От автора

Писать о том, что произошло много лет назад, трудно. Время сгладило в памяти многое. Многие детали выпали из памяти, а другие, наоборот, прочно закрепились и уже теперь те события совсем по-иному и глубже понимаются, чем раньше. Тогда мы были молоды и менее опытны во многих делах. А теперь, прожив немалую жизнь и накопив побольше знаний и жизненного опыта, можно и нужно наново все вспомнить и пережить те события, которые происходили в годы минувшей войны.

Наш 133-й отдельный самоходно-артиллерийский дивизион, который имел на вооружении СУ-76, организационно входил в состав 71-й стрелковой дивизии. Командовал дивизионом капитан Тибуев Константин Иванович. Наша дивизия теперь носила почетное наименование Торуньская. Это наименование ей было присвоено за боевые действия, в которых ей пришлось участвовать при окружении и ликвидации немецких войск в городе Торунь. Это его польское название, а в то, военное время на картах наших командиров он назывался Торн.

Этот город находится в среднем течении великой польской реки Вислы, на ее правом берегу. Он имеет большую и богатую историю. В нем прожил свою жизнь великий Коперник. Красивый город с прекрасной архитектурой и самобытной культурой.

14 января 1945 года наши войска, сломив отчаянное сопротивление гитлеровцев, начали свое наступление на запад. Это было стремительное наступление. И уже через десять дней наши войска, в том числе и наша дивизия, были на подступах к этому городу.

Однако до этого были длительные оборонительные бои на Наревском плацдарме.

На Наревском плацдарме

Ранним сентябрьским утром 1944 года наш эшелон прибывал на станцию выгрузки. Моросил мелкий осенний дождь. «Погода не летная», – шутили ребята. Конечно, такая погода не очень хороша для производства работ по выгрузке боевой техники, но зато удобна в смысле безопасности при налетах вражеской авиации. В каждом деле есть свои плюсы и минусы, но в данном случае нас больше устраивала такая погода: налет фашистских самолетов мог бы нам помешать успешно выгрузиться. Вся наша 71-я стрелковая дивизия после боев на Сандомирском плацдарме была выведена на короткий отдых и доукомплектование в район Равы-Русской. Закончив доукомплектовку, по решению командования она была передана из состава 1-го Украинского фронта в состав 1-го Белорусского и эшелонами по освобожденной украинской и белорусской земле, а дальше по польской прибывала к новым местам боевых действий.

Для нашего отдельного самоходно-артиллерийского дивизиона местом выгрузки была определена станция Минськ-Мозовецкий, что восточнее Варшавы. Небольшой польский городок летом утопал в зелени, но сейчас облетевшая листва плотным слоем лежала на земле, на перроне небольшой станции, а оголенные деревья стояли плотной стеной возле железнодорожного полотна и станционных строений.

На станции нас ожидали офицеры нашей дивизии, посланные вперед. Не успел состав остановиться, как к вагону, в котором ехал командир дивизиона и штаб дивизиона, подошли представители дивизии. Разговор был недолгим. Последовала команда: «Приготовиться к выгрузке!»

Мы были готовы к этому еще на подходе. Крепления сняты, осталось обрубить последние стяжки, и наши СУ-76 готовы к совершению марша хоть прямо с платформы. Недалеко от станционного здания была собрана небольшая разгрузочная платформа из бревен и шпал. Вот на нее мы и должны были съезжать по мере подачи платформ паровозом. Но произошло все не так, как планировалось. Лишь только началась разгрузка, как послышался вой летящего снаряда, и первый сильный разрыв ухнул в хвосте эшелона. Немцы вели обстрел станции из дальнобойных орудий. Не прошло и трех минут до момента второго разрыва. Для нас это было неожиданностью. Командир принял своевременное и очень правильное решение. Последовала команда: «Разгрузиться с платформ без площадки!» Несмотря на то что высота была больше метра от земли до основания платформы, мы быстро развернули свои самоходки на месте на правую сторону и спустились на землю.

К такого рода разгрузкам наши экипажи были готовы. Это упражнение отрабатывалось механиками еще в учебных подразделениях. Наш механик-водитель Николай Иванович Лукьянов немалое время был на заводе испытателем боевых машин и вождением СУ-76 владел мастерски. Для него такого рода задача не представляла никакого труда, и поэтому наш экипаж оказался на пристанционной дороге первым. За нами последовала самоходка командира батареи, где механиком был Николай Иванов.

Обстрел не прекращался. Снаряды начали падать в непосредственной близости от станционного здания, но в эшелон пока что еще не было ни одного попадания. Конечно, это в значительной мере мешало нам в разгрузке, но остановить дело было невозможно. Весь дивизион был уже на земле. На это ушли считаные минуты. Но ведь предстояло разгрузить и другие материалы, а они были в крытых вагонах. И тут, конечно, артобстрел мог остановить разгрузку, а это значит — срывались сроки. На подходе были другие эшелоны. И тут кто-то из стоявших недалеко от нас солдат из команды, обеспечивающих разгрузку, сказал, что как только приходит новый эшелон, так сразу же следует артналет. Значит, кто-то сообщает фрицам о прибытии эшелонов. «И не исключена возможность, что где-то сидит корректировщик, – громогласно произнес Семен Поздняков, – а то откуда бы фрицы знали? Кто-то, конечно, им стучит».

Это предположение сразу же нас насторожило. Мы начали смотреть по сторонам. Откуда бы было удобнее всего корректировать огонь? Сразу же за станционными строениями метрах в ста пятидесяти стояла водонапорная башня. Почему-то мы все обратили внимание именно на нее. Но там, наверху, было не видно ни одной щели в крыше и окна отсутствовали. Нет, не может быть, да и разрывы были вблизи от этой башни. Немного в стороне от станции, на одной из улиц, стояла другая башня, по всей вероятности, для пожарного дежурного, и смотровая площадка была хорошо укрыта от дождя и ветра. Внимания она могла не привлекать, потому что стояла в стороне от железной дороги.

Разгрузка вагонов с боеприпасами и другим имуществом шла полным ходом. Весь состав пустых платформ уже был оттянут на запасные пути, а вагоны с грузом поставлены в тупик, где мы вместе с разгрузочными командами таскали на машины ящики со снарядам. Должен был подойти новый эшелон нашей дивизии. И в это время, несмотря на непогоду, появился наш самолет — мы их звали «кукурузниками». Сделав круг над станцией, чуть ли не задевая колесами крыши домов, он начал кружить над вышкой, которую мы считали пожарной. Что бы это значило? Вскоре все выяснилось. Наш механик Николай Иванов увидал, как за барьером смотровой площадки на вышке раза два мелькнула голова человека.

«Да вон же он. Корректировщик-то на вышке!» — крикнул он нам. Несколько человек бросились в сторону вышки. «Куда вы? Он же вооружен, а у вас ничего нет!» — кто-то крикнул нам вдогонку. Но от станционного здания уже бежало четверо солдат с автоматами. Видимо, летчик имел связь с комендантом станции и о своих наблюдениях сообщил по радио. После чего последовала команда коменданта станции. Наблюдатель особого сопротивления не оказал. Он сдался, не произведя ни одного выстрела. При нем оказалась и радиостанция, и немалый запас патронов к автомату. Вскоре подошел новый эшелон, но артналета уже не последовало. Пока происходили эти события, мы закончили погрузку боеприпасов, и все экипажи были в сборе у своих самоходок. Командиры получили приказ на совершение марша в сторону фронта.

Дождь не прекращался. Низкие тучи наплывали из-за горизонта, неся новый заряд мелкой измороси. Наши шинели и куртки намокли и стали тяжелыми, и, когда заработали моторы, в боевом отделении потянуло теплом от радиатора. Впереди колонны на бронетранспортере ехал командир дивизиона капитан Тибуев. Командиры самоходок высунулись из боевого отделения и следили за сигналами, идущими от командира. Радиостанции не работали. В эфир выходить было запрещено, и поэтому пользовались только флажковой сигнализацией и внутренним переговорным устройством.

Местность была самая обыкновенная, такая же как у нас дома во Владимирской области. Сосновый лес сменялся большими лесными полянами, ну прямо как дома. Небольшие речушки мы преодолевали вброд.

Маленькие деревеньки из деревянных, низко пригнувшихся к земле домиков говорили о страшной бедности, в которой жили польские крестьяне. Соломенные крыши давно нуждались в ремонте. Добротных домов было очень мало. А у простых, крестьянских домиков, как я потом видел не раз, даже полов не было. Одним словом, голь перекатная. Всю дорогу до переправы через Западный Буг дождь не унимался, но дороги не раскисли, так как почва была песчаная. По всем лесным и проселочным дорогам к линии фронта двигались войска. Подтягивались саперные подразделения.

По всему видно, что мы готовились к форсированию водной преграды. На нашем пути был Нарев. На его правом берегу немцы создали крепкую оборону, и с ходу форсировать реку не удалось. Левый берег ниже правого, и в пойме реки, заросшем кустарником, мы сосредотачивались для того, чтобы ранним утром, еще когда не начало светать, форсировать Нарев и захватить на той стороне город Сероцк. Задача не из легких. По реке плыли различные предметы: бревна, доски, трупы, снарядные ящики и мало ли что еще может плыть по реке, принявшей на себя бремя войны. Все это было нам видно из кустов, в которых мы сосредотачивались для броска на тот берег. Осенние дожди добавили воды в реке. Вода подступала почти до самых береговых кустов. Это способствовало нам в том, что до кромки воды расстояние было ближе, чем в малую воду.

Весь оставшийся день уточнялись задачи, намечались ориентиры, увязывались вопросы взаимодействия с пехотными подразделениями, с саперами, намечались маршруты движения на понтоны и далее, на том берегу. Одним словом, шла обыкновенная работа по подготовке боя, без которой нельзя успешно решить боевую задачу. В кустах шли последние приготовления понтонов и других переправочных средств. Весь день с небольшими перерывами шел моросящий дождь. Низкие тучи нам сопутствовали в подготовительной работе, и фашистские самолеты не имели возможности наносить удары с неба. Но артиллерийские налеты периодически заставляли прятаться в машинах и под самоходками. Прямых попаданий не было.

Весь прибрежный кустарник и прилежащий к нему лесной массив были заняты войсками, изготовившимися к прыжку на правый берег Нарева. Недалеко от нас на старте были понтоны.

Осенний день короток. В наступивших сумерках движение к воде усилилось. Последние приготовления, уточнения задач и вопросов взаимодействия. С наступлением темноты стало возможным накормить подразделения. За ужином в глубину прилегающего леса ходили вдвоем с заряжающим Иваном Староверовым. Искали нашу кухню почти полчаса, но солдатское чутье не обмануло, нашли в небольшом сосняке. Получив наваристую гречневую кашу с тушенкой, вернулись к машине сравнительно быстро.

Спать не хотелось, но перед боем надо хоть немного отдохнуть. Командир приказал мне и механику-водителю лечь в боевом отделении и постараться заснуть хоть на час. Но сколько я ни пытался это сделать — сон не шел.

Полежав на днище, я вылез на броню и сел возле ствола пушки. В голову лезли разные мысли: «Как пойдет дело?» Мы знали, что у немцев здесь крепкая оборона и так просто они нас на свой берег не пустят.

Я старался все эти невеселые мысли отогнать. Пытался думать о чем-то веселом, но ничего такого отвлекающего на ум не шло. Я почему-то подумал: «А о чем в это время думают мои товарищи?» Наверное, тоже о том, о чем и я.

С тех пор прошло много лет. Я часто бываю на встречах в школах у ребят. И почти каждый раз задают вопрос: «А страшно было на фронте?» Было бы нечестно и я бы покривил душой, если бы я сказал, что не страшно. В каждом человеке живет чувство страха, но есть и другое чувство: умение подчинять себя той задаче, которую необходимо во что бы то ни стало решить. Потому что от ее выполнения зависит твоя жизнь и жизнь твоих товарищей. И ты находишь силы побороть в себе страх и делаешь все, на что ты способен. Это чувство называется силой воли.

В нашей роте был мой земляк Юрий Туманов. Хороший парень, мы с ним в один день призывались в армию, вместе учились в одном учебном подразделении и вместе были отправлены на фронт. Учился он хорошо и на контрольных экзаменах показал очень хорошие результаты. Стрелял из пушки так же, как и другие. Одним словом, подготовлен он как артиллерист довольно хорошо. Умел стрелять с закрытых огневых позиций. Начитан и очень любил стихи. Много стихов знал на память, особенно Пушкина.

Но разве мог кто предположить, что в первом же бою его нервы не выдержат. Как только пришлось столкнуться с врагом один на один, он выпрыгнул из машины. И счастье, что другие члены экипажа были бывалые воины и не дрогнули в бою, а могло бы произойти непоправимое — гибель всего экипажа. Командир думал: как поступить с ним? Как наказать за проявленную трусость? То, что он сам себя казнил и осудил, мы это видели и понимали его, но ведь в бою действует закон воинского товарищества: сам погибай, а товарища выручай. После боя с ним был суровый разговор, и он дал обещание, что больше никогда не смалодушничает. И ему поверили. Правда, командир назначил его в отделение связи. И стал он связистом. Таскал катушки, тянул провода под пулеметным огнем и не раз попадал под артиллерийский обстрел. Одним словом, прошел, как у нас говорили, боевую обкатку и стал неплохим солдатом.

Однажды мы сменяли огневые позиции и совершали марш в глубине нашей обороны, и вдруг я увидел Туманова. Он сматывал провода уже не нужной нам больше связи. Весело помахав рукой, он продолжал свое, ставшее для него привычным, дело. На его груди под расстегнутой телогрейкой я увидел медаль «За отвагу». Значит, сумел он перебороть в себе страх и стать нужным своим боевым товарищам. Потом под огнем противника он не раз восстанавливал связь в бою, был ранен. Подлечившись, снова выполнял обязанности связиста.

Осенняя ночь тянется долго. Нудный моросящий дождь начал утихать, кое-где появилось звездное небо, но это нас не очень-то радовало. Улучшится погода — начнут летать самолеты, и тогда осложнится выполнение задачи. Но и надежда на нашу авиацию тогда тоже немалая. До начала артиллерийской подготовки оставалось час с небольшим. Мимо нашей позиции проходили подразделения, которым предстояло первыми спустить лодки на воду. Вглядываясь в темноту, мы увидали, что бойцы, шедшие в строю, были одеты в матросскую форму.

На некоторых матросах поверх бушлатов были перекинуты ленты с патронами, что придавало им сходство с матросами времен Гражданской войны. Разница лишь в том, что на поясах у многих были подвешены противотанковые гранаты да каски. А неизменные бескозырки — символ матросской славы — даже в эту дождливую осеннюю ночь были на голове. Ребята шли молча, стараясь не шуметь. Видно было, что это для них не первая переправа. Потому что, рассредоточиваясь впереди нас в кустах, они спокойно, по-деловому готовили лодки, устанавливали весла. Им предстояло первыми ступить на тот берег.

Последние приготовления. Сколько их, этих последних дел, которые никак все не переделаешь, всегда что-то окажется несделанным. И вот небо осветилось и разразилось страшным громом и воем летящих через наши головы снарядов «катюш» и орудий всех калибров. Началась артиллерийская подготовка. Где были разрывы, нам не было видно, но ясно было одно: там, где они падают, там настоящий ад, и казалось, что от такого обилия летящих снарядов невозможно спастись, там нет ни одного квадратного метра, где бы не упал снаряд. Выжить от такого огня невозможно. Но мы-то знали, что даже после такого огня передний край всегда оживает и встречает такой плотностью огня, что диву даешься — неужто выжили? А вот выживают.

Любопытство всегда берет верх. И на этот раз Иван Староверов встал на броню и старался увидеть, как обрабатывается передний край фрицев. Берег, на котором был расположен город Сероцк, возвышался над водой метров на сорок. В прибрежных домах были расположены огневые точки противника. По ним вели огонь пушки, которые артиллеристы выкатили на прямую наводку, стараясь своим огнем уничтожить пулеметные точки, которые будут мешать нашей пехоте. Чтобы не принести большего вреда городским строениям, нужна была ювелирная стрельба, и они ее показали блестяще.

Позже мы сами убедились, что разрушений в городе было очень мало. Пока велась артподготовка, передовые подразделения начали переправу под прикрытием нашего артогня. Морская пехота раньше всех оказалась на воде. Нам предстояло начать переправу, когда первые роты будут на том берегу и зацепятся за первые улицы. Паромы для нас находились в прибрежных кустах, и саперы ждали команды своих командиров. Еще только начало сереть небо на востоке, а бой уже завязался на правом берегу. Светящиеся трассы летели в нашу сторону. Вся зеркальная гладь реки была усыпана различными плавсредствами — лодки, паромы, понтоны, катера. Вот уже наши паромы начали выдвигаться к воде. Мы стояли с командиром СУ и напряженно ожидали. По времени нам еще было рано, а казалось, что уже давным-давно пора. Наконец-то и нам пришла команда. Мы заняли свои места в машине.

Включилась связь. Теперь нам по сигналу командира батареи предстояло занять место на понтоне. Вот уже подошел катер, который будет нас буксировать. Командир СУ старший лейтенант Сидоренко спрыгнул на землю и сигналами начал показывать механику, куда за ним двигаться. Понтонеры удерживали веревками паром и устанавливали щиты для заезда на понтон.

Перед кромкой воды машину остановили, а нам с Иваном было приказано сойти на землю и помочь саперам. Николай Иванович — опытный водитель — без особого труда очень аккуратно заехал на понтон и остановился точно по центру. Ребята из саперного отделения, видавшие за время войны всякого, одобрительно кивнули, а командир отделения — сержант — поднял большой палец руки вверх, что означало самую высокую оценку. Механик оставался в машине, а мы с Иваном подложили под гусеницы бруски, чтобы на случай наклона машина не посунулась в сторону.

На соседних понтонах и слева и справа тоже уже закончена погрузка, и катера направились к правому берегу Нарева. Насколько видел глаз, и влево вниз по течению, и вправо вверх по течению реки, всюду были видны переправочные средства, которые сновали от берега к берегу, переправляя все новые подразделения туда, где нарастал бой за овладение плацдармом. Уже наша артиллерия перенесла огонь в глубь обороны противника. Но, несмотря на это, фашистская артиллерия вела огонь по реке, и от ее огня уже не один солдат не доплыл до правого берега.

Один снаряд разорвался совсем рядом от нашего понтона, но вреда не причинил. До берега осталось метров тридцать, когда новый взрыв поднял со дна реки ил и песок, понтон наклонился в сторону берега, и машина начала сползать. Даже подставки не помогали. Катер ускорился, и наш понтон ткнулся в отмель. Все время переправы мотор работал, и, как только стало возможным, Николай Иванович сразу же дал газ и ринулся на берег. Мы с Иваном прыгнули следом за машиной в воду. Было неглубоко, по пояс, и мы вскочили в самоходку уже на песчаной отмели. Все было так просто и ясно, как будто мы не раз это репетировали. Иван сразу же зарядил пушку, а я изготовился к открытию огня.

Последним вскочил в машину командир. Я видел, как соседние самоходки также успешно высадились, и мы ринулись к обозначенному для нас проходу через минное поле. Немцы даже берег минировали. Нам предстояло подняться вверх на набережную улицу, где уже хозяйничали ребята в матросских бушлатах. Мотор натужно гудел, подъем был крутой и место для подъема узковатое. Машина поднималась с наклоном в сторону реки. Но вот этот трудный путь пройден. Машина выскочила на улицу, и первое, что я увидел, – дом с вывеской «Аптека». Написано было по-немецки, витрина разбита, а из помещения шел желтый дым. Впереди по улице артиллеристы катили 57-миллиметровую пушку, а впереди бежали матросы, стреляя на ходу из автоматов. В конце улицы горел немецкий бронетранспортер. Командир подал команду: «Прямо по ходу орудие в кювете!» Немцы нас не видели и стреляли в сторону реки. Так что они к нам были левым бортом. Секунды — и я выстрелил. Снаряд разорвался прямо у колеса. Пушку перевернуло, а расчет уничтожен. Теперь вперед!

Чтобы успешно выполнять задачу в бою, надо очень хорошо видеть поле боя, быстро ориентироваться в создаваемой обстановке, не потерять связь с командиром, своими соседями и с подразделением, с которым мы взаимодействовали. В данном случае мы поддерживали стрелковую роту нашего 126-го стрелкового полка. Я удивлялся, как это наш командир старший лейтенант Сидоренко успевал все это делать. Мы ни на минуту не теряли зрительной связи с пехотинцами, и, если надо было, бойцы стрелкового взвода оказывались рядом с нами, готовые прийти на помощь. Именно так бывало не раз и раньше, и в последующих боях. Великая сила — взаимовыручка в бою. Много раз бойцы пехотных подразделений спасали нас от верной гибели: вовремя огнем своих автоматов уничтожали фаустпатронщика. А что это за штука — каждый танкист и самоходчик знали очень хорошо.

Город Сероцк небольшой, и, продвигаясь по улице к его юго-западной окраине, мы оказались на дороге, ведущей в местечко Дембы. Немцы отходили по всем направлениям, теснимые нашими частями, неохотно оставляя каждый метр польской земли. Преследуя отходящего противника, плацдарм расширялся и вглубь и вширь. Нам предстояло наступать на Дембы.

Наши артиллеристы постоянно наносили свои удары по скоплению врага, по целям, которые указывали им пехотные подразделения. Теперь уже создалась возможность переправлять на правый берег артиллерийские подразделения, потому что я увидел, как слева от нас разворачивалась для прямой наводки батарея 76-миллиметровых орудий. Темп продвижения несколько снизился. Все наши СУ, а их было на этом направлении шесть, выдвинулись для ведения огня по кустарнику, где, по-видимому, немцы сосредотачивались для нанесения контратаки. В том же направлении открыли огонь и артиллеристы. Наш огонь пришелся не по вкусу немцам, и мы увидали, как из кустарника в сторону Дембы начали отходить солдаты противника, а потом, следом за ними, выскочило несколько бронетранспортеров, которые, обгоняя бегущих солдат, ринулись в укрытие за холмом. Огонь наших самоходок настиг два бронетранспортера. Два столба черного дыма стояли над полем боя. Я тоже вел огонь, но моя цель была иная.

Из-за придорожной посадки открыл огонь пулемет и своим смертоносным огнем положил нашу пехоту. Двумя снарядам нам удалось его уничтожить, и пехота двинулась вперед. До рощи оставалось метров пятьсот. Передовые бойцы уже подбегали к кустарнику и, строча из автоматов, делали зачистку, но живых немцев там уже не было. Слева от нас неустанные артиллеристы двигались, почти не отставая. Но вот что-то случилось, и мне показалось, что пушка отстала. Как вскоре выяснилось, там местность была ниже и земля раскисла от дождя. Пушка увязла в грязи, и вытащить ее силами расчета было почти невозможно. Их командир, молодой младший лейтенант, примчался к самоходке, моля о помощи.

Вернувшись к орудию, подцепили его за станины тросом и выволокли на твердое место. А немного позже они нас тоже выручили.

Много лет спустя, на встрече ветеранов дивизии в городе Медвежьегорске Карельской АССР, ко мне подошел человек и, посмотрев на меня, сказал: «А помнишь Нарев и как вы, самоходчики, вытаскивали орудие из грязи?» Узнать в этом усатом пожилом человеке того младшего лейтенанта было невозможно, но он достал фотографию того времени, и я вспомнил тот октябрьский день 1944 года и тот бой под Дембы. Им оказался подполковник в отставке Ефимов, который прослужил немало лет в Советской армии, после чего ушел на заслуженный отдых и живет ныне в городе-герое Ленинграде. Но меня в этой встрече удивило именно то обстоятельство, что вот он-то меня узнал, а я смог сделать это только после того, когда увидел фотографию тех лет.

Мне было стыдно за то, что я оказался слабее памятью, чем он. Время делает свое дело. Многое в памяти сгладилось. Многие события остались за ее пределами, но самые острые моменты никогда не уйдут из сознания и всегда будут оставаться перед глазами.

В роще перед Дембы остановились на передышку. Пехота залегла на поле перед крепостью. Орешек оказался крепок. Старая крепость с дотами, стены которых достигали двухметровой толщины, стояла с давних пор, со времен Первой мировой войны. Немцы старые доты приспособили, и из амбразур нас щедро поливали смертоносным огнем крупнокалиберные пулеметы. Нам, самоходчикам, тоже двигаться вперед было нельзя. Боеприпасы кончились, а наше боепитание еще не подоспело. Пехота ждала нашей поддержки, но мы не могли ничего поделать. И тут нам на помощь пришли артиллеристы.

Поделившись своими скромными запасами снарядов, они помогли нам завершить исход боя.

Командир наш, Серафим Яковлевич Сидоренко, позвал меня посмотреть с опушки рощи на тот пулемет, который стал костью в горле у нашей пехоты. Мы пробрались вперед настолько, насколько позволяла роща, чтобы быть незамеченными, и внимательно стали наблюдать за огнем противника. Дот мы нашли сразу же. Прикинув, пришли к такому решению: выскакиваем на опушку рощи и открываем огонь по амбразуре. Вот тут нужна ювелирная стрельба. Первый же снаряд должен попасть прямо в амбразуру. Но сами должны откатиться назад, так как орудия немцев, которые тоже присутствовали в их системе огня, могли нас накрыть. После этого цепь наших бойцов сделает рывок, и тогда пушки немцев не смогут их накрывать своим огнем. Ну, дальше дело в скорости.

Мы возвратились к машине. Пять снарядов, которые дали нам артиллеристы, не должны пропасть даром. Выкатывались на малой скорости на малых оборотах через самую густую часть рощи. Вот показался просвет, и я увидел в прицел амбразуру дота. Остальное произошло мгновенно. Выстрел! Наблюдаю и не вижу результата своего выстрела. Где же разрыв? Но еще через несколько секунд все становится ясно. Попадание было настолько точным, что разрыв мы и не могли увидеть. Он произошел внутри дота. И только когда из амбразуры повалил дым, я понял, что попал в самую точку.

В это мгновение левая цепь наших бойцов рванулась вперед, и я видел, как несколько солдат вскочили на дотовский бугор, увлекая за собой остальных. Откатившись назад и влево, мы приготовились своим огнем подавить другие огневые точки. Несколько разрывов на поле, с которого поднялась наша пехота, уже не могли ничего сделать, и вскоре и их не стало. Видимо, отважные пехотинцы приблизились к орудиям настолько, что гитлеровцам приходилось бросать орудия и спасать свои жизни.

Воспользовавшись тем, что артиллерийского огня не стало, нам подали команду вперед. 600 метров по полю мы преодолели на предельной скорости, которую позволял раскисший грунт. За это время пришлось сделать две короткие остановки и открывать огонь по скоплению немцев на улице поселка. Справа от нас двигались вперед еще две машины нашей батареи, а остальных мне не было видно. Уже позже мы узнали о том, как товарищи из нашего дивизиона на правом фланге отбивали контратаку немцев, поддерживаемых танками. Мы же в это время заканчивали очистку Дембы от последних гитлеровцев. Последний снаряд я выпустил по фашистам, убегающим по разрушенным фермам моста через Западный Буг. На той стороне реки продолжалась дорога, которая вела в столицу Польши — Варшаву.

На небольшой площади этого Дембы стояла группа пленных немцев. Возле них было четверо наших бойцов. Долговязый сержант давал какие-то наставления бойцу в плащ-палатке, а тот кивал и показывал рукой в сторону Сероцка. Видимо, это означало, что пленных надо доставить на пункт сбора в Сероцке. Получив указание по радио, куда нам следует собираться для получения следующей задачи, я отправился искать пехотного офицера, чтобы доложить ему о наших дальнейших действиях, но прежде мы замаскировали машину за стеной дома на случай, если будет артналет. Я смотрел на разрушенный мост, на его стальные фермы, исковерканные взрывом, и подумал: сколько же в этой войне развалено, сожжено, исковеркано, искалечено, стерто с лица земли?

Бои на плацдарме расширялись, налаживалась переправа, все больше войск переправлялось на этот берег. Вот и наши снабженцы подоспели. Машины со снарядами нас обрадовали, а то боеукладки в каждой самоходке были уже пусты. Солдат всегда рад прибытию кухни, боепитанию и почтальону! Эти мероприятия всегда придают бодрости. Машины со снарядами нас обрадовали. Видимо, переправа стала работать стабильно, и теперь можно было надеяться на постоянное и своевременное снабжение нас и горючим, и боеприпасами. Было уже за полдень, осенний день короток, и не заметишь, как наступят сумерки. Мы спешили заполнить боеукладку, чтобы не чувствовать снарядного голода, даже на днище уложили десяток бронебойных — лишними не будут! На скорую руку перекусили остатками того, что было в запасе: кухня пока что еще не смогла нас найти.

Мы торопились на новые огневые позиции на танкоопасном направлении. Перед наступлением темноты батальон, который мы поддерживали, выдвинулся на правом фланге вперед и нуждался в нашей поддержке. Направление движения батальона было определено вдоль правого берега Нарева на старинную крепость Модлин. На рубеже атаки нас встретил командир батальона и стазу же поставил задачи командиру батареи. С этим батальоном мы шли от самой переправы, и бойцы уже к нам привыкли, и, видимо, мы им полюбились.

Танков на этом направлении не было, а у нас все-таки какая-никакая, а броня, и это не малый психологический фактор в бою. Бойцы в атаке жались к СУ-76 и защищали их, когда это было надо. Уточнив задачу, командир взвода старший лейтенант Приходько указал нам ориентиры на местности и направление движения. Ждали сигнала — три зеленые ракеты, но в это время немцы открыли такой мощный артиллерийский огонь по изготовившейся пехоте, что пришлось ждать, пока наша артиллерия ответным огнем не заставила гитлеровцев замолчать.

Огонь наших «катюш» был губителен. К их огню присоединились батареи, которые еще были за Наревом. Эта дуэль задержала нашу атаку, но дала возможность лучше разобраться в рельефе местности, уточнить еще раз маршруты движения вперед, наметить более удобные и вероятные короткие остановки для стрельбы с наилучшим использованием складок местности, которые не простреливались вражеской артиллерией.

Упали на землю три зеленые ракеты, пехота поднялась и пошла вперед на видневшуюся синеватую полосу леса, до которой было не более трехсот метров. Самоходки двигались почти вместе с пехотой, порой выскакивая вперед ее на полсотни метров. Нас часто называли танки сопровождения пехоты, но какие же мы танки? Ведь даже снаряд малого калибра пробивал нашу лобовую броню. Но где уж было разбираться пехотным командирам в таких тонкостях, ведь у нас была броня и мы двигались вперед, решая те же боевые задачи, что возлагались и на королеву нашего советского танкового парка — на прославленную тридцатьчетверку.

Упорного сопротивления, которого ожидали, мы не встретили. Видимо, наша артиллерия хорошо поработала по немецким позициям. Редкие цепи пехоты едва поспевали за нами, и, чтобы ускорить темп продвижения, мы посадили на броню бойцов, которые бежали по вязкому полю и были ближе к нам. Так продолжалось почти до самого леса. Но вдруг что-то застопорилось. На правом фланге солдаты залегли, а те, что были на броне правофланговой машины, попрыгали на землю и присоединились к лежащим на поле. Гитлеровский пулемет косил наших бойцов.

Командир СУ старший лейтенант Тимаков развернул свою машину в его сторону и огнем орудия подавил пулемет. Как по команде, бойцы вскочили и ринулись к лесу. Этого было достаточно, чтобы подбросить азарта и другим бойцам, действовавшим в центре. И уже вся опушка леса оказалась в наших руках. По краю леса были редкие окопы, в которых оборонялись гитлеровцы, но натиска наших бойцов они не выдержали и побежали в глубь леса, бросая свои позиции. Конечно, лесом назвать эту довольно большую лесополосу нельзя. Скорее это была большая роща и довольно вырубленная. Большие деревья были использованы для строительства оборонительных сооружений на плацдарме. С опушки этой рощи просматривался и ее другой конец. Отдельные деревья так и валялись, видимо, немцы не успели их вывезти. На противоположной стороне леска наше продвижение было остановлено и приказано закрепиться.

Сумерки, надвигавшиеся над полем боя, говорили нам о том, что следует остановиться, так как дальнейшее продвижение становилось неразумным и могло привести к нежелательным для нас потерям. Во-первых, мы ничего не знали о противнике впереди нас и о его системе огня, а в темноте можно напороться и напрасно положить и без того малочисленные роты. Во-вторых, пехота устала. С самого раннего утра и до позднего вечера бойцы были на ногах и все время под огнем противника. Такая нагрузка была невмоготу, ребята просто валились с ног, а сменить их пока было некем. А осенняя пора делает дороги тяжелыми. На сапогах были пудовые гири грязи, которые приходилось постоянно счищать.

Дали распоряжение закрепиться. У кого еще были силы, копали себе окопы. Мы тоже нашли себе удобную ложбинку с хорошим сектором обстрела и взялись за лопаты, чтобы хоть как-то приспособить ее для окопа. Копать не было сил, но надеяться на то, что кто-то поможет, было бессмысленно. Все болело — и руки и ноги. Предыдущую ночь отдыхали плохо и весь день были в бою. Но есть такое слово — надо, и, понимая это, мы копали. Каждая выброшенная лопата земли была в несколько раз тяжелее, чем она была на самом деле. Постепенно, лопата за лопатой, и вот уже движения становятся механическими, и ты бросаешь и бросаешь несчастную землю. Потому что знаешь, что, не выкопай окоп, в случае танковой атаки немцев нельзя будет успешно вести бой. Но тут произошло невероятное: пришли четверо бойцов из роты, которую мы поддерживали в бою, и доложили, что их командир взвода послал к нам на помощь. Командир машины молча отдал лопату одному из бойцов и пошел к пехотному командиру увязывать вопросы взаимодействия.

