Волны Амура, волны Дуная
На реках служат моряки
Вместе с июньскими белыми ночами пришло в Ленинград лето. Но его наступление едва заметили мы, двадцать шесть выпускников командного факультета Военно-морской академии, — у нас завершались государственные экзамены, А кроме экзаменов мысли каждого, естественно, занимала дальнейшая служба: как-то она сложится, куда назначат?
Для меня это определилось раньше, чем ожидал.
В лабораторию, где мы готовились к предпоследнему экзамену, передали: капитану 2 ранга Григорьеву — к начальнику академии! Через несколько минут я был в приемной и узнал от адъютанта, что у начальника академии вице-адмирала Г. А. Степанова — прибывший из Москвы заместитель Наркома Военно-Морского Флота по кадрам корпусной комиссар С. П. Игнатьев.
Меня пригласили в кабинет. Там был и начальник нашего факультета вице-адмирал С. П. Ставицкий, возглавлявший одновременно кафедру общей тактики флота. Он не раз говорил, что готов взять меня на свою кафедру адъюнктом, к чему я, однако, не очень стремился.
Заместитель наркома спросил, как с экзаменами. Докладываю, что сдал почти все на отлично, осталось два.
— Это хорошо, — кивает корпусной комиссар. — А перед академией вы командовали кораблем на Амуре?
— Так точно, монитором «Красный Восток».
Несомненно, заместителю наркома это известно. Но он неторопливо задает еще несколько вопросов и, чувствую, внимательно ко мне присматривается. А я никак не пойму, что все это означает. Наконец Игнатьев говорит:
— Вот что, товарищ Григорьев. На Днепровскую военную флотилию нужен начальник штаба. В наркомате сложилось мнение, что можно назначить вас. Как смотрите на это? Справитесь? [4]
О таком назначении я тогда не мог и помышлять: ведь командовал пока только кораблем. А на штабной службе, хотя интересовался ею и, как отмечалось в аттестациях, «проявил склонность» к ней, не был вовсе. И я еще не член партии, только недавно принят в кандидаты...
Мысли проносятся стремительно. Итог им подводится как-то сам собою: «Тебе оказывают огромную честь. Неужели ты ее не оправдаешь?» И я — может быть, быстрее, чем следовало, — отвечаю вслух:
— Благодарю за доверие, товарищ корпусной комиссар. Сделаю все, что в моих силах.
— Ну в добро! — заключает замнаркома. — Приказ о назначении, полагаю, не задержится. Будьте готовы выехать к месту службы через два дня.
Вслед за мною из кабинета выходит Сергей Петрович Ставицкий. Он высок и худощав, седые волосы подстрижены бобриком. Этого старого моряка знают далеко за стенами академии, особенно на Балтике, где он еще в гражданскую войну командовал красным линкором. Как и многие-многие слушатели академии, я обязан профессору Ставицкому тем, что он развил у меня интерес к оперативному искусству, к осмыслению боевого прошлого и современных возможностей флота.
Сергей Петрович напутствует:
— Надеюсь, Виссарион Виссарионович, вы покажете себя достойным питомцем Военно-морской академии. — И неожиданно добавляет уже совсем другим тоном: — А все-таки я почему-то уверен, что мы с вами еще послужим вместе!
Приказ о назначении действительно не задержался. Выехать в Киев, где находилась главная база Днепровской военной флотилии, пришлось, даже не сдав последнего экзамена — выпуск из академии оформили без него. Вместе со мною ехал товарищ по курсу капитан-лейтенант Иван Меняйло, назначенный начальником оперативного отделения штаба флотилии.
Настроение у нас было приподнятое, но и немного тревожное. И не только потому, что ждала сложная, практически еще незнакомая работа. Тревожным было само то предвоенное лето. Ведь июнь, который я вспоминаю, — это июнь 1940 года.
Последнее мирное лето... Конечно, тогда никто не знал, каким окажется следующее. Но и в то лето не было ощущения, что мир устойчив, прочен. Война уже шла в Западной Европе, где гитлеровская Германия захватывала [5] все новые страны — Норвегию, Данию, Голландию, Бельгию... А в те дни немецкие войска приближались к Парижу.
Кадровые военные сильно чувствовали, что место каждого из нас определяют срочные, неотложные меры, принимаемые партией и Советским государством для укрепления обороны. Командир, получивший новое назначение, выезжал как по тревоге. Об отпуске, полагавшемся после окончания академии, у нас не заходило речи даже между собой.
В поезде, катившем к Киеву, я вспоминал, как ровно десять лет назад уезжал из Ленинграда в противоположном направлении, на восток. Тогда — выпускником Военно-морского училища имени М. В. Фрунзе. И как еще несколькими годами раньше раз и навсегда решил мою судьбу комсомол, послав меня на флот...
По-разному могла сложиться жизнь у мальчишки, росшего в тихой Рязани. Одно время мечтал стать журналистом — в губернской газете «Рабочий клич» печатались мои юнкоровские репортажи. Привлекала и музыка, и как будто были способности к ней. А пока что, переведясь в школе во вторую смену, с четырнадцати лет работал курьером в Рязрупводе — Рязанском районном управлении водного транспорта. Семья осталась без отца, из троих детей я был старшим, и моя зарплата значила в нашем бюджете немало.
Кончая девятый (тогда последний) класс школы, я уже работал управделами горкома комсомола. А потом наступил день, перевернувший все мои, еще только складывавшиеся, планы на будущее.
Стремительный и шумливый секретарь горкома Иван Гаврюшин, распахнув дверь, объявил с порога:
— Виссарион, тебя вызывает отсекр губкомола Дергачев!
— Зачем? — озадаченно осведомился, я.
— А это он тебе сам скажет! — И Гаврюшин уже понесся куда-то, размахивая пустым рукавом старой кожанки, надетой, как было тогда принято, на одно плечо.
Секретарь губкома был всего лет на пять-шесть старше меня. Смуглый и скуластый, как многие коренные рязанцы, Иван Дергачев сидел за столом в красной косоворотке и высоких смазных сапогах. Разговор у нас получился короткий.
— Григорьев? Садись, Ты школу второй ступени кончил?
— Кончил. [6]
— Так вот, рязанский комсомол посылает тебя по разверстке ЦК на флот. Понимаешь, какая честь тебе выпала?
Собравшись с мыслями, ответил, что хотел учиться музыке, стать, если удастся, пианистом.
Отсекр укоризненно покачал головой и развел руками:
— Да кто ж тебе, чудак-человек, мешает заниматься этим на флоте! Ты что, не знаешь, что сам Римский-Корсаков был военмором? А впрочем, — Дергачев нетерпеливо забарабанил пальцами по столу, — уговаривать тебя, товарищ Григорьев, не собираюсь...
Уговаривать не требовалось — дисциплина в комсомоле была строгая. А почему выбор пал на меня и почему заменить мою кандидатуру другой было трудновато, скоро стало ясно. Та комсомольская мобилизация проводилась для пополнения военно-морских училищ, и требовались члены РЛКСМ со средним образованием, которых в нашей губернской организации было очень мало.
К крутому повороту в моей жизни привыкал недолго. Комсомол шефствовал над флотом, и все, связанное с ним, представлялось нам в романтическом ореоле. Помнится, в Рязань как-то приехали три балтийских военмора с подшефного корабля «Кречет». Их восторженно встречали в ячейках. Один из этих краснофлотцев осчастливил меня, разрешив примерить его бескозырку. Наверное, каждый комсомолец тех лет, пусть даже не видевший ни моря, ни кораблей, был хоть чуточку моряком в душе. Это помогло и мне быстро настроиться на новый жизненный курс.
И вот я уже шагаю в строю по ленинградским улицам. Ребята одеты в разноцветные рубахи и вылинявшие футболки, кое у кого зияют прорехи на локтях или коленках (это считалось своего рода вызовом нэповским модникам). Зато с каким задором поем мы любимый «Комсофлотский марш»: «Вперед же по солнечным реям!..»
Мы шли за Неву, на Васильевский остров, в знаменитое училище, которое вело свою историю от петровской Навигацкой школы. То самое, где учились Ушаков, Сенявин, Нахимов. Впрочем, не всем нам были тогда знакомы эти славные имена — маловато еще мы знали о прошлом отечественного флота.
Нас ждали отборочные комиссии: придирчивая мандатная, весьма строгая медицинская... И совсем не строгие вступительные экзамены, которые все же дали значительный отсев — экзаменовались ведь и ребята, не окончившие средней школы. Но, как правило, двери училища не закрывались [7] и для срезавшихся: большинство их зачислялось на подготовительный курс..
В нашей роте первого курса — двести пятьдесят слушателей (курсантами мы стали называться позже, с 1928 года). Полтораста прибыли, как и я, с комсомольскими путевками, остальные — с подготовительного курса или уже послужившие на кораблях, настоящие моряки. У роты огромная спальня, где можно находиться лишь в часы, отведенные для сна, и просторный «ротный зал» со старомодными конторками — своего рода партами для взрослых, в которой нам положено быть до ухода в классы и после классов. Жесткий распорядок сперва несколько тяготил. Увольнение «на берег», то есть в город, — раз в неделю. Однако скучать было некогда. И сколько необычного, поражающего воображение открывали мы в стенах самого училища!
