XXV. Международное политическое положение после войны. История союза России с державами Согласия. Роль русской к общественности в в подготовке войны. Война, Россия и союзники. Требования союзников и резолюция государя императора. Участие представителей союзных держав в февральском заговоре. Сэр Джордж Бьюкэнен. Отказ представителей Англии в содействии спасению царской семьи. Деятельность союзников на юге России. Обзор состояния Черноморского флота до 18 июня 1918 г. Совещания относительно его судьбы. Виновники Новороссийской трагедии. Союзники в Севастополе. Вторичный уход флота в Новороссийск. Ликвидация Севастопольской крепости и оставшихся кораблей. Остатки Черноморского флота в Бизерте. Английская политика на Балтийском море. Англичане в Северной области. Смерть адмирала А. В. Колчака. Россия и державы Согласия. Результаты и выводы мировой войны на море. Памяти Русского флота
Кончилась мировая война.
Молчат орудия; не работают пулеметы; опустели окопы...Не бороздят морей грозные эскадры дредноутов; не рассекают волны легкие, грациозные корпуса крейсеров, и быстроходные миноносцы не снуют по необъятной шири водных пространств; не видно больше и коварного перископа, незаметно подбирающегося к своей жертве. Моря опустели, но вот понемногу, по всем направлениям, поползли неуклюжие «купцы», уже спокойно везущие свои грузы. В воздухе — тишина, и не носятся в нем легкокрылые стальные птицы, венец творения человеческого гения; не плывут воздушные корабли, бесшумно направляясь к чужим городам, чтобы под покровом темноты сбросить там свои бомбы...
Почти пять лет длилась война, и Европа стояла, залитая потоками крови. Сколько убитых и искалеченных! Сколько лишено крова и обездолено! Огромные цветущие районы превращены в пустыни, а города — в развалины; уничтожены дивные памятники искусства; сведена на нет упорная работа целых поколений. Пройдет много времени, прежде чем все будет восстановлено и жизнь опять войдет в старое русло.
Эти годы великой борьбы видели много героизма, [377] много чудес храбрости обеих противных сторон. Такой войны еще никогда не знала история ни по оружию, ни по способам ведения, ни по количеству жертв. Человеческий гений неустанно работал над средствами истребления, и с изумительной быстротой совершенствовались аэропланы и воздушные корабли, подводные лодки и мины, орудия, пулеметы, газы и так далее. Вся энергия мира была направлена исключительно на то, чтобы достичь наибольших результатов в области разрушительной техники.
Все на фронт! Все для войны! Война до полной победы! — вот лозунги, которыми проникся и жил обезумевший мир.
Исход войны был уже заранее предрешен, так как Германия, героически боровшаяся одна против многочисленных врагов, не могла победить. Не побежденная в военном искусстве, она пала, раздавленная численностью противников.
Германия была добита; принуждена была склонить свою гордую голову пред неумолимыми врагами. Но, кроме нее, есть еще и другие жертвы этой войны, и среди них — Великая Россия. Она — тоже в числе побежденных, но побеждена не в борьбе, а происками союзников и внутренними врагами. Прежде державная и могучая, ныне она — нищая, несчастная, безответная раба иноплеменных правителей и иностранных вожделений.
Результаты войны для России и Германии невольно вызывают в уме картину смертельной борьбы между двумя орлами, схватившимися в воздухе. Вокруг них, в ожидании конца боя, вьются многочисленные вороны. Удары орлиных клювов следуют один за другим, и одна за другой наносятся страшные раны... В пылу борьбы орлы не слышат зловещего крика вороньей стаи, которой сами же себя обрекли в добычу. Только почуяв предсмертную тьму и камнем летя из-под небесных высей на чуждую землю, они замечают наконец опасность, но поздно: они обессилены и сопротивляться не могут... Торжествуя, набрасывается на них воронье, терзает и тащит по кускам могучие орлиные тела...
Как бы там ни было, но цель, поставленная союзниками в начале войны, была достигнута. Германия была побеждена, «русская опасность» — ликвидирована. Не выдержали нервы русского и германского народов; не хватило терпения, которое к тому же умело подтачивалось и [378] тайной работой революционных партий. Из войны родились революции, и, кроме победы Антанты, она несла с собой разрушение императорским тронам и рабство народам под пятой красного интернационала.
Гуманные принципы, торжественно возвещенные Вудро Вильсоном в его пресловутых 14 пунктах, прозвучали жестокой насмешкой. Они были использованы лишь в выгодах победителей, и мирный договор, выработанный через год, был полон небывало суровых требований к побежденным державам. Он лишал их армий и флота, наносил страшный удар промышленности и всему благосостоянию стран, втаптывал в грязь народную гордость. Чаша весов справедливости была резко перетянута пристрастием и корыстью...
Скрепя сердце, с непримиримой ненавистью, центральные державы подписали мир, и эту ненависть глубоко затаили в себе. Своими чрезмерными требованиями союзники зародили в них идею будущего реванша, укрепили ее и подготовили опасность нового пожара войны.
Правда, в мирном договоре среди имен побежденных держав России не было, но ее не было и в ряду торжествующих победителей. Все державы Согласия требовали себе вознаграждения за понесенные во время войны жертвы. Только Россия не могла иметь никаких претензий, и никто ни о чем ее не спрашивал. Наоборот, пользуясь ее временной слабостью, союзники принялись систематически ее расчленять и отнимать даже то, что искони ей принадлежало. Думается нам, что, когда возродится Россия, державы Согласия симпатий в ней не встретят.
Итак, война не разогнала черных туч, не установила политического равновесия. Страсти продолжают бурлить: вновь созданные государства, влача жалкое существование, непрерывно враждуют друг с другом, а большие, не уверенные в прочности сфабрикованного мира, продолжают все время быть наготове. Торжествует принцип: «Хочешь мира — готовься к войне!» Революционные смуты вспыхивают то здесь, то там и подтачивают вековые устои государств. Всем тяжело, все недовольны...
На Дальнем Востоке начинают сгущаться новые грозовые тучи и слышится, пока далекое, бряцание оружия. Проблема Тихого океана встала на очереди, и куда она приведет, не может предсказать ни один мудрый политик.
А сквозь темную завесу грядущих лет вырисовывается [379] еще и новая борьба: побежденных держав с державами-победительницами. Дорого заплатит Антанта за свою недальновидную политику, за свои роковые ошибки.
В этой будущей войне народов Россия должна сыграть главную роль. Пусть сейчас она вся лежит в развалинах, но срок ее воскресения уже недалек. Как бы ни старались тайные и явные влияния помешать ей снова встать на ноги — она все-таки будет восстановлена. Вместе с царской властью к ней сказочно быстро вернется ее былая мощь, ее мировое значение. Она предъявит длинный счет всем своим недругам, потребует расплаты за пережитые ею муки и унижения.
Из лабиринта мировой политики уже выхватывается и сводится в один итог целый ряд фактов, свидетельствующих о русских обидах. Большая часть из них нанесена России ее бывшими союзниками, которые черной неблагодарностью отплатили ей за все ее бесчисленные жертвы во время последней войны.
Картины прошлого проносятся перед глазами, будя тяжелые воспоминания... Чудятся кровавые нивы мировой войны, поля, усеянные костьми русских воинов, победные восторги ликующей Антанты и наряду — несчастья России, вызванные стараниями ее мнимых друзей...
Но пусть молчат комментарии и говорят только факты... Отрешимся на миг от текущей жизни и перенесемся немного назад, чтобы проследить постепенный темп действия злополучного для России союза с державами Согласия.
Года за два или за три до войны в Россию вдруг что-то часто стали наезжать иностранные гости. Начались роскошные банкеты и рауты; речи о симпатии к нашей Родине, ответные «излияния русских чувств»; заверения о трогательной преданности русских «общественных сил» державам Согласия: таковы, в плоскости политиканства и легкомысленных шатаний части русского общества, были первые моменты союзной дружбы.
Все старое было как-то сразу забыто. Улетучились из памяти наших либералов, ставших неожиданно ярыми шовинистами, даже недавние воспоминания о русско-японской войне, о том, как тогда Франция относилась к России, об интригах Англии, имевших целью колебать мощь Северного Колосса... Забылось многое, что следовало помнить и из круга своих мыслей и расчетов не выпускать.
Когда эскадра адмирала Рожественского совершала свой крестный путь, ни одна из нейтральных держав не [380] относилась к ней так недружелюбно, как Франция. Русским кораблям, ради соблюдения «строжайшего нейтралитета», ни под каким видом не позволяли оставаться больше 24 часов на «дружественном» рейде и «покорно просили» уйти, «во избежание каких-либо международных конфликтов».
Злосчастный инцидент в Гулле был полон загадок. Но так или иначе, он был создан Англией, чтобы по возможности скомпрометировать эскадру.
Германия не давала спокойно спать державам Согласия. Не по дням, а по часам растущая мощь ее и слабый расчет на свои собственные силы заставляли союзников обратить свой благосклонный взор в сторону России. Началась работа по «завоеванию» русских симпатий. Огромную пользу в этом деле, разумеется, могла принести пресса. И путем искусных махинаций и крупных денежных субсидий союзникам удалось фактически заполучить в свои руки главнейшие органы русской печати.
Немало миллионов Антанты при посредстве некоторых, скорее менее, чем более, почтенных общественных деятелей перешло в редакции «Нового Времени», «Голоса Москвы», «Речи» и других менее крупных и влиятельных газет.
Печальной памяти Гучков, Милюков, князь Львов и прочие «общественные деятели» отлично играли в руку «союзникам», и, повинуясь их камертону, гремели, одна вслед за другой, газетные статьи, направленные против Германии и толковавшие о неизбежности грядущего столкновения с ней.
Л. И. Гучков, состоявший одно время председателем редакционного отдела «Нового Времени», по рассказам хорошо знакомых с ним лиц, требовал к себе в кабинет для просмотра статьи и вычеркивал из них все, что только не согласовалось с интересами держав Согласия. Ради этого он не стеснялся даже искажать самый смысл статей, говоря сотрудникам: «Побольше, господа, как можно больше бряцайте оружием, так, чтобы через каждую строку можно было бы уже слышать гул будущей орудийной канонады...»
Успех пропаганды делал свое дело. Предостерегавшие голоса правых о том, что война с Германией может иметь роковые последствия для России, заглушались общим хором газетной свистопляски.
Тайные пружины политики действовали безошибочно. [381]
Стремление государя императора избежать войны было парализовано целым рядом искусно предпринятых ходов.
Война вспыхнула. Железные германские армии, сломив сопротивление, проникли вовнутрь Франции. Казалось, что Париж будет неминуемо взят... Но для отвлечения неприятельских сил Россия предприняла наступление в Восточную Пруссию. Эта операция для нее не только была бесполезна, но даже не соответствовала целесообразности плана кампании, но она спасла Францию от разгрома, казавшегося уже неизбежным. Так, ценою жизни сотен тысяч лучших, отборных русских воинов из германских рук было вырвано уже близкое торжество.
Бурей восторга, ликований и приветствий по адресу России была охвачена вся французская печать. «Temps» писал, что Франция никогда не забудет того, что Россией было сделано ради ее спасения, и что в благодарной памяти каждого француза никогда не изгладится воспоминание о погибших русских героях.
Каждый раз, когда начинался натиск германцев на Францию, Россия приходила на помощь своим очередным наступлением.
В сущности, со стороны союзников, Россия была главной участницей войны, и энергия, затраченная ею, была несоизмеримо больше союзной.
Как же вели себя союзники? Оставим в покое давно, кстати, заглохшие и забытые похвалы их прессы русской доблести и проследим, что скажут факты.
Россия без снарядов. Она должна получить их, вот-вот... На американских заводах их изготовлено огромное количество, но ... не России достаются они, хотя заказ сделан именно ею. Союзники перехватывают их для своих надобностей, а переговоры и переписка по этому поводу ни к чему не приводят.
И русская армия принуждена была отступать. Что же делали в это время союзники? Они стояли на старых позициях, и их штабы торжественными телеграммами оповещали весь мир: «В Вогезах мы продвинулись на 135 метров вперед и взяли двух пленных...» и так далее.
Но и без помощи союзников Россия оправилась от своих неудач и продолжала борьбу с еще большим рвением...
Начало 1917 года. Зимнее затишье. На фронте страшной, но ненужной войны стальною стеной стояли русские [382] войска. Внутри России на заводах и фабриках неугомонно работали станки. По железным дорогам, один вслед другому, неслись поезда, подвозя фронту боевые припасы...
Весна была не за горами: отдохнувшие и пополненные армии ждали ее, чтобы идти в наступление. Никто в армии не знал, никто и не предполагал, что Россия уже находилась у порога жесточайшей смуты и полного развала. Меркла звезда царской России — всходила комета революции...
Союзникам русское наступление уже не требовалось. Они и без нее теперь рассчитывали справиться с обескровленной Германией. Они боялись, что победа усилит Россию, даст ей в руки чашу весов международной политики. «Русская опасность» тревожила неумолчной угрозой, и ее было решено ликвидировать еще в зачаточном состоянии.
Было два исхода. Первый — дипломатическим путем подчинить Россию своему влиянию, сделать ее беспрекословной исполнительницей своих предписаний. Второй, в случае неудачи первого, — войти в сношения с русскими либеральными и революционными партиями, субсидировать их и приспособить для своих целей; когда же почва окажется достаточно подготовленной, посредством государственного переворота свергнуть царскую власть и у кормила правления водворить преднамеченных ставленников, покорное подчинение которых обеспечит дальнейшее использование России.
В 1917 году, летом, член Государственной Думы Е. П. Ковалевский, бывший после революции комиссаром народного образования, рассказывал, как подготовлялся февральский переворот, непосредственным участником которого был и он.
В январе 1917 года в Петроград прибыла союзная миссия, в лице представителей Англии, Франции и Италии.
После совещания с английским послом сэром Джорджем Бьюкэненом, французским послом Палеологом, Гучковым, бывшим в то время председателем Военно-промышленного комитета, князем Львовым, председателем Думы Родзянко, Сазоновым, Милюковым, генералом Поливановым и некоторыми другими лицами эта миссия имела наглость представить нашему государю требования следующего рода: [383]
I. Введение в Штаб Верховного Главнокомандующего союзных представителей с правом решающего голоса.
II. Обновление командного состава всех армий по указаниям держав Согласия.
III. Введение конституции с ответственным министерством.
Государь император на эти «требования» положил такие резолюции.
По первому пункту: «Излишне введение союзных представителей, ибо Своих представителей в союзные армии, с правом решающего голоса, вводить не предполагаю».
По второму пункту: «Тоже излишне. Мои армии сражаются с большим успехом, чем армии Моих союзников».
По третьему пункту: «Акт внутреннего управления подлежит усмотрению Монарха и не требует указаний союзников».
В английском посольстве сейчас же после того, как сделался известным ответ государя, состоялось экстренное совещание при участии вышеупомянутых лиц.
На этом роковом и преступном совещании, имевшем для России бесповоротно гибельное значение, было решено «бросить законный путь и выступить на путь революции», причем время для переворота было назначено на первый же отъезд государя в Ставку. На полученные от союзных представителей деньги начала вестись усиленная агитация в пользу переворота.
Так как русские участники заговора были уведомлены о том, что министр внутренних дел Протопопов что-то подозревает, то в силу этого, боясь ареста, они пристроились при членах союзнической миссии и жили у них на квартирах. Так, сам Ковалевский пристроился при генерале Кастельно. Для обсуждения же вопросов текущего времени и более подробной разработки плана будущего выступления собирались на квартире английского посла Бьюкэнена.
Как активно шла работа по подготовке переворота, говорит хотя бы деятельность лазарета для раненых при английском посольстве, которым заведовала мисс Бьюкэнен. Там открыто шла агитация среди солдат, и им прививался яд злобы и ненависти против существующего строя. Кроме того, когда за английскими подарками в посольство являлись приезжавшие с фронта солдаты, им, жадно схватывавшим последние новости о положении и настроении в тылу, передавались как неоспоримые факты [384] разные клеветнические вымыслы про царскую семью, министров и так далее. Где было серому уму солдат разобраться в тонкостях злостной интриги! Вернувшись в окопы, они служили бессознательными проводниками союзных замыслов. Дорого обошлись России эти английские подарки.
Результаты превзошли ожидания. Петроград занялся заревом многочисленных пожаров, и забушевал бессмысленный, дикий бунт. Беспрерывная стрельба, красные флаги, возбужденный вой озверелой толпы, сплошь состоявшей из отбросов и подонков столицы, которые, как по мановению какой-то волшебной папочки, все вышли из своих подполий на улицы. В эти дни пролились целые потоки крови, и лучшей русской крови: крови тех, кто оставался верен присяге и долгу.
Успех заговора был полный. Со звуками «Марсельезы» к зданиям союзных посольств потекли «манифестации». Французская набережная кишела народом, а на балконе своего посольского дома сэр Джордж Бьюкэнен распинался перед толпой, и через переводчика выражал свой восторг видеть русский народ освобожденным от «царского деспотизма», и приветствовал революцию как от имени своего народа, так и от себя лично... А рядом с Бьюкэненом, в полном сознании своего революционного достоинства и достигнутого успеха, красовались Милюков, Родичев и многие другие члены Временного правительства.
Переворот совершился, и с этого времени началась медленная агония России. Громы и молнии сыпались на нее от союзников за то, что она изменяет данному слову, что ее фронт стал для них обузой... Они же привили России яд разложения — и они же еще были в претензии на нее, когда, начиная действовать все сильнее и сильнее, этот яд скрутил по рукам и ногам русскую боевую мощь...
До наступления большевизма союзники дали еще несколько примеров неверности своего слова и злого предательства.
Когда-то они клялись русскому царю быть в крепком союзе с ним; клялись в готовности разделить самые трудные тяготы ради общей цели.
Император Николай II сдержал свое слово до конца, а союзники по отношению к нему оказались клятвопреступниками.
Дважды обращались к англичанам русские люди с [385] просьбой помочь им в освобождении томившихся в тяжкой неволе государя императора и его августейшей семьи.
Первый раз — это было в апреле 1917 года — обратились за содействием к Бьюкэнену. Требовалось только, чтобы он снесся со своим правительством и оно выслало бы навстречу русскому крейсеру английский корабль, который принял бы на свой борт государя и августейшую семью. В то время, невольно поддаваясь обаянию личности нашего царя, этому плану сочувствовал даже Керенский. Потому-то казалось, что удастся совершить великое дело спасения чистых, невинных жертв безвременья и безлюдья.
Но сэр Джордж Бьюкэнен ответил решительным отказом, сказав:
«Есть ли когда об этом думать! Теперь все заняты гораздо более серьезными вещами. Да к тому же, я не хочу обременять моего государя и мое правительство лишними осложнениями...»
Не менее характерный ответ в июле того же года на такого же рода просьбу дал английский военный агент генерал Нокс, к которому, кстати, в дни величия и счастья России очень милостиво относились при нашем дворе.
«Англия, — сказал Нокс, — нисколько не заинтересована в судьбе русской императорской семьи...»
Когда Временное правительство безвременно слетело со своих курульных кресел и на их местах водворились вожди большевизма, союзники забили тревогу и стали кричать, что большевизм — это дело немецких рук, «погубивших» таким образом Россию...
Да, Ленин и другие приехали в «запломбированных» вагонах; но не будь февраля, не было бы и октября. Большевизм — это естественное следствие керенщины, отцами которой были союзники.
С водворением большевиков центральная Россия стала союзникам недоступной, а потому они перенесли свою «просвещенную деятельность» на Юг, где стала формироваться Добровольческая армия, и где среди казаков росло движение против большевизма.
«Помощь, поддержка — что хотите», но только на словах, а не на деле... А факты говорят другое и обнаруживают явную враждебность к вопросу о восстановлении Великой России, сложную сеть интриг и утонченное предательство. [386]
В говоре волн Черного моря слышится ропот. То, свидетелем чего ему привелось быть, вопиет к небу, ибо на суд человеческий — надежда плоха, а кроме того, многое скрыто...
Былой мощи России на нем уже нет. Одна часть Черноморского флота нашла свою могилу в глубинах тех вод, на которых еще так недавно господствовала; другая — лежит искалеченной в своей базе; третья — ютится в иностранном порту. Краткий обзор состояния Черноморского флота после переворота, составленный капитаном 2 ранга Н. Р. Гутаном,{124} а также другие данные позволяют представить ход событий и указать виновников этого разгрома.
«Черноморский флот, идя крупными шагами с первых дней революции к полному развалу, окончательно перестал существовать, как таковой, к декабрю месяцу 1917 года. До этого момента, несмотря на то, что дезорганизация была уже полная и флотом распоряжались и Совет, и Центрофлот, и различные комиссии, все же, время от времени, миноносцы продолжали еще высылаться к неприятельским берегам. В море, по инерции, команды держались в повиновении и сохранялась даже видимость некоторой организованности, которая сразу исчезала при возвращении на рейд.
