Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

33. Нам отдых только снится

Нефедов и Татьяна Макcимовна вернулись вечером. Документы привезли. Оказывается, по инструкции, все документы посылали в психдиспансер по месту проживания и дальнейшее было его заботой. Нас такой порядок не мог устроить. Еще после Ленинградской СПБ Зинаида Михайловна твердо заявила, что не допустит в квартиру ни одного психиатра, который придет обследовать психическое состояние мужа. Естественно, что и теперь мы придерживались того же принципа.

Первая волна посетителей, в основном иностранные корреспонденты, схлынула. Но я не нашел еще себе места. Вроде вcе знакомо, но почему я среди всего этого? Ведь я же не должен был вернуться сюда. Как, значит, глубоко, помимо моей воли, вошло в сознание убеждение, что из «психушки» я не выйду. Татьяна Максимовна, поняв мое состояние, спросила: "Что, Петро, не верится?» Я молча кивнул головой. Она понимающе посмотрела и сказала: «Вот я и вижу, ты все ощупываешь». Но я не ощупывал. Я ходил по комнатам и так как все мне казалось нереальным—окна без решеток, легкие комнатные двери, столы, стулья, шкафы, люстры... — то я непроизвольно ко всему прикасался.

На следующий день Зинаиду вызвали в милицию, хотя вызов был явно КГБистский. Майор Пронин пытался провести предупредительное воспитание, так называемую профилактику. Почему в милицию, а не в КГБ? Несколько лет назад Зинаида заявила, что в КГБ по вызовам ходить не будет. Приглашая ее в наше отделение милиции, майор Пронин тем самым демонстрировал, что КГБ помнит об этом заявлении, Первое же замечание Пронина о том, что в нашу квартиру ходит слишком много людей, вызвало резкую отповедь Зинаиды Михайловны, которая сказала, что не намерена отказываться от своих друзей. В заключение она заявила: «Пока еще не так много было. Много будет в воскресенье, так как мы его объявим днем открытых дверей» и иронически добавила: «Приходите и Вы. Ваше учреждение ведь все равно пошлет кого-нибудь, так уж лучше пусть будет известный нам человек».

В воскресенье у нас было очень людно. Объявив его днем открытых дверей, мы рассчитывали, что дни до воскресенья будут свободными от посетителей. Но так не вышло. Люди шли ежедневно. Я еле успевал знакомиться с теми, кто пришел в Движение за время моей отсидки в тюремно-психиатрических «зонах отдыха». После воскресенья поток не убывал. А нам с женой нужен был отдых. Решили ускорить отъезд. Куда ехать? Пригласил на родину, в мою и его родную Борисовку, мой кузен Илья. Правда, Борисовка от моря (Азовского) в пяти километрах, но у Ильи собственная машина. Приглашали также закрепившиеся в Крыму крымские татары. Приглашали в любой, какой мы изберем сами, приморский город. Мы решили принять оба приглашения. Сначала, на месяц, съездить к Илье, потом к крымским татарам.

Но до отъезда мне надо было отрегулировать свои финансовые дела. Дело в том, что в течение всех пяти лет и двух месяцев семья не получала моей пенсии, хотя по закону должна была получать в полном объеме. Мне надо было получить пенсию за все эти годы. Право на это имелось. В законе записано примерно так: «если пенсионер почему-то не получал пенсию, образовавшаяся задолженность выплачивается по первому требованию пенсионера». Но что значит закон в неправовом государстве. Московский горвоенкомат к моему приходу туда уже имел указание, которое для него было важнее всех законов вместе взятых. Мне начислили пенсию с 26-го июня 1974 года, то есть со дня освобождения; как это предусмотрено законом для пенсионеров, осужденных к тюремным и лагерным срокам. Этим сказано, что я не больной, а уголовник.

Я, естественно, обжаловал по горвоенкоматской иерархии и обратился с иском в суд. Но и то и другое было напрасным. Суд вначале принял исковое заявление, но потом, получив соответствующее указание, скорее всего, по телефону, возвратил мои документы, сославшись на надуманный мотив: «пенсионные дела судам не подведомственны», хотя из закона абсолютно ясно, что не подведомственны дела о праве на пенсию и о размере пенсии, а у меня иск на выплату не выплаченной назначенной пенсии, т.е. на получение задолженности, образовавшейся за годы проведенные в больнице. С жалобами по горвоенкоматской иерархии обошлись еще лучше. Отвечали на любые обоснования моего права и на любые просьбы разъяснить, как понимать закон, одной стереотипной фразой: «Удовлетворить Вашу просьбу нет возможности». Больше двух лет продолжалась эта переписка, похожая на разговор глухонемого со слепым. Я намеревался издать это творчество бюрократической машины, да как-то руки не дошли.

Но это было потом. А сейчас, получив пенсию за один месяц, собрались к отъезду. В это время подошла и помощь фонда Солженицына. Это для меня было новое. Фонд Солженицына создался в мое отсутствие. И это было, пожалуй, самое важное достижение правозащиты. Получая первую помощь фонда, я готов был заплакать. Эта помощь для затравленного властями участника правозащитного движения и его семьи стала материальной и моральной поддержкой.

И мы поехали. Я так стосковался по природе, что основную часть времени в пути провел у окна вагона. На станции в Бердянске нас встретил Илья на собственных «Жигулях». Полчаса езды, и мы в Борисовке.

Село за те 14 лет, что я в нем не был, внешне изменилось. Хаты отремонтированы. Многие из них приобрели вид городских построек. В селе много мотоциклов. Есть также легковые автомашины. Но есть и другие изменения. Пустых домов не много. Не так, как после голода 1931-33 гг. Но в селе появились люди, говорящие с непривычным для наших мест акцентом. Это переселенцы, а точнее «выселенцы» или даже «высланные» с Тернопольщины. Они уже здесь прижились и даже успели породниться с местными. Моя двоюродная сестра Вера замужем за «галичанином».

В селе мало молодежи. Вечером на улице, в клубе 15-16-летние. Ближайшие к ним по возрасту 30-40-летние. Те, что в промежутке между подростками и взрослыми, те, кто в прежние времена назывались «парубками» (парнями) перекочевали в города.

Изменился внешний облик взрослых людей. Из глаз исчезает запуганность, которую я еще видел в последний свой приезд, в 1960 году. Нет страха в поведении. В селе много радиоприемников. Безбоязненно принимают «Свободу» и «Свободную Европу», не прячась от соседей. Встреч и разговоров со мной не боятся. Все прекрасно знали мою одиссею, но относились, как к своему. Как только встретился с Ильей, спросил: «Тебе из-за меня не будет неприятностей?»

— Да что ты! — удивился он. — Мне даже завидуют, что у меня такой брат.

В общем, страх, внушенный сталинским террором, коллективизацией, раскулачиванием и голодом, постепенно уходит, а самое младшее поколение уже растет совсем без страха к органам КГБ. Эти органы очевидно, получили указание установить за мной скрытую слежку. Но как ты в селе это сделаешь? Ведь здесь каждого чужого человека за 10 км. увидят. И вот ежедневно утром по улице, со стороны райцентра мчится короткоштанная стайка и еще издали кричит восьмилетнему сыну Ильи: «Юра! Скажи своим, шпиены приехали. Сюда идут». Когда же «топтуны» появлялись на пляже у моря, то эти мальчишки устраивали на них подлинную охоту. «Топтуны» старались следить из какого-нибудь укрытия, но мальчишки их обнаруживали, и тем приходилось уходить. Мальчишки не отставали. Они преследовали их иногда по нескольку километров.

Это все положительные явления. Избавление от страха, это именно то, что необходимо нашему народу прежде всего. Но этим все не исчерпывается. Что придет на смену этому чувству? Какой духовный мир займет его место? Это вопрос, во всяком случае, не менее важный. Но ответа на него пока нет. И даже не намечается. Коммунистическую пропаганду народ совершенно не приемлет, а сообщениям советских средств информации не верит. Жадно хватают передачи иностранного радио. Но... для меня неожиданность. Я поймал «Немецкую волну»... Считаю ее передачи лучшими из передач западных станций, вещающих на украинском и русском языках. Поймал, слушаю. Входит колхозник примерно моего возраста — мой родственник. «Что ты эту чепуху слушаешь?» — сказал он, послушав несколько минут. И быстрым, умелым движением навел на волну «Свобода». «Только «Свободу» и можно слушать» — сказал он. — Эти ребята иногда хорошие серьезные передачи дают. А «Немецкая волна», «Би-Би-Си», «Голос Америки» от наших не очень отличаются. «Канада» еще хуже, чем наши». Я был поражен оценками человека, который имел возможность сравнивать различные станции. У меня таких возможностей до этого не было. В городах «Свободу» заглушают. В селе ее слышно, и я тоже получил возможность сравнивать передачи. Убедился, колхозник был прав. Но если пойти на дальнейшие обобщения, то, к сожалению, и «Свобода» не создала программ, которые способствовали бы формированию духовного мира своих слушателей. И получается: литературы высокого класса нет, радио дает лоскуты знаний, религиозного воспитания нет. Нет даже церковных храмов. Нельзя же считать храмом одну церковь, устроенную в обычной сельской хате — одну на весь огромный степной район на 2-3 десятка больших степных сел.

Что же будет с незнающей страха, но пустой душой. Пока что пустоту эту заливают самогоном и домашним вином. А что будет дальше?

Этот же мой родственник, который просвещал меня по радиопрограммам, задал мне вопрос: «Скажи, Петро, что 6 это значило? Живем мы уже сносно. Не голодаем. Есть хлеб и к хлебу. Одеты. Дома отремонтированы. Мебель приобрели. Многие мотоциклами обзавелись, а кое-кто и автомашинами. Все как будто хорошо, а жить сумно (тоскливо). Ты здесь уже скоро месяц, а скажи, слышал ты хоть одну песню? А вспомни детство. В субботу по всему селу песни перекатывались. Мы и голоса узнавали. Вон Калына «выводыть» (вторит), а вон Настя! А сейчас? Придут полтора десятка в клуб и слоняются как весенние мухи. Ни песен, ни смеху, ни шуток. Как будто пришиблены!»

Что я ему мог ответить? Что возразить? Я сам все это ощущал, только сформулировать не мог. Я сам бывал в клубе и видел этих слоняющихся подростков, и мне тоже было «сумно» от их вида. В общем, я видел село без песни, село, в котором песню убили. Насмотревшись на это село, поехали в курортные места.

Крымские татары в соответствии с нашим желанием, сняли для нас комнату в Евпатории, на самом берегу моря. Мы и до сих пор с огромной признательностью вспоминаем их чуткость и такт. Нам был предоставлен полный покой. Не было никаких наездов, никаких посещений. Мы имели возможность наслаждаться отдыхом в кругу своей семьи. Все было организовано настолько бесшумно, что даже КГБ почти в течение месяца не мог обнаружить, где мы находимся. Нас, по-видимому, искали среди татар, а мы отдыхали среди обычных «дикарей» (курортников, отдыхающих не по путевкам). Но в конце концов нашли и набросились на наших хозяев. Напугали их тем, что я опасный государственный преступник, и обязали доносить, куда мы ходим и кто нас посещает. Но страхи оказывается начали проходить и среди этой категории людей. Когда агенты КГБ ушли, хозяйка пошла к своим многолетним квартирантам из Латвии и рассказала о посещении КГБ и об их требованиях. Латыши — отец и сын, узнав фамилию «опасного государственного преступника», воскликнули: «Мы знаем об этом человеке. Да это же прекраснейший человек. Это генерал, а не преступник». В результате, хозяйка решительно отказалась следить, сказала: «они у меня живут на таких же правах, как и другие, и я следить за ними не буду. Выселяйте их, если имеете право». Пришлось КГБ отступить. Видимо, поставили свою слежку, а, может, и оставили в покое. Во всяком случае нашему отдыху они не мешали. Вот как изменились времена.

В Москву мы вернулись только в начале октября и начали готовиться к нашему дню. 16 октября у нас с Зинаидой — обоих в один день — день рождения. И существует давняя традиция, что в этот день может придти к нам всякий, кто хочет, без приглашения. Было очевидным, что первый такой день после моего длительного отсутствия привлечет много людей. Однако мы решили традицию не ломать. Нагрузка была действительно большая, но нашлись и самодеятельные организаторы и распорядители, и обслуживающие, и затовители. Может быть, было не очень сытно, зато много тепла и искренней дружеской любви. Были наши старые друзья. Было много новых и среди них Андрей Дмитриевич Сахаров с Еленой Георгиевной. Своей простотой и душевностью он покорил всех.

Но конец приходит и праздникам. Пора было мне включиться в правозащитные дела. И я включился. Сразу ушел в них с головой. И с этими делами каждодневное знакомство с новыми людьми. Познакомился, как уже сказал, с Сахаровым и всем его семейством, с Юрой Орловым и его женой Ирой, Валей и Таней Турчиными, с Игорем Ростиславовичем Шафаревичем. Отношения с последним, пожалуй, наиболее полно аттестуют нашу среду. Наверное, невозможно найти двух других людей, у которых бы взгляды так не соответствовали. А между тем мы умели говорить и договариваться. Больше того, я могу сказать, что любил говорить с ним и не раз обоюдно вносили изменения в свои решения. Мне и сейчас не хватает его тихого, но как бы торопящегося голоса.

Очень большое впечатление произвело на меня знакомство со священником о. Дмитрием Дудко. Он пришел в нашу семью, когда я находился в психиатричке, и принес с собой дух уверенности и надежды, дух Веры.

Просветленное одухотворенное лицо с глазами, излучающими потоки доброты, покорило меня. Это был истинный пастырь духовный. В любом одеянии он был священником, но в священническом уборе этот невысокий плотный человек выглядел величаво. Он, казалось, даже лучился светом неземным. Внешне он совершенно непохож на сухонького, маленького старца, моего первого духовного наставника, отца Владимира Донского. Но в моем представлении эти два образа слились. Было в них что-то роднившее их. Скорее всего, это беспредельная Вера во Всевышнего и любовь к ближнему. Мне посчастливилось неоднократно присутствовать на службе Божией, когда отправлял ее о. Дмитрий, хотя для этого приходилось ездить за 50-80 км от Москвы. Благодарю я судьбу и за то, что она предоставила мне возможность не раз беседовать с этим умным, всесторонне развитым человеком. Он же сочетал нас с Зинаидой церковным браком, накануне нашего отъезда в США.