Великолепная картинная галерея с полотнами, запечатлевшими морские сражения. Огромная модель парусного брига в зале Революции и множество других моделей кораблей всех эпох в училищном музее. «Звериный» коридор, со стен которого смотрели резные фигуры фантастических существ, украшавшие некогда форштевни старинных, клиперов и фрегатов. Круглый Компасный зал с выложенными мозаичным паркетом румбами. Все это таило в себе притягательную силу и приобщало к флоту.
Постепенно мы узнавали все больше о людях, вышедших из этих стен и оставивших след в истории. Среди них были герои Чесмы, Наварина, Синопа, открыватели новых земель, декабристы. Тут учились писатель Станюкович, легендарный лейтенант Шмидт.
Училище имело отлично оборудованные кабинеты, превосходных преподавателей. Большинство их еще составляли бывшие офицеры и адмиралы старого флота. С нашим братом им бывало подчас нелегко — давали о себе знать слабины в общеобразовательной подготовке. Но наши учителя были преданы флоту, морскому делу поистине беззаветно, они не жалели сил, чтобы вырастить умелых командиров.
Из многообразной боевой техники мне особенно полюбились корабельные орудия. Первый толчок к этому дали занятия по материальной части артиллерии у Бориса Францевича Винтера — он вел свой курс так, словно посвящал нас в сокровенные тайны морского боя. Имя Винтера произносилось в училище с большим уважением. Все знали, что в октябрьские дни 1917 года он, будучи артиллерийским офицером «Авроры», лично обезвредил «адскую машину», заложенную врагами революции. Взрыватель, уже [8] извлеченный из машины, сработал у Бориса Францевича в руках, и он лишился трех пальцев.
Старый балтийский штурман Михаил Михайлович Безпятов читал нам мореходную астрономию. Высокий, немного сутулящийся, с длинной и узкой седой бородой, он был крайне требователен, скуп на высокие оценки, однако прочных знаний добивался отнюдь не только этим.
Очень любили мы преподавателя морской практики Никиту Дементьевича Харина. Он был похож на колоритного старинного боцмана, казался ожившим персонажем из романов Стивенсона — плотный, коренастый, но удивительно подвижный, с широким красным лицом и маленькой золотой серьгой в левом ухе. Харин оглушал нас командами, подаваемыми громовым басом, с напускной грозностью обрушивался на нерасторопных: «Тысяча нарядов вне очереди!», «Год без берега!». А человеком был добрейшим, душевным. И как чудесно пахло в его учебном кабинете просмоленными канатами! С каким азартом состязались мы здесь в вязании сложных морских узлов!
Нас всесторонне готовили к встрече с кораблями, с морем. Но первая летняя практика на балтийских линкорах все равно далась нелегко. Несколько человек, не выдержавшие напряжения корабельных вахт и работ, тревог, угольных погрузок, были даже отчислены по физической непригодности.
И в последующие годы курсанты много плавали — до трех месяцев в кампанию. В то время учебным кораблем, приписанным к нашему училищу, была «Аврора». И мне посчастливилось на одной из летних практик выполнять обязанности первого снарядного в расчете ее носового орудия — того самого, из которого грянул исторический выстрел по Зимнему дворцу.
Вспомнишь это — и вновь ощущаешь пережитую тогда юношескую восторженность. И возникает другое волнующее воспоминание. Смольный, гулкие сводчатые коридоры, слышавшие шаги Ленина... Нам, старшекурсникам, доверено нести здесь караульную службу. И вот я охраняю кабинет Сергея Мироновича Кирова.
Невысокий, крепкий, в полувоенной гимнастерке, перетянутой широким ремнем, Киров энергичной походкой приближается по коридору. На ходу он поворачивается к часовому, приветливо говорит:
— Здравствуйте, товарищ!
А я, переполненный счастливой гордостью, откидываю винтовку «на караул по-ефрейторски»... [9]
К осени 1928 года наш курс стал старшим в училище, но оказалось — еще не выпускным: программы были расширены, обучение стало четырехлетним. И один год прошел без выпуска. Однако выпуск, перенесенный на 1930 год, потом понадобилось произвести ускоренно — не осенью, как было тогда заведено, а весной: возрожденный флот остро нуждался в командирском пополнении.
По училищной традиции место каждого выпускника в списке определяли суммированные показатели его успеваемости. Десять первых получали право выбирать флот или флотилию, где начнут службу. Моя фамилия стояла в списке восьмой, и я выбрал Дальневосточную военную флотилию. Так называлась в то время Амурская.
Почему мне захотелось служить именно на ней? Манил уже сам Дальний Восток — неведомый край, лежащий за тысячи километров. А флотилия прославилась в недавних боях — в дни конфликта на КВЖД она сражалась плечо к плечу с Особой Дальневосточной армией (уже в пути на Дальний Восток меня застало известие, что флотилия, как и эта армия, стала Краснознаменной).
Повлияла на мой выбор и любовь к корабельной артиллерии, окрепшая после участия в практических стрельбах на «Авроре» и на линкоре. Начальник нашего курса В. П. Александров, служивший раньше на Амуре, показывал фотографии кораблей, на которых там плавал, и амурские мониторы произвели на меня неизгладимое впечатление. Казалось, они состояли из одних пушек — орудийные башни грозно возвышались над бортом, заслоняя все остальное. В речные броненосцы, существовавшие где-то за тридевять земель, я влюбился, как говорится, с первого взгляда.
И не думал о том, что, попросившись на Амур, свяжу с реками почти всю свою дальнейшую службу. Речные флотилии были составной частью Военно-Морского Флота. Командиры, назначавшиеся на них, получали одинаковую подготовку с теми, кто шел служить на моря, и перевод с реки на море или с моря на реку был делом обычным. Все служившие на речных флотилиях считались военными моряками. Моряки-днепровцы, моряки-амурцы — так говорили на флоте с давних пор.
Из фрунзевцев выпуска 1930 года на Амур ехало еще трое: Леонид Троянский, Николай Федосов и Константин Оляндэр. Дальневосточникам полагались увеличенные подъемные — по нескольку сот рублей, и мы позволили себе, [10] доплатив к своим литерам на «жесткий пассажирский», пересесть в Москве на транссибирский экспресс.
Но и на нем надо было ехать девять суток. А как далеко заехали, особенно почувствовалось, когда в Хабаровске, у вокзала, услышали обращенный к нам вопрос: «Ну как там, в России?..» Это спросил бородатый кучер, предложивший «одним духом домчать» в базу флотилии на сибирской тройке. Других средств сообщения, как выяснилось, не было: или на тройке с бубенцами, или пешком. Тройки держал еще частный подрядчик.
Военный городок флотилии располагался на высоком берегу Амура. Рядом, в Осиповском затоне, стояли корабли.
Нас провели к начальнику штаба П. А. Трайнину. Он встретил приветливо, знакомился с нами и знакомил с флотилией обстоятельно. И сразу дал понять: нам тут рады, нас очень ждали, но и потребуют, вероятно, больше, чем потребовали бы в другом месте.
Амурцы несли службу на неспокойной границе, где вся обстановка заставляла быть в повышенной боевой готовности. А выпускники единственного в стране военно-морского командного училища прибывали на флотилию не каждый год. Вскоре мы убедились, что командиры с нормальным, как тогда говорили, образованием, а тем более — с полученным в советское время, были тут наперечет.
В тот же день нас распределили по кораблям: Федосова — на монитор «Ленин», Оляндэра и меня — на канонерские лодки. Троянского командующий флотилией Я. И. Озолин оставил в своем распоряжении.
Тревожная «голубая граница»
Военная флотилия на Амуре появилась после русско-японской войны. Потеря Россией ее тихоокеанских эскадр означала, что устье Амура осталось незащищенным. Не имела надежной защиты и проходящая по Амуру и Уссури граница. Создание флотилии с сильными артиллерийскими кораблями должно было уменьшить опасность как со стороны моря, так и со стороны суши.
Сооружались эти корабли редкими для царской России темпами. Особенно если учесть, что строили их на питерском Балтийском заводе и в Сормове и перевозили на Дальний Восток в разобранном виде. К 1910 году Сибирская военная флотилия — так она тогда называлась — имела на Амуре восемь дизельных мониторов (именовавшихся сначала башенными канонерскими лодками), которые были самыми [11] мощными боевыми кораблями, когда-либо входившими в состав речных флотилий мира. Флотилия получила также обычные канлодки с меньшим вооружением и паровыми машинами.
Эти корабли рассчитывались на долгую службу. Но некоторые были разоружены еще в 1914–1915 годах: дизеля понадобились для новых черноморских подлодок, а орудия куда-то еще. Часть кораблей погибла или была сильно повреждена в гражданскую войну.