К декабрю 1917 года, благодаря разным декретам и приказаниям, были окончательно уволены в запас последние старые матросы. К этому времени в Севастополе успел окончательно свить себе гнездо большевизм, чему способствовало большое число съехавшихся в этот город как немецких агентов, так и специальных комиссаров и агитаторов, присланных из Москвы и Петрограда.
В Севастополе начинает играть видную роль, а затем Совнаркомом назначается даже комиссаром флота некто Спиро — тип талантливого международного афериста, по слухам, имевший отношение к австрийскому Генеральному штабу.
Все же на Минной бригаде нижние чины разлагались сравнительно медленнее, чем на больших судах, где они занимались исключительно митингованием, вынесением модных резолюций, обысками и отбиранием оружия у офицеров и гражданского населения. В ноябре велась очень сильная агитация против Дона и, главным образом, его атамана — покойного генерала Каледина. [387]
Благодаря этой агитации, матросы стали формировать сухопутные отряды, отправлявшиеся походным порядком против Дона; туда уже вошли и команды Минной бригады. Отряды эти в пути таяли, так как большинство расходилось по городам и селам с целью грабежа; меньшинство же, доходя до фронта, несло поражения. Обозленность против офицерства усиливалась с каждым днем.
Было ясно, что назревает резня. Начались аресты, сначала лиц, якобы причастных к подавлению предполагавшегося мятежа на Черноморском флоте в 1912 году. По приказанию комиссара, матроса Роменца, были арестованы адмиралы: Новицкий, Каськов, Александров; генерал Кетриц; капитаны 1 ранга: Кузнецов, Свиньин; капитан 2 ранга Салови несколько других офицеров. Тогда же, за отказ идти с командой против Дона, были арестованы командир миноносца «Пронзительный» капитан 2 ранга Каллистов и почти все его офицеры. Первым сигналом к расстрелу офицеров было убийство среди бела дня на миноносце «Фидониси» гулявшего по палубе мичмана Скородинского. Убит он был в спину из машинного люка.{125}
В эти же дни командующий флотом адмирал Немитц с капитаном 2 ранга Максимовым и флаг-офицером срочно выехал в Петроград на какое-то совещание, но на пути все они неизвестно куда скрылись. За день перед ними в Петроград выехал и комиссар Роменец. Уезжая, Немитц за себя оставил начальника штаба адмирала Саблина.{126}
Вечером 15 декабря, в день похорон мичмана Скородинского, командой миноносца «Гаджибей» были арестованы и затем расстреляны на Малаховом кургане командир капитан 2 ранга Пышнов и все офицеры миноносца, за исключением одного. Ночью же матросами, среди которых видную роль играли вернувшиеся с похода против Дона, были в экипаже расстреляны и все арестованные офицеры с адмиралом Новицким во главе. На следующий день происходили почти поголовные аресты офицеров, из которых в ближайшие ночи были расстреляны: капитан 1 ранга Климов, капитан 2 ранга Орлов, старший лейтенант Погорельский, лейтенант Дубницкий и другие. В большинстве случаев расстрелы производились из-за личной мести. Дня через два — три разными революционными организациями были приняты меры к прекращению расстрелов, которые, конечно, не помогли бы, если [388] бы они не прекратились сами собой. Далее были лишь отдельные случаи убийств в других портах. Всего офицеров было убито человек тридцать пять — сорок. В это время Спиро и был назначен комиссаром флота.
В январе месяце выяснилось, что несмотря на пресловутый Брест-Литовский мирный договор, немцы продолжают вести наступление и что целью этого наступления является завладение Черноморским флотом и портами Черного моря. Среди так называемой революционной демократии появляется обычный лозунг «борьбы до конца — до последнего снаряда». Появляется упорное желание, на словах, оборонять Крым путем создания Перекопского фронта. Эту идею особенно рьяно пропагандирует, вплоть до разрыва с Совнаркомом, комиссар Спиро.
Между тем, из Москвы приходят директивы — с одной стороны, военных действий не открывать, так как немцы в Крым не пойдут; с другой же, секретно предписывается приспособить Новороссийск для перехода туда флота, а сам флот, в том числе и все старые корабли, давно стоявшие уже у стенки без команд, готовить к эвакуации. От прямых ответов, грозит ли Севастополю и Крыму захват со стороны немцев, Совнарком уклонялся.
В середине января было спровоцировано наступление на Севастополь каких-то несуществующих Крымских войск. Дело в том, что после декабрьских событий большое число морских офицеров бежало из Севастополя. Часть их остановилась в Симферополе, где в это время, под призрачной охраной образовавшегося Крымского правительства, собралось значительное количество офицеров армии. Был образован штаб Крымских войск, но самих войск, кроме 2-3-х татарских эскадронов на весь Крым, не было. Штаб этот повел дело очень легкомысленно и, быть может, даже иногда «бряцал оружием». Конечно, это был достаточный повод для провокации, и 11 января, ночью, было объявлено о татарском наступлении на Севастополь. Были срочно призваны и вооружены матросы и рабочие, и отряд, численностью около 7 тысяч, отправился на Симферополь. Не встретив никакого сопротивления, этот отряд вступил туда и стал избивать не успевших бежать офицеров и местных богачей. Часть офицеров бежала в Ялту, а часть — в Евпаторию, где они решили оказать сопротивление.
Поэтому в эти порты были посланы отряды и, кроме того, миноносцы, преимущественно типа «Гаджибей». [389]
Миноносцы ходили с одним или двумя офицерами, иногда забирая чуть ли не первых попавшихся на улице. По Ялте и Евпатории ими было выпущено несколько сот снарядов, расстреляно и утоплено около 200 человек, преимущественно офицеров.
К этому времени относится также эвакуация нами Дуная (Совнарком считал себя на положении войны с Румынией), где в конце концов, румынские мониторы артиллерийским огнем заставили уйти нашу, пытавшуюся, как всегда в таких случаях, «наступать», Дунайскую флотилию.
В январе же месяце для получения прямого ответа от Совнаркома о политическом положении, в связи с наступлением немцев на Юге России, были посланы в Москву Спиро, старший лейтенант Левговд и один матрос. Этим лицам было поручено достать денежные средства на содержание флота, к тому времени уже перешедшего на вольнонаемные начала. В Москве Спиро, называвший себя левым эсером, был арестован за непризнание Брестского мира, за ослушание Советской власти и за пропаганду обороны Крыма.
С отъездом Спиро в Севастополе начинают играть видную роль председатель Центрофлота Романовский (строевой унтер-офицер с «Пантелеймона») и капитан 2 ранга Богданов, назначенный советом начальником революционного штаба, главной задачей которого ставилась борьба с контрреволюцией. В Севастополе все это время заседал революционный трибунал, разбиравший дела офицеров по доносу на них матросов. Были присуждены: к бессрочной каторге капитан 1 ранга Карказ, якобы за издевательство над лейтенантом Шмидтом в 1905 году; адмирал Львов к 10-ти годам и капитан 2 ранга Цвингман к 12-ти годам — за подавление мятежа на флоте в 1912 году. Кроме того, еще много офицеров было осуждено на различные сроки и по различным поводам. Содержались все они в городской тюрьме.
Почти весь февраль прошел под знаком митинговой обороны от немцев; всюду трубилось о единении всех партий для дела обороны. Призывались также и офицеры. В середине февраля усиленно ходил слух и писалось в газетах о присутствии в Дарданеллах английского флота под командой адмирала Колчака. Слухи эти всячески провоцировались.
В ночь с 23-го на 24 февраля (нового стиля), сравнительно [390] неожиданно произошло первое избиение состоятельного населения города. Хотя убийства определенно и не были направлены против офицеров, тем не менее, помимо ряда домовладельцев и купцов, были убиты и многие офицеры, в том числе и содержавшиеся в тюрьме Львов, Карказ, Цвингман, Вахтин и другие. Эта резня была организована председателем Центрофлота Романовским с ведома председателя Совета матроса-балтийца Пожарова, и, очевидно, капитана 2 ранга Богданова. В первую ночь было убито и вывезено за боны около 250 человек. Убийства продолжались еще и в ближайшие две ночи, но уже в значительно меньшей степени. Затем они прекратились, и имели место только беспрестанные обыски.
Март протекал сравнительно спокойно, но зато, под влиянием приближения украинских («гайдамаки») и германских войск еще более стали трубить о необходимости защищаться на Перекопе, и наконец газеты возвестили об образовании Перекопского укрепленного фронта. На самом деле, там, под видом армии, собралось, бог весть откуда, около сотни китайцев и несколько сот красноармейцев, грабивших окрестные хутора и села.
С начала марта появляется рознь между матросами и рабочими порта. Под влиянием грабежей, убийств и обысков матросов, от которых начали страдать и семьи рабочих, а главное, из-за нежелания матросов признать правильность требуемой рабочими какой-то денежной прибавки за несколько месяцев назад, рабочие почти открыто встали против них. Они начали вооружаться и, образовав сильную и хорошо вооруженную дружину, взяли ночную охрану города в свои руки. Надо отдать справедливость, что грабежи и кражи почти совершенно прекратились. Эта дружина, неся охрану города совместно с организовавшейся к этому времени городской самоохраной из обывателей, принесла некоторое успокоение и сильно мешала повторным «Варфоломеевским ночам». Кроме всех этих разногласий между матросами и мастеровыми, для розни между ними появилась еще одна причина. Среди рабочих все чаще и чаще говорилось, что обороняться против украинцев не следует, что они на «фронт» не пойдут и так далее. Это весьма понятно, так как Севастополь, отрезанный отовсюду, сведения о том, что делается на Украине и в России, черпал только из большевистских газет, так как другие газеты были закрыты. [391]
Поэтому все считали, что при поддержке германцев украинские части наступают на Крым исключительно с целью освободить его от большевиков. Среди же рабочих порта было много малороссов.
Не имея абсолютно никакой иной информации о том, что действительно совершается на Украине, какие войска наступают на Крым и с какой целью, командование флотом тайно лелеяло мысль спасти суда и материальную часть флота под украинской вывеской.
В середине апреля на происходившее в Морском собрании заседание Центрофлота и партий эсеров и социал-демократов были приглашены командиры судов, а также адмирал Саблин. Адмирал Саблин заявил, что он не видит спасения флота в переводе его в Новороссийск, который не является базой и совершенно не приспособлен для этого, и что с момента выхода флота за боны наступит момент его гибели. Тем не менее, на всякий случай, адмирал Саблин послал в Новороссийск на гидрокрейсере «Троян» комиссию из морских офицеров под председательством капитана 1 ранга Лебединского — подготовить этот порт для стоянки хотя бы только боеспособных судов.
В двадцатых числах апреля германо-украинские части без всякого сопротивления «Перекопских армий» вступили в Крым и двинулись на Симферополь. Красноармейцы, попытавшись оказать сопротивление передовым частям германских войск под Симферополем, бежали в Севастополь и, под командой капитана 2 ранга Богданова, стали спешно грузиться на транспорта.
С этого момента в Севастополе начинается паника и наступает какая-то вакханалия власти. На судах и на берегу беспрерывно идут митинги, даже — ночью. Все ищут власть, способную их спасти. В один и тот же день решают: призвать вновь к власти ушедшего адмирала Саблина, дав ему диктаторские полномочия; уволить Саблина и назначить комиссию с матросом во главе; повиноваться лишь Центрофлоту; упразднить Центрофлот и просить командира «Воли» капитана 1 ранга Тихменева{127} спасти положение и прочее, и прочее. Все эти постановления, носившие самый категорический характер, отменяли друг друга. Толпа обезумела и агонизирует. Совдеп готовится к бегству.
Наконец 29 апреля (боеспособные суда все время стоят на первом положении) неприятельские разъезды [392] появляются в районе Севастополя. Все притихли и ждут, что скажут дредноуты. В это время команды «Воли» и «Свободной России», срочности ради не пригласив даже представителей других кораблей и миноносцев, решают: просить капитана 1 ранга Тихменева и выбранную наскоро делегацию от дредноутов найти адмирала Саблина и просить его как единственного человека, могущего теперь спасти положение, принять единоличное командование флотом; все, что ни будет приказано адмиралом, будет исполняться беспрекословно, а неповинующиеся суда будут приведены к послушанию 12-дюймовыми орудиями дредноутов, в чем команды последних клянутся адмиралу.
Капитан 1 ранга Тихменев с представителями от этих команд едут на берег на квартиру адмирала Саблина и уговаривают адмирала. Адмирал, после короткого колебания, соглашается и едет на «Георгий». Около 4-х часов дня на «Георгии» поднимается сигнал: «Поднять украинский флаг». Дредноуты исполняют приказание сразу, остальные же суда, особенно миноносцы, колеблются. В то же время адмирал Саблин дает телеграмму на Украину и германскому командованию о том, что Черноморский флот украинизировался и что, посылая парламентеров, просит приостановить наступление на Севастополь. Парламентерами в Симферополь едут: контр-адмирал Клочковский, капитан 1 ранга Черниловский-Сокол и чиновник дипломатической части Тухолка.
В этот момент на Минной бригаде происходит следующее: часть миноносцев поднимает украинский флаг, большинство (флаг уже спущен) решают ждать до утра и только один «Пронзительный» не желает спускать красный флаг и готовится к выходу в море. Командующий флотом объявляет командиру «Пронзительного» лейтенанту Бессмертному, что если миноносец не повинуется, то пусть уходит в море не позже 11 часов 30 минут ночи, но без права возвращения на рейд. Едва об этом пронюхали команды других миноносцев, как во всей бригаде появляется неудержимое желание бежать. Почти все миноносцы, за исключением «Дерзкого», «Гневного», «Звонкого» и «Зоркого», готовятся к походу. Внешняя сторона решения — спасти суда от неприятеля; истинная причина — шкурный вопрос. Большинство командиров и офицеров миноносцев разъясняют командам необходимость подчиняться и ждать приказания командующего [393] флотом, но, не имея успеха в этом, идут с миноносцами в море, дабы переходом в Новороссийск хоть временно отдалить гибель судов, ибо мало кто из офицеров верил в призрачную возможность спасти суда под украинской вывеской.
В полночь выходят в море «Калиакрия», «Керчь», «Гаджибей», «Беспокойный», «Пронзительный», «Пылкий», «Громкий», «Поспешный», «Лейтенант Шестаков», «Баранов», «Жаркий», «Живой», «Стремительный» и «Сметливый».{128} Одновременно с ними, тоже в Новороссийск, выходят три или четыре транспорта с бегущей Красной армией и ее «вождями». «Гневный», «Дерзкий» (брейд-вымпел начальника бригады капитана 1 ранга Лебедева){129}, «Звонкий» и «Зоркий» выходят на рейд и становятся на якорь у дредноутов, оставаясь в повиновении у командующего флотом.
Переход миноносцев в Новороссийск является кризисом в настроении команд. Едва ли не сейчас же после выхода, на некоторых миноносцах люди начинают обращаться к офицерам за советами: хорошо ли поступили, что суда ушли в Новороссийск? Не поздно ли вернуться в порт? Что делают корабли, оставшиеся в Севастополе? Все ли подняли украинский флаг?
Кроме того, появилось определенное течение, о котором уже не боялись громко высказываться — это, по приходе в Новороссийск, присоединиться к генералу Корнилову. К сожалению, тогда о Добровольческой армии в Севастополе не имелось никакого понятия, а сама армия в этот момент переживала самый тяжелый период своего существования — период, следовавший после смерти генерала Корнилова, когда армия в числе едва ли большем, чем тысяча здоровых бойцов, отступала из-под Екатеринодара на север. Будь иначе, быть может, удалось бы спасти флот. Теперь приходишь к выводу, что этот исход был вполне возможен.
Кризис больных большевизмом команд разрешался в положительную сторону. Команды начинали выздоравливать. Причиною служило обстоятельство, что почти все лица, замешанные в расстрелах, бежали еще раньше. Оставшаяся команда, в большинстве своем представлявшая индифферентную массу, тяжелым опытным путем вынесла результат управления флотом коллегиальными учреждениями, вроде Центрофлота. Команды воочию увидели, куда их завели революционные кумиры, в опасную [394] минуту оставившие флот и поспешно бежавшие, захватив при этом, как полагается, казенные и общественные деньги. Люди сами убедились, что наступают не «какие-то банды международных белогвардейцев и контрреволюционеров», как о том всюду писалось и проповедовалось, а самые настоящие регулярные германские войска. Доказательством правильности этого взгляда служит сравнение судов, испытавших несколько эвакуации, с судами, которые ее не испытали. Команда эскадренного миноносца «Дерзкий», бывшего свидетелем оставления нами под натиском германских войск не только Севастополя, но и Дуная и Трапезунда, сделалась наиболее лояльной и больше всех проповедовала о присоединении к генералу Корнилову. Эскадренный миноносец «Фидониси», не испытавший ни одной эвакуации и связанной с ней вакханалии, до конца пребывал в хаотическом настроении. Этот миноносец присоединился к идущему в Новороссийск флоту, выйдя из Феодосии, где он стоял довольно долго.
Утром 1 мая миноносцы пришли в Новороссийск.
В Севастополе в это время происходило следующее: адмирал Саблин узнал, что немцы оставили украинские части за Перекопом, а сами наступают дальше. Были получены от наших парламентеров известия, что командующий германскими войсками в Крыму генерал фон Кош наших парламентеров не принял, а просил письменно изложить свои заявления. Он предупредил, что это заявление должен переправить фельдмаршалу Эйхгорну в Киев, откуда ответа можно ожидать не ранее двух недель, и что, во всяком случае, приостановить наступление он не может.
Одновременно с нашими парламентерами выезжали в Симферополь еще две делегации: одна от города Севастополя, другая от украинских организаций. Первая была принята генералом Кошем очень любезно, а вторая — сухо.
Получив такие известия, адмирал приказал парламентерам возвратиться, а всем судам, могущим идти в море, приготовиться к походу. Оставшиеся корабли было приказано контр-адмиралу Остроградскому, по уходе флота, взорвать, для чего еще раньше была сформирована подрывная партия, человек в сто-сто двадцать. Съемка была назначена в 10 часов вечера. Еще раньше было приказано «Дерзкому» выйти в море и стать маячным судном на повороте канала у Херсонеского маяка. Ночь была очень темной. [395]
В это время немцы уже заняли часть Северной стороны и установили полевую артиллерию и пулеметы на Константиновской батарее, против бонов и на Братском кладбище. Однако кораблям сняться своевременно не удалось, так как обнаружилось, что все в порту разбежались и нет ни катеров, ни людей, чтобы развести боны. В конце концов, в двенадцатом часу боны были разведены контр-адмиралом Клочковским, Черниловским-Сокол, капитаном 2 ранга Погожевым, Протасовым и еще несколькими офицерами, вышедшими на адмиральском катере «Пулемет» и еще на какой-то шлюпке.
Едва дала ход «Воля», как немцы в упор открыли по кораблям огонь. За «Волей» (флаг командующего) снялась «Свободная Россия» (командир — капитан 1 ранга Терентьев). Кораблям в абсолютной темноте, под огнем неприятеля пришлось с места на рейде дать полный ход; при этом, должно отметить, что корабли развили ход, едва ли не превышающий контрактную скорость. В «Свободную Россию» попало несколько снарядов, причинивших пустячные повреждения в надстройках и легко ранивших пять человек.
На огонь неприятеля отвечать было запрещено, так как, адмирал не хотел дать лишний повод немцам утверждать, что мы не выполняем Брестского договора, на основании чего они юридически могли бы продолжить операцию по захвату наших судов в свою пользу. Один только комендор не выдержал и выстрелил противолодочным снарядом.
Эскадренный миноносец «Гневный» снимался за кораблями. Под впечатлением неприятельского огня в команде произошла паника, и, ошалев, в машине дали при разворачивании вместо «назад» — «вперед» правой машине. Заметив это, командир лейтенант Крейчман дал правой «полный назад», но в машине снова дали наоборот — «полный вперед», и миноносец выскочил на берегу Аполлоновой балки. Все попытки сняться не увенчались успехом, и командир взорвал корму.
Из-за того, что подрывная партия, которой было поручено взрывать оставшиеся корабли порта и сооружения, разбежалась, все осталось неповрежденным. Только миноносец «Заветный», стоявший в ремонте, был взорван и затоплен своим командиром старшим лейтенантом Краснопольским.
На всех оставшихся в Севастополе судах был снова [396] поднят украинский флаг и в командование ими вступил контр-адмирал Остроградский,{130} известивший украинское правительство и германское командование о том, что не пожелавшие украинизироваться суда ушли в море, а все остальные подняли украинский флаг и остались в Севастополе.
