Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава III

В Минном офицерском классе в Кронштадте. На эскадренном миноносце «Туркменец Ставропольский». В охране императорской яхты «Штандарт» (1907–1908)

Вот и Кронштадт! Прежде я его совсем не знал. Там бывал лишь проездами — из военной гавани на пристань петербургских пароходов.

Эти пароходы хорошо памятны: «Кронштадт», «Кроншлот», «Ораниенбаум» и др. Уже изрядно старые, колесные, с довольно скромным внутренним убранством и буфетом. Мы любили эти пароходы, потому что они везли в Петербург, куда нас обычно так тянуло. С посадкой на них как бы начинался отпуск и, когда они отходили от пристани, уже чувствовалось, что ты освобожден от службы и в перспективе предстояло приятное свидание с родными и разными развлечениями.

На этих пароходах всегда можно было встретить знакомых, с которыми незаметно проходил путь, длившийся около одного часа и трех четвертей. Иногда даже подбиралась исключительно веселая компания и, закусывая в буфете, не замечалось время. Выглянешь в иллюминатор и уже видишь, что пароход вошел в Неву и скоро подойдет к пристани. Да, много воспоминаний связано с этими пароходами.

Пароходы принадлежали двум компаниям, и одна имела пристань у завода Берда, а другая у Николаевского моста.

Приятно было оказываться в Петербурге, особенно после долгих плаваний. Скорее нанимаешь извозчика и катишь по набережным до Летнего сада; переехав через Фонтанку, сворачиваешь на Гагаринскую улицу, затем Литейный проспект и на Кирочную{139}.

Другое дело, когда приходилось уезжать обратно в Кронштадт. Это было уже не столь привлекательным, хотя и не так неприятно, так как и нескольких дней, проведенных вне своего корабля, было достаточно, чтобы освежиться и опять с удовольствием на него вернуться. Разве что отъезд был сопряжен с долгим плаванием, тогда расставаться было грустно, но грусть продолжалась недолго, потому что каждое плавание, внутреннее и заграничное, имело свой интерес. Вообще наша [124] морская служба была очень разнообразной, и мы не только ею не тяготились, а большинство из нас ее горячо любило.

Старый Кронштадт! Старый морской город и порт, заложенный великим Петром и застывший в том виде, как он был создан. Да и не было ему основания особенно развиваться, ибо в нем жили лишь люди, имевшие то или иное касание к флоту. Флот же в силу обстоятельств начал базироваться на более выдвинутые вперед порты. Кронштадт стал базой глубокого тыла.

Две главные артерии — Екатерининская улица и Николаевский проспект; Петровская пристань с небольшим парком; Штаб и Управление портом, Минный офицерский класс, Николаевское инженерное училище, Андреевский собор, Гостиный двор, за ним «козье болото» (теперь обыкновенная площадь). Затем офицерские флигеля, казармы экипажей, гауптвахта, Артиллерийский офицерский класс, новый Морской собор, женская гимназия, воспитавшая стольких наших милых морских дам. Наконец, дом главного командира{140}, зимнее и летнее морские собрания{141}, пароходный завод с многочисленными мастерскими, склады порта, арсенал, хлебопекарня и т. д. Вот краткий перечень достопримечательностей нашего Кронштадта, связанных с флотом, а кроме того форты, казармы артиллеристов, пехотных полков{142} и здания для их начальства.

Кроме того имелся и еще ряд улиц с низенькими двух — и трехэтажными домиками, каменными и деревянными, в которых ютились местные обыватели. Многие домики насчитывали за собою сто и больше лет и как-то вросли в землю, а некоторые даже имели стремление покоситься на сторону. Архитектура домиков была самого «казенного образца» — крепко сколоченные ящики.

Улицы прямые, чистые и скучные — ужасно скучные. Особенно летом, когда офицеры в плаваниях, а семьи разъехались по дачам: в Ораниенбаум, Старый Петергоф, Мартышкино, Лебяжье и тому подобные места вокруг острова Котлина на побережье материка. Если судьба забрасывала в Кронштадт летом, то прямо одурь брала от этих пыльных и душных улиц, почти пустынных; даже собак и кошек не было видно{143}. Скучно так, что даже от тротуаров веяло скукой. Чахлая растительность Екатерининского сквера, прозванного «собачьим парком», давно покрылась толстым слоем пыли, а на дорожках валяется шелуха подсолнухов. Кое-где на скамейках возятся детишки, но и им скучно. Скука, кажется, так и выпирает из всех стен, давит и гонит куда-то, но куда? Кроме как в летнее морское собрание пойти некуда. Но и там пустыня аравийская... [125]

С сентября, конечно, Кронштадт начинал оживать, и зимою в нем было довольно большое морское общество, которое вело совсем не скучный образ жизни.

Приехав в Кронштадт, я первым делом попросил моего унылого возницу (в этом городе отчего-то и все извозчики имели какой-то унылый и мрачный вид) отвезти в лучшую гостиницу. Он привез меня в «Петербургскую», с рестораном. Хотя она называлась гостиницей, но была просто «трактиром с номерами», правда чистыми и вполне приличными — полиция строго за этим следила. Находилась она на Николаевском проспекте напротив Гостиного двора.

Пришлось сразу же засесть за учебники. Самочувствие было далеко не приятным. Ведь завтра в девять утра начинались экзамены. На мою удачу, рядом в номере остановился лейтенант Пилсудский{144}, который тоже собирался держать экзамены в Минный класс, и мы решили вместе пройти все вопросы программы, это было и скорее, и не так скучно. Затем поужинали и легли спать.

Спалось неважно, не то чтобы мешали насекомые или шум; нет, насекомых не было, а в городе стояла мертвая тишина, но, видимо, волновала перспектива экзаменов. Но под утро крепко заснул. Должно быть, снились косинусы и синусы, закон Фарадея и тому подобные премудрости, так как проснулся не слишком бодрым. В восемь утра встал, выпил чаю и стал надевать вицмундир с орденами (хоть я был и мичман, но все же уже имел за участие в Цусимском бою Анну 3-й степени с мечами и медаль за войну, которыми очень гордился). Приятно было, что я не один, и мы с Пилсудским пошли в класс.

В аудитории Минного класса собралось около сорока офицеров, желавших держать вступительные экзамены. Среди них были приехавшие с Балтийского и Черноморского флотов, с Сибирской и Каспийской флотилий. Я встретился с несколькими товарищами, которых не видел со дня производства в офицеры.

Ровно в девять вошел заведующий обучением офицерского класса капитан 2 ранга В. Я. Ивановский{145} и с ним экзаменаторы. Они начали вызывать к доске по четыре человека, по алфавиту, и скоро очередь дошла до меня. Рядом со мною оказался чрезвычайно высокий и тощий мичман из остзейских баронов, который, благодаря своему огромному росту, всегда ходил согнувшись, так что его в шутку называли «перочинным ножом». Он одно время командовал маленьким номерным миноносцем, внутренние помещения которого оказались для него слишком низкими, и ему приходилось постоянно ходить согнувшись, возможно, что он оттого и привык так держаться.

Мне попались вопросы, которые я знал, и, написав на доске что было надо, стал спокойно ожидать, когда меня начнут спрашивать. Мой [126] сосед тоже стоял спокойно, но на доске ничего не написал. Когда же к нему обратился капитан 2 ранга Ивановский и спросил: «Вы кажется, в чем-то затрудняетесь», то он ответил с сильным немецким акцентом: «Господин капитан второго ранга, я не понимаю, что написано в программе». — «То есть вы не знаете своего вопроса?» — переспросил его Ивановский. «Нет, я не понимаю некоторых слов». Ему постарались разъяснить те слова, которые он не понимал, но это не помогло, и оказалось, что он не только знает плохо русский язык, но не знает и предмета. Он попал в офицеры из юнкеров флота во время Японской войны. Видимо, его пропустили, оттого что была большая нужда в офицерах. Служакой он был примерным, но формализм и педантичность делали его совершенно непереносимым, и все командиры старались от него избавиться, и поэтому его держали на маленьком миноносце, на котором он был один{146}.

Мой экзамен сошел хорошо{147}. Оказалось, что страхи перед экзаменом были совсем напрасными, да и экзаменаторы были нестрогими и не только не старались срезать, а наоборот, пытались помогать. Но все же человек восемь провалилось.

Вечером того же дня я знал, что буду принят в слушатели класса и, получив указание, когда начнутся занятия, уехал в Петербург{148}.

За два дня до начала занятий я вернулся в Кронштадт со своим приятелем мичманом Коссаковским, который поступил в Артиллерийский класс, и мы начали искать комнату. Этот вопрос разрешался в Кронштадте весьма просто, так как местные жители любили подрабатывать тем, что сдавали на зиму комнаты офицерам — слушателям разных классов. Поэтому выбор комнат был большой.

Если не считать офицеров и их семей, то кронштадтское население было глубоко мещанским, и даже выработался особый класс кронштадтских старожил, которые очень редко куда-либо выезжали и жили исключительно местными интересами. Это были семьи мелких портовых служащих, торговцев и отставных чиновников, кондукторов и сверхсрочнослужащих. Многие из них родились в Кронштадте, прожили в нем всю жизнь и там же собирались умирать.

