Глава VII

Накануне экзаменов я приехал в Петербург. Вспомнились вступительные экзамены в Минный класс.

Утром надел вицмундир и поехал на 11-ю линию Васильевского острова, где теперь помещалась академия, сразу же за Морским корпусом. Академия всего два года тому назад перебралась в отдельное здание, и вообще теперь была совершенно выделена от Морского корпуса, а прежде директор корпуса одновременно был начальником академии, и она помещалась в самом здании корпуса.

На экзамены собралось всего одиннадцать человек, как нам и сообщил А. Д. Бубнов. Первым, кого я встретил, был лейтенант А. В. Домбровский, мой соплаватель по «Добровольцу», а затем вместе со мною окончивший Минный класс. Теперь мы опять встретились, совершенно не предполагая этого. Это уже было совсем приятно.

Кроме него и меня были — Э. С. Молас, Н. П. Остелецкий{284}, В. К. Леонтьев{285}, В. И. Медведев{286}, Буткевич{287}, Б. Н. Эймонт{288}, М. М. Поггенполь{289}, Довконт{290} и Н. А. Карпитский{291}. В сущности, я знал всех. Да и вообще на нашем флоте мы обычно знали, лично или понаслышке, всех старше себя и младших двумя-тремя выпусками.

В тот год вступительная программа была довольно-таки обширной. Потом она была найдена даже слишком обширной и поэтому сокращена. Мы должны были сдать экзамены по всем специальностям (артиллерийской, минной, штурманской и механической) и написать сочинение на историческую тему.

Экзамены начинались этим сочинением. В конце концов, мы его больше всего и боялись, так как давно отвыкли писать какие-либо сочинения, а историческая тема могла оказаться и совсем неизвестной.

Поэтому мы входили в аудиторию, где должен был происходить экзамен, с порядочным трепетом. К счастью, темой оказались реформы [281] императора Александра II. Эта тема была хорошо известна и давала обильный материал. Впрочем, сочинение должно было быть не длинным и уместиться на четырех страницах большого формата. Все же пропыхтели над ним часа полтора. По содержанию я не сомневался, что мое сочинение должно быть вполне удовлетворительным, но оно могло оказаться неудовлетворительным по стилю и орфографии. По части писания сочинений у нас в корпусе было слабовато (русский преподавался только в общих классах), а затем на службе, кроме официальных рапортов, дознаний и донесений, мы ничего не писали. Оставались еще для литературных упражнений письма, но это уже кто и как любил.

Экзамены по специальностям (артиллерийской и минной) держались в соответствующих кабинетах Морского корпуса. Ну, их я легко прошел, тем более что как минный специалист по минному делу был освобожден от экзамена.

Таким образом, все зависело от результатов письменного экзамена, и затем решения конференции профессоров. Но последнее было уже формальностью, так как не было основания, чтобы выдержавшего экзамены отчего-либо не приняли.

Когда в назначенный день мы пришли в академию, то увидели вывешенное извещение о результатах письменного экзамена. Выдержали его все, и все были приняты. Насколько ехать за результатами было страшновато, так сказать волнительно, настолько теперь было приятно сознавать себя слушателем академии, и что в перспективе предстоит жизнь в Петербурге и чрезвычайно интересная умственная работа.

До начала занятий оставалось около недели, и теперь можно было со спокойной совестью заняться подысканием квартиры и перевозкой мебели из Кронштадта.

Ввиду того, что военно-морской отдел образовался лишь два года тому назад, то еще нельзя было сказать, что образовался необходимый состав профессоров и лекторов. К тому же еще и программы предметов, да и сами предметы, подлежали изменению.

На нашем курсе читали: профессор Кладо{292} — учение о войне, профессор Крылов — непотопляемость (теорию корабля), профессор Аренс{293} — военно-морскую историю, профессор Георгиевский — политическую экономию, профессор Овчинников{294} — международное право, приват-доцент Полуэктов{295} — политическую историю, профессор Генерального штаба полковник Г. Г. Гиссер — военную администрацию, лейтенант А. Д. Бубнов — морскую тактику и старший лейтенант Немитц — историю Русско-японской войны.

Начальником академии был наш бывший преподаватель астрономии генерал-лейтенант Г. И. Шульгин{296}, а его помощником — капитан 1 ранга Шталь{297}. [282]

Академия состояла из четырех отделов — военно-морского, гидрографического, механического и кораблестроительного. Мы помещались внизу, а остальные, сугубо математические отделы, на втором и третьем этажах. Прием на них был только раз в три года, и каждый отдел насчитывал по шесть-семь человек. На эти отделы обычно шли офицеры очень способные к математике и предполагавшие себя посвятить учебной карьере, работе в центральных учреждениях Морского ведомства или на военно-морских заводах.

Очевидно, целью военно-морского отдела было дать высшее военно-морское образование морским офицерам, которые способны к службе в штабах флотов или других боевых соединений, а также в Морском Генеральном штабе. Кроме того, дать таковое же образование офицерам, которым предстояло занять должности командиров боевых кораблей.

К сожалению, тогда еще не указывалось точно, для какой службы предназначаются офицеры, окончившие военно-морской отдел, а от этого зависело бы, какие офицеры должны поступать на него и какой стаж, служебный и возрастной, необходим. Поэтому некоторые офицеры по окончанию академии просто возвращались в строй, и их знания не использовались с той продуктивностью, которая была полезна для флота. Как-то еще не понималось, что это такое — высшее военно-морское образование, и для чего оно нужно.

С мыслью о важности высшего военно-морского образования у нас еще не освоились даже такие лица, как адмирал Эссен, который считал эту идею заблуждением. Теоретически, конечно, каждый морской офицер в течение своей службы должен был бы постоянно пополнять свои знания чтением военно-морской литературы и знакомиться с развитием флотов всех государств. Одним словом, расширять свои знания не только по технике морского дела, но и тактики и стратегии. Практически это было трудно, так как служба отнимала слишком много времени, и не всегда были под рукою необходимые пособия.

Пребывание же в академии давало полную возможность посвятить себя серьезному изучению различных военно-морских вопросов, под руководством опытных руководителей. К тому же в распоряжении слушателей академии была прекрасная библиотека, и получались все новейшие журналы по морской части.

Военно-морской отдел сильно развивал офицеров и расширял их кругозор, а это отражалось на их службе и способствовало желанию совершенствовать флот. Академия приохочивала их к дальнейшему изучению и разработке чисто военных вопросов. Ведущим командирам и адмиралам это совершенно необходимо, так как недостаточно быть хорошим моряком и морским техником, а надо было быть еще и [283] просвещенным воином. Кроме того, через офицеров, окончивших академию, и в остальную среду офицеров проникали новейшие идеи, развиваемые в ней.

Науки, которые нам преподавались, нас настолько интересовали, что мы с огромным увлечением слушали профессоров. Часто бывало, что не замечаешь, как промелькнет час, и жалеешь, что лекция окончена.

Кроме лекций два раза в неделю, по вечерам, устраивалась военно-морская игра, то есть разбиралась возможная морская война на Балтийском театре. Нашим противником был германский флот. Часть слушателей командовала русским флотом, а другая — германским. При разборе различных морских операций соответствующие начальники-слушатели должны были докладывать судьям — руководителям игры, как они поступили бы в данном случае. Это, конечно, было очень интересным, и игра затягивалась иногда далеко за полночь.

Преподавание велось по лекционной системе. Никаких проверочных испытаний в течение года не полагалось, но в конце учебного года мы должны были сдавать экзамены по всем прослушанным предметам.

Слушатели оказались совсем на студенческом положении, с той лишь разницей, что не могли пропускать лекций. За этим строго следил начальник академии и его помощник.

В первый раз, с момента выхода в офицеры, я получил возможность жить нормальной береговой жизнью — не надо было по утрам торопиться на очередную шлюпку, бояться опоздать к подъему флага, и не было ни вахт, ни дежурств. Можно было спать до восьми, а то и дольше, так как бывали дни, когда лекции начинались только в десять. Вначале такая жизнь была очень заманчивой.

Мое поступление в академию совпало с очень интересным политическим моментом. В 1911 г. морская литература пестрела статьями о военном судостроении в разных странах. Производились подсчеты числа кораблей и силы их огня. Разбирались отдельные типы линейных кораблей, крейсеров, миноносцев и подводных лодок. Обсуждались вопросы, когда и в каком государстве программа судостроения будет закончена.