Придя 1 мая, утром, в Новороссийск, миноносцы застали там следующую обстановку. Новороссийск входил в состав Кубанско-Черноморской советской республики, в которой вовсю процветала большевистская власть. В самом Новороссийске сосредоточились почти все главные руководители большевизма на Юге, бежавшие своевременно из Одессы и всех городов Крыма. Здесь были Гавен, Пожаров, капитан 2 ранга Богданов, Алексакис, Басов, Шерстнев, Роменец и, за месяц приехавшая в Новороссийск, известная Островская.{131} На рейде стояло несколько транспортов с беженцами из всех портов Крыма и с красноармейцами, присутствие которых терроризировало не только мирное население, но даже наводило панику на местный революционный комитет.
От прихода флота население тоже не ожидало ничего хорошего, так как вполне справедливо у жителей сложилось самое ужасное мнение о флоте на основании всей его предшествовавшей преступной деятельности. Всем был памятен приход в январе месяце миноносца «Керчь», расстрелявшего ни за что ни про что 42 офицера Варнавинского пехотного полка.
Не успели миноносцы ошвартоваться, как к флоту обратились за помощью местные революционные власти, просившие обезвредить красные части. На срочном заседании командиров судов и представителей судовых комитетов было решено разоружить все прибывшие красноармейские банды и затем отправить их за пределы Новороссийска. Особенно внушал опасения транспорт «Евфрат», на котором было около 1500-2000 красноармейцев, заявивших, что они скорей взорвутся, чем выдадут оружие. На транспорте было около 2000 пудов различных взрывчатых веществ и, кроме того, имелось огромное количество денег, золота и серебра, награбленного на южном берегу Крыма. Разоружить «Евфрат» было предложено миноносцу «Поспешный», который подошел к нему и предъявил ультиматум: немедленно сдаться, угрожая в противном случае его потопить. «Евфрат» сейчас же поднял белый флаг и выдал оружие и все ценности, сданные после в [397] Государственный банк — увы, в те же большевистские руки.
Немного спустя, командир «Поспешного» (старший из командиров миноносцев) получил радио от адмирала Саблина: выйти навстречу со всеми исправными миноносцами и вступить в охрану кораблей, подходивших уже к берегам Новороссийска. К сожалению, исправных миноносцев не оказалось: большинство было почти без нефти и воды. В море вышел один «Поспешный», который, встретив флот, совместно с ним и «Дерзким» в 7 часов вечера вошел в Новороссийскую гавань.
Здесь уместно указать на то обстоятельство, что неприятель ни разу не попытался помешать переходу наших судов, несмотря на то, что еще при вступлении немцев в Крым германское командование запретило русским судам выходить из портов и объявило, что отдало распоряжение своим подлодкам топить все выходящие суда. Неприятельские лодки все время появлялись под Севастополем, даже в надводном положении. Потопить миноносцы было очень легко, так как шли они малым ходом и на некоторых из них командирами пошли мичманы последних выпусков. Вообще миноносцы не представляли собой никакой вооруженной силы. Видимо, либо неприятель проглядел выход судов, так как оба выхода были ночью, либо считал, что суда уже в таком состоянии, что выйти не могут. Есть сведения, что немцы, войдя в Севастополь, говорили, что они считали невозможным уход судов, так как ими против этого были приняты все меры.
К вечеру 1 мая все боеспособные суда собрались в Новороссийске. Кроме миноносцев, с дредноутами из Севастополя перешло одно отделение (восемь штук) исправных быстроходных катеров. Через день из Керчи пришел еще миноносец «Летчик». В ночь на 2 мая ожидалось в Новороссийске выступление большевиков и каких-то южных анархистов. Для предотвращения этого были приготовлены две роты: одна — с Минной бригады, другая — с кораблей. Ночь прошла спокойно. С первого же момента сосредоточения в Новороссийске всех боеспособных, вернее — новейших, судов среди команд появляется желание окончательно установить определенную организацию управления и командования флотом. Дело в том, что, как было сказано выше, адмирал Саблин принял единоличное командование 29 апреля в критическую [398] минуту для флота лишь по просьбе дредноутов; Минная же бригада об этом оповещена не была. Поэтому среди команд миноносцев появилось (они чувствовали как бы обиду) желание тоже присоединиться к избранию командующего. Было созвано общее собрание командиров, комитетов и по пяти человек с каждой сотни команд. На этом собрании было обрисовано общее политическое положение на юге, а старшим лейтенантом Левговдом и матросом, ездившими совместно со Спиро в Москву за деньгами для флота и вернувшимися уже прямо в Новороссийск, было обрисовано положение в Москве. Особенно клеймил советскую власть матрос, ездивший с Левговдом, фамилию которого, к сожалению, сейчас не помню. Все речи говорили о необходимости единоличного командования, без всяких комитетов и комиссий, и что единственный человек, который должен быть назначен на это место, это — адмирал Саблин. Здесь, видимо, сказалась старая привязанность, уважение и глубокая вера в адмирала Саблина, которая существовала среди команд еще задолго до войны. Между прочим, характерно, что на этом собрании выступили два матроса-анархиста: Шелестун (бывший раньше в Центрофлоте) и Кедров («Пылкий»). Оба начали с того, что как анархисты они не признают никакой власти, но, переходя к данному чрезвычайному моменту, власть необходима, и оба заявили, что стоят за вручение единоличной власти адмиралу Саблину.
Таким образом, всеми судами единогласно был избран командующим с полной властью адмирал Саблин, о чем ему сейчас же было сообщено поехавшей к нему делегацией. Ответ был получен следующий: адмирал занят и приехать сам не может, но передает собранию, что, на основании опыта, он не верит такому избранию и что единственная возможность для него принять командование — это исполнение следующих требований.
1. Он должен быть избран не делегатским собранием, а всеобщим референдумом всех команд.
2. Все, не желающие избрания адмирала с единоличной властью, должны покинуть корабли, хотя бы для этого и пришлось сократить число кораблей (из-за некомплекта) до минимума.
3. Адмиралу должна быть предоставлена единоличная власть на основании морского устава и законоположения военного времени. [399]
4. Право по личному усмотрению отдавать всех без исключения провинившихся лиц суду, образуемому при штабе, за провинности по службе и неисполнение приказания начальства.
5. Отмена всякого выборного начала.
6. При исполнении всех вышеуказанных условий адмирал принимает командование, но только с подъемом на всех судах Андреевского флага.
Произведенный референдум дал следующий результат: из всего состава команд численностью около 3000 человек за вручение власти адмиралу подало 2433, против — 237. Остальные или воздержались, или были за него, но с некоторыми поправками.
Когда результат референдума был сообщен адмиралу, он прибыл на «Троян», где находились все командиры, комитеты и представители команд. Поблагодарив за доверие, адмирал сказал несколько слов, без всяких ораторских приемов, но настолько сильных, что произвел на всех глубокое впечатление.
«Принимая власть на таких условиях, я, при поддержке команд, надеюсь привести суда в боеспособное состояние, но спасти флот не берусь и не могу, так как это зависит не от меня. Спасти флот можно только, имея хоть небольшие, но дисциплинированные сухопутные войска, которые могли бы защитить Новороссийск с суши в случае наступления немцев. Войск же таких нет и получить их неоткуда. Сейчас вот вы обратились ко мне и к офицерам, тем офицерам, которых вы расстреливали, унижали и оскорбляли. Офицеры эти, в количестве немногим более сотни, забыли все и, бросив все и даже свои семьи, ушли с вами, дабы спасти корабли. Вот как сильна в них любовь к России и преданность родному флоту. Так уважайте же и берегите своих офицеров. Сейчас вы сами видите, куда вас завели красные лозунги и фразы излюбленных вами революционных вождей, ваших кумиров. Наступила тяжелая минута, и ваших кумиров нет с вами. Где они?
Покинутые ими, вы вновь обращаетесь ко мне — больному, изможденному старику, и просите спасти. Должен вас еще предупредить, что против офицеров и, в частности, против меня, будет вестись агитация; уже сейчас есть среди вас подлые гады, которые начинают свое дело, но вы должны сами вырвать их из своей среды. Да здравствует наша дорогая, истерзанная, несчастная Россия! да здравствует славный Андреевский флаг!» [400]
Ответом было могучее «ура», а когда было провозглашено: «Да здравствует командующий флотом адмирал Михаил Павлович Саблин!», — «ура» перешло в сплошные овации.
На другой день, в страстную субботу, 4 мая (нового стиля), в 8 часов утра был поднят с церемонией Андреевский флаг, и адмирал вступил в командование флотом.
В эту же ночь (на 4 мая) на берегу состоялось собрание местных большевиков совместно с другими упомянутыми выше деятелями, приехавшими из всех городов Крыма, с Островской во главе. На этом заседании было решено посеять среди команд флота панику и тем заставить их, в большей части, покинуть корабли, а тогда уже «ликвидировать» и командный состав. В 4 часа утра в каюту начальника Минной бригады капитана 1 ранга Лебедева пришел матрос-анархист Кедров и доложил об этом заседании и решении, прося принять меры. Однако никаких мер принимать уже не пришлось, ибо, в своем огромном большинстве, команды совершенно не реагировали на агитацию, и вся работа большевиков в этом направлении свелась лишь к бегству 40 человек со всего флота и распродаже матросами лишнего обмундирования.
Население города, со страхом смотревшее на пришедший флот и ожидавшее самых тяжелых для себя испытаний, с нескрываемым удивлением увидело, что флот взял в свои руки охрану города. Ежедневно, для поддержания порядка, назначались две роты: одна — с кораблей, а другая — с Минной бригады; корабли взяли охрану города, а Минная бригада — Стандарта. Кроме того, флот взял несение всех караулов в городе, а по ночам отправлял патрули, которые никого не пропускали после полуночи, не исключая даже революционных властей; пароль же сообщался лишь командирам дежурных кораблей, караулам и патрулям. Все самочинные обыски, разбои, кражи и убийства, бывшие до того времени обыденным явлением в Новороссийске, сразу прекратились. Красноармейцы почти совсем исчезли из Новороссийска, перекочевав преимущественно в Екатеринодар.
Команда «Воли», узнав от одного присяжного поверенного, что в тюрьме, с 4 января, находится 49 пленных корниловских офицеров, ожидавших с приходом флота верной смерти, послала своих представителей в местный совдеп узнать, правда ли, что такие офицеры содержатся в тюрьме и предъявлено ли им какое-нибудь обвинение. [401]
Совдеп, тоже возлагавший большую надежду на поддержку флота, радостно объявил, что такие офицеры, действительно, есть, но что пока никаких обвинений им не представлено. К удивлению совдепа, ему было заявлено, что «Воля» предлагает срочно выпустить всех этих офицеров и что, если это не будет исполнено, она примет свои меры и сама освободит всех арестованных. Совдеп, в срочном порядке, в ту же ночь решил освободить офицеров, и на следующий же день они были выпущены. Тогда команда «Воли» предложила желающим из них поступить на вольнонаемных началах в их команду. Шесть офицеров поступили на должности комендоров и матросов, и отношение к ним со стороны команды было самое доброжелательное; их даже не допускали до грязных работ. Параллельно с этим в командах все громче и громче стали говорить о необходимости «взять на мушку» всех приехавших из Крыма главарей большевизма. Особенно много говорилось по адресу Островской. Правда, разговоры в исполнение приведены не были; но найдись человек, который стал бы во главе этого движения, планы были бы осуществлены. К сожалению, офицерам стать во главе этого дела тогда было еще преждевременно. Тем не менее, такие слухи дошли до главарей большевизма, и вся эта клика, и чуть ли не местный большевистский комитет, покинули Новороссийск и переехали в Екатеринодар, центр Кубанско-Черноморской республики.
Флот начал приводить себя в порядок и подтягиваться. Были запрещены увольнения на берег до окончания работ и занятий; выработан порядок дня, и вновь составлены и проверены все боевые расписания; во время занятий и работ не допускались митинги и собрания. Под председательством адмирала была образована комиссия из старших начальников для выработки и некоторых изменений караульного и морского уставов. Производились артиллерийские и минные учения и все тревоги.
Среди команд миноносцев началось соревнование в приведении их в порядок и исправность. Чистились и выщелачивались котлы, перебирались механизмы, весьма запущенные за время стоянки в Севастополе. Миноносцы чистились и красились от киля и до клотика, причем на некоторых из них команды не признавали даже время отдыха. Это был момент действительного оздоровления команд и заметного подъема среди них.
Только одна мысль мрачно сверлила мозг всех, особенно [402] офицерского состава: оставят ли немцы флот в Новороссийске в покое или же поведут наступление по побережью и на этот порт, так как на Пасху немцы уже заняли Ростов. Боялись также десанта на Тамань из Керчи. Ввиду этого, адмиралом был образован штаб из находящихся в Новороссийске офицеров с начальником штаба капитаном 1 ранга Лебединским во главе, который наметил план сухопутной обороны. Было приступлено к рытью батарей, на которые решили поставить часть судовых орудий. Начальником сухопутной обороны был назначен артиллерийский генерал Тарачков. Кроме того, адмирал телеграфировал в Москву Совнаркому о присылке с севера орудий и снарядов, а также хоть двух полков. Конечно, на это требование адмирал не получил ответа. С первых дней прихода к адмиралу явился командующий советскими войсками на Северном Кавказе некто Автономов (казачий офицер). Он предложил адмиралу свои войска, которых рассчитывал мобилизовать 20 тысяч. Адмирал мало верил в помощь подобных войск, но тем не менее пользовался сведениями автономовской разведки. По всему побережью и, особенно, на берегу Керченского пролива была налажена морская Служба связи; в Крым и Севастополь посланы агенты. Против возможной высадки неприятеля на Тамань и где-нибудь под Новороссийском были тоже приняты соответствующие меры, и один дивизион миноносцев, преимущественно 2-й, так как у него было больше нефти, постоянно стоял на втором положении.
Через неделю по приходе флота в Новороссийск адмирал Саблин получил от фельдмаршала Эйхгорна телеграмму следующего содержания: «Новороссийск. Генералу Саблину. Суда бывшего Черноморского флота, находящиеся в настоящее время в Новороссийске, не раз нарушали Брест-Литовский мирный договор и принимали участие в борьбе против германских войск на Украине. Поэтому никакие дальнейшие переговоры немыслимы до тех пор, пока суда не вернутся в Севастополь. Если это условие не будет исполнено, то германское верховное командование на востоке будет считать себя вынужденным продолжить наступление по побережью. Подписал Эйхгорн». В ответ на это адмиралом Саблиным была послана следующая телеграмма: «Киев. Главнокомандующему германскими войсками на Востоке. Сообщаю, что Черноморский флот, стоящий в Новороссийске и находящийся [403] под моим единоличным командованием, плавает под русским военным флагом. Суда флота мирный договор не нарушали и никогда не принимали участия в борьбе против германских войск на Украине. Прошу прислать более конкретные данные по этому поводу, иначе принужден считать Ваши обвинения голословными. Вместе с тем, если Вы найдете полезным, прошу меня уведомить о времени и порте, куда я мог бы послать на миноносце своих представителей для переговоров и восстановления истины с Вашими представителями. Подписал адмирал Саблин». Надо заметить, что, по имевшимся тогда сведениям в штабе флота, немцы считали суда в Новороссийске лишь хорошо организованной бандой. На свою телеграмму адмирал не получил никакого ответа. После обмена этими телеграммами немцы стали заметно следить за Новороссийском. Ежедневно, по утрам, над городом и флотом стал летать германский аэроплан, который с каждым днем снижался все больше и больше и наконец стал летать, почти задевая клотики наших судов. Параллельно с этим, на высоте Суджукской косы, ежедневно начала появляться большая германская подлодка, державшаяся с утра и до вечера в надводном состоянии в 50-55 кабельтовых от Новороссийска. Характер этих наблюдений со стороны германцев был явно издевательский, в особенности если принять во внимание запрещение адмирала открывать в таких случаях по неприятелю огонь. Но иначе поступить адмирал и не мог, так как действия немцев носили провокационный характер и они только вызывали нас первыми открыть огонь. Под влиянием этого личный состав нервничал и все больше и больше становился удрученным. Наконец адмирал послал радио фельдмаршалу Эйхгорну, в котором заявил, что германские начальники отдельных частей, видимо, не понимают условий Брестского мира, так как на днях германская подлодка обстреляла наш быстроходный катер, шедший в Анапу с почтой. Ежедневные появления аэро — и гидропланов носят враждебный характер и вызывают сильное озлобление даже среди мирного населения. При повторении подобных случаев по ним может быть открыт огонь частными, безответственными лицами, за которых флот и адмирал отвечать не могут. Кроме того, адмирал объявлял, что у Новороссийского порта и Кавказского побережья имеются минные заграждения и просил, во избежание несчастных [404] случаев, отдать приказание всем германским и союзным с ними судам не приближаться к нашим берегам ближе 10 миль, или, в крайнем случае, просить лоцманов, каковые имеются в штабе адмирала. На эти телеграммы тоже никакого ответа не последовало, но подлодки стали держаться менее вызывающе, а гидропланы, если и прилетали, то держались на очень большой высоте.
Около середины мая неожиданно пришло из Москвы извещение, что главным комиссаром флота назначается некто Глебов-Авилов,{132} бывший комиссаром почт и телеграфов, уже находившийся довольно долго в Новороссийске. Извещение это всех возмутило, и даже среди команд стали раздаваться возгласы: «довольно комиссаров». Тем не менее, открыто не признать и выслать этого господина было нельзя, так как флот тогда был бы объявлен вне закона. Ни топлива, ни денежных средств, ни материалов в самом Новороссийске не было, а все это ожидалось из России, и только посланному в Царицын инженер-механику мичману Полякову удалось оттуда, обманным путем, перегнать в Новороссийск три или четыре маршрутных поезда с нефтью. Следующий поезд был уже задержан. Тем не менее, благодаря столь энергичной деятельности мичмана Полякова, миноносцы получили по полному запасу нефти, которой уже на некоторых миноносцах оставалось всего по 5-6 тонн. Глебову-Авилову, явившемуся к адмиралу, было заявлено, что адмирал в политическую жизнь флота не вмешивается, но что и его, Глебова, просят также не нарушать судовой жизни кораблей. С этого момента Глебов-Авилов на судах почти никогда не показывался и лишь изредка на берегу собирал председателей комитетов, которые тоже вскоре перестали его посещать. Глебов всплыл опять на поверхность и сыграл крупную роль лишь впоследствии, при ликвидации флота. Что касается судовых комитетов, то они хотя и не были уничтожены, тем не менее отошли на второй план и почти исключительно занимались хозяйственной жизнью команд. Были даже случаи, когда команды просили их упразднить. В двадцатых числах мая была перехвачена чинами штаба телеграмма Глебова-Авилова в Москву Троцкому, в которой он сообщал, что Черноморский флот, благодаря деятельности Саблина и Тихменева, крупными шагами идет к поправению. Тогда же был сменен, объявлен врагом народа и советской [405] власти и вызван в Москву для дачи объяснений командующий советскими войсками на Северном Кавказе Автономов. Характеристикой настроения команд в то время может служить следующий факт. Из Закавказья прибыл некто Кереметчи, стоявший во главе армянской дружины, отправившейся в свое время из Севастополя защищать Армению от турок. Этот Кереметчи, социал-демократ, меньшевик, спасший в Севастополе жизнь не одному офицеру во время бывших там избиений, в Новороссийске оказался уже большевиком. По его просьбе было разрешено собрание команд Минной бригады, на котором Кереметчи доложил о положении в Закавказье. Весь этот доклад носил характер чистого большевизма.
Кереметчи прямо говорил, что теперь и он сам стоит на том, что за офицерами надо присматривать. Закончил он свой доклад тем, что раньше он, мол, заблуждался, и взгляды его расходились с матросами, но что теперь он весь с ними. Затем Кереметчи предложил данному собранию резолюцию в самом большевистском духе, причем требовал посылки миноносцев куда-то на Кавказское побережье. Результат получился весьма забавный. Его никто не поддержал, и только послышались отдельные возгласы: «Если Вы этого хотите, то обратитесь к командующему флотом, он прикажет, а нас это не касается». Председатель, все тот же анархист, матрос Кедров, заявил, что он подобную резолюцию даже не может поставить на голосование, ибо посылка миноносцев в море зависит исключительно от командующего флотом. В силу этого, он предложил собранию просто разойтись. Явление оригинальное, так как неожиданно матросы и Кереметчи поменялись ролями.
Отношение команд к офицерам во время стоянки флота было самым благожелательным, хотя, правда, внешней выправки и дисциплины не существовало. Все приказания исполнялись без оговорок. Нельзя обойти молчанием того обстоятельства, что на команды особенно сильное впечатление произвел факт развода офицерами бонов 30 апреля в Севастополе; команды громко говорили, что офицеры спасли флот.
Казалось, что налицо были все данные для спасения наших новейших судов. Обстановка складывалась самым благоприятным образом, но одна мысль каждому офицеру и, наверное, многим из матросов не позволяла ни на минуту считать положение надежным. Этой мыслью было [406] твердое убеждение, что немцы не позволят довести дело спасения флота до конца и что, в вольном или невольном союзе с Совнаркомом, они примут все меры, чтобы его обезвредить, если не удастся совсем погубить. Такое напряженное состояние раньше всего отражалось на командующем. Его нервная система расшаталась вконец.
