22. Нежданный отдых

Запомнился мне конец этого февраля. 25-го, накануне очередной операции, я ехал на ВПУ (Вспомогательный Пункт Управления) посмотреть готовность к завтрашнему дню. Один участок дороги оказался простреливаемым. Полуавтоматическая тридцатисемимиллиметровая немецкая пушчонка, пока мы проскакивали простреливаемое пространство, успела выпустить очередь, и один снаряд разорвался под задком нашего «Виллиса». Решил судьбу в другой раз не искушать. На обратном пути объехал опасный участок лесом. Через день, 27 февраля, вместе с командиром 101-го гв. стрелкового корпуса смотрели части при вводе их в бой. Остановились там, где дорога проходит через траншеи прорванной накануне немецкой обороны. 45-ти миллиметровая пушка попала одним колесом в выбой, образовавшийся на недостаточно плотно засыпанной траншее. Толчком пушку подбросило и стволом повело на нас. Оба мы инстинктивно отступили. Оглушающий грохот. Оглушенный я упал, ничего не понимая. Чуть пришел в себя, слышу стон. Поднимаюсь, осматриваюсь, стонет командир корпуса. У него раздроблены обе стопы. Организовали первую помощь и отправили в армейский эвакогоспиталь. Вечером жена говорит:

— Нехорошо это, такое везение подряд. Не удержался-таки Павлик, рассказал.

— Ты поосторожнее. Не вылезай, пожалуйста, где не надо.

— Воздержусь. Тем более, что завтра — последний день самого невезучего моего месяца.

Но на следующий день слова не сдержал. Мы с Казаковым поехали на новый ВПУ. Поехали только вдвоем, если не считать адъютанта командующего и связистов. По дороге он, видимо, что-то вспомнив, вне связи с тем, о чем говорилось, сказал:

— Пожалуй придется вам идти по предназначению. Дмитриева дальше нельзя оставлять на дивизии. Закончим эту операцию и пойдете.

— Я готов, — ответил я.

Прибыли на ВПУ. Сидим. Я обзваниваю дивизии. На пять часов вечера назначена 10-минутная артподготовка и после нее атака. Проверяю готовность. И вдруг, без четверти пять, Казаков говорит:

— Надо бы посмотреть, что за артподготовка будет и что за атака. Может быть, мы только снаряды даром тратим, а воевать никто не воюет.

— Давайте поеду, — говорю я. — У нас 120-ая гвардейская на главном направлении. К ней может и поехать?

— Да, да, — говорит командующий, — поезжайте.

Звоню на КП дивизии:

— Где вас найти?

Отвечают:

— Водонапорную башню на карте видите? Самой башни теперь нет. Ее немцы взорвали, но в воронке, образовавшейся на месте башни, мы и обосновались со своим КП.

Я выехал. Рассчитываю, если простреливаемые подступы к высоте с водокачкой я буду преодолевать пешком, то на КП не попаду не то что к началу, но и к концу артподготовки. Поэтому говорю Павлу:

— Газуй на полной скорости, до самой высоты. Там не останавливаясь развернись и мчи обратно из обстреливаемой зоны. Я выскочу во время разворота, когда тебе придется сбавить скорость. — Так и сделали. Я соскочил с машины и бегом помчался на высоту. Павлик на полной скорости гнал машину в тыл. Еще при подъезде к высоте неприятно кольнула мысль:

— Ну и место же выбрали. Как раз только для того, чтобы голову сложить.

Высота, на которой когда-то стояла водонапорная башня, резко возвышается над окружающей местностью, напоминая собою скорее огромный курган, чем высоту. Водонапорная башня действительно взорвана, но от этого высота не стала менее заметной. После взрыва образовалась воронка диаметром метров в 15-20 и глубиной более трех метров. Выбросы образовали гребень вокруг воронки высотою полтора-два метра. И эта, что называется, братская могила, битком набита людьми: артиллеристами, связистами, саперами. При этом установлено не менее 5 стереотруб, которые все смотрят на запад, где как раз спускается к заходу солнце. С холодком в душе я воображаю, как эти стереотрубы посверкивают немцам своими стеклами. Пытаюсь разыскать работников штаба дивизии. Никого.