В 1930 году Краснознаменная Дальневосточная флотилия имела четыре монитора, четыре канлодки, несколько бронекатеров и тральщиков, отряд разведывательных гидросамолетов — маленьких бипланов на поплавках. Небольшая по числу кораблей флотилия представляла, однако, реальную боевую силу. Это показали события двадцать девятого года, когда она разгромила Сунгарийскую флотилию белокитайцев и смогла существенно помочь нашим сухопутным войскам.
У амурцев была еще свежа память о походе на Сунгари, о боях под Лахасусу и Фугдином. В военном городке флотилии то и дело встречались командиры и краснофлотцы с орденами Красного Знамени. Все участники прошлогодних боев носили особый нагрудный знак. И было как-то неловко, что сам ты — необстрелянный.
На мониторы, знакомые по фотографиям, которые показывал начальник курса, я смотрел с восхищением. Канонерская лодка, куда назначили меня, выглядела не так внушительно. Размерами, очертаниями корпуса, мостика, трубы она походила на большой речной буксир. Но на палубе стояли два орудия довольно крупного калибра (120 миллиметров) да еще зенитка. На борту сверкало медными, усердно надраенными буквами название — «Пролетарий». Это был боевой корабль, по речным меркам — не из самых малых: водоизмещение двести сорок тонн.
Экипаж канлодки — шестьдесят краснофлотцев и младших командиров и шесть человек среднего комсостава. Моя должность оказалась двойной: командир артиллерийской боевой части и одновременно ревизор — так, по-старинному, еще называли тут корабельных хозяйственников. Первое было исполнением мечты — ведать на корабле артиллерией, управлять огнем! А второе изрядно озадачило: о работе службы снабжения нам почему-то не сказали в училище ни слова.
Осваивать интендантское дело пришлось на корабле. Вообще учиться понадобилось многому. И у многих! А особенно [12] — у первого моего командира Петра Андреевича Сюбаева.
Сюбаев командовал и «Пролетарием», и дивизионом канонерских лодок, куда входили еще три таких же корабля. На Амур он попал еще до революции — артиллерийским унтер-офицером, откомандированным с Балтики. В годы гражданской войны входил в хабаровский «морской комитет», организованный по инициативе Сергея Лазо, командовал группой моряков-партизан. А потом стал красным командиром на кораблях возродившейся флотилии. Позднее Реввоенсовет Республики присвоил Сюбаеву, как и другим выдвиженцам-практикам, права командира, окончившего военно-морское училище. Природные способности и многолетний опыт заменили ему диплом.
А уж Амур на всем его протяжении от Татарского пролива до Хабаровска и от Хабаровска до слияния Шилки с Аргунью (все это входило в операционную зону флотилии) Петр Андреевич знал просто изумительно. Только впоследствии, имея уже представление о том, сколь коварны изменчивые амурские фарватеры, и видя, как искусно обходит наш командир опасности, расставляемые своенравной рекой, я смог вполне понять, что означали слова, оброненные как-то Сюбаевым с простодушной гордостью:
— Да мне, если захотел бы, лучший почтарь в пароходстве дадут!
Плавать он любил, как вообще любил всякое живое, практическое дело на корабле. Был способен, «тряхнув стариной», сам стать к орудию за наводчика. Часто спускался с мостика то в машинное отделение, то в котельное (котлы топились когда углем, когда дровами, жара там стояла адская, и кочегары сменялись каждые два часа).
Речь нашего командира, нижегородца родом, пересыпали забавные словечки и прибаутки. В большом ходу была у него присказка: «Ах ты, японский бог!» И на флотилии добродушно именовали за глаза «японским богом» самого Сюбаева.
С самого начала Петр Андреевич предоставил мне много самостоятельности — не в его правилах было опекать младших. Думаю, это пошло на пользу. В то же время Сюбаев и комиссар канлодки Петр Петрович Зюбченко тактично, щадя мое самолюбие, но и не давая зазнаться, помогали мне правильно строить отношения с подчиненными.
Тут не все давалось легко. Из краснофлотцев лишь самые молодые были моими ровесниками, а все остальные, не говоря уж о сверхсрочниках, — старше. Они сознавали свое [13] превосходство в практическом знании техники, в моряцкой умелости. Да и пороха, в отличие от меня, успели понюхать не только на учениях.
Освоиться на корабле помогали кроме командира и комиссара мои же подчиненные. Многому я научился у артиллерийского старшины Африкана Соколова, у старшин-хозяйственников Егорова и Ярославцева, у опытнейшего боцмана Бубнова. Сблизила с людьми работа в корабельной комсомольской организации.
Ну а окончательное признание на корабле принес мне памятный день на исходе летней кампании, когда проходили состязательные артиллерийские стрельбы.
В состязательных стрельбах участвовали все мониторы и канонерские лодки. Целью служил корпус списанного старого корабля. Стрелять надо было на ходу, с довольно большой дистанции. Управлять огнем «Пролетария», естественно, полагалось мне.
Пушки на канлодке были, между прочим, английского происхождения, захваченные некогда у колчаковцев. Деления на шкале прицела соответствовали расстояниям не и метрах, а в ярдах, но к этому я быстро привык. Освоил и внешне нехитрую (без приборов центральной наводки, имевшихся лишь на мониторах) систему управления огнем, при которой команды на орудия подавались во всю глотку с ходового мостика.
Стреляли мы в общем не хуже других. Но кто мог поручиться за исход состязательных? Волновались все, а уж я тем более.
Комиссар, обладавший громовым голосом, вызвался повторять мои команды. Он же подавал командирам орудий сигналы флажками. А Сюбаев, успевавший и управлять маневрами корабля, и следить за всплесками от падения снарядов, в азарте никак не мог удержаться от подсказок.
— Еще больше прицел надо взять! Еще больше на два, японский бог! — раздавалось у меня над ухом.
Понимая, что это не приказания и отвечать за стрельбу мне, я изо всех сил старался сохранить спокойствие и корректировать огонь так, как казалось правильным самому. Не знаю уж, что мне помогло, но при весьма ограниченном количестве выстрелов мы имели два прямых попадания в цель.
Лучших, чем у нас, результатов не достиг никто, и «Пролетарий» стал победителем состязаний. Узнав об этом, Петр Андреевич Сюбаев чуть не задушил меня в объятиях. [14]
На трубе канлодки появилась почетная звездочка, с которой мы плавали до следующих состязательных стрельб. А первенства по огневой подготовке в своем дивизионе уже не уступали никому.
Плавали канлодки довольно много. Спускаясь в низовья Амура, доходили до Николаевска (от Хабаровска почти тысяча километров). А выше Хабаровска исходили все две с лишним тысячи километров, на протяжении которых Амур служит государственной границей. По Уссури — амурскому притоку и тоже пограничной реке — поднимались до Имана.
Я увидел места, где Амур кажется необъятным, как море. Но неизгладимое впечатление оставляла и стремнина, где он, сильно сужаясь, бурлит меж теснин Малого Хингана. Очаровывала дикая красота тайги, стеной стоящей по берегам. Это край, где, миновав одно селение, плывешь чуть не сто километров до другого.
Запомнилось село Пермское — десятка три изб, окруженных дремучим лесом. Примечательно оно было тем, что на одной избе виднелась обращенная к реке доска с надписью: «Школа имени канонерской лодки «Беднота». Эта канлодка входила в наш дивизион, и ее моряки, когда представлялась возможность, навещали школу. Два года спустя на том самом месте был заложен Комсомольск.
С наступлением зимы, сковывавшей Амур почти на полгода, экипажи кораблей перебирались в военный городок. Так было заведено с тех пор, как существовала флотилия. Две казармы и офицерские флигеля вмещали весь личный состав.
Строители военного городка, сооруженного в начале века, оставили нерешенной лишь одну бытовую проблему: капитальные каменные здания не имели водопровода. Воду возили из Амура в бочках. Но, пока народу было немного, обходились и так.
С 1931 года Дальневосточная флотилия стала называться Амурской. К новой летней кампании готовились по-боевому. Были основания ожидать, что в Маньчжурии могут появиться японские войска, гораздо более сильные, чем армия Чжан Цзолина. Правители милитаристской Японии не скрывали своей враждебности к Советскому Союзу, а на Дальнем Востоке еще слишком хорошо помнили японских интервентов.
В «Тревоге», газете Особой Краснознаменной Дальневосточной армии, командующему которой В. К. Блюхеру флотилия подчинялась в оперативном отношении, был [15] опубликован приказ командарма, обращенный к амурцам. «Огромные задачи стоят перед вами, — говорилось в нем. — Будьте начеку. Каждую минуту используйте для еще большего укрепления своих боевых рядов».
В это время, перед новыми плаваниями, я был назначен помощником командира нашей канлодки. Командование артиллерийской боевой частью оставалось за мной.
Во второй половине лета, в разгар боевой учебы, стало известно: в гарнизоны Дальнего Востока прибудет Народный комиссар по военным и морским делам К. Е. Ворошилов. К амурцам нарком приезжал впервые. Все понимали, что это связано с обстановкой на дальневосточных рубежах, с мерами, принимаемыми для укрепления их обороны.