Перекурив, ребята сменили нас в обозначившемся уже окопе, а мы сели на выброшенную землю передохнуть. Надвигалась первая ночь на плацдарме. Кому приходилось копать окопы, тот знает, какой это труд. За время оборонительных боев на Наревском плацдарме мы часто меняли огневые позиции и всякий раз на новом месте начинали с окопа для самоходки. Хорошо, если попадется не трудный грунт — песок. Тогда дело идет нормально, но бывает такое, что и кирка плохо помогает. Да, пришлось нам покидать землицы в великое удовольствие, и спасибо ей за то, что она сотни раз спасала нас и от налетов фашистской авиации, и от обстрела фашистской артиллерии, согревала в землянках.

На этот раз грунт нам попался средний: после выброшенного лесного дерна пошел песок вперемешку с глиной. Сменяясь по ходу работы и давая передохнуть друг другу, мы через час углубились на четыре штыка. Еще пару таких проходов по всей площади окопа — и можно кончать работу. Выброшенная земля, использованная на бруствере, позволяла нам укрыть самоходку так, чтобы это обеспечивало нам ведение огня в заданном секторе.

Я много раз убеждался в том, что наш командир умел хорошо выбирать место для огневой позиции. Он видел местность так, что потом, в ходе боя я убеждался в надежности этого места. Он как бы смотрел со стороны противника и выбирал мысленно предположительные маршруты движения и не раз предугадывал события предстоящего боя. Он долго приглядывался к местности, приседал и смотрел на горизонт, только после этого он давал указания или сам очерчивал размеры будущего окопа, делал несколько выбросов земли лопатой и давал команду копать.

Так было и на этот раз. Еще через час окоп был почти полностью закончен. Последние подчистки — и можно заезжать машиной. Довольные завершением дела, мы организовали перекур. Пока курили, Николай Иванович отошел в сторону и начал копать еще что-то. Я его спросил, что он еще надумал. Но он только показал на ребят, помогавших нам, и продолжал кидать землю. Все поняли, что он копает окоп для укрытия бойцов из стрелкового отделения. Сообща и эту работу закончили быстро. Вот так и взаимодействовали.

До рассвета было еще часа два. Из глубины леска пришел пехотный старшина. Он сообщил, что нас, самоходчиков, разыскивает старшина дивизиона, который подъехал на машине. Мы послали Ивана встретить старшину. В кузове стояли термосы с макаронами и горячим чаем. Это было так кстати, что радости нашей не было предела. Нашел-таки нас Смола, вот молодец.

Метрах в пятидесяти вправо от нас окопался экипаж старшего лейтенанта Тимакова, за ними еще одна самоходка нашей батареи. От этих экипажей тоже спешили за ночным не то ужином, не то завтраком. Тут уж кому как лучше называть. Важно другое — приехала еда, а это как раз нам в самую пору. Силы, отданные при оборудовании окопов, были на исходе, и их следует восстановить.

Возле нашей позиции решили раздать положенные фронтовые 100 грамм. Дождь, который целый день то начинался, то прекращался, то вновь с новой силой сопровождал нас в бою, на этот раз с вечера не мочил нас, и одежда подсохла, но рубашки от напряженной работы были хоть выжимай, и 100 грамм для внутреннего сугрева были не лишние.

Ели молча. Устали здорово, хотелось лечь, вытянуться во весь рост и расслабиться, но об этом можно было только мечтать. Ну что ж, и в мыслях можно отдохнуть, такое возможно. Немцы отошли и были от нас немногим больше километра, и рассчитывать на то, что они утром не решатся на контратаки, было бы ошибкой.

Всю ночь то и дело взлетали вверх осветительные ракеты и, как люстры, повисали в небе, освещая местность. Видимо, немцы боялись, что мы предпримем ночную атаку. Но нам было не до этого, а свежие части еще не успели подтянуться. Далеко от нас на правом фланге всю ночь слышались звуки боя, не умолкала канонада и пулеметная трескотня, а у нас относительно тихо, если не считать взлета ракет. Бой шел в стороне Пултуска.

Наступал новый день, предстояли новые бои. Подготовленные огневые позиции нам использовать не пришлось. Не успели как следует перекурить после принятия пищи, как появился начальник штаба дивизиона капитан Яков Иванович Искричев и поставил новую задачу.

Быстро оттянулись в глубь леска, выстроились в колонну и, пока еще не рассветало, заспешили на новый участок, где предстояло встать на огневые позиции на танкоопасном направлении. Участок, на который необходимо было выдвинуться, находился правее того леска, который мы только что оставили, но перебраться туда скрытно можно было, только углубившись в свою оборону. Вернулись на дорогу, идущую из Сероцка на Дембы, а уж потом через мелкий кустарник выбрались на небольшую высоту. На все наши передвижения затратили около двух часов. На востоке небо засерело, низкие тучи по-прежнему плыли с севера, предвещая, что и этот день будет серым и дождливым. Определили места для огневых позиций, самоходки замаскировали, связались с соседями-артиллеристами и с пехотой, которая за ночь окопалась и имела уже неплохие позиции. Одним словом, проделали все те мероприятия, которые необходимы для организации боя. Но и на этот раз не пришлось долго задержаться здесь. Командир, вернувшийся с рекогносцировки, приказал срочно сниматься. Нас перебрасывали еще правее на один километр. Что ж — война есть война. Через час с небольшим мы уже копали новые огневые позиции. В лощине, где протекал небольшой ручей, нам был определен сектор обстрела. Местность просматривалась почти на километр, вдали виднелся лесок, а правее были строения отдельного хутора. Возле дома было два небольших подсобных строения для скота и других домашних нужд.

Рассматривая этот хутор в прицел, я увидел впереди дома хорошо замаскированный окоп. В том окопе, можно было предположить, на прямую наводку установлено орудие. Свои наблюдения доложил командиру.

«Ты хорошенько понаблюдай, может, еще что рядом имеется».

Я каждую кочку, каждый метр земли рассматривал по нескольку раз. Обнаружив на опушке леса еще окоп, на этот раз мы наверняка поняли, что это пулеметная точка.

Тем временем командиры самоходок определили места наших огневых позиций. Нам предстояло снова копать окоп для самоходки метрах в ста от того места, где мы остановились, а остальные члены экипажа дружно кидали землю из окопа. Через час меня сменил заряжающий, а я взялся за лопату. Дело двигалось медленно, чувствовалась усталость, но надеяться на отдых не приходилось. Бой на плацдарме не утихал. Немцы постоянно наносили контратакующие удары. Части дивизии упорно наступали и расширяли захваченный плацдарм. Уже наладилась связь с левым берегом Нарева, а мы чувствовали это на себе. Нам доставили боеприпасы и горючее, и, как сказал старшина дивизиона Смола, тылы дивизии тоже уже перебазируются на этот берег. Значит, мы уже крепко встали на плацдарме. Теперь нас гитлеровцы не смогут столкнуть с правого берега Нарева. К вечеру наша огневая была готова, и мы установили самоходку в окопе, довольные своей работой и тем, что немцы не помешали нам сравнительно спокойно копать окопы. Конечно, мы уже не считали того, что артиллерийские и минометные обстрелы постоянно велись по площадям, а не прицельно, но они нам здорово досаждали. К артобстрелам, конечно, не привыкнешь, но мы уже научились определять по полету снаряда, куда летит, куда упадет.

Если очередной снаряд, летящий в нашу сторону, летел с недолетом или перелетом, то мы не отрывались от работы и спокойно кидали землю на бруствер окопа. Но стоило услышать вой летящего снаряда, который приблизительно должен упасть где-то рядом, сразу же следовала команда: «Ложись!» Особенно хорошо определял место будущего взрыва Иван Стороверов. На это у него был удивительный слух. Он улавливал все нюансы воя летящего снаряда, даже узнавал калибр. Я ему завидовал.

На других участках немцам удалось продвижение наших подразделений остановить, и они начали закрепляться на достигнутых рубежах, но на правом фланге наши еще двигались вперед и слышался непрекращающийся гул боя. У нас положение стабилизировалось, и по всему чувствовалось, что дальше мы здесь не пойдем, а если и двинемся вперед, то не здесь, потому что местность была неподходящая для наступления.

Слишком много было препятствий, которые могли снизить темп наступления, а это привело бы к повышенным потерям, с чем командование согласиться не могло. Значит, будем закрепляться и, может быть, долго придется стоять в обороне. Так оно и случилось: на этом плацдарме мы оборонялись до 14 января 1945 года.

Следующий день начался с артналета на наши позиции. Обстрелом подвергались не только наши позиции. Соседям нашим, артиллеристам, тоже досталось изрядно. Целых полдня пришлось потратить на то, чтобы привести в порядок свои позиции. К тому же начали летать немецкие самолеты. Хотя наши истребители довольно успешно с ними справлялись, но все-таки они успевали совершить налет и обстрелять нас. За день несколько раз появлялись над нами «Мессершмитты». Особых потерь мы от них не понесли, но раненые были. Пехота всю ночь старательно окапывалась и совершенствовала свои окопы, а утром работы прекратились.

И когда с утра начались то обстрелы, то налеты с воздуха, изготовленные окопы были хорошей защитой, было куда укрыться и сократить до минимума потери. Немцы не оставляли надежды на успех и всеми силами старались сбросить нас с плацдарма. Контратаки следовали одна за другой. То на участке одного полка, то на участке другого шли жаркие бои.

Так продолжалось много дней. Наконец, немцы поняли, что теперь нас не сбить с занимаемых позиций, атаки стали реже, а потом совсем прекратились.

Нам же был отдан приказ: закрепляться и перейти к жесткой обороне. Началась наша жизнь на плацдарме в оборонительных боях.

Вскоре нас перебросили на другое танкоопасное направление. Место было несколько повыше, чем предыдущее, и лесной массив побольше, и сектор обстрела был удобнее, но грунт был тяжелый. Начав копать окоп для самоходки, мы это поняли сразу же после первых бросков земли. Здесь без кирки не обойтись. До немцев было больше километра. Их переднего края не было видно, и им наших позиций тоже не видать, поэтому мы копали в дневное время.

Дожди прекратились, на смену пришли холода, и нам следовало подумать о том, чтобы было где укрыться. Значит, нужно строить блиндаж или землянку в несколько накатов. Пехота — народ практичный; уже кое-что в этом направлении предпринято, а мы еще ночью ютились в самоходке. Наконец и нам был отдан приказ соорудить землянки. Лес валили далеко от огневых позиций, и заготовленные бревна пришлось носить метров двести. Но что поделаешь, хотелось жить в тепле, а главное, надежно. Потому что налеты фашистских самолетов, артобстрелы не прекращались.

Впереди нас, метрах в ста оборонялись пехотные подразделения вперемешку с артиллеристами. Артиллеристы выдвинули свои противотанковые пушки на прямую наводку, но замаскировали орудия искусно. Лощина, ведущая от противника, хорошо простреливалась и с той и с другой стороны. Встали они очень удачно, на самом противотанковом направлении. Если гитлеровцы и будут контратаковать, то по этому маршруту, вероятнее всего, пойдут танки. Наша пехота расположилась по скатам небольшой высотки, покрытой мелким кустарником, и это в значительной мере скрывало бойцов от противника.

Перед пехотой было поле, за которым тоже шел кустарник, а дальше немцы. Кто мог подумать, что это после станет интересной страницей нашей жизни на плацдарме. Дело в том, что на этом поле осталась невыкопанная картошка, и вот, когда настала зима и поле засыпало снегом, начали потихоньку наведываться на поле сначала немцы, а потом и наши бойцы. Стали по ночам подкапывать картошку, и, конечно, были случаи столкновений этих групп под покровом ночи. И тут у разведчиков возникла мысль воспользоваться такой благоприятной возможностью и захватить языка. Конечно, такую мысль вынашивали и немцы. Подтверждением этого был случай, когда двое пехотинцев чуть было не стали жертвами гитлеровских лазутчиков. Началась тонкая игра, кто кого перехитрит.

И вот в одну из ноябрьских ночей нашим разведчикам удалось захватить сразу двух солдат, которые, увлеченные выкапыванием картошки, не заметили, что слишком далеко заползли по борозде, и вот тут-то их накрыли наши ребята. После этого настал какой-то перерыв, и копка на время прекратилась, но недели через две все забылось, и снова противники начали ползать по полю. Ископали так, что выпавший снежный покров перемешался с землей, и казалось, что на нем были следы от мощного мимолетного обстрела. Но потом снег стал выпадать чаще и закрывать следы ночной работы любителей картошки.

Мне тоже пришлось дважды ползать по этому картофельному полю. Один из этих рейдов запомнился потому, что нам с Семеном Поздняковым пришлось вытащить с поля бойца, который был ранен осколком мины, а его товарищ был убит. Немцы обстреливали из минометов поле тогда, когда сами не копали. Вот под такой обстрел и угодили эти ребята.

Конечно, картошка нам не мешала как добавка к нашему солдатскому рациону, и как хорошо было в землянке у печурки разломать горячий испеченный корнеплод и, посыпав солью, проглотить горячий рассыпчатый комок. Так продолжалось до тех пор, пока не выкопали картошку в прилегающих к окопам участках. Дальше заползать уже никто не решался. Потому что был издан строгий приказ на этот счет, а приказы, как известно, не обсуждаются, а выполняются.

Осенние и зимние дни коротки, и большая часть суток проходила в темное время. Так как караульная служба занимала немало времени, ей уделялось серьезное внимание. Часовой на посту всегда стоял с великим напряжением. Стояли на посту по два, а то и по одному часу. Сменялись часто. Серафим Яковлевич следил за этим важным делом строго. У самоходки постоянно находился один из членов экипажа. Сам командир тоже часто оставался на посту и давал нам отдохнуть. Днем у нас в батарее начали проводить занятия по огневой и тактической подготовке.

Изучали силуэты вражеских танков, самолетов и других машин. Хотя мы их знали прекрасно, но, как говорил командир батареи старший лейтенант Переверзев, «повторение — мать учения». Мы, конечно, все знали эту поговорку и неоспоримую истину, но все равно как-то после напряженных боев и постоянного перемещения с места на место спокойное рассиживание на занятиях не увлекало ребят. Рассуждали так: что, мол, зря сидеть, ведь война, воевать надо, а не на занятиях сидеть.

Но как показала наша дальнейшая фронтовая жизнь, все это нам пригодилось в боях, и мы были не раз благодарны своим командирам за то, что они нас настойчиво учили именно тому, что нужно было на войне.

Мы часто проводили занятия по материальной части орудия. Сборка и разборка затвора пушки, замена бойка, пружины и других частей. Ведь в бою может случиться всякое, и от того, насколько быстро будет устранена неисправность, зависит жизнь экипажа. И мы тренировались. Тренировались этому делу с большим желанием, собирали клин затвора с завязанными глазами, одной рукой.

Много внимания уделялось изучению правил стрельбы. Уметь быстро решать огневые задачи, безошибочно определять расстояние до цели, выбирать правильное упреждение при стрельбе по движущимся целям, а также точно знать уязвимые места тех целей, по которым ведется огонь, – все это было очень важно, и без этого нельзя выйти победителем в бою. Этому мы учились в свободное от работ по усовершенствованию наших огневых позиций время. А работы хватало. Копать приходилось много. То ровики для снарядов, то расширяли свои землянки, то улучшали танковые окопы. За сутки накидаешься досыта.

Аппетит был невероятно хорош. Особенно мне запомнился наш кулеш, который готовил сам командир. Не знаю, что за рецепт он знал, но только когда он готовил кулеш, то он всегда был настолько вкусный и ароматный, что казалось, и наша чаша была мала. Варили мы обыкновенно по очереди. Закладывали, казалось бы, одно и то же количество концентрата и воду брали в одном месте, а вот кулеш командирский был вкуснее. Секретом он не делился, но шутя говорил, что знает слово. Конечно, наша кухня нас добросовестно снабжала горячей пищей, но физическая работа требовала дополнительного приварка, и мы его организовывали сами. Ребята мы были молодые, самый, как говорили пожилые солдаты, рост, и наша «домашняя» кухня была очень кстати. Помню, была моя очередь готовить перловую кашу. Все были заняты делом. Николай Иванович занимался обслуживанием самоходки, что-то чистил внутри машины, а Иван Староверов стоял на посту. Командир ушел к командирской машине.

И в это время немцы начали обычный артналет. В окопчике я варил в котелке кашу, а он у нас был сделан из верхней крышки воздухоочистителя от английского танка «Черчилль». Разумеется, крышки у этого котелка не было. Я развел небольшой огонь и кашеварил. Один снаряд упал совсем рядом, но вреда особого не причинил. Пока я варил кашу, ничего такого не заметил, что могло бы повлиять на вкусовые качества моей каши. Налет кончился, и я спокойно доварил кашу и унес в землянку. Там горела наша знаменитая фронтовая люстра, сделанная из гильзы снаряда. Нам казалось, что светлее этого света и уютнее нет ничего на свете. Собрались на кашу, ели обычно из общего котла, а к каше были у нас американские консервы свиной тушенки или бекон — когда какие старшина подбросит.

В самый разгар трапезы механик вдруг что-то выбросил на плащ-палатку, которой мы покрывали снарядный ящик, служивший нам столом. Оказалось, что это осколок. И как он попал? Следом за ним и я выкинул осколок несколько меньше первого. Видимо, они угодили в кашу в тот момент, когда рядом разорвался снаряд, и на излете уже упали в котелок. Ребята шутили, но мне было неудобно и совестно за то, что я не усмотрел и поставил на наш стол кашу с фашистскими осколками.

Каждый день мы с великим нетерпением ждали нашего почтальона — веселого украинца Василя. Фамилии его я не знал, а вот запомнился он мне еще с тех пор, как мы в одном эшелоне вместе ехали на фронт, еще на 1-й Украинский. Тогда, в эшелоне, он организовывал связь от головы состава до хвостового вагона. Как правило, он был в середине состава, чаще всего в нашей теплушке. И вот когда после смены паровоза он проверял работу телефонов, то вызывал громким голосом с украинским мягким акцентом: «Голова, голова, как слышишь? Я центральный». Или «Хвист, хвист! Я центральный, проверка связи, отбой!».

С тех пор ребята наши, в основном родом из Владимирской области, прозвали его Хвист. Он это знал и не обижался. Вообще он был парень простой, а самое главное, веселый, и с его приходом из «тылов» у нас на «передке» становилось веселее, от него мы узнавали новости. Кто вернулся из госпиталя, кто попал в госпиталь. Кого в других батареях уже не стало, когда будет показан кинофильм. Одним словом, его приход был нам всегда нужен, это разрядка, а она в боевой обстановке необходима.

Василь приносил нам почту к командирской землянке, где мы собирались по звонку. Письма — что может быть приятнее в боевой обстановке? Получить весточку из дома было огромным счастьем. Читали мы их, как правило, всем экипажем. Секретов ни у кого не было. Мы знали все, что делалось у каждого дома. Не зря говорится, что экипаж — это одна семья.

В нашем экипаже была гармошка. Кроме меня, никто на ней не играл. Вечерами в свободное от караульной службы и других занятий время я брал ее в руки и тихонько играл. В это время на звуки гармошки к нам собирались и другие ребята нашего дивизиона, чтобы посидеть, послушать, а иногда и подтянуть любимую песню. Любимых песен у нас было много, и мы их пели с душой, так, как только способен спеть фронтовик, истосковавшийся по родному дому, по своим родным.

В то время была очень популярна песня «В землянке». Действительно, она очень правдиво отображала нашу фронтовую жизнь. Огонек нашей коптилки отражал на стенах землянки причудливые силуэты моих товарищей, а волшебная музыка этой песни плавно плыла, и каждый чувствовал себя ближе к своим родным и к своему далекому дому. Собирались почти каждый вечер. Случалось так: моя очередь стоять на посту, и тогда кто-нибудь из членов экипажа подменял меня, чтобы я поиграл немного и отвел душу ребятам.

Отчетливо помню, как под самый Новый год в нашу землянку пришел старшина Смола и позвал меня с собой. «Идем, – сказал он, – пришли подарки от рабочих Сормовского завода, получишь на экипаж!» Я вначале не понял, что это за подарки, но потом, когда я подошел к машине, на которой у него было все разложено поэкипажно и приложены бумажки, кому какая посылка, я понял и подставил вещмешок, чтобы он высыпал мне наши посылки. Одна была объемистая, и на ней было написано: «От бригады штукатуров». Вот эта посылка оказалась в моем вещмешке. Другие три были поменьше. Единогласно было принято решение большую посылку отдать механику. Николай и не сопротивлялся.

Вечером последние два часа 1944 года я стоял на посту. Напряженно вслушивался в обычный звуковой фон переднего края, вглядывался в темноту. Мне было слышно, о чем говорили в землянке, и не только в нашей, но и в соседней с нами, где жили артиллеристы.

Вдруг раздался дружный смех и до меня долетела фраза: «Вот это да! Сразу столько невест, везет же некоторым!» Я вначале ничего не понял, но когда заговорил Николай Иванович, то стало ясно, что повезло ему. В той посылке были теплые носки ручной вязки, перчатки и папиросы. Запах ароматного табачного дыма доходил и до меня, несмотря на то что я был в нескольких шагах от входа в землянку. Приятные чувства переживали мы все, когда получили эти скромные новогодние подарки от наших замечательных людей. Мы знали, что в тылу тоже нелегкая жизнь. Невольно наворачиваются слезы, когда прикасаешься к теплым шерстяным носкам. Чем-то родным, домашним пахнет от них. Как будто сама мама прислала на фронт посылку.

После войны уже я узнал от своей матери, что она тоже готовила не раз такие посылки на фронт, и ее подарок, также материнской лаской, согревал сердце солдата, может быть, и моего фронтового товарища.

На вложенные записочки и адреса в посылках мы ответили теплыми благодарственными письмами. Николаю Ивановичу пришлось потрудиться, ведь его бригада штукатуров оказалась девичьей и в ней ни много ни мало было 20 человек. Писать помогали всем экипажем. Позже уже, когда мы были за Вислой, письма из Горького продолжали догонять нас, и это были приятные минуты, когда мы читали их и узнавали о делах в тылу.

Фронтом на восток

После непрерывных боев, сломив отчаянное сопротивление гитлеровцев, части нашей дивизии, совместно с другими частями армии, подошли к Торуню. Бои носили напряженный характер. Немцы постоянно бросались в контратаки, пытаясь сбить темп нашего наступления. Видимо, они хотели выиграть время и получить помощь из глубины своей обороны, а затем оторваться от наседавших наших частей и на рубеже Вислы закрепиться и остановить наши войска. Но все их старания были напрасны. Натиск был настолько велик, что уже через 13 дней после начала нашего наступления 14 января 1945 года с Наревского плацдарма мы были у стен Торуня. А передовые части нашей армии ринулись к Висле, которая делала поворот на север, к Балтийскому морю, и с ходу форсировали ее. Завязались бои на левом берегу Вислы, а Торунь оказался отрезанным и окруженным.

На левом берегу Вислы действовали войска 1-го Белорусского фронта, которые тоже вели успешное наступление и далеко продвинулись на запад. Мы же были левым флангом 2-го Белорусского фронта. Первоначально предполагалось, что в Торуне не так уж и много фашистов, но, как потом показали бои, гитлеровцев в кольце оказалось больше двадцати тысяч. Группировка оказалась хорошо вооруженной, имела много техники. На предложение нашего командования сдаться в плен ответили отказом.

Да, времена были уже не те: шел 1945 год — год великой победы нашего народа в войне. Мы стали воевать умело. У нас было все для победы, и не один котел был сотворен фашистским воякам за последний год войны. И это, конечно, действовало психологически на окруженных немцев. Многие солдаты знали, чем это кончалось. Большинство немцев уже давно поняли, что война проиграна и что крах не за горами, но страх за свою жизнь удерживал многих солдат в окопах. Они только и ждали удобного случая, чтобы сдаться в плен. Но тем не менее они шли в контратаки и яростно дрались в бою.

Мы все, солдаты и офицеры, очень хорошо понимали, какая стояла перед нами задача: ни при каких обстоятельствах немцы не должны прорваться. Фронт уходил все дальше на запад, и расстояние между окруженными и теми, кто пытался их деблокировать, с каждым днем и часом увеличивалось. Уже и артиллерийской канонады фронта стало не слыхать… Уже действовали переправы через Вислу и наши тылы работали. На дорогах, ведущих к переправам, шли необходимые грузы войскам армии. Без этих грузов фронт не может жить, не может успешно вести жаркие бои. Мы понимали, что, прорвись немцы из Торуня, много принесут они бед всему нашему фронту.

Так уж случилось, что именно на нашу долю выпал этот крепкий орешек — Торунь. В ночь на 29 января наша самоходная батарея получила задачу: занять новые огневые позиции на западной окраине города в районе спиртзавода. Дело было спешное. На сборы времени было дадено в обрез, а мы еще не пополнили боекомплект, да и горючего было маловато.

Дозаправиться было нечем. Машины с боеприпасами были где-то в пути, и их прибытия ждали с нетерпением, но время поджимало, и мы двинулись в путь. Видимо, на том участке дела обстояли плоховато, и нам было приказано торопиться.

Маршрут был проложен по проселочной дороге, местами прямо по вспаханным полям, которые были припорошены небольшим слоем снега. Наш взвод двинулся в голове колонны первым. Задача была ясна. Нам не первый раз приходилось выскакивать на опасные места. 15-километровый марш совершили быстро и без приключений. Из леса вышли прямо к заводу, который был расположен на открытой местности. Сразу же приступили к выбору места для огневых позиций. Заканчивалась вторая половина зимнего дня. Светлого времени оставалось немного.

Небо хмурилось, освещенность слабая, и мы торопились засветло разобраться с обстановкой на местности, установить связь с соседями и хоть что-то узнать о противнике, а с началом сумерек — занять огневые позиции и замаскироваться, чтобы нас не обнаружили. А пока мы остановились за строениями завода, и немцы нас не могли просматривать со стороны города. Существовала реальная опасность внезапной атаки немцев, значит, нам надо было быть готовыми в любую минуту открыть огонь.

Справа был берег реки Вислы, вот на ее берегу и был расположен заводской двор и его производственные строения. Левее завода пролегала дорога, идущая из города по опушке леса. Лес тянулся на север, а начинался сразу же почти от края городских строений. Только небольшое поле метров двести отделяло лес от города. Вот через этот лес мы и прибыли с восточной окраины на западную. И встали фронтом на восток. Как-то необычно было для нас вести огонь с таких огневых позиций. Но чего только не было на фронте.

Предстояло оборонять спиртзавод и дорогу, ведущую из города, чтобы не пропустить на этом участке немцев на запад и на север. Получалось по фронту что-то около километра, и это — на три самоходки. Многовато, но что поделаешь: вот-вот подоспеют и остальные взводы, а пока надо рассчитывать только на то, что есть в наличии.

Впереди перепаханное поле, припорошенное снегом, а за ним редкий кустарник по окраине города. Там в кустарнике были немцы. За кустарниками начинались городские строения. От немцев нас отделяло примерно около километра, может быть, чуть больше. В нашу сторону то и дело летели светящиеся трассы, по которым можно было определить, где противник и как проходит его передний край. Зимние сумерки наступают быстро, и вскоре начало темнеть. Тем временем мы успели многое сделать. Командиры наших самоходок двинулись на рекогносцировку.

Нужно было уточнить, где позиции и кто обороняет территорию завода, где и какие подразделения расположены, и отработать вопросы взаимодействия. Задача эта оказалась не из легких. Нашей пехоты, скажем прямо, не было, вернее, она была, но очень мало. Человек тридцать бойцов вместе с пехотным офицером держали оборону в разрушенных строениях завода и его подсобных помещениях. Были у них пулеметы, в основном ручные. Пехотные подразделения за время наступательных боев заметно поредели, и во взводах было десять, а то и по шесть человек. И если все это учитывать, то тут оборонялась не полная рота. Мы это прекрасно понимали и знали, что на большее рассчитывать нечего, надо довольствоваться тем, что есть.

За кучей кирпича оборудовали огневые позиции артиллеристы. Одна 57-миллиметровая пушка была замаскирована весьма толково, и мы ее не сразу заметили. Подошедший к нам боец сказал, что здесь есть и саперы, потому что он видел, как они минировали дорогу возле леса, а сколько их — не знает. Вот такие были силы, которые должны были удержать позиции на случай, если противник начнет прорываться этим маршрутом. Откровенно говоря, нас это не обрадовало, но и не напугало. Нам это было не впервой.

Напротив, нашему прибытию пехотинцы были безмерно рады. Еще бы, самоходчиков они уважали. В предшествующих боях мы действовали всегда дружно, плечом к плечу — мы были друг другу нужны, мы дополняли друг друга. А это очень важный фактор в бою.

Очень скоро вернулись командиры, и мы начали выдвигаться на выбранные нами позиции. Удачно выбранное место для огневой позиции — это залог успеха в бою. Да если еще грамотная и точная стрельба из орудия, то можно многого добиться.

Наша огневая позиция располагалась за кучей обломков какого-то каменного строения — не то сарая, не то склада. Из-под кирпичей торчали доски и куски проволоки. Через панораму я уточнил ориентиры на местности, пока еще было что-то видно. Напрягая зрение, еще можно было различить кусты и выступавшие бугры на местности за кустами. Там были немцы.

Темнота стала сгущаться, и гитлеровцы стали пускать ракеты, освещая местность. За время, которое ракета светила, можно было в деталях рассмотреть местность и даже кусты. Сами того не подозревая, немцы помогали нам следить за передним краем. Я внимательно смотрел в прицел, изучая каждое пятно, каждую кочку и куст. Когда напряженно всматриваешься, то начинают болеть глаза. Приходилось на время отрываться от панорамы, а потом снова смотреть и смотреть.

Изучая местность в своем секторе, я обратил внимание на такую особенность: стреляя в нашу сторону, немцы почему-то все больше стреляли именно в сторону спиртзавода, а в сторону леса трассы летели очень редко. Значит, они знают, что там никого нет. Вероятнее всего, выступ этого леса пустой, и поэтому они не активизируются на его направлении. Со стороны леса нашими подразделениями стрельба тоже не велась, тогда как от нас нет-нет да протянется ниточка трассы. Я свои соображения высказал вслух. Наш заряжающий Иван Староверов тоже наблюдал за левым соседом и тоже ничего не заметил такого, что говорило бы о близости нашего левого соседа.

До леса от нас было рукой подать, метров двести– двести пятьдесят. Оголенность фланга всегда очень беспокоит, и в бою приходится уделять немало времени этому вопросу. Потому что постоянно думаешь о том, как бы не обошли, и тогда трудно будет удержать занимаемые позиции. Тем более ночь хороший помощник в делах скрытных. А что можно увидеть ночью? Однако когда хорошо всмотришься, то, как говорят, адаптируешься в темноте. Можно увидеть многое. Наблюдая за лесом, все же удалось, правда, не близко от нас, а примерно в километре, заметить трассы, летящие в сторону города. Значит, там есть левый сосед, а почему же нет ближе? Неужели в лесу нет наших? Этот вопрос мучил меня, но вслух я больше не высказывался. Мои мысли рассеял командир: «Наблюдай внимательней, там слева есть наши. Когда я был на рекогносцировке, то пехотный командир предупредил нас, что для установления связи с левым соседом посланы два бойца и скоро вернутся. Как бы своих не пострелять».

Я ответил, что все понял, будем смотреть в оба. И вместе с заряжающим, высунувшись из-за брони самоходки, наблюдали вперед и влево. Сам же он постоянно обращал внимание на правого соседа — самоходку старшего лейтенанта Тимакова. Временами я бросал тоскливый взгляд на нашу боеукладку, где стояли оставшиеся шесть снарядов. Отдельно стояли пять подкалиберных снарядов, которые были у нас на случай стрельбы по танкам противника. Это все, что у нас осталось от вчерашнего боя, а пополнить боекомплект мы не успели. Был у нас и ручной пулемет, который мы подобрали в одном бою, и с тех пор он был у нас хорошим помощником в бою. Мы не раз посылали фашистам солидную порцию свинца, и не безуспешно. Мы всегда держали хороший запас патронов, и не зря.

К нам на огневую позицию пришел наш зампотех — старший техник-лейтенант Павел Семенов, отчества я его не знал. У него был мальчишеский вид, и в его поведении было столько озорства и задора, что трудно было понять, как в нем умещалось его строгое предназначение — «старший техник-лейтенант» — и этот мальчишка Павлик? По этой причине мы за глаза звали его Павликом. Он был почти наш ровесник. Ну может быть, на год-два старше нас с Иваном. А таких, как мы, у нас было много.

В техническом отношении Павлик подготовлен был очень хорошо, да и храбростью был не обделен. Не раз в бою приходил на помощь нашим механикам батареи. Вырастал как будто из-под земли и умело помогал устранять неисправности. Как он успевал видеть все происходящее на поле боя и уловить именно тот момент, когда нужна была его помощь, просто удивляло всех наших ребят. За это он заслужил любовь и уважение.

Его ценили все, особенно наш механик Николай Иванович Лукьянов, который имел богатый опыт в технических делах. Он был участником боев на озере Хасан, потом испытателем боевых машин на военном заводе, так что повидал всякого и знал почти все марки машин и танков. На слух определял неисправность внутри двигателя — как доктор. Его и прозвали «доктором железных наук». Его похвала в адрес зампотеха была высокой наградой, она стоила многого. Так вот, от зампотеха мы узнали, что машины с боеприпасами идут к нам и вот-вот должны быть, а остальные самоходки нашей батареи заняли огневые позиции на другом участке, левее нас. Именно в этом лесу, где мы считали, что там никого нет. Это нас, конечно, обрадовало и добавило уверенности. Он же нам сообщил, что позади нас метрах в двухстах занимают огневые позиции артиллеристы. Их задача — прикрывать нас и, особенно, дорогу, идущую по краю леса из города.

Началось мучительное время ожидания. Не верилось, что немцы, вопреки здравому смыслу, начнут свое безнадежное положение исправлять вот так. Бросят на прорыв, на верную гибель своих солдат. Мы же все равно не пропустим. Нам уже было известно, что на предложение нашего командования сложить оружие и сдаться в плен гитлеровцы ответили решительным отказом.

Спать никому не хотелось, да и не уснешь. Уж какой тут сон.