Ложусь, начинаю наблюдать начавшуюся артподготовку. Жиденько, очень жиденько; через 10 минут все затихает. Артподготовка кончилась, а атаки не видно. Вдруг все захрохотало. Это открыла огонь немецкая артиллерия. В сравнении с только что состоявшейся нашей артподготовкой, это шквал огня. Наступать впору немцам, а нам, — дай Бог, удержаться на захваченных позициях. Наша воронка тоже попала под обстрел. 210-миллиметровая батарея, с предельной дальности беглым огнем обрабатывает нашу воронку. Снаряды ложатся пока что вокруг, ударяют в своеобразный бруствер (взрывной выброс) с наружной стороны или перелетают через воронку. Я лежу на западной части бруствера, изнутри. Наблюдаю, что делается в районе переднего края. Разрывы кругом, но к нам в «братскую могилу» пока что снаряды не залетают. Вдруг более громкий разрыв и почти тотчас удар по кости правой ноги. Такое чувство, будто ударило бревном, упавшим с большой высоты. Осторожно, в страхе поворачиваю голову в расчете увидеть что-то огромное и страшное на ноге. Но ничего нет, а удар по кости продолжает ощущаться. Пробую двинуть ногой — двигается, Осматриваюсь по сторонам. Вижу и узнаю от других: один снаряд врезался в задний бруствер (восточный) с внутренней стороны. Убит один автоматчик. Я вижу разбитый автомат у него на спине и под ним спина развороченная, пожалуй даже вырванная — от лопаток и до поясницы. Несколько человек, в том числе и я, ранены. Я это понял, когда вдруг почувствовал в валенке что-то горячее. Стянул валенок, разорвал два индивидуальных пакета, начал накладывать повязку. Подбежал солдат:

— Позвольте я! И он начал работать искусно и споро.

— Пойдемте, товарищ подполковник, вниз, в убежище, — сказал он, закончив бинтовку.

— А что за убежище? — спросил я.

— Да это мы, саперы, для себя рыли, но занял штаб дивизии.

Мы спустились с высоты и забрались в вырытую в ней с восточной стороны нору. Там я и встретился с командиром дивизии и штабом — воочию убедился, как они наблюдали и что видели в этой темной дыре. Однако, как оказалось, они «видели». Когда я добрался до ВПУ, я рассказал Казакову о жалком подобии нашей артподготовки, о так и несостоявшейся атаке и о могучем огневом отпоре немцев; рассказал также и о том, где и когда нашел командира и штаб дивизии. Он засмеялся.

— Вот же артисты. Вы бы слышали, как они докладывали мне — Поднялись. Идут. Дружно идут. Но сильное огневое сопротивление немцев. Залегли... — Ну, езжайте в госпиталь. Я уже сообщил, что вы едете.

До госпиталя добирались долго. Навстречу шли пополнения и артиллерия. Все к фронту. Значит Маркиан Михайлович предполагал развить успех дальше. Нога болела, в голове мутилось. Видимо, поднялась температура. Встречал главный хирург. Приказал сразу же «на стол». Мы с ним были знакомы, но шапочно. Однако, теперь, раненого, он встречал меня как родного человека. Когда меня уложили и начали готовить к операции, он подошел:

— Ну что ж, Петр Григорьевич, придется ногу ампутировать, пониже колена. Видите ли, можно пытаться и сохранить, но это опасно. У вас нарушена суставная сумка, поврежден голеностопный сустав. Костное масло может попасть в кровь и тогда никакого спасения. Я вам рекомендую ампутацию.

— Ну что ж, ампутация, так ампутация. Меня уже и на стол положили. И быть бы моей ноге ампутированной, но случилось неожиданное. Жена, узнав о ранении и о том, куда меня направляют, примчалась сюда и сразу ко мне. Быстро узнав о предстоящей ампутации, она решительно запротестовала. Она так убежденно говорила:

— С ним ничего не случится. Все пройдет благополучно...

На это подполковник — главный хирург армии — сказал:

— Ну хорошо, оставим ногу вам, на вашу ответственность.