Одновременно восстанавливались и расширялись старые мои знакомства, укрепившиеся за время моего отсутствия заботами Зинаиды Михайловны. Первое, что я с радостью отметил, это то, что дочери и внук моего дорогого друга Алексея Костерина стали своими в нашем доме. Шапочное мое знакомство с Татьяной Великановой вылилось в дружбу. Все семейство Великановых, как мы говорили «династия», в составе матери Натальи Александровны, дочерей Тани, Кати, Аси, Зои, Маши, сыновей Андрея и Кирилла, включая и их зятьев — Сережу Мюге и Костю Бабицкого, не только стали близкими знакомыми, но и породнились с нами через брак нашего сына Андрея с младшей Великановой — Машей.

Совсем своими чувствовали себя в нашем доме мой друг Юра Гримм, его жена Соня и сын Клайд.

Подружилась Зинаида за мое отсутствие и с Гинзбургами. Это очень облегчило и мне установить добрые отношения не только с Аликом, но и с Ириной и Людмилой Ильиничной. То же самое произошло и с Лавутами. Я в свое время знал только Сашу. Теперь в наш круг попала и его жена Сима, и мы узнали и полюбили его дочь, милую молодую «мамочку» Таню.

Вскоре после моего возвращения примчался и Сережа Ковалев. Вспоминали прошлое. Друзей, которые теперь далече — за кордоном: Толя Якобсон, Борис Цукерман, Юлиус Телесин, Александр Есенин-Вольпин и еще многие. Особенно волновала нас судьба А. Якобсона: «как он сможет с его любовью к России, прожить без нее?» Теперь нам известно — не смог! Покончил с собой.

Но прервем рассказ о встречах. Поговорим немного о делах.

Дел было много. Обо всех не рассказать. Я расскажу о последнем периоде своей правозащитной борьбы описанием некоторых наиболее важных событий этого периода. Начну рассказом о нашем отношении к подготовке Хельсинкского совещания. Советская печать в то время много писала об этом. Но дело выглядело очень далеким от завершения. Я лично считал, что подготовка не завершится никогда и совещание не состоится. В разговорах с друзьями я аргументировал это следующим:

Хельсинкское совещание — это «фокус», трюк советской дипломатии с целью уклониться от мировой конференции.

Главная задача всякой мирной конференции — провозгласить прекращение состояния войны. А это практически означает — вывод всех войск с чужих территорий. Советский Союз не хочет выводить свои войска. Он хочет бессрочно оккупировать захваченные районы и держать оккупационные войска в готовности к дальнейшей агрессии. В силу этих причин мирная конференция Советскому Союзу не нужна.

Вторая по важности задача мирной конференции — установить послевоенные границы между участвовавшими в войне государствами. Но Советскому Союзу важны только те границы, которые определяют рубеж, с которого он намеревается вести дальнейшую агрессию. Эти границы, пока советские войска не двинутся вперед, он изменять не хочет, а другие его не интересуют. Ввиду этого и по второму вопросу мирная конференция ему не нужна.

В числе других задач конкретно данной мирной конферeнции несомненно возникнут и следующие вопросы:

— об объединении Германии;

— о государственной независимости трех отданных Гитлером Сталину прибалтийских государств — Эстонии, Латвии, Литвы.

— o компенсации государствам, которые, помимо их воли, были превращены агрессорами в арену истребительных и разрушительных сражений Второй мировой войны, а также о гарантиях от повторения подобного в будущем. Конкретно речь идет о Белоруссии, Молдавии и Украине.

Очевидно, что в связи с постановкой последних вопросов потребуется решать и вопрос о форме участия в мирных переговорах всех перечисленных шести государств, а также о привлечении к решению названных вопросов народов заинтересованных стран — проведение под строгим международным контролем референдумов и плебисцитов. Советский Союз — противник постановки на обсуждение вопросов указанного характера. Он предпочитает считать эти вопросы решенными. Тем более, он не хочет допустить ни в какой форме народы оккупированных его войсками стран к участию в мирных переговорах.

Таким образом, позиция Советского Союза в отношении мирной конференции абсолютно ясна. Эта позиция крайне негативна, что, я считал, ясно и западным дипломатам. Понятна, думалось мне, и причина такой позиции: агрессивным намерениям больше всего соответствовала обстановка неразрешенности противоречивых ситуаций. Если Запад хочет мира, а он его безусловно хочет, он должен добиваться мирных переговоров и не позволять своим дипломатам отвлекаться на совещания, преследующие единственную цель — увести в сторону от мирной конференции. Хельсинкское совещание было именно таким — уводящим в сторону. Поэтому, я был уверен, оно никогда не состоится.

Но оно состоялось. Первое августа 1975 года навсегда войдет в историю как величайшая победа советской дипломатии и как позорнейшая страница в истории западной дипломатии.

Чего добивался Советский Союз, ратуя за Хельсинкское совещание?

Подтверждения международным правовым актом своего права удерживать территории, захваченные силой во время войны, и содержать на этих территориях свои войска... любой силой и в любой группировке. Все это Хельсинкский Заключительный Акт дал Советскому Союзу. Теперь ему мирный договор больше не нужен, и говорить о нем он не станет, пока действует Хельсинкский Заключительный Акт.

А что же получил от этого акта Запад?

Ровно ничего.

Все осталось, как и до Хельсинки.

Германия продолжает быть разделенной. Продолжается оккупация Польши, Чехословакии, Эстонии, Латвии, Литвы, Белоруссии, Молдавии, Украины. Советские танковые армады стоят в центре Европы, готовые к броску в пока еще неоккупированную часть европейского континента. Ракеты с ядерными боеголовками нацелены на все основные объекты стран НАТО. Авиация в готовности к вылету. Если Запад ждал от Хельсинки мира, то его ожидания оказались напрасными. СССР не сделал ни одного реального шага в этом направлении, ограничившись одними словесными обещаниями.

Ситуация была безрадостная. Нам было очевидно, что внешнеполитические успехи дают советскому правительству возможность усиливать пресс на права человека внутри страны. Нас никак не трогали велеречивые обещания в гуманитарной области, вписанные в Заключительный Акт. У нас был опыт многих ранее заключенных международных договоров, где Советский Союз брал на себя обязательства по правам человека, но никогда их не выполнял. Мы были уверены, что и после Хельсинки советское правительство не будет выполнять свои международные обязательства по правам человека и, следовательно, Заключительный Акт не окажет положительного влияния на внутреннюю жизнь нашей страны.

Но вдруг среди нас нашелся человек, взглянувший на Заключительный Акт иначе, чем смотрели все мы. Этот человек — член корреспондент Армянской Академии Наук, доктор физико-математических наук Юрий Федорович Орлов. Для меня просто Юра.

После освобождения из «психушки» я часто болел. В начале 1976-го года в связи с обострением диабета попал в больницу и вышел из нее только в конце апреля. Поэтому услышал его суждения в связи с Хельсинкским совещанием только где-то в начале мая, хотя он начал пропаганду этих своих взглядов еще в марте. Суть его взглядов заключалась в следующем:

— «Существует глубокая связь между борьбой за права человека и усилиями по созданию действительно устойчивых гарантий безопасности».

— «В отличие от прежних деклараций, содержащих обязательства по правам человека, в Заключительном Акте эти обязательства советское правительство дало «в обмен» на важные политические уступки со стороны западных правительств, а это обусловило хотя и очень робкие, но все же беспрецедентные для западных лидеров последних десятилетий попытки настаивать на выполнении этих обязательств».

— «Информация, настойчиво направляемая мировой общественности участниками движения за гражданские права в СССР, о преследованиях за убеждения, о нарушениях прав человека, об истинном характере советской демократии вообще, по-видимому, стала доходить до сознания широких кругов западного общества и даже оказала влияние на тактику некоторых западных компартий».

Все это вместе заставило советские власти, обеспокоенные падением их престижа на Западе, сделать уступки в отношении отдельных лиц, преследуемых за убеждения и широко известных за рубежом, и до некоторой степени приостановить очевидное наступление на движение за права человека в СССР, которое было начато до Европейского Совещания, приостановлено на время Совещания и развернулось сразу после Совещания. Сейчас репрессии, иногда даже более жестокие, чем прежде, продолжаются преимущественно в тех случаях, когда почему-либо не поступает своевременная информация о них.

Далекая экстрополяция на основе опыта последнего года, по-видимому, показывает, что:

— если бы движение за гражданские права в СССР смогло существенно расширить свою работу по информированию населения внутри страны и по информированию Запада,

— если бы одновременно западная общественность отказалась от существующего неравноправного толкования принципа невмешательства и оперативно поддерживала движение за права человека в СССР,

— то:

— советские власти вынуждены были бы умерить репрессивную политику, и это способствовало бы осуществлению демократических прав явочным порядком.

Малая вероятность такого развития не должна сдерживать усилия, так как именно наши усилия и увеличивают ее.

Из этого Юра делал вывод, что нам следует занять официальную позицию по отношению к Заключительному Акту. Эта позиция должна быть позицией борьбы за создание устойчивых гарантий безопасности через борьбу за права человека. Связать борьбу за безопасность с борьбой за права человека, деятельностью и самим названием организации, которую он предлагал создать. Только таким путем, говорил он, мы можем включиться в общий поток международной борьбы за безопасность, получить, благодаря этому, поддержку международной общественности и реально повлиять на защиту прав человека в СССР. Разговор происходил на квартире Андрея Дмитриевича. Я себя чувствовал больным и, вероятно, поэтому ничего особенно нового в рассуждениях Юры не увидел. Я сказал ему:

— Конечно, организация внесет какую-то новую струю, но заниматься вы будете той же правозащитой, что и до этого времени. Как вы думаете, Андрей Дмитриевич?

— Так же,— ответил он. — Но только думаю, что всякую инициативу надо поддерживать. Я, например, — шутливо добавил он, — уступаю новой организации жену и секретаря.

— Я, конечно, тоже за инициативу и не против организации. Действуй, Юра, раз считаешь это правильным.

На этом разговор оборвался. Мне не пришло в голову, что Юра этим разговором приглашал и меня к участию в этой организации. Поэтому для меня было полной неожиданностью, когда 12 мая, часов около 10 вечера, Юра позвонил мне на квартиру. Я был болен и не выходил из дому.

— Петр Григорьевич, я хочу объявить группу. На Вас тоже рассчитываю.

— Юра, зачем я вам со своими болезнями. Вряд ли я сейчас способен принести какую-то пользу.

— Имя Ваше нужно.

— Ну, если это действительно такая ценность, то давайте перенесем этот разговор на завтра.

— Нет, это невозможно. Я звоню из квартиры Андрея Дмитриевича. Здесь уже и корреспонденты. Если я не объявлю сегодня, сейчас же, то, очевидно, не объявлю никогда. За мной уже неделю гоняются «наши лучшие друзья». (КГБ).

— Ну, тогда включайте!

Юра сделал заявление об образовании общественной группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР. Под заявлением стояли подписи: Людмила Алексеева, Михаил Бернштам, Елена Боннэр, Александр Гинзбург, Петро Григоренко, доктор Александр Корчак, Мальва Ланда, Анатолий Марченко, профессор Юрий Орлов — руководитель группы, профессор Виталий Рубин, Анатолий Щаранский.

Я рассказал все это, чтобы показать, что хотя я и вхожу в число членов-учредителей группы, но подлинный ее создатель и душа Юрий Орлов. Только он увидел и понял, что есть возможность, если не ликвидировать, то смягчить поражение Западной дипломатии. Эта возможность в том, что западная дипломатия в обмен на свои огромнейшие политические уступки получила обещания (хотя и с оговорками) соблюдать права человека. Если Запад потребует от Советского Союза платы за полученные им реалии, а группа даст в руки Западу факты нарушения Советским Союзом своих обязательств по правам человека, то это будет действовaть в направлении уменьшения закрытости советского общества, что, несомненно, затруднит возможность внезапного советского вооруженного нападения.

КГБ раньше меня оценило огромное значение инициативы Орлова. Еще до объявления группы, органы КГБ, выявив по каналам подслушивания намерения Орлова, вызвали его для предупреждения. Он не явился. За ним послали. Он скрылся. Его разыскивали, за ним гонялись, но поймали только через три дня после того, как он объявил группу. 15 мая было опубликовано заявление ТАСС — «Провокатор предупрежден». В нем сообщалось, что «некий Орлов» создал нелегальную антисоветскую группу для сбора и распространения клеветнической антисоветской пропаганды. Он предупрежден, что если не прекратит эту деятельность, то будет привлечен к уголовной ответственности. Только это заявление ТАСС открыло мне глаза. Я понял, что создание группы — это гениальная находка правозащиты. И я, забыв о своих болезнях, ринулся на защиту группы. Я написал письмо директору ТАСС, которое пустил в самиздат, впоследствии оно было опубликовано на Западе. В этом письме я указал, что ТАСС лжет, называя нас подпольной антисоветской организацией. Сославшись на наше заявление об образовании группы, я сообщил, что под ним стоят подписи всех членов и против каждого написан его адрес. Группа имеет целью обнаруживать и доводить до правительств нарушения Хельсинкских договоренностей, а такие действия не могли быть названы антисоветскими. И, наконец, я заявил, что предупреждение одному Орлову противоправно. Мы не организация с программой и уставом, мы исследовательская группа, действующая на правах авторского коллектива. Мы организовались на принципе солидарной ответственности, и поэтому никто никого не может исключить из группы, никто не может распустить ее. Каждый решает сам за себя. Это относится и к Орлову. Он руководитель только для дела. Распустить нас он не вправе. Он может участвовать или не участвовать в работе группы. От этого она не перестанет существовать.

Группа начала действовать с исключительной энергией. За два с половиной месяца, прошедших со дня образования группы до первой годовщины Хельсинкского совещания, группа послала главам правительств — участников Хельсинкскою совещания — 7 сообщений, не считая учредительного заявления: 1) О преследовании Мустафы Джемилева; 2) О почтовой и телефонной связи; 3) Об условиях содержания узников совести; 4) О разделенных семьях; 5) Репрессии против религиозных семей; 6) Оценка влияния Совещания по безопасности и сотрудничеству; 7) О положении бывших политзаключенных в СССР. И кроме того, 1) Сообщение для прессы; 2) Обращение Юрия Орлова к главам правительств и 3) Заявление в защиту В. Мороза. В эти же первые месяцы открылась особая черта группы, ее способность к самовосстановлению, к своему бессмертию. Вскоре после создания группы из СССР убыли, сначала Миша Бернштам, затем профессор Виталий Рубин. Первый из них был принужден к отъезду угрозами КГБ. Второй ходил в отказниках, но после создания группы ему дали разрешение на выезд. КГБ, видимо, решил убивать группу методами изъятия отдельных членов различными путями. Первых двух пустили в эмиграцию. Третьему — доктору физико-математических наук Александру Корчаку — объявили, что он будет уволен с работы и изгнан из науки, если не покинет группу. Это не было пустой угрозой. Перед глазами Корчака было уже много примеров и, в частности, руководитель группы Юрий Орлов, руководитель советской группы «Эмнести» доктор Валентин Турчин. Александр Корчак, имеющий большую семью, вынужден был покинуть группу. Но в группу тут же шли новые люди.