В самых последних числах мая флот узнал о перевороте на Украине. Несколько позже в большевистских газетах, ибо никаких других не было, сообщили о провозглашении донским атаманом генерала Краснова. Все эти сведения получались в специфически большевистском духе. Об истинном положении дел за пределами Новороссийского района никто ничего не знал. О Добровольческой армии тем более ничего известно не было. Единственное, что не подлежало сомнению, так это то, что в Керчи происходит накапливание германских войск, что там стоят некоторые суда германо-турецкого флота и что некоторые части кубанского казачества мечтают призвать на свою территорию германские войска для освобождения от большевиков. Все это еще более взвинчивало нервы личному составу, и даже самая беспечная часть команд начала ясно сознавать безвыходность положения.
Помощи, поддержки, хотя бы моральной, ждать было неоткуда. Портов, куда флот мог бы перейти в случае захвата немцами Новороссийска, тоже не было, ибо Туапсе, куда не могли войти большие корабли, считать было нельзя. Кроме того, стало известно, что объявившая себя самостоятельной Грузия приняла германскую ориентацию и что германские войска распространяются по побережью от Поти и Батума до Сочи и севернее.
При такой обстановке наступил неожиданный конец. 2-го или 3 июня из Петрограда в Новороссийск, к адмиралу Саблину, приехал член морской коллегии Вахрамеев (бывший матрос подводного плавания Балтийского моря, полуинтеллигент),{133} который привез документы чрезвычайной секретности. Ознакомившись с документами и посвятив в их содержание только начальника штаба и командира «Воли», командующий флотом срочно сообщил в Москву, что ему необходимо прибыть туда для объяснений. Еще раньше адмирал, под различными предлогами, уже подымал вопрос о своем приезде в Москву. Не получая никакого ответа на свои многочисленные [407] требования о присылке орудий, снарядов и других материалов для флота и укрепленного района, адмирал думал лично все это добыть на севере.
На следующий день адмирал спешно выехал в Москву, взяв с собою своего флаг-офицера мичмана Гурского, старшего лейтенанта Левговда и охрану в 30 человек матросов при офицере. Перед отъездом адмирал приказал собрать на «Трояне» командиров судов, комитеты и представителей от всех команд. На собрании адмирал заявил, что ему необходимо ехать в Москву, чем еще надеется спасти флот. «Вместо себя, — сказал он, — я оставляю доблестного командира «Воли», капитана 1 ранга Александра Ивановича Тихменева, которого давно знаю, с которым много плавал и взгляды которого на службу те же, что и у меня». Заметно волнуясь, адмирал подошел и обнял Тихменева.
После его ухода счел почему-то нужным выступить и находившийся здесь Глебов-Авилов. Он признавал отъезд адмирала чрезвычайно важным, хотя находил, что события идут настолько быстро, что, быть может, судьба флота решится прежде, чем командующий доедет до Москвы. В ответ со всех сторон сейчас же послышались резкие возгласы: «Покажите нам все пункты и условия Брест-Литовского договора». Подобные фразы неизбежно раздавались каждый раз, когда Глебов-Авилов присутствовал на собраниях. Глебов попытался, как всегда в таких случаях, отделаться общими фразами и поспешил удалиться.
После собрания было решено просить одного офицера и одного матроса поехать на «Волю» к адмиралу и от лица всего личного состава флота выразить ему глубокую признательность за деятельность на пользу флота, благодарить за вывод из Севастополя, пожелать полного успеха в Москве и просить скорее вернуться. Этим представителям адмирал сказал, что у него есть слабая надежда улучшить положение и обещал вернуться в Новороссийск. В 2 часа ночи адмирал уехал.
На следующий день временно командующий капитан 1 ранга Тихменев пригласил к себе исполняющего должность начальника бригады кораблей капитана 1 ранга Терентьева (он же командир «Свободной России»), начальника Минной бригады капитана 1 ранга Лебедева и начальника штаба флота капитана 1 ранга Лебединского, которым прочитал привезенный Вахрамеевым документ. [408] Это был доклад начальника Морского генерального штаба на имя Верховной военной коллегии или Высшего совета республики. В нем говорилось, что, несмотря на гарантии, немцы, под разными предлогами, продолжают все время продвигаться вперед как на Балтийском побережье, так и на берегах Черного моря; по-видимому, они стремятся к захвату кораблей, доков, мастерских и запасов. Основываясь на бывших уже примерах, Генеральный штаб считает необходимым заблаговременно, если германцы поведут наступление на Новороссийск, принять меры к уничтожению находящегося там флота, дабы не отдать его в руки неприятеля. На докладе имелась резолюция Троцкого, состоявшая из двух частей. Первая из них как бы одобряла мероприятия по своевременному уничтожению флота, а во второй было сказано о его немедленном уничтожении. В результате же, за подписью Ленина, Троцкого и «за начальника Морского генерального штаба», Альтфатера, командующему флотом категорически предписывалось немедленно уничтожать все суда. Во всей этой переписке не было ни одного намека на политическую обстановку и совершенно не объяснялось, почему вдруг так экстренно понадобилось топить флот.
Между тем, на месте обстановка казалась сравнительно благоприятной, так как немцы, после занятия Ростова, дальше не шли, а со стороны Керчи тоже ничего не угрожало. Наоборот, даже имелись сведения, что часть германских войск оттуда ушла. Поэтому приказание «немедленно уничтожить все суда» показалось подозрительным и вызвало общее негодование.
Одновременно стало известно, что в Москве за неисполнение аналогичного приказания расстрелян капитан 1 ранга Щастный, выведший Балтийский флот из Гельсингфорса в Кронштадт.
Капитан 1 ранга Тихменев, в присутствии флагманов, объявил Вахрамееву и Глебову-Авилову, что он преждевременно взрывать корабли не будет, ибо уверен, что если при данной обстановке он отдаст подобное приказание, то команды скорее выбросят за борт его, офицеров и Вахрамеева с Авиловым, чем потопят корабли. Оба комиссара как бы согласились с тем, что местная обстановка не требует выполнения приказания Москвы; однако прибавили, что не исполнить его тоже нельзя. Тогда Тихменев предложил комиссарам самим объявить все [409] командам, от чего те сейчас же отказались, заявив, что их, конечно, не послушают, а кроме того, это противоречит принципу единоличного командования, каковой принят на флоте. Комиссары просили дать ответ завтра.
На следующий день собрание флагманов составило такую телеграмму: «Москва. Ленину и Троцкому. Совет флагманов, собравшись 7-го июня с. г. на линейном корабле «Воля» и ознакомившись с секретным докладом Морского генерального штаба за №... и предписанием за №.... постановил: ввиду того, что никакая реальная опасность от наступления германских войск как со стороны Ростова, так и Керченского пролива Новороссийску не угрожает, то корабли уничтожать преждевременно. Попытка отдачи подобного приказания будет принята за явное предательство. Подписали: капитан 1 ранга Тихменев, капитан 1 ранга Терентьев, капитан 1 ранга Лебединский и капитан 2 ранга Гутан 2-й». Последний присутствовал на заседании как старший из командиров миноносцев вместо больного начальника Минной бригады. Эта телеграмма была прочитана и прибывшими комиссарами, которых просили тоже подписаться, если только они согласны с нею. Оба согласились и ее подписали. Один экземпляр телеграммы со всеми подписями Тихменев взял себе, а другой был отдан комиссарам, которые решили лично ее зашифровать, несмотря на то, что им предложили сделать это сообща. Однако по каким-то «техническим причинам» эта телеграмма была отправлена только на другой день, то есть 8 июня, и то лишь после того, как Глебов-Авилов заявил, что он снимает свою подпись. По-видимому, Вахрамеев и Глебов-Авилов тоже послали телеграмму, прося разъяснений, почему необходимо тотчас же топить флот.
10-го числа был получен ряд телеграмм, из которых одна — шифрованная. Из них флот узнал, что в Киеве между Совнаркомом и германским командованием относительно флота ведутся какие-то переговоры. Раньше же было только известно, что в Киеве идет какое-то совещание, на котором, судя по обрывкам перехваченных радиотелеграмм, был затронут также вопрос и о флоте. Ничего не сообщил по этому поводу и приехавший член Морской коллегии Вахрамеев.
Кроме того, из полученных 10 июня телеграмм флот узнал, что Германией предъявлен Совнаркому ультиматум о переходе флота в Севастополь, где суда должны [410] быть интернированы на все время войны. Последним сроком выполнения своего требования противник назначил 16 июня, но потом продолжил его до 19 -го числа. Дальше говорилось, что если флот к 19 июня не перейдет в Севастополь, то германское командование будет вынуждено прекратить дальнейшие переговоры и продолжать наступление по всему фронту. В силу этого ультиматума, в срочном порядке предписывалось уничтожить как боевые корабли, так и все другие суда, находящиеся в Новороссийске, а всему личному составу предписывалось эшелонами отбыть в Саратов, где формировались какие-то морские батальоны.
Что касается шифрованной телеграммы, то она по своему цинизму превзошла все ожидания. В ней говорилось: «Вам будет послана открытая телеграмма — во исполнение ультиматума идти в Севастополь, но вы обязаны этой телеграммы не исполнять, а наоборот: уничтожить флот, поступая согласно привезенному Вахрамеевым предписанию».
Когда карты Совнаркома, благодаря этой телеграмме, были окончательно раскрыты и обнаружено его двуличие, командующий флотом созвал на «Воле» первое собрание командиров, председателей комитетов и представителей команд. На этом же совещании присутствовали Вахрамеев и Глебов-Авилов. Командующий объявил, что им получены чрезвычайной важности документы из Москвы, которые он просит выслушать самым серьезным и внимательным образом, ибо ими решается судьба флота. Затем он предложил обоим комиссарам прочитать собранию все полученные документы и телеграммы в порядке их получения. Комиссары попробовали было отказаться, прося это сделать командующего, но последний стоял на своем, и они, поторговавшись друг с другом, решили, что документы прочтет Глебов-Авилов. Чтение их не раз прерывалось возгласами недоверия и возмущения. Огласив простые телеграммы, Глебов, однако, скрыл текст шифрованной. Тогда командующий заявил ему, что он не прочитал еще одной телеграммы, по его мнению — самой важной. Сильно растерявшись, Глебов попытался что-то пролепетать о секретности и несвоевременности объявления. В ответ на это Тихменев объявил всем, что есть еще одна телеграмма, которую комиссар почему-то скрыл и, взяв ее из рук Глебова, прочитал собранию. Чтение этой телеграммы прямо ошеломило присутствовавших; [411] негодованию не было границ. Послышались голоса: «Эти предатели хотят свалить на нас вину в потоплении флота, хотят поставить нас вне закона» и так далее. После длинного ряда пререканий собрание постановило принять предварительные меры к уничтожению кораблей. Для этого было решено на каждом корабле образовать особую команду из наиболее надежных людей, которая под руководством своих командиров и офицеров уничтожила бы суда в минуту опасности. Постановление это носило, впрочем, лишь предварительный характер, так как многие из команды считали, что раньше, чем принимать окончательное решение, необходимо осведомить обо всем команды.
С этой целью в заседании был сделан перерыв, и условными холостыми выстрелами (это было на отряде условлено с самого начала его стоянки в Новороссийске) были собраны на корабли все отсутствовавшие офицеры и команды. На каждом корабле командам была разъяснена обстановка и все ознакомлены с документами, полученными из Москвы. За немедленное потопление не высказался ни один корабль, но никто тоже не высказался и за переход в Севастополь. Почти все суда вынесли решение оставаться в Новороссийске, причем опять появились лозунги: «борьба до последнего снаряда», «борьба до последней капли крови» и так далее. Многие, высказывая их, были убеждены, что это только слова, а при приближении действительной опасности все разбегутся в горы, а суда останутся неуничтоженными.
В полночь на «Воле» опять началось прерванное заседание, продлившееся до утра, но опять ни к какому окончательному решению оно не привело. Было лишь ясно, что сейчас топить суда никто не станет. Все больше и больше выставлялось третье решение — «война до конца». Появлялись выкрики и относительно необходимости сношений с генералом Красновым, но все же этот вопрос как-то больше обходили молчанием. Решено было запросить Москву о том, какую же телеграмму исполнить: открытую или шифрованную. Между тем, по адресу обоих присутствовавших представителей советской власти ненависть и угрозы росли настолько заметно, что оба комиссара среди заседания предпочли удрать на берег.
На этом заседании впервые появились представители водного транспорта (организация, ведавшая управлением торгового флота) во главе с неким Кремлянским [412] (механик торгового флота), назначенным состоять во главе водного транспорта лично Лениным, который отпустил ему на дела транспорта два миллиона рублей, причем последний расходовал эти деньги по своему личному усмотрению. Представителей торгового флота сначала не хотели допускать на заседание, но затем они были допущены на том основании, что в предписании уничтожить флот указывалось также на потопление коммерческих судов. Кремлянский своими ультрабольшевистскими выступлениями на всех дальнейших собраниях сыграл немалую роль в потоплении судов в Новороссийске, помимо всего прочего агитируя еще против адмирала Саблина, капитана 1 ранга Тихменева и вообще командного состава. Надо сказать, что с самого начала разговоров о потоплении флота в городе велась определенная агитация в том смысле, что уничтожение судов выгодно только офицерам и что этот план измышлен офицерами. В последний же день, день уничтожения судов, уже проповедовалось иное, а именно — что офицеры не хотят топить корабли, а решили их увести в Севастополь. Вся эта агитация на матросов не имела никакого влияния, но у населения пользовалась большим успехом.
На следующий день с полдня опять было назначено заседание на «Воле», присутствовать на котором обещали и оба комиссара; однако они не пришли. Команды стали волноваться, и было решено вызвать их по телефону. Когда их не оказалось дома, был послан патруль, чтобы найти и привести их силой. Патруль вернулся и сообщил, что Вахрамеев и Глебов-Авилов в поезде Вахрамеева удрали в Екатеринодар. Негодованию команд не было пределов, и они стали изобретать различные способы, как бы догнать и арестовать комиссаров.
Вскоре была получена телеграмма с какой-то промежуточной станции. В этой телеграмме Вахрамеев сообщал, что, так как миссия им исполнена не была, он считает свое дальнейшее пребывание в Новороссийске излишним, а потому и уехал, взяв с собою и Глебова-Авилова, дабы вместе с ним доложить в Москве о всем происшедшем.
Утром, обещая присутствовать на заседании, Глебов-Авилов в разговоре с Тихменевым сказал: «Ввиду того, что среди команд стало преобладать решение воевать до конца, а это означает, что суда уничтожены не будут, то лучше в таком случае флоту перейти в Севастополь». Кроме [413] того, на вопрос, как надо смотреть на последнюю телеграмму — идти в Севастополь, и та ли эта телеграмма, о которой говорится в шифрованном радио, что ее исполнять не надо, Глебов ответил, что теперь он и сам ничего не знает и что, пожалуй, эта телеграмма — новая. Это были его последние слова перед бегством.
На заседании, во время которого обнаружилось исчезновение комиссаров, было получено первое донесение о том, что немцы высаживаются в Тамани и что высадить предполагается отряд в 20 тысяч. Это известие окончательно убивало последнюю надежду остаться в Новороссийске.
С этого момента уже началась агония флота. Вконец издерганный личный состав морально умер. Команды перестали есть, спать, метались из стороны в сторону и, потеряв голову, только митинговали. Было несколько случаев дезертирства и самоубийства.
На следующий день после бегства Вахрамеева и Авилова из Екатеринодара прибыли в Новороссийск два эшелона с красноармейцами, которые стали держать себя по отношению к матросам весьма вызывающе. Ими были заняты все караулы в городе.
На городской площади был назначен митинг для населения, на котором должен был разбираться вопрос о судьбе флота. Из любопытства послушать пошло и много матросов. На этот митинг был приведен отряд вооруженных красноармейцев, которые, с ручными гранатами в руках, оцепили всю площадь. В это же время на вспомогательном крейсере «Троян» происходило очередное заседание флота, на которое прибыли представители Кубанско-Черноморской республики. Дело в том, что кому-то пришла шальная мысль спасти флот, присоединившись к Кубанско-Черноморской республике, которая якобы имеет достаточно войск, чтобы обороняться от немцев. На этом заседании представители означенной «республики» уверяли, что они порвали с Москвой, топить флот считают преступлением и готовы общими усилиями отстаивать Новороссийск. На вопросы, каким количеством штыков и артиллерией они обладают и какими финансовыми средствами располагают, эти представители, во главе с Рубиным (комиссар финансов), ответа не дали, а предложили послать представителей в Екатеринодар, где, по их словам, все будет выяснено.
На это заседание командующий прибыть отказался, а [414] через капитана 1 ранга Терентьева, обрисовавшего еще раз все безвыходное положение флота, передал, что он считает, что флот должен быть или уничтожен, или же переведен в Севастополь, но никакого третьего решения, к сожалению, быть не может.
Во время заседания одним из матросов был внесен вдруг срочный запрос: «На каком основании и по чьему приказанию прибыли в Новороссийск красноармейцы, ведущие себя столь вызывающе по отношению к флоту?» Начальник красноармейцев (по виду бывший офицер), почему-то оказавшийся на «Трояне», заявил, что их прислали для охраны города. Из дальнейших разговоров было выяснено, что они прибыли по требованию Глебова-Авилова против якобы взбунтовавшихся матросов. Здесь сразу сказалась ошибка большевистских главарей, которые прислали отряд всего лишь в 600 человек. Начальнику этих эшелонов тут же было заявлено, что он должен немедленно убраться из Новороссийска вместе со всем своим отрядом, ибо город пока еще охраняется флотом, и что если красноармейцами будет тронут хоть один матрос, то весь личный состав флота в количестве около двух с половиной тысяч человек выступит, как один, и снесет их с лица земли. Начальник красноармейцев заявил, что он только сейчас узнал истинный смысл его присылки и что немедленно с эшелонами покинет Новороссийск.
В конце заседания было все же решено послать в Екатеринодар представителей в лице двух или трех офицеров и двух матросов для выяснения на месте всех средств местной «республики».
Временно командующий флотом почти совершенно не принимал участия в заседаниях и ни разу не высказал командам своей точки зрения. Учитывая настроение матросов, которые вновь вспомнили митинговые лозунги, и зная на основании опыта, что на людей в таком состоянии в хорошем смысле повлиять нельзя, он ждал момента, когда они, испробовав все, придут и скажут: приказывайте, что нам делать.
За этот короткий, но тяжелый промежуток времени командующий всячески изыскивал способ спасти суда, но, к сожалению, выхода не представлялось. Увести корабли было некуда, так как не оставалось ни одного порта, где, хотя бы временно, суда могли укрыться; вести же флот куда-нибудь, чтобы топить его на мелком месте, было невозможно, так как большинство команд не пошло бы [415] в море, а разбежалось. Кроме того, флот, с минимумом команды, а частью — на буксире, то есть в совершенно небоеспособном состоянии, вряд ли был бы пропущен неприятелем далее 10-20 миль.
Единственное, что мог сделать еще командующий, так это попытаться связаться с Доном и сообщить о трагическом положении флота недавно вступившему в должность донского атамана генералу Краснову. С этой целью с докладом к атаману он послал на шхуне окружным путем через Керчь в Таганрог инженера-механика мичмана Полякова, который благополучно проехал и был принят генералом Красновым и генералом Богаевским. Взгляд атамана на этот вопрос был таков, что в настоящее время флоту ничего другого не остается, как возвратиться в Севастополь, где все же есть надежда сохранить суда для будущего. Эту точку зрения Донского атамана мичман Поляков передал командующему флотом, насколько помнится, через одну гимназистку, проехавшую прямо через местность, занятую большевиками, и прибывшую в Новороссийск за несколько часов до того момента, когда окончательно надо было прийти к тому или другому решению.
Решений оставалось только два: или топить суда, или перевести их в Севастополь. Каждому человеку, естественно, покажется странным, что бывшие на судах флота в Новороссийске офицеры как бы считались с предписаниями Совнаркома, то есть той власти, которой никто из них не только не признавал, но считал чудовищно преступной. Кроме того, флот считался еще и с каким-то неизвестным германским ультиматумом. Для того чтобы хоть немного понять психологию тех сравнительно немногих офицеров, которые до конца связали свою судьбу с кораблями, на которых они плавали и с которыми сжились, особенно за время войны, надо ознакомиться с той обстановкой, в которой им приходилось решать тяжелый вопрос спасения флота. Помощи ждать было неоткуда. Оставаться в Новороссийске было нельзя, ибо такое решение было равносильно отдаче судов германцам в неповрежденном состоянии, ибо личный состав в последнюю минуту все равно разбежался бы и некому было бы взрывать суда.