Знакомиться с флотилией нарком решил в плавании. Был назначен большой поход — до Николаевска. А перед этим — наркомовский смотр в Осиповском затоне.
Накануне Сюбаев предупредил, что поставит меня вахтенным начальником. Мне предстояло рапортовать наркому после того, как ему представятся у трапа командир и комиссар. Строевую службу я любил, затруднений в ней не испытывал, но представить себя лицом к лицу с Ворошиловым, которого видел только на портретах, было все-таки трудновато.
Мы следили за тем, как нарком, заканчивая смотр мониторов, обходит стоявший недалеко от нас «Сун Ят-сен». Ворошилова сопровождали С. М. Буденный, Я. Б. Гамарник, В. К. Блюхер, начальник Военно-Морских Сил В. М. Орлов и еще несколько лиц высшего комсостава. Вскоре все они поднялись на борт «Пролетария».
Отрапортовал я как положено. Справиться с волнением помогла, наверное, деловитая простота, с которой держался Климент Ефремович Ворошилов. Легко, словно заправский моряк, взбежал он по сходням — крепкий, румяный, в гимнастерке с синими кавалерийскими петлицами без ромбов (Ворошилов носил знаки различия не всегда). И так же уверенно, быстро ориентируясь, пошел по кораблю. Некоторые из сопровождавших поспевали за ним не без труда.
Нарком побывал почти во всех корабельных помещениях — в кубриках, у машин, у котлов. Мы стояли под парами, и в котельном отделении было, даже при открытом люке, градусов под пятьдесят, Поднявшись оттуда на палубу, Ворошилов сказал: [16]
— У вас же там душегубка! Так нельзя, товарищи. Надо что-то переделывать.
Кстати замечу, что меры были приняты. Я еще служил на Амуре, когда старые паровые машины заменили на канлодках дизелями.
Замечаний Ворошилов делал немного, и все были конкретными, практическими. Он как бы подчеркивал, что смотр — не парадный, не для проформы.
После «Пролетария» нарком осмотрел остальные канлодки, ни одной не пропустив. На каждом корабле его встречали и провожали со всей предусмотренной для такого случая торжественностью. Это соблюдалось и в дальнейшем, во время плавания, когда народный комиссар переходил с флагманского монитора «Ленин» на другой корабль.
Во время одной из стоянок, находясь по делам службы на флагманском корабле, я стал свидетелем такой сцены. Нарком отбывал куда-то на катере, и, очевидно, уже не первый раз за день. Провожая его, у борта замерли командир, комиссар и вахтенные, горнист играл «захождение», свистели боцманские дудки. И вдруг удалявшийся катер развернулся и пошел обратно к монитору.
— Так и будете весь день свистеть? — донесся голос Ворошилова. — Посвистели раз, и хватит!
Недалеко от селения Малмыж, где над Амуром возвышается приметный стометровый утес (на него Климент Ефремович не преминул взобраться для осмотра местности), были проведены инспекторские артиллерийские стрельбы по буксируемому щиту и по береговым целям. Их результаты, вероятно, снизила дождливая погода с плохой видимостью. А кое-кто, может быть, и перенервничал в присутствии высокого начальства. Словом, корабли, назначенные стрелять, отличными показателями не блеснули.
Разбор стрельб, состоявшийся на следующий день на прибрежной поляне, начался необычно. Появились дощечки с бумажными мишенями, какие бывают в тирах, и Ворошилов, вызвав группу командиров, приказал сделать каждому по семь выстрелов из нагана с двадцати пяти метров. Результаты оказались пестрыми. Ревизора канлодки «Бурят», отстрелявшегося лучше всех, нарком тут же наградил часами. А некоторые товарищи, видно давно не тренировавшиеся, вовсе не попали в мишени.
Чувствовалось, что Ворошилов с трудом себя сдерживает. Пошагав взад-вперед по поляне, он приказал повесить чистую мишень, взял один из стульев, принесенных для старших начальников, просунул руку под спинку и со [17] стулом, висящим на руке, стал стрелять из своего нагана с тех же двадцати пяти метров. Все семь пуль он вогнал в яблочко.
Пристыдив таким способом незадачливых стрелков, нарком повел речь об огневой подготовке в широком смысле слова, о необходимости мастерски владеть всем имеющимся у нас оружием — от нагана до корабельных пушек. Этот разговор, надолго запомнившийся, заставил о многом задуматься. И прежде всего о том, что боевой выучки, хватившей, чтобы разделаться с таким врагом, какого флотилия громила в двадцать девятом году, может оказаться недостаточно, если придется иметь дело с противником более сильным и опытным.
В устье Амура Ворошилов перешел на корабль морпогранохраны, взявший курс к Владивостоку, вдоль побережья, где надо было выбирать места для будущих постов, батарей, баз.
А для укрепления обороны на амурской «голубой границе» было решено, в частности, усилить нашу флотилию. По указанию наркома началось восстановление трех мониторов и канлодки, стоявших долгие годы в консервации. Потом стало прибывать корабельное пополнение из европейской части страны — новый монитор в разобранном виде, бронекатера.
Посещение флотилии наркомом помогло решить также наболевшие вопросы хозяйственного порядка. Ворошилов решал их, как и многое другое, смело, быстро.
Снабжалась флотилия централизованно. Издалека, за тысячи километров, везли даже мясо, причем не консервы, которых производилось еще мало, и не замороженные туши (вагонов-холодильников тоже не хватало), а солонину в деревянных бочках.
Малонаселенность Дальнего Востока, недостаточная развитость его хозяйства, очевидно, не позволяли рассчитывать на местные заготовки. Однако продовольственные резервы тут все же имелись. Не знаю, что докладывалось об этом Ворошилову, но, выступая в конце похода перед командирами и политработниками, собранными на флагманском мониторе, он связал свои выводы с забавным случаем.
Нарком стоял на носу монитора, возглавлявшего колонну кораблей. И вдруг из рассекаемой форштевнем амурской волны взлетел в воздух и шлепнулся на палубу, к ногам Ворошилова, крупный муксун — весьма ценной породы рыба.
— Где еще увидишь, чтобы такая рыбина сама в котел [18] просилась?! — говорил Климент Ефремович. — А в тайге вокруг вас полно дичи. Следовательно, вы можете обеспечить себя и свежайшим мясом. Почему же это не наладить? Что мешает?
Как богат Амур рыбой, моряки, конечно, знали. Но рыбачили, когда выдавалось свободное время, больше ради удовольствия. Для «промыслового» лова недоставало снастей. Да и не поощрялось увлечение такими занятиями при тогдашней обстановке на границе. А какой командир решился бы отпустить людей в тайгу за зверем, если в любой момент могли объявить повышенную боевую готовность?
Однако народный комиссар смотрел на вещи шире. Потребовав улучшить питание за счет местных ресурсов, он доказывал, что боевая служба не должна пострадать, если отнестись к делу продуманно, наладить большую взаимозаменяемость. Было приказано организовать команды охотников (коренные приамурцы, знатоки тайги, нашлись на каждой корабле), а также рыбаков, выделить ружья и боеприпасы, закупить сети.
Вскоре в рацион амурцев начали входить мясо изюбра, кабана, медведя, жареные глухари, тетерева. Из медвежатины научились делать и колбасу, кстати очень вкусную. Богатой бывала добыча у наших рыболовов, получивших тридцатисаженные невода. Добытой в конце лета кеты хватало на балык, которым обеспечивались на зиму также семьи комсостава и сверхсрочников.
Охотой и ловлей рыбы занималось строго ограниченное число людей, и, конечно, не все время. Организовать замену их на корабельных постах действительно оказалось возможным. Словом, дело себя оправдало. Мясо и рыба, добываемые своими силами, оставались для амурцев ощутимым подспорьем и потом, когда централизованное снабжение улучшилось.
Осенью 1931 года лежащую за Амуром Маньчжурию оккупировали японцы. Все намеченные меры по укреплению обороны дальневосточных рубежей стали еще более неотложными.
Стоявшие вдоль Амура войска ОКДВА, до того немногочисленные, получали подкрепления. Некоторые части размещались на первых порах в землянках, в утепленных палатках. Амурцы устанавливали контакт с новыми соседями, отрабатывались планы боевого взаимодействия. [19]
Форсировались работы на кораблях, возвращаемых из консервации в строй. Ремонтировали их в основном силами самих моряков. Водолазы флотилии в зимних условиях поднимали с монитора, затопленного в гражданскую войну, броневые плиты, понадобившиеся для другого корабля. Над восстановлением одного из мониторов (его назвали «Дальневосточный комсомолец») шефствовала краевая организация ВЛКСМ. Вместе с моряками его ремонтировали хабаровские комсомольцы.
Введение в строй новых кораблей означало для многих амурцев повышение в должности. Вернувшись в марте 4932 года из отпуска, я узнал, что назначен старшим помощником командира флагманского монитора «Ленин».