В эти же первые месяцы пришел Владимир Слепак, потом Юрий Мнюх, а дальше пошли один за другим — Наум Мейман, Татьяна Осипова, Софья Каллистратова, Виктор Некипелов, Юрий Ярым-Агаев.

Большая результативность Московской Хельсинкской группы оказала воздействие на национальные республики. Украинский поэт Микола Руденко уже в начале лета затеял со мной разговор о создании в Киеве Украинской группы. Мы всесторонне обсуждали вопрос состава группы, методов ее работы, назревшие проблемы. Начав обсуждение в начале лета в Москве, закончили осенью, во время нашей двухнедельной поездки с женой в Киев в гости к Миколе и его жене Рае.

Особенно обсуждали возможных участников. Людей знал Микола. Я только предупреждал, чтобы в первоначальном составе не было недостаточно стойких членов. Я был уверен, что власти особенно болезненно отреагируют на создание Украинской группы, так как она в своей деятельности не сможет не затронуть национальный, самый болезненный для советов вопрос. А это вызовет особенно жестокое давление на I руппу со стороны властей. Будущее подтвердило эти опасения. Но выяснилось также, что Микола основательно подобрал людей. Не было кающихся, не было отступников — ни одного, вплоть до сегодняшнего дня.

Украинская группа была объявлена 9 ноября 1976 года. А на следующий день вечером на квартиру Миколы был совершен налет громил. В окна летели кирпичи и камни. Вызванная милиция не торопилась. К месту происшествия прибыла только после ухода погромщиков. Виновных, как обычно в таких случаях, не нашли. Уже по этому началу видно было, какая судьба ожидает эту группу. В ее первоначальный состав вошли: Олесь Бердник, Петро Григоренко, Иван Кандыба, Левко Лукьяненко, Мирослав Маринович, Микола Матусевич, Оксана Мешко, Микола Руденко — руководитель группы, Нина Строкатова, Олекса Тихий. Через два месяца после организации группы в ее состав вошел Петро Винс. Таким образом, случаю было угодно, чтобы первоначальный состав украинской группы количественно был равен московской — 11 человек.

В течение первого месяца своей деятельности группа выпустила в свет, помимо учредительной «Декларации» два фундаментальных документа — меморандум № 1, в котором подведены итоги нарушений прав человека в Украине после Хельсинкского совещания, и меморандум № 2, обосновывающий право Украины на участие в Белградском совещании. Но значение создания Украинской группы этим не ограничилось. Это событие явилось как бы детонатором для других союзных республик. Хельсинкские группы начали возникать одна за другой — в Литве, в Грузии и, спустя некоторое время, в Армении. Это, несомненно, обеспокоило власти. Дальнейшие факты показывают, что КГБ получил свободу рук для подавления, ставшего опасным для властей, Хельсинкского движения.

8-го декабря 1976 года в московском метро произошел взрыв. Были человеческие жертвы. Я не утверждаю, что это дело рук КГБ, но событие это использовано им немедленно и интенсивно. Виктор Луи, советский гражданин, являющийся корреспондентом какой-то из западных газет, который часто подчеркивает свою связь с КГБ, сделал заявление, что взрыв дело рук диссидентов-террористов. Академик А. Сахаров немедленно выступил с резким протестом против этого провокационного заявления. Академика сразу же вызвали к заместителю Генерального Прокурора СССР, который сделал ему предупреждение, назвав его заявление клеветническим. Газета «Известия» поместила по этому поводу сообщение под кричащим заголовком «Клеветник предупрежден».

Но это было только злобствование. И злобствование именно на то, что своевременное, логически обоснованное и смелое выступление Андрея Дмитриевича помешало развертыванию компании против диссидентов в связи со взрывом в метро. Однако не будем на этом успокаиваться. Кампанию пока что не развернули, но слово диссидент-террорист в обращение пустили, диссидентство с терроризмом связали. Пусть народ привыкает к этому словосочетанию. Придет время, пригодится.

В том же декабре 1976 года провели обыски у членов Украинской группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений. Как всегда в таких случаях, изымали книги, рукописи, самиздат. Но появилось и новое. Впервые за послесталинский период подбрасывали «компрометирующие материалы». Миколе Руденко подброшено 39 американских долларов. Олесю Берднику — порнографические открытки, а Олексе Тихому — даже оружие (немецкая винтовка времен 2-ой мировой войны). Характерной для этих обысков была и не встречавшаяся прежде грубость.

Началось наступление на Хельсинкские группы. Когда оно уже достаточно себя выявило (февраль 1977 года), я написал для самиздата небольшую книжку «Наши будни». В ней я расценивал действия КГБ, как стремление разгромить Хельсинкское движение и, исходя из этого, а также опираясь на известные нам факты и опыт прошлого, прогнозировал события. Но главное было не в этих прогнозах, а в разоблачении действий КГБ, как полностью беззаконных и провокационных. Некоторые из моих друзей, приславших свои замечания на эту книжку, давали ей, в общем, очень высокую оценку, писали, что не надо было давать конкретизированные прогнозы. Прогноз о намерении КГБ связать обвинение арестованных членов Хельсинкских групп с террором и валютными операциями не оправдался. И это, мол, снижает авторитет книжки, позволяет обвинить автора в клевете.

Я с благодарностью принимаю все замечания и подавляющее большинство их учту, если когда-нибудь мне придется переиздавать эту книжку, но замечание об упомянутом несбывшемся прогнозе принять не могу. Факты, на которые я опирался, существовали (взрыв в метро, «найденная» у Тихого винтовка, присоединение дела руководителя Украинской группы Руденко к делу рядового члена Тихого, «найденные» на обысках валюта и порнографические открытки, свидетельство о скупке Гинзбургом икон, попытка КГБ сколотить с помощью провокаторов два взаимосвязанных центра — легальный и нелегальный . Эти «факты» не были использованы, но думаю, не по доброй воле КГБ. Повинна гласность, в первую очередь, заявление Сахарова и не в последнюю «Наши будни». Я рад, что этот мой прогноз не сбылся. Для этого именно я и вписал его в «Наши будни».

Столь большой и действенной гласности у нас в стране и в мире до этих процессов никогда еще не было. В этих условиях даже обычные, рутинные суды было не так просто «провернуть». Затевать новую непривычную провокацию, да еще по статьям со смертными приговорами в тех условиях было невозможно. У КГБ хватило сил лишь на то, чтоб отделаться хоть как-то от взрыва в метро. И тут они ни до чего более умного не могли додуматься, как только закрыть это дело убийством в глухой тайне трех ни в чем неповинных людей. По этому вопросу я уже выступал в печати. И тоже получил замечания от моих друзей. Они мне сказали, что у меня нет фактов для доказательства моего обвинения, поскольку мне известно об этом событии только из бессодержательного сообщения ТАСС.

Этим друзьям я и отвечаю. Да, у меня нет доказательств моего обвинения, но у меня нет и доказательств вины казненных. Зато есть достаточно оснований, чтобы не верить голословным утверждениям ТАСС, что казненные были террористами. Я не судья и не прокурор и вообще не юрист. И действовать за них не буду. Я человек и гражданин. И как таковой, я уверен, что эти трое, которых я лично не знаю, и двое из которых в сообщении ТАСС даже не названы пофамильно (сказано только, что они армяне) убиты безвинно. И до тех пор пока беспристрастная комиссия не расследует это преступление и беспристрастный гласный суд не докажет их вину, я буду утверждать, что трое армян убиты безвинно и одновременно буду делать все от меня зависящее, чтобы убедить в этом советскую и мировую общественность. Я уверен не только в том, что это убийство — бандитское, зверское, подлое — но это одновременно начало провокации с дальним прицелом. Почему из трех армян поименно назвали только одного Степана Задикяна? Да потому, что он уже отбывал срок за «антисоветскую пропаганду», потому что он член Объединенной Армянской Национальной Партии (ОАНП). Можно не сомневаться, что это сделали, чтобы в будущем использовать его имя в провокациях против ОАНП, против правозащитного движения в СССР.

Декабрьский взрыв в метро и обыски у членов Украинской группы не остались изолированными. Обыски в Литве, в Грузии, усилившиеся слежки, задержания членов Украинской группы при поездках в Москву и к своим членам, проживающим вне Киева, накаляли атмосферу вокруг Хельсинкских групп. Но вот началось и главное.

Утром, 2-го февраля «Литературная газета» напечатала статью КГБистского провокатора А. Агатова-Петрова «Лжецы и фарисеи», острие которой было направлено против А. Гинзбурга. Срочно связался с друзьями. Над Гинзбургом нависла угроза. Весь день встречался с друзьями и иностранными корреспондентами.

Долго говорили с женой о письме А. Петрова. Жена настаивала, чтобы люди, знающие Гинзбурга и его семью, выступили с разоблачением клеветы. Она надеялась, что быстрая реакция может послужить хоть незначительным препятствием на пути к аресту. Я согласился с этим, но из-за позднего времени, нездоровья и сильного утомления пришлось отложить составление письма на завтра. Когда я проснулся утром 3-го, у жены был готов проект. Мы его обговорили подправили и отдали на машинку,

В 8 часов вечера наше письмо было вручено иностранным корреспондентам. Мы были уверены, что это действие предварит арест. Но через два часа выяснилось: мы заблуждались. Зашли ближайшие наши друзья — люди огромного мужества и человечности — Татьяна Великанова и Александр Лавут. Они уже знали об аресте А. Гинзбурга и сообщили нам, что его взяли в 8 часов вечера сегодня — 3-го февраля 1977 года, т.е. как раз в то время, когда мы вручали письмо корреспондентам. Ясно стало, что мы опоздали. Надо было предпринимать иные меры. О них и пошел разговор. Начинались обычные «диссидентские» заботы, возникающие каждый раз, когда жестокая рука произвола вырывает кого-нибудь из наших рядов.

4-е и 5-е февраля прошли в тревоге. Мы понимали, что одним Гинзбургом дело не ограничится, что предстоят еще аресты. Вскоре пришло сообщение, что днем сегодня же в Киеве арестован руководитель Украинской группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений Микола Руденко, и подтвердилось ранее полученное сообщение об аресте в Донецке члена группы учителя Олексы Тихого.

8-го февраля арестовали и Юрия Орлова.

Юрий Орлов прошел сложный путь борьбы и творчества.

1956 год. 20-ый съезд. Юрий Орлов — тогда член КПСС, молодой кандидат наук — работает в Институте физики в Москве. На партийном собрании института, посвященном обсуждению доклада Н.С. Хрущева на 20-ом съезде, он произносит убедительную, строго аргументированную речь, направленную против соучастников сталинских преступлений. В резолюции, направленной в ЦК КПСС, собрание назвало этих преступников поименно и потребовало привлечь их к ответу. ЦК КПСС увидел в этом угрозу стабильности центрального руководства и распустил парторганизацию Института, назначив перерегистрацию членов партии.

Наиболее активные участники собрания не были перерегистрированы и выбыли из партии, в их числе и Орлов; а несколько человек, среди них тоже Орлов, были отчислены и из науки. За них, особенно за Орлова, вступился Курчатов. Он говорил, что такие, как Орлов, будущее науки, и грозился сам уйти в отставку, если те будут отчислены. Н.С. Хрущев вынужден был посчитаться с Курчатовым, но поставил обязательным условием, что их отправят для работы на периферию. Ю.С. Орлов был направлен в Ереван.

Положение «штрафника», в каковом оказался Ю. Орлов, в нашей стране известно: придирки на каждом шагу, тормоз в научной работе, работа потруднее и т.п. Несмотря на это, Юрий Федорович совершает головокружительную научную карьеру: защита докторской диссертации, избрание членом-корреспондентом Академии наук Армянской ССР и через 10 лет (1966 г.) приглашение в Москву в Институт, из которого был изгнан. Даже непосвященному человеку ясно, что такое могло произойти лишь с очень талантливым и трудолюбивым ученым. Курчатов не ошибался. Ю. Орлов действительно оказался ученым, совершившим неоценимый вклад в науку.

И вот снова работа в Москве, где общественное движение не только не угасло после 1956 года, но развилось. Явление Солженицына, а затем и Сахарова придало этому движению международное звучание. Втянулся в это движение и Юрий Федорович Орлов. За участие в этом движении его и уволили из Института. Уволили и до сих пор не допускают к научной работе. Но не таков Юрий Федорович, чтобы склониться перед произволом. «Настоящего ученого от науки отлучить невозможно», — говорит он. И действием утверждает это.

Он ведет теоретические исследования. Пишет научные статьи, посылает их для публикации в академических изданиях. Не публикуют — отправляют в зарубежные издания. И проводит научные семинары, на которых встречается со своими учениками и научными соратниками, чтобы обсудить важные научные вопросы. Все его друзья знали, что четверг — день семинара — для него «святой день». Никто из нас не покушался на этот день.

Юрий Федорович, уволенный из научного института, вел напряженнейшую научную работу. А еще ведь и хлеб зарабатывать надо. И Юрий Федорович в дополнение к своей большой научной и общественной работе нагружается уроками.

Вот таков Юрий Орлов «надежно упакованный» сейчас в Лефортовской тюрьме КГБ.

Мы, конечно, не могли оставаться в бездействии, когда наших друзей хватали и бросали в тюрьмы. Хотя и возможностей для действий у нас было не так много, но всякую возможность надо было использовать.

Прежде всего и главным образом мы рассказали общественности об арестах, об арестованных и о произволе, о нарушении всяческой законности. Но использовались и другие возможности. За соломинку, что называется, хватались. Гинзбург и Руденко были арестованы тяжело больными.

Гинзбург перенес воспаление легких, осложненное туберкулезной интоксикацией. Он только за день до ареста был выписан из больницы и у него на руках был бюллетень (освобождение от работы).

Микола Руденко — инвалид войны. Огромная рана в крестцовой области не закрылась, только затянулась тонкой пленкой, сквозь которую наблюдаются колебания внутренних органов. Ему нужен специальный режим, пользоваться которым в тюремных условиях он не сможет.

Об этом мы и написали соответственно прокурору РСФСР и прокурору УССР.