Тогда уже чувствовалось, что война надвигается. Европа разделилась на союзников и врагов. Ни дипломатия, ни военные круги тогда не отдавали себе еще ясного отчета, к каким последствиям война может привести. Политические режимы во всех странах считали себя очень прочными и не боялись, что война их может поколебать. Главное же, что каждая великая держава верила в то, что если она начнет войну, то победит. Эта уверенность и оказалась фатальной, а прочность режимов — проблематичной. [284]

Самым примечательным было то, что неясны были причины возможной войны. Очень немногие умели смотреть в глубину политического положения Европы и понимать грозящую опасность, а эта опасность была грозной, и ее грозность была не столько в экономических и национальных разногласиях, сколько в возможности возникновения революций.

Теперь, когда катастрофы двух мировых войн уже разразились, о причинах этих войн и их виновниках создалась целая литература. Но ни одна страна себя виновной не признает. После Первой мировой войны некоторые бывшие правители государств признавали свою ошибку в выборе союзников, но не в том, что война была начата. Неизбежность войны считалась неоспоримой. Впоследствии в разговоре со мной император Вильгельм сказал{298}, что он очень сожалеет, что Германия и Россия были не на одной стороне, а царь Фердинанд Болгарский говорил, что он сожалеет, что примкнул к Германии, а не к России. Но войну они считали правильно начатой.

Все державы готовились к войне и строили всякие политические комбинации. Нельзя безнаказанно культивировать идею войны, готовиться к ней и в то же время надеяться, что она не разразится. Раз все верили в ее неизбежность, то кто начал войну, кто дал последний толчок к началу военных действий, не имело большого значения.

Первая мировая война возникла после террористического акта, но нельзя же считать, что если бы его не было, то и война не возникла бы. Если бы не этот факт, то какой-либо другой послужил бы последним толчком к объявлению войны. Нельзя играть с огнем и думать, что им нельзя обжечься.

Наш главный интерес возбуждало соперничество в постройке кораблей между Англией и Германией. Англия увеличивала свой и так сильнейший в мире флот, а Германия фактически создавала новый. Соперничество главным образом происходило в создании линейного флота, и не только в количестве кораблей, а главным образом в их качестве — скорости, непотопляемости, бронировании и дальнобойности орудий и разрушительной силы снарядов. Учет этих элементов выдвигал на первый план не количество, а качество кораблей.

Если иностранные державы были озабочены созданием больших флотов, то и Россия была этим озабочена. В эти годы работы по постройке большого числа кораблей начали идти с полным напряжением. Морской министр адмирал Григорович добился доверия Государственной думы, и огромные кредиты были отпущены на выполнение программы, разработанной Морским Генеральным штабом.

Начала создаваться Центральная оборонительная позиция в Финском заливе. Одним флангом она должна была опираться на Поркала-уддские [285] укрепления, а другим — на укрепления крепости Петра Великого, то есть Ревельскую. Все водное пространство между этими укреплениями должно было быть засыпано тысячами мин. Кроме того, предполагалось создать Передовую позицию между островом Даго и полуостровом Гангэ, а также — Тыловую по меридиану острова Гогланд. Таким образом, подступы к столице для неприятельского флота будут надежно закрыты.

Военно-морской отдел академии был детищем Морского Генерального штаба, фактически им руководился, и несколько офицеров, служащих в нем, были нашими профессорами. Поэтому его работа захватывала и нас, и мы с огромным интересом приглядывались к ней.

Попав в столицу, мы также ближе соприкоснулись и с работой Государственной думы, и у некоторых слушателей оказались с ней, в частном порядке, связи. То, что говорилось с кафедры Думы, тоже не могло нас не заинтересовывать. По своему воспитанию, мы не привыкли к критике правительственных мер и разных государственных деятелей, а в различных выступлениях членов Думы она звучала чрезвычайно резко, и это наводило на размышления. Мы все были большими сторонниками политики П. А. Столыпина и понимали, как, в такой трудный момент, такой человек нужен России. По неопытности, некоторые офицеры дали себя втянуть в более близкие отношения с кадетскими кругами Думы и впоследствии сочувственно относились к подготовке ими государственного переворота.

Годы в академии были полны всякими впечатлениями и, незаметно, рядовая служба на кораблях начинала казаться не столь интересной как прежде, и мысли начинали витать в более высоких сферах. Хотелось в будущем принять участие в какой-то работе широкого государственного значения. Впрочем, до известной степени так и вышло, и целый ряд слушателей были призваны к занятию различных штабных должностей.

Не этих ли настроений боялся адмирал Эссен, относясь критически к созданию военно-морского отдела? Не боялся ли он отрыва офицеров от рядовой службы на флоте? Но уже тогда, незаметно для самих офицеров, их значение как воинов, исключительно призванных для руководства военными действиями, стало меняться. Офицеры переставали быть только узкими специалистами военного дела и должны были стать, в какой-то мере, политическими руководителями порученных им воинских масс. Почти полное незнакомство офицерского состава с существовавшими политическими течениями в будущем поставило его в очень трудное положение.

На нашем отделе мы изучали политическую экономию, и в ее курс входило знакомство с трудом К. Маркса «Капитал». Благодаря этому [286] мы познакомились с идеями социализма, и это очень помогло впоследствии ориентироваться в революционных течениях. В то же время именно политическая экономия подвергалась наибольшей критике со стороны офицеров, несочувствующих созданию военно-морского отдела. Они с возмущением говорили: «Для чего морскому офицеру нужно знать «Капитал» Маркса». Само собою, изучение его для морского дела было бы лишним, но ведь мы имели дело не только с кораблями, но и с людьми, которые были объектом социалистической пропаганды. Поэтому, чтобы иметь влияние на своих подчиненных, нам было важно в них разбираться.

Теперь жизнь потекла очень интересно — до трех часов лекции в академии, а затем дома чтение по курсам и вообще морской литературы. Вечерами мы были свободны, и тут нельзя было не использовать случай, чтобы не побывать в театрах, особенно в опере, и на концертах. Немало было и приглашений к знакомым и прием их у себя.

Но, живя в Петербурге, слушатели как-то изолировались от плававшего состава флота. Только случайные приезды в отпуска друзей с кораблей напоминали о них, и тогда чувствовалось, что чего-то не хватает.

Под «шпицем» (Главное Адмиралтейство) издавался единственный морской журнал «Морской сборник». Его издание началось уже несколько десятков лет тому назад. Временами он отличался замечательно интересным содержанием, но бывали периоды, когда впадал в летаргию и в нем самым интересным материалом оказывались приказы по Морскому ведомству. Все зависело от редактора. В те годы им был лейтенант К. Житков{299} и его помощником лейтенант Е. Н. Шильдкнехт{300}. Они оба были очень культурными людьми, разносторонне образованными, и еще очень молодыми. Считая важным для флота, чтобы единственный морской журнал был бы интересным и поэтому имел большой тираж, они прилагали все старание доставать необходимый материал. Поэтому Житков предложил слушателям сотрудничать в нем. Мы на это охотно согласились. Чтобы мы не стеснялись содержанием, он предложил, по желанию, подписываться псевдонимами, и обещал, что даже по требованию начальства он их не будет раскрывать, беря всю ответственность за содержание на себя.

Я поместил в сборнике две или три статьи. Это был мой первый опыт в журналистике. Одна моя статья оказалась по содержанию рискованной, так как я затронул факт стояния якорных вахт и указывал, что когда по ночам вся жизнь на кораблях замирает, можно было бы делать послабления для вахтенных начальников и не заставлять их бесцельно слоняться по палубе. Я Житкова предупреждал, что боюсь, что начальству она не понравится и поэтому лучше ее не помещать. Но Житков сказал, что он поместит, так как она может вызвать интересную [287] полемику. Потом он мне сказал, что эта статья действительно очень не понравилась адмиралу Эссену и он пожелал знать, кто ее автор, но Житков моего псевдонима не открыл.

К сожалению, зима пролетела незаметно. Подходил апрель, в конце его предстояли экзамены. Нас всех охватила предэкзаменная лихорадка, и мы засели по своим комнатам, за чтение курсов. Близкие старались соблюдать тишину или уходили. Как назло, установилась хорошая весенняя погода, снег стаял, и начался уличный шум. Тянуло из дому, а совесть не позволяла. Чтобы было веселее заниматься, мы часто ходили друг к другу и учились вместе. Это был самый лучший метод занятий.

Держать экзамены в академии было много легче, чем в классах. Нам давалось большее время для подготовки к каждому экзамену. Не было никакой нужды по ночам не спать или рано вставать. Самым правильным было хорошо выспаться, как следует поесть и неуставшим идти на экзамен.