Вооружение амурских мониторов было неодинаковым. На некоторых кораблях стояли 130– и даже 152-миллиметровые орудия. На «Ленине» они были 120-миллиметровыми, но зато этот монитор, как и еще два — «Сун Ят-сен» и «Красный Восток», имел (при водоизмещении меньше тысячи тонн) не четыре и не шесть, а восемь пушек главного калибра в четырех башнях. Надо ли объяснять, что значило оказаться на таком корабле при моем пристрастии к артиллерии!
Командовал флагманским монитором старый амурец Юрий Петрович Бирин. Как и Сюбаев, он служил в царском флоте артиллерийским унтер-офицером — на балтийском крейсере «Россия». И так же самозабвенно любил корабль, которым управлял виртуозно и лихо. С командой был так же близок и прост, мог просидеть в кубрике целый вечер, мог азартно «забить козла» с краснофлотцами, что не мешало ему строго спрашивать по службе.
Под стать командиру по флотскому и житейскому опыту, по приверженности ко всему корабельному был комиссар монитора Никита Алексеевич Шульков — один из балтийцев, начавших прибывать на флотилию после посещения ее Ворошиловым. Шульков был типичнейший комиссар тех лет — горячий и упорный, умевший смотреть в корень вещей и самыми простыми словами объяснять людям главное, зорко стоявший на страже интересов партии, революции.
Людей на мониторе вдвое больше, чем на канлодке. Экипаж на «Ленине» славился сплоченностью, рвением к службе, и я старался перенимать у командира и комиссара все, чем это поддерживалось.
Всех подтягивала нараставшая напряженность обстановки за нашими рубежами. И мы ощущали, как усиливается [20] внимание всей страны к дальневосточникам. В тот год проходил обмен комсомольских билетов, и комсомольцам Амурской флотилии, в том числе и мне, их вручал генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ А. В. Косарев. Сам он получал новый билет также на борту нашего монитора.
В том же тридцать втором году родился Комсомольск-на-Амуре, призванный стать и ставший крупным индустриальным и культурным центром края. В торжестве закладки города участвовала и флотилия. На рейде у бывшего села Пермского корабли подняли праздничные флаги расцвечивания. Сводный батальон моряков, командовать которым поручили мне, участвовал в параде вместе с отрядами молодых строителей. Парад принимали руководители края и командующий ОКДВА В. К. Блюхер. Подходя к трибуне, мы запели его любимую «По долинам и по взгорьям...».
Блюхер положил первый камень в основание закладывавшегося одновременно с городом завода. Вслед за краевыми и городскими руководителями клали по камню и командиры участвовавших в параде подразделений.
— Ваш двадцать четвертый, — сказал мне товарищ, отсчитывавший кирпичины. — Когда-нибудь будете вспоминать...
Снова побывать у строителей Комсомольска привелось месяца через три, когда Амур уже сковывало льдом. Стройка почему-то оказалась без запаса горючего для движков временных электростанций, — вероятно, не имели его раньше снабжающие базы. На монитор, уже вставший на зимнюю стоянку, поступил приказ: доставить в Комсомольск дизельное топливо. Наши бункера вмещали 200 тонн, и, очевидно, это могло выручить молодой город. А никакое другое судно туда не дошло бы.
Даже для монитора с его бронированным корпусом рейс был тяжелейшим. Пробиваться через сплошной лед, еще не окрепший, но уже толстый, пришлось на протяжении 250 километров. Еще труднее дался обратный путь — лед быстро креп, а в местах подвижки и сжатий успел образовать барьеры, по-местному «сморози». Шли до Хабаровска четыре дня. И сколько раз думали: вот тут и застрянем... Избежать этого помогло, наверное, лишь судоводительское мастерство нашего командира, знание им возможностей корабля. Корпус монитора выдержал небывалое испытание. Но когда осмотрели в базе то, что осталось от гребных винтов, подивился и сам Бирин — на чем дошли!
Дивизионом мониторов командовал в то время Владимир Иванович Толстик. Примерно ровесник Сюбаева и Бирина, [21] он тоже служил в старом флоте, однако не матросом или унтером, а офицером, правда в очень небольшом чине. В гражданскую войну стал красным командиром, потом вступил в партию большевиков. Невысокий и худенький, наш комдив обладал огромной энергией и выделялся среди амурцев старшего поколения образованностью.
Командиры мониторов были тогда солидного возраста, с большим опытом, а старпомы — сплошь юнцы, годившиеся им чуть не в сыновья, но зато с образованием — все фрунзевцы. Конечно, мы очень многому учились у командиров. Однако комдив и сам занимался со старпомами. Иногда собирал нас, сверх всяких учебных планов, по вечерам. И учил главным образом тому, что должно было понадобиться, когда станем командирами кораблей.
Сколько задач, требовавших быстрых решений и действий, придумывал он для нас на играх и учениях! Однажды в Амурском лимане я получил в свое распоряжение несколько корабельных моторных катеров и должен был, считая их торпедными, ночью, при свежей погоде, используя по своему разумению нехоженые протоки, обойти с тыла и «атаковать» замаскированные мониторы. Практические уроки комдива я с благодарностью вспомнил потом на войне.
Немало заботился о нашем командирском становлении и новый начальник штаба флотилии Александр Петрович Куприянов, прибывший с Балтики. Он и сам был вовсе не старик, но выглядел немолодо — мрачноватый, как будто всегда чем-то недовольный. Призванный на флот в конце первой мировой войны, Куприянов участвовал в штурме Зимнего, воевал с колчаковцами, в двадцатые годы был уже комиссаром линкора, а после учебы в Военно-морской академии — помощником начальника штаба Балтфлота.
Куприянов заинтересовался мною на одной тактической игре, к которой вместе с командирами мониторов привлекли и старпомов. Я высказал по частному вопросу соображения, расходившиеся с мнением других, и тут же пожалел об этом: мне не раз доставалось на разборах за поспешные суждения, выложенные сгоряча. Начальник штаба, казалось, не обратил внимания на сказанное мною, но после игры попросил задержаться.
— Вы высказали интересную, хотя, может быть, и спорную точку зрения, — начал он, когда мы остались вдвоем. — Давайте-ка попробуем разобраться...
И пошел довольно долгий, чрезвычайно поучительный для меня разговор. Начальник штаба побуждал меня развивать [22] свои соображения, додумывать до конца, чтобы самому понять, что правильно, а что нет, приходя на помощь лишь при явной необходимости. И главное — я чувствовал, что при всей разнице в его и моих знаниях, опыте мое мнение ему небезразлично.
Разговор этот не остался единственным. Время от времени по разным поводам Александр Петрович вновь и вновь заводил со мной (и, разумеется, не только со мной) беседы по вопросам оперативного искусства, тактики речного боя, боевой подготовки. Эти беседы давали очень много.
Еще больше смог я почерпнуть из общения с А. П. Куприяновым, когда он стал командиром сформированной на Амуре бригады мониторов, а я уже командовал входившим в ее состав «Красным Востоком».
Монитор «Красный Восток»
Плавал я на многих кораблях, но командовал только одним. Поэтому амурский монитор «Красный Восток» занимает в моей жизни особое место. Вспоминаю его как одушевленное существо, бесконечно дорогое.
Меня назначили его командиром после летней кампании 1933 года. Монитор — корабль второго ранга, командиру полагалось по должности (званий еще не было) четыре «средних» нашивки, что соответствовало должности командира полка. Командиры остальных кораблей бригады были намного старше меня, 26-летнего комсомольца. Да только ли они! Я знал, что на своем корабле буду, как и на тех, где служил до сих пор, моложе большинства старшин.
Нетрудно представить мои переживания. Были, конечно, и гордость, и огромное желание не оплошать. Но были и сомнения. Не рано ли? Вдруг осрамлюсь... Отвечать за такой корабль — дело не шуточное.
Монитор, с которого я переходил и который хорошо знал, как положено старпому, был точно таким же. Но теперь даже виделось все будто новыми глазами — и громоздящиеся над покатой палубой орудийные башни, и возвышающаяся между ними рубка, и трехногая мачта с ярусами мостиков, увенчанная боевым марсом. Привычные очертания монитора казались еще более внушительными — чудо-корабль, да и только! И отныне лично с меня спрос за то, чтобы этот речной богатырь всегда был готов проявить заложенную в нем силу, чтобы умело и дружно действовал [23] его экипаж, безотказно работали машины, метко били орудия...
До меня «Красным Востоком» командовал старый амурец, переводившийся теперь на Балтику, Роберт Яковлевич Яунзем — красный латышский стрелок в гражданскую войну и краснознаменец за двадцать девятый год, отличившийся на Сунгари. Закончив сдачу-приемку корабля, мы сидели с ним в командирской каютке, и Роберт Яковлевич давал на прощание краткие, ясные характеристики моим новым подчиненным и сослуживцам:
— Механик Иван Смирнов вполне на месте. Он практик, из старшин, но технику знает безупречно, и командирская струнка есть, можешь на него положиться... Артиллерист Петр Хван специалист отличный, управлять огнем мастер, а вот от краснофлотцев далек. Что касается работы с людьми, то артиллерийская боевая часть держится на главном старшине Алферове...