Мы просили учесть болезненное состояние арестованных и назначить им меру пресечения, не связанную с арестом. В частности, мы выражали согласие взять их на поруки или внести денежный залог, разумные размеры которого определит прокурор. Оба заявления были подписаны: Еленой Боннэр, Зинаидой и Петром Григоренко, адвокатом Софьей Каллистратовой, писателем Львом Копелевым, доктором физико-математических наук Александром Корчаком, академиком Андреем Сахаровым, доктором физико-математических наук Валентином Турчиным, писателем Лидией Чуковской. Как видим, заявление подписали люди достаточно авторитетные. Не только гуманизм, но и закон обязывал удовлетворить нашу просьбу. Но она не была удовлетворена. Нe только гуманизм, но и закон обязывал удовлетворить нашу просьбу. Но она не была удовлетворена. На ходатайство в отношении Гинзбурга ответа не последовало. На аналогичное ходатайство в отношении Руденко ответили: «...Изменить меру пресечения не представляется возможным». Мотивы не указаны.

В «антидиссидентскую» кампанию включилась правительственная «Известия». Она опубликовала корреспонденцию В. Апарина и М. Михайлова «Контора господина Шиманского» (24 февраля 1977 года) и «Открытое письмо» С. Л. Липавского с послесловием к нему Д. Морева и А. Ярилова (5 марта 1977 года).

Чем же новым просветили нас «Известия»? В первой из названных публикаций берется группа советских эмигрантов и утверждается, что все они агенты ЦРУ. Доказательств, разумеется, никаких.

«Разоблачения» С. Липавского имеют еще и частную цель: оклеветать еще двух членов Группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений — Владимира Слепака и Анатолия Щаранского. Последний в письме С. Липавского прямо назван агентом ЦРУ. И хотя оба эти заявления абсолютно безосновательны, меня они очень взволновали. Я почувствовал, что по крайней мере в отношении А. Щаранского готовится арест. Я прервал свою загородную работу над «Буднями» и к вечеру 8 марта был в Москве. 9-го разыскал по телефону Щаранского. Он был у Владимира Слепака. Предложил встретиться. Анатолий дал согласие придти ко мне, но при этом добавил: «Если вас, конечно, не смущает мой «хвост». Он у меня сейчас очень большой». Я ответил в том смысле, что к «хвостам» привык, даже к собственным. Договорились о времени встречи.

Чувствую, время приближается. Подхожу к окну и смотрю на дорожку, ведущую к моему подъезду. Вскоре на ней показалась плотная группа людей. Среди них глаз сразу выделяет А. Щаранского и В. Слепака. Иду и открываю дверь на лестничную клетку. Люди приближаются. Подходя к двери, Анатолий шутит: «Петр Григорьевич! Здесь сопровождающие двух категорий — мои и чужие. Моих впускать, остальных не надо!» И он, пропустив в дверь Владимира Слепака и Захара Тэскера, вошел и захлопнул дверь. Перед дверью остались двое.

— А где же вы третьего потеряли? — спросил я. — На улице вас, вроде бы, шестеро было.

— Нет! — возразил Толя, — нас было семь, не считая тех, что в двух машинах остались. Тe двое, что шли за нами, и те, что в машинах, ведут теперь наружное наблюдение за домом.

Просидели мы часа два. Шла обычная дружеская беседа, но меня не оставляло чувство тихой тоски. Такое чувство, какое бывает, когда прощаешься с дорогим человеком и не знаешь, придется ли встретиться когда-нибудь. Угроза ареста Анатолия Щаранского, мой солидный возраст и далеко не блестящее здоровье, наводят на мысль, что наша сегодняшняя встреча может оказаться последней в нашей жизни. Расходиться никому не хотелось, но... И вот, я снова открываю дверь на лестничную клетку. Тe двое по-прежнему перед дверью.

Я смотрю, как выходят, быть может, в последний раз в жизни на моих глазах дорогие мне люди. И сердце мое заполняет, рядом с болью, отвращение и гнев. Тe двое нагло смотрят на моих друзей, стоя у них на пути так, что приходится проходить буквально впритирку. И как только мои друзья проходят, те «лбы» пристраиваются за ними вплотную. Дрожа от сдерживаемого гнева, закрываю дверь и снова иду к окну. Вижу, какой-то тип помчался по дорожке на улицу Льва Толстого. Вскоре из подъезда выходят мои друзья. Сопровождающих с ними уже трое. Плотной группой шестеро движутся к улице Льва Толстого.

Иду к другому окну, в столовую, откуда просматривается та улица. Вижу, как разворачиваются, вопреки правилам уличного движения, наезжая на тротуары, две легковые машины. В каждой двое — водитель и пассажир. Тот тип, что бежал по дорожке, стоит и наблюдает за разворачиванием машин и поглядывает на подходящую «шестерку».

Я смотрел вслед моим друзьям, пока они не скрылись. Сопровождающие по-прежнему шли вплотную. Не отставали и автомашины, хотя для этого им приходилось грубо нарушать правила уличного движения.

И думалось мне: Бедный мой народ! Как же тебя грабят! Лишают возможности общаться с лучшими сынами твоими. И средств, которые отнимают у тебя же, для этого не жалеют. Ну, вот сейчас: сам я видел двух, и еще двух, и четырех в двух автомашинах. Всего, значит, восемь. А если перевести на сутки, да учесть выходные, то, значит, надо помножить на четыре. У них же семичасовой рабочий день. Следовательно, не восемь, а ТРИДЦАТЬ ДВА ЧЕЛОВЕКА НАБЛЮДАЮТ ЗА МОИМИ ДРУЗЬЯМИ. И если даже это наблюдение не только за А. Щаранским, но и за В. Слепаком, то и в этом случае по 16 человек на одного. Сколько это в деньгах? Наверное, немало. Ведь это же не тунеядцы, а «ответственные работники». Расход, явно не на бедную страну рассчитанный. Поэтому — БОГАТЕЙ, СТРАНА! БОГАТЕЙ БЫСТРЕЕ! У ТЕБЯ МНОГО ОТВЕТСТВЕННЫХ РАБОТНИКОВ, не сомневайся, БУДЕТ ЕЩЕ БОЛЬШЕ.

Следующее утро началось со звонка в дверь. Принесли телеграмму: «Ежедневно таскают допросы. Жду ареста». Пишет женщина, муж которой, уехав в командировку на Запад, не вернулся. За это «преступление» мужа, ее лишили материнских прав и полтора года продержали в лагере (была приговорена к четырем годам, но в связи с Международным годом женщин амнистирована). Теперь вот навис новый арест. За что? Можно даже и не спрашивать. Это судьба очень многих из тех, кто уже репрессировался по политическим мотивам. Найдут за что. Даже если ты сидишь тише мыши. Ну, а если ты еще и жалуешься на что-то или обижаешься на безосновательное осуждение в прошлом и насильственное разлучение с грудным ребенком, то лагеря просто не избежать.

Не прошло и часа, ВТОРОЙ звонок. Открываю дверь. Вижу мужчину, женщину, а за ними троих детей — мальчиков. Приглашаю зайти. Но мужчина пытается объясниться, не заходя в квартиру: «Мы вам не знакомы. У нас просто тяжелое положение, и мы хотели бы, если можно, посоветоваться». Подходит моя жена, и мы, уже оба, понимая, что начался обычный диссидентский день, повторяем приглашение войти. Заходят. Вскоре мы уже знаем грустную историю семьи Волощук — Александра и Любови. Уже скоро ВОСЕМЬ месяцев, как они не имеют ни жилья, ни работы.

Жили они в городе Горьком. Муж учился в Сельскохозяйственном институте, жена — в педагогическом. Александру не дали закончить институт. С работой тоже «не везло». Не успеет устроиться — увольняют. Даже должность сторожа ему не доверяли. И они решили уехать в родные места — на Украину, в Донбасс. Обменяли свою кооперативную квартиру в г. Горьком на квартиру в г. Харцызске Донецкой области. Получили обменный ордер и поехали. Но когда прибыли к новому месту жительства, то увидели, что предназначаемая им по ордеру квартира занята. Их прежнюю квартиру в г. Горьком тоже заняли. Никакой другой площади взамен предложено не было. Когда же они начали настаивать на своем праве получить жилье, им без обиняков сказали: «Уезжайте из нашего города. У нас и своих БАПТИСТОВ МНОГО».

Так они оказались между небом и землей. Нет жилья, нет работы, дети не ходят в школу. «Пусть вам Бог помогает!» — издевательски говорят им в официальных советских учреждениях.

И все только за то, что муж баптист, а дети воспитаны в вере в БОГА. Жене говорят: «Разойдись с ним, и будешь жить по-человечески».

Полгода Волощуки тщетно добивались своих декларированных Конституцией прав и, придя в полное отчаяние, два месяца назад явились в приемную Верховного Совета СССР и подали заявление об отказе от советского гражданства. Сдали свои паспорта и попросили разрешения на выезд в любую страну свободного мира. Ответа на это заявление нет до сих пор. И вот они приехали снова, чтобы идти в приемную и там сидеть, пока не получат ответ. Предварительно зашли к нам «посоветоваться», а вернее, заявить о себе, так как не уверены, что в приемной их не разлучат с детьми и не отправят по лагерям или «психушкам». Будущее показало что опасения были не напрасны. Волощука из приемной увезли в психиатричку.

Рабочей комиссии по борьбе с использованием психиатрии в политических целях, около двух недель пришлось бороться за его освобождение. Такова наша доля — доля людей, называемых «диссидентами», «отщепенцами», «врагами общества»... — собирание горя людского. Нам приходится каждодневно выслушивать душераздирающие истории и с бессильным отчаянием взирать, как бюрократический аппарат измывается над ни в чем не повинными беззащитными людьми. Единственное, что мы можем — кричать от их боли. Но они идут к нам и за этим, т.к. у них самих нет «голоса» и для крика.

В настоящее время в советской печати поднят буквально вселенский вой о том, что западные страны, особенно США, своими выступлениями в защиту «диссидентов» «социалистических» стран вмешиваются в их внутренние дела и тем срывают разрядку напряженности. Получается, что если Запад будет смотреть сквозь пальцы на нарушение Советским Союзом добровольно им принятых международных обязательств, то настанет «всеобщий покой», а если скажет, что международные договора надо не только подписывать, но и выполнять, то настанет холодная война. Странная, если не сказать больше, «теория», которая, к сожалению, имеет хождение на страницах западной печати, и в кругах ответственных политических деятелей Запада. По этому поводу можно лишь вздохнуть и про себя душевно прочесть молитву: «Боже, дай здоровья и долгой жизни всем, кто поддерживает нас в борьбе за права человека». Истинно ВЕЛИКИЕ ЛЮДИ не боятся пожертвовать сиюминутными интересами во имя СВОБОДЫ и ДОСТОЙНОЙ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА.

Я, как и мои друзья по правозащитному движению, не жду «манны небесной» — свобод, принесенных извне, я ни о чем не прошу и не желаю себе судьбы иной, чем судьба моего народа. Но я хочу, чтобы все, кто наблюдает, как советская печать «горько плачет» от обиды на то, что другие государства, защищая «диссидентов», «вмешиваются во внутренние дела», знали, что слезы эти крокодильи, что, проливая их, страна одновременно пожирает своих детей.

Но вот еще СОБЫТИЕ.

В ночь с 13-го на 14-ое марта сотрудники КГБ под руководством старшего следователя капитана Яковлева произвели обыск у Александра Подрабинека. Обыск — событие? — скажет удивленно читатель. Да вам бы уважаемые «диссиденты», давно пора привыкнуть к обыскам! Сколько их у вас уже было?! Скажет так и будет прав. Прав?! Нет, не совсем! Обысков нам действительно досталось немало. Одна моя семья пережила их четыре. Но этот обыск — необычный. На моей памяти был только один, когда у Солженицына забрали его архив (на квартире, где он хранился).

Такой обыск совершенно не похож на обычный. Больше всего он напоминает действия преступника, заметающего следы своего преступления. Но, чтобы понять это, придется обратиться к предыстории.

В последние годы на Западе и в нашей стране стали широко известны случаи расправ с участниками правозащитного движения в СССР при помощи психиатрии. Большую роль в ее разоблачении сыграли материалы о деятельности Института судебной психиатрии имени Сербского, которые направил западным психиатрам Владимир Буковский. И хотя он сам жестоко поплатился за это, в глухой стене молчания, окружавшей застенки психиатрического произвола, образовалась трещина.

В. Буковский не был первым, кто посягал на нерушимость этой стены. Задолго до него, как я уже рассказывал, такую попытку совершил Сергей Петрович Писарев. Еще в 50-ые годы, сразу после 20-го съезда партии, сумел он довести до ЦК КПСС свое заявление о преступных злоупотреблениях психиатрией, и добился создания для проверки этого заявления авторитетной комиссии. Но общественность так ничего и не узнала о благородной работе этой комиссии, а СПБ не только не были ликвидированы, но со временем начали расти, как грибы после теплого осеннего дождя. Угрюмая и грозная стена молчания продолжала окружать их. Но через щель, пробитую в ней В. Буковским, потрясенный мир увидел страшные картины человеческих страданий и услышал приглушенные стоны истязуемых людьми в белых халатах.

Говорят, «лиха беда начало» — щель начала постепенно расширяться. Владимир Борисов и Виктор Файнберг, согласовав свои действия, организовали из-за стен Ленинградской СПБ регулярные репортажи, в которых убедительно показали античеловеческое нутро этой, так называемой больницы, ее роль, как одного из центров безжалостного подавления свободной мысли. Были показаны и врачи — преступники против человечества.

Бесстрашный Владимир Гершуни сделал то же самое в одиночку из-за стен бывшего Орловского централа, ныне — Орловской СПБ, куда его заточили, чтобы сломить волю к свободомыслию, к борьбе против всяческого беззакония и произвола. К этому человеку у меня особое отношение. О Володе Борисове и Вите Файнберге, например, я могу сказать, что это мои друзья-соратники. В отношении к Володе Гершуни ощущаешь кроме чувства дружбы, особое уважение, как бы преклонение перед его силой духа, перед его неиссякаемой энергией, инициативой и неустрашимостью.

Раньше всех нас начал он свой путь на Голгофу. Еще юношей он оказался солагерником Александра Солженицына, который посвятил Володе несколько строк в своем великом творении — «Архипелаг ГУЛаг». Строк немного, но они написаны так, что из них воочию виден тот Гершуни, который и сегодня вызывает глубочайшее уважение к себе. Впоследствии, участвуя в правозащитном движении, Гершуни одновременно активно и плодотворно помогал Александру Исаевичу собирать материал для «Архипелага».