Все дальнейшее проходило для меня, как в тумане. Операция проводилась под местным наркозом, и я слышал, как главный хирург работал ножом, разъяснял стоящим вокруг стола врачам, как делать суставную операцию. По окончании, коротко, но четко объяснил, как мне вести себя при лечении. После операции направились в Великие Луки, где стоял готовый к отправке санитарный поезд. Но мест лежачих не оказалось. Пришлось ехать в г. Торопец. Отъехав километров 10, мы увидели, как налетевшая авиация пробомбила санитарный поезд, несмотря на полотна с красным крестом. После в Торопце узнали, что уцелели очень немногие. По прибытии в Торопец поднялась высокая температура. Хирург диагностировал: «гангрена» и решил отнять ногу до паха. Жена опровергла диагноз и ей пришлось выдержать еще один бой за мою правую ногу, при этом наслушалась оскорблений и получила удар по голове. Были большие затруднения и с высадкой меня в Москве. Поезд шел в Новосибирск, обходя Москву по Окружной дороге. Но рассказ об этом, это уже область жены.

Москва запомнилась несколькими эпизодами и ощущением близости дома. Зинаида почти ежедневно бывала у меня и каждый раз приносила кроме приветов что-то домашнее. С поезда меня привезли в эвакогоспиталь в Марьиной Роще. Поместили в одной палате с подполковником (политработником) Ростиславом Николаевичем Резвым. Ранение у него было сходное с моим. Повреждена стопа. Мы с ним сразу сошлись характерами. Жены наши, тоже нашли общий язык. Сложилась длительная дружба семей, которая продолжалась вплоть до начавшихся у меня «заблуждений».

Одной операцией не обошлось. Главный хирург Московского округа, кажется, Дмитриев, сделал операцию чистки остеомиэлита и рекомендовал для укрепления организма не госпиталь, а санаторий. И мы втроем — я, Зинаида и наш сын (от ее первого брака) Олег, получили путевки в Кисловодский санаторий. К концу срока пришлось делать еще одну чистку.

В Кисловодске была проведена и Военно-Врачебная Комиссия (ВВК). Заключение было убийственным: Ограниченно годен, 2-ой степени. Это означало: годен к военной службе в военное время, в тылу. Выходило, что война кончается и я должен буду снова начинать жизнь сначала. Уезжал я из Кисловодска в Москву с тяжелым сердцем. На руки мне выдали направление в ГУК (Главное Управление Кадров), в котором было указано, что я направляюсь в ГУК по излечении ранения для дальнейшего использования, с предоставлением десятидневного отпуска. На руки было выдано и заключение ВВК. В направлении в ГУК об этом ничего не было сказано. Очевидно, врачи считали, что никому не выгодно прятать заключение, избавляющее от фронта. Мне оказалось выгодно. В ГУК я сдал только направление. Заключение ВВК оставил у себя и оно в том виде, как было составлено в 1944-ом году, до сих пор хранится у меня.

Полковник, принявший мое направление, спросил для формы:

— Значит закончил лечение?

— Да, закончил.

— Ну что ж, иди гуляй свои 10 дней. — И приказал выписать мне отпускной.

Эти десять дней были счастливыми и горькими. Счастливыми потому, что я был здоров, находился в семье, любил и был любим. А горькими потому, что все время над нами витала мысль: скоро разлука, и, может, навсегда. После отпуска пошел в ГУК и получил назначение — «В распоряжение 4 Украинского фронта». Позвонил друзьям в Генштаб. Мне сказали, что на днях в штаб 4 украинского фронта выезжают на машине 2 офицера Генштаба. Могут и меня подхватить. Рано утром 8 августа за мной заехали и мы отправились. Жена захотела проводить до Подольска. Никто не возражал. Место в машине было. Эта поездка останется в памяти навсегда. Мы сидели с Зинаидой тесно прижавшись, переполненные нашим общим чувством. Я пытался впитать ее в себя на всю войну. Вот и место, где надо сходить, откуда ближе всего до станции. Я выхожу из машины и мы расстаемся. Слова прощания никто из нас не употребил. Потом я сажусь в машину и она трогается. Сижу и думаю: «Как ей сейчас тяжело. Ведь оставаться всегда тяжелее, чем уезжать». Мои попутчики все время смотрят назад и говорят о моей жене:

— Стоит печальная и смотрит вслед. Машет рукой. Показывает, чтобы вы оглянулись.

Но нет, я не оглянусь. Я загадал, что если выдержу, не оглянусь, то останусь жив и буду жить с ней долгие годы. Я не оглянулся. Когда мы встретились она спросила:

— Почему?!..

Я объяснил. Она сказала: «Я так и думала».