, Широких и Реутова, вторую для меня, Тани Коневой и Нины Букиной, третью для раненых. Реутов соорудил коновязь. Устроив медпункт, стали знакомиться с расположением командных и наблюдательных пунктов дивизионов, с огневыми позициями батарей.

Начался прием пополнения. Новичков следовало подвергнуть санитарной обработке, их обмундирование и белье — продезинфицировать. Бани на скорую руку устраивали в шалашах, «парикмахерскими креслами» служили лесные пни, жарокамеры сооружали из бензиновых бочек. Температурный режим в них, разумеется, устанавливался на глазок. Поначалу в одной из батарей вместе с паразитами сожгли солдатское белье. Но позже научились обходиться без «потерь».

Мы с Кязумовым обследовали находившиеся в расположении части колодцы, взяли пробы воды, отправили [131] их на лабораторный анализ в медсанбат. Вода оказалась годной для питья.

Пешие походы утомляли страшно! По кривым лесным дорогам до КП любого дивизиона километров пять-шесть. От этих КП до батарей — еще столько же, если не больше. Да обратно километров восемь-десять. Вот и получается, что ты весь день на ногах. Хорошо, что к тому времени я уже научилась держаться в седле, а выделенная медпункту строевая кобыла Ласточка привыкла к новому седоку: поездки верхом облегчали мне работу, экономили много времени.

Самое знаменательное, самое яркое событие тех дней — посещение дивизии командующим 7-й гвардейской армией генерал-лейтенантом Михаилом Степановичем Шумиловым, вручение ей гвардейского знамени. Произошло это 23 апреля в селе Крапивном, где находился командный пункт дивизии.

На митинг собрались представители всех частей. От 155-го гвардейского артиллерийского полка присутствовали командир полка подполковник Карпов, его заместитель по политической части майор Харченко, командир 1-го дивизиона капитан Савченко, один из героев Сталинградской битвы, наводчик орудия сержант Байзатулла Тасыбаев, еще несколько сержантов и солдат-орденоносцев. Возвратились они в полк взволнованные, с новыми наградами за Сталинград, только что догнавшими их. Савченко — с орденом Ленина.

Через два дня, 26 апреля, 155-му гвардейскому артиллерийскому полку вручили орден Красного Знамени. Прикрепил его к бархатному полотнищу полкового знамени начальник артиллерии дивизии полковник Павлов. Подполковник Карпов поблагодарил командование за высокую награду от имени воинов полка. Александр Константинович обратился к участникам митинга с призывом множить боевую славу части, бить врага без пощады, умело, побеждая малой кровью.

Это была последняя речь Карпова, адресованная воинам полка: через два дня он получил назначение на должность начальника армейского центра подготовки артиллеристов и простился с нами. Принял полк гвардии майор И. М. Ресенчук — полноватый, молчаливый.

Так закончился первый месяц нашего пребывания на Северском Донце. [132]

Глава восемнадцатая.

Накануне

Шумел теплым ветром май, подсыхали тропочки и дороги, буйно поднималась трава. В чистом высоком небе зависала «рама» — вражеский самолет-разведчик. Днем в полосе обороны дивизии все замирало: инженерные работы, движение транспорта, переброска людей к передовой производились только в ночное время.

Артиллерийский полк получил новые пушки и орудия. В начале мая штаб провел сборы командного состава. Занятия вел майор Хроменков. От всех строевых офицеров и политических работников он добивался умения организовать огонь, действовать и в качестве наводчика, и в качестве командира орудия. Тренировал людей в пристрелке и поражении целей, особенно при стрельбе прямой наводкой.

Меня на сборы пригласили из вежливости, но я не упустила случая познакомиться с новым вооружением полка, с организацией и ведением огня. Контролирующий сборы начальник артиллерии дивизии полковник Павлов, обнаружив меня среди офицеров, ведущих огонь по «прорвавшимся танкам врага», приподнял брови, но ничего не сказал.

По правде сказать, медицинским работникам полка и своих дел хватало! В ту пору пришлось не столько оказывать помощь раненым, сколько лечить людей, главным образом старослужащих. Сражаясь за Сталинград, ветераны питались нерегулярно, по суткам оставались без пищи вообще. Но даже в обычном солдатском пайке — в пшенной каше, сушеном картофеле и свиной тушенке — витаминов, кислот, глюкозы, кальция, всяких микроэлементов очень мало или попросту нет.

А тут развезло дороги, низины превратились в реки и болота, движение автотранспорта с десятых чисел апреля почти прекратилось, гужевой транспорт передвигался с трудом, да и грузоподъемность его была невелика. Так что опять начались перебои с доставкой продовольствия. Весной же человеческий организм особенно чуток к недостаче в питании.

В конце апреля, осматривая офицеров и солдат 3-го дивизиона, я обнаружила, что у некоторых кровоточат десны, а кое-кто жалуется на боли в мышцах ног. [133]

Днем позже лейтенант медицинской службы Мелентьев привез на полковой медпункт рядового А. И. Иванова, разведчика 2-го дивизиона. Тот смущенно жаловался на «чертовщину». Чуть стемнеет — ему хоть от землянки не отходи: все вдруг исчезает, приходится брести, шаря руками в воздухе, чтоб на дерево на наткнуться. Товарищи смеются, а старшина бранит!..

У Иванова была типичная «куриная слепота». Кровоточащие же десны и боли в мышцах ног яснее ясного говорили, что во 2-м дивизионе цинга.

Разумеется, я немедленно сообщила о случаях заболевания цингой и «куриной слепотой» начальнику санитарной службы дивизии и, не дожидаясь указаний, приняла необходимые, единственно возможные в тогдашних условиях меры: приказала военфельдшерам и санинструкторам собирать молодые побеги с еловых лап и, заваривая их в бочках, поить отваром личный состав дивизионов.

Там, где не нашлось бочек, делали настой в термосах. Напиток этот горек, отдает скипидаром, на вкус малоприятен, но содержит большое количество витамина С и является не только профилактическим, но и целебным средством.

Наш комдив издал приказ, обязывающий командиров частей и подразделений, службы тыла и прежде всего медицинский персонал, помимо приготовления хвойного настоя, организовать сбор полезных человеческому организму дикорастущих.

В мае в Шебекинском лесу мы обнаружили молодую крапиву, дикий лук и чеснок, колоссальное количество листьев одуванчика. При сборе этих растений, при их заготовке впрок и приготовлении добавок к солдатскому питанию отличались Рита Максимюкова, санинструктор 5-й батареи А. Е. Павлов, санинструктор 6-й батареи В. И. Зайцев, неутомимый санинструктор 7-й батареи Клава Герасимова. О ней и Павлове хочется говорить самыми теплыми словами.

...Маленькая курносенькая Клава постоянно была занята какой-нибудь работой, постоянно что-то тихонько напевала, походила на трудолюбивую пчелку. Подлинная хозяйка на батарее, она то обмундирование солдатам штопала, то носовые платки стирала и подворотнички пришивала, то стригла кого-нибудь, то хлопотала об очередной бане. Заботясь о Клаве, батарейцы вырыли [134] для нее отдельную глубокую землянку, сделали перекрытие в три наката. Очень они любили и уважали эту девушку.

Не меньше уважали в 5-й батарее санинструктора Павлова. Подносчик снарядов, он прибыл в полк уже на Северском Донце. Люди старшего возраста встречались среди артиллеристов нечасто — так же, как и среди разведчиков. Павлову же перевалило за сорок. По фронтовым меркам — старик. Но этот высокий, худощавый «старик» выделялся среди молодежи строевой выправкой, опрятностью, постоянной готовностью к действию.