Последний раз Володя был арестован в 1969 году — на четыре месяца позже меня. Вскоре после его ареста наши пути скрестились в Институте имени Сербского, но его, чтобы мы не общались, поместили с уголовниками (я находился в отделении для политических). Несмотря на это, он сумел встретиться со мной, обняться и передать при этом (незаметно) «хронику» событий, которые произошли в те четыре месяца, когда я был уже в тюрьме, а он еще на свободе. И какая потрясающая память: в «хронике» описаны не только события, но и точные даты указаны. И вот человек с такой памятью попадает в Орловскую СПБ. В результате деятельность этого учреждения получает достойную огласку.

Моей жене — Зинаиде Григоренко и нашему сыну Андрею Григоренко принадлежит главная заслуга разоблачения преступной деятельности психиатров Черняховской СПБ, а Татьяне Ходорович и жене Леонида Плюща — Татьяне Житниковой — Днепропетровской СПБ. С разоблачениями выступили и отдельные врачи-психиатры. Первый — Семен Глузман, написавший исследование «Заочная экспертиза П. Григоренко». Преступники жестоко расправились с ним — 7 лет лагеря строгого режима и 5 лет ссылки — такова плата за честность. Большую разоблачительную работу провели и эмигрировавшие на Запад врач-психиатр Мариана Войханская и врач-психиатр Борис Зубок. Из иностранных наших друзей особенно много и плодотворно работает по разоблачению преступных действий советской психиатрии публицист доктор Питер Реддавей и психиатр — профессор Гарри Лоубер. Одновременно с такими крупными разоблачениями появились рассказы о происходящем в СПБ от освободившихся из них Михаила Кукобаки, Иосифа Терели и др.

Многие из числа подвергшихся психиатрическим репрессиям обращались за защитой в правительственные органы. Но не было ни одного случая, чтобы такие заявления или разоблачения преступной деятельности врачей СПБ и Института имени Сербского расследовались. Это не удивляет тех, кто выступал с разоблачениями карательной психиатрии. Они уже давно утверждали, что репрессивное ее использование — дело рук не медиков, а органов госбезопасности; что именно волю последних выполняют психиатры, пренебрегшие своим врачебным долгом и ставшие на путь преступного использования медицинских знаний.

Последним обыском КГБ подтвердил эти наши выводы.

Александр Подрабинек — человек со средним медицинским образованием, и хотя ему в то время было лишь 23 года, он имел уже солидную практику работы в скорой помощи и связанные с этой работой наблюдения за жизнью. Имея чуткое сердце, он обратил внимание на то, что практика насильственного заключения свободомыслящих людей в психиатрические больницы (специальные или общие) получила широкое распространение в СССР. И он понял, что ограничиваться разоблачением отдельных фактов такой практики теперь уже нельзя, что настало время и назрела необходимость обобщить факты применения психиатрии в репрессивных целях. Этой работе он и отдал последние ТРИ года. В результате родилась рукопись книги «Карательная медицина».

Но такая огромная работа не могла выполняться в абсолютной тайне. Ведь для того, чтобы приступить к написанию книги, пришлось создать картотеку более чем на двести человек — политзаключенных специальных психиатрических больниц, добыть их фотографии, копии соответствующих служебных инструкций и другие документы. Органы КГБ, по-видимому, давно установили слежку за А. Подрабинеком и выследили, когда он со всеми материалами явился к своей знакомой Елене Бобрович, с рукописью книги и другими документами, чтобы переписать свою рукопись на пишущей машинке Е. Бобрович. Среди ночи и нагрянули с обыском. Торопились так, что даже ордер на обыск не оформили как положено. За 5,5 часов (0.10 — 5.30) 14.3.77 г.) изъяты: рукопись книги, картотеки и другие связанные с книгой документы.

Что шли именно за этим и знали наверняка, что все нужное КГБ находится здесь, свидетельствует, в частности, тот факт, что обычного в таких случаях одновременного обыска по месту прописки обыскиваемого не производилось. На это же указывает и то обстоятельство, что после обыска допроса не последовало. Так были довольны захватом всего, что о допросе просто забыли.

Именно такое поведение типично для преступника. Придя на место, где предполагается нахождение улик, он хватает их и исчезает.

Я сидел за «Нашими Буднями» и только собрался поставить последнюю подпись, как раздался телефонный звонок. Звонил Владимир Слепак. Сообщил: час назад, т.е. в 6 часов вечера 15-го марта «взяли» Анатолия Щаранского.

Да, да! Именно «взяли»! Как брали в свое время Александра Гинзбурга. Восемь упитанных, хорошо натренированных «молодцов» в подъезде набрасываются на невысокого интеллигентного вида человека, заведомо безоружного и не собирающегося сопротивляться или бежать, вывертывают ему руки, впихивают в машину и стремительно отъезжают. При этом не произнесено ни слова, не предъявлено никаких документов, дающих право на арест. Два иностранных корреспондента и Владимир Слепак, находившиеся рядом, остались в полном недоумении — что они видели: арест или похищение человека бандитами-террористами?

Не знаю, удалось ли мне хоть в небольшой мере дать почувствовать атмосферу, в которой мы жили, в какой и сейчас живут мои друзья. Страшная страна. Жуткие порядочки.

Чем так ненавистны властям Хельсинкские группы? Только одним. Они решили говорить и говорят о советской жизни только правду. Советский человек приучен говорить о действительности языком официальной пропаганды. Рассказ о том, какова она реально, объявляется клеветой. Ни один суд не станет проверять факты, если вы обвинены в клевете на советскую действительность. До каких жутких несоответствий с реальностью может доходить рассказ, показывают «письма трудящихся Сталину» в 30-ые — 40-ые годы. Как раз тогда, когда целые села вымирали от голода, особенно на Украине и на Северном Кавказе, Сталину, по его же указке, писали о зажиточной и счастливой колхозной жизни. Миллионы умирающих от голода людей подписывали эту невероятную ложь, и все газеты публиковали ее. Этот же порядок СССР пытается ввести и на международной арене.

Страна, которая совершенно не считается с «Всеобщей Декларацией прав человека», фактически не признает ее, попирает все права человека, не выполняет ни одного из добровольно принятых обязательств в гуманитарной области, страна, которая дожила до того, что подвергает цензуре уже не только свои, но и иностранные книги, заявляет, что именно в ней соблюдаются все права человека. И Запад начинает привыкать к этой лжи и потакать ей. Борис Стукалин не стесняясь, в присутствии многочисленных корреспондентов и издателей, заявляет, что конфискация в Москве на выставке книг, более 40 западных изданий, есть показатель наличия свободы печати в СССР. Некоторые представители Запада опускаются до того, что выносят благодарность Советскому Союзу за лучший доклад по правам человека (постановление комитета прав человека ООН).

Вот эту идиллию и нарушили Хельсинкские группы. Отказавшись повторять пропагандистскую ложь, они публиковали и публикуют правдивую информацию о жизни в Советском Союзе. Власти обрушили на них удар, стремясь принудить их к молчанию. Для этого применены разные методы. В Москве, где находятся дипломатические представительства и много иностранных корреспондентов, действовали помягче — пятерых отпустили в эмиграцию — М. Бернштам, В. Рубин, Л. Алексеева, Ю. Мнюх, С. Пеликанов. Одного угрозой лишения работы принудили «добровольно» выйти из состава Группы — А. Корчак. Одного лишили гражданства во время заграничной поездки — П. Григоренко. Четырех по суду отправили в ссылку — М. Ланда, А. Марченко, А. Подрабинек, В. Слепак. Четырех осудили на заключение, но одному из них — Феликсу Сереброву — дали небольшой срок — 1 год. Трое получили огромные сроки — А. Гинзбург — 8 лагеря, 5 ссылки; Ю. Орлов — 7 лагеря, 5 ссылки; А. Щаранский — 13 лет тюрьмы и лагеря. Недавно арестован Виктор Некипелов. Таким образом, группа, имевшая в своем первоначальном составе 11 человек, за три года потеряла 15, то есть репрессиям подверглись не только все члены-учредители, но и часть пришедших на смену репрессированным.

Но еще большему удару подверглись Национальные Хельсинкские группы. Литовская, Грузинская и Армянская вынуждены были вновь восстанавливаться; Украинская выстояла, но с какими потерями! Двое — Л. Лукьяненко и О. Тихий — осуждены каждый на 10 лет тюрьмы и лагеря особого режима и 5 ссылки; трое — М. Маринович, М. Матусевич и М. Руденко — на 7 лагеря и 5 ссылки; двое — В. Овсиенко и Ю. Литвин — каждый по 3 лагеря и 5 ссылки; Василь Стрильцыв — 1,5 года лагеря; П. Винс — отбыл 1 год лагеря и отпущен в эмиграцию. Если к этим девяти добавить меня, лишенного советского гражданства, двух отпущенных в эмиграцию (Нина Строката и Святослав Караванский), а также пять арестованных и находящихся под следствием в КГБ — О. Бердник, Петро Разумный, Петро и Василь Сичко (отец и сын), Василь Стрильцыв — то потери (17 человек) оказываются больше первоначального состава группы (11 человек). Украинская, как и Московская группа продолжает жить только за счет самовосстановления, но в Московскую группу возвращается часть ранее выбывших. Уже вернулись трое — М. Ланда, Ф. Серебров, А. Марченко. У Украинской группы на это никаких надежд. Она может рассчитывать только на новое пополнение. Жестокость репрессий против членов группы на то и рассчитана, чтобы запугать возможные резервы. Однако, пока эта тактика правительства терпит провал. Продолжает действовать не только Московская группа. Восстанавливаются Литовская, Армянская, Грузинская. Живет и Украинская.

Заканчивая рассказ о неравной героической борьбе моих друзей по Хельсинкским группам, я не могу не сказать, что естественный союзник этих групп — западные правительства, по сути, остались сторонними наблюдателями этой героической борьбы. Отдав Советскому Союзу все, что он хотел получить, сделав столь огромные уступки, западные правительства не имеют мужества потребовать от СССР выполнения обещаний, который он дал в обмен на политические реалии. Если Советский Союз не будет выполнять свои обязательства, западным странам не только бессмысленно, но и вредно признавать все другие постановления Заключительного Акта. В такой ситуации Заключительный Акт может служить только целям подготовки советской агрессии в Западную Европу. Поэтому западные страны должны потребовать, чтобы Советский Союз предоставил полную свободу для своих граждан наблюдать за выполнением Хельсинкских соглашений. Для этого должны быть немедленно освобождены находящиеся в заключении и ссылках члены Хельсинкских групп и объявлена всеобщая политическая амнистия. В противном случае Хельсинкские договоренности должны быть расторгнуты и Запад обязан потребовать созыва мирной конференции.

Рассказ мой о жизни простой, усложненной временем, бурным и тяжким, по сути, закончен, но я не могу отбросить перо, не сказав еще раз о людях, с которыми вместе боролся в послеармейский период своей жизни.

Я часто задумываюсь, почему мне так тяжко в эмиграции. Я уехал бы на Родину, даже если бы знал, что еду прямо в психиатричку. В чем тут дело? Ведь не в том, что здесь плохо. Америка прекрасная страна. Об этом я еще скажу в конце. Материальные условия несравнимо лучше, чем были в Советском Союзе. И люди, как я думаю, в основном, везде хорошие. И политический строй — дай Бог и нам такого. Чего же мне здесь не хватает?

Теперь я ответ уже знаю совершенно точно. Не хватает того человеческого «микроклимата», в котором я жил, который чувствовал даже из психушки. Я и моя семья постоянно общались с людьми, у которых звучала струна, созвучная той, что звучала в нашей собственной груди. Эти люди были везде. Мы научились их узнавать даже среди незнакомых. Вот эпизод. В Россоши садимся в поезд, в общий вагон. Свободно. Мы втроем занимаем отсек на 8 человек. Время вечернее, поезд постукивает колесами, и мы незаметно засыпаем. Просыпаемся от того, что купе наше, как и весь вагон, до отказа набит людьми. Это Воронеж. Шум, гвалт, все стараются как-то устроиться. Мы теснимся, приглашаем ближайших присаживаться. Вдруг в этой толчее и гаме громкий смешливый голос: «Теперь бы уборную закрыть и пить не давать и... родная обстановка, как в «Столыпине»* . В ответ, дружный, понимающий смех. Поезд движется. Все постепенно утрясается. Появляются собеседники, возникают взаимные симпатии, вскоре вокруг нас уже компания таких, кто узнал нашу фамилию и из иностранного радио знает все о ней. Одну пару, не имеющую где остановиться в Москве, мы пригласили к себе. Ночуют у нас. Разъезжаемся друзьями и устанавливается постоянная связь.

 

 

* «Столыпин» — весьма распространенное название вагона для транспортировки заключенных. Во время Столыпинской реформы, в связи с усилившимся переселенчеством, были созданы специальные переселенческие вагоны, имевшие два отделения: одно — пассажирское, аналогичное вагону третьего класса, а второе — для транспортировки скота и сельскохозяйственного инвентаря. Переселенческая крестьянская семья получала как бы дом на колесах. После большевистского переворота переселенцев не стало и переселенческие вагоны оказались без надобности, пока кого-то из ЧК не надоумило использовать эти вагоны для перевозки заключенных, количество которых теперь сильно возросло — пассажирское отделение было отдано охране, а зарешеченное отделение для скота — заключенным. Эти вагоны и назвали «столыпинскими» компрометируя тем самым имя одного из самых замечательных русских реформаторов — П.А. Столыпина, (примечание мое — П. Г.).

 

 

Но это было в случайном скоплении людей. А в Москве, куда бы ни пошел, везде попадаешь в созвучные компании. И в другом городе, куда бы ни поехал, попадаешь в такие же компании. Это, так сказать, «диссидентская республика», растворенная в советском обществе. Кто же они, граждане этой республики?

Оппозиционное движение в СССР, участники которого получили известность на Западе как «диссиденты», не представляет из себя чего-то единого.

Широкой общественности на Западе наиболее известны правозащитники. Это, по-видимому, объясняется тем, что они выражают и отстаивают наиболее общие человеческие стремления: право мыслить, обмениваться своими мыслями, получать и распространять информацию. Это естественное право настолько живуче, что его не смогли убить даже сталинские чистки. Даже полумертвый лагерник О. Мандельштам писал свои стихи. Даже умирающий Белинков думал и заботился о том, как сохранить и донести до людей свои записки.