В сущности, самым неприятным было ехать на экзамен. Приходилось надевать вицмундир, который так и связывался с процессом экзаменов. Затем садиться в трамвай и ехать добрых сорок минут. Наблюдая спокойные лица других пассажиров, как-то невольно завидовалось, что они едут по своим делам и им не придется переживать экзаменационных волнений. Когда добираешься до академии и попадаешь в среду других слушателей, то начинаешь успокаиваться, а когда появляются экзаменаторы, волнение совсем проходит. Ведь, в конце концов, к экзамену была серьезная подготовка, и не могло случиться, чтобы можно было все забыть. Но среди нас были и очень нервные люди, которые не могли совладать с собою. Особенно волновались Молас и Буткевич. Первый совершенно не мог спать накануне экзаменов, и когда приходил в академию, то был весь бледный и уверял, что он провалится, так как ничего не помнит. Тем не менее, он всегда отлично выдерживал. Впрочем, раз он довел себя до такого состояния, что у него сделался сердечный припадок, и он не мог держать экзамена. Но экзамен ему был переложен. Буткевич, благодаря своему волнению, держал экзамены хуже других, но ни разу не провалился.

Среди экзаменаторов не было ни слишком строгих, ни тем более придирчивых. Да для этого не было и никакого основания. Они имели дело с офицерами, которые по возрасту были уже серьезными людьми и которые с охотой учились. Если некоторые отвечали не слишком блестяще, то обычно это происходило не от незнания, а от волнения или вообще от неумения гладко говорить. Последнее было недостатком, который требовал исправления. [288]

В общем, весь наш выпуск прошел хорошо, и ни с кем катастрофы не случилось, так что все перешли благополучно на следующий курс.

После экзаменов слушатели получили задание для летней работы. Мы все должны были отправиться в Черное море, побережье которого (только русское) было распределено по участкам. На участок назначалось по два слушателя. Каждая пара должна была составить описание своего участка в стратегическом, тактическом, географическом и экономическом отношениях. Кроме того, каждая пара получила задание по описанию одного из иностранных флотов.

Мне с Домбровским достался самый сложный участок — Севастопольский район до Балаклавской бухты. Нам надо было составить описание Севастополя как военного порта и крепости. Это была нелегкая работа, но интересная.

Я решил с женою переехать на все лето в Севастополь, а Домбровский решил поехать вместе со мною, явиться по начальству, а затем сейчас же уехать и вернуться только недели за две, перед концом указанного нам срока. Таким образом, я оставался все лето один, и весь сбор материалов ложился на меня, да, конечно, и разработка его. Это было не совсем правильным, но Домбровскому, по его личным делам, надо было оставаться на севере.

Мне еще никогда не приходилось бывать на берегах Черного моря, поэтому я очень обрадовался перспективе там провести три месяца и познакомиться с Черноморским флотом.

Достав удобное купе в вагоне прямого сообщения, мы уехали с Николаевского вокзала; первый перегон до Москвы приходился на ночь, так что прошел как-то совсем незаметно. Проколесив довольно долго по обходным путям, наш состав был переведен на другой вокзал, и мы поехали дальше. Тула, Орел, Курск, Харьков чередовались один за другим. Мы с интересом смотрели в окна на поля, пашни, леса, реки и селения. Разворачивающиеся виды приковывали внимание. Казалось, что от всего этого веяло мирной и безмятежной жизнью, но в то же время — мощью и достатком. Казалось, ничто не может нарушить этого спокойствия и неторопливости жизни, какими жил русский народ. И, увы! Через каких-нибудь три года началась война{301}, а через шесть лет революция, и все оказалось сметенным и перевернутым. От прежнего уклада русской жизни ничего не осталось.

Наблюдая тогда жизнь русского народа на необъятных просторах России, я задавал себе вопрос: в чем счастье? В этой ли спокойной монотонной жизни, в примитивных условиях, или в вечной сутолоке и погоне за прогрессом в больших центрах Запада. Конечно, прогресс, цивилизация — все это необходимо, особенно при все растущей численности населения, но раз нам дана лишь короткая жизнь, не приятнее [289] ли было бы ее провести в спокойствии и ближе к природе. Теперь, когда все так изменилось в России и так изуродовано, воспоминания о прежних условиях жизни в ней как-то особенно дороги душе.

Когда совершаешь длинный путь по железным дорогам и утомляешься мелькающими видами, интерес сосредотачивается на том, чтобы хорошо поесть. Наш поезд не имел вагона-ресторана, и, чтобы хорошо поесть, надо было пользоваться более длительными остановками. Хотя времени давалось и много, но большинство публики нервничало и набрасывалось на буфеты. Впрочем, буфетчики были опытными людьми и знали публику, так что заранее все заготавливали и быстро справлялись с требованиями голодных пассажиров. Получив просимое, те быстро уничтожали борщ с пирожками, какие-нибудь котлеты с гарниром и сладкое; и после этого успокаивались. Оказывалось, что времени еще много и можно спокойно допивать чай с пирожными, вино или пиво. Но заботы этим не оканчивались, и надо было еще запастись провиантом на предстоящий перегон. В пути есть всегда хочется, а в старой России любили и умели покушать. К тому же почти каждая большая станция была знаменита или какими-либо блюдами, или сладостями вроде тульских или вяземских пряников, медовых коврижек, киевского варенья и т. п.

В Севастополь мы приезжали на третьи сутки, и известное утомление начинало уже сказываться. Смотреть в окна надоело, есть больше не хотелось, оставалось только завести знакомства со случайными попутчиками. В России тогда люди были словоохотливыми (в это с трудом верится, если посмотреть на то, что теперь творится в СССР). Познакомиться и вступить в разговор с соседями ровно ничего не стоило. Скоро и мы оказались знакомы, а потом стали и друзьями с одной дамой, тоже ехавшей со своим сыном-гимназистом в Севастополь. Она там проводила уже несколько лет летние месяцы, и поэтому хорошо знала местную жизнь и сразу познакомила нас со всеми обычаями общества. К тому же она вращалась именно в морском обществе, и поэтому ее рассказы представляли большой для нас интерес. К концу путешествия мы не только знали детали жизни севастопольцев, но и были посвящены и в интимную сторону переживаний самой новой знакомой. Дело в том, что она уже года два тому назад как влюбилась в одного красивого морского офицера. Зиму она проводила с мужем, кажется, в Киеве, а летом приезжала в Севастополь. Такая жизнь, конечно, была очень сложной, но она не хотела порывать с мужем из-за сына (ему было 16) и, кроме того, она боялась тесно связаться с офицером, так как была чуть ли не на десять лет старше его.

В Харьков поезд пришел рано утром. Вокзал был почти пуст. Казалось, что такой большой город должен иметь и соответственно большой [290] вокзал, но такого впечатления он не производил, да и находился, видимо, на окраине города. Когда поехали дальше, то потянулся ряд домиков-дач с садиками. Мы ведь теперь находились в сердце Малороссии, и хотелось увидеть что-нибудь особенно характерное для нее — хатки, степи и казаков в свитках. Скоро и показались хутора с беленькими домиками, журавли колодцев и церковки.

Юг заставлял себя все больше чувствовать. Становилось все теплее и теплее. Открылись виды на степи. Теперь они были в полной своей красе — бесконечный ковер зеленой травы пестрел яркой окраской полевых цветов.

Сколько раз приходилось любоваться простором моря, и не меньшее впечатление производил простор степей и пустынь. Эти виды обширнейших свободных пространств очень своеобразны, и каждый имеет свои особенности. Но есть в них и общее — это горизонт, сливающийся с небом. Море поражает мощью и оттенками вод. Пустыня — безмолвием, мертвенно мрачной таинственностью. Степь — в своем расцвете — приветливостью и яркостью цветов, она живет.

Приятно видеть бесконечную даль, чувствовать себя среди нее таким свободным, таким сильным.

Последняя ночь в поезде! Душно, жарко, не спится. Мечтаешь, как бы скорее вырваться из тесного вагона.

Проехали Сиваш, мелькнул Симферополь. Через пару часов стали подходить к Севастополю. Вот он — город, который сыграл такую большую роль в истории флота, с которым связано столько славных боевых дел.

Забрали вещи и поехали в гостиницу Киста. Хотелось переодеться, вымыться от дорожной пыли и скорее выйти на улицу и осмотреться.

Я не очень люблю чисто военные города. Жизнь в них втиснута в узкие рамки и поэтому однообразна и монотонна. Севастополь был слишком военным портом, в нем каждый дом был как-то связан с флотом; все обыватели жили его интересами. Оттого и выработался тип офицеров-черноморцев, отличный от типа офицеров-балтийцев. Постоянное нахождение на тех же кораблях и в том же маленьком городе создавало семейность в отношениях, и жизнь в нем стала жизнью «маленького гарнизона». Каждая семья знала подноготную другой семьи.