У одной вдовы какого-то чиновника мы и нашли две комнаты — чистых и сравнительно прилично обставленных. Эти комнаты уже годами сдавались слушателям, и хозяйка бережно хранила их фотографии, которые служили ей рекомендацией, так как на них были надписи, хвалившие комнаты. Недолго думая, мы эти комнаты и наняли. К тому же, когда подъехали лейтенанты Домбровский и Витгефт, то и для них нашлись комнаты в этом же домике. Правда, Домбровскому досталась комната лишь в первом этаже у одной богомолки. Она была увешана образками и, как и вся квартира, пропахла ладаном и лампадным [127] маслом. Хозяйка успокаивала, что к этому запаху быстро привыкаешь и тогда его не замечаешь. Одним словом, наш приятель попал чуть ли не в монастырскую келью, но ничего, зато были все вместе. Правда, позднее выяснилось и еще одно «достоинство» этой комнаты, но уже гораздо менее приятное. Оказалось, что богомолка не только сдавала эту комнату, но также предоставляла всю квартиру в распоряжение богомольцев, приезжавших со всех концов России к о. Иоанну Кронштадтскому{149} (наш дом выходил одним фасадом на Сайдашную улицу, как раз напротив подворья). Об этом хозяйка дипломатично умолчала. Вернувшись раз домой, Домбровский был поражен, увидев, что вся прихожая, коридорчик и соседняя комната полна народу. Какие-то мужики и бабы вповалку лежали на полу и спали. Ему буквально пришлось шагать через них. Но на следующее утро, когда он уходил на лекции, он больше уже никого не застал. Тут хозяйка все и объяснила, что богомольцы целый день молятся и бывают в подворье, а на ночь приходят к ней. По ее мнению, это тоже был сущий пустяк, и она успокаивала, что, сколько бы людей ни пришло, она не пустит их в комнату своего жильца. Домбровский подумал, подумал и решил остаться. Слишком скучно было бы перебираться в другую комнату. К тому же богомольцы вели себя исключительно тихо, даже трудно было представить, что в доме столько людей, так как стояла полная тишина. Вот воздух в прихожей был чрезмерно спертый, так что, проходя, приходилось зажимать нос.

У нашей хозяйки была дочь Саша, девица лет семнадцати. Она должна была прибирать комнаты и подавать утренний чай. Саша оказалась очень услужливой и серьезной; шутки допускала и умела отшучиваться. Но никаких вольностей с собою не позволяла. В своей тактике она была глубоко права, и за семь месяцев, которые мы прожили в комнатах мамаши, мы научились Сашу уважать, и она с большим доверием стала к нам относиться.

Удачно вышло, что двое из нашей четверки были слушателями Минных классов, а другие двое — Артиллерийских. Это очень помогало подготовке к лекциям, а затем и к экзаменам.

Началось регулярное посещение лекций. Заведующий обучением строго следил, чтобы мы не опаздывали. Пропускать занятия можно было только по болезни, наличие каковой проверялось доктором. Это было понятно, так как курсы были огромные, и пропуск даже одного дня приносил большой ущерб.

Оказалось далеко не легким после нескольких лет офицерского положения сразу засесть за книги и слушать лекции. Теоретический курс был огромный, и его надо было осилить в шесть месяцев, а его бы хватило и на два года. Поэтому лекции длились по полтора часа, с девяти [128] до десяти с половиною и с десяти с половиною до двенадцати. Напрягать внимание полтора часа было очень трудно. С двенадцати до часа был перерыв, и мы тут же в классе завтракали, довольно-таки плохо. С часу до пяти шли практические занятия в лаборатории, или в кабинетах по электричеству, электротехнике, радиотелеграфу, самодвижущимся минам и минам заграждения (каждое занятие длилось два часа).

После семи часов поглощения всякой премудрости мы возвращались по домам, что называется с распухшими мозгами. С ужасом думалось, что это еще не конец, и после обеда и маленького отдыха надо было подчитывать по учебникам то, что профессора начитали за день. Трудность еще усугублялась тем, что по электричеству, электронике, радиотелеграфу и особенно химии мы имели слабую подготовку в корпусе (впоследствии эти предметы были лучше поставлены), а теперь это были наши главные науки. Достаточно сказать, что наш шестимесячный курс приравнивался к двум курсам Электротехнического института, и при желании мы могли без экзаменов быть принятыми на его третий курс, а ведь нам еще приходилось изучать чисто военно-морские отрасли — мины Уайтхеда, мины заграждения, подрывное дело и т. д.

В декабре предстояли предрождественские репетиции. Кто на них проваливался, отчислялся «в наличие своей части» и по нашей терминологии становился «декабристом».

Возраст слушателей был довольно разнообразный. Самыми молодыми допускались мичманы по четвертому году, что соответствовало моему выпуску, и нам было между 23–24 годами, и кончая лейтенантами по 4–5 году, то есть в возрасте около 30 лет. Самыми старшими у нас были лейтенанты Алексеев{150} и Анцов, уже почтенные отцы семейства. Но, несмотря на известное различие в возрасте, попав на ученическое положение, мы как-то уравнялись в возрасте, и особенно мичманы, к нашему конфузу, иногда вели себя не лучше гардемарин.

Хотя учиться и было очень трудно, но не скучно. Во-первых, скучать не давали преподаватели, старавшиеся выжать из нас все, на что мы способны; во-вторых, мы все вступили в Минный класс по своему выбору, а следовательно, нас должны были интересовать науки, которые изучались, и, наконец, в-третьих, мы представляли сплоченную массу, относящуюся ко всем трудностям с известным юмором, и поддерживали друг друга.

Трудность учения в классах заставляла офицеров призадумываться раньше чем решаться на поступление в них, но и не только это удерживало некоторых, но и то, что слушателям платилось очень маленькое содержание. Они получали только береговое жалование (для мичманов [129] — 75 руб.) и добавочные 15 руб. Такой суммы могло хватить на прожитье одного человека, но никак не семьи. Но и холостых каждая поездка в Петербург или приятный вечер в Морском собрании выводили из бюджета. Поэтому мы все не выходили из числа клиентов «офицерского заемного капитала», который выдавал небольшие ссуды. Однако необходимость вести экономную жизнь способствовала серьезному отношению к занятиям и оттого имела свои плюсы, но женатые очень страдали, если не имели своих собственных ресурсов.

Первоначально у нас, четверых, никого из знакомых в Кронштадте не оказалось, так как мы были петербургскими жителями, но скоро появились две семьи наших бывших соплавателей, и мы начали у них бывать. Затем знакомства стали расширяться, и появилась даже угроза, что они будут отнимать слишком много времени. Правда, до Рождества еще было далеко, поэтому особенно беспокоиться не надо было, но все же — лиха беда начало.

Как-то я возвращался с занятий и шел по Николаевскому проспекту. Напротив Андреевского собора я увидел небольшую группу дам, беседующих между собою. Когда я поравнялся с ними, одна дама меня окликнула. Пришлось подойти, и она познакомила меня с остальными. Среди них была одна барышня, которая сразу произвела на меня большое впечатление. Затем я узнал, что это старшая дочь нашего ближайшего начальника капитана 2 ранга Ивановского. Впоследствии я с ней встречался у разных знакомых и на вечерах в собрании, и она все больше мне нравилась.

Однако это мало мешало моим занятиям. Вот положение двух других приятелей было много сложнее. Один из них, имея сердечную привязанность в Петербурге, ездил туда каждую субботу и возвращался в воскресенье вечером. Это еще куда ни шло. Но вот второй оказался связанным с Ораниенбаумом и не мог удержаться, чтобы не ездить туда почти ежедневно. Он уезжал сейчас же после лекций и возвращался лишь утром к занятиям. Спал, что называется, на ходу: или на пароходе, который шел до Ораниенбаума полчаса, или на извозчиках, когда установился лед. Таким образом, на лекциях он сидел в полусонном состоянии и его голова нет-нет, да и опускалась вниз. Преподаватели это стали замечать и будили его неожиданными вопросами. Однако он почти всегда умудрялся выворачиваться из трудных положений и учился очень хорошо, благодаря своим исключительным способностям. Надо было быть уж очень влюбленным, чтобы иметь силы переносить такую жизнь. К его удаче, он (а может быть, и взаимно) охладел к своей страсти к концу зимы. Это дало ему возможность отдохнуть и прекрасно выдержать выпускные экзамены. Но мы всю зиму за него боялись и волновались по утрам, если он опаздывал. Ведь иногда сообщение по [130] льду, из-за метелей, было очень опасным, да и вообще мало ли что могло в пути его задержать, и он бы опоздал на лекции.

Наш приятель, о котором я пишу, был слушателем Артиллерийских классов, а в те годы их окончить было особенно трудно. В прежние времена, наоборот, их было легче кончить, а Минные классы труднее.

Строились новые корабли с мощным артиллерийским вооружением. Орудийные установки становились все сложнее, а управление стрельбой и тем более. Требовались кадры знающих офицеров-специалистов, которые могли бы с этими задачами справиться. На обучение офицеров артиллерийскому делу было обращено самое серьезное внимание, и скоро Артиллерийский класс оказался на исключительной высоте. На счастье для флота в числе его преподавателей и руководителей выдвинулись выдающиеся офицеры, как, например: Вердеревский{151} и Герасимов (будущие выдающиеся адмиралы), Игнатьев{152}, Свиньин{153}, Пелль{154}, Длусский{155} и др. Скоро и те офицеры, которые оканчивали классы, стали доказывать, что наше артиллерийское дело стоит на высоком уровне.

Возвращаясь к Минному классу, нельзя не указать, что среди наших преподавателей было тоже много выдающихся умов. Особое уважение нам внушали: капитан 2 ранга Ивановский, преподававший электротехнику, и его помощник инженер-электрик Фролов; профессор Петровский{156}, читавший теорию электричества; профессор Колотов — химию (общую, органическую и взрывчатые вещества) и профессор Н. А. Смирнов — физику.

В. Я. Ивановский был человек исключительных способностей. Уже не говоря про то, что он прекрасно знал свой предмет, но он был и выдающимся математиком. В часы отдыха его любимым занятием было вычисление различных математических функций. Иногда, читая электротехнику, он увлекался каким-нибудь сложным вопросом, и на доске начинали пестрить математические выкладки. Он был и прекрасным морским офицером и командиром, но, как все высокоодаренные натуры, он любил делать то, что ему было интересно, и мелочи повседневной службы его тяготили. Поэтому начальство, отдавая должное его способностям, его все же затирало. Но в будущем он был произведен в адмиралы, был председателем Комиссии по приему вновь построенных кораблей и тут оказался вполне на месте.

Профессор Петровский был типичным русским ученым, ушедшим полностью в свою науку и вне ее ничего не признававшим. Читал он свой предмет прекрасно, с увлечением, но слушать его беспрерывно полтора часа, с полным вниманием, у нас не хватало сил. Через час он начинал замечать, что его слушатели все больше становятся рассеянными. Поэтому он придумал, как оказывать на нас некоторое воздействие. [131] В весьма вежливой форме он неожиданно обращался к одному из нас и спрашивал: «Вы, мне кажется, не совсем понимаете то, что я объясняю, поэтому будьте добры повторить то, что я сказал, и тогда я вам еще раз объясню». Увы, где уж там было повторить сказанное, когда не знаешь, о чем шла речь. Поэтому жертва сознавалась, что не понимает, и просила еще раз объяснить без повторения. Это, конечно, заставляло настораживаться других и быть более внимательными. Видимо, не желая конфузить старших, он больше нападал на нас, мичманов. Впрочем, может быть, и мы, по молодости, были более рассеянными.