Светлые, прямые, коротко подстриженные волосы санинструктора серебрились на висках, но белоснежный подворотничок облегал такую крепкую, мускулистую шею, какой мог бы позавидовать борец. У него были большие руки пахаря, неторопливые движения и внимательный взгляд человека, не любящего поступать наобум, надеяться на авось.

Присланный на медпункт полка для обучения, Павлов сразу обратил на себя внимание деловитостью, дотошностью, старательной учебой. На батарее его называли «отцом». И не только потому, что по возрасту он многим годился в отцы, но главным образом из-за участливого, заботливого отношения к людям.

Так вот, Павлов собирал в лесу не только лук, чеснок, молодую крапиву, и щавель, но и — чего не умели другие — сморчки и строчки. На 5-й батарее постоянно варили собственные зеленые щи, а то и суп с грибками. На «павловское угощение» любил приезжать командир дивизиона Почекутов. Приносил санинструктор грибы и на медпункт. От солдат мы узнали, что Павлов — колхозник, что у него много детей. Привычка постоянно о ком-то заботиться, видно, стала у него частью натуры.

В десятых числах мая я ходатайствовала перед командиром артиллерийского полка майором Ресенчуком о награждении санинструктора Павлова медалью «За боевые заслуги». Это ходатайство удовлетворили. Гвардии рядовой Павлов медаль получил. Правда, смущенно говорил потом, что неловко ему, что в полку он без году неделя... Но медаль носил с гордостью. Я написала жене и детям Павлова, рассказала, каким уважением у однополчан пользуется их муж и отец.

К концу мая усилиями медицинского персонала дивизии [135] стали выздоравливать заболевшие цингой, «куриная слепота» тоже исчезла, на лицах людей заиграл румянец. Благополучно обстояло дело и в артиллерийском полку.

А вот меня в те дни подкараулило горе: московский райвоенкомат известил, что мой муж погиб в боях за Ленинград смертью храбрых еще 2 мая 1942 года. Помню, я ушла в лес, легла ничком на мох и все рвала его и отбрасывала. И снова рвала...

* * *

Заканчивался второй месяц нашего пребывания в обороне. Навещая дивизионы и батареи, медперсонал видел, какая напряженная работа ведется с пополнением: ветераны опекали молодежь, помогали ей освоиться во фронтовой обстановке, рассказывали о боевом пути артполка, о его героях.

Расчеты тренировались в ведении огня по движущимся целям, учились поражать танки и самоходки врага с первого выстрела, отрабатывали взаимозаменяемость номеров. Упорно, тщательно обучали бойцов умению поддерживать сосредоточенным, массированным огнем действия собственных танков и пехоты, сопровождать огнем бой пехоты и танков в глубине вражеской обороны. И это при постоянном огневом противоборстве с батареями гитлеровцев, с их шестиствольными минометами!

Артиллеристы-разведчики неотрывно всматривались во вражескую оборону. Каждое, даже незначительное изменение в рельефе местности на западном берегу Северского Донца, в окраске растительности на хорошо изученном участке, изменение режима движения фашистского транспорта, появление новой огневой точки — все тотчас фиксировалось, заносилось в журналы наблюдений, донесениями сообщалось в штаб полка.

Начальник разведки артполка гвардии старший лейтенант Н. И. Попов, высокий, с отменной выправкой офицер, обладал невероятным терпением. Придешь, бывало, на наблюдательный пункт полка, в рощу между Масловой Пристанью и Безлюдовкой, — Николай Иванович непременно занят: сидит на дощатой площадке, сооруженной среди раскидистых ветвей могучего дерева, и следит в стереотрубу за «районами особого внимания» в глубине вражеской обороны. То есть за районами, находящимися на направлениях предполагаемого фашистского [136] удара. Так он мог просидеть на своем «насесте», шутили мы, целые сутки!

Попова, как, впрочем, и других разведчиков артполка, ценили высоко и уважали чрезвычайно. Это не удивительно: они были глазами полка, и глазами очень зоркими. По их данным — учитывая, разумеется, сообщения артиллеристов стрелковых полков и общевойсковой разведки, — организовались мощные огневые налеты на оборонительные рубежи противника, на скопления вражеской техники, на позиции фашистских минометчиков и артиллеристов, на штабы и склады врага. Налеты, как правило, были весьма результативными.

Гитлеровцы отвечали огнем на огонь, обрушивали на рощи восточного берега и на Шебекинский лес десятки снарядов и крупнокалиберных мин. Пытались они обнаружить наши батареи с воздуха и бомбить их. Но при появлении фашистских бомбардировщиков начинали яростно бить все средства ПВО, сваливались на «юнкерсы» и «хейнкели» наши новые истребители — ЛаГГи и Яки. Воздушные бои нередко разыгрывались над полосой обороны дивизии.

Случалось, враг повреждал наши самолеты. Но не сбил ни одного! А сам нес большие потери. Чувствовалось: время господства фашистской авиации миновало, наступает время нашей.

Это улучшало настроение, и без того, признаться, неплохое. Ведь хоть и рвались вражеские снаряды и бомбы на левом берегу Северского Донца, хоть и трудно приходилось стрелкам и саперам, зарывавшимся в землю, возводившим новые огневые точки, ставящим минные поля и проволочные заграждения, хоть и черны от пота были гимнастерки артиллеристов, а все же нынешний ратный труд не шел ни в какое сравнение со сталинградской страдой.

Ветеранам же оборона вообще представлялась передышкой! Да, по правде сказать, и время свободное тогда выкраивать удавалось: люди могли и домой написать, и друзей повидать, и поговорить с ними по душам, без спешки...

Однажды в балке Чураевской (кажется, в Первомай) устроили концерт. Таня Конева и Клава Герасимова пели дуэтом, и Таня с разрешения майора Ресенчука даже надела для выступления черное платье, которое, оказывается, возила с собой. Ах, какой восторг оно [137] вызвало... Какие воспоминания о мирных днях навеяло... И как чудесно пели девушки! Но в дивизии и другие таланты имелись.

...Как-то, разыскивая новый наблюдательный пункт 1-го дивизиона, вышли мы с Таней Коневой к блиндажу санитарной роты 229-го гвардейского стрелкового полка. Вечерело. Вдали изредка раскатывали дробь пулеметы, а из блиндажа доносились звуки гитары и скрипки, сопровождающие тоскующий тенор старшего врача полка Василия Ивановича Агапонова. «...Очи черные, очи страстные, очи жгучие...» — пел он.

Я, конечно, сразу узнала и голос и гитару, но вот кто был скрипачом? Приподняла край плащ-палатки, заменяющей дверь:

— Можно?

Струнный дуэт оборвался.

— Галина Даниловна... Проходите, здравствуйте! Да вы не одна... — поднявшись с нар и положив гитару, весело заговорил Агапонов. — Давно не видел вас, давно!

Посредине блиндажа стоял молоденький, черноволосый, смуглолицый военврач III ранга, державший в одной руке скрипку, а в другой смычок. Большие бархатистые глаза смотрели приветливо, взгляд их перебегал с меня на Таню и обратно.

— Рекомендую: врач санитарной роты, гвардии лейтенант Чингис Максудович Гаджиев! — назвал товарища Агапонов. — А кто ваша прекрасная спутница?