Напряжение нарастало. Внутри было все натянуто, как будто приготовился к прыжку. Во всяком случае, я описываю свои ощущения, свое восприятие изготовки к бою, но я думаю, что у моих товарищей состояние было такое же. Я это понимал и чувствовал, что надо как-то расслабиться, надо думать о чем-то другом, тогда не будет такой напряженности и будешь чувствовать себя свободнее.

Справа от нас метрах в пятидесяти самоходка нашего неизменного соседа старшего лейтенанта Тимакова, где наводчиком мой земляк Валентин Моисеев. Я подумал — как там у них? Наверное, не думают о левом соседе, знают, что мы слева, и, конечно, надеются на нас. Я попытался увидеть их самоходку, но за грудой развалин в темноте не было видно, только так интуитивно можно догадаться, где они избрали себе огневую позицию.

Наблюдая вперед и влево, я постоянно старался думать о чем-то другом, отвлеченном. Чтобы не думать о предстоящем бое, но, когда грянет первый выстрел, выполнять свои обязанности спокойно и уверенно, без суеты.

Почему-то на ум пришла моя короткая жизнь. Я подумал о том, что еще фактически не жил и ничего еще не сделал. Сразу из детства в солдатскую шинель. Юность окунулась в войну. Нам бы учиться да учиться, а судьба распорядилась так, что вот приходится стоять у прицела пушки, лежать за пулеметом и смотреть через прицел смерти в глаза. Приходится учиться не тому, чему бы следовало в эти юные годы.

Ведь война это временное, а наша жизнь совсем другое, нечто более значительное и прекрасное. А может, это и есть то самое, что понадобится на всю жизнь? А? Ведь без этого «ремесла» — умения защищать себя, свой дом, свою Родину — невозможно сегодня жить. Да, мы учимся этому мастерству по ходу нашей жизни, учимся в боях, а за каждый урок приходится расплачиваться кровью и самой жизнью. Такова школа жизни — война.

Только вчера в бою мы получили повреждение. Снаряд разорвался возле самой самоходки, и левую гусеницу повредило. Несколько траков исковеркало, и их надо было срочно заменить. Бой прошел дальше на запад, а мы остались на месте, возле одинокого фольварка, и занялись ремонтом. Своих запасных траков нам не хватало, и все тот же вездесущий Павлик, подскочив на какой-то трофейной машине, сказал, что через час, самое большее полтора, траки будут доставлены, и, как метеор, скрылся за холмом.

В доме оказалась польская семья. Они на наших глазах вылезали из подвала, который находился рядом с домом в сарае. Пока шел бой, они прятались там. Муж, жена и шестеро детей. Не знаю, все ли дети были им родные, но они были сильно похожи друг на друга. Старшей девочке лет двенадцать, а младшему мальчишке — чуть больше трех.

Дети были почти погодки. Просто невероятно, как эти простые поляки решились на такое трудное дело в страшные годы фашистской оккупации. Нет, это просто мужество с их стороны. Мы смотрели на эту лестницу из ребят, и каждый из нас думал — какая же беднота! Одеты они были очень плохо, а для зимнего времени еще и довольно легко. Да, жизнь их не баловала. Жили в маленьком домике, в котором даже полов не было. Мебель в доме была самая простая: стол, несколько скамеек и что-то вроде кровати. Нары не нары, настил из досок, закиданных разной рухлядью, которая, по всей вероятности, служила детям постельными принадлежностями. Одним словом — голь перекатная.

Больно было смотреть на эту семью, доведенную до такой нищенской жизни. Но что больше всего меня удивило, когда мы узнали, что хозяйку звали пани Зося. Ну и «пани», подумал я. Ведь в моем сознании слово «пан» или «пани» ассоциировалось с понятием «господин». Уже потом, когда я стал лучше понимать польский язык, я смеялся над собой, какой же я был несведущий в таких, казалось бы, простых вопросах.

Да и откуда я мог знать польский язык, польские обычаи и формы обращения людей к друг другу? Я знал твердо, что пан — значит, богач, кулак, мироед и вообще заклятый враг простого рабочего люда. Но жизнь учила всему. Пани Зося оказалась простой и хорошей женщиной. Пока мы возились возле машины и ремонтировали гусеницу, она времени даром не теряла. Наварила вкусной рассыпчатой картошки и через своего мужа, тоже пана, пана Яцека, пригласила нас кушать.

Мы были тронуты ее вниманием и душевной щедростью. Отказаться от такой еды было невозможно. Я тогда подумал: сами живут впроголодь, а вот о нас подумали. Мы давно уже не ели, а кухня неизвестно когда нас найдет. Так что предложение было своевременным. В свою очередь, мы в долгу не остались и поделились своими запасами.

Мимо нас двигались на запад наступающие подразделения второго эшелона и тылы. Наступление шло полным ходом, а мы сидели в польском домике и уплетали вкусную горячую картошку со свиной тушенкой из нашего НЗ.

Увлеченные едой, мы не заметили, как дети потихоньку обступили нас и с интересом рассматривали диковинных русских солдат. Самая маленькая девочка подошла ко мне вплотную. Заметив ее, я полез в карман и достал ей кусок сахара, чуть побольше ее кулака. Вначале она не хотела брать, как-то сжалась и сделала шаг назад, но, увидев мое улыбающееся лицо и ощутив поддержку своей матери, робко протянула худенькую ручонку и взяла. Понюхала, а потом лизнула сахар и, сделав удивленную гримаску, начала лизать его с жадностью. Сахар пришелся по душе. Полизав немного, она передала кусок рядом стоящему братишке, который с жадностью смотрел на нее. Он был чуть постарше, но худенький и ростом поменьше. Только глаза бегали и были озорнее. Осмелев, девочка меня что-то спросила, но я не понял.

Я вопросительно посмотрел на девочку. Тогда она обратилась к отцу, сидевшему рядом на скамейке, и указательным пальцем показала на меня. Он смущенно улыбнулся и, мешая польские и украинские слова, объяснил нам смысл ее вопроса. На наш разговор уже обратили внимание все члены экипажа. А вопрос был совсем не детский. Она спросила: не большевик ли я? К этому времени я уже подал заявление о вступлении в партию и поэтому сразу ответил ей кивком. Получив ответ на свой вопрос, она отошла от меня поближе к матери, но продолжала смотреть с интересом.

Закончив ужин и поблагодарив пани Зосю за вкусную картошку, мы вышли на улицу, чтобы продолжить работу. Я закурил и присел на камень возле входной двери. Девочка подошла ко мне и потянулась своей ручонкой к моей голове, проведя по вискам. Не поняв, что произошло, я спросил у вышедшего на улицу отца: что случилось? Оказывается, она проверяла: нет ли у меня рогов! Я недоуменно спросил у поляка: а почему у меня вдруг должны быть рога? Все выяснилось очень быстро — оказалось, что местный ксендз постоянно твердил своим прихожанам, что большевики, которые придут с востока, – посланцы дьявола, у которых, как известно, обязаны быть рога. А тут нет. Как же так? Выходит, ксендз сказал неправду? Вся вера в авторитет церкви на земле рушилась.

Интересно, жива ли эта девочка теперь? А если жива, то помнит ли этот случай? Я думаю, что помнит. Такое не забывается.

Размышляя о виденном и пережитом, я не переставал вести наблюдение за лежавшей впереди местностью. Гитлеровцы стали постреливать реже, и даже ракеты, до которых они были большие охотники, стали взлетать редко. Свои наблюдения я доложил командиру. Он, увлеченный прослушиванием команд по радио, отвлекся от наблюдения.

Услышав мой доклад, заключил: «Значит, что-то замышляют. Наблюдение усилить, а я пойду к командиру взвода».

Конечно, мы во все глаза всматривались в темноту, стараясь не пропустить никакой мелочи. Мы понимали, что, начни немцы сейчас попытку прорваться из города, нам придется очень туго. Машины с боеприпасами еще не подоспели, и это нас тревожило. Для того чтобы встретить машины, были посланы два бойца из пехоты, которая оборонялась на этом участке вместе с нами, но пока они не вернулись.

Часов около двенадцати ночи на поле, припорошенном снегом, стали видны какие-то темные пятна, которых раньше не было. Вначале их было мало, но потом они стали перерастать в полосы поперек поля и приближались к нашим позициям.

Почти бегом вернулся командир машины. На командирской машине тоже заметили приближение противника. Становилось ясно, что гитлеровцы решили под покровом ночи приблизиться к нашим позициям и броском овладеть ими, а потом прорваться на запад. Мы еще не знали, что на Висле, ниже Кульма, гитлеровцы удерживали переправу и пытались прорваться навстречу окруженным частям в надежде, что окруженные тоже пойдут навстречу. Видимо, немецкое командование не имело представления о тех силах, которые собраны для ликвидации Торуньского котла. Знай это, они действовали бы более уверенно и могли бы просто смять наши немногочисленные подразделения. Но страх за свою жизнь удерживал их, и это был наш самый главный козырь.

В это самое время прибежал тот самый солдат, уже немолодой, фамилия его, как я потом узнал, была Сазонов, которого послали вместе с молодым бойцом встречать машины со снарядами. На плечах у него были два 76-миллиметровых снаряда — как раз то, что надо. Да и к тому же они были осколочно-фугасные. Хорошо такими по пехоте стрелять.

«Принимай, братва, а я побегу еще». – «Неужели машины подоспели?» — обрадованно переспросили мы в один голос. «Нет, нашел в лесу разбитое орудие, а рядом разбросаны ящики со снарядами. Вспомнил про вас и давай быстрей сюда. Сейчас возьму с собой еще кого-нибудь, и живо обернемся».

«Вот молодец», – подумал я. И ведь увидел же в темноте, да еще и в лесу. Значит, и у него душа болит за наше общее дело.

Тем временем немцы все ближе и ближе. В наступившей вдруг тишине (а с нашей стороны огня не велось) стали нарастать пьяные голоса гитлеровцев. Разобрать отдельные слова было невозможно, но стоял гул, подобно пчелиному в улье.

Первая цепь, а вернее сказать, волна тесно примкнувших друг к другу солдат приближалась. Фашистское командование часто прибегало к такому способу, а чтобы поднять бодрость духа своим воякам, перед атакой их спаивало. И на этот раз оказалось, что они остались верны своим правилам.

Заряжающий Иван Староверов зарядил пушку и доложил: «Осколочным, готово!»

Мы ждали. Было решено подпустить гитлеровцев ближе и, использовав фактор внезапности, в упор расстрелять их. Как потом оказалось, это было правильное решение. Нас разделяло не более трехсот метров, когда грянул залп из всех видов оружия. Внезапность в бою всегда действует ошеломляюще и приносит наибольший успех. Так случилось и в этот раз. Пьяная орда вдруг остановилась, не зная, как поступить — залечь или продолжать движение. Теперь стали слышны отдельные слова: «Шнель! Шнель!» — это, видимо, подбадривали их офицеры. За первой цепью уже стала видна вторая цепь, а за ней и третья. Гитлеровцы наседали, подпирали передних.

«Торопятся гады!» — высказался вслух командир. Минутное замешательство, видимо, прошло, и немцы бросились вперед. Мое внимание было приковано к первой цепи. Я вел перекрестье панорамы за передними фашистскими солдатами и мысленно подсчитывал расстояние и ритм стрельбы, а также на сколько хватит снарядов.

Пьяные немецкие солдаты приближались и были уже совсем близко, но в это мгновение в сторону немцев полетела серия белых ракет, а следом — очередная порция свинца. Смертоносный огонь большой плотности заставил немцев остановиться и залечь. Гитлеровцы явно не ожидали такого отпора, а задние цепи, не разобравшись, стали напирать еще больше. Плотность рядов увеличивалась, что было нам явно на руку. Разрывы наших снарядов были в самой середине, нанося колоссальный урон. Потухающие ракеты сменялись новыми, освещая вражеские цепи, что давало возможность вести прицельный огонь…

На левом берегу Вислы

Висла осталась позади. Еще не остыли стволы от ночного боя на подступах к Торуню. Еще не отдохнули от напряженного марша, который мы совершили через переправу в районе города Кульма к линии фронта, как нам уже была поставлена новая задача на подступах к польскому городу Хойнице. На немецких картах он назывался Конниц. Немцы все города старались называть по-своему, и все, что принадлежало памяти народа, который они завоевали, подлежало забвению.

Мы должны были занять огневые позиции на пути отступления разгромленных и раздробленных немецких частей и отдельных групп, которые всячески пытались просочиться через наши боевые порядки и выйти на соединение с основными войсками померанской группы.

Немцы оказывали яростное сопротивление нашим наступающим частям. Сплошной линии фронта не было, и порой было трудно разобраться, где наши, а где немцы. Наши войска занимали населенные пункты, узловые станции, перекрестки основных дорог, которые играли важную роль в переброске войск, господствующие над местностью высоты, а самое главное — владели инициативой, навязывали немцам те пути отхода, на которых нам удобнее всего было их уничтожать.

Заставляя фашистов откатываться, тесня их на запад и к северу, наши передовые подразделения все время были в тесном соприкосновении с врагом. Это не давало гитлеровцам возможности провести необходимые перегруппировки и переброски подкреплений на участки, где особенно наши части усиливали натиск. Но отдельные контратаки им удавались, а за последние дни они стали наиболее яростными. Объяснить это можно было тем, что мы сжимали гитлеровцев, как пружину, а силы наши за время наступательных боев, конечно, поредели. Даже по нашему дивизиону это чувствовалось. Многих ребят не стало в живых, а многие оказались в госпиталях, да и самоходок стало меньше. Только в нашей батарее сгорело две.

Передовые части нашей дивизии вели бои на подступах к городу Хойнице. Батареи дивизиона были приданы полкам и действовали совместно со стрелковыми подразделениями, поддерживая их огнем своих орудий. Самоходки верткие, маневренные, с хорошей проходимостью и приличной скоростью, они могли быстро менять огневые позиции с фланга на фланг, и это нравилось командирам. Пока орудие перебросишь, уйдет немало времени, а тут пушка с боекомплектом сама может быстро решать огневые задачи. И хоть малая, но броня есть. Все не каждая пуля попадет.

Наша самоходка последней покинула район города Торунь и теперь, догнав полки дивизии, нуждалась в пополнении боеприпасами и горюче-смазочными средствами. Заправляться пришлось на окраине небольшого фольварка. Сюда же подскочили и артснабженцы. Вместе с ними приехал и наш артвооруженец старший лейтенант Маргулис. Обошел все экипажи, поинтересовался, не надо ли что ремонтировать, проверил, не текут ли противооткатные устройства, и, довольный тем, что не пришлось ничего делать, помчался догонять ушедшие вперед самоходки других батарей.

Командира батареи капитана Приходько вызвали в штаб полка, которому мы придавались. Там ему была поставлена задача. Наученные горьким опытом, когда нам пришлось туго из-за того, что своевременно не пополнили боекомплект, мы старались разместить в самоходках по два боекомплекта. Укладывали прямо на днище, заполняли все свободные места в боевом отделении. Да, мы знали цену каждому снаряду, и кто знает, что еще будет впереди? Сплошной линии фронта не было, и может случиться всякое.

Уже не раз приходилось нам разворачивать стволы своих пушек на восток. Передовые части шли ходко вперед, едва поспевая за удиравшими немцами, но отдельные довольно сильные группы, вооруженные даже танками и самоходками, оставались в тылу наших передовых частей и наносили удары в спину. Тогда становилось тяжеловато. Или перережут дорогу, по которой шло снабжение фронта, и сидим без боеприпасов. Но чаще всего это были группы разгромленных нами гитлеровских частей. Они прятались в лесах в надежде спасти свои шкуры, а некоторые искали способ, как бы сдаться в плен. Но гитлеровские офицеры следили за своими солдатами строго, и таких они расстреливали не задумываясь. Мы видели расстрелянных солдат. Завязывались жаркие бои, и только после того, когда и второй наш эшелон навоюется досыта, налаживалось нормальное снабжение. Так вот, чтоб такого с нами не произошло, мы и старались снабдить себя боекомплектом на такое черное время.

И все же немцы стали сдаваться в плен. Пусть небольшими группами, но сдавались. Но были такие, которые дрались до последнего патрона. Главным образом это были эсэсовские подразделения. Они боялись русского плена. Многие боялись расправы над своими семьями за сдачу в плен. Нам это пришлось узнать из уст самих же немецких солдат, плененных нами в ходе наступательных боев. Подгоняемые своими офицерами, они шли в бой, но в ходе боя прятались и выжидали удобного момента, чтобы поднять руки.

Вот так складывалась обстановка на подступах к городу Хойнице, а это было характерно и для других участков фронта. Фронт нашего наступления начал разворачиваться на север, то есть вдоль течения реки Вислы. В последующие дни это стало особенно заметно. В дневное время, когда сквозь тучи проглядывало солнце, оно нам пригревало спину.

Закончив свои хозяйственные дела, мы с наслаждением наворачивали макароны со свиной тушенкой. Последние дни нам не очень-то регулярно приходилось пользоваться услугами нашей полевой кухни. То она отстанет, то мы отстанем, но в этот раз получилось согласованно и по месту и по времени.

Дело шло к ночи. Быстро наступили февральские сумерки. Вернулся с рекогносцировки командир батареи капитан Приходько, и по его деловому виду можно было понять, что нам предстоит выполнять что-то новое. Не успели командиры самоходок как следует с экипажами поесть, как последовала команда: «Командиры машин, к комбату!»

Вернулись быстро, не прошло и десяти минут. Начали готовиться к совершению марша. А что готовиться-то, мы уже были готовы. Осталось убрать котелки да ложки, и можно заводить. Через несколько минут первая батарея уже вытянулась в колонну, и ее головная самоходка растаяла в наступившей темноте. За первой батареей последовали остальные.

В ночь на 13 февраля мы заняли огневые позиции в 15 километрах северо-восточнее города Хойнице. Марш совершали по проселочным дорогам. На опушке небольшого леска нас поджидали пехотинцы, которых мы приняли на броню. Это были бойцы из 131-го стрелкового полка нашей дивизии, на каждую машину по пять-шесть человек. Хоть не так грустно, все же это поддержка, это прикрытие нашим самоходкам. Под Торунем и того меньше было. Пехотные подразделения тоже изрядно поредели, так что надеяться на большее было бесполезно. Были рады и этому.

К нам на броню вскочило пять бойцов, одного из них — Ивана Вишневского — я знал раньше. Встречались еще на Наревском плацдарме. Он был у десанта за старшего. Марш был не так уж и велик. Предстояло проскочить около десяти километров. До последнего пункта, где нас встретил представитель стрелкового полка, наверное разведчик, потому что он нам сказал, что впереди никого больше нет.

Нашу самоходку повернули по полевой дороге направо, где находился небольшой фольварк, который едва просматривался в темноте на небольшом бугре, а остальные машины батареи проследовали по поселочку, в который вела дорога.

Сидоренко включил фонарик, посмотрел на карту, потом долго смотрел на местность и дал механику команду: «Вперед!»

До фольварка оказалось километра полтора. Подъехав к крайнему строению, а им оказался скотник, остановились. Оказалось, через этот фольварк проходила довольно хорошо наезженная дорога, которая выходила из леска метрах в восьмистах на север. Огибая эту усадьбу по косогору, она спускалась к поселку. Но мы по ней не решились ехать, как я потом узнал, потому, что выпавший снег покрыл полотно дороги и командиры решили не делать следов на ее проезжей части, чтобы немцы не смогли предугадать наших намерений сделать им здесь засаду. А то, что мы сюда прибыли для этой цели, командир нам объяснил сразу же.

Нам предстояло занять огневую позицию с задачей не пропустить фашистов, если они вдруг попытаются здесь ночью пройти. Командование считало, что эта дорога могла немцам показаться подходящей для того, чтобы проскочить в Хойнице. Ночной бой, который мы позже дали немцам, целиком и полностью подтвердил расчеты наших командиров.

Огневую позицию выбрали в саду за оградой из аккуратно подстриженных елочек. Вот за этой оградой, тем более что она скрывала нашу самоходку по самый ствол пушки, мы установили наблюдение за дорогой и опушкой леса.

Хозяев в доме не было. Видимо, эта усадьба принадлежала состоятельным людям, которые, наверное, успешно ладили с немцами. Доказательством этому могли служить многочисленные фотографии на стенах в доме, где изображены были немецкие офицеры, и конечно же портреты фюрера. И во дворе, и в доме все было аккуратно расставлено, ничего не разбросано. Даже посуда на кухне была на своих местах. Такое впечатление, будто хозяева отлучились на минуточку куда-то недалеко и вот-вот вернутся. Во дворе и в подсобных помещениях скота не было. Видимо, успели угнать или немецкие солдаты съели. Но жили в этом имении в достатке.

Командир предупредил нас, чтобы мы ни до чего не дотрагивались и ничего самостоятельно не брали в руки, так как могут быть мины-сюрпризы. Такое не раз уже бывало, и нас предупреждать было излишне, но порядок этого требовал, и командир лишний раз напомнил об этом. Вот-вот должны подойти саперы, и мы не собирались нарушать приказ, но все же наш механик-водитель Николай Иванович, имея кое-какие познания в этом деле, обошел внимательно все подозрительные места и с удовлетворением отметил, что мин, по всей вероятности, нет.

Осмотревшись на местности, оглядев занятую нами позицию, командир собрал нас всех у самоходки и поставил задачу. Стрелки тоже стояли вдоль борта самоходки и внимательно слушали задачу. Было ясно одно — немцев пропустить в поселок нельзя. Потому что он был на доминирующей высоте и от этого поселка очень хорошо просматривалась дорога, по которой шли войска и грузы. Можно было успешно вести артогонь во фланг этому нескончаемому потоку.

Я заступил на пост у самоходки, чтобы вести постоянное наблюдение. Один боец был выдвинут вперед метров на тридцать, а еще двое с ручным пулеметом — метров на сто. Таким образом, у нас получилось двойное боевое охранение.

Ребята наскоро перекусили и пошли занимать свои места. Как выяснилось, они не успели покушать из полевой кухни и прямо с марша попали к нам на броню. Окопы рыть не собирались, но что-то вроде огневой позиции оборудовать было надо.

Мы стали маскировать самоходку. Снова начал падать снежок, который вскоре перешел в сплошную белую стену. Крупные хлопья покрывали кустарник, фруктовые деревья. Поначалу падавший на броню снег таял, но, как только броневые листы поостыли, машина слилась с местностью и ночной темнотой и стала совсем неразличима. Только если зайти с кормы, можно было увидеть темноту боевого отделения. Такая маскировка была нам на руку.

Но и врагу такая погодка тоже была на руку. Можно незамеченным подойти совсем близко. Я стоял в напряжении и всматривался в эту сплошную белую мглу, боясь просмотреть или не услышать приближения врага.

Оставшиеся свободными от караула боец и Иван Вишневский, а также наши ребята вместе с командиром пошли в дом и, как я понял, затопили печь, потому что со стороны дома потянуло дымом. Вскоре справа на дороге, которая шла от поселка, показались две фигуры. Я окликнул и запросил пропуск. А пропуск у нас был в эту ночь цифровой. Они ответили. Это оказались два сапера, которым командир батареи приказал установить на полотне дороги мины. Шоссе — это, пожалуй, будет слишком сказано, но все же, наверное, в былое время эта дорога была под хорошей нагрузкой, потому что на полотне дороги прослеживалась хорошо наезженная колея, и даже в самое мокрое время она никогда не раскисала. Содержалась дорога в довольно хорошем состоянии. Вот на этом полотне и предполагалось установить четыре противотанковые мины, которые саперы принесли с собой.

Сидоренко, вышедший их встретить, указал им место, где устанавливать. Это было впереди самоходки метров пятьдесят. Ребята одобрительно закивали и пошли делать привычное для них дело.

Минут через пятнадцать саперы вернулись и доложили командиру, что мины на указанном месте установлены. Сидоренко отпустил их и приказал Лукьянову сменить меня с поста, так как ребята вскипятили чаю и погреться было как раз кстати. Из дома вышел механик, а я, довольный, побежал в дом. Наш пехотный десант сушил портянки и распивал чаи. Иван Вишневский оказался практичным малым. На кухне оказалась мука, и он напек каких-то оладьев. Не знаю, какие они были на вкус, я их не пробовал, но вкусный запах и горячий пар расплывались по кухне. Кушать я не хотел, но кружку хорошо заваренного чая я выпил и снова отправился к самоходке.

Занял место для наблюдения впереди зеленой изгороди из декоративного кустарника, а механик разместился в машине на своем месте. Так было надежнее, и он в любую минуту мог оказаться на своем боевом посту. Начавшийся снегопад утих, самоходку припорошило так, что и в дневное-то время не обнаружишь. Время близилось к полуночи. Слева от нас доносились отзвуки далекого боя, а у нас — тишина. Даже не верилось, что может быть так тихо. Фронт — и вдруг такая тишина. За последнее время мы привыкли к постоянному артиллерийскому гулу. Даже не по себе как-то, чуточку жутковато. Но сознание того, что немцы находятся где-то совсем рядом, возвращало к действительности, и я продолжал напряженно вслушиваться и всматриваться в ночь. А может, немцы в эти минуты готовятся к бою и вот-вот будут тут, и тогда начнется этот шум и гром, без которого мне показалось сейчас скучно.

Рассуждая так, я ни на секунду не отвлекался от дела, для которого меня поставил командир. Когда долго находишься в темноте, то глаза привыкают или, как говорят медики, адаптируются. Вот и у меня зрение было как у кошки, я видел все, что было впереди меня, тем более выпавший снежок добавил освещенности местности, и я хорошо просматривал все полотно дороги почти до самого леса, и даже кромка леса четко вырисовывалась на фоне неба. Уши мои были напряжены так, что порой мне казалось, будто они шевелятся.

На имевшейся у нас карте значилось, что продолжительность леса невелика, километра три, дорога шла еще дальше, делала дугообразный поворот на восток, уходила в низину, переходящую в болото. Местность эта на протяжении десятка километров была малопригодна для ведения боевых действий, и наши войска ее обошли. Только эта дорога позволяла пройти через болото и низкорослый кустарник. Все это мы прочитали на карте, когда просматривали ее при оценке обстановки. Немцы тоже это понимают и не упустят возможности использовать эту местность, чтобы избежать столкновения с нашими наступавшими частями. А наше командование не зря приняло решение на устройство здесь засады. Все равно, стремясь выйти к своим, гитлеровцы неизбежно пойдут этим маршрутом. Только какими силами? Сколько их здесь? Этого мы пока не знали.

Другие наши самоходки тоже были установлены на возможных путях отхода немцев по всей кромке этой низины, упиравшейся своими берегами в лес и поселок. Левее нас никого не было — об этом нас предупредили, – только машина командира батареи была несколько левее и сзади метров триста. По радио мы связь не держали. Установлено было связь поддерживать связными до начала боя, а уж когда начнется пальба, можно будет пользоваться радио. Лишние разговоры в эфире могли принести только вред нашей засаде.

Изучая местность по карте, командир привлекал к рассуждениям и нас, тем более он знал, что топографию я знаю неплохо. Учась в учебном подразделении, я с большим интересом занимался этим предметом, потому что умел неплохо рисовать и чертить, и это в определенной степени способствовало мне полюбить этот предмет. Внимательно просматривая рельеф местности на карте, я мысленно представлял ее себе, как она выглядит в действительности, если посмотреть со стороны болота на наш фольварк и высоту, то есть посмотреть глазами противника. Получилось, что ближе и удобней дороги на Хойнице нет. И если выходить, то только здесь. А если так, то почему нас поставили так редко. Надо бы чуть побольше. Район для нашей батареи был не мал — больше километра по фронту. Это, наверное, оттого, что не хватает нас. Все заняты на основном направлении наступления, да и не скоро перебросишь, а мы, самоходчики, наиболее маневренны, можем быстро менять направления, мы на ходу. Нам, как говорят, и карты в руки, вот и поставили на этом «пожарном» дивизионном фланге.

Постепенно снег перестал падать совсем, и ночь стала светлее. Морозов больших не было, оттепели нас преследовали все время наступления от самого Нарева, дороги развозило так, что уж если свернешь с полотна дороги, то трудно потом без посторонней помощи выбраться на проезжую часть. Увязнуть в грязи было простым делом. Вот почему наш расчет сводился к тому, что немцы неизбежно будут липнуть к дороге. Гусеничной тяги у них было не густо, а для колесной техники нужна хорошая дорога.

За спиной я услыхал чьи-то шаги. Окликнул паролем. Отозвался командир. Он просушил портянки, напился чаю и пришел проверить нас с механиком, а заодно и еще раз проинструктировать. Но на посту у нас было все тихо и ничего подозрительного не замечено. Постояв со мной рядом минут пять, он пошел вперед по дороге, где в боевом охранении находились бойцы из нашего десанта.

Через несколько минут он вернулся, еще раз напомнил мне и механику, чтобы мы были предельно внимательны, и пошел в дом. Где-то слева и сзади ухало, но это было от нас километров десять в стороне, где Хойнице. Мы знали, что немцы на других участках постоянно контратаковали и там, откуда сейчас доносились звуки ночного боя, было жарко, там наши ребята отбивали натиск врага, не давая ему возможности достичь своей цели — нанести удар во фланг нашим частям.

Гул фронта не умолкал, а у нас по-прежнему тихо. Но так продолжалось недолго. За лесом и немного правее я начал улавливать слабый, но постоянно устойчивый шум мотора. Поначалу я подумал, что это где-то в стороне, где были предположительно наши, но вскоре этот шум стал более сильным и уже можно было точно определить направление, откуда он доносился. Шум был похож на работу дизеля. Такие моторы у немцев были установлены на гусеничных тягачах, таскавших противотанковые пушки и зенитки. У нас был один такой трофей, и я запомнил его звук.

Убедившись в том, что шум устойчив и он приближается, я своими соображениями поделился с механиком, который уже начал было дремать на своем сиденье. Николай вылез до пояса из машины, снял шлемофон и тоже стал слушать. Стало ясно, что по дороге идет гусеничная техника, но пока это было далековато, километра три. То, что шум приближался к нам, еще было не очевидно. Видимо, техника шла по отношению к нам справа налево. Теперь мы уже вместе напрягали свой слух. Из боевого охранения прибежал боец и доложил, что слышит приближающийся гул работающего мотора.

Я ответил, что мы тоже слышим, и предложил ему возвратиться на место, усилить наблюдение. Солдат побежал в темноту, а я залез на броню в надежде увидеть хоть что-нибудь. Поскольку дорога за лесом уходила вправо на восток, шум слышался именно оттуда, и местность была там ниже, то можно было рассчитывать на то, что, может, какие-нибудь огни будут перемещаться. Но увидеть ничего не удалось.

Пошли самые напряженные минуты ожидания, которые тянулись медленно. Переговариваясь вполголоса с механиком, пришли к единому мнению, что немцы идут сюда, но не ясно, через сколько времени они выйдут из леса. А может быть, остановятся в лесу и проведут разведку? Без этого опытный командир не поведет своих солдат. Так оно и будет. Значит, надо ждать разведчиков или головной дозор. Только если сильно спешат, то и без разведки сунутся. Такой ход рассуждений был у нас.

«Надо теперь доложить командиру», – подумал я и предложил Николаю сбегать в дом. Не успел он выскочить из люка, как перед кустами и из темноты появились два бойца — те, что были в боевом охранении. Один из них доложил, что видел на опушке леса огоньки, которые, как он думает, были головой колонны. Огоньки остановились на краю леса, до которого было около восьмисот метров. Впереди остался еще один боец, который тоже сейчас прибежит сюда. По их взволнованным лицам было видно, что они еще мало бывали в боях, а один, как мне показалось, вовсе еще не обстрелян.

Дослушав доклад солдата, Николай стремглав бросился в дом, а я, успокоив и поблагодарив солдата за сообщение, вскочил в машину и приник к прицелу. Следом за мной через какое-то мгновение в боевое отделение ввалился Николай и юркнул под ногами у меня на свое место, за ним — командир с Иваном. «Быстро же они прибежали», – подумал я, наводя перекрестье прицела в дальнюю точку дороги, выходящей невидимой ленточкой из леса. Присмотревшись, я действительно увидел огоньки, приближающиеся по дороге к нам. Раздумывать нечего. Я, машинально шаря рукой по боеукладке, слева от себя нащупал бронебойный снаряд и стал высвобождать его от зажима, но мое движение понял заряжающий и, отстранив меня, взял снаряд и дослал его в ствол орудия. Звякнул затвор, и послышался доклад почти шепотом: «Бронебойным готово!»

Я еще раз внимательно пригляделся в ночную темень и доложил командиру: «Вижу четыре огня!» Командир ответил, что тоже видит. Он встал на свое сиденье и смотрел на дорогу без бинокля.

Рокота мотора не слышно. Значит, это легковая машина. «Мотор бензиновый», – рассуждал он вслух.

Огоньки приближались довольно быстро. Я вел перекрестье панорамы за его перемещением, готовый в любую секунду произвести выстрел. Сердце билось учащенно. Нет, это не то чувство, которое обычно бывает перед боем, волновало другое — сколько их? Последовала команда: «Заводи мотор!»

Механик незамедлительно выполнил команду. Мотор работал на малых оборотах и своим ровным ритмом работы вносил своеобразное успокоение. Так надежней, когда работает мотор. В бою всякое может случиться, а вдруг придется менять позицию? Правильное командир принял решение. Огоньки приближались, а командир молчал. Либо решил пропустить разведку, либо подпускает ближе, чтоб бить наверняка. Первые два огонька были чуточку потемней. На них была светомаскировка, и узкая полоска света падала на полотно дороги. За первыми огоньками я увидел еще два, а за ним еще две пары.

До места, где должны были быть мины, осталось не больше сотни метров. Командир произнес: «Сейчас рванет, тогда и мы, понял?» — «Ясно, товарищ старший лейтенант», – ответил я ему официальным тоном. Обычно он меня называл по имени, а сейчас обратился, как будто первый раз видимся.

Мне казалось, что время идет очень медленно, и я мысленно подгонял его, а вместе с ним и подгонял события. Но что это? Место, где были установлены мины, первые огоньки прошли, а взрыва не последовало.