Анна Ахматова, Борис Пастернак, Корней Чуковский, Самуил Маршак, Константин Паустовский, Лидия Чуковская, Василий Гроссман и другие, которых я, к сожалению, не знаю, в одиночку, под угрозой ареста и жестокой расправы, сохраняли и поддерживали благородное право человека на мысль. Опубликование на Западе «Доктора Живаго» ознаменовало прорыв мысли из одиночества. Процесс Синявского и Даниэля был как бы сигналом для всей мыслящей общественности нашей страны отстаивать право на мысль, не страшась жертв. И этот сигнал был услышан.

Наряду и одновременно с правозащитой дали о себе знать:

— движение верующих против незаконных жестоких утеснений религии и

— движение депортированных в годы сталинского лихолетья малых народов за возвращение на свою историческую родину.

Оба эти движения развивались путем проведения петиционных кампаний. В своих письмах в ЦК КПСС, Верховный Совет СССР и в Совет Министров люди выражали свою полную «преданность родной Ленинской партии и советскому правительству». И слезно просили... прекратить произвол. «Родная Ленинская партия» молчала или, отделавшись обманными обещаниями, предпринимала репрессии против организаторов петиционных кампаний.

К моменту начала более широкого правозащитного движения петиционные методы борьбы за свои права у верующих, и у репрессированных малых народов дошли до своего предела. Количество подписей, которое доходило до сотен тысяч, начинает сокращаться. В массах нарастало разочарование, а среди передовой части верующих и «националистов» появилось стремление к поискам союзников.

Среди крымских татар особо выдающуюся роль в развитии контактов с правозащитой сыграли два Джемилева (однофамильцы) — Мустафа и Решат.

Мустафе едва исполнилось 20 лет, когда он начал говорить своим соотечественникам, что изолированное национальное движение, тем более такого немногочисленного народа, как крымско-татарский, — успеха не сулит. Человек невероятной воли, мастер привлекать к себе людей, прекрасный оратор, обладающий незаурядным умом и огромным трудолюбием, Мустафа, несмотря на молодость очень быстро стал играть руководящую роль в национальном движении и занял видное место в рядах московских правозащитников.

КГБ вскоре заметило его. Начались аресты и один за другим суды по фальсифицированным обвинениям. С 1963-го года Мустафу судили пять раз. По сути, на волю он попадал за эти годы только как на побывку. Он и сегодня еще в ссылке. Но борется он не только на воле, но и в заключении, и на суде. Во время ташкентского процесса над ним и Ильей Габаем, Мустафа произнес потрясающую речь, которая впоследствии была распространена в самиздате. Эта речь была настолько впечатляющая, что судья забыл свою обязанность мешать выступлению. Мустафа закончил и сел. Адвокат — Дина Каминская — уставилась на него расширенными глазами, схватилась за волосы и воскликнула: «Боже мой!» Судьи и прокурор сидели, уставившись в столы, не замечая, что речь закончена.

И еще черта. Как магнитом притягивает он к себе людей. Весь упомянутый процесс в подробнейшем изложении попал в самиздат от... Мустафы... от заключенного Мустафы. Он нашел себе верных помощников даже там, в тюрьме.

Или другой случай. В 1975 году его снова судили... на основании показаний... одного... лжесвидетеля. Борясь против этой фальсификации, Мустафа объявил голодовку и голодал 10 месяцев. Но такова моральная сила этого человека... лжесвидетель (убийца) Дворянский в суде отказался от своих лживых показаний. Но несмотря на это, Мустафу осудили. Предваряя этот приговор, судья бросил Мустафе: «Видите, какой вы опасный человек! Даже на расстоянии влияете на людей!..»

Сейчас Мустафе идет уже 38-ой год. Он чистый, честный, мужественный человек. И он является признанным руководителем своего народа. В нашей семье он горячо любим. Жену мою он зовет «русской мамой», Андрея — младшим братом (кардаш), а для меня он, как и Решат, друг, соратник по борьбе.

Решат Джемилев шел рядом с Мустафой, а когда тот отсутствовал — заменял его. Я люблю этих двоих, внешне непохожих друг на друга, но сходных в одном — в беспредельном мужестве, горячем патриотизме и в истинной демократичности. Решат сейчас тоже в тюрьме. В заключении и в ссылке совесть крымско-татарского народа. Мир не должен мириться с этим.

Впервые в Москве эти выдающиеся сыны крымско-татарского народа появились в середине 60-ых годов, когда у крымских татар уже начались контакты с отдельными представителями правозащитного движения. В стране явно назревала тенденция к объединению оппозиционных движений в одном потоке. В это время, т.е. на грани перехода к новому этапу борьбы, предпринял и я попытку отстоять свои права.

Более 15 лет прошло с тех пор, как я впервые сел в тюрьму за подпольное распространение листовок, и за попытку создания подпольного «Союза борьбы за возрождение ленинизма». В тот период я и познакомился с Юрой Гриммом. Впоследствии, как я уже писал, мы подружились семьями. И я думаю, не все родные дети так заботятся о родителях, как заботились о нас Юра, его жена Соня и их сын Клайд, пока мы жили в Москве.

В психкамере Лефортовской тюрьмы я познакомился еще с одним диссидентом — Алексеем Добровольским. Он свел меня с Александром Гинзбургом, Юрием Галансковым, Верой Лашковой. Познакомил и с Володей Буковским, а тот со старым коммунистом Сергеем Петровичем Писаревым и через него с писателем Алексеем Евграфовичем Костериным, который потом сыграл решающую роль в моем общественном становлении.

Так личные дружественные контакты увеличивали число людей, которые находят интерес в общении друг с другом и вырабатывают в этом общении и укрепляют свои взгляды.

И года не прошло после того, как я освободился из спецпсихбольницы, а я уже перестал чувствовать себя одиночкой, изгоем. Я уже знал, что есть люди, которые поддержат в трудных обстоятельствах и помогут в беде. И с каждым новым знакомством усиливается ощущение наличия во всей стране людей, способных понять тебя и поддержать.

Особенно усиливает это чувство «самиздат». Он же помогает и расширению личных связей.

Я и сам многим обязан «самиздату». Мое письмо в редакцию журнала «Вопросы истории КПСС» о начальном периоде минувшей войны привлекло внимание многих читателей самиздата и мои связи начали быстро расширяться. Группы молодежи стали приглашать меня рассказать о тех или иных событиях минувшей войны. На одной из таких бесед познакомился я с Павлом Литвиновым, а через него — с Ларисой Богораз, Натальей Горбаневской, Андреем Амальриком, Людмилой Алексеевой, Петром Якиром, Ильей Габаем, Виктором Красиным и всеми другими, входившими в круг знакомых и друзей Павла. Разные все это люди. И каждый величина.

Вот Андрей Амальрик.* Как-то, когда мы были в районе почтамта, Павел предложил мне зайти к «одному очень интересному человеку». По пути он продолжал говорить об этом человеке в превосходной степени: «Андрюша — умница! Вот увидите». И я увидел. Увидел и подумал: «Для чего он меня притащил к этому мальчику?! Он мне действительно показался мальчиком, несмотря на присутствие в квартире, его безусловно взрослой, красивой жены — Гюзели.

Однако мне вскоре пришлось отказаться от своего первого впечатления. После непродолжительной беседы мы пошли гулять. Случайно я оказался рядом с Андреем. Через несколько минут я уже забыл о мальчике. Со мною шагал умудренный жизнью и знаниями муж. У него аналитический ум и огромная смелость мышления.

 

 

* Андрей Амальрик погиб в автомобильной катастрофе под Мадридом в ноябре 1980 года.

 

 

А впоследствии я узнал его и по делам. Его мастерство в создании и поддерживании связи с иностранными корреспондентами, с дипломатическим корпусом, его мужественное, умное поведение на следствии, в суде и в заключении... То, что он писал, дышало смелостью, зрелостью мысли и суждений. А его книга «Доживет ли СССР до 1984 года» — завоевала мировую известность. Нам немного пришлось общаться, но я проникся огромным уважением и любовью к нему. И я был расстроган, когда он, получив разрешение на эмиграцию, нашел время, чтобы заехать в Таруссу и двое суток провести у нас в семье. Он уехал, а мы с Зинаидой еще раз повздыхали над тем, как советская система калечит людей. Вот и Андрюша — человек с умом ученого и государственного деятеля, сколько времени истратил на борьбу с этой системой, а теперь едет в неведомое и неизвестно, как все обернется. Народ же наш в который раз потерял светлый ум, голову, которая столько пользы могла принести.

И это не единичная потеря. Выше я уже рассказывал о двух выдающихся крымских татарах. Амальрик — русский. А вот украинец.

Левко Лукьяненко. Жизнь его перевалила уже за 50. И из них 8 отданы бесцельной и бессмысленной службе в армии, а 15 в заключении. Сейчас Левко снова в лагере (особого режима) и снова на 15 лет! Кончится срок заключения к концу жизни. А может и не доживет он до конца срока. Не всем же удается дожить до 67. За что же такая кара? За то, что Бог наградил джефферсоновским складом ума и характера. Единственное о чем он мечтал, это о том, чтобы его народ жил в самостоятельном государстве, как равный в среде равных: говорил на своем родном языке, пользовался своей национальной культурой. Этого он добивался не террором, не призывами к восстанию, а используя конституционные права. И он написал программу независимости Украины, как в свое время написал ее для Америки Джефферсон. Но Джефферсону поставлен памятник, а Левко Лукьяненко колониальные власти приговорили в расстрелу. Потом «смилостивились» и заменили расстрел 15-ью годами. Весь этот срок он отбыл, но вернувшись на родину, мечту свою не оставил. С созданием Хельсинкской группы в Украине, вступил в нее. И снова арестован. И снова осужден. И снова на 15 лет. Что же он такое опять совершил. Группа в своем итоговом документе по этому вопросу пишет: «Л. Лукьяненко Группа обязана своими юридическими программными документами и ее этическими установками». Иначе говоря, снова джефферсоновский подвиг, и снова жестокая беззаконная кара. Пытаются уничтожить выдающегося человека. Такие люди как Лукьяненко — гордость для любой нации. Они гордость человечества! И человечество обязано принудить коммунистических колонизаторов вернуть свободу этому человеку.

А вот белорус Михаил Кукобака. Сейчас он в лагере. Получил три года строгого режима за серию статей «Встреча с Родиной» — это рассказ о руссификации Белоруссии, о сознательной политике ликвидации белорусской нации. Увидя это, Кукобака вступил в борьбу. Он уже не новичoк. Это второе его заключение. Он рабочий.

Впервые был арестован в 1969 году за выступления, квалифицированные как антисоветские и за попытку пройти в иностранное посольство. Материалов для доказательства вины у следствия не было. Например, «попытка пройти в посольство» состояла в том, что он проходил по той же улице, где оно располагалось. Тогда следствие решило пойти на сделку. Кукобаке предложили свободу, но ему надо было написать, что один из дипломатов приглашал его на встречу с собой. Михаил с возмущением отверг такую сделку. Тогда его направили в спецпсихбольницу, где он пробыл шесть лет.

После выхода из больницы, его снова несколько раз пытались загнать в «психушку», но благодаря энергичному противодействию «рабочей комиссии по психиатрии» эти попытки были сорваны. Тогда власти пошли на арест и осуждение. Сейчас этот безусловно талантливый человек и патриот своей родины в лагере.

Совесть человечества должна восстать против этого. Пять человек четырех различных национальностей связаны одной судьбой, одной борьбой. И не малую роль в их объединении играет Самиздат. Он познакомил меня, например, с киевлянином Леонидом Плющем. Его острые письма, разоблачавшие разложение партийно-государственной верхушки, произвели на меня сильное впечатление. И когда мы, встретившись у Петра Якира, познакомились, наши отношения очень быстро переросли в дружеские. Особенно сближало нас то, что критику строя в то время мы оба вели с марксистских позиций. Леонид явился серьезным подкреплением для нашей «коммунистической фракции», которая со смертью Павлинчука и Костерина ослабела весьма существенно. Но недолго продолжались наши дружеские встречи. Мой арест прервал их. Потом арестовали и его. Обоих нас ждали «психушки» и последующее изгнание из страны. Встретились мы только через 8 лет — в 1978 году в США.

Самиздату я обязан и знакомством с Миколой Руденко. Вскоре после своего второго освобождения из психиатрички (26.6.74.), мне удалось прочитать в самиздате несколько его писем в ЦК КПУ. Из них мне стало ясно, что несмотря на разницу в возрасте, коренное различие в жизненных путях, у нас есть важное общее.

Оба мы, каждый в свое время, самозабвенно уверовали в марксизм-ленинизм, но одной верой не ограничились, а попытались понять его суть. Упорно продираясь, без компаса и ориентиров, сквозь дебри марксистско-ленинского многотомья.

«Капитал» я, например, читал 5 или 6 раз — все хотел понять. Но понял, в конце концов, только то, что понять его нельзя, что не только я, но и никто из пропагандистов марксова наследия его не понимает.

Приблизительно таким же путем, но значительно более глубоко вникая в суть прочитанного, шел Микола Руденко. Когда мы встретились в апреле 1967 года, я уже знал основные данные его биографии, у нас было много общего, может и незаметного для постороннего взгляда, но тем не менее, реального.

И Микола Руденко и я, из простой трудовой семьи. Я из крестьянской семьи, а он — сын шахтера. Его отец погиб при горноспасательных работах, когда Миколе было всего 6 лет. Семья жила в нужде на нищенскую пенсию, назначенную за погибшего отца. После средней школы Миколу призывают на действительную военную службу: в войска КГБ. Здесь комсомолец Руденко вступает в партию. После демобилизации поступает в Киевский университет, намереваясь стать журналистом. Но началась война. И Микола, у которого была чистая отставка (не видит на один глаз), уходит из своего района в другой и там, обманув медкомиссию, вступает в армию добровольцем.

Блокадный Ленинград. Микола — политрук роты. Все время на передовой. Но вот разрывная пуля надолго укладывает его в госпиталь. Тяжелое ранение, не поддающееся окончательному излечению, превращает его в инвалида. Несмотря на это, он снова на передовой и воюет до конца войны. В 1948 году демобилизован в звании майора, и начинает журналистскую деятельность. Одновременно пишет стихи, чем увлекся еще на фронте, рассказы, повести. Постепенно он становится известным украинским писателем. Его избирают секретарем партийной организации Союза писателей Украины; несколько позже назначается главным редактором журнала «Днiпро». Почет, слава, материальные привилегии. В общем, Руденко, как и мне, было что терять. Но он, несмотря на это, посдедовал велению совести. Это тоже роднит наши биографии и делает его особенно симпатичным для меня.