Я представила Таню и спросила, не знают ли они, куда перебрался НП 1-го дивизиона.

— Знаем, — сказал Агапонов. — Но не скажем, пока не отопьете чаю, пока не споете с нами.

На наблюдательные пункты ходить полагалось затемно, чтобы лишний раз их не демаскировать. Поэтому обижать врачей отказом от чаепития не имело смысла. Агапонов тотчас поставил чайник, а я спросила Гаджиева, давно ли он в полку. Оказалось, недавно.

— А знаете, мы с ним и раньше встречались. Вернее, почти встретились! — пошутил Агапонов. — Я из Москвы в Сталинград команду врачей вез. Так вот, в соседнем вагоне кто-то постоянно играл на скрипке. Кто бы это мог быть, думаю? Обязательно на следующей остановке зайду и познакомлюсь. Но на остановках я только тем и занимался, что продукты своему воинству добывал. [138] Так и не зашел в соседний вагон... А недавно этот молодой человек появляется здесь. Начинаем вспоминать, как и когда каждый из нас попал в Сталинград, и выясняется, что оба в одном эшелоне катили. И он мою гитару слышал! Нет, что ни говорите, судьба всегда сведет музыканта с музыкантом...

Вскипел чай, появились сухари и сахар. Потом мы вместе пели русские старинные песни, романсы и ушли от гостеприимных хозяев только в десятом часу. Гаджиев провожал нас до НП дивизиона...

Не торопилась я возвращаться в полк и посещая по делам службы медсанбат. Его развернули в школе и палатках на окраине села Крапивного, на восточной опушке Шебеюинского леса, под боком у штаба дивизии. Напряжение в медсанбате спало, хотя раненые имелись, а число терапевтических больных по сравнению с периодом тяжелых боев, естественно, возросло: обычные болезни напоминают о себе при первом же затишье.

По этому поводу хирург Нина Михайловна Сизикова как-то заметила:

— Больные — это прекрасно. Недавно оперировала язвенника. Так приятно было! Не пулю, не осколок извлекаешь, не конечность ампутируешь, а делаешь нормальную операцию...

В медсанбате произошли некоторые перемены. Вместо майора Борисова, назначенного на должность начальника санитарной службы дивизии, теперь командовал совершенно незнакомый мне майор Ф. Д. Телешман. Появились новый хирург Н. Н. Пинскер, несколько новых медсестер и санитаров.

Мое внимание привлекла прежде всего Нина Наумовна Пинскер: она была такого же росточка, что и я. Не приходилось сомневаться, что с ростом в 151 сантиметр у хирурга были трудности и при отправлении в действующую армию, и в самой армии. Я по себе знала, что значит быть маленькой: все считают тебя слабосильной, никчемной. Во всяком случае, чтобы добиться направления на фронт, мне, например, пришлось обращаться в Карагандинский обком партии. Интересно, а как у Нины Наумовны было?

Дуся Шумилина, посмеиваясь, по секрету сообщила, что ведущий хирург медсанбата Гусаков, впервые увидев Пинскер, побагровел и стал кричать, что не позволит устраивать из операционно-перевязочного детский [139] сад, что ему не нужны хирурги, не способные дотянуться до операционного стола, что скамеечек для таких не приготовили! Он тут же написал рапорт с требованием отчислить новенькую и побежал к Борисову.

Как там было у Борисова — неизвестно, но вернулся Гусаков столь же решительно настроенным против Нины Наумовны. Однако должен был устроить ей экзамен. Подвел новенькую к операционному столу, где лежал больной с нагноившимся коленным суставом, и приказал сделать все необходимое. Под недоверчивым взглядом ведущего хирурга Нина Наумовна осмотрела больного и уверенно произвела нужную операцию.

Тут Гусаков опять побежал к Борисову. Но на этот раз забирать свой рапорт обратно. А Нине Наумовне распорядился сделать скамеечку. Впоследствии Гусаков доверял Линскер не только ампутации, но и зашивание открытых пневмотороксов, рассечение гангренозных конечностей для последующего лечения...

* * *

От той же Дуси я узнала, что Михаил Осипович Гусаков и Женя Капустянская, хирург Милов и медсестра Саша Конькова стали супругами, что неразлучны, как прежде, гвардии лейтенант Толупенко и Машенька Коцина... Относительная «тишина» обороны, возможность видеть в окружающих не только исполнителей тех или иных функций, а обычных мужчин и женщин и, конечно же, могучие силы весны, теплый, томительный весенний воздух, разлитое в нем ожидание счастья, обещание чего-то нового не могли не влиять на людей, особенно на молодежь.

Я, например, заметила, что военфельдшер 1-го дивизиона Рита Максимюкова, как только появляется возможность, оказывается на огневых позициях 4-й батареи, а командир 4-й батареи старший лейтенант Ваня Горбатовский частенько привязывает коня возле медпункта 1-го дивизиона. Видела, что шепчутся о чем-то мои девчонки — Таня Конева и Нина Букина. Видела, что ищут их общества многие офицеры и бойцы полка.

Отчего-то за Нину я была спокойнее, чем за Таню: Нина держалась с мужчинами строже, замкнутей, а Таня готова была смеяться и шутить со всеми. Беспокоилась я за Коневу, но жизнь всегда озадачит: встревожила меня Нина. [140]

Как-то вечером, улучив минутку, когда мы были одни, девочка сказала, что хочет поговорить. Опущенные глаза и беспокойные пальцы не оставляли сомнений в том, о чем пойдет речь. А я вовсе не считала себя годной для роли наперсницы или советчицы, хотя в глазах восемнадцатилетних девчонок я, двадцатисемилетняя, потерявшая мужа, имеющая ребенка, была, наверное, кем-то вроде старшей сестры, если не старой тетки.

Начать Нине оказалось трудно. Наконец выяснилось. Полюбила солдата из нашего полка, он ее — тоже. Что же теперь делать?

— Он жениться на мне хочет... — говорила Нина. — А я не даю пока согласия. Сегодня живы, а завтра... Верно? Но, может быть, нехорошо так думать? Вроде торгуюсь: останешься жив, буду любить, а не останешься, не буду? Разве так можно?

Я молчала, не зная, как отвечать. Девушка поникла, опустила узкие плечики, вычерчивая прутиком круги на земле.

— А если это единственная настоящая любовь? — жарким шепотом вдруг опросила она. — Жизнь оборвется, а я так ничего и не узнаю?

Теперь голубые глаза смотрели на меня требовательно: они жаждали от старшего человека сочувствия и дельного ответа. А может быть, и благословения?

Я нерешительно заговорила о том, что настоящую любовь нужно беречь, что дается она только раз...

— Но подумай и о другом, — уже твердо сказала я. — О том, как тяжело терять любимого человека. Я это испытала. Мука невыносимая! То видятся картины первых встреч, то представляешь его гибель... А сердце уже ни к кому не лежит. Нина, я не имею права советовать. Вдруг с твоим избранником случится беда?

Нина отозвалась не сразу. Потом словно уронила:

— Беда скорее со мной случится.

Я обняла ее за плечи:

— Вот еще, скажешь... Да мы вместе в Берлин войдем! Выше нос!

Нина подняла лицо с веснушчатым носиком. Улыбка ее была и печальной, и благодарной, и смущенной:

— Только не беспокойтесь за меня! Я глупостей не наделаю. [141]

— А я и не беспокоюсь, — шепнула я. — Всегда тебя умницей считала. Знаю: все у тебя будет хорошо.