Охарактеризовав остальной комсостав, Яунзем сказал:
— Ну а с комиссаром познакомишься сам. Его только что перевели с «Сун Ят-сена». Там они с командиром что-то не очень ладили, но это еще ничего не значит. Комиссар — армеец, конник, ему к кораблю еще привыкнуть надо. Это я по себе знаю...
Комиссар монитора Василий Спиридонович Кондряков недавно окончил Военно-политическую академию. Учился на общевойсковом факультете, но месяца за два до выпуска группе слушателей, и ему в том числе, приказали переодеться в морскую форму. Всех их направили на Тихий океан, где вступали в строй новые подводные лодки, а Кондрякова — на речную флотилию.
Вся прежняя служба Кондрякова, начиная с гражданской войны, прошла в кавалерии. К флотским порядкам он действительно еще не привык. Но никакой скованности у Василия Спиридоновича не чувствовалось, энергии и настойчивости ему было не занимать, а тем более житейского и партийного опыта. В том, что комиссар скоро вполне освоится на корабле, сомневаться не приходилось. Сработались мы с Василием Спиридоновичем быстро и прочно — четыре без малого года совместной службы это подтвердили.
От своих первых командиров я усвоил: главное на корабле — работа с людьми. Сумеешь их узнать, сплотить, найти в них опору, и экипаж одолеет что угодно, свернет горы. Случалось, мы с Кондряковым спорили, подчас горячо, — без этого вряд ли и возможна по-настоящему дружная работа. Спорили чаще всего, пожалуй, о том, как на [24] кого воздействовать, чтобы человек отдавал службе все, на что способен. В решениях, к которым сообща приходили, как правило, не раскаивались.
Активной силой на корабле выступала партийная организация, деятельность которой умело направлял комиссар. Коммунисты во всем показывали личный пример, идейно сплачивали экипаж. В политико-массовой работе большое внимание обращалось на воспитание у личного состава советского патриотизма и политической бдительности, постоянной готовности к защите Родины.
Осенью уволились в запас некоторые сверхсрочники. Решили не искать замену этим маститым старшинам на других кораблях, а вверить команды электриков и мотористов достойным младшим командирам срочной службы. Тогда это было еще необычно, но молодые старшины Свиньин и Лысенко, рекомендованные механиком Смирновым, не подвели.
Только боцмана, взамен уходившего в запас, все-таки взяли «со стороны». Сюбаев согласился отпустить на монитор с канлодки «Пролетарий» многоопытного Трофима Степановича Бубнова, который давно заслуживал повышения. На мониторе он, в соответствии со штатом, стал главным боцманом и сменил фланелевку на китель. Бубнов знал свое дело безукоризненно; рачительное, хозяйское отношение ко всему на корабле вошло у него в плоть и кровь. Перевод его к нам означал также, что парторганизация корабли пополнилась активнейшим коммунистом.
Т. С. Бубнова не раз избирали в состав партийной комиссии флотилии. Впоследствии, когда я служил уже не на Амуре, приятно было узнать, что бывший боцман «Пролетария» и «Красного Востока» возглавляет парткомиссию в звании батальонного комиссара.
Вообще сверхсрочники на Амурской флотилии были замечательные. Хотя во главе отдельных команд и ставились старшины срочной службы, большинство младших командиров плавало по семь-восемь лет.
В 1934 году «Красный Восток» занял первое на флотилии место по огневой подготовке, которое оставалось за нами и в трех последующих кампаниях. Конечно, это в большей мере зависело от мастерства управляющих огнем — Петра Хвана, а затем Михаила Патрикейцева. И все же трудно было рассчитывать на столь высокие и устойчивые результаты стрельб, не имей мы таких артиллерийских старшин, как упоминавшийся уже Алферов.
Зачисление на сверхсрочную службу — и в первый раз, [25] и для продолжения ее — производилось тогда на один год. Вербовкам на сверхсрочную, проходившим по окончании летней кампании, придавалось большое значение. И я помню годы, когда до 80–90 процентов моряков, имевших право уехать домой, изъявляли желание остаться на корабле. Огромную гордость за наших людей вызывала их готовность продолжать службу.
Конечно, мы с комиссаром старались, чтобы жизнь на корабле была интересной. Быту моряков, культуре их досуга уделялось много внимания на всей флотилии, а уж Василий Спиридонович Кондряков умел об этом позаботиться как мало кто еще. На мониторе увлекались спортом. Существовали струнный оркестр и хор, работали разные кружки, вплоть до литературного. Все это не угасало даже в разгар летних плаваний.
А зимними вечерами была в почете общеобразовательная учеба. Немало старшин и краснофлотцев готовились к поступлению в военные училища или в гражданские вузы, и им помогали все командиры, имевшие достаточное образование.
Вскоре после того как я принял «Красный Восток», на флотилию прибыл новый командующий.
После Я. И. Озолина ее возглавлял бывший матрос старого Балтфлота Д. П. Исаков, который, чувствовалось, нелегко привыкал к речному бассейну, где не все можно делать так, как на море. Теперь вместо него был назначен И. Н. Кадацкий-Руднев. Перевели его тоже с Балтики, но больше всего он служил на Черном море, командовал там в двадцатые и начале тридцатых годов крейсером, линкором, бригадой крейсеров. А до революции — маленьким тральщиком, действовавшим на Дунае (в чине прапорщика, полученном в военное время: он окончил «мореходку» торгового флота).
Амурскую флотилию возглавляли впоследствии такие известные советские адмиралы, как Ф. С. Октябрьский, А. Г. Головко. Но памятно амурцам и командование Ивана Никитича Кадацкого-Руднева: при нем было осуществлено — и притом быстро, решительно — немало такого, от чего зависело повышение боеспособности и боевой готовности флотилии.
«Когда он сам-то спит?» — ворчали иной раз командиры в летах. Командующему тоже было под пятьдесят, но его силы казались неистощимыми. Он любил и успевал многое [26] проверять лично, причем на обнаруженные недостатки, упущения реагировал подчас весьма горячо. Однако это никогда не было придирками. За всем, чего командующий добивался, что придумывал нового (на это он был горазд), виделось стремление расширить наши боевые возможности.
Из боевой подготовки исключалось все искусственное, не соответствовавшее условиям нашего театра. Так, был отменен строй кильватера при совместном плавании. В то же время Кадацкий-Руднев потребовал от всех нас овладеть лоцманскими навыками кораблевождения.
Такая задача ставилась и раньше, однако далеко не все командиры и штурманы знали Амур так, как Сюбаев или Бирин. Кое-кто просто привык иметь под рукой лоцмана-речника, который вовремя подскажет: «Здесь надо держать вон на то сухое дерево» — или даст другой местный ориентир, — так было спокойнее. А уж при совместных плаваниях, особенно всей флотилией, принималось как должное, что на мостике головного монитора рядом с командиром стоял хромой старик Казанцев — отставной матрос, служивший при штабе лоцманом по вольному найму.
Новый командующий положил таким привычкам конец. Вспоминается в связи с этим, как командир монитора, которому предстояло идти головным под флагом командующего, решил все же взять с собой Казанцева, но, разумеется, не на мостик. При приближении к особо трудному участку реки лоцмана посадили на палубе около шпиля и дали ему, благо приближалось обеденное время, миску с кашей. По уговору старик должен был, не оглядываясь на мостик, незаметно показывать ложкой, где надо отвернуть вправо, где взять левее. Но Кадацкий-Руднев разгадал эту хитрость мгновенно, и командир был пристыжен.
Досконального, лоцманского, знания Амура всеми командирами командующий добился. Он сделал это вопросом командирской чести, предметом товарищеского соперничества — кто искуснее сманеврирует на трудных перекатах.
Расширялись связи с соседями-армейцами. Эти связи всегда были тесными, особенно с частями дивизии, прикрывавшей границу к западу и к востоку от Хабаровска. Но теперь к совместным учениям, штабным играм добавился — армейское командование охотно на это пошло — регулярный обмен стажерами.
Полезность взаимных стажировок я знал по собственному опыту. Несколько раньше, когда они еще не вошли в систему (а я еще не командовал кораблем), мне довелось пройти практику в артиллерийском полку, управлять огнем [27] полевой батареи трехдюймовок, стрелявшей с закрытой позиции. То, о чем получил тогда представление, пошло впрок надолго, оказалось полезным и на войне.
Решена была и давнишняя проблема водоснабжения военного городка — людей в нем прибавлялось, и обеспечивать их водой, доставляемой в бочках, стало невозможно.
А однажды командующий вызвал меня и без всяких предисловий объявил:
— Назначаетесь начальником строительства новой бани на Волчьем острове. Разумеется, без освобождения от командования кораблем.
Я счел нужным доложить, что еще никогда ничего не строил.