Химик Колотов тоже был прекрасный лектор, и мы с интересом его слушали. Но его курс был столь обширным, что ему приходилось читать «на курьерских», а так как следить за столь быстро читаемым курсом было утомительным, то мы быстро уставали и к концу лекции многие едва ли понимали, что он говорит. Спасал в этом случае один из слушателей, К. Житков, который умудрялся находить время составлять конспекты, и мы по ним следили за курсом. Был у нас и еще один офицер, исключительно способный к химии — мичман Карпов, мой товарищ по выпуску.

Третий профессор — Н. А. Смирнов — был самым замечательным человеком, к тому же очень оригинальным в своих суждениях. Это был мужчина огромного роста, подвижной, энергичный и большой эрудиции. Он обладал свойством при чтении лекции (а может быть, и вообще в жизни) чрезвычайно увлекаться и незаметно для себя перескакивать с одного предмета на другой и только в конце лекции замечать, что он говорил совсем не о том, что является предметом. Поэтому мы иногда не понимали, отчего он так подробно развивает свою тему, которая к нашему курсу не относится. Чего он только не знал, чего только не изобретал. Часто слушая, мы поражались широте его знаний, казалось бы, вот такого человека и надо привлечь к практической работе и он сумеет ее блестяще выполнить. Наверно, он и на других производил такое же впечатление, потому что был привлечен к разработке проектов сооружения подлодок. Но, увы, на практике он оказался далеко не блестящим работником и благодаря своей увлекающейся натуре наделал столько ошибок и так запутал дела, что его пришлось уволить. Впрочем, он это сознавал и не обижался. Увлечений у него было много — подводные лодки, изучение качания маятника, остойчивость кораблей, движение мины в воде, действие взрывчатых веществ и многое другое. Бросаясь с полным воодушевлением на изучение какого-либо явления, он вносил в это нечто новое, но скоро охладевал к этому вопросу и переходил на другой. Он был большим сторонником всякого прогресса, особенно в технике, и считал, что каждый современный культурный человек должен пользоваться всеми [132] последними изобретениями. Поэтому и он сам был велосипедистом, автомобилистом, фотографом, подводником и воздухоплавателем. Наверно, такие типы ученых встречаются только среди русских.

Может быть, именно поэтому его лекции были увлекательными, и мы их легко прослушивали и полтора часа, но с трудом уясняли, в чем заключается программа его курса.

Более забавными, чем выдающимися были лаборанты по электричеству — Рыбкин{157} и по химии — Остропятов. Первый — маленький, с большой головой и лепечущим голоском, а второй — грузный, вялый и рассеянный. Первый всегда чистенько одетый, а второй — грязноватый. Между собою они были большими друзьями, и оба чрезвычайно боялись своих начальников-профессоров (Петровского и Колотова), которые к ним относились не столько с уважением, сколько со снисходительностью. Они, по-видимому, невысоко ценили способности своих лаборантов. Нелегко было Рыбкину и Остропятову с нами, и они решительно не знали, как нас держать в порядке — приказать не прикажешь, уговорить не уговоришь. Им хотелось всем угодить, и все рвали их на части. Только Остропятов начинает объяснять одному, сбивчиво и запутанно, как его зовут с другого конца лаборатории. Вместо того чтобы закончить объяснение, он его прерывает и бросается к другому столу. Первый, конечно, недоволен и его зовет, и та же история повторяется со вторым. Все объяснения перепутываются, и получается полная чепуха. К концу занятий бедняга был таким уставшим, что ничего не соображал, а мы были им недовольны. Рыбкин был сама вежливость и скромность. Объяснения давал нежным и вкрадчивым голоском, но они тоже носили путаный характер, да и он при этом так конфузился, что мы предпочитали его не беспокоить и обращались к самому профессору. Главными обязанностями обоих лаборантов было приготовлять лаборатории для наших работ и затем все убирать. Кроме того, Остропятов должен был смотреть, чтобы мы по неопытности не устроили опасного взрыва, что иногда и случалось. Остропятов давно умер, а Рыбкин, видимо, жив и продолжает до сих пор служить в Минном классе. По крайней мере, года два тому назад в какой-то русской газете появилась заметка, что «профессор» Рыбкин, преподающий в Минном классе в Кронштадте, праздновал пятидесятилетие своей учебной деятельности.

Был у нас и еще один выдающийся преподаватель, это лейтенант А. М. Щастный{158}. Он читал радиотелеграф. В тот период это дело быстро развивалось. Минный класс, до известной степени, был его колыбелью, так как в конце прошлого столетия профессор Попов{159}, преподаватель класса, производил в его лаборатории первые опыты передачи звуковых волн. Его опыты дали блестящие результаты, но, к сожалению, [133] по каким-то причинам им не дали практического применения. Поэтому гр. Маркони, осуществивший на практике радиотелеграфирование, считается изобретателем его.

Благодаря А. М. Щастному, И. И. Ренгартену{160}, П. Е. Стогову{161}, А. А. Тучкову{162} и другим нашим офицерам радиотелеграфное дело на флоте приняло большое развитие и оказало ему огромные услуги во время войны. Щастный был скоро назначен флагманским радиотелеграфным офицером флота, а впоследствии его сменил Ренгартен.

Много с нами приходилось возиться на практических занятиях по электротехнике инженеру Фролову. По нашему незнанию и неопытности, мы ему много сожгли предохранителей и попортили моторов. Но многому и научились. У нас была своя электрическая станция, что давало нам возможность практиковаться в пускании в ход динамо-машин и переводе нагрузки с одной на другую, а также несении при них вахт.

Мы быстро втянулись в занятия{163}. Прошел незаметно октябрь, наступил ноябрь, а затем подошел и декабрь.

* * *

6 декабря было Царским днем, для военных этот день был тем более знаменательным потому, что выходили приказы с производствами и награждениями орденами. Поэтому те, кто могли ожидать, что будут награждены, чрезвычайно ждали этого дня. 6 декабря этого 1907 года я мог ожидать, что ко мне подойдет очередь быть произведенным в лейтенанты. Действительно, купив утром газету, в которой были высочайшие приказы с награждениями, я нашел там свою фамилию. Таким образом, я пробыл мичманом три года и десять месяцев. Пришлось пойти в «офицерское экономическое общество» и купить эполеты и погоны с тремя звездочками. Чувствовал я себя очень приятно. Хотя и мичманом не худо было быть, но все же казалось, что это недостаточно солидный чин, да и начальство часто смотрело на мичманов как на каких-то мальчиков. Другое дело лейтенант. Пусть ему тоже всего 22 года, но все же к нему уже нельзя не относиться с почтением. Теперь, на склоне жизни, как я был бы рад опять быть молодым мичманом и совсем бы не хотел быть произведенным в высшие чины.

6 декабря было праздником Николаевского Морского инженерного училища. В сущности, жалко, что судовые механики подготовлялись в стенах другого училища, чем мы, строевые офицеры. Если бы можно было бы вместить в одно здание эти два училища, то, оканчивая их, мы бы чувствовали себя более тесно связанными с самых первых шагов службы. Впрочем, при совместной службе на кораблях, я не помню случая, чтобы была хотя бы тень отчуждения между нами и инженер-механиками. Наоборот, я лично, на всех кораблях, на которых приходилось плавать, был в самых дружественных отношениях со [134] всеми судовыми механиками. Жизнь кают-компании нас всех сплачивала, даже такие в сущности штатские люди, как судовые врачи, не чувствовали себя чужими в нашей дружной корабельной семье. Труднее всего в общий тон было попадать судовым священникам, особенно если они были из черного духовенства.

Вечером, нарядившись в вицмундир с новыми блестящими лейтенантскими эполетами, я пошел на бал в Инженерное училище. Сам бал меня не слишком уж так привлекал, но я в душе надеялся, что там будут Ивановские со своей дочерью. В этом училище я прежде никогда не бывал. Оно помещалось в прекрасном здании, но не таком большом, как Морской корпус, так как и контингент воспитанников его был значительно меньше. Этот бал считался самым большим в Кронштадте. Он открывал, так сказать, этот сезон. Поэтому на него съезжалось все кронштадтское общество и много приглашенных из Петербурга. Также как и в нашем корпусе, залы были декорированы, но мне казалось, что не так красиво, как у нас.

Все помещения заполнили гости. Всюду блестели эполеты и ордена, и можно было любоваться красивыми бальными туалетами дам.

Мой расчет оказался правильным, и я скоро увидел Ивановского с женой и дочерью. С его женой я еще не был знаком, и меня ей представили. Она меня оглядела испытующим оком.

В те времена были другие танцы, чем теперь — вальс, мазурка, пад'эспань и венгерка, и бал заканчивался котильоном. Музыка этих танцев была очень красивая, и сами танцы изящны. Нравы строже, чем теперь, и неудобным считалось танцевать все с одной и той же барышней.

Время прошло быстро, да и Ивановские не остались до конца бала.

* * *

За пять дней до Рождества были назначены репетиции. Чтобы не терять времени, они шли непрерывно, по две в день. Времени на подготовку не полагалось. Поэтому мы уже задолго стали по вечерам углубляться в учебники и с ужасом замечали, что не по силам одолеть все, что нам начитали профессора. К тому же по некоторым предметам учебников не было, и приходилось повторять по заметкам в тетрадях и конспектах.

Мы переживали страдное время, так как никому не хотелось оказаться в числе «декабристов».

Наконец настали и дни репетиций, и мы проводили их в классе и за зубрением; даже спали мало. Со мною этого никогда прежде не случалось. Накануне экзаменов я предпочитал ложиться пораньше, чтобы встать со свежей головой. Но ничего не поделаешь, приходилось это мудрое правило нарушать. Опять сказалось удобство, что мы жили вместе и могли заниматься попарно. [135]

По утрам, полусонные и мрачные от неприятного чувства нетвердости знаний, мы отправлялись в классы. Но зато какое было наслаждение возвращаться после выдержанного испытания. Это давало пороху приниматься за другой предмет.