Таким образом, оставались только два решения.{134} Первое — топить корабли, чтобы они не могли попасть в руки германцев и не были бы ими использованы против [416] наших союзников. С узковоенной точки зрения, такое решение было единственно правильным. Против него говорило соображение, что потопив флот, а не выполнив требования германцев вернуться в Севастополь, Россия тем самым давала юридическое право Германии продолжать наступление, то есть занимать новые области, наиболее богатые хлебом, в том числе и Кубань. Стремление немцев занять Кубань и вывезти из нее хлеб для большинства тогда было совершенно ясно, и казалось, что они ищут только повода для ввода туда своих войск. Если бы это действительно произошло, то вина в этом ложилась исключительно на остатки личного состава флота. Кроме того, факт подозрительного поведения Совнаркома в отношении флота, выразившегося в отдаче диаметрально противоположных друг другу распоряжений, толкал на мысль, что если не Германии важно уничтожить Черноморский флот, дабы в случае окончания мировой войны не в пользу Германии Россия все же долгие годы была бы беззащитна на Черном море, то во всяком случае это весьма желательно Совнаркому. Армия путем планомерной провокации и пропаганды была уничтожена. Личный состав флота был тоже тем же путем сведен на нет, но оставались еще корабли, которые при первом отрезвлении народа могли быть укомплектованы и подняться против них. Это стремление Совнаркома уничтожить военные суда с первого взгляда покажется маловероятным, но если вспомнить аналогичную попытку уничтожить своими руками суда Балтийского флота, притом, в обстановке, далеко не такой безвыходной, как в Черном море, то окажется, что этот взгляд не только возможен, но имеет свой raison d'être{135}.
Второе решение было — вернуться в Севастополь для интернирования судов германцами. С точки зрения старых военных традиций и истории, это, конечно, казалось неприемлемым, но при той обстановке, когда вся история, традиции, воинская доблесть и дух были уже втоптаны в грязь, рассуждать приходилось только с государственной точки зрения. Не давая никаких гарантий, кроме бумажных, немцы, разумеется, могли в любое время использовать наши суда или, при неудачном исходе войны, их уничтожить. Но вряд ли немцам это сулило какие-нибудь выгоды и вот почему: на Черном море, за отсутствием [417] противника, немцам не надо было морской вооруженной силы, тем более, что в их распоряжении имелись «Гебен» и суда турецкого флота. Об использовании судов против наших союзников не могло быть и речи, так как немцы, увеличив свои силы на два дредноута и десять миноносцев, все равно не были бы в состоянии состязаться с ними. Даже если бы ход военных действий повернулся не в пользу Германии, то и тут надо констатировать, что такое уничтожение нашего флота было бы страшно невыгодно Германии, ибо при мирных переговорах ей пришлось бы отчитываться перед Державами Согласия, которые заставили бы ее уплатить за уничтоженные суда. В крайнем случае, если бы даже это и произошло, то, по крайней мере, флот не был бы нами уничтожен преждевременно, а погиб только тогда, когда рушилась бы последняя надежда на возвращение нам кораблей после окончания войны. Суммируя все возражения «за» и «против», приходишь к выводу, что если и оставалась хоть маленькая надежда на спасение флота, то только в том случае, если он возвратится в Севастополь.
Вот те мысли и соображения, которыми руководствовался личный состав флота в последние минуты его жизни. В этом же смысле 14 июня командующий флотом выпустил приказ к командам. В нем Тихменев объявлял, что есть только два исхода: либо топить суда, либо перейти к 19 июня в Севастополь.
В среде личного состава по этому вопросу возник глубокий раскол, почему командующий, разъяснив еще раз общее положение, приказал его решить всему личному составу путем поименного тайного голосования. Результат голосования и должен был выполнить флот. Другие решения командующим совершенно исключались. Результат референдума был таков: за уничтожение флота высказалось около 450 голосов, за переход в Севастополь — больше 900 голосов и около тысячи воздержавшихся или желавших «бороться до последнего снаряда». Эту тысячу голосов было приказано не считать, как уклонившихся от прямого ответа. Необходимо заметить, что за возвращение в Севастополь подала голоса большая часть команд дредноутов. Таким образом, к полудню 15 июня (нового стиля) личный состав флота решил последний вопрос своего дальнейшего существования.
При подсчете голосов сторонники уничтожения судов пробовали доказать, что тысячу воздержавшихся, или [418] голосовавших за третье решение, необходимо отнести к ним. Особенно горячо ратовали за это представитель водного транспорта вышеупомянутый Кремлянский, а также впервые открыто выступивший командир миноносца «Керчь» старший лейтенант В. Кукель. Их предложение было категорически отвергнуто, и представители команд и командиры судов, кроме Кукеля и еще двух или трех, заявили, что подчинятся только приказаниям командующего флотом. Командующий объявил, что раз большинство решило переходить в Севастополь, то он утверждает это тяжелое решение и поведет туда флот в надежде, что суда наши все-таки нам будут возвращены. С этого момента он потребовал безусловного исполнения всех своих приказаний.
Однако, к сожалению, появившийся в командах раскол уже не прекращался до самого конца. Ему очень способствовала позиция, занятая некоторыми офицерами со старшим лейтенантом Кукелем{136} во главе. Кукель стал горячо агитировать против возвращения флота в Севастополь. В офицерской среде он проповедовал это под тем соусом, что ему якобы не позволяет идти в Севастополь его офицерская честь и достоинство. Повторяя все время красивые фразы, Кукель увлек за собою человек пять-шесть молодых офицеров, поверивших искренности его убеждений. На самом же деле, «достоинство старого офицера» не помешало Кукелю переодеваться матросом и в фуражке с черной лентой (а не Георгиевской — Черноморской),{137} с надписью «Керчь», пробираться в команды, и агитировать за потопление судов уже на совершенно другой подкладке. Особенно он агитировал за это среди команд дредноутов. Тогда еще в Кукеле окружающие не видели большевика, хотя поведение его должно было внушать сильное подозрение. Позиция, занятая офицерами, пошедшими за Кукелем и явно вышедшими из повиновения командующему, не могла не усилить раскола в командах, в особенности — на миноносцах. Почти половина судов, раньше хотевших идти в Севастополь, в последнюю минуту решила топиться. К моменту трагедии флот уже окончательно разбился на две равные части. Может быть, если бы не было раскола в офицерской среде, весь флот поступил бы одинаково и все суда были бы сохранены для будущей России, но так как единодушия в ней не было, то судьба их была решена.
На последнем собрании, когда на основании большинства [419] голосов было решено возвратиться в Севастополь, команды потребовали, чтобы, ввиду ликвидации флота, их обеспечили путем выдачи жалованья за несколько месяцев вперед, тем более, что денежные суммы флота легко могли попасть в руки большевиков или быть отобраны немцами. Командующий объявил, что в денежные дела он вмешиваться не будет, а предоставляет решить вопрос финансовой комиссии при интенданте штаба флота. Комиссия эта, в состав которой входило несколько офицеров, но были и представители от команд, постановила выдать всем жалование за пять месяцев вперед и, кроме того, еще пособие в виде пенсии в зависимости от числа лет службы. Эти суммы было приказано принять судам от интенданта флота по требовательным ведомостям, а именные раздаточные ведомости с расписками представить в штаб.
К вечеру 15 июня обстановка на флоте была следующая. Командующим было приказано флоту к 9 часам утра быть на первом положении (положение № 1 предусматривает часовую готовность к съемке). В действительности же готовились к съемке с якоря лишь оба дредноута, миноносцы «Дерзкий», «Поспешный», «Беспокойный», «Живой» и еще несколько миноносцев, которые хотя и колебались, но тоже собирались в поход. На остальных миноносцах, главным образом, на 3-м так называемом «ушаковском дивизионе» («Керчь», «Калиакрия», «Гаджибей» и «Фидониси»), все время шли сплошные митинги с участием разных посторонних лиц. На них особенно выделялся своими демагогическими выступлениями все тот же старший лейтенант Кукель. Тем не менее, казалось, что в последнюю минуту с якоря снимутся все корабли, ибо в таких случаях всегда торжествует стадное начало. Хорошо помня опыт Севастополя, начальник Минной бригады и командиры «Поспешного», «Беспокойного» и «Дерзкого» решили с утра, не ожидая приказаний, выйти на внутренний рейд, где и встать. Самое главное — надо было оторваться от берега и подать пример. Весь вечер 15-го и ночь на 16 июня с кораблей сходили на берег с вещами матросы, не согласные возвратиться в Севастополь. Главным образом, это был элемент, у которого, так или иначе, рыльце было в пушку...
Весть о предполагаемой съемке с якоря облетела весь город и заводы. Утром, на следующий день, после целого ряда митингов, из города и с заводов к пристаням [420] потянулись тысячные толпы народа с плакатами и красными знаменами с целью отговорить флот от ухода.
К утру 16-го развели пары оба дредноута, «Дерзкий», «Поспешный», «Беспокойный», «Живой», «Пылкий» и вспомогательный крейсер «Троян». На остальных же судах команды продолжали метаться и не знали, что делать: люди то сходили на берег, то переходили на суда, готовые к походу, то вновь возвращались на свои миноносцы и начинали разводить пары, как например, «Пронзительный», «Фидониси», «Гаджибей» и другие. К этому времени к миноносцам подошла толпа манифестантов, и опять начался митинг. Многие матросы из числа колебавшихся стали покидать суда. Стало ясно, что если миноносцы немедленно не оторвутся от берега, то ни один из них не уйдет. Между тем, на те миноносцы, которые уже были почти покинуты командами, бросилась толпа и стала их грабить. Момент был критический. Поэтому «Дерзкий», «Поспешный» и «Беспокойный» снялись с якоря и под крики, проклятия и угрозы наседавшей, неистовавшей толпы вышли на внутренний рейд, где встали недалеко от флагманского корабля «Воля».
В то время как часть толпы на берегу облепила оставшиеся у пристаней миноносцы с «Керчью» во главе, на которой, очевидно, под руководством Кукеля все время поднимались сигналы вроде: «позор и смерть судам, идущим в Севастополь», «изменники и предатели, одумайтесь» и так далее, другая многотысячная толпа направилась по внешним молам к дредноутам. На «Воле» представители этой толпы были встречены старшим офицером, который заявил, что он не может разрешить никакого собрания команде, потому что она занята судовыми работами, проводил их до трапа и на шлюпке отправил на берег. К сожалению, на «Свободной России» не были заблаговременно убраны сходни, а потому представителям толпы и рабочим удалось проникнуть в команду этого корабля. На «России» команда была менее стойка, чем на «Воле», и путем митингования удалось создать в ней раскол. Машинная команда почти в полном составе объявила о своем нежелании идти в Севастополь.
Атмосфера на рейде все больше сгущалась, и суда, вышедшие из повиновения командующего, уже выказывали явно враждебное отношение к тем, что решили идти, в море. От них, а также от различных революционных организаций все время на катерах подходили многочисленные [421] депутации, которые пытались заставить уходившие миноносцы вернуться к берегу. Команды начали сильно волноваться.
Не было сомнения, что если суда простоят еще хоть немного на внутреннем рейде, то, если не вся команда разбежится, во всяком случае, уйдет такая ее часть, что выход в море сделается невозможен. Однако командующий медлил уходить, так как все еще надеялся, что, в конце концов, с ним пойдут и остальные корабли. Кроме того, надо было еще подождать «Свободную Россию», которая принимала с транспортов уголь и нефть.
Около часу дня командующий поднял сигнал: «Сняться с якоря и выйти на внешний рейд». За флагманским кораблем сейчас же снялись «Поспешный», «Беспокойный», «Дерзкий» и «Живой», взявший вдобавок на буксир покинутого командой «Жаркого». Эти два миноносца почти всю войну проплавали вместе, и команда «Живого», на который перешло несколько человек с «Жаркого», не пожелала бросить своего боевого товарища на произвол судьбы. Кроме того, на внешний рейд вышел еще вспомогательный крейсер «Троян», а несколько позже — «Пылкий». Все эти суда стояли на якоре кабельтовых в пяти от входных маяков.
При выходе из гавани со стороны революционных организаций были сделаны еще последние попытки помешать уходившим судам, а именно: на катере пробовала подходить какая-то кучка людей, говорившая, что получены новые телеграммы, из которых будто выяснилось, что весь вопрос с уходом и потоплением судов — это немецкая провокация; призывали не слушаться своих офицеров и так далее. На все это команды отвечали лишь бранью. Вообще, стоило только дать машинам ход, как люди заметно успокаивались.
Выходить из гавани судам приходилось под дикий рев и проклятия огромной толпы, собравшейся на оконечностях обоих молов, что тоже сильно нервировало команды. Суда не были оставлены в покое и на внешнем рейде, где до самого вечера все время на катерах и шлюпках подходили к кораблям разные темные личности, пытавшиеся уговорить их вернуться.
Ввиду того, что на «Поспешном» было больше всего нефти, то командующий приказал ему подойти к «Воле» и перекачать на нее часть запаса. Приблизительно в это же время на «Волю» неожиданно прибыли с берега Глебов [422] -Авилов и Вахрамеев. Они тоже просили командующего не уходить, а подписать приказ о потоплении судов. Командующий наотрез отказался от такого предложения. Тогда комиссары решили обратиться к команде, но сами это сделать не рискнули, а послали говорить с ней бывшего председателя судового комитета «Воли», тоже стоявшего за потопление судов и покинувшего свой корабль перед выходом на рейд. Едва тот раскрыл рот, как команда стала уже кричать, что и его, и комиссаров необходимо выкинуть за борт. После такого приема он, Глебов-Авилов и Вахрамеев спешно спустились по штормтрапу на катер и отвалили от борта. Из их слов стало известно, что для выполнения приказа об уничтожении кораблей Совнарком срочно командировал в Новороссийск члена Морской коллегии Раскольникова.
К вечеру на рейд вышел еще миноносец «Громкий», имея, однако, всего лишь несколько человек команды; идти в Севастополь он не собирался, а вышел из гавани лишь с целью затопиться.
Несколько позже выхода «Громкого» на «Волю» прибыли представители от команды «Свободной России». Эти представители просили команду «Воли» не действовать разрозненно и дать им последний категорический ответ: идет ли она в Севастополь или нет, так как если пойдет «Воля», то к ней присоединится и «Свободная Россия». На это один из матросов машинной команды «России» тут же заметил, что на них надеются напрасно, так как в Севастополь они не пойдут. «Воля» категорически ответила, что своего решения она все равно не изменит и пойдет в Севастополь, хотя бы в единственном числе.
Съемка с якоря и выход в море были назначены только в 10 часов вечера, потому что командующий все еще рассчитывал взять с собой и «Свободную Россию».
В 10 часов вечера снялись «Дерзкий», «Поспешный», «Беспокойный», «Пылкий», «Живой» и «Троян», имевший на буксире «Жаркого». На предложение начальника Минной бригады (брейд-вымпел на «Дерзком») взять «Громкий» на буксир последний, поблагодарив, заявил, что и сам дойдет до того места, куда ему надо. Некоторое время «Воля» задержалась еще на рейде, поджидая выхода из гавани других судов.
На «Россию» был командирован флагманский инженер-механик генерал-майор Берг{138} (плававший на «Дерзком»). Когда окончательно выяснилось, что машинная [423] команда «Свободной России» не идет, а разбегается, то командующий сделал последнюю попытку спасти этот корабль, приказав всей оставшейся команде стать к котлам и механизмам, а капитану транспорта Добровольного флота «Херсон» Родзянко взять во чтобы то ни стало «Россию» на буксир. Однако это приказание исполнено не было, так как команда «Херсона», подговоренная к тому, по всем данным, Кремлянским, отказалась повиноваться.
Необходимо отметить, что незадолго до этого Кремлянский приказал всем транспортам и пароходам коммерческого флота спустить кормовые транспортные флаги и поднять красные с золотою надписью «Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика». Этот флаг был недавно признан Германией как русский кормовой флаг для военных и коммерческих судов, но на флоте о подъеме его никто и не заикался.
В ночь на 17 июня ( по новому стилю) линейный корабль «Воля», нефтяные миноносцы «Дерзкий», «Поспешный», «Беспокойный», «Пылкий», угольные миноносцы «Живой», «Жаркий» и вспомогательный крейсер «Троян» под флагом временно командующего флотом капитана 1 ранга Тихменева ушли в Севастополь. Несколько позже к отряду присоединилась еще база быстроходных катеров посыльное судно «Креста».
Линейный корабль «Свободная Россия», нефтяные миноносцы «Калиакрия», «Гаджибей», «Фидониси», «Керчь», «Пронзительный», угольные — «Лейтенант Шестаков», «Капитан-лейтенант Баранов», «Стремительный», «Сметливый», посыльное судно «Летчик» и около восьми быстроходных катеров-истребителей остались для самоуничтожения на Новороссийском рейде. Кроме того, там же осталось большое количество транспортов и пароходов.
После ухода части флота в Севастополь в Новороссийск прибыл Раскольников, который совместно с Глебовым-Авиловым, Вахрамеевым и Кукелем, руководил взрывами и потоплением судов. Посещая суда, Раскольников произносил демагогические речи, доказывая, что к заключению позорнейшего Брестского мира Россию привели кадровое офицерство и дворянство. Личному составу флота приходится теперь уничтожать свои суда, благодаря исключительно тому же кадровому офицерству. Особого впечатления эти речи на матросов не производили, и ни один офицер в Новороссийске не был [424] тронут. Только Раскольников приказал арестовать флагманского механика генерал-майора Берга за то, что он во время одной из речей Раскольникова на «России» громко крикнул: «Не кадровое офицерство привело Россию к позору, а такие мерзавцы и сволочь, как Вы и прочие комиссары». К счастью, генерал Берг во-время успел на катере уйти из Новороссийска в Керчь.
Миноносцы топились на большой глубине, на внешнем рейде, посредством открытия кингстонов и небольших взрывов механизмов. Один или два миноносца, слишком медленно тонувшие, были взорваны миноносцем «Керчь». «Свободная Россия», выведенная на буксире на глубину в 26 сажен, была взорвана минным залпом того же миноносца.
Сама «Керчь», после потопления всех судов, под командой Кукеля ушла в Туапсе, где и была потоплена, после чего Кукель с командой уехал по Армавир-Туапсинской дороге. Есть основание предполагать, что «Керчь» ушла в Туапсе потому, что в Новороссийске население было слишком озлоблено против нее за январь 1918 года, когда ее командой были расстреляны офицеры Варнавинского пехотного полка и произведено много грабежей и других насилий.
Кроме военных судов, по настоянию своих консулов на Новороссийском рейде были еще потоплены иностранные пароходы, которые были застигнуты войной на Черном море и зачислены в транспортную флотилию, а именно: французский «Оксус», английский «Тревориан», бельгийский наливной «Эльбрус» и итальянские «Женероза» и «Сербия».
Что касается быстроходных катеров-истребителей, то они почти все были отправлены по железной дороге на север с целью переброски их на Волгу.
Отряд судов, вышедший в Севастополь, заблаговременно известил по радио германское командование о времени своего подхода к этому порту, а также число и названия идущих кораблей. Кроме того, было сообщено, что остальные суда по техническим причинам, отсутствию команд и буксиров пришлось оставить в Новороссийске.
На этом переходе, благодаря недостатку команд, главным образом машинных, пришлось взять на буксир почти все миноносцы, и под своими машинами дошли лишь «Дерзкий» и «Живой». Благодаря этому, отряд шел [425] самым малым ходом. К счастью, погода была штилевая, и он благополучно пришел в Севастополь».
Кто же был вдохновителем этого злого дела? По чьему наущению был уничтожен целый ряд совершенно новых, только что вошедших в строй кораблей?
Незадолго до рокового конца Черноморского флота из Москвы в Петроград, между прочим, приехал начальник большевистского Морского генерального штаба. Он пригласил к себе «посоветоваться» относительно положения на Черном море нескольких, пользовавшихся большим авторитетом, высших морских чинов, которые в то время уже находились в отставке. Скорбя за судьбу родного флота, они согласились принять участие в совещании.
По словам начальника генерального штаба, положение вещей представлялось совершенно безнадежным. Выходило, что отстоять Дон и Новороссийск от захвата немцами было невозможно, а благодаря этому вопрос о судьбе Черноморского флота приобретал особую остроту. «Бывшие союзники, — сказал он, — категорически заявили, что наши корабли не должны попасть в руки немцев, и настаивают на их потоплении. Уступая их требованиям, Совет народных комиссаров уже поручил Троцкому принять соответствующие меры, но боится, что в решительный момент, как это всегда было, команды начнут слушаться офицеров, а тогда вопрос о потоплении будет всецело зависеть от них. Поэтому важно иметь документ, который мог бы повлиять на офицеров, чтобы и они согласились уничтожить корабли».