— Ничего, научишься. Кавторангу полагается уметь все, — ответил Кадацкий-Руднев, переходя на «ты» и называя меня по чину, соответствовавшему моим нашивкам в старом флоте, что означало у него отход от официального тона. — А с кем посоветоваться, найдешь. Разузнай, кто из краснофлотцев был раньше плотником. Слесарей и искать не надо: каждый моторист — слесарь. С кораблей бери кого угодно — сейчас не плаваем. Политотдел даст в строительную команду хорошего политрука.
В то время на Дальнем Востоке в гарнизонах многое сооружалось своими силами. Справилась с задачей и наша сборная команда. Котел для бани взяли со списанной канлодки, подходящие трубы нашлись в портовых складах. С бревнами особых трудностей в таежном краю быть не могло. Деревом покрыли и крышу, поскольку кровельного железа не нашлось. И баня получилась что надо — с парным отделением, с помещением для стирки белья. Старая корабельная донка исправно качала глубинную, чистейшую амурскую воду.
После летней кампании 1935 года переселение плавсостава на зиму в береговые казармы было отменено. И не только потому, что там становилось тесновато, а прежде всего из-за обстановки на границе. Пусть корабли плавать до весны не могли, однако их огневые средства требовалось держать наготове, особенно зенитные. По-новому, с учетом возможности воздушных налетов, расставлялись корабли и в затоне.
Палубу монитора засыпали толстым слоем опилок и обшили тесом, над люками поставили утепленные тамбуры (при сильных холодах они служили и помещениями для боевой учебы). В кубриках и каютах теперь никто не мерз даже в самые лютые морозы. [28]
Конечно, береговое жилье давало больше бытовых удобств. Но то, что люди не расставались с кораблем на зиму и не должны были вновь привыкать к нему весной, пошло на пользу службе.
Японские милитаристы, хозяйничавшие в Маньчжурии, начали заявлять претензии на принадлежавшие Советскому Союзу острова на Амуре и Уссури. Японцы уже имели на Сунгари довольно сильную флотилию, в состав которой входили новейшие канлодки, вооруженные 120-миллиметровыми орудиями. Вторжения их в наши воды, прорыва к островам или иных провокаций можно было ожидать в любое время.
На подступах к Хабаровску считалось необходимым бдительно охранять, в частности, протоку Казакевича, соединяющую Амур с Уссури и расположенную не очень далеко от устья Сунгари. В этом районе было установлено боевое дежурство кораблей, скромно именовавшееся брандвахтой.
У входа в протоку и у выхода из нее стояло по монитору в боевой готовности номер два. Орудийные расчеты по ночам спали, не раздеваясь, у заряженных пушек. Командиры, тоже одетые, находились в боевых рубках или на мостиках. На брандвахту посылали на месяц, а иногда и на больший срок. Затем приходила на смену другая пара кораблей.
На первое дежурство с нами пошел командир бригады мониторов А. П. Куприянов. Вот тогда я и узнал Александра Петровича особенно близко, понял, сколько душевности, доброжелательности скрывалось за его внешней суровостью. Длительное дежурство на границе в повышенной готовности к бою ставило весьма непростые вопросы, и комбриг учил, как подходить к их решению, как оценивать обстановку.
Много сделав для того, чтобы амурская бригада мониторов стала высокобоеспособным соединением, капитан 1 ранга Куприянов вернулся на Балтику начальником штаба дивизии линкоров. Встретиться с ним мне больше не пришлось.
Дежурство на брандвахте оставалось нашей постоянной задачей до конца моей службы на Амуре. К середине тридцатых годов почти всеми мониторами командовали недавние старпомы, и я уже оказался старшим в бригаде по командирскому стажу, а затем и по званию — после введения их в 1935 году стал капитаном 3 ранга. На брандвахте мое старшинство означало, что монитор, выходивший сюда [29] в паре с «Красным Востоком», должен был действовать по моим командам и сигналам.
А как действовать, надо было решать, исходя из конкретных обстоятельств. Задача сводилась к тому, чтобы на провокации не поддаваться, однако в наши воды, к нашему берегу и островам чужие корабли не пускать. Но сумею ли отличить провокацию от чего-то более серьезного, если на раздумья будут считанные мгновения? Вот это беспокоило больше всего.
Выходил «Красный Восток» на брандвахту и вместе со вступившим в строй монитором «Дальневосточный комсомолец», командиром которого стал капитан-лейтенант Н. Д. Сергеев, окончивший училище на год позже меня. Ныне Николай Дмитриевич — адмирал флота. Встречаясь, мы вспоминаем, как несли боевое дежурство на Амуре почти полвека назад.
Амур в тех местах не очень широк, за какие-нибудь сотни метров от нашей стоянки — уже чужие воды, и японские корабли, выходящие из Сунгари, почти всегда можно разглядеть даже ночью. Видно, что на палубах приближающихся канлодок нет ни одного человека, как бывает, когда корабли изготовлены к бою. Видно, что стволы орудий развернуты в нашу сторону...
У нас тоже «на товсь». Команда на боевых постах, орудия заряжены. Наблюдатели на марсе непрерывно следят за положением чужих кораблей по отношению к невидимой, но точно известной линии, пересекать которую им не положено. А я держу в уме слова боевой команды, которую, может быть, понадобится подать.
Японские канлодки скользят мимо, следуя у кромки тех вод, где им плавать не запретишь. Похоже, и сегодня ничего необычного не произойдет — просто держат нас в напряжении. Но тут же возникают новые опасения: не отвлекают ли канлодки наше внимание от чего-то другого? Под перестук их машин могут где-нибудь рядом бесшумно двигаться в темноте гребные шлюпки, предназначенные для диверсии, и не исключено — против наших кораблей...
На следующую ночь все повторяется. А если днем поступит сообщение, что на другом участке амурской границы японцы обстреляли наш катер или произошел какой-нибудь иной инцидент, напряжение на брандвахте еще более возрастает.
Я знал, что второй монитор тоже готов к бою, был уверен, что в критический момент его командир точно выполнит мой сигнал. И все же возникала подчас неодолимая [30] потребность встретиться с товарищем, которого много дней видел лишь издалека, в бинокль, — корабли стояли в километре с небольшим один от другого, но командиры, как правило, неотлучно находились на борту.
Мы выбрали местом для своих редких встреч большой камень на берегу, примерно на полпути между позициями мониторов. Посидим там, на виду у корабельных сигнальщиков, не спуская с них глаз, обменяемся впечатлениями о событиях последних ночей, обсудим еще раз варианты боя, который, может быть, придется принять сегодня или завтра, — и от этого товарищеского разговора на душе становится веселее.
Самым трудным, что могло выпасть на нашу долю, было бы решение открыть огонь. Если бой неминуем, с этим опасно опоздать, необоснованно промедлить — агрессор сразу получит преимущество. Но нельзя подать боевую команду хоть на миг раньше, чем она сделается совершенно необходимой. Войны-то ведь не было, время считалось мирным.
— Если решишь, что надо стрелять, я не отстану ни на секунду, — говорил Николай Дмитриевич. Крепко пожав друг другу руку, мы возвращались на свои корабли.
Открывать огонь нам не пришлось. И, полагаю, не пришлось именно потому, что японцы понимали: советские воины-дальневосточники к этому готовы.
Дежурства на брандвахте были большой школой боевой готовности. Да и вся служба на флотилии помогала приобретать навыки, привычки, а в конечном счете и постоянные качества, нужные на войне.
Преобразилась на моих глазах сама флотилия, и не только в том отношении, что она выросла, пополнилась новыми кораблями. Иным стал уровень боевой и политической подготовки, возросла боеспособность.
На флотилии регулярно бывал командующий ОКДВА В. К. Блюхер. Нередко он лично проводил разборы наших совместных с армейцами учений. На кораблях командарм появлялся в морской форме.
Летом 1936 года «Красный Восток» ходил в низовья Амура под флагом начальника Генерального штаба РККА. Вместе с Маршалом Советского Союза А. И. Егоровым, занимавшим этот пост, прибыла группа высших военных руководителей. Когда меня вызвали в штаб и перечислили всех, кого надлежало принять на борт, у меня прямо дух перехватило — среди них были начальник Политуправления РККА Я. Б. Гамарник, начальники Военно-Морских и Военно [31] -Воздушных Сил В. М. Орлов и Я. И, Алкснис, командующий ОКДВА В. К. Блюхер, командующий Тихоокеанским флотом М. В. Викторов, а также руководители Дальневосточного края.
Командующий флотилией объявил задачу похода и, как обычно в подобных случаях, напомнил:
— Корабль и команда чтоб были в блестящем порядке! А за безопасность плавания отвечаете головой.
По Амуру мы шли, как было приказано, самым полным, а по мелким межозерным протокам, куда потребовалось потом заходить и где порой казалось, что винты вот-вот выгребут из-под киля всю воду, — самым малым ходом. Но я был уверен в людях, стоявших на боевых постах, знал, на что способен корабль, и поход прошел без осложнений.