В общем, все репетиции прошли для нас благополучно и оказались менее страшными, чем мы ожидали. Преподаватели отдавали себе отчет в том, что с нас слишком многого нельзя было требовать, и экзаменовали сравнительно гуманно. Только Коссаковский сорвался на одной репетиции, но ему простили этот провал и оставили в классе, однако с тем, что он должен будет на выпускном экзамене доказать, что он подогнал этот предмет.

Трудно описать, какое блаженное чувство мы испытывали, когда эта встряска миновала. Мы даже все пошли в Морское собрание, чтобы отпраздновать наш общий успех. Засиделись там долго, благо на следующее утро могли спать, сколько захочется.

Саша была совсем удивлена, что их солидные жильцы вернулись домой в таком веселом настроении и долго не могли успокоиться. Особенно встревожилась за нарушение тишины богомолка Домбровского, но, конечно, не решилась выразить свое неудовольствие. Саша на следующее утро, сохраняя степенный вид, но с лукавой улыбкой, сочувственно спрашивала — не сбегать ли за холодным квасом. Но нам было не до кваса, так как мы получили три дня отпуска на Рождество и стремились скорее уехать в Петербург.

Рождество еще с детства было моим любимым праздником. В предпраздничные дни в Петербурге царило большое оживление. Гостиный двор переполнялся толпами народа. В магазинах была такая толкотня, что с трудом доберешься до приказчиков.

Все были озабочены покупкой подарков, занятием весьма трудным и утомительным во всех отношениях. Но ведь надо было еще накупить сластей и выбрать елку. Последних навозили целые леса, однако выбор был очень сложный, так как из-за морозов ветки смерзались, и не разберешь, хорошая елка или плохая.

Автомобилей тогда почти не было и приходилось всюду поспевать на извозчиках или трамваях. Морозы иногда бывали основательные, так что во время всех этих дел изрядно замерзнешь и с наслаждением возвращаешься домой и греешься у печки.

Все любили эти праздники — знатные и простые, богатые и бедные, а коммунизм теперь лишил русский народ этой радости. Впрочем, все же он был вынужден подкинуть фальшивую «новогоднюю» елку.

Наконец все приготовления заканчивались. Наступал праздник, елка зажигалась. Ярко горели свечи (а не электрические лампочки) и создавали уют и приятное настроение, такое мирное и спокойное. [136]

Что значат три дня в Петербурге на Рождество! Не успели оглянуться, как они промелькнули, и приходилось ехать обратно в Классы и засаживаться за учение. Но большим утешением было, что уже три месяца прошло, оставалось — четыре.

Когда мы вернулись в Кронштадт, то там еще царило праздничное настроение и на улицах были видны кадеты разных корпусов, которые имели двухнедельный рождественский отпуск. Большинство семей офицеров отдавали своих сыновей в корпуса, и это создавало известную кастовость военной среды. Может быть, это было и не совсем хорошо, но зато военные семьи были крепки духом и патриотические заветы отцов передавались детям.

1 января, по традиции, было днем визитов. Мужчинам надо было обойти всех знакомых и поздравить с Новым годом. В Петербурге это было нелегкое занятие из-за больших расстояний и большого числа мест, в которые надо было успеть попасть. В Кронштадте это сильно облегчалось, так как расстояния были ничтожны, да и знакомств было не столь много.

Мне пришлось впервые побывать в семье Ивановских.

На следующий день мы устроили чай для семьи одного нашего бывшего соплавателя. К нам пришла его жена с дочкой-институткой и сыном, десятилетним мальчиком.

Наше общество разместилось вокруг стола и весело болтало, и мы не заметили, как мальчик встал из-за стола и стал бродить по комнате, рассматривая все вещи.

Я сидел спиной к моему письменному столу, а на нем лежал мой револьвер. Мы также не заметили, что мальчик, конечно, им сильно заинтересовался и начал с ним играть. Впрочем, если бы я и увидел, то это бы меня не испугало, так как я был глубоко убежден, что револьвер не заряжен.

Но вдруг раздался выстрел, мы все оцепенели и как-то не могли сразу сообразить, что произошло. В этот момент наша знакомая застонала и схватилась за ногу. Оказалось, что пуля попала ей немного выше ступни и засела в кости. И это еще оказалось большим счастьем, так как ведь пуля могла и убить кого-либо из нас.

Бедный мальчик так испугался, что принялся рыдать, и все бросились к нему, думая, что и с ним что-либо приключилось. Нашу знакомую пришлось перенести домой и вызвать врача. Так наш праздник и кончился бедою, и особенно тяжело было мне, так как все ведь произошло из-за моего револьвера, который, по совершенно для меня непонятной причине, оказался с патроном в стволе.

К счастью, доктор легко извлек пулю, и кость оказалась неповрежденной. Но все же наша знакомая около шести месяцев не могла свободно ходить. [137]

Опять замелькали дни за днями, с лекциями, практическими занятиями и домашней работой. Незаметно стало чувствоваться приближение весны.

Мы, слушатели, все больше пополняли свои знания, и было приятно чувствовать, что мы понемногу становимся специалистами в области минного дела.

Прошла Пасха. Выпускные теоретические экзамены были на носу. Приходилось забросить поездки в Петербург и посещение знакомых и серьезно углубляться в книжки.

Выпускные экзамены происходили в торжественной обстановке. Назначалась особая экзаменационная комиссия от флота, под председательством одного из адмиралов и нескольких минных специалистов. Впрочем, нам гораздо более страшными казались наши профессора, чем члены комиссии, так как последние больше обращали внимание на практические вопросы, отвечать на которые было гораздо легче.

Пришлось опять надевать вицмундир и переживать экзаменационную горячку. Сколько всяких экзаменов только не приходилось держать на своем веку и все же всегда перед ними испытываешь неприятное чувство.

Экзамены прошли для большинства вполне благополучно. Да и мы ведь были взрослыми людьми, которые отдавали себе отчет в необходимости серьезно учиться, тем более что, получив звание минных офицеров, мы тем самым несли большую ответственность за поручаемые нам части на кораблях.

В те времена область, которой ведали минные офицеры, была очень широкой. Даже слишком широкой, так как все отрасли, как то: мины Уайтхеда, мины заграждений, электротехника, радиотелеграфия, траление и подрывное дело сильно развивались, и каждая в отдельности стала требовать своих специалистов. Поэтому в дальнейшем минные офицеры, в зависимости от наклонностей и назначений, невольно становились специалистами только по одной из них.

Если назначали на большие корабли, то приходилось иметь дело исключительно с электротехникой и радиотелеграфом (мины уже почти вывелись на больших кораблях). Попадаешь на миноносцы — специализируешься на минах Уайтхеда и немного по электротехнике и телеграфу. Попадаешь на заградитель — тут уже всецело уходишь в мины заграждений. На отряды траления — специализируешься по тралению.

Особенное развитие имела электротехника на линейных кораблях, и она уже стала нам не по плечу. Ею должен был ведать инженер-электрик.

К тому же ежегодно стали появляться все новые и более усовершенствованные типы мин и другие предметы по минной части, и нам приходилось их вновь изучать. [138]

Но наиболее специальной областью являлся радиотелеграф, и минные офицеры, посвятившие себя этой специальности, так и продолжали служить на должностях, связанных с нею.

После экзаменов одна неделя была посвящена посещению заводов, мастерских и лабораторий в Петербурге и Кронштадте, а также пристрелочной станции.

Для нас представляло большой интерес и пользу увидеть, как на Обуховском заводе изготовляются мины, как они принимаются и затем отправляются на пристрелочную станцию. Наконец, как производится заливка боевых ударных отделений толуолом в Кронштадтской лаборатории.

Затем началось приготовление Минного отряда к летней кампании. Отряд четыре месяца стоял на Транзундском рейде у острова Тейкарсари, то есть в шхерах недалеко от Выборга.

Начальником Минного отряда был контр-адмирал Лилье{164}. В его состав входили: учебное судно «Европа» (флаг начальника отряда) — командир и помощник начальника отряда капитан 1 ранга П. П. Муравьев (в будущем товарищ (помощник. — Прим. ред.) морского министра); учебное судно «Николаев» — командир капитан 2 ранга Нехаев{165}; заградитель «Волга» — капитан 2 ранга В. Я. Ивановский, и два номерных миноносца. Командиром одного из них оказался мой приятель Коссаковский, которого исключили из Артиллерийского класса, так как он провалился на экзаменах.

«Европа» была когда-то крейсером, переделанным из быстроходного (по тогдашним временам) 16-узлового пассажирского парохода, в свое время купленного в Соединенных Штатах Америки (таких крейсеров было куплено четыре — «Европа», «Азия», «Америка» и «Африка»){166}. Она служила для жизни слушателей и учеников-минеров. Более интересным был «Николаев», бывший грузовой пароход, более 18 тысяч тонн водоизмещения. По плану, разработанному его командиром капитаном 2 ранга Нехаевым, он был прекрасно приспособлен для учебных целей Минного отряда. Нехаев им очень гордился, и было из-за чего. Его огромные трюмы использовались для разных мастерских — сборочных и починочных. Оборудованы отделения динамо-машин, воздушных насосов и минных аппаратов. Установлены электрические лебедки, прожекторы и мощная радиостанция. На нем было оборудовано помещение для жизни более чем тысячи учеников-минеров и электриков. Это повлекло за собою устройство огромных камбузов, бань, хлебопекарен, лазарета и т. д. — всего необходимого для жизни столь большой команды.

Кроме того, имелось большое помещение кают-компании и множество офицерских кают. [139]

Ввиду того что он был грузовым пароходом и теперь находился не в полном грузу, то высота его палубы была невероятной, так что, бывало, устанешь подниматься по трапу.

Слушатели принимали живейшее участие в приготовлении к плаванию, и нам приходилось часто ходить в порт, чтобы следить за приемками нужных материалов, мин, шлюпок, плотиков и т. п.

В середине мая отряд покинул Кронштадт. Заодно были погружены и вещи тех офицерских семей, которые нанимали дачи на Тейкарсари. Предприимчивые рыбаки-финны приспособили свои дома для этого, да и понастроили новые. Таким образом, уединенный остров превратился в дачное место.