Первое заседание кончилось ничем. После него один из участников совещания, капитан 1 ранга С. Кукель, отправился в английскую и французскую миссии, чтобы непосредственно убедиться в таком требовании со стороны союзников. Там ему подтвердили, что Черноморский флот, действительно, должен быть уничтожен и, таким образом, не стать добычей немцев. В противном случае они угрожали, что события на юге России могут иметь самые печальные последствия.
Через несколько дней состоялось второе заседание. После долгих дебатов наконец было вынесено решение, что, если англичане и французы подпишут протокол о том, что флот уничтожается в их целях и по их настоянию, то один из членов совещания будет послан в Новороссийск [426] к командующему флотом, чтобы ознакомить его с мнением совещания, скрепленным подписями союзников. Против такого решения восстал только один из присутствовавших. Он сказал, что если большевики настаивают на потоплении кораблей, то значит здесь дело нечисто и, кроме вреда, ничего России не принесет; что же касается требований союзников, то с ними считаться не следует. Он один отказался подписать протокол.
Союзники согласились подтвердить свое требование в протоколе, и с его копией в Новороссийск был отправлен лейтенант Вербов. К счастью, он приехал туда, когда часть флота уже перешла в Севастополь.
Как свидетельствовал впоследствии временно командовавший тогда флотом капитан 1 ранга А. И. Тихменев, он, не задумываясь, потопил бы весь флот, если бы получил такой протокол.
Данный случай очень характерен, ибо он показывает, как стремились союзники к уничтожению Черноморского флота и насколько ловко содействовали им в этом большевистские руководители. Как объяснял их начальник Морского генерального штаба, они далеко не были уверены в том, что команды подчинятся такому требованию, а потому изыскали способ повлиять и на офицеров. План был несложен, но очень хитер и увенчался полным успехом: скрепленный авторитетом видных чинов флота протокол о необходимости потопления кораблей служил тому ярким доказательством. Участники заседания, совершенно не знакомые ни с общим политическим положением, ни с обстановкой на Черном море, поверили тому, что говорил начальник Морского генерального штаба, старый морской офицер, раньше пользовавшийся известным влиянием. Проверили в миссиях — все сошлось. Кроме того, тогда среди офицеров господствовало полное убеждение, что Россия должна непременно выполнить все свои обязательства по отношению к союзникам. Все это, вместе взятое, и убедило их в действительной необходимости уничтожения Черноморского флота. Больше же большевикам ничего и не требовалось. Как упоминалось выше, только один из участников как бы чутьем угадал, что в деле есть какая-то нехорошая закулисная сторона, но, не имея никаких данных, он не мог переубедить остальных. Ясно, что уничтожение Черноморского флота, судьбу которого, безусловно, уже выяснял Брест-Литовский договор, было важно не большевикам: [427] все равно, если бы флот и подлежал выдаче, им было бы очень рискованно нарушить условия мира; если же он оставался в их руках, то топить его не было никакого смысла, потому что он находился в их полной зависимости. И если они его потопили, то только в силу требования союзников, предъявленного в тяжелый момент.
Тем временем, как уже говорилось выше, в Новороссийске, на флоте и в городе, собирались митинги, на которых решался вопрос: идти ли в Севастополь или затопить корабли. Среди матросов Минной бригады сновали какие-то подозрительные личности, что-то предлагая, что-то обещая и о чем-то уговариваясь. В некоторых из них нетрудно было даже угадать национальность и хотелось, обращаясь к ним на их родном языке, спросить: «Que faites vous ici?»{139}
Между прочим, Глебова-Авилова и Вахрамеева видели вместе с двумя неизвестными лицами, тоже, по-видимому, иностранцами, причем слышали, как один из комиссаров что-то многозначительно им обещал: «Не извольте беспокоиться — все, все будет исполнено, хотя бы относительно части».
На юге России передавалось как слух, из уст в уста, что виновниками уничтожения части Новороссийской эскадры являются французы; однако прямых доказательств не было.
Но нет ничего тайного, что бы не стало явным. Во французской миссии в Екатеринодаре сами же члены ее проболтались о похождениях некоего лейтенанта Беньо и капрала Гильома, агентов французской контрразведки, которым было поручено высшим командованием уничтожить Черноморский флот, не стесняясь ни способами, ни средствами.
Лейтенант Беньо нисколько не отказывался тогда от своего участия в этом деле, но, наоборот, весьма любезно сообщил некоторые подробности. По его словам, выполнить такое поручение было довольно трудно. Дело пошло значительно легче лишь после того, как им удалось завязать непосредственные сношения с Вахрамеевым, Глебовым-Авиловым, старшим лейтенантом В. Кукелем и несколькими матросами. В особое смущение их приводили дредноуты, которые первое время совершенно не поддавались агитации. Только потом уже [428] представилась возможность склонить на свою сторону и часть команды «Свободной России», но она считалась весьма «ненадежной» (!). В распоряжении Беньо и Гильома имелись значительные суммы, из которых некоторую часть они передали на расходы своим «русским друзьям», уплатив им, кроме того, вперед часть условленного вознаграждения. Ввиду того, что подкупить все команды было немыслимо и представляло некоторый риск для пользы дела, было решено поднять вопрос об уплате личному составу всего флота пятимесячного жалования вперед и одновременно с этим распустить слух, что, по приходе в Севастополь, немцы отберут эти деньги как казенные. Не без влияния французских агентов была устроена и манифестация в последний день, против перехода флота в Севастополь. Сильное опасение вызывало то, что командующий не задумается открыть огонь по неповинующимся кораблям, так как это могло бы испортить все планы. Поэтому, когда «Воля» вышла на внешний рейд, все вздохнули свободно. В числе других обязательств, принятых на себя Кукелем, он взялся, между прочим, следить за «Свободной Россией», чтобы она не переменила своего решения. В случае, если бы она захотела все-таки присоединиться к «Воле», Кукель должен был настичь ее на «Керчи» и угрозами вернуть обратно. К счастью (!), обстановка сложилась так благоприятно, что большая часть флота была уничтожена.
Вот общая картина того, что происходило одновременно в Петрограде и в Новороссийске в момент решения судьбы Черноморского флота; вот кто в действительности организовал его потопление. Нельзя не подчеркнуть еще раз, что союзникам не было никакого основания бояться захвата и использования немцами наших кораблей, так как они всегда могли легко противопоставить им значительно большие силы. Их совести и выводам читателя мы предоставляем скорбную повесть крушения русской мощи на Черном море...
Время шло, война кончилась, и союзники вошли в Черное море. В октябре 1918 года их эскадра, под начальством английского адмирала Кальсори, в состав которой входили английские, французские, итальянские и греческие корабли, появилась перед Севастополем. Быстро приняв его от германского командования, союзники стали занимать русские суда караулами. Это носило такой вид, будто победители спешили овладеть своей добычей. [429]
При этом были и очень характерные случаи. Среди других судов была подлодка «Тюлень», укомплектованная русскими офицерами. Ее существование было признано англичанами, с тем, чтобы она стояла без мин и снарядов. Вдруг однажды на нее является французский офицер с караулом и хочет ее занять. Командир «Тюленя» энергично воспротивился этому и отказался спустить флаг. Только благодаря натянутым отношениям самих союзников между собою, подлодка была оставлена в покое.
По распоряжению английского адмирала все корабли были распределены между союзниками: англичане взяли «Волю» («Императора Александра III»), «Дерзкого» и «Счастливого»; французы «Беспокойного», а греки и итальянцы получили несколько старых миноносцев. После проб и обучений эти корабли были уведены в Измид и поставлены там с английским караулом.
Несмотря на то, что Добровольческая армия вскоре стала ощущать большую потребность в нескольких миноносцах и речных канонерских лодках, она их никак не могла получить. Союзники под разными предлогами и ссылками на другие союзные командования отвечали неизменным отказом. Между прочим, относительно канонерок было сказано, что они находятся в руках французов и предназначаются для действий против большевиков. Но через месяц, когда союзники сдавали Николаев большевикам, эти канонерки были тоже переданы им, да еще с большим запасом снарядов и других материалов.
В марте 1919 года главное начальство на море перешло к французам, а именно к адмиралу Амету. На берегу же продолжали распоряжаться англичане, в лице полковника Труссона. В это время большевики совершенно неожиданно прорвали Перекопскую позицию и стали подходить к Севастополю. Союзническое начальство уверяло, что город не будет сдан, и этому верили, имея на то полное основание, ввиду большого количества союзных кораблей. Но неожиданно последовал какой-то нажим из Парижа или Константинополя, и началась эвакуация.
Командующий русским флотом, которым опять был адмирал Саблин, получил приказание забрать все, что только возможно, и перейти в Новороссийск; то же, чего нельзя было взять, он должен был оставить под защиту союзников.
В конце марта и начале апреля Севастополь лихорадочно эвакуировался в Новороссийск. На месте ушедшего [430] адмирала Саблина остался его начальник штаба капитан 1 ранга граф П. Ф. Келлер,{140} который, зная по опыту союзников, старался, ничего не оставить на их попечение.
2 апреля союзная эскадра начала обстрел большевистских позиций, причем стреляла днем и ночью. Однако 5 апреля командование уже вступило в переговоры с большевиками.
Вскоре на французский линейный корабль «Франс», на котором адмирал Амет держал свой флаг, прибыла большевистская делегация. В результате переговоры привели к заключению перемирия, и, между прочим, было приказано спустить Андреевский флаг, а офицерам — не появляться в погонах.
После этого графу Келлеру и его офицерам ничего больше не оставалось, как покинуть Севастополь.
Через некоторое время в городе начались большевистские демонстрации, в которых приняли участие и французские матросы. Греческая пехота, чтобы разогнать демонстрантов, открыла огонь: среди толпы оказались убитые и раненые, в том числе и французские матросы. В связи с этим на «Франсе» возникли беспорядки, которые продолжались целый день: поднятый красный флаг красноречиво говорил о полном «alliance»{141} с русской революцией... Только с большим трудом офицерам удалось уговорить команду.
Через несколько дней союзная эскадра покинула Севастополь. Перед уходом французами были взорваны батареи, а англичане на старых линейных кораблях «Иоанн Златоуст», «Евстафий», «Пантелеймон», «Три Святителя», «Ростислав», «Двенадцать Апостолов» и крейсер «Память Меркурия» взорвали цилиндры высокого и низкого давления, упорные подшипники и другое. Кроме того, ими были выведены в море и приблизительно в полутора милях от Константиновской батареи, взорваны и потоплены на большой глубине подлодки «Орлан», «Гагара», «Кит», «Кашалот», «Нарвал», «Краб», «АГ-21», «Скат» и «Налим», а на Северном рейде — «Карп», «Карась», «Лосось» и «Судак». На предложение греков вывести и сохранить для России эти корабли союзники ответили категорическим отказом.
В августе-октябре 1919 года, когда Добровольческая [431] армия сильно окрепла и ее оружию сопутствовал ряд побед, союзники начали как бы снова считаться с Россией. Между прочим, высшее командование Добровольческой армии обратилось к ним с просьбой возвратить взятые в свое время корабли. После долгих переговоров ему, наконец, были переданы «Император Александр III», «Беспокойный», «Дерзкий» и несколько старых миноносцев, но все — в самом плачевном виде.
Перед последней эвакуацией Одессы, в первых числах декабря 1920 года, англичанами были еще подорваны затонувшие подлодки «Лебедь» и «Пеликан».
После падения Крыма и ликвидации армии генерала Врангеля все оставшиеся корабли Черноморского флота были переведены в Бизерту, где они и находятся до сих пор. От всего флота остались: линейный корабль «Генерал Алексеев» (б. «Император Александр III», а потом — «Воля»), крейсер «Генерал Корнилов» (б. «Кагул»); миноносцы — «Дерзкий», «Беспокойный», «Пылкий», «Поспешный», «Гневный», «Цериго», «Капитан Сакен» и «Жаркий»; подлодки — «Буревестник», «Тюлень», «Утка» и «АГ-22»; посыльное судно «Алмаз», несколько ледоколов и пароходов. Только небольшая часть этих кораблей находится в исправном состоянии; большинство же требует ремонта. Среди них есть и недостроенные суда, как например «Цериго». Быстро движется время, и печальные остатки русского флота, находясь «под защитой Франции», постепенно приходят в полную негодность. Так некогда умирала в Лиссабоне эскадра адмирала Сенявина...{142}
На Черном море большевикам досталось лишь незначительное количество исправных кораблей: новый крейсер «Адмирал Нахимов»; миноносцы «Завидный», «Свирепый» и подлодки «Нерпа», «АГ-23» и «АГ-24». Все же остальные суда искалечены союзниками.
Приблизительно такие же цели, как на Черном море, союзники преследовали и относительно Балтийского флота.
Когда в апреле 1918 года вопрос о переходе флота из Гельсингфорса в Кронштадт сильно обострился ввиду занятия германцами Финляндии, англичане проявили самый живейший интерес к его судьбе. Морской агент кэптен Кроми несколько раз ездил в Гельсингфорс, чтобы добиться от капитана 1 ранга А. М. Щастного потопления [432] флота. Это требование было мотивировано боязнью, что корабли достанутся немцам.
Одновременно Кроми вел переговоры и с тайной организацией морских офицеров, имевшей целью уничтожение флота, если бы оправдались слухи о передаче его немцам, согласно секретным пунктам Брест-Литовского договора.
Инструкции Москвы были все время двусмысленны и сбивчивы: то они говорили о переводе флота в Кронштадт, то об оставлении в Гельсингфорсе, а то — о подготовке к уничтожению. Это наводило на мысль, что на советское правительство кем-то оказывается давление.
Все старания Кроми ни к чему не привели. А. М. Щастный определенно заявил, что он во чтобы то ни стало переведет флот в Кронштадт. Офицерская организация тоже отказалась без явных доказательств топить свои корабли.
Вопреки заверениям англичан, что немцы обязательно заберут и используют флот, он спокойно перешел в Кронштадт.
Оказалось, что насчет его Германия не имела никаких домогательств.
Не та ли картина повторилась и на Черном море? И здесь и там союзникам было совершенно не опасно, что немцы овладеют нашим флотом. В частности, если германский флот был меньше английского почти в три раза, то русский был слабее германского раз в пять. Из активных сил нашего Балтийского флота имели значение только четыре современных линейных корабля, присоединение которых к германскому флоту не дало бы ему все-таки возможности состязаться с англичанами. Очевидно, англичане боялись не этого, и у них были свои какие-то особые соображения...
После окончания мировой войны и в полный разгар борьбы белых армий против большевиков в Балтийское море пришла союзная эскадра; главное руководство находилось в руках англичан.
Политика союзников клонилась всецело только к поддержке вновь образовавшихся Прибалтийских государств. В это время Эстония, боровшаяся с большевиками, была почти вся занята их войсками. На помощь ей тогда пришел только что образовавшийся Русский Добровольческий Северный корпус. Союзники обещали ему такую же полную поддержку, как и эстонцам, но их обещание [433] и здесь, как это было и на юге, и на востоке, и на севере, так и осталось обещанием. В то время как эстонская армия, благодаря англичанам, ни в чем не нуждалась, русские войска ощущали во всем острый недостаток.
В ноябре 1918 года большевики, предприняв разведку к Ревелю, послали туда, под начальством Раскольникова, эскадренные миноносцы «Автроил» и «Спартак» (б. «Капитан 1 ранга Миклуха-Маклай»). Войдя на Ревельский рейд и подойдя довольно близко к гавани, они заметили английские суда. Командиры миноносцев, которые не были большевиками, решили использовать благоприятный момент и передаться англичанам. Вместо того, чтобы попытаться уйти от преследования, они сами повернули к английским кораблям. Раскольников сейчас же спрятался среди команды.{143}
Считая миноносцы своим «призом», англичане взяли с них все, что только им понравилось, не исключая даже офицерских вещей, вроде носильного и постельного белья, письменных принадлежностей, чемоданов и так далее. Между прочим, из кают-компании «Автроила» было взято пианино, поставленное затем на одном из английских кораблей. Экипажи передавшихся миноносцев были глубоко возмущены таким грубым и бесцеремонным отношением к себе, но сказать ничего не могли.
После продолжительных поисков Раскольников наконец был арестован и отправлен в качестве заложника в Англию. Позднее он был обменен на нескольких английских подданных.
Далее возник вопрос, что делать с миноносцами. Высшее русское командование стало настоятельно требовать, чтобы они были переданы ему для борьбы против большевиков, тем более, что их поддержка левому флангу армии могла принести большую пользу. Одно время англичане как будто и соглашались на такую передачу, но потом они были переданы Эстонии.{144}
Ранней весной 1919 года маленькое сторожевое судно «Китобой», находясь с несколькими такими же судами в дозоре, под обстрелом передалось английским кораблям.
С «Китобоем» повторилась та же история, что с «Автроилом» и «Миклуха-Маклаем»; он был немедленно дочиста разграблен, и его офицеры и команда лишились всего своего имущества. Опять начались нескончаемые [434] переговоры по вопросу, кому передать «Китобой». Между тем, с его экипажем обращались как с пленными. На этот раз «приз» был передан уже Северо-Западной армии и поднял Андреевский флаг. Только отсутствие боевого значения корабля решило вопрос в благоприятном для русских смысле; будь же он боевым кораблем, его, наверно, передали бы тем же эстонцам.
Тем временем англичане, имея свою базу в Бьоркэ, продолжали поддерживать блокаду Кронштадта. И насколько их помощь в отношении русской Добровольческой армии была инертна, настолько энергично, не жалея ни средств, ни жизней, они старались уничтожать корабли русского флота. С этой целью они завели целую флотилию быстроходных моторных катеров и перевезли много аэропланов. Благодаря развалу и распущенности, существовавшим тогда на большевистском флоте, набеги и налеты сходили им почти безнаказанно.
Так, 18 июня 1919 года моторному катеру под командой лейтенанта Эгара удалось незаметно подойти к крейсеру «Олег», находившемуся недалеко от Толбухина маяка, и выпустить в него мину. Произошел взрыв, и крейсер почти сейчас же затонул.
18 августа, рано утром, несколько таких моторных катеров предприняли уже целый набег на Кронштадт. Пользуясь тем, что внимание большевиков было отвлечено одновременным налетом аэропланов, они бешеным ходом внеслись в военную гавань и выпустили несколько мин. При этом были повреждены линейные корабли «Петропавловск» и «Андрей Первозванный», и потоплено учебное судно «Память Азова». Однако и англичане понесли сравнительно большие потери: из семи катеров три было потоплено; люди частью погибли, а частью — попали в плен.{145}
После этого большевики стали осторожнее, и англичанам ничего больше потопить не удалось. Налеты аэропланов продолжались и дальше, но не приносили почти никакого вреда.
15 октября, под давлением союзников, Северо-Западная армия начала большое наступление на Петроград. Быстро продвинувшись вперед, она через несколько дней уже заняла Гатчину и Царское Село.
Весьма важным обстоятельством при наступлении являлась помощь флота, без поддержки которого нельзя было обеспечить левый фланг наступавшей армии и [435] уничтожить батареи Красной Горки, являвшиеся ключом Кронштадта.
Подготовляя наступление, командование Северо-Западной армии вошло в сношения с частью гарнизона Красной Горки, обещавшей своевременно передаться на сторону белых. Кроме того, были подготовлены также кое-какие плавучие средства для переброски русского десанта в Кронштадт. Вдруг, в самый последний момент, союзные представители и эстонское командование, войска которого должны были принять участие в наступлении, заявили, что вдоль берега будут наступать лишь эстонские части, которые при помощи английских и эстонских морских сил займут Красную Горку и высадят десант в Кронштадт. Существовавшие взаимоотношения не позволяли противоречить, а потому даже приготовленные плавучие средства пришлось передать эстонцам. Англичане не хотели допустить русских занять Кронштадт, а собирались сделать это сами при посредстве эстонцев. Между англичанами и эстонцами на этот счет состоялось даже особое секретное соглашение: эстонцы получали различные запасы Кронштадтских складов, необходимые им плавучие средства и даже некоторые корабли, но англичане забирали себе весь флот.
Как и следовало ожидать, помощь англичан со стороны моря оказалась недостаточной и выразилась только в постановке заграждения у Копорской бухты и слабых обстрелах большевистских береговых батарей. С этой целью туда вышли английские миноносцы и эстонский флот под начальством контр-адмирала Питка. 29 октября к бухте подошли большевистские миноносцы «Гавриил», «Константин», «Свобода», «Азард», «Всадник» и «Гайдамак». Этот отряд попал на поставленное заграждение, причем «Гавриил» и «Свобода» подорвались и тотчас же затонули. «Азарду» удалось спасти часть тонувших людей. Остальные миноносцы повернули и полным ходом ушли в Кронштадт.{146}
По этому поводу Питка получил от английского адмирала Кована поздравление с «блестящей победой», а от эстонского правительства — производство в вице-адмиралы. Таким образом, из капитанов дальнего плавания Питка в один год шагнул в вице-адмиралы!..