Вскоре Нина попросила перевести ее в другую часть. Причина ее просьбы была ясна. Я поговорила с гвардии майором Ресенчуком, и Нину направили в 222-й гвардейский стрелковый полк.

* * *

В конце мая зачитали приказ: немедленно приступить к дальнейшему укреплению обороны по Северскому Донцу. От дивизии требовали сделать рубежи неприступными. Выполнение приказа контролировали представителя штаба армии. В десятых числах июня прибыла комиссия из штаба фронта.

Изменился, стал суровее тон армейской печати. Изменился и характер газетных материалов: теперь писали об опыте строительства укреплений, о минерах, о бронебойщиках, об артиллеристах — мастерах уничтожения танков. Батареи нашего полка все чаще работали, прикрывая действия полковых и дивизионных разведок.

Майор Ресенчук, побывав на медпункте, распорядился выкопать два новых глубоких укрытия для раненых, сделать перекрытия в три наката, надежно их замаскировать.

— Неужели ожидается наступление врага? — ляпнула я.

Ресенчук не стал отчитывать меня за неуместное любопытство, лишь прищурился:

— Медиков даже война перевоспитать не может.

По отношению ко мне командир полка, безусловно, был прав. Я по-прежнему попадала впросак, забывая элементарные требования уставов и неписаные правила армейской жизни. Кстати, вскоре после разговора с Ресенчуком случилась более неприятная история. Она произошла после проверки санитарного состояния наблюдательного пункта 3-го дивизиона.

* * *

Находился НП на переднем крае, на западной стороне деревни Приютовки. Мы с Таней и санитаром Широких закончили работу поздно ночью и решили не возвращаться домой, а заночевать где-нибудь поблизости.

Но где? Крохотная землянка наблюдательного пункта [142] вместить нас не могла, бродить же по переднему краю в поисках блиндажей стрелковых рот не полагалось. Хорошо бы отыскать пустую хату! Но к лету сорок третьего года в деревнях по Северскому Донцу целых хат не оставалось — все были разбиты бомбами или снарядами, сожжены... Кроме одной-единственной, торчавшей в центре Приютовки.

Стояла она без оконных рам, без крыши, растащенной на землянки, среди воронок от мин и снарядов, посеченная осколками. Стояла, словно обезумевшее от горя ущество, которому ничто на свете уже не страшно. Не в эту же хату было забираться!

— А почему бы и не забраться, товарищ военврач? — почесал в затылке Широких. — Думаете, зазря она целая стоит? Немец же ее верняком за ориентир держит. Поверьте слову! Да и не станет фриц ночью по ней долбить.

Доводы Широких показались разумными. К тому же до хаты было рукой подать...

При свете луны мы обследовали ее, нашли комнату с дверью, запиравшейся на засов, выгребли мусор и, донельзя усталые, расположились на ночлег. Едва закрыв глаза, я провалилась в сон.

Дверь сотрясалась от ударов... Незнакомый властный голос требовал:

— Немедленно открывайте, иначе вышибем!

Я открыла. В комнатку решительно втиснулись несколько человек в фуражках и плащ-палатках. Первый, направив мне в лицо луч ручного фонарика, резко спросил:

— Кто такая? Почему здесь? Где охрана?

Заслоняясь от света рукой, отвернув лицо, я так же резко ответила:

— Уберите фонарь! Не знаю, с кем разговариваю, и отвечать не намерена!

Кто-то из вошедших торопливо сказал, обращаясь к моему собеседнику:

— Товарищ гвардии майор, это медики из артполка. Я их знаю.

— Мне все равно: медики, химики! — отведя луч фонаря, но по-прежнему резко продолжал майор. — Чтоб к рассвету духу их тут не было! А хату к утру разрушить. Устроили, понимаете, приют священный...

Я не выдержала: [143]

— Товарищ гвардии майор, перед вами две женщины. Очень прошу, выбирайте выражения. К тому же я гвардии капитан медицинской службы, вам не подчинена и попрошу тут не распоряжаться.

Наступила пауза. Незнакомый майор еще раз осветил наши лица, внезапно круто повернулся, распахнул дверь ногой и вышел из хаты. За ним остальные. С улицы донесся уже более спокойный голос майора:

— Пусть ночуют, но чтоб я этой хаты завтра с микроскопом обнаружить не мог! Ясно?

— Слушаюсь, товарищ гвардии майор! — отозвался более молодой голос.

* * *

На следующий день меня вызвал Хроменков:

— Галина Даниловна, что у вас произошло с гвардии майором Уласовцем?

Фамилию Уласовца, командира 22-го гвардейского полка, я слышала, но никогда с ним не встречалась, и, следовательно, ничего у нас с Уласовцем произойти не могло.

— Да нет, произошло, — сказал Хроменков. — В Приютовке ночевали?

Все стало понятно: вот, значит, кем был нежданный ночной гость...

— Звонил командир дивизии, — строго сказал майор. — Выразил недовольство тем, что медицинский персонал артполка ночует на переднем крае. Тем более что вы, Галина Даниловна, не обеспечили никакой охраны, а гитлеровцы все время пытаются добыть «языка».

Я начала оправдываться, но Хроменков прервал меня:

— Командир дивизии приказал разъяснить, что ваше место — на медпункте артиллерийского полка, а не на переднем крае. Это все. Вы свободны.

Я вышла с пылающим лицом.

Но уже близилось то время, когда место медицинских работников артиллерийского полка оказалось именно на переднем крае и именно по приказу командира дивизии. От этого дня нас отделяли всего три недели... [144]

Глава девятнадцатая.

Боевая готовность

В конце июня погиб санинструктор 5-й батареи рядовой А. А. Павлов. Сообщил об этом по телефону военфельдшер 3-го дивизиона лейтенант медицинской службы И. А. Сайфулин. Через три-четыре часа удалось выбраться на 5-ю батарею.

Павлова уже похоронили. На опушке Шебекинского леса высился холмик свежей земли. Я положила букет полевых цветов на его могилу рядом с такими же букетами.

Сайфулин рассказал. Утром гитлеровцы ответили на огонь батареи шквалом снарядов и мин. Сразу ранило двух солдат. Павлов оттащил их в укрытие, перевязал, попросил телефониста доложить о раненых в дивизион, побежал к орудию и заменил подносчика. Через восемь-десять минут осколок разорвавшегося поблизости снаряда пробил Павлову голову. Помочь ему было нельзя...

С утра следующего дня по всей линии обороны воцарилась странная, неправдоподобная тишина: враг не вел ни артиллерийский, ни минометный огонь. За день в небе не появилось ни одной группы бомбардировщиков. За полдень, правда, прилетела, но вскоре соскользнула за меловые холмы правобережья «рама». Тишина... Зной... Запахи нагретых трав и расплавленной солнцем смолы...

Майор Ресенчук и капитан Чередниченко во второй половине дня отправились на наблюдательный пункт. Вернулись они поздно вечером, говорили, что всякое движение в полосе обороны врага прекратилось.

Фашистские бомбардировщики появились ночью. В черном небе опять, как бывало на Дону и Волге, повисли десятки «фонарей» — сбрасываемых на парашютиках ракет. При их свете гитлеровцы и бомбили.

Начали бить фашистские орудия, минометы, в том числе шестиствольные. Противник стрелял «по квадратам», методично обрабатывая наугад участок, стремясь уничтожить на нем все живое.