Симпатична мне была и его внешность.. Широкое, скуластое лицо и добрые, с лукавым прищуром глаза, привлекали к себе. Невысокая, коренастая фигура типичного украинского селянина, дышала силой. Я даже поразился. По рассказам о его ранении, я рассчитывал увидеть слабого, болезненного человека, а увидел загорелого, веселого, оживленного крепыша. Причину этого несоответствия я понял позже, когда осенью того же года мы с женой в течение двух недель были гостями Миколы и его жены Раи, на их квартире в Конча-Заспа, на окраине Киева.

Сейчас же я воспринял его таким, как он явился — симпатичным мне и ставшим сразу близким. Нам не потребовалось выискивать темы и искать тон беседы. Это был разговор двух друзей, которые давно не виделись и у которых за время разлуки накопилось много такого, о чем немедленно надо рассказать друг другу. Один говорит, другой схватывает сказанное с полуслова, подхватывает мысль и развертывает ее дальше. Два часа прошли незаметно, а разговору, можно сказать, только начало положено. Продолжили в мае, после моего возвращения из больницы. А заканчивали уже в Конча-Заспа осенью этого же года.

Конча-Заспа — крохотный поселок среди леса, в который номенклатурные работники ездят охотиться на кабанов и лосей. Я вспомнил об этом, когда после создания группы, в ночь на 10 ноября, была разгромлена квартира Руденко. Вспомнил потому, что район этот находится под особым наблюдением. Несмотря на это, погромщики прошли на его территорию, совершили свое гнусное дело и преспокойно ушли. А милиция, прибывшая с невероятным опозданием, не пожелала даже акт составить. Больше того, явилась на следующий день, чтобы забрать влетевшие в квартиру камни и обломки кирпича. Зачем оставлять улики в руках пострадавшего!

Но в сентябре 1976 года мы прекрасно отдыхали в этом божественном уголке природы под надежной охраной соединенного отряда «топтунов», следящих за Руденко и тех, которые приехали за нами с женой из Москвы. Вот здесь я и понял феномен внешнего вида Миколы. Он регулярно, изо дня в день, не отступая ни перед погодой, ни перед своим самочувствием, проводил целый комплекс санитарно-гигиенических и физкультурных мероприятий. В этот комплекс, в частности, входила ежедневная пробежка по лесу — на 8 километров. Познакомился я и с раной Руденко. Мне рассказывали о ней, и я думал, что представляю ее себе. То, что я увидел воочию, воображением нарисовать невозможно. Но расскажу по порядку.

У Миколы с Раей была чудесная, очень светлая, маленькая двухкомнатная квартирка. В комнате, которую хозяева предоставили в наше распоряжение, висела картина (масло). На ней нарисован страшно покалеченный дуб. От вершины остались лишь несколько ветвей, но невысокий ствол выглядит очень крепким, хотя и на нем есть метка от грозы, покалечившей дуб. Почти посредине ствола, какая-то страшная сила вырвала кусок древесины, более мужской ладони. Рана уже, видимо, старая — вокруг образовался наплыв, а на дне — прозрачная пленка, нечто как бы заменяющее кору. Эта картина влекла мой взор. Как только я входил в комнату, то первым делом бросал взгляд на эту картину. В свободное время я мог долго сидеть и смотреть на нее. Что меня к ней привлекало, не знаю, но когда я на нее смотрел, то всегда видел живое человеческое тело и страшную рану на нем. И вот однажды я, зайдя в ванную, увидел со спины Миколу с оголенным торсом. И меня осенило.

— Микола, а тот художник твою рану, случаем, не видел?

 

Микола РУДЕНКО К П. Григоренко

 

 

Так просто все — напишешь покаянье.

Вот только что получишь в воздаянье

за пару фраз возврата во вчера?

Шумит в ручье прохладная вода,

деревья и цветы все в искорках росы,

и за окошком гомон детворы,

в озерах — рыба, птицы в небесах,

и сладость поцелуя на устах...

Так просто все!

Л ишь будешь ты не ты,

согбенный недугом кромешной пустоты,

иссохший телом, ясный взгляд потух.

Ты — только оболочка, а не дух.

Иди назад в свой кабинетный рай

и старые костюмы примеряй.

Тропинкой прежней в роще пробежишь...

Вот только душу вряд ли возвратишь.

Десяток пыткой вымученных слов —

не сбросить тех невидимых оков.

И нет тебя. Кругом сплошная тьма —

в людском обличье спрятана тюрьма.

 

 

(перевод с украинского Светланы Одинцовой)

 

 

И ни одного слова пояснения. Он верит, люди его поймут.

Я рассказал все это, надеясь на помощь, надеясь на то, что честные будут и дальше находить друг друга и подавать друг другу руку помощи. Я нашел много. Нашел и Миколу Руденко. Нашел так, как здесь описано.

Но встречались и иными путями.

Иван Яхимович вместе с женой Ириной приехал из Латвии в Москву, чтобы убедиться, есть ли в действительности здесь такие люди, как Павел Литвинов, Петр Якир, Петр Григоренко, или они вымышлены враждебной буржуазной пропагандой. У Литвинова и у меня установились теплые, дружеские отношения с Иваном и Ириной.

Генрих Алтунян приехал в Москву, как указано в решении парткомиссии об исключении его из партии, «по заданию 13 харьковских клеветников, чтобы установить связь с сыном командарма Якира П. Якиром, и с бывшим генералом П. Григоренко». С Генрихом, Владиславом Недоборой, Софьей Карасик, Пономаревым, Левиным, Затонской и другими «харьковскими клеветниками» у нас с женой установилась самая искренняя дружба.

Татьяна Ходорович пришла ко мне за 10 дней до моего второго ареста (накануне 1-го мая 1969 года). Я попросил ее съездить во время первомайских праздников к семье арестованного Ивана Яхимовича. Она согласилась. С этого и началась ее правозащитная деятельность.

Совсем незаметно появились у нас в семье двое научных работников — физик Григорий Подъяпольский и его жена, геолог Мария Петренко. Они как-то очень тихо вошли в жизнь нашей семьи. Но вошли так, как будто бы всегда были с нами. Нельзя было не поражаться этой паре, не восхищаться их взаимной любовью и человечностью. Тяжкий груз взвалили они на свои плечи. С ними жили парализованные тетя Гриши, старая больная мать Маши и сестра матери. И такой мир, такое взаимопонимание и благожелательность царили в этой семье, что, придя к ним, просто отдыхал душой. Все три трудоспособных члена семьи — Гриша, Маша и их дочь Настя, — обслуживали семью, помогая один другому и заменяя друг друга. Гриша, кроме того, писал стихи, воспоминания, и, главное, входил в состав Сахаровского комитета защиты прав человека и помогал заключенным и их семьям. Маша всегда была с ним рядом, готовая подставить плечо.

Сейчас Гриши нет в живых. Моя семья, рядом с которой все тяжкие для нас годы стояли Гриша с Машей, их дочь Настя не может избавиться от тоски по Грише. И пусть эти строки будут вместо прощального надгробного слова над прахом Гриши — Григория Сергеевича Подьяпольского.

Анатолий Эммануилович Левитин-Краснов появился наоборот с «шумом». Я никогда не переставал удивляться какой-то бьющей из этого человека жизнерадостности. Десяток лет проведенных в сталинских и послесталинских концлагерях не превратили его в эдакого страдальца и, казалось, вообще не оставили следа. Анатолию Эммануиловичу принадлежит заслуга освещения истории Русской Православной Церкви в советский период и раскрытие ценностей Православия перед сотнями людей. Всегда когда я встречал его, окруженного стайкой молодежи, мне казалось, что он и сам принадлежит к их числу. А сколько мягкости и заботы проявил он к моей семье в период моего заточения.

Читатель мой, ты, возможно, удивлен. Я взялся рассказывать, кто такие «диссиденты», а рассказываю о своих друзьях. Не удивляйтесь. Я сам не знаю, кто такие «диссиденты». Людей, которых что-то объединяет, принято называть каким-то общим названием. Поэтому мы и откликаемся на не нами придуманную кличку. Мы могли бы назвать себя как угодно иначе, но это невозможно. Мы не организация. И название нам поэтому противопоказано. Мы просто люди, несогласные с тем, что писать можно одно, а творить другое. Мы убеждены, что если есть в стране конституция, то мы имеем право пользоваться ее положениями, не спрашивая ни у кого разрешения. Если подписаны международные пакты, то внутренние законы должны быть приведены в соответствии с ними. Мы убеждены, что ложь и лицемерие недопустимы ни в международной, ни во внутренней политике. Мы уверены, что нельзя привлекать к уголовной ответственности человека, не совершившего преступления.

А самое главное, мы убеждены, что каждый человек свободен в своих убеждениях и имеет неограниченное право их распространять, а также знакомиться с убеждениями других и вообще получать и распространять любую информацию.

Собственное свободомыслие и терпимость к чужим убеждениям — вот то, что создает взаимопритяжение людей типа моих друзей, которых называют «диссидентами». Такие люди находят других подобных себе, и создаются компании, группы, или, как хотите назовите, людей, которым в свободное время приятно быть вместе, которые вступают между собой в дружеское общение, а нередко и в родственные связи. Вот только один пример. Владислав Бахмин и Александр Подрабинек связаны дружбой в комиссии по борьбе с злоупотреблениями психиатрией в политических целях. И как-то так естественно, что Алла — сестра жены Бахмина стала женой Подрабинека. Мы очень любим две эти супружеские пары

Такие компании родственников и друзей встречаясь с другими подобными компаниями, сплетаются как бы в несколько колец (вроде биологической цепочки, ДНК). Такие сплетения увеличиваются, распространяясь по городу, на другие города, на всю страну. У наших друзей, например, есть надежные дружеские связи на Дальнем Востоке, на Колыме и т.д. И чем больше растут эти связи, тем основательнее люди избавляются от чувства незащищенности и беспомощности перед государственной бюрократической машиной. Прочность связей различна, но все они важны. До своего ареста в 1969 году, я был связан наиболее тесно с Анатолием Якобсоном, Сергеем Ковалевым, Сашей Лавут, Петром Якиром, Павлом Литвиновым, Ларисой Богораз, Юлиусом Телесиным, Мустафой и Решатом Джемилевыми, и еще кое с кем, кого называть сейчас считаю нецелесообразным. Круг же людей, которых я знал больше или меньше и с кем обращался хотя бы время от времени, был намного шире. Но были люди еще и за этим кругом, такие, например, кого я лично не знал, но кто знал меня. Наконец, были люди, с которыми связывал только «самиздат» и «Хроника текущих событий», которая явилась гениальной находкой рядовой инициативы.

Круг читателей и корреспондентов «Хроники» очень широк. Намного шире, чем широко известные диссиденты, группирующиеся вокруг А. Сахарова и Хельсинкских групп. Именно поэтому так быстро происходит замена. Не успели отзвучать аресты Ю. Орлова, А. Гинзбурга, М. Руденко и О. Тихого, как появилось большое число добровольцев, желающих заменить их.

Советские газеты, говоря о диссидентах, называют их «жалкой кучкой никого не представляющих отщепенцев». Но в этом не слабость, а сила диссидентства. Они и не берутся никого представлять. Они представляют себя. Каждый из них личность. И объединяются они только для защиты своего права быть личностью. За это они борются даже в лагере, в тюрьме. И их не так мало, как изображают газеты. Я до своего ареста довольно пессимистически оценивал нашу численность и, сидя в спецпсихбольнице, подсчитал, что правозащитное движение в результате арестов последних лет, эмиграции и высылок за кордон «дышит на ладан». И как же я был поражен, найдя его через пять лет неизмеримо более сильным, окрепшим, и, я бы сказал, очищенным, оздоровленным. После же прочтения замечательной книги Светланы Аллилуевой — «Один год» — ко мне пришло понимание причин этого. Я уразумел, что еще тогда, в 1969 году, движение было так разветвлено, что пронизывало весь наш общественный организм до самых высоких партийных кругов включительно. Но я этого не знал.

Таким образом, движение это глубинное, представляющее людей, не желающих быть обезличенными и беззащитными перед жестокой машиной бюрократического государства. Именно поэтому движение и приобрело характер правозащитного. И до тех пор, пока личность не защищена в законом установленном порядке, уничтожить это движение невозможно. Справиться с таким движением по силам только террору типа сталинского, но на это постаревший советский бюрократический аппарат уже неспособен. Да и страшновато. Такой свирепый террор бьет без разбора. И чего доброго, может смахнуть головы и ныне процветающим членам Политбюро, а то и самому Генеральному.

Нашему правозащитному движению, кроме того, очень крупно повезло. В его рядах оказались два таких титана, как Солженицын и Сахаров, плеяда выдающихся писателей, ученых, художников, деятелей искусств и большое количество стойкой, мужественной, самоотверженной, талантливой молодежи, которую не сломили никакие жестокости режима.

Власть теряла и теряет лучших людей общества, наиболее честных, увлеченных, мужественных и талантливых.

Мой друг — талантливый писатель и литературовед-германист Лев Зиновьевич Копелев, начав с отдельных правозащитных выступлений, дошел до пересмотра всего жизненного пути. Его выдающиеся художественные автобиографические произведения «Хранить вечно» и «...И сотворил себе кумира» вскрыли трагедию нашего с Левой поколения. Я поздравляю его с этим и желаю еще многих лет творческого труда.

Крепкая, теплая дружба сложилась у меня и с Володей Войновичем, играющим значительную роль в правозащите и в подлинной художественной литературе. Его перу принадлежит великолепная сатира «Приключения солдата Ивана Чонкина» и «Иванькиада». Дай Бог Володе еще много раз выступить столь же успешно.

Мы с женой очень сожалеем, что знакомство с выдающимся русским писателем, автором замечательной повести «Три минуты молчания» и блестящего романа «Верный Руслан» Георгием Николаевичем Владимовым и его женой Наташей было столь кратковременным. Мы уверены, что он порадует своих читателей и почитателей еще многими прекрасными произведениями, хотя и знаем о его большой загруженности работой советской группы «Эмнести» и другими правозащитными делами.

В плеяде писателей правозащитников видную роль играют писатели других национальных республик: украинцы — Симоненко, Бердник, Стус, Руденко... литовец — Томас Венцлова и другие.