Кронштадт тоже был исключительно военным портом и несравнимо хуже Севастополя, но мы к нему не были привязаны. Балтийский флот был разбросан по разным портам, да и до Петербурга было рукой подать. Поэтому офицеры-балтийцы не жили жизнью «маленького гарнизона».

Вся общественная жизнь Севастополя сосредотачивалась в морском собрании, там развлекались морские семьи и там проводили свободное время холостые офицеры. [291]

Севастополь расположен удивительно живописно. Живописны и его окрестности с красиво изрезанными берегами. Жизнь в нем протекала вне домов, как во всех южных городах. В летнее время, днем, город пустовал — мужья были на кораблях или на службе в порту, ходить по улицам жарко. Когда жара спадала и служба кончалась, он оживал. Около шести особенно оживленно было у Графской пристани, куда беспрестанно подходили паровые катера, вельботы и другие шлюпки, свозившие офицеров с кораблей. Некоторых встречали жены и дети.

На юге жизнь течет как-то легче — празднично. Этому способствует солнце, синее небо и море. Да и все постройки выглядят веселыми, и нет мрачных серых домов севера.

Летняя жара действует на всех расслабляюще — трудно много работать, хочется лежать. Приятно выкупаться и не хочется вылезать из воды, которая сразу придает бодрость и энергию. Но стоит только одеться — и опять становится жарко. Тени в Севастополе не много. Улицы пышут зноем и пылью.

Но вот зашло солнце. С наслаждением вдыхаешь свежий воздух, который приносит с моря вечерний бриз. Сразу является охота двигаться. Быстро наступает темнота, и небо покрывается звездами, группирующимися в свои причудливые созвездия.

Публика идет в городской парк, где играет прекрасный оркестр. Это излюбленное место гуляний. Да, действительно, там было приятно проводить вечера, прислушиваться к чудной музыке и любоваться морем, темными силуэтами кораблей и огоньками, рассыпанными по всем прилегающим холмам.

Не удивительно, что в Севастополе были так часты — свадьбы, разводы и опять свадьбы. Южные ночи так способствовали любовным увлечениям.

Найти комнату ничего не стоило. Все семьи их сдавали. Питаться надо было в собрании, что было приятно и дешево.

Как только приехал Домбровский, мы пошли являться по начальству.

Прежде всего мы явились начальнику штаба Действующего флота, которым был контр-адмирал Покровский, бывший наш командир на «Добровольце». Он принял нас чрезвычайно любезно и предоставил нам работать, как нам будет удобнее. Ввиду того что нам предстояло совершить несколько объездов вдоль берегов, то в наше распоряжение был дан номерной миноносец.

После этого мы пошли являться начальнику штаба порта — контрадмиралу Н. А. Петрову-Чернышину (бывшему командиру крейсера «Богатырь»), которого мы знали по плаванию на Гардемаринском отряде. Он тоже был очень любезен и разрешил пользоваться секретными [292] документами мобилизационного отдела, а также осматривать все учреждения порта, которые могут нам быть интересны.

Таким образом, мы заручились необходимыми разрешениями и могли приступить к работе. Домбровский уехал, а я стал ежедневно являться в Мобилизационный отдел и знакомиться с его архивом и с документов, которые были нужны, снимал копии. Архив был в довольно-таки хаотическом состоянии, и пришлось копаться в грудах рапортов, донесений и докладов. Это дало возможность детально ознакомиться со всеми данными порта. После этого я исколесил территорию порта и осмотрел артиллерийские склады, минный городок, шлюпочную верфь, пристрелочную станцию и т. д. и т. д. Когда приехал Домбровский, мы с ним побывали в крепости и осмотрели форты, защищающие подходы к Севастополю.

В результате получился увесистый труд в более чем восемьсот страниц.

Отдавая работе необходимое время, я изучал и все окрестности Севастополя. Побывал в Балаклаве, Георгиевском монастыре, Херсонесе и еще других монастырях. Большое впечатление произвела Балаклавская бухта, со своим узким входом, который чрезвычайно трудно найти с моря. Конечно, теперь, когда корабли строились больших размеров, эту бухту нельзя было бы использовать с таким успехом, как в прежние времена, но для рыбачьих судов она была замечательно удобна. Обычно вода в ней спокойна как в пруду и кругом мирно располагаются домики, отражаясь в зеркальной поверхности.

Пользуясь данным в наше распоряжение миноносцем, мы совершили целый ряд переходов вдоль прилегавшего к Севастополю побережья и его детально изучили. Раз даже совершили переход в Ялту. С разрешения его командира, контрабандой, на миноносце пошла и моя жена.

Побережье Крыма замечательно живописно благодаря цепи гор, склоны которых спускаются к самому морю и покрыты богатой растительностью. Величественно высится вершина Ай-Петри, уходя своей шапкой в облака.

В Ялте мы остановились в гостинице «Россия». Осмотрели Ливадийский дворец, от которого открывается поразительный вид на море. Взобрались на Ай-Петри. С него путешественники любуются видом на том месте, которое кончается крутым обрывом. При мне один человек сел на самый его край, свесив вниз ноги. Жутко было смотреть. Побывали в Алупке, Симеизе и других местах.

Незаметно прошло пять дней, и надо было возвращаться в Севастополь. Обратно отправились сухим путем, чтобы полюбоваться видом из Байдарских ворот. Считается более красивым ехать берегом в [293] обратном направлении, так как тогда внезапно открывающийся вид на море производит особенно большое впечатление.

Затем съездили в Бахчисарай, чтобы посмотреть на бывшую столицу Крымского ханства. Видели воспетый Пушкиным Бахчисарайский фонтан, но теперь из него текла лишь тонкая струйка воды и он производил довольно-таки жалкое впечатление.

В то лето Черноморский флот отчего-то мало плавал, и корабли занимались у Севастополя прохождением учебных стрельб и другими учениями. Только раз он вышел в обход всего побережья. Но во время этого похода на одном из крейсеров возникло волнение в команде, якобы из-за недостаточно свежей провизии, и адмирал Эбергард прервал плавание и вернулся на рейд.

Для нас, офицеров Балтийского флота, такая неподвижность кораблей казалась странной. Мы были приучены адмиралом Эссеном к большой подвижности. Летом он редко давал кораблям подолгу стоять на якоре. Впрочем, была большая разница между Балтийским театром и Черноморским. Плавание по Финскому заливу, шхерам и по Балтийскому морю было несравненно труднее и требовало гораздо большей практики, чем по Черному морю.

Эта неподвижность не мешала Черноморскому флоту находиться в отличном состоянии. Большие корабли прекрасно стреляли и маневрировали, а Минная дивизия была не хуже сорганизована и напрактикована, чем Минная дивизия Балтийского флота. Климатические условия давали нашему южному собрату гораздо больше времени для практических упражнений.

Боевое ядро Черноморского флота было еще слабее Балтийского и состояло из трех линейных кораблей типа «Пантелеймон»{302} и более старых «Ростислава», «Двенадцати апостолов» и «Синопа»; двух крейсеров «Кагула» и «Памяти Меркурия»; Минная дивизия состояла из трех дивизионов устаревших миноносцев и нескольких подлодок малого тоннажа. Но тогда уже приступали к постройке трех линейных кораблей типа «Императрица Мария», трех 8000-тонных крейсеров, миноносцев типа «Новик» и больших подлодок, водоизмещением в 800 т.

Естественным противником Черноморского флота являлся турецкий флот, который был слабее его, и даже в тогдашнем состоянии. Поэтому господство на море было в наших руках, и оттого в 1914 г. немцы, союзники турок, ввели в Черное море линейный крейсер «Гебен» и легкий крейсер «Бреслау», чтобы это господство вырвать из рук Черноморского флота.

Закончив работу и насладившись прелестью юга, мы собрались в обратный путь. Дело подходило к половине августа, а в начале сентября начинались занятия в академии. [294]

Ехать обратно уже не доставляло такого удовольствия, так как постепенно становилось холоднее, а за Москвой явно проглядывала осень. Когда подъехали к Петербургу, то шел самый скучнейший осенний дождь. В три дня мы переменили чудное лето на сырую осень.

Все слушатели вернулись из летней командировки загорелыми и вполне довольными теми впечатлениями, которыми удалось набраться. Каждая пара отлично выполнила задание, и наши труды принесли большую пользу Морскому Генеральному штабу, который таким способом получил полное описание Черноморского театра. Самым увесистым и детальным трудом оказался мой и Домбровского, и нам поставили за него двенадцать с двумя крестами. Этим нам было показано, что мы выполнили задание как бы сверх нормы.

В предстоящем учебном году пришлось изучать несколько новых предметов (тактику артиллерии, общую тактику, статистику и др.), а часть прежних отпала. К сожалению, этот год был менее интересным.