К утру стихло. Потом так и пошло: днем — редкая перестрелка, ночью же — сильный артиллерийский и минометный обстрел, бешеный огонь из автоматов и пулеметов по всему Северскому Донцу. [145]

Ресенчук встревожился, узнав от разведчиков, что ночные «шумовые эффекты», возможно, затеваются, чтобы скрыть гул многих моторов в глубине вражеского расположения.

— Смотрите и слушайте, орлы! — наставлял он наблюдателей. — Смотрите и слушайте! Ничего не упустите!

Сведения наблюдателей артполка подтвердили артиллерийские наблюдатели из стрелковых полков, из противотанкового дивизиона, разведчики стрелковых полков, сами стрелки: шум многих моторов по ночам продолжался.

А тут еще выросла в одну ночь за Северским Донцам, посредине балки Топлинка, рукотворная роща... Противник явно пытался что-то скрыть от наших глаз! Что же? Скопление техники? Передвижение частей?

Напряжение нарастало. И когда в конце июня предупредили, что со дня на день начнется наступление врага, даже легче сделалось: знаешь, по крайней мере, к чему готовиться!

* * *

Современный читатель, интересующийся историей Великой Отечественной войны, конечно, знает о событиях весны и лета 1943 года намного больше, чем знали мы, офицеры и солдаты сорок третьего, непосредственные участники событий. Кругозор наш ограничивался, образно говоря, пределами полевой карты-двухверстки, на которую наносилась схема расположения частей и подразделений дивизии. Границы полосы действия дивизии обозначались на такой карте красными линиями. За левой ставился номер дивизии, являвшейся левым соседом, за правой — номер дивизии, являвшейся правым соседом. И все. Никаких лишних подробностей и деталей:

Подробности знали только комдив и, возможно, командиры полков. Но исключительно такие, какие имели отношение к ближайшим соседям, к полосе армии. Остальное было скрыто даже от командиров дивизий.

Поэтому офицеры и солдаты 72-й гвардейской, хоть и слышали выражение «Курский выступ», хоть и знали, что находятся на южной его оконечности, не могли даже предположить, что главные военные события летней кампании сорок третьего года развернутся именно здесь, что именно нам и нашим соседям суждено сорвать операцию [146] фашистского командования, носящую кодовое название «Цитадель».

Знали одно: враг сосредоточил против Воронежского фронта большие силы, в ближайшие дни начнет наступление; мы должны отразить атаки, нанести ответный удар и сокрушить гитлеровцев. Сокрушить без пощады, как сокрушили под Сталинградом. Для того мы здесь, на Северском Донце, и стоим.

* * *

Начиная с 28 июня части дивизии находились в состоянии боевой готовности. На наблюдательных пунктах артиллерийского полка установили круглосуточное дежурство офицерского состава. Огневики могли открыть огонь по назначенным целям немедленно. Пушечные батареи приблизили к переднему краю, чтобы при необходимости они имели возможность быстрее выехать на открытые позиции и вести огонь прямой наводкой.

В железнодорожной насыпи спешно отрыли несколько капониров, установили в них противотанковые орудия. Стрелки углубляли окопы и траншеи. Саперы проверяли готовность уже имеющихся минных полей и ставили новые — противотанковые. Связисты прокладывали дополнительные линии связи.

Старшие врачи полков получили в медсанбате положенное количество перевязочных средств и медикаментов. Давая им указания по эвакуации раненых, начальник санитарной службы дивизии гвардии майор Борисов особенное внимание обратил на своевременную доставку раненых в медсанбат и обязал старших врачей стрелковых полков изыскивать любую возможность, чтобы перевозить раненых, не дожидаясь транспорта медсанбата. Мне же прямо сказал, чтобы артиллерийский полк на транспорт медсанбата не рассчитывал.

— Поймите меня правильно, товарищ гвардии капитан, — с нажимом говорил Борисов. — В медсанбате недокомплект санитарных машин. Телешман может не справиться даже с вывозом людей из стрелковых полков. А ведь ему придется еще тяжелораненых в армейский госпиталь отвозить! Так что обходитесь собственными силами. Грузовые машины в артполку имеются! Кроме того, вы можете использовать транспорт, подвозящий боеприпасы...

Майор был прав: в артиллерийских полках дело с [147] транспортом всегда обстояло лучше, чем в стрелковых. Но меня беспокоила неукомплектованность 155-го гвардейского артполка грузовыми автомобилями. К тому же от подчиненных и от наших старших офицеров я знала, что во время боев потери автотранспорта в батареях и дивизионах нередко значительнее, чем потери вооружения.

Пошла я к начальнику штаба капитану Чередниченко, поделилась тревогами.

— Галина Даниловна, милый человек, не беспокойтесь! — сказал тот. — Все сделаю, чтобы люди в медсанбат своевременно попадали. Ваш-то непромокаемый транспорт как?

«Непромокаемым транспортом» Юрий Яковлевич именовал две санитарные повозки медпункта. Они использовались для вывоза раненых с огневых позиций батарей. Усилиями Реутова и помогавшего ему Широких обе повозки находились в отличном состоянии. Предмет особой гордости Реутова — резиновые шины, невесть где раздобытые и натянутые на ободья колес. Постукивая по шинам носком сапога, старый казак хвастал:

— Теперь, товарищ доктор, почище всякого автомобиля катать будем. Как на «дутиках»!

Ни он, ни Широких словно и не задумывались, что «как на дутиках» им придется мчаться лесными дорогами, а «загружаться» — под огнем и бомбами.

С младшим врачом полка старшим лейтенантом медицинской службы Кязумовым мы объехали дивизионы и батареи, проверили укомплектованность аптечек, наличие у санинструкторов индивидуальных перевязочных пакетов, асептических повязок, стерильных салфеток, сетчатых шин, матерчатых и резиновых жгутов, йода, стрептоцида. Проверили и наличие индивидуальных перевязочных пакетов у личного состава полка.

Кязумов, пока мы находились в обороне, вполне освоился со своими обязанностями. Поэтому я доверяла ему самостоятельную проверку санитарного состояния подразделений и инструктаж военфельдшеров. Но боевое крещение Кязумову еще предстояло принять. Чувствовалось, он хочет быть достоин уважения ветеранов, звания гвардейца и оттого немного нервничает, бравирует под минометным и артиллерийским огнем. И я предупредила его точно такими же словами, какими когда-то предупреждал меня Юрков: [148]

— Учтите, врач в бою нужен живой...

Перед началом больших сражений у всех офицеров и солдат десятки неотложных дел. Лица людей выражают озабоченность, каждый спешит выполнить очередной приказ. Это придает происходящему особую окраску, напоминает, что недалека минута, когда потребуется предельное напряжение всех физических и моральных сил.

А события разворачиваются уже с кинематографической быстротой. В ночь на 3 июля соединения 7-й гвардейской армии получили приказ о приведении своих частей в полную боевую готовность: командующего армией информировали, что наступление противника начнется между 3 и 6 июля. В ту же ночь по приказу генерал-майора Лосева разведчики дивизии отправились за «языком» и вскоре доставили в штаб дивизии немецкого унтер-офицера. Точного времени начала наступления пленный не знал, но сообщил, что 2 июля личному составу его части зачитано обращение фюрера, призывающего «доблестных солдат рейха» выиграть предстоящее «последнее сражение».

На следующую ночь разведчики захватили вражеского сапера, который снимал минное поле перед собственным передним краем. Часом позднее на нашу сторону перебежал немецкий солдат, назвавший себя патриотом Германии.