Было ясно, что поездка военачальников в эти края связана с важными мерами, принимавшимися для укрепления обороны Дальнего Востока. На переходе они много работали, совещались, но уделили внимание и нашему экипажу. Не раз беседовал с краснофлотцами Ян Борисович Гамарник. Александр Ильич Егоров выразил желание осмотреть все помещения монитора.
— Хороший корабль! Чувствуется, что построен продуманно и добротно, — сказал он мне после осмотра. И, улыбнувшись всем своим открытым, русским лицом, очень гармонировавшим с его могучей плечистой фигурой, спросил: — Наверное, приятно таким кораблем командовать?
...Как ни привыкаешь к кораблю, знаешь, что служить на нем тебе не бесконечно. Сознаешь и то, что для Дальнейшей службы понадобится более основательная подготовка.
И все же известие о том, что предстоит сдавать вступительные экзамены в Военно-морскую академию, пришло в такой момент, когда я меньше всего об этом думал.
В июле 1937 года обстановка на границе вновь обострилась, ожидались провокации и в районе устья Сунгари, в связи с чем наша брандвахта там была усилена. На боевом дежурстве, на позиции близ села Ленинского, я и получил приказ передать монитор старпому капитан-лейтенанту Евгению Козлову.
Расставаться с кораблем оказалось тяжелее, чем мог себе представить. Попрощавшись с командой, на катере обошел, отдавая честь флагу, монитор, поцеловал нагретую солнцем сталь борта. И все еще как-то не укладывалось в голове, что уже без меня корабль проведет здесь очередную — возможно, тревожную — ночь.
В тот же день я сел в Хабаровске в поезд. [32]
Не загадывая, как сложится дальше моя флотская судьба, я был благодарен ей за трудные и счастливые годы, проведенные на Амуре. Тут я понял, что значит пройти командирское становление. Мне посчастливилось служить в молодости под началом очень хороших командиров — Сюбаева, Бирина, Толстика, Куприянова, Кадацкого-Руднева... У них я научился многому такому, что оставалось со мною навсегда.
С Пины — в Измаил
Три года учебы в старинном особняке на Васильевском острове пролетели быстро. Академия чрезвычайно обогатила знаниями, учиться было очень интересно. А как распорядилось мною командование после спешного, без завершения госэкзаменов, выпуска, читателю уже известно. И пора вернуться к июню 1940 года.
В Киеве, в штабе Днепровской флотилии, мы с капитан-лейтенантом Меняйло узнали новости, сообщить которые до прибытия туда нам никто не мог. Оказывается, основные корабли флотилии под флагом ее командующего капитана 1 ранга Н. О. Абрамова вышли за пределы Днепра? Эти корабли стояли теперь в Одессе, готовясь идти на Дунай в связи с предстоящим возвращением Советскому Союзу Бессарабии, отторгнутой в годы гражданской войны и интервенции. В Киеве осталось совсем немного кораблей. А в нескольких сотнях километров севернее базировался Пинский отряд флотилии, предназначенный для действий на мелководных реках белорусского Полесья.
Приняв штаб, я телеграфом испросил и получил разрешение командующего побывать в Пинске. Отправились туда с капитан-лейтенантом Меняйло на днепровском пароходе, а по Припяти и Пине пронеслись на глиссере.
Леса, стеной стоявшие по берегам, перед Пинском широко расступились. Тихая Пина текла тут меж заболоченных лугов, и мы издалека увидели высоченную колокольню, а затем поднялся из-за горизонта и весь утопающий в зелени городок.
Познакомились с базой Пинского отряда, со стоявшими здесь кораблями, со своеобразными условиями плавания. Довольно забавно выглядело, особенно после амурских просторов, как маленький, имеющий минимальную осадку (но неплохо вооруженный) монитор стопорит ход, чтобы пропустить стадо коров, переходящих вброд Пину. А с берега, до которого рукой подать, из своих высоко размещенных гнезд [33] невозмутимо рассматривают корабль, совсем его не страшась, черно-белые аисты.
Побывали мы и на старинном Днепро-Бугском канале, выводящем к границе, на Западный Буг. Канал этот, расположенный в западных областях Белоруссии, которые были освобождены меньше года назад, выглядел каким-то «дорежимным», ветхим: все его шлюзы — деревянные.
Хоть и нешироки, немноговодны были здешние реки — и Пина, и Ясельда, огибающая город с другой стороны, расположение их позволяло флотилии активно содействовать войскам, обороняющим этот приграничный район. Тем более что местами можно было продвигаться только по воде — вокруг раскинулись массивы непролазных пинских болот.
После бесед с комсоставом отряда решил провести оперативно-тактическую штабную игру. Темой взяли оборону Пинской базы. Во время подведения итогов игры мне вручили телеграмму. Она гласила, что Днепровская флотилия расформировывается и на ее основе создаются две новые — Пинская и Дунайская. Командующим Пинской флотилией был назначен контр-адмирал Рогачев, который, как сообщалось, уже отбыл из Киева. Поскольку о начальнике штаба ничего не говорилось, я посчитал, что оставлен в своей должности, только на флотилии с другим названием, главная база которой будет здесь, в Пинске.
С Д. Д. Рогачевым я был знаком по Амуру. Знал его командиром корабля, дивизиона, а в конце моей службы там — бригады мониторов. Это был старый моряк, в прошлом балтиец, горячий и вспыльчивый, но самозабвенно любивший корабельную службу.
Встреча командующего, прибывшего на глиссере, прошла по всей форме. Корабли были построены в две колонны с экипажами на верхних палубах. Рапорт я ему отдал с другого глиссера посреди реки.
Обсуждая наши дела и задачи, мы засиделись в штабе до полуночи. А под утро Рогачев разбудил меня и показал только что полученную телеграмму — неожиданный для нас обоих приказ о моем назначении начальником штаба Дунайской военной флотилии.
Дунай я увидел с буксирного парохода, вошедшего в него ранним июльским утром.
Было немного обидно, что не довелось войти в Дунай с первыми кораблями, вернувшими на великую европейскую реку флаг нашего Отечества. Потом слышал много [34] волнующих рассказов о том, как сердечно встретили советских моряков жители Измаила. А Дунай я открывал для себя, наверное, так же, как и моряки, пришедшие сюда несколькими днями раньше.
«Голубой Дунай» — это запало в голову с детства. Может быть, он и был голубым где-то в далеких своих верховьях. Здесь же наш буксир, борясь со стремительным течением, рассекал темную, коричневатого цвета, воду. И еще одно разочарование: Дунай, оказавшийся вовсе не голубым, был и не таким уж широким — меньше километра. После Амура мне казались узкими все другие реки. Впрочем, я знал, конечно, что Килийское гирло, которым мы шли, — это не весь Дунай, а лишь один, но зато главный, самый многоводный из трех основных рукавов его дельты.
Измаил открылся в ярких лучах недавно взошедшего солнца. Нельзя было не залюбоваться обращенным к Дунаю фасадом города на приподнятом берегу. Вспомнился вычитанный когда-то в старой хрестоматии надменный ответ сидевшего тут турецкого паши Александру Васильевичу Суворову: «Скорее Дунай потечет вспять и солнце упадет на землю, чем Измаил сдастся русским». Но Измаил был взят. И вот он, светлый, залитый солнцем, снова наш.
Все отчетливее различалась каменная причальная стенка, стоящие у нее корабли. Охватывало нетерпение — скорее бы сойти с медлительного буксира!..
Через четверть часа, после того как вступил на берег, я был в штабе флотилии. Несмотря на ранний час, застаю здесь командующего Н. О. Абрамова, ставшего контр-адмиралом.
Абрамов — старый балтиец, большевик с семнадцатого года, участник гражданской войны, воевал добровольцем в Испании. Выл он коренастый, с широким обветренным лицом, на кителе — орден Красного Знамени. Выслушав мой уставной доклад, Николай Осипович неторопливо сказал:
— Ну вот, наконец и встретились — не на Днепре, так на Дунае. Очень рад. Вас уж дожидаются дела. Одно есть неотложное — штаб округа ждет наших соображений насчет того, как держать тут оборону, если понадобится... Со штабом и флотилией, полагаю, познакомитесь сами.
На этом наша первая беседа и закончилась. Я понял, что командующий не особенно разговорчив, зато опекать меня не собирается, дает самостоятельно входить в курс дел. [35]
Военком флотилии бригадный комиссар Л. В. Серебрянников, которому я затем представился, встретил очень тепло и оказался гораздо словоохотливее. Он охарактеризовал многих командиров, с которыми предстояло служить.
— В штабе пока больше вакансий, чем реальных людей, — предупредил военком. — Народ приходит в основном молодой, энергичный, но не особенно опытный. Сколоченного штаба, считайте, еще нет — флотилии-то без году неделя!..
Комендант штаба показал отведенную для меня рабочую комнату. Я распахнул окно, качнув рамами ветви цветущей акации, и присел, чтобы собраться с мыслями. Дышалось удивительно легко, сил было много, очень хотелось работать. [36]