Взять Красную Горку оказалось не так-то легко: сдаваться эстонским войскам она не захотела. Тогда англичане пообещали прислать для ее уничтожения два современных [436] монитора, вооруженных крупной артиллерией. Время шло, наступление прекратилось и, наконец, положение стало критическим, но мониторов все не было. Только потом уже пришел «Эребус», но другого так и не дождались. Как-то неохотно, неумело и безрезультатно он обстрелял раза два или три Красную Горку и затем ушел: оказалось, что у него не хватило снарядов.
Обстрелами Красной Горки фактически закончились и все морские операции в Балтийском море, так как с отступлением Северо-Западной армии и разоружением ее на эстонской территории продолжать их не было никакого смысла. Балтийский флот мог еще представить некоторую опасность как ядро для воссоздания морской мощи России только в руках белых, но отнюдь — не большевиков. В предвидении такой возможности англичане и топили русские корабли, благо они имели право сказать, что с большевиками стесняться не приходится. Когда же Северо-Западная армия пала, беспокоиться за флот было больше нечего: все равно большевики уже сами доводили его своими порядками до полной непригодности.
От обзора действий союзников на Балтийском море необходимо перейти к их действиям в Северной области, где фронт был образован исключительно по их инициативе.
Флот здесь не играл почти никакой роли, но его можно было бы очень выгодно использовать в борьбе с большевиками.
Северная область была освобождена от большевиков в ночь на 2 августа 1918 года. Вскоре туда стали прибывать союзные войска, составившие особый экспедиционный корпус. Вся власть, согласно распределению сфер влияния в России, была взята англичанами. В их руках, таким образом, оказались все боевые корабли и плавучие средства, которые благодаря этому не могли принять никакого участия в борьбе, вплоть до августа 1919 года, то есть когда Северная область была окончательно эвакуирована союзниками.
Помощь англичан за время их пребывания на Севере была весьма своеобразна. Над всем господствовал строжайший, но крайне медлительный и неорганизованный контроль. Если русские войска что-нибудь и получали, то всегда с огромными трениями и запозданием. Сравнительно легче проникали продукты и товары, которыми [437] англичане вели частную торговлю, но ничего общего с нуждами фронта эта торговля не имела. Кроме того, англичане усиленно занялись вывозом из Архангельска запасов пеньки, смолы, строевого леса и так далее, объясняя это погашением русского долга.
Как потом оказалось, английское правительство отправило на Северный фронт офицеров-специалистов, которые только по званию числились офицерами, а в сущности являлись представителями торговых фирм и знатоками разных отраслей промышленности. До чего дошла эксплуатация русских богатств в этом крае, показывает хотя бы тот факт, что англичане вывезли весь знаменитый холмогорский скот. На официальном языке это называлось покупкой, но в действительности носило характер самой грубой реквизиции: была назначена цена в 120 рублей за голову, и никто не мог уже отказаться от подобной сделки.
На театре военных действий вся власть тоже принадлежала англичанам. Вместо того, чтобы наступать, пользуясь тем, что красная армия еще не сформировалась, они усиленно топтались на одном месте у моря, под прикрытием своего флота. Стараясь остаться полноправными хозяевами, они, между прочим, настояли на уводе всех войск других наций, главным образом — американских, помощь которых была наиболее существенной из всех союзников. В начале 1919 года англичане довольно-таки зазорно сдали Шенкурск, очень важный в стратегическом отношении пункт, откуда бежали, бросив на произвол судьбы все то, что только не содействовало быстроте их бега...
В отношении внутренней политики их цель заключалась в том, чтобы парализовать возможность широкого единения среди русских, так как создание твердой власти, опирающейся на все слои населения, совершенно не входило в их расчеты. С этой стороны им была очень выгодна деятельность правительства Чайковского, которое преследовало не общегосударственные задачи, но узкие партийные интересы. Так, за подписью Чайковского был выпущен декрет, объявлявший красный флаг национальным флагом; подтверждены все декреты большевиков по рабочему законодательству; была организована тайная пропаганда среди населения, направленная против мобилизации и так далее. Наряду с этим, правительство вело также переговоры с иностранными капиталистами [438] о продаже им всех лесных богатств Северной области. Понятно, что такого рода правительство, кроме вреда делу, ничего принести не могло.
Для характеристики состава правительства достаточно хотя бы только указать, что его глава, Чайковский, перевел на свое имя за границу несколько тысяч фунтов стерлингов. Остальные министры были не лучше и на первый план ставили только интересы своего кармана.
Чтобы, наконец, положить предел их преступной деятельности, группа офицеров во главе с капитаном 1 ранга Г. Е. Чаплиным,{147} приняла на себя решение арестовать правительство в полном составе, что ей и удалось выполнить 6 сентября 1918 года. Англичане, вначале относившиеся как бы сочувственно к перевороту, увидев, что он грозит образованием крепкой власти, поспешили изменить к нему свое отношение. Это создало раскол в армии и среди населения, что вызвало еще лишнюю неурядицу.
Когда началась эвакуация, англичане, вместо того, чтобы передать свои запасы и снаряжение русской армии, предпочли уничтожить все, что они не могли почему-либо увезти. Ими были сожжены или брошены в воду автомобили, аэропланы, снаряды, патроны, топливо и большое количество всякого обмундирования, то есть все то, в чем так нуждались русские войска. Долгое еще время после их ухода водолазы извлекали все это из воды.
Сейчас же после эвакуации англичан высшее командование обратило серьезное внимание на организацию флота, с целью использования его в борьбе с большевиками. Наличные силы этого флота, с военной точки зрения, были настолько ничтожны, что англичане не обратили на них никакого внимания. Приспособить флот для активной борьбы и охраны побережья было поручено капитану 1 ранга Чаплину, который энергично принялся за дело. Немного спустя флот принимал уже самое деятельное участие в действиях против большевиков.
Для охраны г. Архангельска, г. Онеги и устья реки Двины были предназначены: линейный корабль «Чесма», посыльное судно «Ярославна» и сторожевые суда «Рекорд» и «Прогресс» (буксиры, вооруженные 1 3-дюймовым орудием и 2 пулеметами).
Флотилия Онежского озера состояла из канонерской лодки «Сильный», 10 быстроходных катеров (1 47-мм орудие [439] и 1 пулемет), катера «Беспощадный» (1 47-мм орудие и 2 пулемета), сторожевого судна «Светлана» и нескольких буксиров.
Двинская речная флотилия — из плавучих батарей «Северянин» (2 6-дюймовых, 1 3-дюймовое орудие и 3 пулемета), «Ополченец» (2 4,7-дюймовых, 1 3-дюймовое орудие и 2 пулемета), «Партизан» (1 4,7-дюймовое, 1 3-дюймовое орудие и 2 пулемета), «Стрелок» (1 4,7-дюймовое, 1 3-дюймовое орудие и 2 пулемета), «Доброволец» (1 6-дюймовое, 1 3-дюймовое орудие и 2 пулемета) и речной канонерской лодки «Опыт» (1 4,7-дюймовое, 3 3-дюймовых орудий и 4 пулемета). Плавучие батареи представляли собой обыкновенные стальные баржи, на которых в двухнедельный срок были установлены орудия и устроено помещение для офицеров и команды. Они передвигались при помощи буксиров.
Отряд сторожевых судов — из 4 английских моторных катеров (1 57-мм орудиемм и 2 пулемета) и 9 различных катеров, вооруженных мелкой артиллерией.
Отряд речного траления и боновой партии — посыльное судно «Курьер», 4 тральщика и 1 боновая баржа.
Кроме того, была организована еще база флотилии, состоявшая из плавучего госпиталя, плавучей мастерской, барж и 16 буксиров.
Вся эта огромная организационная работа могла бы быть выполнена еще при возникновении Северного фронта, но так как тогда во всем распоряжались англичане, сильно тормозившие все русские начинания, то ничего и не было сделано.
Остальные корабли — крейсера «Аскольд» и «Варяг», а также миноносцы фактически не принимали никакого участия в военных действиях. «Варяг» все время ремонтировался в Англии, но так и не был отремонтирован; впоследствии наш морской агент в Англии продал его на слом. Что касается «Аскольда» и миноносцев, то они были переведены в Англию, где и стоят разоруженными.
В феврале 1920 года Северный фронт окончательно распался, и все корабли достались большевикам.
Остается коснуться еще одного антибольшевистского фронта, фронта Белой Сибири. По территориальным условиям, события на нем почти не касались флота, но во главе всего движения там стоял адмирал А. В. Колчак, собравший вокруг себя весьма большое количество морских [440] офицеров, которые принимали активное участие в действиях как на реках, так и в рядах армии.
В нашу задачу входит освещение только тех фактов, которые непосредственно связаны с событиями на морях, в частности — в этой главе приводится описание действий бывших союзников, имевших целью уничтожение морских сил России. Поэтому, оставляя в стороне другие случаи вероломного поведения союзников, здесь нельзя обойти молчанием последних минут адмирала ЛВ. Колчака, погибшего исключительно благодаря предательству французского генерала Жанэна.
15 января 1920 года. На Иркутском вокзале сильное возбуждение. Взад и вперед снуют вооруженные рабочие с лицами, искаженными ненавистью и дикою злобой. Всюду идет смутный говор, похожий на морской рокот. Слышатся проклятия, площадная брань, угрозы «расправиться, как следует».
Призрак уже близкого преступления витал в воздухе, черными крылами своими касаясь очередной, обреченной жертвы смуты.
Отступала армия Колчака под напором большевистских сил. По железным дорогам медленно тянулись поезда с беженцами, снаряжением, припасами и так далее.
Поезд адмирала Колчака только что прибыл на станцию. На его окнах наклеены флаги пяти союзных держав: американский, английский, французский, японский и чешский — это должно было означать, что он находится под их защитой. Но флаги не помогли, а заверения союзных представителей, сделанные адмиралу, что все спокойно и ему ничего не угрожает, оказались грубым обманом.
Когда поезд был окружен вооруженными рабочими, в вагон адмирала вдруг вошел чешский офицер и заявил, что по приказанию генерала Жанэна чешская охрана снимается. Адмирал Колчак принял это заявление совершенно спокойно и только сказал: «Это значит, что союзники меня предали...»
В тот же день адмирал Колчак и все лица, его сопровождавшие, были отведены в Иркутскую тюрьму. Японский военный представитель, полковник Фукуда, послал к чешскому генералу Сыровы, находившемуся также на станции Иркутск, офицера с предложением передать охрану адмирала Колчака японскому батальону. Генерал Сыровы ответил, что адмирал, согласно приказанию Жанэна, уже выдан повстанцам. Тогда полковник Фукуда [441] послал офицера к правительству эсеров, прося выпустить адмирала из тюрьмы и передать японским войскам. Эсеры наотрез отказались. 24 января власть в городе была захвачена большевиками и, таким образом, адмирал Колчак очутился в их руках. 7 февраля, в 5 часов утра, адмирал принял тяжелую, мучительную кончину.
Этого момента забыть нельзя, как нельзя забыть и предательства, благодаря которому погиб Колчак. Что же это в конце концов — ирония судьбы или урок Истории? Адмирал Колчак, работавший в Сибири совместно с генералом Жанэном, которого французское правительство прислало якобы ему в помощь, был выдан революционной черни по приказанию этого же самого Жанэна.
Кстати будет заметить, что адмирал Колчак был убежденным сторонником дальнейшего выполнения всех обязательств, принятых на себя императорским правительством по отношению к державам Согласия. Адмирал продолжал еще верить в искренность симпатий союзников к России и в их желание восстановить ее в прежнем могуществе. Он не знал, что катастрофические русские беды вызваны именно ими, не знал, что ими же уничтожен и столь близкий ему Черноморский флот, как не знал и того, что он погибнет по их же вине....
Сухой, отрывистый звук револьверного выстрела, штык, с сатанинским злорадством поворачиваемый в груди адмирала, предсмертный, еле слышный, вздох...
Где теперь генерал Жанэн? Встает ли пред ним, хоть временами, окровавленная тень преданного им Колчака? Не слышатся ли ему, хоть в тайниках его совести, жуткие слова покойного адмирала: «Это значит, что союзники меня предали...»
Потопление судов Балтийского и Черноморского флотов, а также действия союзников в Северной области и Сибири надо рассматривать, как эпизоды все еще продолжающейся мировой войны. Только теперь объектом для нападения, кроме центральных держав, явилась также и Россия.
Сейчас же после окончания войны с Германией, несмотря на все дружеские заверения, политика союзников по отношению к России стала ясной. Сразу сделалось понятным, что союзники совсем не стремятся к подавлению большевизма в России. Они желали продолжения русской анархии и энергично поддерживали процесс раздробления. [442]
В частности, для Англии было важно образование прибалтийских республик, так как это давало ей возможность базироваться на Балтийском море, предоставляло протекторат над этими народами и возможность парализовать германское соперничество на торговом рынке. Польша стала барьером между Германией и Россией, а закавказские республики дали возможность использовать нефтяные источники, что принесло им огромные выгоды.
Недаром на одном из заседаний Палаты Общин, в начале 1920 года, Ллойд-Джордж обмолвился крылатой фразой: «Сильная Россия для Великобритании не подходит».
Для чего же тогда союзники помогали Колчаку, Деникину, Миллеру и Юденичу? Да потому, что они были им нужны, во-первых, как плотина, удерживающая большевизм только в пределах России; во-вторых, потому, что такой диверсией Индия, Персия и Афганистан в значительной степени ограждались от большевистского напора; наконец и потому, что упорная гражданская война, обессиливая внутреннюю Россию, какой она еще осталась, тем самым парализовала возможность противодействия их аппетитам. Поэтому-то и помощь союзниками оказывалась постольку-поскольку: с одной стороны, принимались меры, чтобы большевики не одержали решительный верх, но с другой, чтобы и белые не могли их низвергнуть.
Если бы союзники искренно желали восстановления России, то они, прежде всего, должны были бы признать правительство Колчака, когда его войска вели успешное наступление в районе Волги; Деникину вовремя доставили бы необходимое вооружение и военные припасы; высадили бы на Севере действительно необходимое количество войск, а не ничтожный по своей численности «экспедиционный корпус»; наконец, оказали бы Северо-Западной армии энергичную поддержку с моря, когда она подошла к Петрограду.
Так отплатили союзники России за все ее жертвы во время войны. Они ее разложили, расчленили, обессилили и, в частности — чтобы затруднить ей восстановление морского могущества, приложили все старания уничтожить ее флот.
Среди вышеизложенных событий в России прозвучал заключительный аккорд мировой войны. Теперь уже [443] можно сравнительно точно подсчитать ее результаты и попытаться сделать некоторые общие выводы. Ввиду того, что задачей этого труда исключительно является описание борьбы на море, необходимо вернуться обратно и еще раз бегло проследить всю деятельность флотов за время минувшей войны.
Можно считать, что крупные военные действия на море закончились Ютландским боем. После него деятельность флотов протекала в их обычной работе по охране берегов, конвоированию и нарушению грузовых сообщений.
Главное значение в борьбе на море имел, несомненно, английский флот, как самый могущественный в техническом отношении. Другие союзные флоты, как-то: французский, американский, итальянский и японский, играли уже второстепенную роль. Что касается русского флота, то его значение и задачи были совершенно особые, так как его деятельность протекала изолированно, в закрытых морях, и не могла координироваться по общим задачам других флотов. Он имел лишь скромное назначение охранять берега и поддерживать с моря фланги армий, и потому его действия должны рассматриваться совершенно отдельно.
С противной стороны главную роль играл, конечно, германский флот; австрийский же, турецкий и болгарский находились фактически в его подчинении и, хотя были в разных морях, руководились почти исключительно германским командованием.
При возникновении войны задачей английского флота явилось установление блокады Германии и полная ее изоляция от всего внешнего мира. Благодаря огромному перевесу в силах, английский флот легко справился с таким заданием: Германия оказалась заключенной в стальное кольцо. Однако, чтобы упрочить свое господство на море и чтобы парализовать возможность для Германии вырвать у него это господство, ему было необходимо разбить германский флот. В силу этого англичане все время искали с ним встречи, но она произошла только в конце второго года войны. Правда, в первый год, это стремление носило несколько платонический характер, что можно объяснить относительной неготовностью английского флота.
Главная цель Германии на море лежала в противодействии тактике англичан. В первый год войны, немцы, [444] пожалуй, еще могли бы захватить инициативу в свои руки, но потом стало поздно: в генеральном бою со всем английским флотом они не имели шансов на победу, а разбивать его по частям не допустили бы англичане. Пришлось прибегнуть к менее решительным способам борьбы, то есть действовать на торговые сообщения союзников, нарушая подвоз войск, провианта, снаряжения для армий на континенте; наконец, нападать на отдельные корабли и отряды. Помимо того, германский флот нес охрану своих берегов и поддерживал правый фланг армии.
Для выполнения этого задания немцы использовали свою крейсерскую эскадру, застигнутую войной в заграничных водах, и вспомогательные крейсера. Крейсерская война для них была очень удачна, и, хотя, в результате, все крейсера были уничтожены, но своими действиями они успели нанести значительный вред противникам. После этого была начата «подводная война». Германия выслала все свои подлодки, которые сразу же стали бичом морей, беспощадно топя все встречные корабли. Союзникам было очень трудно бороться против них, и только к концу войны удалось изобрести кое-какие средства защиты, а главное — приобрести опыт в избежании атак. Иногда, кроме этого, немцы предпринимали крейсерские набеги на английское побережье, с целью нарушить и осложнить блокаду. Обычно же, германский флот нес дозоры легкими крейсерами и миноносцами, а главные силы стояли в базе, всегда находясь в полной готовности выйти навстречу неприятелю.
Вот, в общих чертах, характер работы флотов во время войны, на главном театре морских действий. Но у союзных флотов были еще и второстепенные операции, вроде прорыва Дарданелл, поисков и уничтожения легких крейсеров, действий в колониях и так далее. Однако, они носили только частный характер и совершенно не отражались на главных событиях.
По работе флотов можно судить и о той роли, которую они сыграли в минувшую войну.
Английский флот, владея все время войны морем, тем самым имел возможность обеспечить подвоз своим армиям и парализовать все попытки неприятеля в этом отношении. Такой благоприятный результат обусловливался прежде всего его численным превосходством, а потом — помощью флотов Франции, Италии, Америки и Японии. [445]
Какуже говорилось выше, германскому флоту только и оставалось, что наносить короткие удары на сообщения противника и, таким образом, вредить его операциям на суше. Это было большее, что он мог сделать, ибо был слишком слаб даже по сравнению с одним английским флотом, не говоря уже про соединенные флоты всех союзников.
Главнейшим событием войны на море явился Ютландский бой. Он мог бы сильно изменить создавшееся положение, но, благодаря нерешительности и отсутствию талантливости у командующего английским флотом, оказался безрезультатным: англичанам не удалось уничтожить германский флот. Правда, и немцы не достигли свой цели, то есть не разбили по частям английский флот, но причины этого лежат только в неблагоприятно сложившейся для них обстановке. Как бы там ни было, но Ютландским боем была окончательно решена проблема владения морем в эту войну.
В указанной роли флотов и заключалось все их значение для государств.
Русский флот на Балтийском и Черном морях имел, как уже упоминалось, свои обособленные задачи.
В момент объявления войны и все первые месяцы ее, наш Балтийский флот находился в очень критическом положении. Крайне слабый по численности, без оборудованных опорных позиций, он не мог оказать серьезного сопротивления противнику в случае его попытки проникнуть в Финский залив. В этот период немцам ничего не стоило бы сломить его сопротивление, подойти к Кронштадту, высадить десант и оказаться у самой столицы государства. Если этого и не случилось, то только потому, что германский флот был связан в своих действиях войной с Англией. На второй год войны наш флот начал значительно усиливаться новыми линейными кораблями, миноносцами и подлодками, а опорные позиции, благодаря спешно законченным батареям и минным заграждениям, были уже на должной высоте. Флот становился надежным оплотом Петрограда.
Дальнейший ход событий, в связи с отступлением наших армий и переносом фронта на Двину, выдвинул на первый план значение Рижского залива. Весь последующий период войны борьба сосредоточилась именно в нем. Что же касается Финского залива, то по ходу военных действий можно было видеть, что противник попытается [446] войти в него только в случае дальнейшего отступления наших армий. Если бы это произошло, то флот оказал бы противнику самое упорное сопротивление сначала на Передовой позиции (остров Даго — Гангэудд), а потом — на Центральной (острова Нарген — Поркалаудд). Кроме того, на линии Лавенсари — Соммерс все было подготовлено для устройства еще одной, тыловой позиции.
Балтийский флот выполнил свою задачу вполне успешно, положив за время войны огромный труд на свое развитие и усиление средств обороны. Нет сомнения, что он исполнил бы свой долг до конца, но революция сразу разрушила все результаты трехлетней работы.