Из сообщений пленных и перебежчика, а также из сведений, полученных разведкой фронта, стало известно, что в полосе одной только нашей дивизии гитлеровцы сосредоточили около 80 танков из оперативной группы «Кампф», 32-ю и 106-ю пехотные дивизии, несколько артиллерийских полков и другие части. Что противник перейдет в наступление в 3 часа утра 5 июля.

Утром 4-го по приказу гвардии полковника Н. Н. Павлова на наблюдательном пункте артиллерийского полка собрались артиллерийские командиры дивизии.

Павлов был сдержан, суров. Сообщил всем о времени вражеского наступления и о решении высшего командования провести артиллерийскую контрподготовку.

— Ваша задача, товарищи, состоит в том, чтобы нанести внезапный и мощный удар по исходным позициям вражеской пехоты и танков, по артиллерийским и минометным батареям противника в районах сосредоточения [149] его резервов, — говорил Павлов. — Одновременно должны быть разрушены наблюдательные и командные пункты врага.

К проведению контрподготовки привлекались, кроме артиллерии и минометов нашей дивизии, артиллерия 213-й стрелковой дивизии, недавно занявшей оборону непосредственно за нами, и два дивизиона 109-го армейского пушечного артполка.

Каждый дивизион, каждая батарея получили указания, по каким целям и районам они должны вести огонь после приказа на контр подготовку. Отлучаться с позиций с этой минуты запрещалось.

* * *

До сих пор в мельчайших подробностях помню я ночь на 5 июля 1943 года. Тьма опустилась быстро. Узкий серп месяца повис высоко над горизонтом, звезды в иссиня-черном небе сияли остро, переливаясь голубовато-зеленым цветом. Тишина стояла полная.

На медпункте не опали, все собрались возле повозок. Мужчины курили. Мы с Таней, укрывшись одной шинелью, сидели на куче сена. Тишина. Заговорим о чем-нибудь, но разговор не вяжется. Снова молчим, слушаем, ждем. И сотни тысяч людей, наверное, подобно нам, молчат, вслушиваются, ждут: в окопах, на наблюдательных и командных пунктах, на огневых позициях. Вслушиваются и ждут...

Небеса разверзлись и обрушились на землю в начале третьего часа. Перед этим, как всегда, вздрогнула земля. А потом — оглушающий гром сотен орудий и минометов.

Я только пятнадцать-двадцать секунд слышала свист снарядов и начавшуюся на (переднем крае ожесточенную стрельбу из автоматов и пулеметов. Затем все поглотили гул разрывов и новые, все новые и новые залпы.

По вражеским войскам яростно били пушки и орудия, реактивные снаряды М-31, «катюши». Сполохи выстрелов. Беглые зарницы разрывов, сливающиеся в зарево. Адский грохот. Ничего, кроме жуткого грохота. Никогда ранее не слыханного грохота!

Беззвучно вставали на дыбы испуганные внезапным огнем кони... Беззвучно раскрывали рты Реутов и Широких, повисшие на конских уздечках... Сутулилась Таня, зажимая ладонями уши...

Огненный смерч бушевал тридцать минут. Он прекратился [150] так же неожиданно, как начался. Ночь словно провалилась в возникшую тишину. И мы с ней, неспособные пока произнести ни слова. Одинокая пулеметная очередь на переднем крае... Возбужденное ржание коня... Вместо запаха сырости — приплывший с реки запах гари и дыма...

Все напряженно ждали: вот-вот грянет ответный артиллерийский удар. Но враг молчал. Враг не отвечал на огонь. Прошли десять, двадцать, сорок минут — не отвечал.

Стало неудержимо клонить в сон: сказалось, видимо, нервное напряжение. И я пошла к «женской» землянке, улеглась на топчан, укрылась шинелью. Спустилась туда и Таня:

— Галина Даниловна, думаете, не начнется?

— Ложись, ложись — хоть немного вздремнем...

Но я не задремала. Я уснула. Уснула сразу же, как только закрыла глаза. А проспала всего час: сорвал с топчана, заставил схватить санитарную сумку и броситься к выходу грохот разрывов. Снаряды и мины рвались совсем близко, стены землянки ходили ходуном, сквозь накат сыпался песок. Выбежав наружу, присела: между землянкой и блиндажом медпункта взметываются огонь, земля и дым.

— Землянка не выдержит прямого попадания! — прокричала бежавшая следом Таня. — Лучше в ход сообщения!

Совет был дельным. Кинулись в ход сообщения, отбежали с десяток шагов и упали на дно глубокой щели. А сквозь грохот разрывов уже слышался знакомый гул вражеских бомбардировщиков.

Вскоре и первые мощные бомбы взорвались. Я попыталась выглянуть из щели — понять, что происходит. Увы! Все затянуто дымом и пылью. А огонь не стихает. Новые разрывы совсем рядом. Земляные стены дрожат, осыпаются. Ощущение такое, что края щели вот-вот сомкнутся и погребут нас заживо.

Вспомнила сына. Как хорошо, что он далеко. Нет, я не должна погибнуть. Не имею права! У меня же сын... И Нину Букину вспомнила. Каково-то ей в стрелковом полку? Жива ли?

Артиллерийская подготовка противника продолжалась в полосе обороны дивизии около часа. Затем канонада стала затихать, стали слышны пулеметы и автоматы [151] переднего края. Тут же открыли беглый огонь наши гаубицы, пушки и минометы.

— Вот теперь началось! — крикнула я Тане. — Скорей!

Мы выбрались из щели и побежали к блиндажу медпункта.

Глава двадцатая.

Пятое июля

Яростный бой развертывался по всей полосе обороны, но гул казался более ожесточенным на правом фланге, на участке 229-го гвардейского стрелкового полка. Там и вражеская авиация висела.

Отправила я Кязумова в штаб полка — выяснить, куда подавать повозки, где нужна помощь. Чередниченко приказал ехать в первый дивизион, к капитану Савченко. Реутов с Широких забрались на передки и, тронув коней, погнали в лес.

— Немец дымовую завесу поставил, наблюдателям тяжело, — рассказывал Кязумов об услышанном в штабе. — Танки появляются перед пушками, когда до них каких-нибудь двести-триста метров...

Первые раненые поступили на медпункт в начале седьмого часа. Привез их шофер, доставлявший боеприпасы на 1-ю батарею старшего лейтенанта Горбатовского. На бортах грузовика белели свежие царапины от осколков. У пострадавших артиллеристов были — как всегда в начале оборонительного боя, пока дело не дошло до автоматов и гранат, — тяжелые осколочные ранения. При таких ранениях необходим внимательный врачебный осмотр, срочная квалифицированная помощь.

Расспрашивать раненых про обстановку на передовой некогда: только успевай поворачиваться. Да и им самим не до разговоров! И все же из отрывочных фраз, из лихорадочных реплик потерявших немало крови людей можно было понять, что под Масловой Пристанью трудно.

Привезли батарейцев гвардии капитана Михайловского. Эти дрались в Приютовке, тоже хватили лиха. Пригнал повозку от Савченко Реутов. Доставили стрелков из 222-го гвардейского. На взмыленных конях, выскочив [152] из-под обстрела, прискакал Широких. Да так и пошло! То с правого фланга, то с левого, уже не ручейками — рекой полился поток: осколочные, пулевые, колотые, резаные...

Приток раненых вынуждал прибегнуть к разделению труда: мы с Кязумовым стали отбирать для оказания помощи самых тяжелых, оставляя более легких Ковышеву и Коневой.