Этот переезд на дачу, поближе к мужьям, ставился в большой минус постоянному составу Минного отряда, и их на флоте прозвали — «тейкарсарскими помещиками». Офицеры, плававшие на боевых кораблях, вообще относились несколько пренебрежительно к службе в «минной лавочке», так как отряд фактически не плавал и казалось, что вся служба на нем шла как-то по-семейному, даже жены были тут же под боком. Но именно то, что отряд был крепко привязан к Кронштадту зимою, и летом жены могли жить под боком, привлекал на него молодых женатиков. К тому же на учебных отрядах, благодаря дополнительной работе по преподаванию, можно было получать большее содержание.

Однако известная «семейственность» отнюдь не означала, что офицеры отряда мало работали. Наоборот, они трудились даже больше, чем офицеры на боевых кораблях, так как им непрерывно приходилось заниматься или с офицерами-слушателями или матросами-учениками и это было совсем не легко. В кампании занятия начинались в восемь с половиною, в полдень был перерыв на два часа и затем до пяти с половиною. Кроме того, бывали вечерние занятия, требующие темноты, а также они несли вахты или дежурства. Лишь в праздничные дни офицеры-преподаватели могли проводить время со своими семьями на дачах, да некоторые вечера в будние дни. Но и это казалось преимуществом для офицеров Действующего флота.

Переход от Кронштадта до Транзунда невелик, и наши корабли сравнительно быстро доползли до места своей летней стоянки. Пару дней пошло на налаживание занятий, составление расписаний и разбивку на смены. Затем все быстро вошло в колею.

С подъемом флага, а то и раньше, одна смена шла ставить мины заграждения, другая — разбирала мины Уайтхеда или стреляла ими, третья возилась по электротехнике, четвертая — по радиотелеграфу и т. д.

Разбирать и собирать мины Уайтхеда было интересно, только страшновато при этом было то, что собранной миной слушатель должен был [140] сделать проверочный выстрел. Это было глубоко правильно, так как если такая мина пройдет хорошо, значит, она и хорошо была собрана, а если она утонет или опишет неправильную траекторию, то, значит, и сборка плоха. В последнем случае слушатель должен был ее перебрать и добиться хороших результатов. Эта задача для некоторых была очень трудной, если они не умели обращаться с инструментами и вообще никакого опыта сборки механизмов не имели. Правда, в помощь слушателям находился опытный минно-машинист, но он не имел возможности следить за тем, как каждый слушатель завинчивает гайки или кладет прокладки, и только в случае затруднения оказывал помощь. Благодаря плохой сборке мы преисправно топили мины. А утопить мину, это значит — «пожалуйте на шлюпку и ищите пузыри», что иногда тянулось часами. Не найдешь сегодня — пожалуйте продолжать то же искание с рассветом следующего дня. Если неизвестно, где точно утоплена мина, то ее не может найти и водолаз, а терять мину нельзя, слишком было бы дорогим удовольствием, но все же бывали и такие случаи.

В кают-компании у нас была традиция, что слушатели, мины которых оказывались «утопленниками», должны были ставить бутылку вина.

С нашими минами часто бывали всякие непредвиденные случаи. У нашего старейшего слушателя Алексеева мина начала описывать циркуляции между кораблями. Он со страхом смотрел, не ударит ли она в борт одного из них, но их она пощадила, а попала в борт проходившей шлюпки — пробила ее и затонула — люди же оказались в воде. Их сейчас же вытащили, но шлюпка пострадала сильно и мина утонула. Конфуз был большой. Другой случай вышел и того хуже. Один слушатель, желая проверить работу машины, открыл воздушный кран, а забыл снять с винтов стопор. Торопясь поправить ошибку, он бросился к стопорам и забыл закрыть воздух в машину. Винты начали сразу работать и отхватили ему палец.

Вообще слушателям много пришлось потрудиться, чтобы освоиться с таким деликатным и капризным оружием, каким тогда были самодвижущиеся мины. Они требовали чрезвычайно тщательной сборки, проверок (прокачки) и пристрелки.

Наши учебные мины, которые столько раз собирались и разбирались неумелыми руками, конечно, хорошо идти не могли.

Менее интересно было ставить мины заграждений, тогда еще старого типа. Эти грозные мины в Японскую войну доказали, что при умелом их использовании они могут принести огромный вред неприятелю. Одна гибель линейного корабля (по действовавшей в 1904 г. классификации — эскадренного броненосца. — Прим. ред.) «Петропавловск» с адмиралом Макаровым чего нам стоила{167}. [141]

Мины представляли из себя железные шары с пятью колпаками, а якоря — чугунные сегменты. Мы их ставили с заградителя «Волга», а иногда и со специальных плотиков. Надо было добиваться, чтобы все мины данного заграждения ставились бы на одну глубину (колебания допускались 1–1 ½ фута), и, само собою, не должно было быть ни всплывших, ни утонувших.

Это достигалось точностью регулировки механизма якоря и натяжением навивки минрепа{168} на вьюшку. Но для достижения этой точности был нужен большой опыт, а его у нас не было.

Несмотря на простоту всех механизмов, мины этого типа (1899 г.{169}) становились довольно плохо. Мы всегда с беспокойством наблюдали, когда мина скатывалась с рельса, скрывалась под водой, затем выскакивала на поверхность и, продержавшись несколько секунд, окончательно скрывалась под водой. Это все означало, что она хорошо встала. Если же мина вообще не показывалась на поверхности — то это означало, что она утонула, то есть минреп не размотался. Когда же она не погружалась совсем и оставалась на поверхности, то, значит, она всплыла, так как щеколда не остановила вращение вьюшки.

Для плавности погружения они имели особые парашюты. В то время были и сторонники и противники их. Ивановский доказывал, что их обязательно надо ставить с парашютами, но они и с ними становились почти так же плохо, как и без них.

После постановки мин слушателей посылали на плотики их вытаскивать, так как они ставились с подъемными концами. Это занятие было легкое, но и скучное. Вот если мина тонула, то приходилось ее искать тралами, и это страшно задерживало работу, так что мы опаздывали на обед или ужин и это очень не любили.

Интересны были подрывные работы. Нам приходилось взрывать камни, перебивать стволы деревьев, устраивать воронки. Надо было сделать предварительный расчет, по установленным эмпирическим формулам (кстати, весьма неточным), какой силы заряд надо заложить и как его расположить. Затем вставить запал с бикфордовым шнуром{170} или электрическим. В первом случае поджечь шнур, а во втором — размотать вьюшку с проводами и их присоединить к батарее. С непривычки как-то даже страшновато было, когда ожидаешь взрыва, спрятавшись за каким-либо прикрытием. Затем один за другим раздаются глухие звуки взрывов и с воздуха летят камни, щепки, песок и валятся деревья.

Очень красивыми бывали взрывы в воде мин заграждений. Чтобы мы имели представление об эффекте такого взрыва, для нас взрывалась одна мина с 4-пудовым (64 кг. — Прим. ред.) зарядом пироксилина. Огромный столб воды вырастал над поверхностью, снизу черный, вверху седеющий, высотою метров 15, и медленно обрушивался вниз. [142]

Сейчас же вокруг всплывало много глушеной рыбы, которую матросы бросались вылавливать.

Слов нет, красиво было наблюдать такой эффектный взрыв, но если представить, что он происходит под днищем корабля, на котором находишься, то становится довольно жутко.

В тот период мины заграждений играли огромную роль в защите Финского залива, особенно оттого, что фактически флот почти не существовал.

По вечерам очередные смены слушателей занимались у прожекторов, учась управлять ими и регулировать их лампы.

Одним словом, работы хватало, и она была очень интересной, а для будущих минных офицеров и чрезвычайно важной.

Но кроме занятий слушателей еще заставляли стоять ночные вахты. Правда, ввиду того, что нас было очень много, это приходилось редко делать. Тем не менее, после утомительного дня занятий было трудно не спать четыре часа ночью и на следующий день опять идти на занятия. Поэтому мы сильно этому возмущались и добились того, что несли вахты только в воскресные дни.

Наша многолюдная кают-компания, в те немногие свободные часы, которыми мы обладали, жила весело. Но размещались мы на «Николаеве» довольно-таки неудобно, так как, хоть кают и было немало, однако не хватало на всех и приходилось ютиться по два и даже по три человека вместе. Каюты, согласно Морскому уставу, распределялись по старшинству и, следовательно, на долю более молодых, как, например, мне, приходилось размещаться в тройных.

По вечерам мы иногда съезжали на берег, то есть погулять по острову Тейкар-сари. Там было несколько мест для гулянья, и особенно излюбленным была прогулка на скалы, которые отчего-то местные жители называли «Иоганкой». Обычно собиралась большая компания молодых дам, барышень и офицеров, и эти прогулки были очень веселыми. После них кто-либо приглашал выпить чаю, а затем возвращались на корабли.

Съезжая на берег, я нередко заходил и к Ивановским, и все больше с ними сближался. Раз Ивановский, который был большим любителем парусного спорта и имел прекрасный ботик, пригласил меня совершить прогулку по шхерам, на что я охотно согласился.

Погода была чудная, и дул приятный ветерок. На руле сидел сам Ивановский, а другие расположились кто где, на самом носу поместился его двенадцатилетний сын Сережа. Когда мы вышли из-за островов на плес{171}, ветром неожиданно ботик накренило, и Сережа оказался в воде. Все ахнули. Но Виктор Яковлевич не растерялся, и, когда корма шлюпки поравнялась с барахтающимся в воде мальчиком, он [143] схватил его за плечо и крепко держал, а я втащил на борт. К сожалению, пришлось прервать нашу чудную прогулку, чтобы переодеть мальчугана. Да и мать мальчика так взволновалась, что ей было уже не до прогулок.

В середине лета, по традиции учебных отрядов, они ходили в какие-либо порты, для развлечения команд, да и офицеров. На это полагалось семь дней. Минный отряд эту «прогульную неделю» проводил в Ревеле.

На поход некоторых слушателей временно назначали на «Волгу» и на номерные миноносцы. Как только я об этом узнал, то сейчас же попросил, чтобы меня назначили на миноносец № 123, которым командовал Коссаковский, да и он сам съездил в штаб и просил о том же.