Профессор Кладо продолжал читать свой предмет, который называл «Учение о войне», фактически это была философия войны и экскурсия в стратегию. Он постоянно ссылался на труды известных военных ученых Жомини, Леера, Клаузевица и др. Многое из излагаемого было очень интересно. Но и многое скучновато, благодаря своей отвлеченности.

Кладо, несомненно, был выдающимся профессором и хорошо читал, но также несомненным было, что если бы он все излагал в более сжатой форме и не отвлекался от главной темы, то слушателям было бы легче усваивать его лекции. Его многоречивость утомляла и была никчемной.

Кладо был глубоким теоретиком, и хотя в свое время был строевым офицером, но мало плавал и в военных действиях участия не принимал{303}. Поэтому и его лекции носили исключительно теоретический характер, и большой пользы мы от них не имели.

Имя Кладо прогремело в Японскую войну. Он служил тогда в военно-морском отделе Главного морского штаба и считался «спецом» по тактике и стратегии, которые в те времена были в загоне. Когда у нас начались неудачи и возник вопрос о посылке на Дальний Восток 2-ой эскадры в помощь Артурской, то он, вместе с известным журналистом Меньшиковым{304} (бывшим офицером Корпуса флотских штурманов) поднял яростную кампанию на страницах «Нового времени» за посылку на Дальний Восток решительно всех кораблей, находящихся в Балтийском море, да и в Черном. Он, пользуясь непониманием широких кругов публики, делал подсчеты орудий, разрывной способности снарядов, броневой защиты и т. д., доказывая, что если будут посланы и самые устарелые корабли, то это принесет пользу. Шум вокруг этих [295] статей поднялся большой, и самым печальным было то, что убедилось и начальство. Под председательством самого государя собралось совещание, на котором было решено послать даже такие старые корабли, как «Адмирал Сенявин», «Адмирал Апраксин», «Адмирал Ушаков» и «Император Николай I»{305}.

Тем временем эскадра адмирала Рожественского покинула Россию, и лейтенант Кладо состоял в штабе адмирала на роли флаг-капитана по оперативной части. Но когда произошел Гульский инцидент и потребовалось послать офицера с эскадры, который мог бы выступать на разбирательстве этого дела в Париже с защитой точки зрения адмирала Рожественского, то он послал Кладо. Говорили, что адмирал обрадовался случаю от него избавиться. В Париже Кладо выступал хорошо, и его доказательства принесли большую пользу.

Затем, когда Цусимская катастрофа и сдача эскадры адмирала Небогатова доказали абсурдность утверждений Кладо, его уволили в отставку. Однако, через, кажется, шесть месяцев он был принят обратно, но уже с зачислением по Адмиралтейству, то есть в нестроевой состав флота. Все же тогда Кладо был ценным человеком, так как был знатоком военно-морских вопросов и выдающимся писателем.

В результате Кладо оказался у нас профессором и нас учил, как надо вести войну.

Кладо по происхождению был греком и умел, как говорится, устраиваться. Но и, несомненно, он был очень образованным и начитанным в области военно-морских наук.

На личностях таких профессоров, как генерал-лейтенант Крылов{306}, генерал-майор Овчинников, генерал-лейтенант Аренс, Генерального штаба генерал-майор Гиссер, приват-доцент Полуэктов и др., я не буду останавливаться, так как это были, бесспорно, выдающиеся ученые и обладали большой известностью.

Но я позволю себе остановиться на преподавателе истории Русско-японской войны и одного из отделов тактики — капитане 2 ранга Немитце. Сам по себе это был очень способный человек, но как преподаватель академии он совершенно не годился. Особенно потому, что относился к своим обязанностям чрезвычайно цинично. К чтению истории Русско-японской войны Немитц совершенно не был подготовлен и поэтому нам ровно ничего не дал. Да и дальше изложения политической обстановки до войны не пошел. Мы наверно не хуже его знали все события этой войны. Что касается тактики, которую он пытался преподавать, то его импровизацию никак нельзя принять за науку. Он делал нам по этому предмету письменные работы, но из этого ничего хорошего для него не вышло, кроме столкновения с Моласом, который просто заявил, что его задания считает абсурдными. Вышли в этом [296] направлении неприятности и у некоторых других, в том числе и у меня. Это особых последствий не имело, но Немитц нам сильно испортил средний балл{307}.

Не знаю, что за человек был Немитц, но революция сняла маски с многих людей, сняла и с него — он сразу ее воспринял и докатился до того, что командовал красным Черноморским флотом, но чем-то не понравился своим новым хозяевам и погиб в руках ВЧКа{308}.

Еще выделялся самый молодой из преподавателей лейтенант А. Д. Бубнов. Это был очень способный человек, обладавший большой памятью. Он умел говорить, и говорил с большим апломбом. Его лекции производили большое впечатление на слушателей. Он прекрасно разработал исследование Трафальгарского боя, и этот бой стал его коньком. В своих тактических выводах Бубнов обычно исходил из него. Некоторые его лекции мы слушали с увлечением, ввиду увлекательности их изложения. Тогда еще у него не было достаточной эрудиции, но впоследствии из него должен был выработаться прекрасный профессор.

Очень серьезным лектором по тактике артиллерии был капитан 2 ранга Игнатьев. К сожалению, будучи чрезвычайно занятым, он еще не успел как следует разработать свой курс, и поэтому было трудно его усваивать.

Второй год прошел так же быстро, как и первый. Опять пришла весна, и пришлось держать экзамены. Они были окончательными, так как третий год считался дополнительным, и на нем лекции не читались, а каждый слушатель должен был разработать заданную тему и доложить перед профессорской комиссией. Если такой доклад ее удовлетворял, то слушатель признавался окончившим дополнительный курс.

Ввиду того, что было очевидно, что далеко не все будут оставлены на дополнительный курс, то мы решили устроить выпускной обед после экзаменов. Приятно было отметить последний вечер всем вместе и вспомнить время, проведенное в стенах академии, которое нас очень сблизило. Обед был устроен у Эрнеста и затянулся за полночь. Но и потом не хотелось расходиться, и мы решили ехать в луна-парк. У Кариптского был автомобиль, и он взялся доставить сразу всех (одиннадцать человек) по назначению. Это предложение было с радостью одобрено, и мы стали рассаживаться. Более солидные втиснулись внутрь, но более молодым пришлось стоять даже снаружи. Ехали очень медленно. Городовые косились на столь нагруженный автомобиль, но была ночь, так что это необычное явление допускалось. Нас такое путешествие очень забавляло, и больше всех забавлялся наш патриарх Молас.

Добрались вполне благополучно. К чести фирмы Бенц, рессоры выдержали. В луна-парке добросовестно опробовали все аттракционы, [297] потом Остелецкий уговорил еще посидеть в ресторане, так что домой добрались часам к пяти.

Но мы еще не совсем расставались, так как предстояло выполнить летние работы. Нас послали на корабли Балтийского флота, и мы должны были разработать ответы на несколько вопросов по тактике артиллерии. Эта задача была довольно-таки сложной, тем более что никаких руководителей мы не имели.

Пришлось опять ехать в Ревель и там присутствовать на всех стрельбах бригады линейных кораблей. Но так как они не так уже часто выходили на стрельбы, то у нас оказывалось и не так-то много занятого времени. Это давало возможность предаваться летнему отдыху.

Лето 1913 г. в Ревеле прошло очень оживленно. На рейде почти всегда находились большие корабли Действующего флота и, конечно, Артиллерийский отряд. Часто бывал и «Рюрик» под флагом начальника Действующего флота.

В августе выяснилось, что адмирал с бригадами линейных кораблей и крейсеров совершит плавание в заграничные воды. Целью плавания было посетить порты Англии и Франции, чтобы сделать визиты флотам дружественных держав.

Нам, слушателям, не было обязательным идти в это плавание, но большинство из нас решило воспользоваться случаем и побывать заграницей.

Я решил идти на линейном корабле «Андрей Первозванный», командира которого капитана 1 ранга А. П. Зеленого{309} хорошо знал. Он и его старший офицер капитан 2 ранга Бардуков{310} охотно согласились, и я немедленно перебрался на корабль.

Это плавание было особенно приятным, так как я уже два года сидел на берегу, и тянуло в море.

Обе бригады из Ревеля вышли прямо в Плимут, их конвоировал полудивизион (4 миноносца) Особого назначения, состоявший из миноносцев типа «Пограничник». Весь поход погода была благоприятной; стояли солнечные дни.