К девяти часам блиндажи, землянки и щели медпункта оказались заполненными. Вновь прибывающих укладывали под открытым небом, а противник между тем продолжал вести огонь на всю глубину обороны дивизии, снаряды и мины нередко рвались в расположении медпункта, порой приходилось прерывать работу, чтобы «перележать» артналет.

В десятом часу подошли два грузовика, часть раненых удалось отправить в медсанбат. Потом автомашины словно сквозь землю провалились — ни одна не показывалась, — и в одиннадцатом часу я побежала на КП «выбивать» транспорт.

Там — свежие воронки, обезглавленные деревья, труп убитой лошади... Вскакивают на коней, гонят куда-то командир штабной батареи старший лейтенант Кристаллов с ординарцем... Пробегает телефонист с катушкой черного телефонного провода за плечами... Откуда-то из-под земли слышится отчаянный зов: «Резеда»! «Резеда»! Я — «Тополь»!»...

Чередниченко у себя в блиндаже сгорбился над зеленой коробкой полевого телефона. Правой рукой прижимает к уху телефонную трубку, левой — закрывает другое ухО, морщится от напряжения, пытаясь видимо, разобрать, что ему говорят. А отвечая, кричит, рискуя сорвать голосовые связки. Смотрит на меня, не узнавая. И вдруг, зажав трубку ладонью, хрипло приказывает:

— В медпункт! Медсанбат накрыли артогнем, он перебазируется, шоферы не успевают! Идите в медпункт, будут машины!

И опять, перестав видеть меня, что-то кричит в трубку.

Мне стыдно, что помешала. И тут же холодком заползает в грудь тревога за товарищей из медсанбата... Однако давать волю чувствам некогда: раненые ждут! Я выбираюсь из блиндажа и бегу обратно. [153]

В какой обстановке приходилось работать в те часы медицинскому персоналу дивизии и, в частности, персоналу медпункта артиллерийского полка? Чтобы ответить, надо хотя бы в общих чертах рассказать, как складывался, какого накала достиг начавшийся бой.

...Намереваясь протаранить оборону 7-й гвардейской армии, выйти к Короче, в тыл советским войскам, сражающимся у Белгорода, противник нанес основной удар в стык между нашей 72-й стрелковой дивизией и «соседом справа» — 78-й. В эпицентре битвы оказался 229-й гвардейский стрелковый полк, которым командовал майор Г. М. Баталов, а в полосе обороны полка — 3-й стрелковый батальон капитана Стриженко.

На Стриженко, понесшего потери уже при артподготовке и бомбардировке с воздуха, двинулись два батальона фашистской пехоты, поддержанные 30 танками и самоходными орудиями.

На левый фланг полка, на 2-й батальон старшего лейтенанта Двойных, наступал полк вражеской пехоты, сопровождаемый 20 танками и самоходными орудиями.

Передний край от Карнауховки до Приютовки заволокло дымом и пылью. Горело все, что могло гореть. В слитном реве боя беззвучно вырастали из земли бесчисленные огненно-черные веера разрывов снарядов и мин, беззвучно срывались в пике фашистские бомбардировщики, беззвучно неслись на позиции наших рот, на позиции батарей, на дороги с грузовиками и подкреплениями, на Шебекинский лес бомбы.

В районе Безлюдовки вступил в бой с полком пехоты и 18 танками противника 224-й гвардейский стрелковый полк майора Уласовца. Скоро и здесь все заволокло дымом и пылью...

Танкам, самоходным орудиям и пехоте противника пришлось пробиваться к оборонительным рубежам наших стрелковых частей сквозь мощный заградительный огонь артиллерии дивизии и приданного нам дивизиона армейского артиллерийского полка.

Враг понес потери на переправах через Северский Донец и в пойме реки, а приблизясь к окопам и траншеям переднего края дивизии, попал под огонь пушечных батарей стрелковых полков и пушечных батарей 155-го гвардейского артполка, выдвинутых на прямую наводку и стрелявших специальными, так называемыми «подкалиберными», снарядами, пробивавшими даже [154] усиленную броню «тигров», «фердинандов» и «пантер».

Лишь после трехчасового боя гитлеровцам ценой громадных потерь удалось прорваться группой танков и самоходных орудий, сопровождаемых батальоном пехоты, на стыке батальонов Стриженко и Двойных, к железной дороге между Карнауховкой и Масловой Пристанью.

На выручку стрелкам, на поддержку товарищей майор Ресенчук двинул 3-й дивизион 155-го гвардейского артиллерийского полка старшего лейтенанта Почекутова. Огонь Почекутова нанес гитлеровцам страшный урон и оказался тем более кстати, что вышла заминка с организацией огня 1-го дивизиона: наблюдательный пункт капитана Савченко окружили автоматчики врага.

Савченко, наблюдатели, связисты и военфельдшер Рита Максимюкова должны были пробиваться сквозь вражеское кольцо к запасному наблюдательному пункту. Капитана ранило в руку. Пока ему помогли добраться до укрытия, пока Рита оказывала командиру дивизиона помощь, батареи старшего лейтенанта Горбатовского, старшего лейтенанта Киселева и капитана Тронь действовали сами по себе.

Правда, убедившись, что связь с НП прервана, руководство огнем дивизиона принял на себя начальник штаба дивизиона старший лейтенант А. И. Арнаутов. Но это произошло не сразу...

Пятый час боя... Шестой... Невозможно описать все подвиги офицеров и солдат стрелковых подразделений дивизии, совершенные 5 июля! Для этого нужна иная книга. Упомяну только о старшем лейтенанте В. Г. Кузнецове{3}, уничтожившем из противотанкового ружья три «пантеры», убившем более пятидесяти фашистов, неоднократно водившем в бой потерявшую командира стрелковую роту...

О командире 3-й роты 1-го батальона 229-го гвардейского стрелкового полка старшем лейтенанте В. Ф. Прилипко, четыре раза водившем до своей гибели роту в контратаки и уничтожавшем огнем из автомата и штыком более тридцати гитлеровцев...

О начальнике штаба 2-го батальона 229-го гвардейского стрелкового полка старшем лейтенанте В. П. Кукове, [155] огнем из пулемета уничтожившем около шестидесяти фашистов, дважды поднимавшем бойцов в контратаки и погибшем в третьей...

О лейтенанте В. М. Колесникове{4}, надежно прикрывшем со своей пулеметной ротой стык батальона Двойных с 224-м гвардейским стрелковым полком. На седьмом часу боя погибли или получили ранения все офицеры и солдаты пулеметной роты. Последним погиб связной Колесникова, помогавший командиру заряжать ленты. Сам Колесников к тому времени получил третье ранение и его контузило.

Бойцы 6-й роты вынесли офицера с позиций роты. Очнувшись, узнав, что выгодный рубеж оставлен врагу, Колесников заменил убитого командира 6-й роты, повел бойцов в атаку и вновь овладел позициями, которые занимал с пулеметчиками до начала боя.

Не могу не упомянуть о командире 224-го гвардейского стрелкового полка гвардии майоре Уласовце, окруженном на наблюдательном пункте, но продолжавшем даже в критической ситуации руководить батальонами.

Пропуская танки и самоходки, стрелковые батальоны Стриженко и Двойных до конца дня вели бой в окружении, приковывая к себе вражескую пехоту, они атаковали прорывавшихся фашистов во фланги, нанесли им тяжелые потери.