Черноморский флот имел несколько иные задания. Он господствовал в своих водах и должен был, удерживая это господство, не допускать неприятеля пользоваться Черным морем как путями сообщения. Он тоже успешно выполнял свое назначение, и неприятель, рисковавший в начале войны делать набеги на наши берега, принужден был потом совершенно отказаться от них; также, каждая его посылка пароходов в Зунгулдак или в другое место, неизменно кончалась неудачей. Помимо своих главных целей, Черноморский флот оказывал все время самую энергичную поддержку правому флангу Кавказской армии.
В тактическо-техническом отношении война, несомненно, дала очень много новых приемов борьбы на море. Уже с первых дней ее пришлось сильно изменить взгляд на старую тактику, ибо в ней были применены совершенно новые рода оружия.
Самое большое изменение в способах ведения войны внесли подлодки. Они совершенно связали свободу передвижения всех кораблей: от самых больших и тихоходных до самых маленьких и быстроходных. После целого ряда катастроф, пришлось прийти к выводу, что большие суда при переходах должны конвоироваться малыми, а само передвижение быть таким, чтобы затруднить атаку подлодки. Все это сильно осложняло самые простые маневры, требовало большого расхода миноносцев и заставляло пользоваться для переходов преимущественно темным временем. Но все-таки этого было недостаточно и пришлось изобретать средства борьбы с подводным врагом.
Новыми факторами в борьбе явились также усовершенствованные орудия, торпеды, мины заграждений и большие скорости кораблей. [447]
Благодаря дальнобойности артиллерии и огромной разрывной силе снарядов, которым не могла сопротивляться даже самая толстая и прочная броня, бои стали происходить на дистанциях в 8-10 миль, а это очень усложняло как стрельбу, так и маневрирование. Даже новейшие большие корабли выдерживали только известное число попаданий такими снарядами, а потом — погибали; более же устаревшие загорались уже от 1-2 снарядов: на них происходил взрыв погребов, и они тонули так быстро, что обыкновенно погибал весь экипаж. Скорострельность, быстрота и точность наводки, а также приборы стрельбы и передачи приказаний, благодаря техническим усовершенствованиям, достигли чрезвычайно высокой степени развития.
Торпеды увеличили свой ход, дальность и величину заряда, благодаря чему явилась возможность применять миноносцы даже для дневных атак, которые, как показал опыт Ютландского боя, имели большое моральное значение.
Мины заграждения тоже пережили сильную эволюцию: заряд их стал значительно больше; они сделались безопасными при постановках, и их можно было ставить на очень больших ходах; кроме того, особые механизмы позволяли им оставаться под водой в исправном состоянии в течение нескольких лет. Применение мин в эту войну приняло самые широкие размеры; под защитой огня кораблей или береговых батарей они служили серьезным препятствием для свободного продвижения неприятеля. Теперь их ставили не только специально приспособленные суда, но и крейсера, миноносцы и даже подлодки; в конце войны появились уже и подводные заградители. Мины стали страшным оружием, бороться против которого было очень трудно.
Размеры флотов возросли настолько сильно, что, при столкновении главных сил, в бою неизбежно должно было принять участие огромное количество кораблей. Это сильно осложняло управление боем и требовало совершенно особой организации как самого флота, так и передачи приказаний. Самой надежной сигнализацией оказалось радиотелеграфирование. Флаги же, и другие способы наглядной сигнализации, оказались малопригодными, ввиду больших расстояний и плохой видимости, из-за дыма труб и стрельбы.
Вот, вкратце, главные изменения в области ведения [448] морской войны. Такой сильный толчок к развитию морской техники и тактики, какой дала мировая война, несомненно приведет в будущем к созданию еще более грозных, еще более губительных средств борьбы на море. По всем данным, центр ее тяжести должен переместиться в воздух и под воду.
Остается сказать о результатах Мировой войны на море. Несмотря на значительные потери судами во флотах участников войны, соотношение их сил осталось приблизительно прежним. Война имела трагические последствия только для флотов России и Германии. Германский флот был весь уничтожен или отнят; русский же — совершенно разложен, причем большая часть его черноморских сил потоплена и искалечена, а балтийские — только случайно избежали той же участи.
Уже при заключении перемирия Державы Согласия потребовали от Германии выдачи всего ее военного и торгового флотов, и она выдала им почти все корабли.
В 12 часов дня, 19 ноября 1918 года германский флот вышел в последний поход из своей родной базы. Он шел уже не с гордым вызовом врагам, не на жестокий бой, но принять бесславие, вкусить горечь плена...
«Впереди его, как ходили всегда и раньше, шли гордые красавцы — линейные крейсера «Зейдлиц», «Гинденбург», «Дерфлингер», «Мольтке» и «Фон дер Танн»; немного поодаль следовали и остальные суда обреченной эскадры», — вот как описывала немецкая печать крестный путь своего флота.
Передают следующие слова адмирала Битти, когда он вступил на германский флагманский крейсер: «Прекрасные корабли, и очень много с ними можно было бы сделать, если бы только у немцев было желание рискнуть».
Что происходило в это время в душе германских моряков, каким отчаянием, горем и незаслуженной обидой были наполнены их сердца?
Прошло полгода с лишним с этого памятного дня унижения, близилось заключение мира, и все германские суда, интернированные в Скапа-Флоу должны были перейти в полную собственность союзников.
Они должны были стать «законными» призами войны, причем их стоимость даже не шла в счет наложенной на Германию контрибуции.
Но все расчеты победителей, поделивших между собой [449] уже корабли, внезапно рухнули, и телеграф оповестил весь мир о свершившейся в Скапа-Флоу трагедии.
Все германские суда, находившиеся там, были затоплены своими командами, не сумевшими равнодушно отнестись к тому, чтобы они попали в руки торжествующих врагов.
Взрыв негодования союзных держав был ответом на героический поступок германских моряков. Особенно по этому поводу волновалась и горячилась французская печать, которая даже называла этот подвиг «бесславным делом» и «грязным поступком».
Видно, наш XX век, окончательно погрузившийся в мелочные дрязги житейской суеты, уже не в состоянии понять красоты героизма, воздать ему должную дань.
Однако дело было сделано, «и никогда германский флот не станет уже обстреливать родные берега, никогда в руках неприятеля он не будет угрожать своей стране...»
Необходимо отметить то высокое, проникновенное понимание долга и чести, ту солидарность и сплоченность между собой, что проявили германские моряки — участники Скапа-Флоуской трагедии, начиная от адмирала Рейтера и кончая экипажем эскадры.
Всю вину происшедшего адмирал Рейтер поспешил принять на себя, но все офицеры и матросы, как один человек, заявили о том, что они действовали вместе с ним и что они готовы разделить его участь, какова бы она ни была.
Вскоре же после события в Скапа-Флоу, в печать начали проникать слухи о том, что державы Согласия намереваются потребовать от Германии возмещения убытков, причиненных им уничтожением немцами своих кораблей, так как они уже считались полной собственностью союзников.
Впоследствии эти слухи подтвердились. Германии было предъявлено обвинение в преднамеренном потоплении флота в Скапа-Флоу, и в виде возмещения за это потребованы пять легких крейсеров: «Кенигсберг», «Пиллау», «Грауденц», «Регенсбург» и «Страсбург», истребитель «В-98», машины и моторы с подлодок «U-137», «U-138» и «U-158», много коммерческих судов и 400 тысяч тонн плавучих доков и кранов.
Обвинение Германии в преднамеренном потоплении своего флота в Скапа-Флоу носило характер явного пристрастия. [450]
Слишком тут очевидна инициатива офицеров и команд, чтобы можно было толковать о каком бы то ни было секретном правительственном приказе на этот счет. Такие дела делаются не по указу свыше, но диктуются решимостью действующих лиц, голосом чувства их гордости, и чужды чьего-либо влияния. Как поступили немцы, так поступил бы личный состав любого флота.
В своем тайном приказе интернированному флоту адмирал Рейтер, между прочим, пишет: «Со среды, 18 июня, необходимо всесторонне усилить бдительность как ночью, так и днем, и наблюдать не только за каждым необычным движением или действием англичан, но также и. за сигналами, подаваемыми с «Эмдена». Ввиду того, что нельзя всецело полагаться на экипаж, офицеры должны сами принять необходимые меры наблюдения и предосторожности.
Я имею намерение потопить корабли, если враг сделает попытку овладеть ими без согласия на то нашего правительства. Если же правительство, по условиям мирного договора, согласится отдать наши суда, то в таком случае они будут переданы, и пусть позор за это падет на тех, кто нас поставил в такое положение.
Офицеры командного состава должны сохранить этот документ в строгой тайне. Он не должен попасть в руки врага.
Подписал: фон Рейтер».
Развязка наступила скорее, чем это можно было предполагать. Уже 21 июня, по условному сигналу, личный состав потопил свой флот. Таким образом были уничтожены: линейные корабли «Баден», «Фридрих дер Гроссе», «Байерн», «Гроссер Курфюрст», «Кронпринц Вильгельм», «Маркграф», «Кениг», «Кениг Альберт», «Кайзерин», «Кайзер» и «Принц-регент Луитпольд»; линейные крейсера «Гинденбург», «Дерфлингер», «Зейдлиц», «Мольтке» и «Фон дер Танн»; легкие крейсера «Эмден», «Бруммер», «Бремзе», «Франкфурт», «Кельн», «Дрезден», «Карлсруэ», «Нюрнберг» и миноносцы — G-38, 39, 40, 86, 89, 92, 101, 102 и 103; S-32, 36, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 60, 65, 91, 131, 132, 136, 137 и 138; V-43, 44, 45, 46, 70, 73, 78, 80, 81, 82, 83, 100, 125, 126, 127, 128 и 129; В-109, 110, 111 и 112; Н-145.
Англичанам удалось поднять из воды лишь линейный корабль «Баден», легкие крейсера «Эмден», «Франкфурт», «Нюрнберг» и 19 миноносцев.
Эти и другие корабли германского флота, по мирному [451] договору, были распределены между державами Согласия следующим образом. Англии были переданы на слом: линейные корабли «Баден», «Гельголанд», «Позен», «Рейнланд» и «Вестфален»; легкие крейсера «Нюрнберг», «Штеттин», «Штуттгарт», «Данциг», «Мюнхен» и «Любек»; 39 больших миноносцев, 38 маленьких и 119 подлодок.
Франция получила для дальнейшего использования: легкие крейсера «Кенигсберг», «Регенсбург», «Штральзунд» и «Кольберг»; большие миноносцы — S-113, 133, 134, 135, 139; V-79, 130; Н-146 и 147; 10 подлодок. На слом: линейный корабль «Тюринген», легкий крейсер «Эмден», 3 больших миноносца и 23 подлодки.
Италии достались для использования: легкие крейсера «Пиллау», «Грауденц» и «Страссбург», большие миноносцы V-116, В-97 и S-63. На слом: 10 подлодок.
Соединенные Штаты получили на слом: линейный корабль «Остфрисланд», легкий крейсер «Франкфурт», 3 больших миноносца и 6 подлодок.
Япония — на слом: линейные корабли «Ольденбург» и «Нассау», легкий крейсер «Аугсбург», 4 больших миноносца и 8 подлодок.
Польша, для использования: миноносцы — А-59, А-64, А-68, А-69, А-80 и V-108.
Бразилия, для использования: миноносцы А-76, А-78, А-87, А-93, V-105 и V-106.
Кроме того, Германия обязалась разобрать все строившиеся суда и разломать: линейные корабли «Дейчланд», «Мекленбург», «Швабен», «Веттин», «Виттельсбах», «Кайзер Барбаросса», «Кайзер Карл дер Гроссе», «Кайзер Вильгельм дер Гроссе», «Кайзер Вильгельм II», «Кайзер Фридрих III», «Верт» и «Бранденбург»; броненосные крейсера «Роон», «Принц Генрих», «Фюрст Бисмарк» и «Кайзерин Августа»; легкие крейсера «Газелле» и «Гефион»; 8 броненосцев береговой обороны; 17 учебных и специальных судов; 127 миноносцев и 188 подлодок. Ей было оставлено для несения охранной службы только: 6 старых броненосцев, 6 маленьких крейсеров и 12 миноносцев. В резерве: 2 броненосца, 2 легких крейсера и 7 миноносцев.
Так закончил свое существование германский флот. Его полная гибель произошла уже после окончания войны; во время же военных действий он понес сравнительно небольшие потери, главным образом — в миноносцах и подводных лодках. В цифрах они представляются [452] так: 1 устаревший линейный корабль, 1 линейный крейсер, 6 броненосных крейсеров, 17 легких крейсеров, 111 миноносцев, 178 подлодок, из них 82 — в Северном море и Атлантическом океане, 3 — в Балтийском море (U-10-76.15, U-26 — ?. 8/9.15 и UC-57 — ?. 11/12.17), 3 — в Черном море (UB-7 — ?. 9/10.16, UB-45-6.11.16 и UC-13-29.11.15), 2 — в Ледовитом океане (U-28-2.9.17 и U-56-2.11.16), 72 — у берегов Фландрии и 16 — в Средиземном море; 7 канонерских лодок. Кроме того, 21 подлодка взорвана экипажами, 6 речных канонерских лодок интернировано, а 29 тральщиков, 9 вспомогательных крейсеров и 22 вспомогательных судна разоружены или потоплены.
Потери личного состава флота выразились в 24112 — убитых, 29830 — раненых и 11654 — попавших в плен.
Австро-венгерский флот, как и германский, по мирному договору тоже был совершенно ликвидирован, и его корабли распределены среди держав-победительниц. Англия получила на слом: линейные корабли «Эрцгерцог Фердинанд Макс», «Бабенберг», «Арпад», «Габсбург», «Будапешт» и «Монарх»; броненосные крейсера «Санкт-Георг», «Кайзер Карл VI»; легкие крейсера «Адмирал Шпаун», «Зигетвар», «Асперн», «Кайзерин унд Кенигин Мария-Терезия», «Пантер» и «Леопард», а также 13 маленьких миноносцев и 2 заградителя.
Франция получила для использования: легкий крейсер «Новара» и большой миноносец «Дукла». На слом: линейные корабли «Принц Ойген», «Эрцгерцог Фридрих» и «Эрцгерцог Карл»; большие миноносцы «Риека» и «Пандур», 4 маленьких миноносца, 6 канонерских лодок и 2 заградителя.
Италия — для использования: легкие крейсера «Гельголанд» и «Зайда»; 7 больших миноносцев. На слом: линейные корабли «Тегеттхоф», «Зриньи» и «Радецкий»; 8 больших миноносцев, 6 маленьких и 2 заградителя.
Греция — для использования: большой миноносец «Улан» и 7 малых миноносцев.
Чехо-Словакия — для использования: 11 маленьких миноносцев.
Румыния — для использования: 7 маленьких миноносцев.
Португалия — для использования: 6 маленьких миноносцев.
Что касается потерь союзников на море за время войны, [453] то они значительно превышают таковые со стороны центральных держав.
Англия потеряла: 12 линейных кораблей, 3 линейных крейсера, 13 броненосных крейсеров, 22 легких крейсера, 27 сторожевых, судов, мониторов и канонерских лодок, 100 миноносцев, 44 подлодки, 46 вспомогательных крейсеров, 22 вспомогательных судна и 15 госпитальных судов.{148}
Франция потеряла: 4 линейных корабля, 4 броненосных крейсера, 1 легкий крейсер, 5 сторожевых судов, канонерок и заградителей, 26 миноносцев, 15 подлодок, 14 вспомогательных крейсеров, 7 вспомогательных кораблей и 1 госпитальное судно.
Италия: 3 линейных корабля, 2 броненосных крейсера, 1 специальное судно, 13 миноносцев, 6 вспомогательных крейсеров, 3 вспомогательных корабля и 1 госпитальное судно.
Япония: 1 линейный корабль, 1 броненосный крейсер, 3 легких крейсера, 3 миноносца и 1 подлодку.
Соединенные Штаты: 1 броненосный крейсер, 1 канонерскую лодку, 1 специальный корабль, 2 миноносца, 2 подлодки и 1 вспомогательное судно.
Потери русского флота за время войны были незначительны, а после нее не удалось его уничтожить и бывшим союзникам, но все же, как боевая сила, он больше не существует.
О том ли думал, два века назад, Великий Преобразователь России, когда своей железной рукой выводил ее на широкий путь?
Понимая все значение морской силы для великой державы, он начал созидать флот. Один за другим входили в строй новые, крепкие корабли, первенцы русского морского могущества. Немного спустя, в 1714 году, молодой флот уже разбил опытных в морском искусстве шведов и стяжал своему венценосному вождю и себе бессмертные лавры Гангэудда.
Созданному его державной волей флоту Великий Петр пожаловал Андреевский флаг, который должен был служить эмблемой морского величия России, являясь, вместе с тем, и знаменем корабля.
Время шло. Ширилась и крепла Россия; рос и развивался ее флот. В его истории длинной чередою прошла славная плеяда флотоводцев, и никогда в русской памяти не изгладятся имена Апраксина, Грейга, Чичагова, [454] Спиридова, Ушакова, Сенявина, Лазарева, Корнилова, Нахимова, великого князя Константина Николаевича, Бутакова, Макарова, Эссена, Колчака и многих других морских вождей.
Много побед было одержано ими, и не раз, в дыму и огне, под грохот орудий, свист ядер и разрывы снарядов, Андреевский флаг гордо развевался на мачтах, напоминая заветы, великого основателя флота. Гангэудд, Гогланд, Ревель, Чесма, Калиакрия, Корфу, Тенедос, Афон, Наварин, Синоп — какие это блестящие, красивые страницы!..
Нельзя счесть всех подвигов, свершенных русским флотом, которыми он завоевал себе почетное место в ряду флотов других держав: бриг «Меркурий», корабли — «Азов», «Императрица Мария», «Париж», пароход «Владимир», катера на Дунае, крейсер «Новик», миноносцы «Стерегущий» и «Страшный», крейсер «Рюрик», броненосцы — «Суворов», «Бородино», «Император Александр III», «Адмирал Ушаков», крейсера — «Дмитрий Донской», «Светлана», миноносцы «Буйный» и «Громкий» и, наконец, уже в последнюю войну, канонерские лодки «Сивуч» и «Храбрый», наш «Новик» и еще целый ряд других примеров героизма хранит русская морская летопись...
Но и многих печальных моментов явился свидетелем Андреевский флаг: вот — эскадра адмирала Сенявина, интернированная в Лиссабоне; Черноморский флот, затопленный своими же руками на Севастопольском рейде, чтобы преградить путь врагу; 1-я Тихоокеанская эскадра, нашедшая себе могилу в Артуре; 2-я Тихоокеанская эскадра, погибшая в водах рокового Корейского пролива... Но всегда, после таких тяжких потрясений, наступал период возрождения его духовной и материальной мощи. Флот как бы воскресал к новой жизни, чтобы с лихвой наверстать то, что им было утрачено...
После Цусимской трагедии наш флот сумел быстро шагнуть по пути своего возрождения и развития. Условия, в которых ему довелось свершать эту работу, были не из легких. Как ни обидно, но у нас в России не могли понять значения для нее морской силы, не могли впитать в себя идею необходимости создания сильного флота. Впечатление от недавнего разгрома еще более усиливало такое убеждение. Когда же грянула война, и Петрограду, казалось, угрожала большая опасность, все взоры [455] обратились к флоту. Три года он с честью защищал от вторжения врага родные воды и берега и был всегда готов выйти ему на встречу, чтобы отразить его натиск.
Настал черный 1917 год. Захлестнувшая Россию революционная смута лишила ее многовековых святынь, а у флота отняла славный Андреевский флаг. Неслыханное, страшное дело свершилось на нем, и многие корабли оросились кровью своих офицеров. Эти жертвы, замученные во имя революции, являлись предвестниками бесконечного ряда таких же жертв ужасной катастрофы, разразившейся над Великой Страной. Вирен, Бахирев, Колчак, Непенин, Курош, Бутаков, Рейн, Развозов, Плен и многие сотни других морских офицеров — имена их, Ты же, Господи, веси — все они запечатлели кровью свое служение долгу и чести. Пусть в будущей, восстановленной России, никто не пройдет мимо их могил, не обнажив благоговейно своей головы...
Итак, Андреевского флага — больше нет. Там, где он развевался, теперь висит красный флаг, цвета крови, гражданской войны, пыток и измены... Корабли, наша былая гордость, опозорены им, как опозорена и вся Россия. Горько, когда «Севастополь» превращается в «Парижскую Коммуну», «Петропавловск» — в «Марата», «Эмир Бухарский» и «Финн» — в «Якова Свердлова» и «Карла Либкнехта» и так далее...
Что же это — смерть? Для этих корабельных остовов — да, смерть, но для идеи флота — только летаргический сон. Придет пора, воскреснет Царская Россия и возродится флот. Тогда на мачтах его новых кораблей опять будет развеваться, колыхаемый ветром, белый, с синим косым крестом, Андреевский флаг...