Этот поход вышел сплошным пикником. Погода стояла редкостно хорошая. Мы запаслись необходимой провизией, но командный кок готовил такие блюда, что нам пришлось перейти на командную пищу. Но это нас мало огорчало, и мы себя отлично чувствовали. Весь переход мы почти не спускались с палубы и наслаждались полной свободой. Нам страшно нравилось, что мы были сами себе начальством, тем более что начальник отряда отпустил миноносец «следовать по назначению по способности», то есть мы могли идти курсами, которыми хотели, совершенно самостоятельно.

Миноносец № 123 теперь уже никакого боевого значения не имел, но когда-то был очень мореходным судном и совершил много плаваний. На нем имелось очень удобное офицерское помещение. Команда очень ценила службу на таком маленьком корабле, так как она была легкой, и к тому же Коссаковский был прекрасным и добрым командиром.

В Ревеле мы вошли в гавань и ошвартовались к стенке, так что могли уезжать и возвращаться с берега, когда хотелось. Действительно, я прекрасно отдохнул и совершил два приятнейших перехода по Финскому заливу, точно на своей яхте.

Затем еще месяц продолжались занятия, до начала августа, когда были назначены двусторонние маневры флота, и наш отряд изображал наступающего с юга Балтийского моря неприятеля, а Минная дивизия должна была его не допустить подойти к Кронштадту, то есть в пути атаковать. Поэтому мы должны были идти в Либаву и там ждать условной телеграммы о начале маневров.

Коссаковского адмирал с собою не взял, так что мне пришлось идти на «Николаеве». Этот поход нарушил наше расписание, но нам не очень-то давали бездельничать и заставили налечь на радиотелеграф и электротехнику.

Отчего-то отчетливо запомнился приход отряда в Либаву. Мы вошли в аванпорт под вечер, незадолго до захода солнца. Несколько слушателей [144] гуляло по палубе вместе с лейтенантом Щастным (в 1918 г. он был расстрелян большевиками, а ему принадлежала главная заслуга по выводу флота из Гельсингфорса, после занятия его немцами), который как всегда шутил и довольно-таки ядовито острил. На этот раз он изощрялся по поводу немузыкальности звуков горнов, на которых, за четверть часа до спуска и подъема флага, игралась «повестка». Он ее называл коровьим гимном. Правда, ее мотив был чрезвычайно примитивен и однообразен. Поэтому, когда ее играли дюжие горнисты, напрягая все силы, то действительно эти медные инструменты издавали звуки, подобные реву испуганных коров. Во всяком случае, стоять рядом с горнистами было совсем не приятно.

Из Либавы отряд вышел через сутки и стал медленно подвигаться ко входу в Финский залив. В это время «белый» флот где-то готовился к отражению «неприятеля». Он состоял, как выше указано, из Минной дивизии. При входе в Финский залив нас заметили разведчики и следили за нашим передвижением до темноты. Отогнать их «синий флот» не мог, за неимением быстроходных легких сил. Так мы дошли до меридиана острова Гогланд, где ночью были атакованы миноносцами.

Эта атака вышла очень эффектной и даже несколько жуткой, благодаря темноте, лучам прожекторов и пронзительным завываниям сирен, которыми миноносцы обозначали момент выпуска мин. Кажется, «судьями» было признано, что неприятель уничтожен, и отряд с миром отпустили в Транзунд. Нет сомнения, что если бы неприятель состоял из таких кораблей, как состоял наш «синий флот», то его бы Минная дивизия уничтожила. Но также нет сомнений, что если бы немцы решили форсировать Финский залив и подойти к Кронштадту, то мы тогда ровно ничем не могли бы помешать им, так как никогда бы они не допустили нашу дивизию до минной атаки. Не знаю, какие задания преследовали маневры, но в тот момент надо было признать, что воды Финского залива были беззащитными. Флот еще только начинал строиться, минные позиции были только в проекте, а о батареях еще и не думали.

В середине августа должны были состояться практические экзамены и, следовательно, времени оставалось совсем мало. За неделю занятия прекратились и, так как несколько офицеров с заградителя «Волга» уехали в Кронштадт держать экзамены в классы, меня и еще двух офицеров перевели на него. Таким образом, я оказался под непосредственным начальством Ивановского. Это меня сблизило с ним, и несколько раз я присутствовал при посещении его семьей кают-компании.

Эти экзамены должны были происходить тоже при комиссии от флота. Страшными их назвать уж никак было нельзя, и в анналах Минного класса не было случая, чтобы кто-либо на них провалился, так [145] как они были чисто практические, и было невозможным, чтобы нашелся слушатель, который за три месяца практического плавания ничему не научился.

Наш выпуск легко прошел через это последнее испытание. Все сдали экзамены хорошо. Нам приходилось готовить мины и стрелять ими, ставить мины заграждений, устраивать взрывы, пускать в ход динамо-машины и электрические моторы. Наиболее трудным был экзамен по радиотелеграфу, но А. М. Щастный нас довольно основательно натаскал, и мы могли отправлять и принимать радиограммы, а также находить повреждения, если станция или приемник плохо работали.

Таким образом, мы закончили курс Минного класса и стали «минными офицерами 2-го разряда»{172}. Теперь оставалось дождаться выхода приказа Главного морского штаба и назначения на какой-либо корабль. Впрочем, я уже знал, куда меня назначат, так как получил приглашение командира эскадренного миноносца «Трухменец» занять у него должность старшего офицера, которое охотно принял. Командиром его был капитан 2 ранга С. Н. Ворожейкин{173}.

Прошло еще три-четыре дня на Транзундском рейде для сборов в обратный поход в Кронштадт, после чего отряд вышел в море.

По приходе туда мы немедленно разъехались по всем направлениям. Со многими не пришлось больше видеться. Начинался опять новый этап нашей службы. Теперь уже гораздо более серьезный.

Мне пришлось явиться в штаб Кронштадтского порта для получения предписания и чтобы узнать, где мой миноносец в данный момент находится.

В прежние времена этот штаб ведал решительно всеми назначениями офицеров Балтийского флота, теперь же область его ведения сильно сократилась, так как Минная дивизия вышла из подчинения ему, и в будущем должен был выйти и весь Действующий флот.

В штабе назначениями офицеров ведал чиновник по фамилии Черников. Он уже много лет сидел на этом месте, и от него прежде многое зависело в отношении распределения офицеров по кораблям. А потому его все знали и относились к нему с большим вниманием. Черников в молодые годы служил по гвардии и неизвестно отчего перешел в чиновники Морского ведомства. Его слабостью была мания величия, и он был не прочь, за глазами начальника штаба, разыгрывать важную персону. Это ему сходило с рук, так как все знали, что если ему понравишься, то он может устроить на любой корабль, а если станешь врагом, то может прийтись плохо. Второй его слабостью было убеждение, что он знает всех морских офицеров по фамилиям и в лицо (ведь многие великие люди обладали свойством запоминать фамилии людей, им раз представившихся) и что, естественно, и они должны его [146] знать. В прежние времена он был действительно известен всем, но теперь молодое поколение, которое не служило в Кронштадте, его совсем не знало. Тем не менее, встречая незнакомых ему молодых офицеров в собрании, где он проводил все вечера, Черников к ним подходил с величественным видом (вид у него действительно был импозантный — высокий, дородный и красивый мужчина) и вежливо спрашивал фамилию офицера. При этом на его лице было написано удивление, как, мол, появилось лицо, которое он, Черников, не знает. Спрошенный офицер, в свою очередь, начинал на него тоже смотреть с недоумением, отчего он должен сообщить свою фамилию неизвестному ему чиновнику. Если Черников видел, что офицер колеблется и может его поставить в неловкое положение, то Черников сейчас же представлялся и начинал объяснять, что его любопытство основано на том, что он всех офицеров знает, и был удивлен, что явилось какое-то новое лицо, ему неизвестное. Ну, все и сходило вполне благополучно.

Войдя в помещение штаба, я впервые оказался перед лицом великолепного Черникова. С истинно министерским видом и изысканно снисходительным и покровительственным тоном он осведомился о моей фамилии и выразил удивление, что меня видит в первый раз. Затем он сообщил, что в штабе уже имеется телеграмма о моем назначении на «Трухменец», который в данное время находится в шхерах, состоя в охране императорской яхты «Штандарт». Ввиду этого мне надлежит отправиться в Новый Петергоф, куда в определенные дни приходят очередные миноносцы за почтой.

Распрощавшись с Черниковым, после настойчивых его расспросов о моей биографии, я отправился в Петербург, так как до прихода очередного миноносца оставалось два дня.

В назначенный час я был на Петергофской пристани и к своей радости увидел, что у пристани стоит мой «Трухменец». Таким образом, без дальнейших осложнений, явился к командиру капитану 2 ранга Ворожейкину, познакомился с офицерами и водворился в своей каюте.

В Петергофе миноносец не задерживался и, забрав почту и множество пакетов, а также нескольких человек придворной прислуги, вышел в море.

Подходя к рейду Питкопас, мы увидели «Штандарт» под императорским брейд-вымпелом, окруженный миноносцами 2-го дивизиона и маленькими миноносцами типа «Циклон» (200 тонн). В некотором удалении стояло на якоре посыльное судно «Азия», на котором помещались чины царской охраны с их начальником полковником Спиридовичем.

Приблизившись к месту стоянки, «Трухменец» дал самый малый ход, чтобы не раскачать яхту, подойдя к своему месту, отдал якорь. [147]

Миноносцы охраны несли суточные дежурства, и дежурный был обязан следить, чтобы никакое постороннее судно не прошло сквозь цепь охраны. Единственными судами, которые в этом районе появлялись, были финские лайбы (шхуны). Они все были парусными, и при передвижении им приходилось считаться с ветром. Поэтому их сильно стесняло то, что большой район плеса отрезан охранными миноносцами. Благодаря этому мы нередко волновались, когда какой-нибудь шкипер, желая выиграть ветер, совсем близко подходил к цепи, и было неизвестно, повернет ли он в последний момент или пересечет запрещенную границу. Зря поднимать тревогу и делать предупредительный выстрел не хотелось, чтобы не беспокоить царскую семью, а, в то же время, мало ли что может произойти, если лайба пройдет внутрь охраняемого района. Ведь с виду невинная лайба могла оказаться выполнительницей покушения на государя и его семью.