Как я уже упоминал, линейный корабль «Андрей Первозванный» и «Император Павел I» были додредноутовского{311}типа, и на них были учтены «уроки» Японской войны. Это выразилось в сплошном броневом поясе от носа до кормы, благодаря чему не имелось бортовых иллюминаторов и жилые помещения освещались только через палубные световые люки. Из-за этого же пришлось устроить сложную вентиляционную систему. Тем не менее в каютах, в жаркую погоду, температура была очень высокой, а свет, проникавший через палубные иллюминаторы, постоянно заслонялся ногами ходящих по палубе и это было очень неприятно. Особенно если кто-нибудь вдруг останавливался и, [298] не обращая внимания, что наступил на стекло, долго стоял на одном месте.

Корабли поражали своей массивностью и грузностью, точно два огромных утюга. Но они представляли большую силу и были сильнейшими кораблями флота, почему их боеспособности и уделялось наибольшее внимание.

Днем эскадра шла в двух параллельных колоннах, имея «Рюрик» главным, а миноносцы держались на траверсе крейсеров. Ночью она перестраивалась в одну колонну, и миноносцы шли в хвосте.

Начальник 1-й бригады линейных кораблей вице-адмирал барон Ферзен{312} держал свой флаг на «Андрее Первозванном», так как он был головным в бригаде.

Барон Ферзен был прекрасный человек и отличный моряк. В Цусимском бою он доблестно командовал легким крейсером «Изумруд», который прорвался через японское окружение и дошел до русского берега, но, из-за недостатка в угле, ему пришлось зайти в бухту Надежда, недалеко от Владивостока. Там он выскочил на камни и погиб{313}. Единственно, что можно было поставить в упрек адмиралу, что он был слишком добрый человек и держал в недостаточной строгости личный состав. В те времена он был лучшим флагманом адмирала Эссена.

Плавание до Плимута прошло без всяких осложнений. Я с удовольствием стоял на вахтах и в первый раз мне приходилось держаться в строю на таком большом корабле. Поворотливостью он не отличался, но на курсе держался хорошо.

Ввиду того, что наш приход не имел политического значения, а в воздухе висела война, то англичане нас встречали с большим радушием, и все дни нашей стоянки в Плимуте сопровождались визитами и взаимными приглашениями. Кроме того, в ратуше города лорд-мэр устроил большой прием, на который были приглашены наши адмиралы, командиры и офицеры. Пришлось там быть и мне.

На официальных приемах англичане довольно-таки чопорны и неразговорчивы, а к тому же мало кто из нас знал английский язык, среди же англичан, кажется, не было никого, кто бы знал русский (теперь это было бы уже не то). Поэтому пришлось объясняться на ломаном англо-французско-немецком языке. Было трудно, но все же кое-как друг друга понимали и система «моя-твоя» торжествовала.

Мне пришлось занимать одну очень симпатичную и, видимо, важную даму и пополнять ее знания о России, а то у ней было представление, что в Петербурге всю зиму стоят холода 40 градусов и по улицам ездят на оленях, и объяснить, что такое самовар и отчего и как русские пьют водку. [299]

В Плимуте мы простояли неделю, и удалось съездить в Лондон. Трудность была с одеждой: съезжать на берег полагалось в штатском, мы завели себе только пиджачные пары, так как заграничное плавание продолжалось всего месяц. Вид в штатском у большинства из нас был не блестящий. В Лондон я поехал вместе с товарищем по академии Карпитским, и мы остановились в довольно дорогом отеле, но вот тут и начались злоключения: к обеду надо надевать смокинг, в театре быть в смокинге, зайдешь в хороший ресторан, после театра, — опять все в смокингах. Поэтому мы часто чувствовали себя в довольно-таки неприятном положении. Но зато осмотрели все достопримечательности и получили понятие о Лондоне.

Из Англии эскадра пошла в Шербур.

Какая огромная разница во внешнем виде английских и французских кораблей. Первые имеют такие строгие и красивые линии, внушительны и безукоризненно выдраены. Вторые — причудливо неуклюжие, со своеобразными обводами и формой труб — не блещут чистотой и порядком. Характерные черты наций сказываются и на их флотах.

В Шербуре опять начались визиты и приемы. Но здесь все было проще и веселее. Отцы города, то есть муниципалитет, устроили тоже большой прием. Оттого ли, что ратуша не имела достаточно большого зала или на воздухе было не так жарко, но прием был устроен в городском сквере.

Началось с того, что на пристани мы все, во главе с адмиралом Эссеном, были встречены французскими адмиралами и офицерами. Затем нас повели в какое-то не то кабаре, не то театрик, с чрезвычайно примитивной сценой и обстановкой. На сцену были выпущены несколько певичек, которые пели песенки и скабрезного содержания шансонетки; был и довольно вульгарный юморист. Все же казалось бы, что для приема русского командующего флотом такая обстановка была не слишком подходящей.

После этого нас пригласили в вышеозначенный городской сквер. Публика была изгнана и расставлены большие столы, покрытые скатертями, и на них красовались бутылки шампанского и вазы с печеньем. На столе, за которым должен был стоять (стульев не было, так как прием был а-ля фуршет) адмирал Эссен, находилась единственная ваза с фруктами. Зато всюду были разложены красиво отпечатанные меню и на них перечислен длинный ряд каких-то, как первоначально казалось, кушаний. Но когда мы рассмотрели его внимательнее, то поняли, что это перечисление сортов печений, которые, в скромных количествах, красовались в вазах. Французы предусмотрели, что мы возьмем эти меню с собой «на память» и те, кому будем их показывать, проникнутся уважением к длинному списку названий. [300]

Вот шампанское было отменным и в достаточном количестве. Конечно, были сказаны тосты, и все кричали — «вив ля Франс» и «вив ля Рюси». После этого мы прошествовали пешком изрядный путь на пристань.

Затем командующий французской эскадрой устроил прием на двух линейных кораблях. Причем было разослано приглашение по два офицера с корабля, конечно, кроме приглашений адмиралам и командирам. Штаб эскадры также просил прислать общий список офицеров, которые будут на приеме, что и было сделано. Но у нас, по каким-то причинам, один из офицеров не мог поехать и был заменен другим.

Когда гости заходили на французский корабль, то их проверяли по спискам, и тут-то оказалось, что в списке стоит один офицер, а приехал другой. Казалось бы, что же такое, что приехал не тот офицер, который помечен в списке, число-то ведь осталось тем же. Однако же французы заявили, что они очень извиняются, но не могут его принять, так как списки приглашенных утверждены их штабом. Одним словом, этому офицеру приходилось возвращаться, но тогда и другой заявил, что тоже не останется, и они пошли садиться на шлюпку. Видимо, тут только французы поняли всю бестактность своего поведения. Куда-то побежали. С кем-то советовались, и появился старший офицер с извинением за «недоразумение».

В ответ на все приглашения французов адмирал Эссен устроил, как и англичанам, прием на «Рюрике». При этом приглашение было разослано в самом широком масштабе. Ввиду того что адмиральское помещение и кают-компания не могли вместить всех приглашенных, которых было около трехсот человек, то на верхней палубе было устроено что-то вроде гостиной и расставлены столы с угощением.

Угощение было русским, изготовления знаменитой в Ревеле кондитерской Штудэ; шампанское и вина были в неограниченном количестве. Главное же была водка и к ней легкая закуска, в виде икры, семги и т. д.

Играла музыка, и французы себя чувствовали прекрасно. Водка имела большой успех; «ликер-рюс» пришелся по душе.

Во время стоянки в Шербуре с нашего корабля, после гулянки, не вернулся один из кондукторов. Обеспокоенный старший офицер просил меня съездить на французский флагманский корабль, чтобы попросить флаг-офицера помочь его разыскать через полицию. Было что-то около двух ночи.

Когда мой катер подошел к трапу, то меня никто не встретил, и я вышел на палубу никем не замеченный. Стал звать — откуда-то появился вахтенный унтер-офицер. Я его попросил провести к вахтенному начальнику, но это оказалось не так-то просто, и только после долгого [301] хождения мы его нашли в штурманской рубке, мирно спящим на диване. Он дал мне провожатого, который привел в канцелярию штаба, и тогда только я добрался до цели.

Такая постановка вахтенной службы на корабле в плавании, да и еще на флагманском, для нас была непонятной.

Простояли мы в Шербуре недели две. Кажется, адмирал Эссен ездил в Париж. Многие офицеры и гардемарины тоже там побывали и остались в полном восторге.

Однако французская скаредность не отражалась на их сердечности отношений к русскому флоту. Просто они не любили расходоваться на приемы и предпочитали, чтобы их приглашали и угощали. В этом случае они были почти обворожительными.