В сорок четвертом году для характеристики подобных ситуаций, когда сражающиеся стороны перемешивались и вели бой одновременно на разных глубинах обороны, стали применять выражение «слоеный пирог». В сорок третьем году такого термина не знали. Но 5 июля на восточном берегу Северского Донца возник именно «слоеный пирог». Только гвардейцы наши в отличие от гитлеровцев образца сорок четвертого года обороняли рубежи до последней капли крови и в плен не сдавались.

Погиб, но не сдался 5 июля весь 3-й батальон капитана Стриженко, Погибла шестая рота батальона капитана Двойных. Понесли большие потери, но лишь по приказу отошли с боем к железнодорожной насыпи и Шебекинскому лесу другие роты 2-го батальона.

А перед железнодорожной насыпью, перед Шебекинским [156] лесом, противника встретили огнем 1-й батальон; 229-го гвардейского полка под командованием капитана В. Ф. Шалимова, 2-й батальон 224-го гвардейского стрелкового полка под командованием капитана И. М. Глянцева и отведенная на запасные позиции артиллерия дивизии. В решающую же минуту нанесли удар стоявшие во втором эшелоне 222-й стрелковый полк нашей дивизии и свежая 213-я стрелковая дивизия. Встречным боем они остановили врага.

* * *

Быстро темнело. Затихал грохот боя. Прорвать оборону дивизии гитлеровцы не сумели. Наши стрелковые части и подразделения заняли новые рубежи. Понесший самые тяжелые потери 229-й стрелковый полк, оставив Маслову Пристань, отошел на пять километров восточнее. Усиленный Отдельным учебным стрелковым батальоном, он занял окопы за насыпью железной дороги.

Правофланговые подразделения 224-го стрелкового полка отошли лишь на полтора-два километра, окопавшись на железнодорожной насыпи, а левофланговые подразделения полностью удержали первоначальные рубежи обороны. 155-й артиллерийский полк и 78-й Отдельный истребительно-противотанковый дивизион обосновались на новых огневых позициях, указанных командующим артиллерией дивизии.

Так настала ночь. Вся в заревах пожарищ по берегу Северского Донца, словно горизонт истекал кровью...

Раненых, как уже вспоминала, привозили не только с батарей и наблюдательных пунктов дивизионов 155-го артполка, но и из 78-го отдельного истребительно-противотанкового дивизиона, из стрелковых частей. Число поступавших на медпункт воинов резко увеличилось после 12 часов.

Реутов и Широких, возвращаясь с повозками, где сидели и лежали наспех перевязанные люди, рассказывали о кромешном аде, творящемся на передовой. Оба устали, их запыленные лица осунулись...

Не помню, кто привез сообщение о гибели санинструктора 1-й батареи рядового Пети Пинаева, но даже в тот жуткий день остро кольнула весть об этой смерти. Пете только-только исполнилось девятнадцать. Он прибыл на батарею в самом начале боев дивизии. Тихий, скромный паренек, красневший в присутствии женщин,, [157] был удивительно трудолюбивым. Он добросовестно исполнял и обязанности подносчика снарядов, и обязанности санинструктора. С утра 5 июля Петя вынес с огневых позиций, перевязал и отправил в тыл одиннадцать тяжело раненных артиллеристов. Погиб юноша, отражая с товарищами атаку фашистской пехоты.

В каждый приезд Реутов, наскоро напившись воды, хвалил санинструктора 5-й батареи рядовую А. Н. Агееву и санинструктора 6-й батареи Г. Ф. Баранову.

— Ну, девчата... — говорил старый солдат. — Ни черта не боятся!

Саша Агеева действительно была смелой до безрассудства. В батарее ее очень любили и со Сталинграда иначе, как «спасительницей», не называли. В первый день боев на Северском Донце Саша вынесла из-под огня и, искусно перевязав, надежно укрыла в щелях девять тяжело раненных артиллеристов. Отправив их в тыл, она снова ползла туда, где свирепствовали огонь, дым, осколки. Туда, где стояли возле орудий ее друзья.

О военфельдшере Рите Максимюковой я уже упоминала. Ей пришлось 5 июля орудовать не только индивидуальными пакетами и шинами, но и автоматом. Нелегко было и военфельдшерам 2-го и 3-го дивизионов И. Е. Мелентьеву и И. А. Сайфулину. Работали они под обстрелом, рисковали жизнью и долг свой выполняли безупречно.

Во втором часу дня создалось крайне тревожное положение. От капитана Чередниченко прибежал связной и, сообщив, что штаб отходит, передал приказ отвести медпункт на восточную окраину Шебекинского леса. Нас и без того беспокоили пули, нет-нет да посвистывающие над головами, теперь же сомнений не оставалось: противник близко.

Но как выполнить приказ? Ведь не в том дело, чтобы самим перебраться на четыре километра восточнее, а в том, чтобы вывезти раненых, которых скопилось не меньше сорока человек!

Словом, оставались мы на прежнем месте еще часа два и прибыли на восточную окраину леса лишь в шестом часу. Чередниченко сгоряча наговорил мне резкостей. Оправдываться и возражать не стоило — не та была обстановка, да и понимала я, что позже начальник штаба на все посмотрит по-другому.

Уже совсем стемнело и утих рев орудий, когда на [158] медпункт один за другим стали собираться военфельдшеры дивизионов. Усталые, в испачканных кровью и землей гимнастерках... Первым делом спрашивали Таню Коневу, заведующую нашей аптекой, а потом набивали санитарные сумки и вещевые мешки перевязочным материалом, медикаментами.

Мы угощали их чаем, расспрашивали о потерях, об эвакуации раненых... И тут Сайфулина прорвало:

— Видели бы вы, что на медпунктах стрелковых полков творилось!

Мы не видели, но догадывались, что эвакуация раненых из полков оставляла желать лучшего.

— «Лучшего...» — кипел Сайфулин. — С одиннадцати утра к ним ни одна машина из медсанбата не пришла! Только случайный порожняк да повозки. Хоть на закорках людей за пять верст таскай!

— Да, да. Медсанбат должен был перебазироваться...

— Не надо было его в пределах досягаемости вражеской артиллерии располагать, — перебил Сайфулин. — Тогда и перебазироваться не пришлось бы и машины не имущество медсанбата перевозили бы, а раненых!

Рита Максимюкова негромко добавила:

— К нам из баталовского полка раненые шли. Агапонов раз пять Гаджиева присылал: помогите, захватите наших людей...

А Мелентьев рассказал, в какую он попал передрягу, пробираясь на 5-ю батарею мимо санроты 224-го гвардейского стрелкового полка.

* * *

...В расположение санроты просочились вражеские автоматчики, а раненые не только в землянках, но и просто на земле, под кустами, лежат, многие даже пошевелиться не способны. Гитлеровцам же все равно, кто перед ними — здоровые или раненые! Строчат из автоматов, убивают людей...

Еще хорошо, командир санроты капитан медицинской службы А. П. Окишев не растерялся: собрал персонал, человек двадцать легкораненых, атаковал гитлеровцев и вышиб из своего расположения. А потом стал ругаться — мол, если так дальше с транспортом пойдет, раненые без вражеских автоматчиков погибнут... [159]

Попив чаю и немного отдохнув, военфельдшеры заторопились в дивизионы: назначить новых санинструкторов, вручить им санитарные сумки, поспать, если удастся... Прилегли и мы на медпункте. Но фронтовые летние ночи коротки!