Дежурные миноносцы должны были иметь готовыми пары, чтобы немедленно сняться с якоря, если будет дано приказание флаг-капитана его величества вице-адмирала Нилова. Офицеры несли вахты, и дежурное орудие было заряжено.

Государь и члены его семьи часто съезжали на берег на шлюпках, и все миноносцы должны были следить за ними, чтобы в случае нужды немедленно прийти на помощь. Если шлюпки проходили близко от борта миноносца, то полагалось вызывать во фронт офицеров и команду.

Вообще служба в охране была очень напряженной и заставляла всегда быть наготове. Особенно трудно приходилось командирам и старшим офицерам, которые и ночью, в недежурные дни, должны были быть готовыми выскочить наверх. Но это не только не стесняло нас, наоборот, мы были страшно горды и довольны, что нам доверена столь ответственная служба по охране царской семьи. Этим гордились отнюдь не только офицеры, но и все команды.

Со всех миноносцев с восторгом наблюдали, как государь один, на маленьком тузике греб, катаясь по рейду; как отвозили наследника цесаревича с дядькой на берег, или отправлялись гулять великие княжны, одни или с государыней.

Нам было дорого, что мы могли так близко наблюдать частную жизнь царской семьи и этим приближались к ней. Служба в охране приносила большую пользу в смысле подогревания патриотических чувств в среде чинов флота. После службы в охране все ее участники начинали относиться к государю и его семье с еще большей любовью и преданностью. Теперь они лично видели и знали государя и его близких. Абстрактное чувство переходило в реальное.

Не только офицеры, но и матросы проявляли большой интерес к службе в охране. Свободные от службы почти весь день проводили на [148] палубе, чтобы наблюдать, что происходит на «Штандарте». Когда становилось известным, что едет кто-либо из царской семьи, сейчас же вся команда выскакивала наверх и внимательно следила за царскими шлюпками.

Наш начальник дивизиона, капитан 1 ранга Плансон{174}, был помещен на яхте, чтобы всегда быть в связи с флаг-капитаном, который являлся начальником всей эскадры. Мы его очень побаивались, потому что за всякий промах можно было легко подпасть под его гнев. Но ему приходилось редко гневаться на нас, так все старались нести службу добросовестно.

Каждое утро со «Штандарта» передавалось приглашение нескольким офицерам с миноносцев к высочайшему завтраку. Такие приглашения для нас были очень приятны, но в то же время было страшноватым оказаться за царским столом.

Через несколько дней после моего прибытия на миноносец получил приглашение и я. Тщательно переодевшись в сюртук, в волнительном состоянии, за четверть часа до назначенного срока, я отвалил от трапа. На «Штандарте» приглашенных офицеров встретил капитан 1 ранга Плансон и указал встать во фронт на правых шканцах{175}. Затем вышел адмирал Нилов, и нас ему представили. Он нас внимательно и немного критически оглядел, но погрешностей в одежде не обнаружил. После этого оставалось ожидать выхода государя.

Ровно в двенадцать он подошел к нам, спокойный и приветливый. Плансон нас представил его величеству, и он с каждым немного поговорил. Хотя этот разговор заключался в банальных вопросах — какого выпуска, где плавал и т. п., но он запечатлелся на всю жизнь. Каждому, невольно, казалось, что государь был особенно любезен с ним.

Когда обход нашего маленького фронта закончился, его величество пригласил нас в рубку-столовую. Там уже ждали государыня и великие княжны, с другими приглашенными к столу. Нас им представили. Это представление было очень стеснительным, так как полагалось целовать ручки и это хотелось сделать достаточно ловко, а великие княжны, видя наше смущение, этим забавлялись. Далее все заняли положенные им места, и начался завтрак. Еда, несомненно, была прекрасная, и высокие хозяева, если замечали, что кто-либо мало ест, угощали, но волнение не располагало к еде и уж очень хотелось наблюдать и не пропустить ничего сказанного.

Государь весело шутил и со всеми заговаривал. Государыня была молчалива. Младшие великие княжны, которые были еще девочками, много шалили, и это нам страшно нравилось. Наследник еще был слишком маленьким и ел отдельно. [149]

Общее оживление, простота отношений и непринужденность разговора создавали уют, и к концу завтрака мы уже вполне освоились с обстановкой и даже стали вступать в разговор. Хотелось, чтобы завтрак тянулся бесконечно, чтобы побыть в обществе царской семьи возможно дольше. Как-то чувствовалось, что мы им не чужие.

Увы, завтрак скоро прошел, и после прощания нас отпустили по миноносцам. Таким образом, и эта мимолетная близость к царской семье, в такой семейной обстановке, так скоро кончилась.

У нас на миноносце плавал мичман В. А. Кукель{176}, приходившийся племянником гоф-лектрисе Шнейдер, которая всегда находилась при государыне и теперь жила на «Штандарте». Она несколько раз приглашала его по вечерам к себе, и через нее он узнавал многое о государыне и царских детях и рассказывал нам. Это нас очень интересовало: хотелось и в будущем оказаться в охране «Штандарта».

Я попал в охрану, когда до конца плавания яхты оставалось недели три. Обычно это плавание заканчивалось царским смотром всех судов охраны и гонками, в присутствии всех членов семьи.

На миноносцах шлюпок было мало, и тренировать команду в гребле и хождении под парусами не было времени. Поэтому команды миноносцев не были искусны в этом спорте. На «Трухменце» было два вельбота и два тузика. Первые гонялись под управлением офицеров, а экипаж вторых состоял из одного матроса. Вот именно гонки тузиков и были любимым зрелищем царских детей. Действительно, это было забавно. Около старта (протянутого перлиня между двумя миноносцами) выстраивалось около двадцати складных парусиновых тузиков. В каждом было по одному гребцу, конечно сидящему спиною к носу, поэтому им приходилось оборачиваться, чтобы проверить направление движения шлюпки, а каждый поворот головы означал замедление в их усилиях грести. Вот тут-то и получалось самое комичное: гребец, в пылу стремления прийти первым, на минуту забывал оглядываться, и это было уже достаточным, чтобы его тузик несся куда-то в сторону. Наконец он спохватывался, резко поворачивал и неожиданно сталкивался с другим, а то и с двумя тузиками. Столкнувшиеся злились и волновались, боясь потерять время. Они готовы были вступить в драку и, позабыв все, переругивались, так что особенно пылких приходилось успокаивать. Смех несся со всех миноносцев.

Гоняющиеся шлюпки проходили мимо миноносцев, и каждая команда криками старалась подбадривать свои шлюпки. Эти крики нередко переходили в вопли, так близко команды принимали к сердцу успех в этих гонках. Одним словом, гонки создавали огромное оживление и захватывали всех, начиная с членов царской семьи и кончая командами. [150]

Тем счастливцам, которым удавалось прийти первыми (у тузиков было три приза), получали из рук государя серебряные часы с императорским гербом. Это было гордостью не только самих, получивших призы, а и всего корабля.

Нам повезло. Один тузик получил первый приз, и оба вельбота получили призы на офицерской парусной гонке. Командир был страшно этим доволен, и мы отпраздновали эту удачу парадным обедом.

Теперь предстоял царский смотр. Больше всего он касался меня, как старшего офицера, так как должен был заключаться лишь в том, что государь обойдет все помещения и осмотрит их. Следовательно, они должны были быть в блестящем порядке.

Нас беспокоил лишь вопрос, чтобы осмотр не был назначен слишком неожиданно. Задолго нельзя готовиться на миноносцах к осмотру, потому что помещения быстро теряют свой блеск из-за того, что команда помещается тесно, и они легко грязнятся от угля (наши миноносцы были угольными). На верхней палубе нашим больным местом были большие машинные вентиляторы, краска которых постепенно грязнилась и обтиралась, так как проходящие, из-за узости места, терлись о них. Трудность была в выборе момента, чтобы не выкрасить их слишком рано, чтобы краску не успели испортить, но и не слишком поздно, чтобы краска успела «встать», а то, того и гляди, государь мог о нее запачкаться. К тому же начались довольно прохладные осенние ночи, и краска долго не высыхала. После долгих колебаний, мы с боцманом решили, что момент окраски настал, и их выкрасили, рассчитывая, что смотр будет назначен дня через два, как сказал командиру начальник дивизиона. И, о ужас, вечером этого дня на «Штандарте» был поднят сигнал, что осмотр назначается на следующий день — утром. В довершение всех бед, ночью пошел мокрый снег. Боцман укрыл злополучные вентиляторы брезентами, в надежде, что они скорее высохнут.

Чуть свет я встал и побежал посмотреть, встала ли краска. Боцман был уже там, да я не был уверен, не провел ли он всю ночь рядом с ними. Он все время их ощупывал, точно от этого краска могла скорее засохнуть. Увы, она еще пачкалась и только-только стала подсыхать. Ничего больше сделать было нельзя, и мы положились на удачу.

После подъема флага, все следили за правым трапом яхты, чтобы вовремя заметить, когда к нему подадут царский мотор и государь начнет спускаться по трапу, тогда надо было вызвать офицеров и команду во фронт.

В назначенный час государь сел в мотор, и тот отвалил от трапа. Осмотр должен был начаться с «Трухменца», так как он считался флагманским, потому что начальник Дивизиона держал на нем свой брейд-вымпел{177}. [151]

Через несколько минут мотор уже подходил к нашему трапу и государь был встречен рапортами командира и вахтенного начальника. Затем он обошел фронт офицеров и, как всегда, поздоровался с каждым отдельно и после этого с командой.

Его сопровождали: флаг-капитан вице-адмирал Нилов, наш начальник дивизиона и флигель-адъютант полковник Дрентельн{178}.

Обойдя все помещения миноносца, государь, по приглашению командира, спустился в кают-компанию, так как Ворожейкин хотел показать адрес, поднесенный миноносцу туркменами Ставропольской губернии, на пожертвования которых он был выстроен.

Вслед за государем спустились и все офицеры и я, как находившийся все время при осмотре корабля.