Командир чертыхнулся и произнес: «Так может и вся колонна проскочить». Я продолжал вести перекрестье за первой машиной. Теперь и я увидел, что это был легковой автомобиль. О своих наблюдениях доложил командиру. Сидоренко промолчал. Наконец, до головной машины осталось меньше сотни метров. Я понимал, что все это время он раздумывал и прикидывал варианты решений, которые у него были в голове, и конечно же выбирал наилучший, который должен принести нам только победу. Вдруг я услышал в шлемофоне команду: «Огонь!»

Уточняю наводку и нажимаю на спуск. Выстрел прозвучал как гром в ясном небе, разорвав ночную мглу своей вспышкой. Выстрел был точным. Передняя машина, а это действительно была легковая машина, загорелась, снаряд попал в бензобак. Вспыхнув, как факел, она осветила дорогу и всю колонну шедших за ней машин. Это были грузовые автомобили, тащившие на прицепах орудия. Автомобили марки «Опель-блиц» были крытыми фургонами, и что в их кузовах, не было видно. Молниеносно перекидываю прицел в хвост колонны и произвожу второй выстрел. Теперь мы уже все действовали как один организм. Каждый знал свое дело, и напоминать о том, что надо заряжать, – излишне. Командир корректировал огонь орудия.

Немцы заметались. Начали выпрыгивать из фургонов на дорогу и бросаться в стороны. Колонна оказалась довольно длинной. Произвели еще два выстрела в самую сутолоку. Это уже на уничтожение. Пробка получилась хорошая. Немцы не успели ничего сообразить. Я видел, как сразу же на полотне дороги падали сраженные гитлеровцы. Это наши десантники открыли пулеметный огонь по метавшимся и убегавшим в темноту немцам. В это время произошло еще четыре взрыва, это взорвались мины, которые не сработали вовремя, а теперь, видимо, убегавшие гитлеровцы на них напоролись. Создалось впечатление, что огонь ведет не одно орудие, а много. Это, конечно, сыграло немалую роль в том, что отдельные солдаты остались на месте и подняли руки. Теперь уже достаточно хорошо было видно, что на нашу засаду напоролась какая-то артиллерийская часть или, во всяком случае, остатки части. Было около двух батарей в этой колонне. На дороге пылали четыре тягача с прицепленными к ним пушками 75-миллиметрового калибра. Эти пушки мы хорошо знали: они ловко бьют по нашим танкам и самоходкам. Потом мы увидели, что в кузовах было достаточно снарядов.

Всего в колонне было 11 машин. События развивались молниеносно. Бойцы из нашего десанта, возглавляемые Иваном Вишневским, бросились вперед, к горящей немецкой технике, и автоматами довершали начатое дело до конца. Те, кто не успел убежать в ночную темноту и оказывал сопротивление, были опасны, и бойцы поливали их огнем из автоматов. В сполохах горевших машин мне хорошо видно было стоявших на обочине гитлеровцев с поднятыми вверх руками.

Боясь, как бы огнем нашего орудия не накрыть своих ребят, командир приказал прекратить огонь. Мы, конечно, понимали, что это только часть той колонны немцев, которые пытались проскочить по этой дороге, и, возможно, там, в лесу, остановилась основная масса отходивших остатков немецких частей. Наверное, это авангард, а теперь последует ответный огонь в нашу сторону. Поэтому Сидоренко приказал усилить наблюдение и держать под прицелом полотно дороги. Но ведь немцы не знали и не могли даже предположить, какими силами мы их встретили. Так что если поставить себя на их место, то разумнее всего им было больше здесь не соваться, а искать другой путь. Так рассуждая, мы не ослабляли внимания за происходящим на полотне дороги и держали, как говорится, руку на спусковом крючке. А события между тем происходили настолько быстро, что уже через несколько минут я услышал орудийный выстрел. Поначалу не понял: откуда и кто? Но вскоре стало ясно. Ребята отцепили пушку от машины, развернули и дали перцу вслед убегавшим гитлеровцам, благо снарядов было много. Такой поворот дела усилил нашу огневую мощь.

А Вишневский оказался просто молодцом. Он не только оладьи может печь, но и в бою быстро мыслит. Находчив и распорядиться умеет толково. Его ребята вертелись, как волчки. Двое занялись пленными, а он еще с двумя бойцами осмотрел быстро все тягачи, и вытряхивал спрятавшихся в кузовах немцев. В легковой машине были обнаружены вещи убитого офицера и чемодан со штабными документами. В каком звании был немецкий офицер, разобрать было трудно, он был в куртке без погон, но вот два креста на его груди и офицерская одежда говорили о том, что это не простая птица.

Я остался в самоходке за командира, а Серафим Яковлевич, наказав нам не ослаблять наблюдения и в любую минуту быть готовыми открыть огонь, побежал к горящей легковой машине. Может быть, там есть еще что-то интересное и важное. Чемодан со штабными документами и картами надо немедленно передать комбату. Наша стрельба, конечно, привлекла внимания и других самоходок, расположенных на правом фланге. Сидоренко еще был возле горевших машин, когда к ограде фольварка подскочила самоходка, из которой выпрыгнул капитан Приходько и, оглядевшись, направился к головной машине фашистской колонны. Он, по-видимому, заметил там Сидоренко и пошел к нему, чтобы узнать все из первых рук.

Откуда-то появились наши солдаты, которых я раньше не видел. Видимо, были где-то здесь рядом. Они бросились тушить горевшие машины, выбрасывали на снег вещи из кузовов и забрасывали какие-то тлеющие тюки. Пленные немцы под охраной двух бойцов, выстроенные вдоль ограды, смотрели на все в недоумении, вероятно, еще не успели толком понять, что произошло.

С тыльной стороны подъехал бронетранспортер. Из него начали выпрыгивать на дорогу наши разведчики. Среди них я узнал Ивана Кислого, мы с ним уже встречались на Наревском плацдарме, и с тех пор я его не видел. Я еще подумал, что надо с ним поговорить, как только немного все успокоится. Пленных передали им, а их оказалось 18 человек. Это не считая раненых, которых еще не приобщили к общей группе. Командир заметил комбата и пошел ему навстречу.

Я видел, как он ему докладывал о происшедшем бое. Приходько пожал его руку, видимо, поблагодарил, и похлопал по плечу. Понемногу начало все успокаиваться. Но мы с заряжающим продолжали находиться в машине и наблюдать. Но уже не верилось, что немцы посмеют снова здесь сунуться, ведь это будет глупо. В то же время до утра было еще много времени и всякое бывает. Подумают, что мы успокоились, и рванут снова. Ведь мы иногда такие хитрости устраивали. Помню, на плацдарме у Нарева пошла наша разведка и напоролась на немецкую. Завязался бой, понесли мы потери и стали думать: как быть? Теперь немцы насторожились и уж не пролезть. Однако наши разведчики через пару часов повторили поиск на этом же месте, и не впустую. Потому что сделали правильный ход. Поэтому мы, помня такое дело, ни минуты не ослабили своего внимания.

Но все же я посоветовал Ивану разрядить пушку, а то вдруг нечаянно нажмешь на рычаг и беды на свою голову наживешь.

Уже потушили горевшие машины, начали растаскивать уцелевшие. Некоторые выруливали на обочину и своим ходом отгонялись в сторону поселка. Командир вернулся к машине, передал благодарность комбата. Впервые за все это время мы спокойно сели на броню и закурили. На душе было спокойно.

Сколько же прошло времени с момента начала боя? Оказалось, что час с небольшим. Да, время в бою измеряется разными величинами. Бывает, что оно тянется вечностью, а бывает, что пробегает мгновенно. Мне показалось, что в этот раз время тянулось долго. Это, вероятно, потому, что мы мучительно ожидали и терялись в догадках, не могли предположить, как все обернется. А теперь, когда все уже позади, на душе стало легче, как отмякло все, наступило расслабление и почему-то захотелось поспать.

Командир смотрел на нас с Иваном с отцовской заботой, и, когда мы, привалившись к броневому колпаку противооткатных устройств, начали дремать, он не сказал ни слова, только как-то особенно ласково произнес: «Вздремните, ребята, а я посижу рядом». И мы «вздремнули», почти до рассвета.

Среди личного состава нашего самоходно-артиллерийского дивизиона было много моих сверстников. Мы все пришли на пополнение еще на Украине. Нас, молодых солдат и сержантов, после обучения в полковой школе бывалые и умудренные боевым опытом воины приняли в свою среду очень хорошо. Я ни разу не ощутил пренебрежительного отношения ни к себе, ни к таким, как я. Такое отношение к нам только поднимало их авторитет, и мы с уважением смотрели на старых солдат, на их гимнастерки, на которых гордо горели ордена и медали. Мы старались им подражать, учились у них всему хорошему. Для меня таким примером был Саша Верхоланцев — наш комсомольский вожак. По его рекомендации я стал готовить себя для вступления в партию.

Таким же хорошим и задушевным товарищем был Николай Иванов, здоровенный парень, коренной сибиряк. Жаль, что погиб после боев под Торунью. Много таких, как я, уже никогда не вернутся к своим родным, они навсегда остались лежать на дорогах войны. Среди пополнения 1944 года вместе с нами пришли в дивизион и бывалые ребята, которым военная судьба уготовила послужить теперь в самоходчиках. Такими были Алеша Ларченков, который после госпиталя учился вместе с нами в полковой школе, Илья Федосеев и другие ребята. Они уже хлебнули боевой жизни. Им приходилось отступать в трудное для нашей страны время. А теперь они познали радость наших побед. Навсегда запомнились мне мои боевые товарищи Валентин Моисеев, Василий Ченышев, Семен Поздняков, Коля Воронков. Мы были одногодки. Для всех мы были молодыми воинами, и никто нас никогда не называл по отчеству. Нас редко называли даже по фамилии, чаще просто по имени. Но таких, как наш механик-водитель Николай Иванович Лукьянов, мы обязательно величали. Это создавало именно ту основу взаимоотношений, которая способствовала поддержанию настоящей товарищеской атмосферы, без которой немыслимо было само существование крепкой солдатской среды. И если кто из молодых попадал впросак, он никогда не был объектом насмешек. Он всегда находил поддержку и сочувствие как среди себе равных по возрасту, так и тех, кто годился ему в отцы.

Мы почему-то любили Степана Михайловича Сазонова. Вероятно, по той причине, что он никогда не унывал. Он постоянно был в веселом настроении. Он умел увлекательно рассказывать о море. До войны он был торговым моряком и за годы странствий по морям и океанам повидал немало. Интересный и очень начитанный человек. У него всегда были шутки к месту, а самое ценное в этих шутках — они были умными. Понапрасну он не шутил. Он умел выбрать момент, чтобы разрядить обстановку, когда вдруг становится невмоготу. Он знал много стихов, которые умел читать в лицах. Мне он нравился своей рассудительностью. Он жил по пословице «семь раз примерь — один раз отрежь». Ему было давно за сорок, но этого не чувствовалось, когда с ним общались мы, восемнадцатилетние мальчишки. Мы сами тянулись к нему.

Вот в таком солдатском коллективе мы мужали и постигали смысл жизни. Это помогало нам быть такими, как это требовала наша фронтовая жизнь. Вместе с бывалыми солдатами мы составляли один боевой организм. Мы учились у старших военному мастерству, а они учились у нас нашему молодому задору, одним словом, мы дополняли друг друга, и это было здорово.

До рассвета осталось совсем немного, около часа. Командир поднял нас, как только пришел связной от комбата с приказом сняться с огневой позиции и выехать на окраину поселка, где будет поставлена дальнейшая задача. Там вытягивалась колонна батареи. Загудел мотор, и мы выскочили из-за ограды на полотно дороги. Развернувшись влево, остановились. Ребята из нашего десанта уже стояли на обочине. Быстро вскочив на броню, расположились возле пушки, и мы помчались на указанное нам место. Вишневский что-то рассказывал ребятам на украинском языке, они смеялись. Мне не было слышно, о чем он там шутил, но, глядя на их веселые лица, и мне стало весело.

Минувшая ночь принесла душевное удовлетворение всем. Другие самоходки уже были в колонне, мы пристроились сзади, но командир приказал занять свое место, и мы выполнили его приказ. Колонна двинулась, как только командиры машин после небольшого совещания разбежались по местам. Наш маршрут лежал в город Хойнице. Там шли бои за овладение городом. По-видимому, нам предстояли бои в городе.

Стрельба доносилась из северной части города. Восточная часть была уже нашей. На окраине нас встретил начальник штаба нашего дивизиона капитан Искричев.

Уже на подходе к городу мы увидели всполохи идущего боя. Немцы вели артогонь по улицам, занятым нашими подразделениями. Уже светало, и утренний свет сливался со светом пожарищ. Горевшие здания стали просматриваться не так фантастично, как в темноте. Над городом стоял дым, особенно сильно дымило в стороне железнодорожного вокзала. Наверное, горел мазут. Комбат вылез из машины и подошел к начальнику штаба. Мне было видно, как он показывал нашему комбату что-то на карте. Моторы продолжали работать. Мы, высунувшись по пояс из боевых отделений, с интересом изучали окрестные строения и уходившие ровной линией в глубь города улицы.

Всюду двигались войска. По обочине дороги шла пехота, а по брусчатой мостовой двигалась техника. Навстречу этому нескончаемому потоку выбирались санитарные машины, а по другой стороне обочины шел поток пленных. Пленных немцев было не так уж и много, но колонна растянулась почти до первых домов, и создавалось впечатление, что их много.

Получив указания, комбат повел нашу колонну в указанное место. Искричев стоял на камне и внимательно осматривал каждую самоходку. Обогнув станционные строения и выехав за полосу черного дыма, батарея остановилась. К машине комбата подбежали два пехотных офицера. Вероятно, они давно нас ждали, так как на шинели у них были накинуты плащ-палатки.

«Значит, мы с ними будем взаимодействовать», – подумал я. Комбат подал сигнал, означавший сбор командиров машин. Сидоренко выскочил на избитую машинами дорогу. Мороза сильного не было, а за день, видимо, немцы здесь «натоптали». Грязь прилипала к ногам. Серафим Яковлевич подождал, когда к нему подойдут остальные командиры стрелковых подразделений. Вернулись быстро, и началось рассосредоточение самоходок, на случай если вдруг налетят мессеры, а то еще того хуже, если «рамы». Тогда невесело будет. Накроют нас артогнем — греха не оберешься. Такое бывало.

Выбрав мало-мальски подходящие места для самоходок, забросали кое-чем: кто щитами, кто валявшимися повсюду дверьми, но замаскировали. Больше нечем — деревьев и кустарника поблизости не было. Ждать пришлось недолго. Минут через тридцать командиров машин вызвали вновь. На этот раз окончательно все вопросы взаимодействия были увязаны.

Нам была поставлена задача своим огнем поддержать и сопровождать атаку пехоты, которая должна овладеть высотой. На этой высоте был расположен спиртзавод со всеми подсобными настройками. Ребята шутили, что будем брать «пьяное место». Как мы потом убедились, это был целый поселок, который являлся пригородом Хойнице.

Атака была назначена на восемь утра после небольшого артналета. Артиллеристы уже изготовились к стрельбе. Совсем недалеко от того места, где мы рассредоточились, были огневые позиции батареи 76-миллиметровых пушек. Видимо, огонь они вести будут прямой наводкой, так как высота была видна как на ладони. Командованию было известно, что немцы удерживали высоту сравнительно небольшими силами. Возможно, их добавилось за счет тех, что отошли из города. Ночью наши разведчики там побывали, и это давало основание принять решение атаковать.

В городе заметно притихла стрельба, если не считать отдельных снарядов, которые посылала немецкая артиллерия. Повозки с ранеными стали реже выходить из города, и ребята говорили, что город уже полностью наш.

Спиртзавод имел каменные строения. Хорошо видно большое трехэтажное, красного кирпича здание. Длинные кирпичные сараи тоже представляли собой прекрасные объекты для удержания обороны.

Попробуй выколоти их из таких укрытий. Немцам было очень важно удерживать в своих руках эту высоту. От города близко, и местность, прилегающая к городу, хорошо просматривалась, а самое главное, можно наносить удары своих многоствольных минометов по улицам города. Неприятно их слышать. Но и к таким «зверям» привыкли. Вот по этой причине немцы и старались удержать этот рубеж.

На малых оборотах мы выдвинулись и рассредоточились по фронту, как было обусловлено с пехотой. Каждый вышел на направление своей роты, с которой предстоит взаимодействовать. Впереди лежала местность, типичная для пригородов любого города. Повсюду разбросаны отдельные домики с аккуратными заборчиками и садиками. В некоторых домах, что ближе к высоте, еще удерживались немцы. А основная масса была отбита, и в них располагались передовые взводы.

Мы внимательно рассматривали предстоящий маршрут. Командир в бинокль, я в панораму, а у Ивана были и так глаза остры. Хотелось лучше узнать все, что находится впереди. Обычно пехота нам указывала цели различными световыми сигналами: ракетами, трассирующими пулями, а то и просто так — подбегут к машине и расскажут, а уж мы принимаем меры к подавлению огневой точки.

В назначенное время артиллеристы обрушили свой огонь по высоте. Мы наблюдали, как точно рвались снаряды на полосе, похожей на траншею, и по местам, где находились разведанные огневые точки. Как потом мы убедились, полоса, по которой особенно рьяно стреляли наши артиллеристы, была вовсе не траншеей, а канавой для стока нечистот из цехов этого завода — немцы ее приспособили для хода сообщения, и там же были их огневые средства. Налет длился 20 минут.

Взлетели три зеленые ракеты, это сигнал начала атаки. Пехота поднялась и пошла вперед. Наконец и нам подали сигнал начала движения. Командир по ТПУ скомандовал: «Вперед!» Сделав с места один прицельный выстрел по намеченной нами цели, Николай тронул машину вперед. Перед всякой атакой мы намечали себе ориентиры на местности, которыми пользовались для целеуказаний. Ориентиры для нас и пехоты были общими, это удобно.

Мы двигались за пехотой метрах в пятидесяти позади. Я уже не слышал шума боя, трескотни пулеметов, разрывов снарядов. Я был весь внимание, смотрел только вперед в своем секторе, чтобы ничего не пропустить. Я слушал только голос командира в шлемофонных наушниках. Правее угла дома вспыхнули огоньки строчащего пулемета. Заметил я это одновременно с командиром. Последовала команда, а пулемет у меня был уже в перекрестье прицела. «Коля! Короткая!» Уточняю наводку, выстрел! Вижу, что недолет. Проскочив еще метров тридцать вперед, даю второй. Чувство удовлетворения расплывается по всему телу. Разрывом накрыло пулемет, и я слышу в ушах голос командира: «Порядок!»

И сразу же наши пехотинцы, бежавшие впереди нас, бросились на бруствер канавы. Слева и справа дела тоже шли успешно. Правым соседом была самоходка старшего лейтенанта Тимакова. Лавируя между небольшим кустарником, его механик, Семен Поздняков, ловко вел свою машину вперед. Я успел заметить, что они были впереди нас метров на пятьдесят.

Огонь наших установок пришелся не по вкусу гитлеровцам, а нашей пехоте было намного веселее наступать. Мы хоть и не танки, но все же бежать рядом с самоходкой добавляло духу и бодрости. Да, моральная поддержка великое дело. Откуда-то брались силы, и бойцы весело продвигались вперед, несмотря на сильный пулеметный огонь.

Наступая с Наревского плацдарма, танковые подразделения сильно поредели, и наши СУ-76 были незаменимы в выполнении боевых задач. Быстроходные, верткие, обладающие высокой проходимостью, они пользовались любовью у стрелковых подразделений.

И в этом бою примеры, подтверждающие эту органическую связь с пехотой, были. Из-за ограды выскочил фашист с фаустпатроном. Еще бы мгновение — и Тимаков с экипажем взлетели бы на воздух. Но немец не успел и прицелиться, как его сразил боец, который бежал впереди нашей машины. Я его запомнил и еще подумал, что после боя найду и покажу ребятам, ведь ему они обязаны своей жизнью. Так было не раз и раньше, и в последующем, без такого тесного взаимодействия нельзя успешно действовать в бою.

Канава оказалась довольно широкой — метра три и глубиной больше метра. С трудом перебрались через это препятствие, так как на дне была вязкая грязь. Пока перевалили через кучу земли, ушло немало драгоценных секунд.

Бойцы нас прикрывали своим огнем, чтобы, не дай бог, не попасть под огонь фаустпатронщика. За нами артиллеристы катили свои пушки. Их огонь был ощутим, потому что немцам не удалось использовать свою артиллерию, а возможно, ее было недостаточно. Но во всяком случае, на нашем направлении артогня мы не встретили. Зацепились за крайние строения. Теперь дела пошли веселее. Немцы дрогнули и начали отходить.

Началась обычная картина, уже виденная раньше. Одни поднимали руки, другие искали пути, как незамеченными скрыться. Бой продолжался минут сорок. Наконец, мы продвинулись по территории завода, выскочили на противоположную сторону, за ограду. Там был поселочек, состоявший из одной улицы. На дороге горел бронетранспортер. У каменного забора артиллерийский расчет, неизвестно как нас обогнавший, вел беглый огонь по удиравшим немцам. Бойцы остановились и залегли по обочине дороги. Дело сделано, высота наша. Теперь предстояло закрепиться.

В центре этого небольшого поселка было трехэтажное здание из красного кирпича. Внешне оно было похоже на казарму. Несколько заводских производственных зданий примыкали к основному корпусу заводского сооружения. Там же оказались погреба, в которых, как выяснилось, имелось много емкостей со спиртом. В некоторых погребах емкости были разбиты и спирт заполнил подвалы, а между рядами разбитых емкостей плавали фашистские солдаты. Вероятнее всего, перепившиеся и не в состоянии выбраться наверх.

Командиры приняли меры, чтобы оградить наших бойцов от этого соблазна. Были выставлены часовые. Мало ли что могло произойти, а может, спирт отравлен! Такое бывало не раз. Самоходки мы рассредоточили на краю заводского двора, там, где располагались свинарники. Но животных там не было. Огневые позиции у нас были в неудобном месте. Нет, секторы обстрела были хорошие, но вокруг нас были кучи навоза и отходов от заводского производства. Вонь стояла неприятная, но более удобного места не было, и пришлось смириться.

Вдруг в нижнем свинарнике послышался поросячий визг. Ребята из стрелкового взвода, что расположились вблизи этого строения, пошли посмотреть, что там происходит. Оказалась, пока шла стрельба, свиньи молчали и не подавали признаков своего присутствия. Но когда все поутихло, а время кормления прошло и ничего им подано не было, они заявили о своем существовании.

Ребята обрадовались, что такой трофей достался. Какой-то старшина сразу же наложил табу на них и выставил охрану. Не прошло и получаса, как начались артиллерийские налеты.

Немцы, конечно, подготовили данные для стрельбы, и снаряды падали в самом центре заводской территории. Согласиться с потерей такого места, как эта высота, немцы не могли и, вероятно, старались ее вернуть или хотя бы напоминать о себе артобстрелами.

Высота была удобная — город как на ладони виден, а если с нее вести огонь по городу, то лучшего и желать не надо. Мы пришли к выводу, что спокойно нам здесь жить не дадут. Действительно, заскрипел «ишак», и мы услышали пронзительный вой приближающихся мин. Экипажи были в машинах. Только наш командир вышел и направился было к пехотному начальнику, но, услыхав вой, бросился назад, вскочил в машину, чтобы переждать.

Разрывы пришлись впереди нас возле свинарников, один снаряд угодил в крышу. Благо там никого не было: ребята, которые кормили поросят в нижнем сарае, выскочили и залегли за кучей навоза. Мне было хорошо видно, как их накрыло этим дерьмом. Вскочив на ноги, они побежали к свинарнику, чертыхаясь на разные лады и стряхивая с себя навоз. Наши артиллеристы засекли огневые позиции, откуда прилетели к нам «гостинцы», и открыли ответный огонь.

Наступило относительное затишье. Но надолго ли? Мы выбрались из машины, чтобы поразмяться и получше замаскировать позиции. Примерно с час было относительно тихо, если не считать прилетавших отдельных снарядов, но они были уже не в счет. Вдруг среди всего этого шума, как из-под земли, появился наш старшина Смола. Закопченное лицо, вымазанные в саже руки. Он похож был на паровозного кочегара. Мы его за то любили и уважали, что в самый трудный и невероятно сложный момент он появлялся с кухней. Есть хотелось всем, и его появление было встречено с восторгом. В такой обстановке даже кружка кипятка кажется царским блюдом. Но когда пропустишь еще и наваристой гречневой каши с тушенкой, то это было верхом блаженства.

Изрядно наевшись, захотелось отдохнуть. Ребята разошлись по своим самоходкам и стали искать способы отдохнуть. Снова начали чаще падать вражеские снаряды, становилось небезопасно. Командир приказал находиться в машине и не отлучаться. Неожиданно в промежутке между серией разрывов мы услыхали голоса. Речь была явно русская, с крепкими выражениями.

«Что бы это могло быть?» — сказал Николай Иванович и пошел в направлении громкого «разговора». Вскоре он явился в сопровождении Семена, который стоял и потирал щеку, однако оправдываться не пытался.

Командир сказал, что еще легко отделался, могли и кокнуть. А произошло вот что. Когда мы окончили завтрак, ему захотелось посмотреть на окружающую местность с крыши трехэтажного здания. Забравшись на третий этаж, заглянул в одну из комнат и увидел на вешалке шинель и фуражку немецкого офицера, оставшуюся от бывших хозяев. Семен был парень долговязый и к тому же очень любопытный. Осмотрев вещи, он захотел их еще и примерить. Шинель пришлась ему по росту. Надел и фуражку. И только хотел посмотреться в зеркало, как был застигнут нашими пехотинцами. Те, конечно, посчитали его за немца. Продолжая играть, он только навредил делу.

«Ах ты, фашистская сволочь!» — закричал один солдат и набросился на него. Семен понял, что дело получает совсем не тот оборот, на который он рассчитывал. Начал объяснять им, что он свой, русский, а те только еще сильней угощали его тумаками, приговаривая: «А, да ты еще и по-русски говорить умеешь! Мы тебе покажем! Свой! Нашелся родственничек!» Схватили и поволокли по лестничной клетке, а тот орет, как может. Он вырывается, но не на таких напал — ребята попались крепкие, так до первого этажа и волокли, пока не подоспел Николай Иванович: «И чего ты эту грязь на себя напялил? Мало всыпали, я бы еще тебе дал, чтоб проучить как должно».

Семен стоял и молчал, понимал, что виноват по самые уши. Этот урок был ему кстати. Он и раньше надевал на себя разные жилетки, а когда пыжевали пушки, всякий раз снимал и наматывал на пыж, ведь не всегда под рукой находилась нужная тряпка. До этого случая это ему сходило с рук. Старший лейтенант Тимаков не делал ему раньше замечаний за то, что он нарушал форму одежды. То наденет поверх гимнастерки жилетку, а затем комбинезон. Конечно, заметно теплее. Когда сидишь за рычагами машины, то в люк сильно тянет встречный воздух и становится холодновато, вот он и искал способ утепления. Но этот случай стал ему хорошим уроком, и он больше никогда не пытался даже и жилетки надевать.

Вдоволь насмеявшись над Семеном, разошлись по экипажам, продолжая быть в полной готовности отразить контратаку немцев.

По дороге из города просматривалось движение наших частей. И вот, наблюдая за местностью, я в бинокль увидел колонну, состоявшую из нескольких артиллерийских расчетов, идущих в нашу сторону. Значит, командование решило основательно закрепиться здесь, и по этой причине поближе к пехоте, которая закреплялась на скатах, обращенных к северу, на огневые позиции выдвигается артиллерия.

Время шло к полудню. Несмотря на то что наша артиллерия из глубины наших войск наносила удары по немецким позициям, заставить окончательно замолчать немецкие батареи не удалось. Налеты противника продолжали наносить нам урон.

Один такой налет накрыл и нашу самоходку. Снаряды упали в непосредственной близости. Нас забросало отходами, которые были в кучах, а мы как раз между этих куч и замаскировались. Один крупный осколок влетел в радиатор, да так и остался торчать между трубок. Антифриз растекался по днищу машины. В боевое отделение набросало этой грязи, да такой вонючей, что просто невозможно было дышать. Мы едва успели укрыться под противовесом пушки. Я упал на днище, на меня Иван, а уж вся масса навоза — ему на спину. Пока поднялись, разобрались, надышались этой вони, начертыхались вдоволь и увидели, что с нами произошло, прошло минуты три. Командир был в это время у комбата. После налета примчался, запыхавшись, и когда узнал, что все живы и здоровы, то рассмеялся так, что нам показалось просто несерьезным так смеяться над тем, что мы только что пережили. Но когда он, достав свое зеркало, показал каждому из нас его обличье, то тут и мы не могли удержаться от смеха, настолько был забавен наш вид.

Перво-наперво, конечно, пришлось немного себя привести в порядок, а потом разобраться, что вышло из строя. Радиостанция. Сильно поврежден приемник. Радиатор своими силами не восстановишь, надо менять. Разбило панораму. Хорошо хоть была запасная. Делать нечего, командир батареи приказал оттянуть машины в глубину двора и сам связался с командиром дивизиона, запросив ремонтную летучку. Часа через два летучка приехала. Старший лейтенант Маргулис тоже приехал.

Самоходку после осмотра мастерами было решено отбуксировать в город, где уже развернулись наши ремонтники. Главное, надо было поменять то, что уже не подлежало ремонту. Необходимо было заменить радиатор, а запасного не было, значит, надо снимать поврежденный и паять. Времени на это уйдет немало — часа три.

Вблизи от железнодорожной станции, во дворе трехэтажного дома, расположились наши ремонтники, или, как мы их называли, «волшебники». Оно и правда что волшебники. Порой почти из безвыходного положения находили такое решение, что мы только руками разводили. Да, фронтовым мастерам было не на кого надеяться. Только удивительное мастерство их золотых рук не раз возвращало в строй наши саушки, как мы их любовно называли.

Дом стоял так, что со стороны противника двор закрыт стеной, и на случай артобстрела было очень удобно. Снаряды падали за стеной, а во дворе, где развернулись летучки, было безопасно. Работы велись беспрерывно, только отрывались поесть или сменялись ребята, которые устали и уходили спать в свободные машины.

Но прежде чем приступить к работе, ремонтники запротестовали и наотрез отказались влезать в машину. Зловоние, конечно, было серьезным препятствием, и мы решили хорошенько все промыть. Но воды поблизости не было. Водопровод в доме бездействовал, а колонки и колодца вблизи не было. Вода оказалась возле железной дороги. Носить ведрами далековато, а отбуксировать самоходку поближе к воде небезопасно. Немцы то и дело обстреливали станцию. Остановились на самом простом варианте: носить по два ведра вдвоем, а один будет мыть.

Возились больше часа, пока наконец-то можно было сказать — в машине чисто. Закончив эту неприятную работу, облегченно вздохнули. Наконец и ремонтники приступили к своей работе.

В разгар работы пришел секретарь нашей комсомольской организации Саша Верхоланцев и передал мне, что сегодня меня вызывают в политотдел дивизии, для того чтобы вручить кандидатскую карточку. Еще на Наревском плацдарме я подал заявление о вступлении в партию, а незадолго до наступления у нас состоялось партийное собрание, на котором меня приняли в кандидаты в члены ВКП(б). И вот теперь меня вызывают для того, чтобы вручить документ, свидетельствующий о том, что я коммунист.

Договорившись со мной обо всем, он ушел, а я разволновался и не знал, что мне надо делать. Действительно, видок у нашего экипажа был необычный. Надо было пойти и как следует отмыться — грязи хоть скребком скреби. Подшить свежий подворотничок. Ну, одним словом — принять бравый вид. Иван принес мне ведро воды и поливал, приговаривая: «Давай-давай мойся, грязнуля, ишь как вывалялся!» Его причитания напомнили мне причитания матери в детстве. Я рассмеялся, а он в недоумении на меня посмотрел и спросил: «Чего это ты ржешь, как лошадь?»

Я не стал ему ничего отвечать, а только посмотрел на него с улыбкой и похлопал его по плечу: «Спасибо, Ваня».

Для того чтобы подшить свежий подворотничок на видавшую виды гимнастерку, мне понадобилась тряпка, хоть чуть-чуть белая. В доме жителей не было, и я пошел посмотреть в комнатах в надежде найти подходящую тряпицу.

В первую же попавшуюся квартирку войти не удалось. Дверь была разбита, а упавшая стена завалила проход. Поднялся на второй этаж. В комнатах было все просто: видимо, жили люди малого достатка, те, кто при фашистах хозяйничали, влачили жалкое существование, сводили концы с концами кое-как. Мебель самая простая, старая. На вешалках висели куртки, вид которых говорил, что их хозяин имеет отношение к железной дороге. В комнатах все просто, никаких излишеств. То, что я искал, на глаза не попадалось, а рыться по шкафам мне не хотелось.

Возвращаясь к машине, я увидел, как из подвала дома выглянула женщина. «А, – подумал я, – значит, есть здесь живая душа, сейчас попробуем разрешить проблему». Мешая польские и русские слова, мы нашли общий язык. Она меня поняла и вскоре вынесла мне довольно большой лоскут белой тряпки. Иголка и нитка у меня были, и дело пошло на лад. К назначенному сроку я был готов и сидел, начищенный и отмытый, как новый гривенник, поджидая, когда за мной зайдет Верхоланцев, который ходил еще и в другие подразделения, выполняя поручение замполита. Он должен был отвести нас всех, кого сегодня приглашают в политотдел, к месту, где расположились его машины. Там же находилась и наша походная редакционная фотолаборатория, потому что нам предстояло еще и фотографироваться, а потом ждать, пока приготовят билеты.

В это время немцы начали обстрел города из дальнобойных орудий. Один снаряд разорвался в соседнем дворе, обрушил крышу и угол дома на третьем этаже. Падающие кирпичи подняли пыль, в домах что-то начало гореть. Находившиеся поблизости от того дома наши бойцы бросились тушить пожар. Мы с Иваном Староверовым побежали тоже помогать. Новый разрыв забросал нас штукатуркой и камнями. Одним камнем мне угодило по спине. Моя начищенная гимнастерка превратилась в спецодежду каменщика, хоть на мне была еще и куртка.