Способствовала развитию правозащитного движения и благоприятная среда. Прежде всего, сочувственное отношение населения и поддержка правозащитников их семьями и друзьями. Я уже называл многие семьи, которые принимали участие в правозащите всем составом. Назову еще. Это прежде всего семья Подрабинеков. Не только Александр Подрабинек известен своей мужественной борьбой против психиатрического произвола. Его старший брат — Кирилл — осужден на два года лагерей за правозащитную борьбу. Их отец Пинхас Абрамович и его жена Лидия Ивановна принимают активное участие в правозащитной борьбе, находятся в дружбе с нами. Наши друзья — семья Терновских: Леонард, Людмила и их дочь Оля — активные участники правозащиты. Леонард — врач, член рабочей комиссии по психиатрии.

Но не только активисты правозащиты вспоминаются мне. Очень содействовали созданию благоприятного климата те, кто поддерживал дух наш своей дружбой, своим участием. Вспоминается мне милая Наташа Варшавская, которая всегда готова была проявить не только дружеское участие, но и помочь в домашних делах. А друзья наши — Наташа и Саша Харнас со своей дочуркой Катей — крестницей Зинаиды; или Наташа и Саша Барабановы — разве можно забыть тепло их дружеских сердец и их заботливые руки. Никогда не забудем мы врача Игоря Рейфа, его врачебные заботы обо всей нашей семье и прекрасные и умные его беседы со мной. Не забудем и его жену Зою. Также будет помнится наш друг, врач-психиатр Клепикова Раиса Ивановна. Особенно будут помниться ее заботы о нашем Олеге и дружеское участие в наших семейных делах. Глубокий след оставил в нашей памяти своей бескорыстной дружбой Женя Кокорин. Помним также Диму и Зоряну Щегловых. Но особенно, конечно, вспоминаем мы Володю Гусарова. Сын крупного партийного босса (в свое время первого секретаря ЦК КП Белоруссии), Володя рано понял несправедливость общественного устройства и начал критиковать общественные привилегии, которыми и сам пользовался, благодаря папаше. Его начали «лечить» в психиатричках и лишили любимой работы. Талантливый актер оказался за бортом театра. Тяжко пережил это и потянулся к вину. Отдохновение находил среди правозащитников. Сколько раз мы слышали его чудесное исполнение стихов, рассказов, чтение больших литературных произведений. В этом было его призвание. Читая и рассказывая, он жил. Он был и незаурядным писателем. Его повесть «Мой папа убил Михоэлса»* — прекрасное литературное разоблачение системы произвола. Мы любили и любим Володю.

 

 

* Издано издательством «Посев».

 

 

И не только Володя. Очень многие были чем-то примечательны. Член рабочей комиссии по психиатрии Феликс Серебров пишет стихи. Его жена Вера играет на рояле, поет. На дружеских вечеринках не только Володя Гусаров, но и эти двое вносили много своего в общее веселье. Петя Старчик и его жена Сайда, Саша Российский и другие «барды» выступали со своими песнями и музыкой. Григорий Соломонович Померанц обычно приходил, когда у меня никого не было. Это мыслитель. Беседа в тиши — это его стихия. Зинаида неоднократно говорила мне: «Как я люблю ваши беседы с Померанцем». Я их тоже любил. После бесед с ним весь мир выглядит лучше. Наступает душевное успокоение. Как значит нужны душе встречи с мудростью. Как мне здесь не хватает Григория Соломоновича и бесед с ним.

И совсем особый талант у Ирины Корсунской. Замотанная работой и заботами о большой семье, она где-то в дороге или в промежутках между приготовлениями пищи и уборкой — пока кипит вода или что-то варится — пишет наспех, обрывками фраз — открытки в лагеря, тюрьмы, психушки... Как же любил я получать и читать ее открытки в «психушке». Через них я видел ту жизнь. Она вся была в обрывках Ирининых фраз, и я прекрасно понимал все, что она хотела сказать.

Упомяну еще двух — Витю Некипелова и Андрея Твердохлебова. Я ничего о них не буду писать. Они сами себя сумели достаточно проявить. Особенно величием своих душ. Всегда о других, всегда на защиту узников. Я горжусь тем, что они наши друзья. На этом я и прерываю о друзьях. Сказал ли хоть о десятой части? Не знаю. Но и те, о ком не сказал, — в моем сердце.

Способствует развитию правозащитного движения и неразумная линия поведения властей. Власти пытаются всем управлять, все контролировать.

Талантливый художник хочет рисовать так, как подсказывает ему его талант. Так нет, бюрократ тут как тут; «Не сметь! Рисовать, как я велю!» И вот оппозиционное движение художников вливается неиссякаемым потоком в общее правозащитное движение. Именно на этой почве мы с женой познакомились и впоследствии подружились с художниками Иосифом Кеблицким, Оскаром Рабиным, Эрнстом Неизвестным.

Люди хотят сочинять стихи, перекладывать их на музыку и петь. Вместе с тем есть люди, которым хочется слушать эти песни. Но бюрократ снова тут как тут: «Не дозволю!» И вот новый приток в общий поток правозащитного движения. Петр Старчик и Саша Российский из него.

Но вот уже не притоки, а могучие потоки. Бюрократ вмешивается в дела религии. Он хочет, чтоб и Бог шагал в одном строю с дьяволом. С верующими государство ведет настоящую и все более жестокую войну. И что удивительного в том, что миллионы верующих примыкают к правозащитному движению. В него вливаются такие люди, как священник Глеб Якунин, Левитин-Краснов, Капитанчук, Регельсон, Хабибулин. А правозащитники увлекаются религиозной проповедью, особенно такого талантливого проповедника, как священник отец Дмитрий Дудко, наш с женой духовный наставник.

К настоящему большому сражению идет дело и в национальном вопросе. Продолжающиеся дискриминация и геноцид выселенных с родной земли малых народов и политика русификации в национальных республиках вызывают все возрастающий протест. И национальное движение тоже вливается в общий поток правозащиты.

Речь явно идет о нарастании могучего гнева народного.

Правозащитное движение неорганизованно и потому представляет собой скорей моральную, чем физическую силу. Но и при таком его состоянии правительству теперь вряд ли удастся воспользоваться опытом новочеркасских событий 2 июля 1962 года. В случае нового возмущения трудящихся, с ними придется объясняться словами, а не пулями. Власти знают об этом и беснуются.

Они представляют дело так: в стране имеется несколько отщепенцев, растленных типов, которые согласились за деньги банков Манхаттена и Сити поставлять клеветническую информацию западным пропагандистским центрам и, одев на себя личину борцов за права человека, поставляют эту информацию. Но это ложь. Даже советские суды никогда не устанавливали диссидентского «сотрудничества» с зарубежными антисоветскими центрами, не уличили в том, что «они получают деньги из сейфов РС и РСЕ за клеветническую информацию» («Правда» 22.02.77 г.) Наоборот, мы неоднократно гласно доказывали, что судят диссидентов по фальсифицированным делам.

Я рассказал одну лишь правду о всех течениях диссидентского движения. Скажите, как можно предать суду участников петиционной кампании? Предавали, и в большом числе. Но... не за петицию, а«за... распространение клеветнических измышлений порочащих советский общественный и государственный строй», или «за... антисоветскую пропаганду».

Как это делается? Очень просто. Из петиции берутся наиболее неприятные факты нарушений законов властями и без какой бы то ни было проверки переносятся в обвинительное заключение как клеветнические. Что бы обвиняемый ни говорил в доказательство правильности изложения фактов, — суд не принимает это во внимание, каких бы свидетелей он ни выставлял, — их суд не вызывает. Голословные утверждения обвинительного заключения переписываются в приговор и служат основанием для назначения жестоких сроков заключения.

Вот как, например, был осужден украинец, кандидат философских наук Василий Лисовой. Он был целиком сосредоточен на научной работе и никаких симпатий к правозащитникам не высказывал. Но когда он услышал об аресте И. Дзюбы, написавшего книгу «Интернационализм или русификация» и его единомышленников — И. Светличного, Е. Сверстюка, В. Стуса, А. Сергиенко и других, совесть ему сказала: молчать нельзя! Лисовой видел, что ни общечеловеческие правовые нормы, ни советские законы не давали никаких оснований для этих арестов. По сути, они были противоправными, антиконституционными. Исполненный веры в святость советской Конституции, В. Лисовой обращается с письмом к руководству партии и правительства. В письме он обосновывает незаконность арестов. В конце он написал примерно так: если эти люди преступники, то я тоже преступник, так как разделяю их взгляды. Значит меня тоже надо арестовать и судить вместе с ними. И его арестовали, и судили за это письмо, назвав его антисоветским. И дали ему семь лет заключения и 3 года ссылки, хотя даже по советским законам судить нельзя, так как письмо не распространялось, а было послано только адресату. Несмотря на это, Верховный суд утвердил приговор. Лагерный срок Лисовой уже отбыл и находится в ссылке. И все эти годы карали и его жену — Веру Лисовую. Ее лишили работы по специальности и она кормила своих двоих детишек, перебиваясь временными заработками, надомной работой.

По такой же схеме расправляются с участниками правозащитного движения которые разоблачают факты нарушения прав человека. Вопреки истине рассказ об этих фактах объявляется клеветой, а дальше все идет по описанной выше схеме. За всю историю советского строя не было случая, чтобы факты, названные следователем клеветническими, подверглись беспристрастной проверке. Не было случая, чтобы суд потребовал подтверждения клеветнического характера тех или иных фактов. Раз действия властей в свете проверенных фактов выглядят неблаговидно, значит, это не факт, а клеветническое измышление.

Таким способом были осуждены очень многие, в том числе и Сергей Ковалев, и все члены Хельсинкских групп.

Аналогично фабрикуются обвинения верующим. Наиболее стойких защитников религиозных свобод тоже обвиняют в «клеветнических измышлениях», или уже совсем анекдотично обвиняя в нарушении закона об отделении церкви от государства. По такой статье был, в частности, осужден церковный писатель А. Левитин-Краснов.

Если в обвинительном заключении совсем нечего сказать, то на помошь приходит психиатрия. И люди прямо с закрытых процессов летят в «специальные психиатрические больницы». Таким путем попали туда, например, исполнитель самодеятельных песен Петр Старчик и многие годы томился там Юрий Белов.

Как видим, в советских газетах пишется злобная клевета на диссидентов. Это люди, внутренняя сущность которых несовместима с самим понятием преступления.

Движет нами истинная боль за друзей, попавших под колеса машины подавления, стремление помочь друг другу во всем и жертвуя всем, даже своей свободой. Среди диссидентов почти нет богатых людей. Но материальную помощь нуждающемуся всегда окажут. Мы с женой знаем об этом и по личному опыту. С большим теплом и благодарностью всегда будем помнить нашего «айболита» Игоря Рейф и его жену Зою.

Я прожил большую жизнь. Всегда окружали меня хорошие люди, но на таком интеллектуальном уровне, как в последние 15 лет, я никогда не жил. Без этих лет, без этих людей я так и не узнал бы полного наслаждения человеческим общением. И вот этих людей обливают грязью, клевещут на них, арестовывают, судят, гноят в лагерях, тюрьмах, спецпсихбольницах. Каков же моральный уровень тех, кто делает это и какова цена их лучшему обществу? Нет! Лучшее будущее, — духовное возрождение общества — представляют мои друзья по правозащитному движению. Их терпимость к чужим мнениям, уважение к высказываемым взглядам и любовь к людям достойны служить примером для всех.

«Правда» пишет, что, «когда эти лица (диссиденты) оказываются за рубежом, они быстро раскрывают свое подлинное лицо и уже открыто выступают против социалистического строя». Из этой сентенции попробуй пойми, какие взгляды они высказывают. Но я уверен, что высказывают они только свои взгляды и именно те, которые у них сложились там — в СССР. Думаю, что и до отъезда они их не скрывали, но спорить о взглядах там, в СССР, нет возможности. У всех у нас кляп во рту, и потому мы вынуждены там бороться только за одно — за то, чтобы получить наше законное право вынуть кляп изо рта и через слово дать возможность мысли вырваться на волю.

Верните народу его законное право на свободу слова и печати, мы и дома выскажем свои взгляды, в том числе и о социализме, демократическом и тоталитарном (сталинском). Наверняка найдется немало таких, кто выскажется и против социализма.

Вот и все, что я могу рассказать о своих друзьях, участниках правозащитного, религиозного, национального, культурного движений.

Заканчиваю этот рассказ о друзьях-соратниках, и тепло переполняет мою грудь. Перед моим умственным взором проплывают лица и лица — все дорогие мне люди. Иных из них уже нет, другие далече, третьи и сегодня торят тернистый путь.

Люди, систематически слушающие передачи иностранных радиостанций на русском языке, постоянно встречаются с определенными, хорошо известными именами. Я в своем рассказе хотел показать, что людей, самоотверженно ведущих правозащитную борьбу, куда больше. И эти-то люди и представляют истинную силу движения. Известность приходит по малозаметным, зачастую случайным причинам. Действия же всех участников правозащитного движения отражают назревшие потребности общественной жизни. И хотя каждый из них личность, широкая известность приходит не ко всем. Многие неизвестными и из жизни уходят, хотя вложили все силы и талант в дело правозащиты.

Еще хуже в этом отношении с диссидентскими семьями. Что мы о них знаем? Нам еще известны те, кто создали собственное имя в движении, такие как: Арина Жолковская-Гинзбург, Нина Буковская, Оксана Мешко, Зинаида Григоренко и еще кое-кто. 60-летняя Зинаида замученная преследованиями, сын Андрей, болевший язвой желудка — оба участники движения. Боролись за освобождение не только меня, а всех узников совести.

Арина Жолковская известна, как мастер коротких, проникающих в самое сердце, выступлений в защиту своего мужа — Александра Гинзбурга и других политзаключенных, как один из распорядителей фонда Солженицына. Арина растит двух чудесных мальчиков — Сашу и Алешу. А что мы знаем о том, чего стоит ей это — одной, без мужа в течение многих нет. Матерям особый поклон. Страдалицы: мать Мустафы Мустафаева Махфуре, мать Виталия Марченко, умершая мать Семена Глузмана и много других. Поклон им низкий.

Нину Ивановну Буковскую мы знаем как энергичного, умного организатора борьбы за освобождение сына, как участника правозащитного движения. Но вряд ли многие знают, что одновременно Нина Ивановна вела борьбу за жизнь своего внука Миши, заботилась о семье. Тяжесть последнего, нам, мужской части диссидентства, не понять. Мне, когда я понял, какие заботы достались моей семье, страшно стало. Я бы с такой нагрузкой просто не справился.

Я рассказал в этой книге далеко не обо всех, кого называют непонятной кличкой «диссиденты». Гораздо больше осталось за ее пределами. Но все они в моем сердце и этими строками я хочу выразить всем им мое глубочайшее УВАЖЕНИЕ.

Дальше