Когда весь цикл «куртуази» был закончен, эскадра вышла в море. На этот раз было уже довольно-таки свежо, так что наши мастодонты стали принимать баком{314} и немного раскачались. В сущности я жалел, что мы не попали в хороший шторм, так как было бы интересным посмотреть, как они держатся в действительно свежую погоду.

Мы шли в маленький норвежский порт Христианзанд, который расположен в очень красивом фьорде. Вообще норвежские фьорды куда величественнее и красивее финляндских шхер.

При входе на рейд «Рюрик» произвел салют нации, и норвежский форт поднял русский флаг и дал ответный выстрел.

Городок был маленький, но чистенький и уютный. Жители производили очень симпатичное и серьезное впечатление. В городе, в сущности, нечего было делать, и мы совершили прогулку в горы. Дорога была очень красивой, и мы были рады поразмяться и подышать береговым воздухом. Хотелось также побродить по лесам, но нам советовали не сходить с дороги, а то можно было легко заблудиться.

В водах этого фьорда был богатый улов омаров, и рыбаки во множестве их привозили на корабли. Мы даже решили доставить несколько штук живыми в Ревель и поручили ресторатору купить. Чтобы они не подохли, ему разрешили их пустить в ванну, наполненную водой, но забыли сказать, что он должен наполнить ее морской водой. Вот с большого ума ресторатор и напустил пресную, и в большой печали доложил, что омары «отчего-то» сдохли.

Через несколько дней эскадра встала на якорь на Ревельском рейде. Мне оставалось списаться с корабля и отправиться в Петербург, чтобы сдать летнюю работу в академию. На этом мое пребывание в ней кончалось. Я мог надеть серебряный академический значок и ждать какого-либо назначения.

В это время я получил приглашение занять должность преподавателя в Минном классе. Это приглашение шло через капитана 1 ранга [302] Степанова (бывшего командира «Амура»), который теперь был заведующим обучением офицеров Минного класса. Ему хотелось дать слушателям понятие о тактическом использовании самодвижущихся мин и минных заграждений. До сих пор класс об этом не заботился и считал, что достаточно давать технические знания.

Я удивился такому либерализму «дяди Кости» и порадовался ему. Это приглашение я принял, так как оно меня устраивало и в семейном отношении, так как не хотелось порывать связи с Петербургом.

Начальником отряда был адмирал Сапсай{315} — человек очень культурный и знаток минного дела.

Таким образом, мне предстояло читать лекции по минной тактике, но такового предмета еще не существовало, и в этой области ничего не было разработано. Поэтому пришлось заняться самому изучением вопросов использования минного оружия и, главным образом, мин заграждения. Впоследствии я составил небольшой учебник, который был издан Минным классом, и даже во время войны мне приходилось зимою ездить в Кронштадт, чтобы читать лекции.

Чтобы улучшить мое денежное положение, мне, кроме того, дали три смены учеников-минеров. Одновременно преподавать трем сменам, конечно, было нельзя, и поэтому каждая смена имела своего унтер-офицера-инструктора. Офицерам приходилось только следить за преподаванием и объяснять более сложные вопросы. Ну и, конечно, устраивать проверочные экзамены.

Меня часто поражало, как многие молодые матросы легко схватывали объясняемое, которое для них было совершенно чуждым. Их приходилось учить арифметике, элементарным основам физики и особенно электричеству, а они о многих физических явлениях не имели прежде и понятия. Правда, встречались и такие, которые совершенно не были способны воспринимать учебу, и их приходилось отчислять от школы.

Все же служба в отряде была уж очень однообразной, и если бы не было работы по минной тактике, то было бы совсем скучно. Жить приходилось на учебном судне «Двина» (бывшая «Память Азова»{316}) и изредка нести дежурства. А по субботам почти всегда удавалось ездить в Петербург.

Старшим офицером был старший лейтенант Эдгар Домбровский{317}, очень милый человек, но я, как преподаватель, особого касательства к нему не имел. Когда началась война, он страшно тяготился, что плавает не на боевом корабле, и просил дать миноносец. Он и был назначен командиром эскадренного миноносца «Летучий», который через какой-нибудь месяц погиб. Не то он был взорван подлодкой, не то перевернулся [303] во время шторма из-за груза мин на верхней палубе. Командир и весь экипаж погибли.

Занявшись разработкой вопроса использования мин заграждений, я впервые ощутил пользу, которую мне принесла академия. Теперь я знал, как приступить к изучению подобных вопросов.

Разработав довольно обширный доклад, я решил прочесть его перед минными офицерами и слушателями. Такие доклады изредка в классе устраивались, и тогда на них приглашалось и высшее начальство. Так и на мой доклад пришли главный командир порта вице-адмирал Вирен и контр-адмирал Сапсай. Офицеров собралась полная аудитория.

В первый раз в жизни я выступал с докладом, да еще пришлось выступать не перед случайной публикой, а специалистами, поэтому было довольно стеснительно — происходил своего рода экзамен.

Мой доклад был прослушан с большим вниманием. Тема увлекла, и, видимо, я говорил неплохо. Никаких критических возражений не было. Никто не выступил против высказанных мною положений.

После доклада ко мне подошел адмирал Вирен, задал целый ряд вопросов и поблагодарил за доклад. Больше всего был доволен успешностью доклада капитан 1 ранга Степанов, так что я был совсем тронут его похвалами.

Жизнь вошла в свою колею и за занятиями и работой в каюте шла быстро. Наступила зима.

В марте от Минного отряда должны были послать офицера в комиссию по производству экзаменов ученикам-заградителям, обучавшимся на Отряде заградителей, который по-прежнему стоял в Гельсингфорсе.

Штаб предложил съездить мне, на что я охотно согласился, так как это вносило известное разнообразие в монотонность жизни. Да и приятно было побывать на отряде, с которым меня связывала служба на «Амуре», а также повидать Гельсингфорс, который очень любил.

Вот и мой старый «Амур»! На нем все по-прежнему. Разве что он не выглядит таким новеньким, каким был, когда оторвался от завода, да сильно переменился состав офицеров. Минные офицеры были те же, которые сменили меня.

Экзамены происходили в командной палубе, и было приятно побывать в тех помещениях, где приходилось столько времени возиться с минами. Меня пригласили к завтраку, и странным казалось, что я больше не член кают-компании, а лишь нахожусь в гостях. Приятно было провести хоть несколько часов на этом корабле и вспомнить эпопею Степанова, Иванова и потом Веселкина.

Экзаменовать матросов было изрядно-таки скучным занятием, слишком это однообразно. Разве иногда внесется комический элемент, если попадется слишком глупый ученик. В общем, на отряде ученики [304] были хорошо подготовлены, и провалившихся оказался ничтожный процент. Недаром минные офицеры приложили большое старание и подготовили хороших инструкторов. Впрочем, их работа была легче, чем на Минном отряде, где каждая смена состояла не меньше чем из двадцати человек, а у них были по десять.

Благодаря тому, что в последние годы в Гельсингфорсе зимовало много кораблей, он чрезвычайно оживился и значительно обрусел. На улицах то и дело встречались русские. Такое обрусение было гораздо полезнее, чем принудительное, которое исходило от генерал-губернаторов. Русские были выгодны для местных жителей и сильно способствовали оживлению торговли, и тем самым обогащали финнов. Магазины, рестораны, кинематографы и так далее наживались именно на русских. Нахождение в городе большого числа морских офицеров отразилось и на сближении местного общества с русскими.

* * *

Весной начались экзамены в офицерский класс и в школах унтер-офицеров и минеров. Теперь уже я был в роли экзаменатора, что много спокойнее, но утомительнее, чем экзаменоваться. В конце концов, я это заслужил, окончив Морской корпус, Минный класс и академию. Даже трудно перечислить, сколько раз мне приходилось вылезать к доске и вытягивать билеты.

Наконец собрался в Транзунд и Минный отряд, покинул насиженное место в военной гавани. Все суда, как обычно, встали на якорь у того же Тейкар-сари, теперь так бесконечно знакомого. В ближайший же вечер я не утерпел, чтобы не съехать на берег и осмотреть все столь полные воспоминаний места. Все же много воды утекло с тех пор, как слушателем я попал туда в первый раз.

* * *

Началось страдное время. Меня назначили руководить минными стрельбами с миноносцев, продолжать занятия по тактике и заведовать выверкой приборов Обри (жироскопов). Последнее должно было производиться на берегу, чтобы в момент выверки площадь, на которой устанавливается выверяемый прибор, была бы неподвижной.

Особенно часто приходилось ходить на стрельбы с миноносцев, что я больше всего и любил. Тем более что решил их освежить и вывести из рутины. Минный отряд еще не мог от нее избавиться, а на Действующем флоте разрабатывались новые методы стрельбы по площадям, применительно к строящимся миноносцам типа «Новик», вооруженными тремя и четырьмя тройными минными аппаратами.