Да, в таком виде являться в политотдел было некрасиво. Кое-как Иван меня отчистил и предложил идти к самоходке. В это время подошли и другие ребята, которым тоже предстояло вместе со мной идти в политотдел. Одного из них — Владимира Голубева — я знал. Он был наводчиком во второй батарее и слыл отличным стрелком.

Было около четырех часов дня, когда мы пришли к дому, в котором расположился политотдел. Встретил нас наш замполит майор Зайцев. Поздоровавшись с каждым за руку, он спросил о делах и предложил нам пойти фотографироваться. Фотографировались в соседнем доме. Там было разрушенное фотоателье, но солдат-фотограф сумел приспособить оставшееся оборудование. На стену повесили простыню. Он усаживал нас сразу по два человека. Так быстрее, объяснил он нам. Потом он сфотографировал нас всех вместе — на память — и обещал фотографии вручить сегодня. Эта фотография у меня сохранилась и поныне. Теперь, когда я смотрю на это старое фронтовое фото, мне даже не верится, что мы были такими юными, а решали подчас нелегкие задачи, которые и опытным-то воинам были трудны.

Да, война на многое способна. Она способна пробудить в людях такие скрытые внутренние человеческие способности и придать столько силы, что в другой обстановке вряд ли человек смог бы это сделать. А ведь нам было многим по 18 лет.

Пока нам готовили фотографии, мы сидели возле машины, где у фотографа была лаборатория. К нам подошел майор Зайцев, и завязалась беседа. Зайцев умел всегда начать полезный разговор. Начинал с писем из дома, а кончал задачами, которые перед нами стояли на сегодняшний день и час. Он говорил о высокой чести, которой мы удостоены. Быть коммунистом — это значит нести слово партии в широкие беспартийные массы, быть всегда впереди и показывать пример во всем, особенно теперь, когда мы пришли на землю, где много лет хозяйничали фашисты. Мы должны олицетворять собой самые лучшие качества советского воина. Мы не завоеватели, а солдаты-освободители. Это очень важно, потому что недалек день, когда мы вступим на землю врага. А мы знаем, каково у воинов отношение к фашизму. Значит, наша задача проводить разъяснительную работу с теми, кто думает, что мы пришли мстить и карать за все то, что они натворили на нашей земле. Это очень важная и своевременная работа, которую должен проводить каждый коммунист.

Мы, конечно, понимали, и нам не надо было долго объяснять. В каждом из нас с детства, со школы были заложены те интернациональные чувства, которые всегда нам помогали находить общий язык с местным населением. Нас всегда встречали дружелюбно, и я не помню случая, чтобы нам приходилось кого-либо из наших товарищей упрекать за плохое поведение с теми, ради кого мы отдавали свои жизни, рисковали в бою. В нашем дивизионе эта работа велась неплохо. И все же в душе иногда проскальзывала такая мысль: вот, мол, они у нас творили такие зверства, а мы что, обниматься с ними должны? Как с этим смириться, как себя перебороть? Это сложное дело, но надо.

«Придет время, – говорил майор Зайцев, – и на немецкой земле вырастет новое поколение людей. Новое поколение немцев создаст государство, свободное от фашистской химеры. Мы коммунисты. Это высокое звание нас ко многому обязывает. За годы войны многим из нас пришлось повидать немало. Видели много слез и горя, видели страдание нашего народа, обездоленных людей, осиротевших детей, и в каждом из нас горела жгучая ненависть к врагу. Враг принес на нашу землю страдание людям, разрушил наше счастье, и не найдется в мире сосуда, чтобы вместить все слезы, пролитые нашими матерями и женами».

Наконец, нас пригласили в дом, где начальник политотдела вручил нам партийные билеты. Поздравив всех со знаменательной для каждого из нас датой, он пожелал нам боевых успехов.

Для меня этот день навсегда остался одним из светлых дней в моей жизни. Выйдя к машине, где фотограф делал фотографии, подождали еще минут двадцать. Фотографии, которые он нам обещал, отдал еще сырыми. Так с мокрыми я и пришел к самоходке, где ребята уже закончили ремонт и укладывали снаряды в боеукладку, которые мы выложили на время ремонта. Пришлось сразу же включиться в работу. Первым меня поздравил командир, а за ним и остальные. Я был вроде именинника. Даже как-то неудобно, но гордость брала свое. Я был горд и рад, что теперь я коммунист. Теперь у нас в экипаже было три коммуниста, пока оставался комсомольцем только Иван Староверов.

Командир отправился к начальнику штаба, который находился через несколько домов от нас, чтобы уточнить, где находится наша батарея, чтобы без проволочек отправиться к своим. Наступление наше застопорилось, немцы оказывали отчаянное сопротивление и на других участках наносили контрудары, которые заставляли наше командование принимать срочные меры и маневрировать частями, хотя мы уже изрядно измотались. Чувствовалось это во всем. Даже поспать толком не удавалось. За время боев мы спали урывками. Даже умудрялись на марше поочередно спать в проходе между отделением управления и боевым отделением.

В проходе — это сильно сказано. Никакого прохода там и не было. Кто помнит СУ-76, тот, вероятно, знает, что из боевого отделения в отделение управления, вернее, на сиденье механика-водителя надо было лезть на четвереньках. Вот в этом промежутке и ложились. Усталость была такова, что, как только растянешься на телогрейке, подсунешь противогаз под голову, так сразу же засыпаешь и только после того, как подергают тебя за ногу, вылезаешь на свет божий и уступаешь место другому. Шум работающего двигателя нисколько не мешал, а тепло, идущее от него, создавало определенный комфорт. Ко всему можно привыкнуть. И как только командир ушел, механик и заряжающий завалились на боковую, а я остался возле самоходки дожидаться возвращения командира.

Наступали сумерки. Серафим Яковлевич вернулся минут через двадцать. Оказывается, батарея совсем близко. После того как удалось закрепиться на высоте, где расположен спиртзавод, прибыли артиллеристы, которые вцепились зубами за этот «пуп», а нашу батарею оттянули на окраину города для того, чтобы дать возможность обслужить технику, а для этого более удобного случая и не подберешь. Проскочив по улице до окраины, нашли своих. Батарея расположилась за домами, выходящими своими хозяйственными пристройками в сторону той высоты, которую мы в этот день брали. Ребята заправляли самоходки бензином, а свободные от этой работы разгружали боеприпасы из кузовов трех грузовиков. Надо быстрее их освобождать, ведь им предстояло в ночь снова в путь. А путь не близок — за Вислу. Туда пока что подавались все грузы.

Я смотрел на этих ребят, которые, не зная отдыха, делали все, чтобы мы не знали перебоев ни в чем. Мужественные фронтовые шоферы, которые порой орудовали автоматами против бродячих групп фашистов, нисколько не хуже любого солдата. Среди них были и молодые ребята, но в основном это были люди пожилые, которым было под пятьдесят. И ведь успевали вовремя доставлять войскам боеприпасы, горючее, продовольствие и другие необходимые грузы для успешного наступления. Мы всегда с уважением смотрели на наших боевых шоферов и не раз делились с ними своими нехитрыми трофеями, которые иногда удавалось сохранить.

Выполнив все работы по заправке, приступили к укладке боеприпасов. Эта работа больше касалась меня как наводчика и заряжающего, а механику мы давали возможность повозиться с двигателем или ходовой частью. На машине всегда дело найдется. Тот, кто постоянно занимается этим очень нужным делом, гарантирован от всяких случайностей на марше. Я не помню, чтобы в нашей среде были такие экипажи, которые не любили свою технику. Уже совсем по-темному прибыла наша кухня. Ужинали в доме, расположившись кто где на полу в большой комнате. Зажгли от аккумулятора свет.

Ужин прошел даже весело. Шутили, вспоминали минувший день. Случай с нашим экипажем был предметом обсуждения. Ребята хохотали и подтрунивали над нами и над тем, что мы не смогли выбрать для огневой позиции подходящего места. Мы молчали, знали, что, начни парировать, шутки будут еще злее. Даже случай с Семеном Поздняковым поблек на фоне этой картинки.

Ночь для нас прошла спокойно. Командование, видимо учитывая, что мы были сильно измотаны предыдущими боями, решило дать нам возможность отоспаться. Это было очень кстати.

Немцы от города были отброшены километров на десять, а местами — до пятнадцати, и звуки ночного боя доносились не так громко. Впервые за многие дни мы спали, вытянувшись во всю длину, а не скрючившись где-то в боевом отделении самоходки. Как это здорово: лежать свободно и иметь возможность расправить все суставы. Что ни говори, а это настоящий отдых. Из нашей батареи даже ночью никому не пришлось стоять на посту. На этот раз эту миссию на себя взял комендантский взвод.

Чуть забрезжил рассвет, нас подняли. Вставать не хотелось, хоть и спали мы на расстеленном брезенте. А какой он «мягкий» на деревянном полу — мягче домашней постели! Я вышел на улицу. Кое-где догорали зажженные фашистскими снарядами дома. Редкие жители ходили возле этих домов и забрасывали тлеющие головешки землей и щебнем. Обгоревшие глазницы окон еще дымились. Разрушенные крыши домов обнажили свои чердачные помещения, а из отдельных окон торчали белые тряпки, привязанные к палкам. Видимо, когда шли бои в городе, немцы, спасая свою шкуру, выбрасывали их перед нашими наступающими бойцами, сдаваясь в плен и моля о пощаде.

Я позвал Ивана, и вдвоем мы отправились на поиск воды, чтобы умыться. Вода оказалась в соседнем дворе. Там стояла кухня какого-то подразделения, и на машине была бочка с водой.

Ребята обрадовались нашему приходу, и кому-то снова пришлось бежать с ведром, на всех не хватило. Закончили туалет быстро. Плотно позавтракав, отдохнувшие, мы были готовы к новым боям.

Немцы постоянно контратаковали наши передовые части, которым приходилось сдерживать их натиск. За завтраком замполит майор Зайцев говорил, что на передовой сегодня жарковато. Мы понимали, что нам предстоит снова очень скоро вступить в бой, и были благодарны судьбе за то, что она подарила эту спокойную ночь.

А ведь перед дивизией стояла задача — вести наступательные бои, а нам приходилось отражать многочисленные контратаки. Пришел командир батареи капитан Приходько, и мы начали вытягивать колонну. Предстояло совершить марш к месту, где нам надо было занять огневые позиции на танкоопасном направлении. Заработали моторы, и колонна двинулась в направлении к северу от города.

Наше направление — на Данциг. Продвигаясь по городским улицам, мы видели следы боев. Разрушенные дома, разбитые окна, обвалившиеся балконы, груды стекол от витрин магазинов. На некоторых улицах валялась домашняя утварь. Наверное, жители спасали ее от пожаров. В одном месте я даже увидел подобие баррикады. Немцы в городе отчаянно сопротивлялись. Каждый дом, каждый квартал и каждая улица отвоевывались нами в жестокой схватке, но невозможно было уже остановить нашу победную поступь, это чувствовалось все ощутимей. И не далек тот день, когда на нашу многострадальную улицу придет великий праздник — праздник победы. Мы в это верили, и эта вера придавала силы в сражении с фашистскими войсками, она была нашей путеводной звездой.

Вечером 22 февраля, после дневного боя, в котором нам с большим трудом удалось выбить немцев из небольшого населенного пункта, названия его я не запомнил, но вот огромный скотный двор и большое стадо коров мне запомнились. Немцы, видимо, не успели угнать скот, и коровы, голодные и недоенные, мычали и требовали к себе внимания. Мне это было понятно — я вырос в деревне и до призыва в армию довелось пасти коров.

Установив самоходки на огневые позиции, которые мы выбрали поблизости от скотного двора, я попросил командира отпустить меня посмотреть, по какой причине мычат коровы. В соседнем сарае, который примыкал к скотнику, оказалось сено в тюках и молотое зерно. Жалко животных, которые по вине и безрассудству людей страдают. Какое им дело до того, что люди между собой воюют и убивают друг друга. Среди коров было много дойных, и они нуждались в человеческой помощи. Я начал разбрасывать сено по кормушкам, мычание стало утихать.

Ко мне присоединились Семен Поздняков и Алексей Ларченков. Семен был коренным москвичом, и ему никогда не приходилось иметь дело с животными, но душа не могла выносить просящего мычания животных, и он, подкладывая в кормушки сено, приговаривал: «Ешьте, это вам от нашего российского сердца, может, среди вас есть и наши земляки». Я подумал, а может, и впрямь Семен прав. Ведь сколько добра немцы награбили в наших советских деревнях — не счесть. Алеша Ларченков был до призыва в армию колхозником, он родом из Смоленской области, и для него эта работа была привычным делом.

Временами наш труд прерывался разрывами снарядов, которые немцы посылали не по целям, а, всего вероятнее, по памяти, в надежде поразить нас возле скотника, потому что были уверены в том, что мы обязательно сюда заглянем.

Несколько снарядов упало прямо на площадке двора, но никого не задело. Коровы были внутри и стояли на привязи. После каждого разрыва они в страхе рвались и больно ранили себя цепями, которые были надеты им на шею. Но вот обстрел прекратился, и понемногу животные начали успокаиваться. Наша артиллерия тоже не дремала, и прекращение огня немцами было достигнуто не без участия наших артиллеристов.

Когда стало потише, появились женщины, которые ухаживали за этими скотом. В основном это были польские женщины, но были среди них и русские, угнанные немцами. Даже было несколько женщин, которых немцы вывезли из Голландии. От них мы узнали, что эта ферма принадлежала крупному фашистскому генералу, фамилию которого они не знали, а руководил всеми делами управляющий, который был лютым зверем.

Женщины приступили к дойке и вскоре и нас угостили теплым молоком, от которого мы все отвыкли. Нам казалось блаженством жевать размоченный в молоке солдатский сухарь. Такого вкусного сухаря я больше никогда не пробовал. И не потому, что больше не пришлось, а потому, что сама обстановка того периода делала его вкус неповторимым.

В разгар нашей трапезы приехал майор Зайцев, а с ним Саша. Передовые подразделения ушли уже от этого фольварка вперед. По дороге продвигались артиллеристы и минометчики — поближе к передовым позициям. А нам было предоставлено время пополнить боекомплект и дозаправить горючее. Мы ждали заправщиков, но они почему-то задержались. В ожидании заправщиков проводилась беседа о 27-й годовщине Красной армии. Майор Зайцев подвел итоги боевых действий и поставил перед нами задачи. Потом ответил на многие вопросы, которые нас интересовали.

Самым главным вопросом был вопрос: когда закончится война? Скоро ли немцы капитулируют?

Ответить на такой вопрос было непросто. Конечно, война нам всем осточертела, мы все от нее устали, но одновременно с каждым днем все ощутимее были видны плоды наших стараний на фронте. Не надо быть военным стратегом и политиком, чтобы понять самое главноe — победа наша была близка. Только вот сколько до нее осталось шагов? Каждому из нас очень хотелось дойти до финиша и своими глазами увидеть светлый и радостный день победы. Знали и то, что не каждому суждено дожить до этого дня, но верилось в свою счастливую звезду. Мы знали, что еще кто-то из нас навсегда останется лежать на этой земле, потому что это война. Грустно, но это так. Вот поэтому нас и интересовал этот вопрос — сколько еще она продлится.

Контратаки гитлеровцев становились все ощутимее, они старались сбить нас с занимаемых позиций и нанести наибольший урон нашим наступающим частям. Ясно было, что все это предпринималось с одной целью — остановить продвижение фронта на запад. Таким фланговым ударом спасти безвыходное положение на главном направлении наступления наших войск — на берлинском. И мы по этой причине начали разворачивать свое наступление на север, а немцы стремились к Хойнице.

Утром 23 февраля, еще не забрезжил рассвет, мы «во весь дух», как говорят иногда, выдвигались на танкоопасное направление. Дороги уже развезло, и, используя утреннюю возможность, когда хотя бы не сильно еще раскисло полотно дороги, мы пробирались в указанное место. Моторы натужно гудели, самоходки днищем ползли по дорожному полотну. Как таковой дороги, по существу, уже не было. Пришлось выбрать рядом идущую проселочную дорогу, к тому же там был кустарник, который маскировал наше продвижение. Впереди была пойма, в середине ее протекал довольно широкий ручей. Скорее всего, это была речка.

С большим трудом нашли подходящее место, чтобы перебраться на другую сторону. Левее нас саперы ладили мост, а пехота шла нескончаемым потоком, меся грязь на обочине раскисшей дороги. Мостов не было, какие были — немцы уничтожили. Все это задерживало войска, и требовалось немало времени, чтобы наладить успешное продвижение вперед. Там, где были взорваны мосты и мосточки, как правило, подходы минировались. Не раз и нам приходилось самим, не дожидаясь подхода саперов, разминировать. У нас по этой части наш механик был в известной степени «специалист», как мы иногда его называли. Нередко он делал эту рискованную работу, и мы продолжали движение. В более сложных случаях приходилось искать пути обхода. Лазили по трудным местам, ища места для переправы, и это помогало нам избежать лишних потерь.

Позиции, которые мы себе облюбовали для отражения очередной контратаки немцев, использовать не пришлось. В самом начале она у немцев захлебнулась, натолкнувшись на сильный и хорошо организованный артиллерийский огонь. Видя, что развить успех не удастся и больших потерь не миновать, гитлеровцы откатились и решили сменить направление контратаки.

Наше командование разгадало этот ход, и вновь нам пришлось менять позиции — уже несколько левее от того места, где мы обосновались. Нам надо было откатиться в тыл и снова выдвигаться к переднему краю. Пока совершали этот маневр в два десятка километров, время ушло за поддень. Выскочили на опушку небольшого леска за фольварком, состоящим из нескольких строений. Пока рассредоточились, замаскировались, ушло еще минут тридцать. Впереди виднелась дорога, которая вела к городу Хойнице.

Именно здесь, предположительно, немцы должны были ударить в направлении города. Оглядевшись на местности, я заметил, что мы здесь не одни. Немножко раньше нас расположились на позициях артиллеристы, а в лесочке я заметил минометчиков. Пехоты я не встретил. Пока возились с маскировкой и намечали ориентиры на местности, появился командир дивизиона майор Тибуев. Собрал офицеров батареи и уточнил обстановку и задачи. Потом обошел все экипажи, поздравил с праздником — Днем Красной армии — и пожелал успеха в предстоящем бою.

Мы тогда не знали, что в эти дни вся наша дивизия вела оборонительные бои. Чувствовалось, что наше наступление наткнулось на что-то твердое и продвижение вперед давалось нелегко, ценой трудных усилий и потерь наших ребят. В это время весь фронт готовил новый удар по гитлеровским войскам. Группа армий «Висла», которой командовал Гиммлер, имела четкую задачу — всеми силами и средствами не допустить нас к морю, удержать на померанской земле, тем самым оттянув часть наших войск от главной цели — Берлина. Немцы постоянно получали подкрепления из самой Германии, а также и из войск, находившихся в составе курляндской группировки.

Даже на нашем участке разведчики привели языка, который был из части, прибывшей на пополнение несколько дней назад из Латвии. В ходе боев его часть была сильно разбита, и ее остатки сведены в группу с такими же малочисленными группами из состава других частей. Это понятно, что немцам ничего не оставалось, как сводить осколки в единое целое. Не зря Семен Поздняков как-то за очередным общим обедом сказал: «Бьем, бьем их, гадов, а их все больше и больше. Откуда-то берутся, как вши плодятся». Тогда ему Серафим Яковлевич ответил, что и как. Но от этого на душе легче не становилось. Мы знали, что снижать активность боевых действий нельзя. Мы наступали постоянно, и хоть продвижения порой и не имели, а в душе все равно жил наступательный дух. Это нас, естественно, бодрило, и носа мы не вешали, даже когда были неудачи.

Гитлеровцы сопротивлялись отчаянно, это чувствовалось по постоянным и ежедневным контратакам, которые отражать приходилось почти каждый раз на новом направлении. Как потом выразился наш командир — это у нас была активная оборона. Пусть так, но мы все равно считали себя в наступлении, и поэтому, когда с нашей стороны началась сильная огневая подготовка по позициям немцев, мы это восприняли как продолжение нашей наступательной работы, усиление натиска. И все же наступать нам было тяжело, чувствовались наши потери, которые мы понесли в ходе наступления от Нарева до Вислы и от Вислы до Хойнице. Такое положение было во всех подразделениях, а в пехоте это было очень заметно. Во взводах было по восемь — десять человек, а пополнения поступали очень скупо. Правда, госпитали наши, и армейские, и фронтовые, возвращали немало ребят, но этого было явно мало.

Техники также не поступало. Не знаю, как в других частях, но у нас это было заметно. Только половина самоходок были боеспособны, а остальные либо требовали ремонта, либо остались на дорогах войны, как памятники героических боев наших ребят.

И все же мы наступали.

Местность была неудобная для ведения наступательных операций — много лесных массивов, заболоченных участков, реки и речушки и ни одного исправного моста. Как тут наступать? Только выберемся из низины на более ровное место и повыше, так нас сразу же накрывает сильный артиллерийский огонь. Потому что такие места немцами заранее пристреливались, и при появлении наших войск открывался огонь на поражение. Выскочить из такого ада всегда нелегко. К нашему счастью, начала улучшаться погода, и наша авиация стала помогать нам, как только могла.

С появлением наших Илов немецкие батареи умолкали, и начиналось прочесывание немецких позиций. Душа радовалась, когда мы наблюдали работу этих замечательных «утюгов». У нас была хорошая связь с самолетами. Командование отлично наводило их на цели, и после их обработки нам становилось значительно легче. Даже наши экипажи иногда пытались вступать в переговоры с летчиками и давали им целеуказания. Я не раз слышал такие переговоры по радио, они шли открытым текстом.

В этот день мы почувствовали, что немцы не выдерживают нашего натиска и начали в разных местах откатываться. А мы не оставляли их без внимания, продолжали вплотную преследовать, чтобы не дать закрепиться, иначе опять придется самим же ломать очаг сопротивления. Впереди был небольшой городок Бюттов, который нам предстояло отбить.

Многое из памяти выпало, ведь прошло столько лет. Восстановить события тех лет сейчас трудно без записок, которые я делал в те дни в своем блокноте. Особенно меня интересовали встречи с людьми, с которыми меня сводила военная судьба. Но так уж получилось, что этому блокноту не суждено было сохраниться, он сгорел в машине вместе с другими бумагами, и мне не удалось воспользоваться теми записями. Но некоторые записи мне запомнились, и теперь они стали основой для настоящих воспоминаний.

Был у нас замечательный офицер, я уже о нем говорил, на все руки мастер, и, как в таких случаях говорят, у него были золотые руки. Да, многие экипажи были благодарны старшему технику-лейтенанту Маргулису за то, что он быстро восстанавливал самоходки после того, как пушки выходили из строя.

На нашей машине большим осколком сделало вмятину на накатнике, и стрелять из орудия было невозможно. Надо было менять противооткатные устройства, но запасных как раз не было. И тут один из ребят в бригаде ремонтников вспомнил, что на дороге ближе к Хойнице стояла подбитая самоходка, еще не оттянутая на ремонтный пункт. Маргулис немедленно принял решение и через два часа был возле нашей машины со снятым накатником. Остальное было делом ловкости ремонтных рук, и мы снова могли вернуться на огневые позиции.

Таких примеров можно приводить много. Слаженная и умелая работа вспомогательных служб нашего дивизиона была нашим отличным помощником в решении боевых задач. Эти незаметные труженики нашего самого «ближнего тыла» были всегда рядом с нами, делили с нами радость наших успехов в бою и горечь утрат. Они также лежали порой во время артобстрелов под самоходками и рядом с нами, с ключами в руках, торопились побыстрее восстановить искалеченную боевую машину. Низкий поклон им за их героический труд.

Немного глубже в тыл, где располагался штаб дивизии, у политического отдела была большая землянка-клуб. Там демонстрировались кинофильмы, выступали с концертами артисты, которые приезжали к нам на плацдарм, выступала наша фронтовая самодеятельность, проводились другие мероприятия. Но бывать нам в ней приходилось редко. Во-первых, не хотелось поздно через лес возвращаться к своему расположению. Во-вторых, у нас не выкраивалось время, потому что стояли мы на танкоопасном направлении и ослаблять внимание просто не имели права. Так за все время только и видели два кинофильма.

Но скучать мы не скучали — доморощенных артистов у нас своих хватало. Особым вниманием пользовался механик-водитель Семен Поздняков. Он был начинен всякого рода историями, рассказывал так уморительно и забавно, не хуже любого артиста. Вокруг него всегда собиралось много ребят, и хохот не умолкал. А если вкупе с гармошкой, то получалось не хуже, чем в именитом театре. Нельзя без улыбки вспоминать эти прекрасные минуты нашего фронтового отдыха.

Напряженная учеба продолжалась, шла подготовка войск к новым наступательным боям. Но оборонительные бои не умолкали. Каждодневно гитлеровцы вели методический обстрел нашего переднего края, авиация противника совершала налеты на наши огневые позиции. При появлении наших самолетов немецкие летчики поворачивали и улетали восвояси. Запомнился мне один бой в начале декабря 1944 года. Два мессера кружили над нашими позициями, а немного дальше кружила «рама». Этот самолет всегда появлялся для того, чтобы что-то высмотреть. А потом следует артналет. Эти истребители, видимо, охраняли «раму», давая ей сделать свое дело. Все знали, что от «рамы» ждать ничего хорошего нельзя.

День был не очень ясный, но видимость позволяла летать самолетам. Но так получилось, что в это время наших самолетов в небе не было. Мы смотрели на немецкие самолеты и сожалели, что они безнаказанно летают над нашими позициями, и ждали, что вот-вот полетят в нашу сторону фашистские снаряды. «Рама» зря летать не будет.

И в это мгновение из-за леса, почти на бреющем полете, едва не задевая макушки деревьев, наш ястребок, взлетая свечой вверх, бросается на «раму». Несколькими очередями сбивает ее и, не дав опомниться «Мессершмиттам», атакует их так неожиданно, что они, наверное, не успели ничего понять и разобраться, что же в конечном счете произошло, потому что один сразу же задымил и дал деру в свою сторону, а второй не решился вступить в бой с нашим соколом, дал побольше газу — и только его видели. Это произошло так молниеносно и тактически грамотно. Мы были поражены мастерством и отвагой нашего летчика. Догонять немца он не стал, а повернул на восток и полетел в сторону Нарева.

За последнее время фашистские самолеты стали появляться реже и стало намного легче. Однако однажды им удалось испортить нам баню. Недалеко от наших позиций, немного в тылу, было озеро. Вот на берегу этого озерка нам организовали помывку. Лед был метров десять, местами пятнадцать от берега, а кое-где примыкал прямо к берегу.

Известно, что во фронтовых условиях баня простая. Нагрели в бочках воды, установили три палатки, приспособили бочку для дезинфекции штанов и гимнастерок — вот и вся премудрость. Остальное — дело сноровки. В самый разгар мытья вдруг в небе появились два мессера и, сделав разворот, зашли вдоль строя палаток, поливая из пулеметов. Никто, конечно, этого не ожидал. Бросились врассыпную, кто в чем был, а многие — ни в чем. Первое, что мне пришло в голову, – прыгнуть в воду прямо с берега. Я оказался не одинок в своем решении. Когда немцы делали второй заход, то я увидел возле себя еще нескольких человек. Со вторым заходом пришлось вновь опуститься под воду.

К счастью, после третьего захода они улетели. Видимо, кончились патроны, и они ничего не могли поделать. Как на грех, ни одного нашего самолета поблизости не оказалось. Нельзя без смеха вспомнить этот эпизод, потому что котлы, бочки с водой прострелены, вода вытекла, палатки изрешечены, и мы тоже накупались в ледяной воде досыта. После таких процедур мыться уже не хотелось. Еле разобрались в одежде. В этой суете все перепуталось.

Ко всеобщему удивлению, не было ни убитых, ни раненых, зато гимнастерки с дырками были. Возвращались в расположение с шутками и в приподнятом настроении. Даже простуженных на другой день не оказалось.

Здесь, пожалуй, самое время сказать доброе слово о нашем старшине дивизиона Смоле. Это был поистине человек великолепных способностей по части что-то раздобыть и вовремя доставить по назначению. После вынужденного купания старшина снабдил нас согревающим по норме, дабы мы не болели. Он всегда старательно и с отцовской заботой относился к нам. Старался вовремя поменять износившуюся обувь, обмундирование, экипировку, своевременно накормить и напоить горячим чайком. Помню, как-то макароны с тушенкой так нам надоели, что даже смотреть на них не хотелось. Это лишний раз говорит о том, что кормили нас хорошо. Кто-то из ребят в шутку возьми и скажи: «Вы бы, товарищ старшина, борща организовали, а то макароны уже в душу не идут».

Смола посмотрел на недовольного осуждающим взглядом, но вслух ничего не сказал. Прошло два дня, и вот приехала кухня. Не успел повар открыть крышку котла, как запахло таким вкусным борщом, аж в голове помутилось, до чего же вкусно пахло. Все слюной изошли, пока дождались своей порции. После этого случая старшина в наших глазах вырос на целую голову. Все были довольны и ели с великим удовольствием.

Числа десятого нам было приказано подготовить себе новые огневые позиции, с которых мы должны были в ходе артподготовки вести огонь с закрытых огневых позиций по заданным огневым точкам противника. Данные для стрельбы готовили тщательно.

Работы было много. Копались ровики для боеприпасов и щели. Боеприпасы для этой цели завозили специально, а те, что в боеукладке, расходоваться не должны были, потому что после артподготовки нам предстояло поддержать своим огнем атаку пехоты. Радовало то, что копать для самоходки окоп полного профиля не надо, только готовилась ровная площадка. Завозились и укладывались боеприпасы. Все тщательно маскировалось. И если учесть, что все это мы делали в ночное время, то можно представить, как мы уставали. Днем немного удавалось поспать, но этого, конечно, было недостаточно.

Вечером 13 января 1945 года мы в последний раз ужинали на обжитых нами местах. Все, что нам было нужно для дальнейшей походной жизни, укладывалось в самоходки. Землянка наша после сборов выглядела одинокой и неуютной. Мы к ней привыкли, она нас согревала и сберегала своим накатом в три бревна от вражеских снарядов, пуль и мин.

Около девяти часов вечера мы покинули позиции и на малых оборотах, соблюдая все правила светомаскировки, начали выдвигаться на подготовленные огневые позиции, чтобы рано утром принять участие в артиллерийской подготовке и общем наступлении наших войск.

Чувствовалось приподнятое настроение. Ночью, перед наступлением, не мешало бы хорошенько отоспаться. Предстоящий день потребует большой физической и психической нагрузки, но лично мне не спалось и даже не было малейшего желания прилечь. Командир с отцовским назиданием прочитал наставление и приказал лечь. Я лег на днище в боевом отделении, притулившись спиной к заряжающему, но сон не шел. Под голову подложил противогаз, но железная коробка упиралась в ухо, и я начал устраиваться поудобней. Николай Иванович, примостившись на своем сиденье, тоже не спал, постоянно ворочался и чертыхался, что некуда пристроить ноги. Что-то раньше, когда сильно уставал, ему ничего не мешало, засыпал в любой позе, и все было удобно. Я понял, что ему тоже не спится по той же самой причине, что и мне. Но заряжающий, как ни странно, спал, и ровный храп сопутствовал его приятным сновидениям.

Командир остался снаружи и, видимо, в последний раз еще и еще проверял и продумывал наши действия в завтрашнем бою. Я заметил, что всегда накануне боя он не спит, а что-то записывает, пересчитывает, чертит в своем блокноте. Мне это нравилось в нем, втайне от других я старался подражать ему. Потом, уже позже, после войны, когда я сам стал офицером и в моем подчинении были такие же ребята, как я был когда-то, я не раз вспоминал своего боевого командира. Я понял, что его закваска заложена во мне и помогает мне воспитывать молодых воинов в мирные дни.

Не сумев заснуть, я вылез из машины и примкнул к своему командиру. Вскоре к нам пришел старший лейтенант Приходько, а потом и старший лейтенант Тимаков. Получилось нечто вроде ночного собрания. Около трех часов ночи послышались стуки солдатских котелков. Значит, начинается время кормления подразделений. Перед наступлением необходимо накормить бойцов, а то неизвестно, как развернутся события, и кто знает, когда она, наша кормилица-кухня, догонит нас. Недалеко от нас, в лесочке, расположилась кухня стрелкового батальона, и запах наваристого супа доносился до наших огневых позиций. Скоро и наш старина Смола приедет с завтраком. До начала артподготовки все хозяйственные дела должны быть завершены. Ничто не должно отвлекать нас от самой главной задачи предстоящего боя. Смола не заставил долго ждать. Раздавая еду, повар приговаривал: «Рубайте, братцы, вдосталь, а то вас и не догнать». – «А ты не отставай, пошевеливайся! – наставительным тоном сказал Семен Поздняков. – А то плетешься, как на черепахе, уже не раз ели у пехоты». – «Можно подумать, что с голоду помираешь, – ответил Смола, – ты давай жми до Берлина, а мы поспеем!»

Так в шутках и закончили последний завтрак перед наступлением 14 января 1945 года. Почему-то хотелось верить, что это последнее наступление и оно приведет нас в логово фашистской Германии.

Было все. Мы познали горечь поражений и вкусили сладость побед, хотя за это платилось дорогой ценой. Мы теряли своих близких, родных, боевых товарищей. На всем пути к заветной цели оставались холмики с фанерной звездочкой. Порой не хватало времени как следует и написать, кто зарыт под этим холмиком. Думали так: вот закончим войну и поставим достойный памятник. Шли дальше. Но прошли десятилетия, и не все могилы еще найдены, не на всех еще обозначены имена тех, кто навечно остался лежать на ратном поле, а те, кто знал об этих холмиках, тоже не пришли с поля битвы. Так и стоят безымянные могилы на окраинах деревень или на перекрестках сельских дорог.