Его величество очень внимательно рассматривал адрес туркмен, и командир обратил его внимание на то, что миноносец совершенно неправильно назван «Трухменец», ибо ведь нет такой народности, которая называлась бы трухмены, а есть туркмены.

Государь улыбнулся и стал удивляться, откуда могло взяться такое мудреное название, как «Трухменец», и тут же стал объяснять, какие племена туркмен существуют и где они живут. Затем, обратясь к адмиралу Нилову, приказал сообщить морскому министру, что он переименовал миноносец в «Туркменец Ставропольский»{179}. Командир был этим чрезвычайно доволен. На этом смотр закончился, и, поблагодарив офицеров и команду, его величество отбыл на соседний миноносец.

За несколько дней до этого было получено извещение по радио, что крейсер «Олег», шедший в Либаву на присоединение к Гардемаринскому отряду{180}, сел на мель у маяка Стейнорт, недалеко от Виндавы.

«Олег» комплектовался Гвардейским экипажем, и им командовал капитан 1 ранга Гирс{181}, который только что получил это назначение. Несчастье произошло в светлое время и в хорошую погоду, и все недоумевали, как это могло случиться; как могла произойти роковая ошибка в счислении, и крейсер оказался так близко от берега{182}.

Это известие очень взволновало государя, и он приказал принять самые экстренные меры, чтобы как можно скорее крейсер снять с мели, что и удалось быстро сделать, и он вернулся в Кронштадт. Ему предстояло на долгий срок войти в док и, следовательно, Гардемаринский отряд должен был уйти в заграничное плавание без него.

Поэтому возник вопрос, какой корабль назначить вместо «Олега», так как наличных трех кораблей в отряде не хватало для размещения корабельных гардемарин. Выбор пал на крейсер «Адмирал Макаров»{183}, который недавно пришел из Средиземного моря, где на верфи в Тамарисе (у Тулона) была закончена его постройка. [152]

Капитан 1 ранга Гирс был немедленно сменен с должности командира, и вместо него назначен наш начальник дивизиона — капитан 1 ранга Плансон, а его временно заменил старший из командиров капитан 2 ранга Теше, командовавший «Стерегущим»{184}.

Я тогда никак не мог предполагать, что случай с «Олегом» как-то затронет меня, а он коснулся и сильно изменил все мои планы.

Через неделю «Штандарт» под конвоем наших миноносцев снялся с якоря и вышел в море. Подходя к Кронштадтскому рейду, на нем был поднят сигнал, что государь выражает дивизиону благодарность и ему надлежит следовать по назначению. Поэтому мы отделились от яхты и вошли в гавань.

Вечером командир меня отпустил на берег, и я пошел к Ивановским. На корабль я вернулся женихом Н. В. Ивановской.

На следующий день дивизион, в составе шести миноносцев, вышел в море. Головным шел «Стерегущий». Погода стояла сравнительно хорошая, но дул довольно свежий ветер.

Наши миноносцы, которые отличались своей валкостью, сразу же начало сильно качать. Никогда я не испытывал подобного характера качки на других кораблях. Миноносец попеременно ложился то на один, то на другой борт и перед тем как выпрямиться задерживался, точно раздумывал — выпрямиться или продолжать крениться. На мостике, который был очень высоким, чтобы не упасть, приходилось держаться обеими руками. Очевидно, что в расчетах их остойчивости была допущена какая-то ошибка.

Я отстоял вахту с десяти до двенадцати часов ночи, спустился в каюту, одетым прилег на койку и задремал. Вдруг почувствовал, что шум машин прекратился и, следовательно, миноносец остановился. В тот же момент в каюту постучался вахтенный и доложил, что командир требует меня к себе. Я выскочил из каюты и взбежал на мостик.

Кругом была полная темнота. Весь дивизион стоял, как-то сбившись в кучу. Шла усиленная сигнализация фонарями Ратьера. Я ничего не понимал, что происходит. Только когда командир мне сообщил, что головной миноносец наскочил на камни, мне все стало ясно.

Наш штурман, мичман Кукель, объяснил, что уже несколько времени тому назад он обратил внимание на то, что курс дивизиона идет слишком близко от Ревельстейнских мелей, и сообщил свои опасения командиру. Командир приказал сообщить на головной миноносец. Но, пока они советовались и затем начали передавать Ратьером свои сомнения, «Стерегущий» почувствовал, что коснулся камня. Дал полный задний ход, да было уже поздно, он прочно засел на камнях. Остальные миноносцы застопорили машины. [153]

Ближайший к «Стерегущему» миноносец принял от него буксир и стал пробовать его стащить, но из этой попытки ничего не вышло. Другие миноносцы зажгли прожекторы, чтобы было видно, если их будет наносить на камни.

Сейчас же была послана радиограмма начальнику дивизии с просьбой выслать спасательные буксиры. Положение «Стерегущего» могло стать катастрофическим, если бы задул сильный ветер. А время было осеннее, и этого можно было ожидать в любой момент.

Командир «Стерегущего» приказал двум миноносцам остаться при нем, а остальным идти в Ревельскую гавань. Наш командир, как старший из них, шел головным. Через час мы уже входили в гавань.

Ворожейкин, который вообще побаивался начальства, сильно волновался: как адмирал Эссен будет реагировать на все происшедшее, так как, если виноват головной миноносец, то не менее виноваты и другие, которые должны были обнаружить ошибку «Стерегущего» и предупредить его. Это еще удачно, что сел только головной, а могли сесть и идущие за ним. Никакого оправдания эта посадка на мель не имела и являлась грубой ошибкой штурмана «Стерегущего» и излишней доверчивостью штурманов других миноносцев, которые всецело полагались на переднего. Командиры же проявили излишнюю доверчивость к своим штурманам{185}.

Адмирал Эссен оказался на «Пограничнике» в Ревеле и, после доклада Ворожейкина, немедленно вышел к Ревельстейну, чтобы самому руководить спасением миноносца.

Около полудня следующего дня вернулся «Пограничник», а скоро за ним привели и бедного «Стерегущего», которого довольно легко удалось снять, и он отделался помятием днища и погнутием лопастей винтов. Его немедленно подняли на плавучий док.

Адмирал собрал всех командиров дивизиона и сделал им соответствующее внушение. Он был очень недоволен. Но, не желая поддерживать в своих командирах дух нерешительности и боязни ответственности за всякую оплошность, обещался ходатайствовать перед морским министром, чтобы убытки были взяты «за счет казны» и дело не было бы доведено до суда. Этого он и добился.

Адмирал Эссен был глубоко прав, поступая таким образом. Все командиры, конечно, старались проявлять наибольшую осторожность в море и понимали, что халатное отношение может привести к катастрофе их корабль. Если же и оказывались недосмотры, как в данном случае, то последствия всеми командирами так переживались, что одно это уже являлось большим наказанием и таким уроком, который никогда не забывался. [154]

Доверчивость, проявленная в данном случае командирами, была основана на том, что миноносцы уже столько раз ходили этими фарватерами и так, казалось, хорошо знали все опасности, что штурман головного миноносца не мог ошибиться, а вот и ошибся.

Постоянное же сознание командиров, что за малейшую аварию им угрожает суд, отстранение от командования и вообще гибель карьеры, заставляло бы их быть чрезвычайно боязливыми в принятии на себя какого-либо риска. Это сознание мешало бы выработке решительных и храбрых командиров миноносцев.

Теперь же они знали, что адмирал Эссен, хотя и не похвалит их, но всегда заступится. Это делало их решительными, и они не боялись ходить ночью в самую худую погоду, в туман, и не боялись трудных фарватеров.

Как же научиться всем трудностям хождения в море, если бояться аварий. Аварии и бывали, и это вызывало расходы, но зато создавался все больший и больший кадровый запас хороших командиров.

Простояв несколько дней в Ревеле, дивизион вышел в Либаву, куда и добрался без приключений.

Когда я сделался женихом дочери Ивановского, он предложил мне перевестись преподавателем на Минный отряд. Попасть в Кронштадт, конечно, меня очень устраивало, и я был ему благодарен за обещанную помощь. Придя в Либаву, я получил известие от Ивановских, что начальник Минного отряда написал адмиралу Эссену о моем переводе.

Действительно, через несколько дней я был вызван к адмиралу. Он меня спросил, отчего это мне захотелось уйти с дивизии. Я ему чистосердечно объяснил, в чем дело. Адмирал улыбнулся и сказал, что не отпустит. Потому что я коренной офицер дивизии и что как минный офицер ей очень нужен. К тому же нахожусь на хорошем счету, а хорошие офицеры ей особенно ценны. Что же касается моего желания жениться, то это еще слишком рано для лейтенанта в 23 года, но если мне уж так этого хочется, то я с успехом могу жениться и служа на дивизии. К тому же в порту молодым дамам живется совсем не плохо, и моя будущая жена будет вполне довольна.

Такая постановка вопроса меня хоть и огорчила, но в то же время в душе мне не очень-то хотелось уходить из-под командования адмирала Эссена. Оставалось только поблагодарить за лестный отзыв и уйти.

Однако не прошло и двух дней, как меня опять потребовали к адмиралу. Он встретил очень любезно и сказал, что получил телеграмму из Главного морского штаба, что с дивизии должен быть назначен минный офицер на крейсер «Адмирал Макаров», который на днях зайдет в Либаву, на пути в заграничное плавание. Его выбор пал на меня, и я [155] должен считать такое назначение как бы наградой за мою прежнюю службу на дивизии.

Вероятно, на моем лице отразилась такая неподдельная радость, что адмирал рассмеялся и спросил: «Ну, а как же женитьба? Разве вы раздумали или все забыли, как только явилась возможность попасть в заграничное плавание? Уйдете заграницу, так шесть месяцев не будете видеть невесты?»

Вопрос адмирала меня очень смутил, и я ответил, что заграничное плавание так заманчиво, что как же от него отказаться. По-видимому, адмиралу понравилось, что чувство моряка во мне победило чувство привязанности к невесте, и он, отпуская меня, сказал: «Вот и хорошо, поплавайте. Это будет испытанием вашему чувству. Морскому офицеру нехорошо рано связывать себя семьею».

На этом мы расстались с адмиралом.

Вернувшись на миноносец, я доложил о своем назначении командиру, выправил все документы и вообще приготовился к переезду на крейсер «Адмирал Макаров».

Дальше