Нельзя же было допустить, чтобы выпускаемые из класса минные офицеры не имели представления о таких стрельбах, когда им же придется быть их руководителями. Поэтому я настаивал, чтобы слушатели [305] не только обучались технике выпуска мин из аппаратов, а обучались минным стрельбам по щитам и на больших ходах. Наибольшую поддержку в этом направлении я нашел у заведующего обучением офицеров — Степанова{318}. Впрочем, и адмирал Сапсай относился с большим сочувствием к этому проекту. Но зато я встретил сильное сопротивление в лице начальника 5-го дивизиона эскадренных миноносцев 2-й Минной дивизии капитана 1 ранга Тыркова{319}, дивизион которого был прикомандирован к Минному отряду для выполнения слушателями минных стрельб. Он, поддержанный командирами, стал жаловаться начальнику отряда, что из-за этих стрельб приходится часто разводить пары во всех котлах и что машины потребуют частых переборок, а это заставит дивизион на продолжительные сроки выходить из строя. Затем, что рейд слишком мал для маневрирования и глубины недостаточно велики для больших ходов. Пришлось пойти на компромисс и довольствоваться ходами в 15–16 узлов.

Таким образом, несмотря на всю воркотню, стрельбы удалось наладить и дивизион носился по рейду, производя стрельбы по щиту, буксируемому номерными миноносцами.

Во всяком случае, я был доволен, что теперь слушатели, попав на новые миноносцы, будут уже иметь понятие о современном использовании мин. Тем более это меня радовало, когда через три месяца началась война и я сам оказался минным офицером «Новика». Мне было приятно сознавать, что удалось внести свежую струю в обучение минных офицеров, да и, конечно, они сами были довольны.

Моя семья лето проводила в Мустомяках на даче профессора пения Ферии Джеральдони, у которой жена брала уроки пения. Раза два мне удалось туда съездить. Между прочим, мне там удалось познакомиться с известным тогда писателем-юмористом Аверченко.

Май и июнь прошли страшно быстро, начинался июль. Находясь в дебрях финляндских шхер и поглощенные работой, мы сравнительно мало знали о том, что творится в политических сферах. Во всяком случае, не предугадывали, что находимся накануне войны. Мы знали, что первоначально состоялся визит английской эскадры под командованием адмирала Битти, а затем и французской, на которой пришел президент республики Пуанкаре. Но это было до известной степени в порядке вещей, недаром же и наш флот делал визиты в Англию и Францию.

Но вот произошло убийство в Сараево. Если оно и не казалось обыкновенным событием, то, во всяком случае, не таким, которое может повлечь войну, втянувшую и Россию.

Однако гром грянул, и страшный гром. Заговорили о мобилизации, о неизбежности войны. В сознании все как-то перевернулось, и колесо повседневных занятий замедлило свой темп. [306]

По радио была принята телеграмма о мобилизации. Хотя и говорили, что это лишь предупредительная мера и что войны может и не быть, но было приказано срочно прекратить занятия, списать слушателей и учеников-минеров для отправления по боевым кораблям, и 5-й дивизион отозвали на присоединение к дивизии. Стало ясно, что обычный ход жизни остановился, произошел надлом и полная неизвестность в будущем.

В день объявления мобилизации адмирал приказал отслужить молебен, и мы собрались в нашей красивой церкви. Странно звучали слова молитвы о даровании победы русскому оружию. Неужто же действительно будет война! Кругом все было по-прежнему, стоял чудный июльский день; казалось, ничто не изменилось, а в душе росло убеждение, что случилось что-то очень большое и роковое.

Мне самым искренним образом хотелось войны, за это говорило профессиональное чувство и психология, создавшаяся под влиянием всего того, что говорилось в стенах академии и что было прочтено в книгах и журналах.

Но и не только мне хотелось принять участие в войне, почти все офицеры ощущали то же самое. Мы ведь недаром считали, что вся наша работа на флоте в мирное время есть подготовка к войне. Война есть для нас самый ответственный экзамен.

Вместе с этим появилось жгучее желание скорее попасть на один из боевых кораблей, чтобы успеть принять участие во всех боевых операциях. Мы больше всего боялись, что война быстро кончится и из-за этого не удастся повоевать.

В тот же день один из кораблей отряда был послан в Кронштадт, чтобы отвезти списываемых слушателей и учеников-матросов.

Когда корабль снялся с якоря и проходил мимо других судов, его приветствовали криками «ура». Подъем у личного состава был огромный.

Как-то особенно запомнился этот вечер. Заходящее солнце и скрывающийся на горизонте корабль, освещенный его лучами.

С этого дня все находились в большом волнении и с нетерпением ожидали дальнейших известий. Они и не замедлили прийти — радиограммой сообщалось, что война объявлена. Отряду приказывалось немедленно вернуться в Кронштадт.

Мы не вдавались в причины войны. Для нас был только важен факт ее начала. Офицеры жаждали победы и не углублялись в то, что война может принести стране и ужасные бедствия. Они видели в ней случай доказать свои знания, опыт и энергию; хотели выдержать экзамен. Война была их сферой, в которой можно было себя показать и выдвинуться. Правда, столько же шансов было и на то, что можно погибнуть, но мало кто думал об этом. [307]

По приходе в Кронштадт отряд вошел в гавань, и на нем замерла всякая деятельность. Временно на начальника отряда возложили обязанность по организации охраны рейдов.

Подступы к Кронштадту были почти не защищены. Флот был чрезвычайно слабым по сравнению с флотом противника{320}. Не исключалось, что после его уничтожения враг может появиться перед укреплениями Кронштадта.

Я, лично, чувствовал себя прескверно. Мне хотелось немедленно перевестись на Действующий флот, и я не знал, что предпринять. На помощь явился «его величество случай».

На «Двину» пришел мой старый знакомый капитан 2 ранга Н. Н. Шрейбер, который по-прежнему был заведующим отделом мин заграждений при Техническом комитете и с которым я работал в бытность минным офицером на «Амуре». Он сообщил мне, что ему приказано срочно отправить 50 мин последнего образца на эскадренный миноносец «Новик»{321}. Ввиду того, что этот тип мин еще совсем не известен на флоте, то необходимо, чтобы мины сопровождали минный офицер и минный кондуктор, знакомые с ними. Поэтому он предлагает мне отправиться на «Новик». Я был в восторге. Ведь это означало, что я сразу же попадаю в какую-то боевую операцию и оказываюсь на «Новике». Ведь он был тогда лучшим боевым кораблем и, по своим данным, не мог не участвовать во всех операциях. Правда, я попадал на него временно, но тут уж я собирался нажать на все «кнопки», чтобы на нем остаться.

Шрейбер со мною съездил в минную лабораторию, где заливались мины, потом поехали на склад — осмотреть чашки с якорями, и он мне дал все необходимые указания. Мы расстались в самых сердечных отношениях, и он пожелал мне удачи. С тех пор я уже больше его никогда и не видел. После революции он бежал в Англию, где рассчитывал устроиться где-либо в Адмиралтействе, пользуясь своей большой известностью изобретателя по минам заграждений и тралам.

Для отвоза мин был назначен заградитель «Нарова», которым командовал капитан 2 ранга Никольский, бывший флагманский артиллерист Минной дивизии. Я его очень хорошо знал и рад был совершить с ним первый переход в боевой обстановке в эту войну.

«Нарова» должна была выйти через три дня, и это дало мне возможность наскоро съездить в Петербург, чтобы проститься с семьей.

С темнотою «Нарова» вышла в море. Крепостные минные заграждения кругом Кронштадта уже были приведены в боевое состояние, а для выхода существовал секретный фарватер. Тогда все считали, что неприятель немедленно предпримет какие-либо операции в Финском заливе и поэтому даже на переходе из Кронштадта в Гельсингфорс [308] можно ожидать встречи с ним. Особенно в это верили благодаря опыту Японской войны, хотя обстановка была совсем другой.

В общем, наш уход был обставлен известной тайной. Всю ночь на заградителе все были начеку, и не разрешалось спать раздеваясь. В заливе маяки были потушены, и это напоминало, что идет война.

На следующий день «Нарова» без всяких осложнений пришла в Гельсингфорс. «Новика» там еще не было, и, в ожидании его, мины были перегружены на один из транспортов, а мне было приказано поселиться на пароходе, на котором держал свой брейд-вымпел начальник Охраны рейдов капитан 1 ранга Рыбалтовский{322}.

Скоро пришел и «Новик», и я, со своим боевым грузом, погрузился на него{323}.

Война разворачивалась, но никто еще не предвидел тех ужасных последствий, к которым она привела.