Вперед, на запад! Стрелки часов подходили к «Ч», и вот началось. Залпы «катюш» возвестили начало артиллерийской подготовки. Полетели тысячи снарядов, обрушиваясь на головы гитлеровцев, разрушая долговременную оборону, круша и подавляя огневые точки, артиллерийские батареи, закопанные самоходные орудия, штабные землянки. Все это может помешать продвигаться вперед. И в этой массе огня была и наша частица того гнева, который мы посылали как возмездие за все то, что было причинено нам каждому в отдельности и всем вместе.

Первый этап огня по заданным нам целям на переднем крае мы батареей выполнили успешно и начали готовиться для переноса огня в глубину обороны. Выскочив из машины всем экипажем, начали подтаскивать из укрытия снаряды ближе к машине. Работали, как черти, не чувствуя усталости. И вот снова отметка по точке наводки, и полетели снаряды. Снова перенос огня, и снова серия снарядов.

Наконец поступила команда: «Приготовиться к атаке!»

Еще и еще раз проверили, все ли у нас готово, не оставили ли чего, кроме пустых ящиков из-под снарядов? Оставшиеся снаряды уложили под ноги, в боеукладке везде полно. Это радовало, а то частенько, бывало, в бою испытывали голодовку, благо хорошие друзья попадаются, нет-нет, да и выручат. Но на этот раз и сами можем выручить.

Рация работала только на прием.

Последние минуты. Маршруты движения изучены, и, как только пехота поднимется, мы догоняем ее и сопровождаем своим огнем до выполнения ею задачи дня.

Наконец-то долгожданные три серии красных ракет, и мы двинулись по провешенному маршруту. Проскочили наши позиции, вышли на нейтральную полосу. Впереди маячили фигуры солдат первых цепей, с которыми мы должны наступать. Еще дальше впереди удалялись наши танки. Они прорывали передовые позиции гитлеровцев. Раньше мы их не видели, где и когда они выскочили?

Вероятно, пока мы были заняты артподготовкой, они прошли где-то стороной от наших позиций — и вперед. Это придало нам бодрости. А то ведь как чаще всего получалось? Нас, самоходчиков, всегда за танкистов считали, и мы выполняли задумки командирские, как танкисты. И мы справлялись, потому что надо.

Первая траншея противника молчала. Огонь нашей артиллерии разметал все: и окопы, и блиндажи, и даже ходы сообщений были завалены. Такова сила нашего огня. Я смотрел на развороченные и вывернутые наизнанку фашистские укрепления. Трупы, разбитые орудия, стоявшие на прямую наводку, выкорчеванные бревна из накатов блиндажей — все перемешалось. Бойцы, бежавшие рядом, временами куда-то строчили из автоматов: то ли по фашистским солдатам, то ли для порядка, понять было трудно, потому что вражеских солдат в первой траншее я не увидел, сколько ни вглядывался в прицел. Но вот впереди вторая вражеская траншея, а перед ней минное поле, мы это поняли сразу, потому что несколько бойцов подорвались на минах.

А как же тогда танки прошли? Раз они прошли, значит, есть проходы. Слышу в ушах команду по ТПУ:

«Смотрите, где обозначены проходы!»

Напряжение невероятное. Впереди, за второй траншеей, а мы ее уже видим, сплошная стена взрывов. Наша артиллерия перенесла огонь и делает все возможное, чтобы бойцы могли беспрепятственно через траншею перескочить и как можно глубже вклиниться в оборону противника. За все время движения совместно с пехотой разобраться в том, кто кого поддерживает, было нелегко. Вот еще несколько десятков метров, и мы будем переваливать через бруствер траншеи. Рядом бегут бойцы роты из батальона капитана Немчинова. Через минное поле проскочили благополучно. Попали как раз на проход или на уже взорвавшиеся мины, но радости не было предела, и, когда перескочили траншею, я слышал в наушниках, как командир сказал: «Пронесло, а то бы могло…» А что могло быть, мы это знаем. Значит, повезло. Пока.

Погода была пасмурная, видимость небольшая, какая-то дымка закрывала горизонт. Вести наблюдение за впереди лежащий местностью затрудняли разрывы нашей артиллерии. Поднятые тысячи тонн земли, смешавшиеся со снегом, оседали быстро, но дым стоял по всей полосе наступления. Если до первой траншеи нам и выстрелить-то не пришлось, то теперь то и дело впереди нас летели трассы от пулеметов. Видимо, не все были подавлены нашим артогнем. Солдаты, которые как привязанные шли вблизи наших самоходок, постоянно указывали направление, где оживали огневые точки, и мы с коротких остановок уничтожали их. Скорость большую развить было просто нельзя: кругом перепахано, перерыто, воронки от разрывов. Такое продвижение устраивало пехоту — бойцы бежали почти рядом, а иногда прятались за самоходку. И после того как умолкал вражеский пулемет, вновь бежали впереди или по сторонам.

Нескольких гитлеровцев с фаустпатронами, которые нам попались уже за второй траншеей, солдаты уничтожили довольно успешно. Одному все же удалось стрельнуть в нашу самоходку, но, на наше счастье, он не попал. Эта смерть пролетела в метре от самоходки и разорвалась о накат землянки. И опять я услышал, как командир сказал: «И на этот раз пронесло, живем!»

Из-за плохой видимости наша авиация не могла принять участия в прорыве вражеской обороны. Низкие тучи плыли по небу. Иногда начинался мелкий снегопад, но ненадолго. С одной стороны, это было неплохо тем, что мы могли незамеченными приближаться к вражеским позициям, и второе немаловажное дело — вражеская авиация тоже не могла действовать. Но плохо было то, что при плохой видимости и мы много не могли заметить, и уж тут вся надежда на пехоту, без нее плохо. И все же мы шли вперед. Увлеченные наступательным порывом, мы все больше входили во вкус, и оказалось, что уже ничто не может остановить нашего продвижения.

Там, где хоть чуточку улучшалась видимость, артиллеристы получали возможность вести огонь на более длительные дистанции и наблюдать за результатами своего огня. Использовалась каждая возможность.

На нашем участке солдаты продвигались вперед к небольшой речке, которая была покрыта льдом. Мост, правее нас метров триста, был разрушен, и переправляться предстояло либо вброд, либо надо искать место, где лед можно хоть чем-то усилить. Немцы открыли по нас артиллерийский огонь. Снаряды рвались, не долетая до места, где мы за кустарником остановились и ждали, когда командир даст распоряжения на дальнейшие действия. Несколько фигур маячило впереди, бегая вдоль берега и пренебрегая артиллерийским огнем — видимо, высматривали удобное место для переправы. Слева и справа самоходки тоже остановились и ждали команды. Однако передовые подразделения уже были на том берегу и удалялись на запад.

Неожиданно обстрел прекратился. Это наши артиллеристы, сменив позиции, открыли огонь на подавление гитлеровских батарей. Стало сразу свободнее в передвижениях. И речка-то плевая, метров пятнадцать– двадцать шириной, а вот ведь остановила.

Решение пришло неожиданно. Серафим Яковлевич, видя, как бойцы бегут по льду и проломов нигде не видно, решил осмотреть лед и определить его толщину. К нему присоединился старший лейтенант Тимаков, а немного погодя прибежал и Приходько. Через несколько минут они уже бежали от берега по своим машинам: видимо, нашли подходящее место. Речка там была шире, чем в других местах. Бойцы, видимо саперы, пробили лед в нескольких местах, и оказалось, что и глубина позволяла пройти самоходкам, если уж не по льду, так, сломав его, по дну реки, благо грунт позволял это. Местами было так мелко, что лед лежал прямо на дне.

Батальон, с которым мы взаимодействовали, тоже имел артиллерию, приданную ему из полка, и конечно же, подскочив в плотную к нам, артиллеристы тоже искали место для форсирования. То ли саперы, то ли солдаты из стрелкового батальона тащили срубленные деревья, охапки веток кустарника, какие-то жерди и укладывали на лед, чтобы усилить его и, таким образом, помочь артиллеристам переправиться. Мы тронулись первыми, чтобы догнать пехоту, ушедшую вперед и ведущую бой уже где-то под лесом.

С нашего берега река имела наибольшую глубину, но, как ни странно, этот участок речки мы прошли удачно. Но вот осталось каких-то пять метров до невысокого берега, как лед провалился и самоходка осела задом в воду. Но было не глубоко, около метра, а передом гусеницы уже зацепились за грунт, и Николай Иванович успешно вывел машину на мерзлый берег. За нами, только не по нашей колее, начали переправу и другие самоходки. Мы же, уже набирая скорость, рванулись по пойме догонять пехоту. Командир уже связался по радио с комбатом, и нам уточнилась задача. Выскочили на более высокое место, где заканчивался прибрежный кустарник, чтобы уточнить задачу совместно с пехотой и перевести дух, когда почти вся наша батарея сосредоточилась в этом кустарнике. По всему видно было, что впереди была траншея, вот из нее немцы и вели ожесточенный огонь, который остановил и положил нашу пехоту. По этой траншее надо бы дать сейчас хорошего огонька, но мы еще не все переправились. Артиллеристы тоже — кто на марше, а кто уже изготавливался к ведению огня.

Уточнив задачу прямо на местности и связавшись с командиром дивизиона, который был несколько правее нас, с другой батареей, приступили к выполнению. К этому времени и стрелковые подразделения подтянулись. Короче говоря, сделали маленькую передышку и собрались с мыслями, а теперь были готовы продолжить выполнять задачу дня.

Уточнили систему огня немцев, в которой были и дзоты. Огонь этих дзотов положил пехоту. Передние отделения лежали на поле, метрах в двухстах от немцев, и нужен был еще один рывок, но пока именно этот рывок и не получался. Слишком плотен был огонь. Командир стрелкового взвода пришел к нам и начал показывать прямо на местности, где были замечены пулеметные гнезда, которые нам предлагалось подавить. Я позвал его в самоходку и предложил самому посмотреть в прицел и вместе со мной уточнить их местонахождение. На других машинах происходило примерно то же самое.

С момента начала нашего наступления прошло более пяти часов, а мы еще не прорвали до конца всей обороны немцев, хотя нам казалось, что все идет как надо. Однако командир, придя с рекогносцировки, сказал, что командование торопит нас, потому что у соседей дела идут лучше, а мы отстаем.

Наконец, все уточнено и заговорили батареи. Теперь мы уже вроде танков. Вперед и только вперед! Огонь наших батарей пришелся как раз по траншее.

Немцы, видимо, не ожидали такого решения, потому что, пока снаряды придавливали их к земле, мы успели приблизиться к их позициям и вместе с бойцами, которые были ближе к вражеским позициям, просто задавили немцев.

В это же время огонь наших батарей был перенесен вглубь. Немцы не выдержали и побежали. Им вдогонку летели трассы ручных пулеметов и огонь наших самоходок. Перед самой траншеей снова минное поле и проволока, которую мы сразу не заметили. Она была так низко посажена, видимо, рассчитана на то, что, если наши солдаты побегут, не заметят ее и непременно будут падать. Бойцы роты, с которой мы взаимодействовали, шли впереди и просматривали и прощупывали землю — нет ли мин на пути самоходки? У некоторых я увидел штыри на палках. Думали, что это саперы, а оказалось — просто бойцы, которые лежали ближе всех к немецким позициям и волею судьбы оказались на минном поле. Время даром не тратя, они под огнем гитлеровцев разминировали проходы для нас. И даже установили вехи, чтобы было видно, где проход. Выскочили под самым немецким блиндажом. Командир через верх бросил в дверь гранату. «Наверное, для подстраховки», – подумал я. Но вдруг я увидел, как из блиндажа в открытую дверь вывалился немец и плюхнулся лицом в землю.

В это же время сзади раздался сильный взрыв. Обернувшись, я увидел вспыхнувшую самоходку, на которой механиком-водителем был Николай Иванов. Как это произошло, трудно представить, но, вероятнее всего, он сбился с прохода и наскочил на мину. Грустно было смотреть на горевшую самоходку, камень к горлу подкатился, сдавило грудь так, что дышать больно. Да, война это жестокое занятие, она уносит человеческие жизни, друзей, близких и дорогих твоему сердцу людей.

Мы продолжали выполнять задачу. Вижу, как впереди удирают фашистские солдаты, и посылаю вслед один снаряд за другим, как частицу мщения за только что погибших товарищей. В преследовании прошли километров пять.

Немцы не смогли зацепиться, но сопротивлялись ожесточенно. Нас догоняли свежие подразделения и постепенно меняли изрядно уставшие роты. Конечно, мы нуждались в отдыхе, бойцы выбились из сил. Хорошо хоть порой мы их брали на броню и тем самым не снижали темп наступления. По команде вышли на окраину небольшого населенного пункта, где нам дали команду остановиться.

На привале узнали, что в этот день мы потеряли две самоходки. Значит, восемь товарищей не придут к командирской машине. Молча закуривали и жадно затягивались табачным дымом. Постепенно завязывались разговоры, начали обмениваться мнениями и виденным в бою за минувший день. Меня оставили наблюдателем за воздухом. Хотя погода была нелетная, но порядок всегда поддерживался уставной. О чем говорили ребята, мне не было слышно, но догадаться было не трудно. Конечно же обсуждались события только что пережитого боя. У каждого было свое ощущение, свое восприятие. Меня потрясло виденное мною — объятая пламенем самоходка и ни одного выскочившего члена экипажа. Так и сгорели заживо.

Мимо нас продолжали двигаться войска. Наступление развивалось и нарастало с каждым часом. Вскоре нас догнали наши заправщики, и началась привычная для нас работа. Следом и старшина Смола догнал нас с кухней и наваристой гречневой кашей. Подкрепившись и немного отдохнув, снова двинулись вперед — догонять уходящий на запад фронт. День близился к концу, наступала первая ночь наступления.

Слева от нас слышался бой за город Модлин — это старая русская крепость времен Первой мировой войны, которую немцы сильно укрепили. Отдавать город немцы не хотели, и бои шли за каждый дом и каждую улицу. Но наши части крепко ухватывались за отбитые рубежи и упорно продвигались вперед. Однако, когда создалась угроза окружения гитлеровского гарнизона, ему ничего не оставалось, как оставить город и драпать. Ночью узнали, что фашисты выбиты из города. Следующий день для нас начался на подступах к городу Липно.

Модлин остался у нас слева, а хотелось бы увидеть эту историческую крепость. К вечеру второго дня наступления остановились для отдыха. Экипажи были измотаны. Все это время на ногах, у прицела, за рычагами машин, в постоянной тряске и в постоянном напряжении. Ноги подкашивались, лица так заляпаны грязью, что и трудно кого распознать. Но зато радостные и горящие огнем глаза говорили о том, что, несмотря на усталость, эти ребята могут и не такое выдержать.

Впервые за долгие месяцы нам довелось спать под крышей настоящего дома, а не в землянке или в самоходке. Вытянувшись во весь рост, мы блаженствовали на разостланном на полу брезенте, в хорошо натопленном помещении. Для ночлега приспособили здание не то школы, не то молельного зала, я точно не помню. Рядом с этим зданием находился костел, а еще дальше по этому ряду — дом, в котором жили монахини. Во дворе этого здания расположилась наша кухня, и по всему двору раздавался запах какого-то немыслимо вкусного блюда. Рядом с кухней старшина поставил свою крытую машину, из которой он выглядывал и подгонял повара: «Давай быстрее, не видишь, ребята есть хотят». Повар в белой куртке поверх телогрейки что-то еще подливал в котел и размешивал большим черпаком, и видно было, что он очень хотел угодить ребятам, чтоб его ужин понравился всем. Действительно, когда мы начинали ужин, то блюдо, которое было изготовлено, было выше всяких похвал. Тушеная картошка со свининой и с такими приправами, что от котелка невозможно было оторваться. Да если учесть, что старшина выдал наши фронтовые 100 грамм, то ужин получился великолепным.

Изрядно насытившись, конечно, потянуло ко сну. Расположились в небольшом зале, где был разостлан брезент. Под голову подложили противогазы — это хорошая подушка, особенно когда сильно устанешь и спишь без всяких сновидений. На несколько минут заглянул замполит дивизиона майор Зайцев. Подвел коротко итоги боевых действий экипажа, отметил лучших. Но усталость брала свое, глаза слипались, и, видя, что ребята через силу, из уважения к нему продолжают слушать, умело закруглил с нами, как он выразился, «семейный разговор» и, пожелав хорошего отдыха, вышел. Не надо солдата упрашивать поспать. Уже через несколько минут мы спали, как младенцы, безмятежным сном, только часовые из взвода управления и еще несколько хозяйственников несли караульную службу, а мимо нас шли на запад войска, шли машины с боеприпасами, горючим и другими необходимыми грузами.

Навстречу им шли машины с ранеными и порожняк, спешивший за новой партией грузов. Кухни, на ходу дымившие своими трубами, спешили догнать ушедшие вперед роты. Шла нормальная жизнь фронта, она дышала полной грудью, вдыхала в себя пропитанный воздух горячего боя. Но это радовало каждого, потому что успех всегда радует и рождает новые силы, которые так нужны для достижения полной победы.

Чуть забрезжил рассвет, а мы уже изготовились к совершению марша, чтобы продолжить выполнение боевой задачи. Пока экипажи спали, командиры были на совещании, где получили приказы на последующие действия. Теперь мы будем идти вперед, чтобы сменить тех, кто нуждался в отдыхе и восстановлении сил, чтобы не дать гитлеровцам ни минуты передышки, ни единой возможности закрепиться ни на каком рубеже.

Командир сказал, что вчера вечером получили новые карты, на которых нанесен район города Плоцка и Торуня. Значит, наш маршрут на Торунь. Колонна двигалась уже по хорошо разъезженной дороге. За ночь за передовыми частями прошло уже немало войск, да и теперь двигалось много машин с различными грузами.

Шла артиллерия с мощными орудиями. Смотрели мы на эти колонны войск, и душа радовалась — какая сила! Нет, не остановить немцам нашего порыва и стремления, и пусть будут еще остановки, но это будут остановки для того, чтобы сделать передышку, сосредоточиться и ударить с новой силой. Все время теперь чувствовался наступательный порыв и жадное желание скорее, скорее закончить эту войну, и не где-нибудь, а именно в столице Германии — Берлине, и уж обязательно пройти победным маршем по разным там штрассам. Вот смотрите, мол, как мы идем победным маршем, и не вы в нашей столице Москве, а мы в вашей. Потому что вы этого хотели сами, потому что вы пришли к нам с мечом, а не мы.

Часа через два небо посветлело и начали появляться голубые проплешины в облачности, а вместе с ними пожаловали и первые мессеры. Первая пара появилась настолько неожиданно, что сразу мы и не заметили, хотя на протяжении всего марша были вроде бы наготове. Вот всегда так бывает — готовишься-готовишься к какому-то делу и вдруг зевнешь его начало. Так случилось и с мессерами. Они появились на бреющем полете из-за каких-то развалин. Дорога проходила по небольшому населенному пункту, который был сильно разрушен.

Одна половина его была на восточной стороне небольшой, но довольно быстрой речушки. Несмотря на зимнее время, она бурно несла свои воды. Лед весь был разбит, и только небольшие льдины валялись на берегу. Мост, соединявший восточную и западную сторону этого селения (название я его не запомнил), был восстановлен нашими саперами, и по нему двигались войска. Но каждый раз, когда надо переправить что-то тяжелое, движение стопорилось и колонна задерживалась. Регулировщики старались навести надлежащий порядок, но все равно каждому хотелось побыстрее миновать это узкое место.

Наша колонна остановилась как раз для того, чтобы дать возможность пройти машинам с боеприпасами. И вот в этот момент нагрянули «Мессершмитты» и начали поливать своим огнем колонну. Второй заход уже был для них небезопасен. Всеми возможными средствами мы открыли огонь по низко летающим самолетам, и небезуспешно. Первому удалось уйти безнаказанно, а второй задымил и плюхнулся на поле. Но следом за первой парой появилась вторая. Я услышал, как ребята, стоявшие возле машин с ящиками со снарядами, начали ругать наших летчиков: вот, мол, немцы могут летать в такую погоду, а наши нет.

И, как бы услышав солдатскую критику, в небе появились наши Илы, которые в сопровождении нескольких истребителей шли довольно большим строем в сторону фронта.

«Наконец-то проснулись», – недовольно проворчал кто-то из шоферов. «Не проснулись, а получили добро от метеорологов, – уточнил бойкий сержант. – Ты что, не знаешь, что у них порядок такой? Пока не дадут погоду, вылет не разрешается».

Немецкие летчики, видимо, увидели приближение наших самолетов и дали деру в свою сторону.

Проезжая по мосту, я увидел, что ниже по течению этой небольшой речушки саперы собирали другой мост на сваях, для того чтобы разгрузить дорогу и улучшить движение войск. Сразу же за населенным пунктом мы втянулись в лес, и теперь немецким летчикам не так-то легко было нас обнаружить. Лесная дорога вскоре кончилась, и перед нами открылась панорама какой-то железнодорожной станции.

На полотне железной дороги стояло несколько вагонов. Некоторые вагоны горели. Ближе к небольшой станции еще стоял короткий состав. Остовы обгоревших вагонов и совсем сгоревших говорили о том, что пожар был сильный. Станционные строения сильно разрушены, людей не было видно. Уже отчетливо были слышны артиллерийские залпы — тот самый обычный звуковой фон фронта. По карте до места, куда нам было указано прибыть для совместных действий с пехотным полком, было еще несколько километров, но уже и здесь чувствовалась близость фронта.

Всего одну ночь переспали, а уже приходится догонять передовые части. Немцы бежали довольно быстро, старались оторваться от наседавших наших подразделений, чтобы изловчиться и выбрать момент для нанесения контратакующих ударов. Пока этого им не удавалось. Сосредоточились в небольшом лесочке. Редкие деревья не могли служить укрытием, но зато роща была поудобней в смысле маскировки. Здесь предстояло уточнить нашу задачу, хоть чуточку передохнуть после марша и, конечно, накормить людей. Пока дело питания экипажей у старшины получалось хорошо, и мы не могли на него сетовать. Несмотря на то что мы все это утро были на марше, а обед был в установленное время. Наши повара наварили его во время движения, продукты засыпали в котлы на коротких остановках. Ну как не вспомнить наших хозяйственников и не сказать в их адрес добрые слова благодарности за их самоотверженный труд. Ведь это важный фактор в достижении победы. Что такое голодный солдат? Он не способен в полную силу решать те задачи, которые стоят перед ним. Так что те боевые успехи, которых нам удалось добиться в бою, – это и успехи наших хозяйственников.

Вскоре нам была поставлена задача, к выполнению которой мы должны приступить с наступлением темноты. День заканчивался. Мы готовились к ночному бою. Нам предстояло с наступлением темноты совместно с пехотой пройти через позиции, занимаемые немцами, вклиниться в их оборону и дальше развивать успех в направлении города Торунь.

В это время наше внимание привлек один случай. По полю влево от того места, где мы сосредоточились, шел в сторону фронта одинокий фашистский солдат. Он не прятался и не крался. Он просто шел на запад, к своим. Но как шел? Он еле-еле передвигал ноги и одной здоровой левой рукой за ремень тянул по земле свой автомат. Правая рука висела вдоль тела. Нам он был хорошо виден, и мы сразу обратили на него внимание. Низко наклонив голову, не обращая внимания на происходящее вокруг него, он волочил свое бренное, измученное войной тело и, отключившись от всего, был занят только одной мыслью — идти. Ребята, ближе всего находившиеся к опушке, закричали ему, чтобы он обратил внимание, но это не привлекло его внимание.

Тогда Семен Поздняков, взявши автомат, вышел на опушку рощи и окликнул его по-немецки: «Фриц, хальт!» Немец остановился и повернул голову в нашу сторону. Позняков продолжил: «Фриц, комен зи хер!»

Солдат, видимо, не расслышал, махнул здоровой рукой и продолжил движение. А может, он не разглядел, что его останавливал советский боец? Это было всего вероятнее, потому что к нему обратились на его языке. Видимо, он решил, что его зовут вернуться воевать, а он считал себя отвоевавшимся и ему нет никакого дела до того, куда его зовут. Тогда Поздняков побежал в его сторону и махнул рукой, показал, чтобы он остановился. Видя настойчивое требование, немец остановился, но никакой оборонительной позы не занял. Теперь немец понял, кто его останавливает. Он бросил свой автомат и поднял левую руку для сдачи в плен.

Подбежавший Семен нагнулся, взял автомат и, махнув рукой в нашу сторону, пошел первым. Немец, не меняя темпа движения, пошел за Семеном. Когда он приблизился, мы увидели изможденное, испачканное кровью лицо. Глаза его безразлично смотрели на все происходящее с ним. Ему было все равно — плен или еще что-либо, пусть даже смерть. Правая рука безжизненно висела. Рукав в шинели был прострелен, и из него кровоточило. Видимо, он не мог даже себя перевязать, а товарища поблизости тоже не было. Вид его был жалок.

Подошедший капитан Искричев что-то спросил его по-немецки. Он ответил и громко, чтобы все услышали, сказал: «Гитлер капут!»

Ребята дружно засмеялись, потому что такое мы слышали не раз. Как только возьмешь пленного, так он первое, что говорил, так эту фразу.

Капитан Искричев приказал отвести его в штаб. Немец не понял, что сказал Искричев, и закричал диким голосом: «Найн! Найн!» — «Чего ты орешь, фашист недобитый? – в сердцах рыкнул на него Поздняков. – Смерти боишься? А ведь не так обращался с нашим братом? Стукнуть бы тебя, и дело с концом, ублюдок фашистский!» — «Ну, хватит выступать! – оборвал его капитан Приходько. – Отведи его к штабной машине, там его отправят на медпункт, окажут помощь и дальше знают, куда определить».

Поздняков подтолкнул немца и пошел в глубь рощи в направлении штабной машины.

Сумерки быстро сгущались. Мы приготовились к совершению марша. А у меня в глазах еще стояла фигура этого немца. Мне припомнился фильм, который мы смотрели еще осенью в дивизионном клубе-землянке. В нем были другие немцы: шагавшие победным маршем по Парижу, победно шествовавшие по захваченной Голландии. Расплата за содеянное злодеяние на земле неминуемо наступает. В этом карающем потоке наших советских воинов шли мы, простые советские парни, еще вчерашние школьники. Мы, восемнадцатилетние солдаты. Нас встретил батальон пехоты, который мы приняли на броню и, сопровождаемые разведчиками, медленно продвигались через поселок, в котором не было ни одного уцелевшего дома.

Слева и справа взлетали в небо осветительные ракеты. По ним можно было определить, где немцы. Передовые подразделения почти впритык примыкали к немецким позициям. Обосновались для того, чтобы уточнить обстановку. Моторы работали на малых оборотах. При таком режиме работы можно подойти к немцам очень близко и обрушить внезапность на их головы. Рассредоточились по фронту при интервалах метров двадцать пять — тридцать. Командиры машин вызваны на рекогносцировку. Как мучительны минуты ожидания, тем более ночью.

Через четверть часа пришел командир машины и объяснил, что требуется от нас в данной обстановке. Оказывается, прикрываясь темнотой ночи, мы должны просочиться через позиции немцев в глубь их обороны и дальше развивать наступление в направлении на Торунь. Сигнала подаваться не будет. Время начала движения — по сверенным командирским часам. До начала движения осталось четверть часа. Впереди нас пойдут несколько бойцов из стрелкового взвода, с которым мы взаимодействуем, и так — с каждой самоходкой. Они будут идти впереди в полсотне метрах, и если вдруг появится противник, то должны предупредить открытием огня и залечь, а уж остальное должны доделать мы — самоходчики. Поначалу все шло хорошо. Продвигались медленно, на малых оборотах. Разведчики еще засветло разведали это место и пролезли довольно глубоко, и все же мы шли осторожно. Получалось, что сплошной линии обороны у немцев здесь нет, а может быть, это был стык двух частей.

Пытались взять языка, но не получилось. Однако время не ждало, а продвигаться вперед надо во что бы то ни стало. Правый сосед уже прошел вперед, а мы отстали. Командование поторапливало, и решено было именно таким способом ночью атаковать и прорвать вражескую оборону. Уже продвинулись метров на шестьсот. Пока все тихо, как будто и нет немцев. За нами шла вторая батарея, и тоже с десантом. У нас на броне сидели шестеро бойцов. Сидели молча. Впереди шли трое разведчиков, а следом за ними — еще двое бойцов из стрелкового взвода. Вдруг ребята остановились. Прямо перед нами в темноте ночи возникла какая-то стена. Командир вылез из машины и пошел к бойцам. Остановились. Сидоренко о чем-то переговорил с бойцами и вернулся. Залезая в машину, тихо сказал: «Приготовиться, может, сейчас рядом немцы».

Снова тронулись вперед. Вглядывались в темноту с таким напряжением, что мне даже показалось, будто шея вытягивается. Через сотню метров снова остановились. На этот раз я увидел, что перед нами действительно стена большого длинного строения. Командир сказал, что это коровник. Но животных в нем не было. Немцы весь скот угоняли. За редким случаем им это не удавалось, и только тогда, когда их окружают или разобьют настолько, что уже не до скота, тогда спасают свою шкуру. Миновали скотный двор и тут нос к носу столкнулись с немцами, которые находились в окопе. Выехали мы как раз им во фланг.

Немцы не ожидали такого маневра, их было до взвода. Темнота не позволила им разобраться толком, и один немец во все горло заорал: «Панцер!» Это они нас за танки приняли. Несколько солдат сразу же подняли руки вверх, не вылезая из окопа, а некоторые пытались спастись бегством, но наши разведчики, шедшие впереди, огнем из автоматов уложили их на землю. Дальше было бессмысленно уже таиться, и командир батареи принял решение: ускорить темп продвижения, посадив всех бойцов на машины.

Еще через километр выскочили на дорогу, по которой двигались отступавшие немецкие части. Завязался бой. Но немцы не стали ввязываться в драку. Те, которые поумнее, сразу же прекратили сопротивление и сдались. Они были ближе к нам и поняли обстановку и исход боя. А те, что оказались волею судьбы дальше, прикрываясь темнотой, уходили. Мы сделали несколько орудийных выстрелов вслед и остановились, чтобы уточнить обстановку. На это ушло несколько минут. Началось преследование уходящих немцев по этому шоссе, хотя это было для нас рискованное решение.

Численность отходящего противника нам не была известна, но наскоро опрошенные пленные немцы, видимо, дали такие сведения, что позволило командиру принять такое решение. Задача ясна: мы не должны дать возможности гитлеровцам закрепиться ни на каком рубеже и постоянно сидеть у них на хвосте. Однако сломя голову тоже за ними нельзя было гнаться. Впереди у нас постоянно двигались разведчики на бронетранспортере, у них были и саперы. Такое решение было правильным, потому что впереди было два моста, которые немцы, конечно, постараются либо заминировать, либо взорвать. Однако первый небольшой мостик через речку оказался не только не заминирован, но и не разрушен.

Довольно осторожно разведчики перебрались через эту речушку, ожидая засады из придорожных кустарников, но, сколько ни продвигались, огня не последовало, и тогда уже окончательно стало ясно, что немцы впопыхах не успели ничего сделать. Командир даже высказал недоумение: «Удивительно, как это вдруг они не взорвали или не заминировали? Что-то помешало, а что? Нет, здесь что-то не так. Надо держать уши востро».

Предположение командира подтвердилось через несколько сот метров. Впереди оказалась местность, удобная для организации опорного пункта. Дорога шла в гору, а по ее сторонам рос довольно редкий кустарник, который в дневное время, вероятно, хорошо просматривается. Высотка же как раз приходилась на то место, где дорога взбиралась на самую верхнюю ее точку. Конечно, это место было избрано немцами заблаговременно и ими была хорошо организована система огня.

Немцы встретили нас огнем. Трассы от пуль летели в нашу сторону довольно плотной стеной. Пехота, что шла впереди самоходок, залегла, а те, кто еще были на броне, тоже попрыгали на землю и старались держаться за машиной. Поступило распоряжение — вперед пока не лезть, а огнем орудий подавлять огневые точки. Но на этот счет нас и учить не надо — почти все машины, успевшие развернуться по фронту чуть ли не на километр, уже вели огонь, и не безуспешно.

Но и немцы подключили свою артиллерию. Как только самоходки начали вести огонь, гитлеровцы засекали место, и тут же следовал ответный залп не одного орудия. Тогда нам пришлось после каждого выстрела менять позицию, чтобы избежать ответного удара. Пока шла эта перепалка, подоспела наша артиллерия, которая развернулась за мостиком, и ее огонь здорово нам помог. Перестрелка стала утихать, тем более что нам многое было не ясно. Какие силы нас остановили и где огневые точки? Это нам предстояло уточнить.

Но к утру все прояснилось. Поскольку правый сосед имел успех и продвинулся довольно успешно вперед, немцы, боясь того, что их отрежут, используя темноту, отошли в сторону города Торунь. Настроение наше было наступательное, и после того, как командир пришел к машине с рекогносцировки, мы поняли, что предстоит марш. Все эти дни гитлеровцы отходили, время от времени нанося контратаки, удерживали каждый рубеж до последней возможности, в плен сдавались только в том случае, когда уже не было никакого шанса оказывать сопротивление, и только те, которые уже окончательно разуверились в Гитлере, искали случая сдаться, но таких было мало.

Готовясь к маршу, мы проверяли ходовую часть, подтянули гусеницы, крепления тросов и другого шанцевого инструмента. Вдруг Лукьянов крикнул: «Немцы!» Я как раз крепил на броне лопату и, бросив взгляд в сторону, куда показал Николай, увидел выходящих из кустарника немцев. Их было трое. Они шли прямо в нашу сторону, и не было никакого сомнения в том, что они нас видят. Оружие у нас было внутри самоходки, а на поясе только револьвер. Я инстинктивно схватился за кобуру, чтобы достать револьвер. Николай так и остался стоять с ключом в руках. Только Иван Староверов, который был в машине, направил автомат в сторону идущих к нам гитлеровцев.

Не дойдя метров тридцать до нас, они подняли руки и пошли чуть медленнее к машине. Я подумал: может, это хитрость, чтобы усыпить нашу бдительность, подойти как можно ближе, а потом — за автоматы, которые у них были на шее. Командир, который тоже был с Иваном в машине, скомандовал им: «Хальт!» Они остановились и, не дожидаясь другой команды, с поднятыми руками повернулись к нам спиной. Стало ясно, что они пришли с намерением сдаться в плен. Иван с командиром выскочили из машины, и мы втроем подошли к ним. Разоружив их, подвели к машине, а Николай по приказанию командира помчался к машине командира батареи.

Вскоре появились два разведчика из взвода разведки, и мы передали пленных с рук на руки. Когда немцев увели, Серафим Яковлевич сказал: «Да, видимо, дела у немцев совсем пошли плохо, если ищут способ сдаться в плен». Уже на марше я, сидя на своем сиденье, припоминал: сколько же было таких случаев, чтобы вот так немцы сдавались? Да, таких случаев было мало, и, видимо, действительно воинский дух в рядах фашистского «воинства» стал падать с каждым днем все сильнее. Впереди у нас была Висла, а за ней прямая дорога в логово фашизма.

Наступая тогда, в январе, мы еще не знали, что нам предстояли бои в другом направлении. Кто мог тогда предположить, что после Хойнице мы повернем направление наших ударов на север, чтобы отрезать Восточную Пруссию и овладеть городом Данциг. Все это нам предстояло впереди, а пока мы были на подступах к городу Торунь. Отходившие немецкие части оставляли сильные заслоны, и нам приходилось тратить немало времени, чтобы их сбить. Вот и этот заслон, который задержал нас почти на всю ночь, принес нам, конечно, огорчения. Правый наш сосед продвинулся вперед, а нам приходится теперь наращивать темп продвижения. А ведь это не просто — впереди нас немцы оставляли заслоны. Конечно, некоторые заслоны мы обходили, оставляли у себя в тылу в надежде на то, что немцы не захотят оставаться, и мы в своих расчетах, как правило, не ошибались. Немцы бросали свои позиции и выходили к своим, но были случаи, когда отдельные группы оставались на наших тыловых дорогах и их уничтожали части второго эшелона. Так оказался в нашем тылу город Торунь. Окруженные гитлеровские войска доставили немало хлопот нашей 70-й армии.

Наступление на Данциг

Чувствовалось дыхание весны. В этих краях она приходит раньше, чем на нашей владимирской земле. Сплошного снежного покрова уже не было, но кое-где еще были белые пятна, особенно в кустарниках, рощах и в низких местах, укрытых от солнечных лучей. На солнце снег таял, и тонкие ручейки талой воды бежали из-под снега на черную и вязкую землю. Там, где почва была песчаной, это было не так опасно, но где преобладал глинозем, колонные пути становились труднопроходимыми. Проезжая часть дороги была спасением для наступавших войск.

Пехота старалась держаться дорог и поближе к машинам. Нам, как правило, предписывалось проезжую часть не занимать, а двигаться обочинами. Меся весеннюю талую землю, превращая отдельные места в непроходимую кашу, гусеничная техника прокладывала себе путь вперед. Колесные машины держались в основном на твердом полотне дороги. Свернешь в сторону — и толкай сколько духу хватит. Артиллеристам доставалось толкать свои пушки по грязи частенько, ведь они выбирают себе огневые позиции не на полотне дороги, а, как правило, в стороне. Чтобы сменить позиции, приходилось вначале хватить лиха по пахоте или по низине какого-нибудь луга. Частенько приходилось помогать им выбираться на твердую дорогу.

Солнечные лучи пригревали, и солдаты с великой радостью подставляли свои и без того черные лица, чтобы поймать первый весенний загар. Правда, в нашей походной жизни мы привыкли и к солнцу, и к ветру, так что вряд ли можно было отличить следы загара от нашей пыли и грязи, которых приходилось глотать вдосталь. Порой бывало так, что и не выберешь свободного времени, чтобы умыться, и как глянешь на ребят со стороны — только и увидишь блестящие глаза да белые зубы. Но когда отмывалась пороховая гарь, то на лицах моих друзей все равно заметен был цвет обветренного лица, не знавшего той домашней ухоженности и постоянного туалета, которая присуща теперь современной молодежи.

И все же весна нас радовала. И в промежутках между боями можно было увидеть мирно копошившихся в соломе воробьев. Уже появились скворцы, которые прилетели, не обращая внимания ни на что. Что им наша война, у них своя жизнь, и ничто не может помешать им устраивать свои дела. Мартовские дни стали длиннее, и светлого времени у нас стало больше, а значит, мы могли больше успеть сделать за день.

Вместо утренних заморозков погода преподносила свои сюрпризы в виде моросящего дождя, а то и тумана. Бои велись вдоль дорог, а дороги гитлеровцами прикрывались всеми видами огня, минировались, устраивались завалы. Чтобы продвинуться вперед, требовались немалые усилия. Каждый фольварк, каждый перекресток дорог приходилось брать с боем, а уж небольшие городки тем паче укреплялись и превращались в опорные пункты.

Ничто просто так не отдавалось, за все надо было платить кровью. Не стало Коли Иванова, Ильи Дорофеева — веселого и жизнерадостного паренька, моего земляка. Сгорел в бою в самоходке Иван Назаров, погиб Сергей Федосеев, остались на дорогах войны и другие мои боевые товарищи. Их не вернешь, но они навсегда остались в наших сердцах такими же, какими они были при жизни, – простыми парнями, горячо любящими жизнь и свою землю. Они рано ушли из жизни, но она отдана за великое дело, ради счастья будущих поколений. Они не имели жен и детей, они, может быть, не успели еще и полюбить, им было по 17–18 лет, но одно я знаю точно: они были настоящими сынами своей Родины — великой русской земли. Такими они и теперь стоят перед моими глазами.

Бои шли под небольшим городком Бюттов. Впереди небольшой поселочек, название которого мне не запомнилось. Немцы упорно сопротивлялись и постоянно вели артиллерийский и минометный огонь, особенно докучали «ишаки», так мы называли шестиствольный миномет. Его скрип слышался издалека, и мы заблаговременно успевали определить, куда полетят его снаряды. Стрелковые подразделения выдвинулись вперед, а мы искали брод через небольшую разлившуюся речушку, которая из-за талой воды стала труднопреодолимой. Оба берега были заболочены, и найти нужное место для переправы не удавалось. На это ушло около часа, а в это время пехота лежала в полукилометре от нас и ждала, когда самоходчики поддержат ее огнем. Наконец нам удалось выбраться на противоположный берег. Едва выбравшись на твердую почву, мы открыли огонь по окраине поселка. Брустверы накопанной земли, за которыми были огневые точки противника, были отчетливо видны.

От крайнего дома выскочил бронетранспортер и направился к лесочку, что вправо от нас. На его пути был стог соломы. Командир дал команду: «По бронетранспортеру огонь!» Первый снаряд перелетел, а вторым не успели выстрелить — бронетранспортер успел укрыться за стогом. Но тут мне пришла в голову мысль: а что, если стрельнуть по стогу бронебойным? Снаряд прошьет его и тогда достанется фрицам. Предложение оказалось дельным. Охваченный пламенем бронетранспортер на большой скорости выскочил и стал удаляться к лесу, тут мы его и накрыли.

Другие самоходки нашего взвода вели огонь по проселку и по полотну дороги, на которой скопились немцы, пытаясь проскочить к Бюттову. Под огонь самоходок попадали все, кто пытался вырваться, а артиллеристы добивали их на выходе из поселка. Получилась хорошо сыгранная игра нашего «огневого оркестра». Пехота, воспользовавшись замешательством немцев, рванулась вперед. Левофланговые взводы уже вели бой в поселке.

Побросав свои машины, гитлеровцы, пренебрегая опасностью попасть под наш артогонь, удирали на север. Догнав первые стрелковые отделения, мы своим огнем добивали их на обочинах дороги. В центре поселка у каменного забора стояли две грузовые машины марки «Опель». Тенты горели, а что в кузовах — посмотреть никто не удосужился. В сутолоке боя было не до них. И лишь после того, когда один из «Опелей» взорвался, пожалели, что вовремя не глянули, взрыва могло и не быть. В кузове одного из них были боеприпасы. Каменный забор разбросало, в нем образовался огромный проем. Выскочив на окраину поселка, мы остановились. Поступила команда дальше не двигаться. Под прикрытием каменного сарая мы выбрали позицию для ведения огня.

«Черт возьми, странное дело! – произнес Серафим Яковлевич, снимая шлемофон. – Мы их только выталкиваем, а их надо уничтожить. Получается, вроде бы пружину сжимаем. Представляю, как туго будет, когда мы их к морю прижмем».

Конечно, нас радовало продвижение вперед, даже малое. Но нашего Серафима волновало то обстоятельство, что мы немцев только выталкивали. В своих рассуждениях Сидоренко, конечно, был прав, но ни он, ни мы — рядовые труженики фронта — не знали, что этот же вопрос волновал и командующего фронтом. А ответ был простой: сил не хватало.

За время наступательных боев мы понесли немалые потери, и это было главным. А для более решительных и уничтожающих ударов нужны танки. Даже на нашем участке ощущалось их отсутствие, и не зря командование в некоторых случаях возлагало на нас задачи, которые должны были бы решать танкисты. Нас пехотные командиры так и звали — танкисты. Командование старалось воевать не числом, а умением. Создавали перевес в силах на одном участке, наносили удар, добивались успеха. Потом то же повторялось на другом участке фронта. Высокое командование в своих масштабах, а мы — в ротных и взводных масштабах — применяли суворовскую науку побеждать.

Вечерние сумерки остановили наше продвижение. Командира машины вызвали к комбату. Впереди нас были выдвинуты бойцы из разведки. Они имели задачу не потерять из виду немцев — наседать и наседать на пятки, как выразился командир роты, отправляя их от нашей самоходки.

Потом, когда ребята двинулись, я сел на поваленный столб и попросил у Сидоренко закурить, а он, в свою очередь, попросил у меня. Сам Сидоренко у себя никогда курительных принадлежностей не имел, а любил закурить из общего кисета.

Выставили боевое охранение, а тут к пехоте и кухня подоспела. Но за день бойцы сильно устали, и большинство мечтало о том, как бы соснуть, а ужин мало кого интересовал, несмотря на то что обеда не было. Командиры организовали отдых для своих бойцов.

Надо было найти способ, как разместить людей и как избежать общения с оставшимися в поселке жителями. Хозяева настороженно приглядывались, прятались по углам, старались не попадаться на глаза нашим бойцам. Нам было приказано в дома не входить и под ночлег их не задействовать, устраиваться в подсобных помещениях. А нам не больно и хотелось бросать свои боевые машины. Мы привыкли устраиваться с «комфортом» в своих самоходках в любое время года, уж такова жизнь танкиста, самоходчика и шофера. Для них боевая машина — все: и дом, и оружие, и крепость.

Замаскировав машину за стеной каменного сарая, выбрали хорошую позицию. Сектор обстрела и наблюдение были отличные. Впереди вся местность просматривалась до самого леса, и в случае атаки противника можно было своевременно принять надлежащие меры. От самоходки никто не отлучался. Только командир обследовал соседние строения. В одном из них оказалась сваленная в большую кучу картошка. Видимо, гитлеровцы приготовили ее для своих нужд. Обычно картофель хранится в поле в буртах, а этот был привезен и подготовлен для использования, хорошо перебран — гнилой картошки не было ни одной. Старшины стрелковых подразделений быстро пронюхали об этом и распорядились сделать соответствующие заготовки на своих кухнях. Такого удобного случая может не попасться долго, а кушать надо вовремя. Нашего старшины что-то не было.

Смола появился ночью. Он долго нас искал, пока не натолкнулся на минометчиков, которые были в полукилометре от нас. Они и дали ему сопровождающего, чтобы тот указал наше расположение.

Пришлось ужин перенести на утро, потому что ранее добрые соседи — пехота — оказались сердобольными и накормили наших ребят макаронами со свиной тушенкой. Большинство членов экипажей отдыхали, и вставать на второй ужин не хотелось. Смола разобиделся: чего, мол, я так старался, но потом его убедили в бессмысленности поднимать ребят на ужин. Он согласился и тоже пристроился возле нашей самоходки до утра. Поскольку наша машина была выдвинута вперед, то нашему экипажу пришлось быть дежурным, лишь Николай Лукьянов отдыхал. Мы всегда ему давали поспать побольше, чтобы на марше он не так уставал.

Ночь прошла довольно спокойно. Немцы, как всегда, постреливали и пускали ракеты, освещая подходы к своим позициям. С одной стороны, это было удобно для нас, мы знали, что немцы еще тут, а с другой стороны, они могли вводить нас в заблуждение. Оставив только ракетчиков, они могли спокойно отойти на удобные для них позиции в глубине своей обороны, а потом попробуй прошибить. Опять нужны дополнительные усилия, а где их нам брать? Мы сами чувствовали, как нам порой не хватает силенок. Вот почему мы постоянно держались ближе к немцам и разведчиков наших подгоняли. Нельзя выпускать фрицев из виду.

А на флангах тоже шло наступление. У одного соседа успешнее, у другого — чуточку хуже. Левый сосед начал преуспевать, а правому приходилось, видимо, туже, потому что мы слышали, какой артиллерийский гул доносился с правого фланга.

Чуть забрезжил рассвет, пришел к командиру батареи связной от командира стрелкового батальона, который мы поддерживали. Он передал распоряжение нашему командиру батареи прибыть на КП батальона, где, видимо, будет поставлена задача.

Пехотным командиром оказался майор Немчинов. С его батальоном приходилось взаимодействовать часто.

Вдруг кто-то крикнул: «Немцы!» И действительно, на дороге, по которой мы еще вечером своим огнем сопровождали удиравших фашистов, прямо на нас двигалась большая колонна. В утреннюю пору еще не очень хорошо было видно, и разобраться, что конкретно движется, было сложно. Приготовились для стрельбы. Командир внимательно рассматривал в бинокль голову приближающейся колонны. Потом спокойно произнес: «Это беженцы!»

Я тоже всматривался в панораму, ведя перекрестье от головы до хвоста, насколько это позволяла видимость, и не заметил ничего подозрительного. Уже отчетливо стали видны коляски, велосипеды, тачки разных конструкций и размеров. Среди исковерканной и брошенной немцами по обочинам дороги военной техники можно было спутать беженцев с воинским подразделением. Ничего удивительного в том быть не могло, ведь бывали случаи, когда гитлеровцы прятались за спинами мирных жителей и врывались на позиции советских воинов по трупам невинных людей.

Но постепенно все уладилось. Мы поняли, с кем имеем дело. Колонна приближалась. Шли молча, только слышался скрип колес несмазанных тележек. Боевое охранение внимательно просматривало каждого человека, боясь пропустить среди этой разномастной и пестро одетой массы тех, кто, используя людское горе, хотел бы его еще и удесятерить. Ведь окажись среди них вооруженные фашисты, могла случиться беда. Будут жертвы ни в чем не повинных женщин, стариков и детей.

Кто-то высказался вслух: «Как только немцы выпустили?» Второй голос ответил: «Наверное, все дороги им позабили и драпать мешают. Теперь, мол, пусть русским попутаются под ногами». От этих слов как-то стало неприятно на душе.

Я подумал тогда, что, в сущности, эти люди ни в чем не виноваты и за какие грехи они должны страдать? Больше всего меня поразили дети, которых в колонне было немало. Они также, наравне с взрослыми шли и несли свои нехитрые пожитки. Знакомая нам картина, виденная не раз. Такое запомнилось еще с нашей земли.

Измученные, голодные, не спавшие по нескольку суток, они шли в самую пасть «гиены», ведь, согласно гитлеровской пропаганде, им предстояло вынести страшные муки, потому что русские будут мстить. Нет, видимо, правду в мешке не утаишь, народ умеет разобраться, где правда, а где ложь. И такая колонна — прямое тому доказательство. Наконец, голова колонны достигла крайних домов поселка. Увидав наших бойцов, стоявших с автоматами в руках, передние ряды остановились в нерешительности, не зная, идти ли дальше. А задние ряды все подходили и подходили. В колонне началось роптание. Переговаривались между собой, видимо ища общее решение.

Вышел молодой лейтенант из батальона Немчинова и на довольно хорошем польском языке стал объяснять, что можно следовать дальше, но его объяснения ничего не дали. Тогда к лейтенанту присоединился солдат, и вдвоем им удалось растолковать, что требуется от беженцев. Заскрипели коляски, и колонна продолжила движение. Я стоял на боеукладке в боевом отделении, высунувшись по пояс из машины, и с интересом наблюдал за происходившим на дороге. Среди этих людей были старики, женщины, дети, но были и мужчины. Неизвестно, каким образом им удалось втесаться в эту колонну. Немцы обычно таких не выпускали, а заставляли работать на строительстве оборонительных сооружений. Но при всей невероятности они были. Среди такой пестрой массы измученных людей, как правило, всегда было много больных людей. Но кому они нужны — эти люди? Властям? А где она — их власть? И нередко бывало так, что медицинскую помощь они получали от наших медицинских работников.

И в этот раз я увидел, как одна женщина подошла к лейтенанту и о чем-то его попросила, а тот, в свою очередь, позвал санинструктора и приказал прибежавшей девушке с санитарной сумкой следовать за этой женщиной. Позже я узнал, что она произвела перевязку раненой женщине и девочке. Обе они были ранены в одном из артиллерийских обстрелов дороги.

Да, мы видели, как под пулеметным огнем «Мессершмиттов», которые частенько делали налеты на наши войска, движущиеся по дорогам, рядом оказывались вот такие колонны беженцев, и в этом случае больше доставалось им, чем нам, защищенным броней самоходок. Сколько лишений и страданий переносили эти люди. За что? За чьи грехи они несли эту кару?

Через полчаса, пропустив через поселок колонну беженцев, мы двинулись вперед. По докладам разведки стало известно, что немцы без боя отошли на новый рубеж. Так вот почему так свободно отошли беженцы. Разведчики наступали немцам на пятки. Главное, не дать им оторваться от наших передовых подразделений, которые были недоукомплектованы.

Командирам приходилось идти на разные хитрости. В некоторых экипажах заряжающими были ребята из взводов связи, хозяйственных и других подразделений, где потери были значительно меньше. Нам, более опытным, приходилось их учить в ходе боев нехитрому делу заряжания орудия.

Мы стали чаще использовать ночное время, старались ближе подходить к вражеским позициям. СУ-76 могут работать на малых оборотах почти бесшумно, это и давало нам возможность вплотную подкатываться к немцам и совместно с пехотой сваливаться им как снег на голову.

Постоянно на самоходках было по 5–6 бойцов. Такие совместные действия давали хорошие результаты. Они шли впереди, обследуя маршрут, и в случае обнаружения противника своевременно предупреждали нас. Конечно, это небезопасно, но другого выхода не было, и мы шли на это ради спасения боевых машин, которых у нас становилось все меньше.

В дневное время тоже искали пути к вражеским позициям. К решению боевой задачи подходили творчески. Наезженные дороги использовали меньше. Хоть и трудно было преодолевать весеннюю почву, но зато это было безопаснее. Немцы не рассчитывали, что мы будем месить грязь, и минировали большей частью дороги с хорошим покрытием, мосты, перекрестки, подступы к населенным пунктам, там, где, вероятнее всего, по их предположению, можно наступать технике.

То, что мы шли по такому пути, вполне оправдывало себя. Во-первых, наши маршруты оказывались вне поля зрения гитлеровцев, и мы меньше стали подвергаться артналетам и подготовленным заранее другим видам огневого воздействия. Во-вторых, нам удавалось скрытно и неожиданно наваливаться на врага. И наконец, мы к намеченной цели шли по малопригодным дорогам и тропам, и меньше тратилось времени на проверку маршрутов. Мы почти не задействовали саперов.

Командир в таких случаях говорил: «Ну как, стрельнем напрямик?» И «стреляли». Часто получалось удачно, но однажды случилось именно то, чего мы больше всего боялись. Надо было пересечь поле, а в самом его начале был ручей. Весенняя вода текла уже довольно бурно, а мостика поблизости не обнаружили, да и искать его уже не было времени. По дороге, правее того места, где мы наметили маршрут, немцы вели довольно интенсивный огонь. Это узкое место было в сложившейся обстановке труднопроходимо. Рисковать бессмысленно, зачем лезть под огонь? Наверняка огонь корректировался, и сунься мы, не миновать беды. Ждать не было времени, а пехота продвинулась вперед и теперь нуждалась в поддержке, а мы не могли ничего поделать.

Мы не видели, куда направить свой огонь, а целеуказаний не было. Впереди пехоты был фольварк, который немцы превратили в опорный пункт. Местность, на которой он был расположен, доминировала над прилегающей поймой и леском. Вот поэтому и решили «стрельнуть напрямую». Место выбрали прикрытое кустарником, который рос на противоположной стороне. Немцы здесь не могли нас обнаружить. Первая же самоходка — наша — не смогла достигнуть середины ручья, провалилась в вязкую разбухшую землю.

Верхние кочки, поросшие прошлогодней осокой, осели, и машина села на брюхо.

Под тяжестью самоходки выступила вода, вращающиеся гусеницы перемесили землю, и получилась черная болотистая жижа, которая начала проникать внутрь машины. Зад самоходки начал оседать, и вскоре до кромки заднего броневого листа, где начиналась задняя дверка броневого отделения, осталось несколько сантиметров. Еще мгновение — и болотистая жижа начнет заливать боевое отделение. Положение становилось затруднительным. «Вот тебе и махнули напрямки», – подумал я. Мотор натужно ревел, но пользы от этого было мало, и командир дал команду заглушить. Люк механика уже был залит грязью, и он ничего не видел. Только верхняя часть корпуса была сухой. Видя такое положение, другие самоходки остановились и начали рассредоточиваться. Начали рваться снаряды, которые немцы посылали по дороге, но они рвались в большом недолете от дороги.

Справа от нашей самоходки почти в таком же положении оказалась машина капитана Приходько, но, видимо увидев наше положение, он дал задний ход и остановился на твердом месте. Мы же засели основательно, и без посторонней помощи нам не выбраться. Командир выскочил из машины на кочки, чтобы осмотреться и потом принять какое-то разумное решение, но провалился по пояс в грязь. Я подал ему руку, и он забрался обратно в боевое отделение, добавив и без того уже натекшей грязи через нижний люк, который почему-то оказался незадраенным.

«Ну и дела!» — сказал в сердцах командир. К нам на помощь уже спешил экипаж старшего лейтенанта Тимакова. Он действовал левее нас. Там ему тоже не удалось перебраться, и он, вернувшись, решил нам помочь. Приблизившись к нам, насколько позволял грунт, остановился. Заряжающий и наводчик Валентин Моисеев тащил два буксирных троса.

Я бросился снимать наши тросы, за мной выскочил Иван Староверов. Все это делалось настолько быстро, что если бы в другой раз пришлось повторить все эти движения, то вряд ли могло получиться так быстро. Вода была холодная, но я этого не замечал. В голове была только одна мысль: быстрее. Потом уже, когда все было позади и мы имели возможность обменяться своими мнениями, я спросил у Ивана: что он в тот момент думал? Что его больше всего беспокоило? Он тоже ответил, что самым сокровенным желанием было сделать все быстрее. Это вполне понятно, ведь немцы активизировали артогонь, и некоторые снаряды падали совсем рядом.

Наконец нам с Валентином Моисеевым удалось с помощью соединительных петель соединить все тросы, подцепить нашу машину, и Семен Поздняков, тихонько сдавая назад свою машину, натянул их. По команде своего командира сделали первую попытку, но из этой затеи ничего не получилось. Моторы обоих самоходок натужно ревели, а толку было мало. Грязь цепко держала нас в своих объятиях. Пришлось искать другой выход.

Поблизости оказалось небольшое строение, которое было разрушено снарядом. Возле рухнувшей стены валялись кирпичи и несколько балок от крыш. Ребята бросились к этому зданию, и вскоре мы уже подсовывали под гусеницы обломки балок. После второй попытки удалось затащить на балки почти половину гусениц, и уже задняя часть машины стояла на твердой опоре. Мотор нашей самоходки неожиданно заглох, и, сколько Лукьянов ни старался завести, это ему не удавалось. Воды набралось в машину много, а время не ждет. Надо тянуть и как можно скорее уходить с этого проклятого места.

Наконец нам удалось добиться того, что буксирующая самоходка встала на более твердую почву и успешно потянула за собой нашу. Жидкое месиво осталось позади, и все облегченно вздохнули. Но оставаться в таком положении нельзя, тащили до ближайших кустов и все время пытались завести с буксира. Вода понемногу стекала в лючки. Только через несколько часов мотор заработал, и это было равносильно победе. Быстро отцепили буксир и рассредоточились, потому что артогонь гитлеровской артиллерии не утихал, а, наоборот, разрывы стали ближе. Это означало, что, видимо, нас засекли, хотя прямой видимости с их стороны не было. Грязи в машине было много, все перемешалось и намокло, сами мы по грудь были мокрые, но холода не чувствовали. Наоборот, в этот момент я чувствовал, что спина у меня была вся в испарине от того напряженного труда, который мы вложили в вытаскивание самоходки из трясины. Такое состояние, я думаю, испытывали все члены нашего экипажа.

Бой еще не утих, и предстояло догонять своих товарищей, которые уже выдвинулись вперед, оставив нас выпутываться. Пехота уже закрепилась и нуждалась в хорошей поддержке артогнем. Потом, много лет спустя, когда я командовал танковым подразделением, я этот фронтовой эпизод рассказывал на учениях и учил своих подчиненных быстрому и умелому самовытаскиванию, не прибегая к помощи другой машины, не отрывая от выполнения боевой задачи, выбираться и включаться в бой в кратчайшие сроки.

«Ну, хватит. Покупались, повозились в грязи, пора и честь знать, – полушутя сказал командир. – Наши уже вон где ухают. Давай, Николай, на мост, может, проскочим!» И проскочили. Действовали настолько быстро, что я не успел как следует рассмотреть, какой мост. Остановились за фольварком, за стеной какого-то скотного двора. Посмотрели друг на друга и не могли удержаться от смеха.

«Ну, Николай, ты и ездишь, как на самолете. Откуда такая прыть в нашей самоходке взялась? Ты летел как по воздуху». – «Конечно по воздуху, – ответил механик, – я же боялся, что мост заминирован, жал, а сам все думал: вот сейчас ухнет, нет, пронесло. Вы посмотрите, на что вы похожи, – с укоризной продолжал Николай, вылезая из своего люка. – Как черти, только рогов не хватает». Я глянул на него и ужаснулся: «Ты на себя посмотри сначала, а потом уж на других кивай!» Его одежда, лицо — все было какого-то сине-коричневого цвета, и только белки глаз выделялись на этом фоне, а весь он казался каким-то волшебным существом, с улыбкой до ушей. «Ты посмотри, – продолжил я, – ты вообще истинный бес!»

Мы хохотали, как могли, как будто и не было всего того, что мы только что пережили.

«Надо хоть чуточку привести себя в порядок, – сказал командир, – а то друг друга перепугаем».

Мы с Иваном начали выбрасывать грязные вещи из боевого отделения, а Сидоренко пошел к дому узнать, есть ли вода. Впереди нас оборудовали позиции ребята из стрелковой роты. Слева и справа стояли наши самоходки, уже замаскировались и вели наблюдение за впереди лежащей местностью.

В последнее время обстановка складывалась так, что трудно было уследить, где немцы, а где наши подразделения. И в этом ничего удивительного не было. Бывало так: отобьем какой-нибудь небольшой фольварк, расположимся и ждем подхода своих, как вдруг оказывается, что сзади опять немцы. Откуда взялись? Снова разворачиваемся назад, и снова бой. Такое бывало не раз.

Наступают части нашей дивизии, в основном идут дорогами, способными пропускать технику без особых задержек. Хорошее покрытие, есть мосты, которые саперам можно восстановить после отступления гитлеровцев, через боевые порядки пропускаем вперед еще танки 3-го танкового корпуса. Казалось бы, что уже столько прошло войск, что ни одному вражескому солдату и укрыться негде, ничего уже от немцев не осталось. Но проходит несколько часов, и на пути вновь вражеская застава. Снова бой, снова атака, снова пролитая кровь.

И все же мы шли упорно вперед, на север, прижимая гитлеровцев к Балтийскому морю, в направлении польского города Гданьска. На наших картах он именовался Данцигом.

Я уже говорил, что наш самоходный дивизион был составной частью стрелковой дивизии, мы были одним организмом и привыкли действовать совместно, дополняя один одного. Без пехоты нам было бы очень трудно, потому что постоянно нуждались в поддержке огневыми средствами ближнего боя. Что ни говори, а видимость в самоходке ограниченная, а если на броне десант, то сколько глаз добавляется сразу?! Пехота для нас и защита от фаустпатронщиков. Она — наши глаза и уши, от нее мы узнаем, есть ли впереди вражеская артиллерия. Много хорошего нам перепадает от пехоты, но и ей без нас плохо. У нас огневая мощь, маневренность и быстрота передвижения с одного участка на другой. При совершении марша или преследовании противника лучшего средства передвижения, чем наши самоходки, вряд ли найдешь. Нет, что ни говори, а мы с пехотой истинная родня. А родной родного, известно, всегда бережет и помощь друг другу всегда оказывает вовремя.

После захвата перекрестка двух важных дорог, которые пересекались на доминирующей над местностью высоте, нам поступила команда закрепиться и удерживать этот важный рубеж до подхода оставшихся подразделений, особенно артиллеристов. «Бог войны» всегда был надежной опорой пехоты, и на этот раз мы ждали, когда поддерживающие нас батареи сменят свои огневые позиции и подтянутся, тогда дела пойдут веселее. В свою очередь, мы продолжали заниматься своей машиной. Внутри было настолько грязно, что пришлось использовать почти всю бывшую у нас в запасе ветошь. Воды оказалось мало, колодца не было, а колонка во дворе качала плохо. С горем пополам накачали ведра два, хоть самим помыться будет чем.

В это время в районе моста, через который мы проскочили в фольварк, началась отчаянная стрельба и грохнуло несколько разрывов, похожих на разрывы гранат. Что бы это могло быть? Самоходка Тимакова сразу же развернулась в сторону злосчастного ручья.

По дороге, по которой мы проследовали, начали продвигаться к нашим позициям стрелковые подразделения, уже знавшие, что впереди прочно удерживается занятый нами рубеж. Лес, примыкавший к шоссе, позволил и немцам незаметно выйти к этому же рубежу. Разрозненные группы гитлеровцев, блуждавшие по лесам, в стороне от основных дорог, иногда выходили и натыкались на наши войска, и начиналась стрельба. Порой трудно разобраться, где наши, а где чужие. Произошло так, что немцы, не подозревая, что мы уже в фольварке, выходили к мосту, а в это же время к этому мосту шла в колонне стрелковая рота и несколько повозок. Немцев было больше роты, но вооружены они были стрелковым оружием, техники никакой при них не было. Завязался скоротечный бой. Мы бросили свою работу, быстро развернулись. Кое-как протерли от грязи снаряд и зарядили пушку. Куда стрелять? Надо же разобраться, а то накроешь своих…

До моста не больше километра, ставлю прицел на прямую наводку. Навел перекрестье в кучу немцев, что возле моста. Командир медлит. Я думал, почему он молчит, ведь так можно потерять время и элемент внезапности. В спину немцам летят трассы от пулеметов наших стрелков, которые расположились по обеим сторонам кювета.

Самоходка Тимакова произвела один выстрел. Снаряд упал как раз в том месте, куда я навел свое перекрестье. Немцы заметались, они, видимо, еще не совсем поняли, что влезли в самое пекло. Отдельные солдаты побежали в сторону леса, но их остановили пулеметные трассы, и они были вынуждены залечь. Тогда командир дал мне команду, чтобы я пустил один снаряд как раз туда, где немцы залегли, в сторону леса.

Это подействовало отрезвляюще, потому что передние, что были уже у моста, начали поднимать руки. Из-за поворота показалась колонна наших артиллеристов, которые уже начали разворачивать свои орудия, чтобы открыть огонь. Но до этого не дошло. Благоразумие взяло верх. Видя, что оказались в мешке и выход только один — сдаваться (был и второй — умереть, но умирать, видимо, никто не хотел), немцы поднимали руки. Наши бойцы шустро начали собирать всех в одну кучу и отбирать оружие. Нам было все хорошо видно, потому что место наше возвышалось над местностью и вся долина речки была как на ладони. Дальше уже было все как обычно. Конвой и отправка в тыл. Основные силы артиллерийского дивизиона появились через несколько минут после того, как колонна пленных потянулась по дороге.

Теперь мы могли продолжить свою неоконченную работу и собрать разбросанное на просушку имущество. Что поделаешь, кому приятно находиться в грязной машине. Хоть говорят, что танкисты — народ чумазый, но я скажу, что это совсем не так. У танкистов и самоходчиков боевая машина — дом, в котором они находятся почти постоянно. И воюют, и спят, а бывает, что в пасмурную погоду устраиваются обедать и ужинать. Так что свой дом они всегда содержат в чистоте и все разложено по своим местам аккуратно.

Хорошо, что на этой высоте мы задержались и ждали, пока наш командир вернется с рекогносцировки, куда его вызвали для получения новой задачи. Мы же зря время не теряли и занимались приборкой. На какое-то время установилась относительная тишина. За все время не прилетело ни одного вражеского снаряда. Это нам позволило окончательно привести себя в порядок.

Немцы, видимо, отошли на новый рубеж и не успели закрепиться, и им было не до артиллерийской стрельбы. Наши передовые подразделения, особенно разведчики, продвигались вперед и постоянно вели разведку, чтобы неожиданно не натолкнуться на заставы противника.

Весна делает свое дело. Пригреваемые солнечными лучами и обдуваемые весенним ветерком, мы быстро просохли, и уже другие мысли нас занимали, а только что пережитые нами события отошли на второй план, как уже прожитое. Теперь все мысли были заняты предстоящим боем, а в том, что он будет, никто не сомневался. Всегда перед какими-либо событиями наступала вдруг необъяснимая тишина. Потом вдруг как прорвется, как неожиданный ураган, свалятся на голову события, которых и предположить-то не могли. И словно в подтверждение этого, в стороне от нас, примерно с километр, начали рваться снаряды. Огонь вела наша артиллерия.

Из леса выходила к своим довольно сильная группировка гитлеровцев и тоже напоролась на наши наступающие по дороге подразделения. Сколько же их еще шастает по нашим тылам? По дороге со стороны моста к нам на большой скорости мчался бронетранспортер. По пояс высунулся капитан Искричев.

«Вот, пожалуйста, и начальник штаба пожаловал, сейчас получим новую задачу», – сказал Николай Лукьянов.

Серафим Яковлевич, вернувшись только что с рекогносцировки от мотострелков, забрался в машину и налаживал радиостанцию на прием. Бронетранспортер остановился почти в центре фольварка, от каждой самоходки почти на равном расстоянии. Искричев выскочил из машины и помахал над головой шлемофоном. Сигнал его все поняли правильно. Командиры самоходок направились к бронетранспортеру.

Я сидел на люльке пушки, и мне было хорошо видно то место. Вдруг над головой просвистели два снаряда и один за другим плюхнулись в недолете до каменного забора, где остановился бронетранспортер. Разрывы после относительного молчания ухнули как гром в ясном небе. Все, кто успел подойти к этому времени к машине, упали на землю, а наш командир был еще на полпути к месту и залег в канаве. Через минуту последовала следующая пара снарядов, которые уже летели с явной поправкой на цель. Но механик сообразил, в чем дело, и сделал рывок вдоль забора, как раз к тому месту, где только что были разрывы. И правильно сделал, потому что разрывы легли почти точно. Офицеры вскочили в бронетранспортер, и водитель спрятал его за сараем.

Там и продолжили разговор. Но эти гитлеровские орудия не остались без внимания, и наказание последовало со стороны наших артиллеристов. После нескольких выстрелов снаряды больше у нас в расположении не падали. Командиры наших самоходок вышли из-за сарая и побежали по своим экипажам. Сидоренко шел по краю кювета своей походкой враскачку из стороны в сторону. На ходу застегивал полевую сумку.

«Что-то там нам предстоит делать? Какую поставили задачу?» — спросил меня Иван Староверов, вылезая из-под люльки, где он набивал автоматные диски патронами. «Вон командир идет, сейчас скажет», – ответил я ему.

Было ясно, что стоять на месте не будем. Подошел командир. Мы вопросительно смотрели на него, а он спокойным тоном предложил нам перекусить. Николай Иванович молча полез в машину за вещмешком, в котором лежали сухари и консервные банки со свиной тушенкой. Подстелив маленький брезент, который служил нам всегда скатертью, расположились, чтобы подзаправиться.

Пока мы ели, я все время смотрел по сторонам, стараясь увидеть, что же делается на других машинах, которые были рассредоточены вдоль главной дороги, идущей через этот небольшой населенный пункт. Машину Приходько мне было хорошо видно, а Тимакова была спрятана за кустарником, и мне только приходилось догадываться, где она. Судя по тому, как там тоже прекратилось движение, то можно было догадаться, что они тоже расположились перекусить. Правда, распорядком это было не предусмотрено, но оказалось очень кстати. Известно, что солдата разбуди хоть ночью кушать — не откажется. Мы со спокойной душой и великим удовольствием выполняли эту приятную для нас «работу». Ели молча. Ждали, когда командир первым начнет разговор, но он смачно ел и намазывал сухарь за сухарем свиной тушенкой и молчал. Мы тоже выдерживали свой характер, терпеливо ждали, боясь прервать тишину трапезы.

Наконец банки были опустошены.

«Ну, заправились? – спросил Сидоренко. – А теперь в нашем распоряжении, – он достал свои карманные часы и посмотрел на циферблат, – есть еще один час, за который можно вздремнуть. Так что давайте располагайтесь, а я посижу на броне и соберусь с мыслями. Через час будем выдвигаться на новый рубеж».

Вопросов больше не задавали. Мы с Иваном расстелили брезентик на дне боевого отделения и приткнулись друг к другу спинами. Улеглись. Последнее время часто приходилось спать урывками, и я почти сразу заснул. Проснулся от грохота разорвавшегося снаряда. Вскочил, стукнулся головой о противовес люльки, но на голове был надет шлемофон, так что удар был не так ощутим. Но это сразу привело меня в нормальное состояние, вроде бы и не спал. Высунулся из-за брони и увидел, как позади нас падали макушки двух срезанных снарядом деревьев. Несколько разрывов ухнуло еще позади нашей самоходки, но это было уже метров сто от нас.

«Что случилось?» — спросил я у командира, который стоял за левым бортом машины. «Не знаю, – ответил он, – какой-то неожиданный артналет. Возможно, засекли нас тут, но с их стороны им вряд ли нас увидать».

Скорее всего, знали, что высота эта пустой не будет, вот и обстреляли. Видимо, так и было, потому что обстрел прекратился так же неожиданно, как и начался. Иван так и не проснулся.

«Ну, раз встал, то оставайся наблюдателем, а я пойду пройдусь к командиру батареи».

По тому, как там возле сарая стояло пылевое облако, я понял, что туда тоже попадали снаряды. Я смотрел вслед уходящему Сидоренко и дивился его размашистой, раскачивающейся из стороны в сторону походке. Нет, его походку не спутаешь ни с кем. Узнаю из сотни людей. Когда он шел к машине, я всегда узнавал его издалека и даже в сумерках не мог ошибиться. Мы даже шутили над ним, правда, не в глаза, а так, в его отсутствие. Вот, мол, Серафим ходит, как утка, враскачку.

Сидоренко вернулся быстро, и не шагом, а бежал так, что я его сразу не узнал. В это же время засвистели снова фашистские снаряды, но он, не желая ждать конца налета, только прибавил скорости и молниеносно юркнул в боевое отделение, наступив Ивану на живот. Тот как ошпаренный выскочил, не поняв, что произошло.

«Заводи!» — крикнул он в проход к Николаю. «Понял, завожу!»

Николай Иванович, видимо, давно не дремал, а только лежал тихо, давая Ивану еще подремать. Заработал мотор, а я включил ТПУ, готовый слушать команды командира.

Медленно выползая задом из укрытия, мы выехали на дорогу и развернулись вправо, наблюдая за действиями головной командирской самоходки. Машина командира батареи уже спускалась вниз к мосту. Следом за нами двигались две другие машины нашей батареи. За мостом развернулись влево и по проселочной дороге углубились в небольшой лесок. Когда вся колонна втянулась под защиту деревьев, командир батареи остановил свою машину, и мы подтянулись к головной на установленные дистанции. Командиров самоходок вызвали в голову колонны. Через несколько минут послышался шум мотора, и сквозь редкие деревья мы увидели, как к нам пробирался бронетранспортер.

Поравнявшись с головной машиной, он остановился. Из раскрывшейся боковой дверцы вылез Тибуев, следом показалась долговязая фигура начальника штаба Скричева. Совещались недолго. Последовала команда: «По машинам!» Через пару минут вся колонна была в движении. Сквозь лесную массу нам предстояло выбраться на северную опушку. Поначалу казалось, что лесок редкий и проскочить через него — дело пустяковое.

На самом деле мелкорослый подлесок оказался довольно частым и местами был такой густой, что сквозь него не просматривалось вперед больше чем на три-дцать — сорок метров. Последовала команда: «Усилить наблюдение!» Это и понятно, в такой чаще можно такие засады устраивать, что не сразу выпутаешься. Тут бы пустить вперед пешую разведку, да не было под рукой никого. Дорога была неширокая, скорее всего, лесная, наезженная лошадиными упряжками. Но самоходки могли двигаться. Постоянно виляя среди мелкорослых деревьев, дорога создавала скрытые участки впереди лежащей местности. На таких поворотах мы больше всего были внимательны и держали наготове свое оружие.

Взрыв последовал неожиданно, хотя мы его и ждали. За ним последовала пулеметная очередь. Из засады в переднюю машину был выпущен фаустпатрон. Немец, стрелявший по самоходке, видимо, промахнулся, а мина встретила на своем пути ствол дерева и взорвалась, повалив на самоходку пораженное дерево. Где немцы? Ничего не видно, но и промедление в такой ситуации подобно смерти. Сидоренко из ручного пулемета открыл огонь, и в какой-то степени это затормозило действия фашистов. Тут же дал команду механику — свернуть вправо, где подлесок реже и видимость лучше. Там и из пулемета огонь полезней.

Свалив несколько деревьев, Николай по команде командира остановил машину. Видимо, Сидоренко хотел чуточку разобраться, куда вести огонь. За нами следовали еще самоходки, которым тоже надо было принять меры, чтобы из-за кустарника не накрыли фаустпатронщики. Командир батареи, капитан Приходько, уже успел открыть огонь из орудия. Теперь и мы видели, как между деревьев, впереди, метались фигуры гитлеровцев. Их серо-зеленые шинели плохо гармонировали с березняком, и я видел, как они перебегали от укрытия к укрытию. Пулеметный огонь с наших машин не давал им возможности приблизиться, и они держались на дистанции, не позволявшей им стрелять фаустпатронами.

Командирский бронетранспортер выдвинулся за поворот лесной дороги, и его пулеметный огонь стал особенно эффективным. Продвинулись и мы вперед метров на пятьдесят. Наконец и нам удалось выстрелить из орудия. Я видел, как удачно разорвался снаряд, который мы послали вдоль дороги. Как раз немцы начали отходить вглубь, им надо было перебежать через дорогу. Тут снаряд их и накрыл. Следом за первым снарядом Приходько послал еще один. Это решило исход дела. Видя, что засада не удалась, немцам ничего не оставалось делать, как углубиться в лес и скрыться под его защитой.

Бой закончился так же мгновенно, как и начался. Наступила тишина. Преследовать не было смысла. Ясно было, что эта группа не регулярная часть, а остатки тех частей, которые оставались в нашем тылу, не успев отойти с отступающей армией. Теперь же они пробивались к Данцигу.

Нам была поставлена задача — перерезать шоссейную дорогу, которая была в нескольких километрах от того населенного пункта, из которого мы только что выбрались. Немцы отдельными группами просачивались из лесов и выходили на это шоссе. В меру своей вооруженности они пытались минировать узкие места, взрывали мосты, делали завалы, валили линии электропередачи, нападали на наши обозы, отдельно следовавшие санитарные машины и, наконец, даже на колонны мирных беженцев, не редко своих же, немцев.

В описанном лесном бою произошло несчастье с заряжающим Воронковым. Когда мы выбирали удобные места для открытия огня по фашистской засаде, он по приказу командира выскочил из машины с автоматом, чтобы огнем прикрыть левый фланг, но, зацепившись за пень, упал. Задний лист брони придавил Воронкова к пню. Страшной силы боль и хруст костей бедра заставили его страшно закричать. Он потерял сознание, а Тимаков, услышав крик, сразу остановил машину. Воронков был еще жив. Выскочивший Тимаков, а следом за ним Валентин Моисеев ничего не могли поделать. Когда бой закончился, Воронков пришел в сознание, он через силу рассказал, как это произошло. Подошедший командир дивизиона приказал перенести его в бронетранспортер и немедленно отправить в медсанбат. Ребята молча смотрели вслед уходящему бронетранспортеру, провожая своего боевого товарища, так нелепо попавшего в беду.

«Только бы выжил, – сказал Константин Иванович, – хороший парень, надо же такому случиться… Жаль, по-глупому покалечился».

Да, тяжело терять боевых товарищей в бою, тем более вот так… А ведь могло этого и не быть. Зачем было посылать Воронкова за борт самоходки? Но тогда никто об этом ничего не сказал. В бою бывает и не такое. Это теперь, когда мы можем анализировать свои поступки, есть время поразмыслить, посмотреть на свои дела как бы со стороны. А тогда?..

По данным разведки, немцев здесь не должно было быть, а вот ведь мы натолкнулись. Значит, не исключена возможность еще раз встретить такие выходящие группы, а поэтому было решено продвигаться осторожно, послав вперед боевой дозор, а следом — нашу машину. До конца леса оставалось меньше километра. Дальше предстояло двигаться почти по открытой местности, и при выходе из леса надо было остановиться и основательно разведать впереди, а уж потом принять решение.

Вот когда мы пожалели, что с нами нет пехоты. Что ни говори, а с ней куда сподручнее. На опушке оказалось одинокое строение, изрядно разрушенное попаданием снаряда. Трое бойцов осмотрели бегло все вокруг, дали сигнал, что никого нет. Остановились за стеной. Тимаков свою машину остановил на опушке леса, прикрываясь кронами кустарника. День клонился к исходу, и мы спешили до темноты достичь поставленной цели. От этого домика метрах в ста пятидесяти тоже стоял отдельный дом, крыша которого была разрушена в некоторых местах. Красная черепица была наполовину сбита и валялась на земле. Теперь самоходка Тимакова должна была проскочить к этому строению, а мы прикрывали ее огнем, если вдруг что произойдет.

Не успел Тимаков преодолеть и половины пути, как почти рядом, с небольшим недолетом, плюхнулся снаряд и, подняв грязь, обдал его машину жирной жижей.

«Ну и счастливчики!» — сказал Николай Иванович, который внимательно следил за движением машины, потому что и нам предстояло проскочить это открытое место. Я подумал, что следующий снаряд угодит в цель. Но к счастью, второго выстрела не последовало. Ребята, которые остались на опушке, внимательно следили за нашими действиями и сразу же засекли фашистское орудие.

Последовал выстрел, и орудие смолкло. Я понял, что стрелял Федосеев, он был большой мастер такой невероятно быстрой реакции. У него была хорошая выучка еще с Курской дуги. Я всегда старался подражать ему, но это не всегда получалось, должен быть талант, а он у него был. И на этот раз его талант проявился со всеми вытекающими последствиями. Мы с ходу рванули за Тимаковым и достигли укрытия почти одновременно. Теперь стало ясно, что немцы нас видят и следят за нашим продвижением.

По радио командир получил приказ остановиться и дальше не продвигаться. Значит, впереди только немцы, а нашей пехоты рядом с нами пока еще нет. Вечерело, и это заставляло нас быть особенно осторожными. Мы с напряжением смотрели вперед, стараясь ничего не пропустить. Потихоньку и другие самоходки начали выдвигаться на более удобные позиции, чтобы быть ближе к немцам. Скоро нам стало известно, что к нам идет наша пехота. Радости было много.

В наступивших сумерках я увидел, что в нашем направлении приближалось несколько фигур. Было довольно тихо, немцы не стреляли, да и с нашей стороны огня не велось, и как-то не вязалась эта тишина с тем, что мы недавно пережили. В тишине и шаги, и тихая речь идущих солдат звучали как-то особенно громко. Впереди шел пожилой солдат, неся на плече ручной пулемет, за ним — цепочка бойцов, человек двадцать.

«Здорово, танкисты! – приветствовал он нас. – Где тут ваш командир? Вот пришли пособить, говорят, без нас скучно».

Командир не стал вступать в разговор, а только поздоровался и повел пехотинцев вперед, чтобы уточнить задачу на местности. Это были бойцы 131-го полка. Пока старший ходил с Сидоренко вперед, мы тихо переговаривались с товарищем, который притулился к заднему броневому листу. Хотели закурить, но я не дал. Чего зря светить, всякое может быть. Сумерки сгущались, и в наступившей темноте огонек сигареты хорошо виден. Рубанут очередью, а потом поздно будет. Так-то спокойней.

Пришел пожилой боец, который был у них за командира отделения, и ребята пошли вперед оборудовать свои позиции впереди нас метров на пятьдесят. На них же возлагалась обязанность быть нашим боевым охранением. Но тут пришел командир этой стрелковой роты, который имел уже другую задачу. За какой-то час задача сменилась дважды. Оказывается, закрепляться не будем, а будем продвигаться вперед, и в случае успешного продвижения следует наращивать темп. На это у командования были все основания.

На других направлениях этого участка тоже пехота подтянулась, и теперь нам, самоходчикам, да и им тоже, будет веселее и сподручнее, а там, сзади, подтягивалась артиллерия. Двинемся вперед по команде, поданной по радио условным сигналом, для нас таким сигналом были три семерки.

По нашей карте значилось, что за высотой, которую мы обходили слева, должен быть населенный пункт, название которого у меня в памяти стерлось, но только четко помню, что это в семи километрах южнее Бюттова, на шоссе, идущем на юг. Справа и слева слышалась артиллерийская стрельба. До населенного пункта, на который мы были нацелены, – чуть больше километра. Там сходились две шоссейные дороги. На этой важной точке немцы сидели крепко, потому что она была важным звеном их обороны. Слева наши соединения успешно теснили немцев, а они откатывались к северу в сторону Данцига и Гдыни. По этому шоссе отступали разбитые гитлеровские части, и потерять такую дорогу в условиях весенней распутицы — значит потерять многое. Наше командование тоже это понимало, и поэтому была поставлена задача перерезать шоссе и удерживать его до прихода других частей, чтобы прочно удерживать этот важный клочок польской земли. По всему чувствовалось, что нас маловато, да и что можно увидеть ночью. Надежда была только на то, что ночной атакой мы собьем немцев и закрепимся, а к утру нас уже будет больше.

Пришел связной и сообщил, что прибыли артснабженцы и перед началом движения следует пополнить боекомплект. Молча таскали снаряды к машине, к каждой подъехать было трудно, грязь не позволяла, вот и носили почти сотню метров. К такой работе мы уже привыкли, но если за целый день не замечаешь, как намотаешься, то к ночи ноги еле тащатся, тем более по грязи. Не забыли принести и две цинковые упаковки патронов для нашего ручного пулемета, который был у нас сверх нашего штатного вооружения. Много раз он выручал нас в бою.

Наконец, уже к полуночи, пришел командир батареи Иван Иванович Приходько, который редко сам ходил по экипажам, но тут, несмотря на грязь, добрался к нашему разбитому домику вместе с Алексеем Ларченковым. Приходько поставил нам задачу, сказав при этом, что он со вторым взводом перемещается правее, и нас будет разделять почти полкилометра. На зрительную связь надежды мало, а по радио общаться только в случае острой необходимости. Больше молчать. Нам же совместно с пехотой ночью овладеть населенным пунктом. Все вопросы взаимодействия улаживать с пехотным командиром. Как потом выяснилось, им был наш давний знакомый комбат Немчинов.

После ухода Приходько стали готовиться к ночной атаке. Но атаки как таковой не получилось, так как бойцы, которые были выдвинуты вперед, заметили, как немцы под покровом темноты начали отход, и нашим солдатам ничего не оставалось, как воспользоваться этим и почти следом войти в этот поселок. Связной, посланный к комбату, натолкнулся на нас и доложил, что ребята наши уже хозяйничают в немецких окопах. Сержант, который послал связного, ждет дальнейших указаний. Это было неожиданностью. Нам ничего не оставалось, как связаться с Немчиновым, и, получив добро, мы на малых оборотах, боясь напороться на мины, двинулись в поселок.

Сидоренко вылез из машины и, сделав щуп из ножа и штыря радиоантенны, начал прощупывать маршрут. До поселка добрались благополучно. Тремя самоходками и до взвода пехоты мы оседлали дорогу в этом небольшом поселке.

Ночь была темная. Темные облака неслись со стороны моря и временами моросили мелким дождем вперемешку со снегом. В такую погоду холод пробирал до костей. Ребята из стрелковых отделений поначалу разогрелись в ходьбе по грязи, но, когда движения стало меньше, холод невольно стал загонять их в пустующие дома, где можно и печку затопить. В домах все имущество и мебель находилось на местах, а вот хозяев не было. Видимо, попрятались, а может, немцы эвакуировали.

Боевое охранение было выставлено, самоходки замаскировали вблизи строений и среди кустарников, которых возле домов было в достатке. У каждой машины был один член экипажа, а остальным было разрешено обогреться. Топливо было возле кухонной плиты. Аккуратно уложенные в ящик брикеты то ли угля, то ли торфа, но грели они жарко, и вскоре тепло расползлось по всей небольшой кухоньке. Некоторые сушили портянки, это было очень кстати. Стоял тяжелый запах высохших портянок. Я не стал сушить, потому что подступиться к плите было негде. Обогревшись, вышел к машине, сменил Ивана Староверова. Когда глаза привыкли к темноте, я стал хорошо видеть строения, которые находились недалеко от меня. То там, то тут взлетали ракеты, освещая местность в стороне, куда отошли немцы. Следом за мной вышел механик и полез в машину на свое место. Мне нравилось это, потому что он всегда оказывался в нужный момент, как говорили мы, «у руля».

Неожиданно с немецкой стороны раздалось несколько артиллерийских выстрелов, а через несколько мгновений я услышал пронзительный вой летящих над головой снарядов. Разорвались они позади дома, как раз почти на полотне дороги. Тимаковская самоходка была правее нас метров на двести, ближе к северной окраине поселка. Слева нас машина Ларченкова, а мы — в центре. Прошло еще минуты три, как новая партия снарядов прошелестела над нами, и опять с перелетом.

Выскочивший командир приказал нам сесть в машину и, ныряя туда, крикнул Николаю: «Заводи!» Сменить позицию — это было самое правильное решение, что мы и сделали. Переместились к другому строению, несколько правее. Я уже хорошо адаптировался в темноте и видел близлежащую местность довольно сносно. Стоя на сиденье, высунувшись по пояс из самоходки, я видел, как бежали бойцы из боевого охранения в нашу сторону.

В это же время снаряд попал в тот самый дом, в котором мы только что сушили портянки. Какое счастье, что ребята успели из него выйти. Значит, на фоне ночного неба видно дым, который стелился низом от дома. Конечно, отходя, немцы заранее подготовили данные для стрельбы. Расчет был прост. Вряд ли мы устоим перед соблазном, чтоб не войти в дома в такую мерзкую погоду, вот тут они нас и накроют. Но просчитались, мы привычны ко всякой погоде, нас на этом не поймаешь.

К самоходке подбежало несколько бойцов. Вид у них был взволнованный. Не успев отдышаться от быстрого бега по вязкому грунту, они наперебой пытались объяснить что-то. Сидоренко успокоил их, а потом предложил спокойно говорить.

«Вот ты и докладывай», – указал он на долговязого бойца.

Тот удивленно посмотрел на Сидоренко, а потом утерся рукавом, собрав пот с лица, и спокойно доложил: «Там немцы. Идут сюда, их много, больше роты, и с ними танки, примерно два или три. От этого места метров восемисот, а то и с километр будет, но мы бежали быстро, боялись опоздать. Идут медленно и, наверное, пьяные». – «Ясно, – произнес со вздохом командир, – ну что ж, пусть идут, встретим».

Подошел пехотный офицер, тот самый, что уже приходил к нам днем. Повязка его забрызгана грязью, видно, давно не перевязывался.

«А я думал, что ты в госпитале», – высказал ему Сидоренко. «Ничего, еще повоюем, – ответил он. – Что случилось?»

Сидоренко рассказал то, что услышал из доклада бойцов.

В стороне, откуда прибежали бойцы, стал доноситься вначале слабый, но постепенно нараставший гул моторов. Все похоже на правду. Идут медленно, вероятно, боятся нарваться на засаду.

Вскочив в машину, пехотный офицер связался по радио с комбатом Немчиновым и доложил нашему командиру батареи капитану Приходько. Там тоже слышали этот шум в нашей стороне и ждали нашего доклада.

Местность впереди нас была неудобная для ведения боя: почти вплотную к поселку подходил лес и кустарник, и немцы могли скрытно подойти, обрушив на нас неожиданно свою мощь, но расчет их провалился. Ребята из батальона Немчинова далеко выдвинулись и смогли своевременно заметить движение противника. Теперь у нас даже есть время поразмыслить, чтобы принять правильное решение. Командиры решили сменить позицию, отойти метров на триста, откуда можно успешно отражать атаки противника.

Холмы, заросшие кустарником, были хорошей позицией, и нам, самоходчикам, и пехоте было где замаскироваться и успешно наносить ущерб врагу, если бы он попытался использовать дорогу. Дорога с тех холмов вся как на ладони. Движение по ней безнаказанно практически невозможно. Выполняя этот маневр, мы медленно откатывались на намеченный рубеж. Вместе с нами отходили и бойцы стрелковой роты. Довольно сложно откатываться задом, но еще хуже, когда врагу подставляешь спину. Сидоренко этого не терпел. Вот и теперь он на всем этом отрезке старался провести машину так, чтобы ствол орудия был в сторону противника.

Последовал доклад от Тимакова, что они уже отошли, и командир роты стрелков уже занял со своими ребятами позицию, а мы все пятились. У меня напряжение было невероятное, словно я приготовился к какому-то огромному прыжку. Хотелось быстрее остановиться и изготовиться к стрельбе, потому что твердо знал: противник — вот он, рядом, и вот-вот покажутся его танки. Но Серафим Яковлевич действовал спокойно, не суетился, приглядывался, как бы взвешивая все за и против. Его спокойствие поразительно действовало на нас, членов экипажа. И мы тоже проникались его настроем и чувствовали себя увереннее.

Вот, видимо, с тех пор я оценил личный пример командира. И вся моя последующая жизнь и долголетняя служба в войсках была наполнена этим правилом. Я всегда старался своим личным примером увлечь за собой своих подчиненных, стремился передать это тому, кто был моим учеником. Не раз я убеждался в том, что личный пример является одним из лучших способов обучения — умение держать себя в трудных ситуациях, а особенно в бою.

Вдруг слева от нас, там, где, по нашим предположениям, должна была быть самоходка Тимакова, что-то ярко вспыхнуло и осветило прилегающую местность. Сидоренко высунулся по пояс из-за брони, стараясь рассмотреть, но в это время трассы пуль пролетели совсем рядом. Иван потянул его за куртку, стараясь не дать ему больше высунуться.

«Неужто Тимаков горит?» — высказал свое предположение Сидоренко. Быстро запросил его позывные по радио и спросил, что у него случилось. Но услышал спокойный ответ Тимакова, что у него все в полном порядке, он занял огневую позицию и ждет указаний. На вопрос: что там горит, ответил коротко: «Немецкий бронетранспортер, который напоролся на свою же мину».

У нас отлегло от сердца. Признаться, мы все заволновались за их судьбу. Но и на этот раз фортуна была к нам благосклонна. Удивило другое: как это мы не напоролись на мины, которых здесь, оказывается, было немало. Немцы, видимо, рассчитывали, что мы их поснимали, но мы об их наличии ничего не знали, а то, что сами не напоролись, так это простая случайность.

В сполохах пламени, а их было достаточно, горел бронетранспортер, два дома да еще какой-то сарайчик, так что ночная мгла немного отступила, и пожар довольно хорошо освещал местность. Уже были видны фигуры гитлеровских солдат, которые вышли из темноты и теперь прочесывали поселок, надеясь увидеть результаты своего артналета.

Мечущиеся по поселку фигуры вдруг резко прекратили беготню и залегли.

Оказалось, что с левого фланга начал усердно поливать огнем пулемет. Его трассы были хорошо нам видны, и результаты его работы были не напрасны. Как неожиданно заработал пулемет, так неожиданно он и замолчал. Что произошло, было непонятно. То ли немцы накрыли его огнем, то ли пулеметчик по собственной инициативе замолчал и решил сменить позицию. Но только его огонь оказался немцам не по вкусу. Наконец и мы увидели, как два бронетранспортера выползли на дорогу. И не успели немцы выскочить на полотно дороги, как мы их накрыли несколькими снарядами. Тимаковская самоходка огонь не вела, вероятно, с их позиции им их не было видно, а вот Ларченков успел пустить два снаряда.

Наконец немцы поняли, что на свет им появляться рискованно, и отошли под прикрытие темной ночи. Наш огонь не остался незамеченным, последовало возмездие. Два снаряда разорвались почти рядом, засыпав нас землей. Сидоренко не замедлил сразу среагировать и дал команду откатиться. Что мы и сделали. Выползли снова левее на скатах высотки с таким расчетом, чтобы видеть противника. С этого рубежа сделали еще несколько выстрелов и снова обогнули высоту, чтобы опять нанести немцам урон. Таким образом, мы создавали видимость, что у нас здесь много орудий.

Ясно, что немцы тоже на рожон лезть не будут. Пока нас здесь маловато, такая тактика нас устраивала. Со стороны противника огонь, особенно пулеметный, стал интенсивней, но урона он нам не наносил, хотя перемещение бойцов заметно уменьшилось. По количеству летящих трасс можно было предположить, что огонь ведут не менее десятка пулеметов. Значит, фашистов было больше роты.

«Вот сволочи, – выругался Сидоренко, – пулеметов много, огня не жалеют. Теперь нашей пехоте и головы поднять нельзя. Ты смотри, откуда летят трассы, и засекай», – приказал он мне.

Я старался не пропустить ни одного места, откуда изрыгался огонь. Самоходка Ларченкова тоже вела огонь, и ребятам удалось накрыть один пулемет, который особенно рьяно поливал наши позиции свинцовым дождем.

Разобравшись немного в обстановке, немцы остановили свое продвижение, но огонь не убавили. В свою очередь, мы уже сменили несколько позиций, продолжая наносить немцам урон и в живой силе, и технике. Тимакову удалось засечь орудие, которое немцы замаскировали в декоративном кустарнике у крайнего дома. Поделился своими данными с нами. Открыли огонь почти одновременно и накрыли. Бойцы из пехоты видели, как вывернуло орудие. Расчет разбежался, но его настигли огнем немчиновские бойцы.

Стала утихать стрельба, и потихоньку немцы начали сбавлять свой пыл. Уже не видно больше перебегавших от укрытия к укрытию гитлеровских молодчиков. Теперь нам стало слышнее гул боя, шедшего в районе Бюттова.

Тяжелые потери

Бой, судя по гулу, был нелегкий как для наших, так и для немцев. Вот почему гитлеровцы так упорно рвались к этому шоссе — ведь по нему они могут перебросить свои части на помощь в Бюттов, это прямая дорога. И как бы в подтверждение наших рассуждений неожиданно, слева на шоссе, показалась колонна немецких машин, укрытых тентами. Нашего огня было явно недостаточно. Сидоренко доложил по радио Немчинову, а он, в свою очередь, начал добиваться помощи артиллеристов. Но, как говорят, «дорога ложка к обеду». Артиллерийский налет на дорогу состоялся с явным опозданием. Нам удалось разбить только два грузовика, остальные же проскочили в сторону Бюттова.

Сидоренко все время корректировал огонь нашего орудия. Иной раз ему плохо удавалось засечь разрыв, он становился на свое сиденье и, высунувшись по пояс из-за брони, по ТПУ давал корректировку. Иван сноровисто заряжал и бойко докладывал: «Осколочным готово». Я уточнял наводку, вносил коррективы и производил выстрел.

Неожиданно в шлемофонах голос Сидоренко замолчал. Я повернул голову в его сторону и увидел, как он начал сползать вдоль борта вниз. Что произошло, я сразу не понял, но, увидав на его левой щеке струйку крови, понял, что произошло несчастье. Иван принял его к себе на руки и каким-то не своим голосом закричал: «Убило! Серафима убило!»

В шлемофонах эти слова прозвучали истошно. От головы до ног проскочила электрическая искра, как будто это меня убило, а не Серафима. Ноги мои стали как налитые свинцом. Что-то подступило к горлу, и страшно колючий комок остановил дыхание. Сразу стало тяжело дышать, я невольно потянулся рукой к воротничку гимнастерки и машинально рванул, отрывая вместе с пуговицами. Перед глазами наплывала пелена, это сами по себе текли слезы. Сознание того, что Серафима не стало, приходило не сразу, а медленно. Никак не верилось, а вернее, не хотелось верить, что смерть унесла самого близкого и дорогого для нас человека.

«Ты что, в своем уме?» — закричал я на Ивана. А зачем было кричать, и без того было видно, что человек уже умирает.

Пули шлепались о броню, напоминая нам о том, что бой еще не окончен. Но командир был еще жив, хотя в сознание не приходил. Иван держал его на своих коленях, одной рукой придерживал, чтобы он не сползал на днище, а другой старался забинтовать голову. Пуля попала в левую часть головы, выше уха. Точно установить, где рана и ее характер, не представлялось возможным, так как я продолжал ведение огня. Из боя выходить мы не имели права. Сам заряжал себе и сам командовал, сам же и корректировал результаты огня. Когда я увидел, что Иван стал накладывать повязку командиру на голову, я понял, что есть какая-то маленькая частица надежды на его спасение. А может, выживет? Надо немедленно отправить в медсанбат. Но из боя не выйдешь.

Когда заряжающий перевязанного Серафима уложил на днище, я крикнул ему, чтобы он переключился на внешнюю связь. Надо доложить командиру батареи о случившемся. Ответ командира был четким: «Из боя не выходить, продолжать удерживать занимаемый рубеж, но найти способ отправить командира с санитарами».

Сменив позицию, я послал Ивана уточнить, нет ли где поблизости санитаров. Он, как кошка, выпрыгнул в темноту и вскоре пришел с двумя бойцами, один из них был санитаром.

Осторожно вытащив Серафима из машины, уложили на плащ-палатку. Командир был еще жив, его грудь вздымалась и опускалась, как будто он хотел побольше захватить воздуха. Пришедшие с Иваном бойцы понесли его к санитарной повозке, которая была совсем недалеко за бугром. Иван окрикнул их и махнул, чтобы остановились. Подбежав к командиру, достал у Серафима из-за отворота куртки карту и принес мне. В кармане брюк нашел часы, которые были штатным имуществом боевой машины. Посмотрел, сколько времени, и протянул мне, сказав при этом: «Держи, командир!» Я глянул на циферблат, было два часа ночи. Ребята, пришедшие с Иваном, торопили: «Давай-давай быстрее, а то там есть такие, которым каждая минута дорога».

Я в последний раз глянул на Серафима Яковлевича, подумав: может, выживет командир?

Я тогда не знал, что выжить ему было не суждено. По дороге в медсанбат он скончался. Тяжела была утрата для нашего экипажа. Мы любили его как отца, как самого близкого и дорогого нам человека.

В машине стало сразу пусто и неуютно. Не стало с нами человека, который заполнял собою всю нашу боевую машину, он был в каждом из нас. С ним мы чувствовали себя уверенно и знали, что в трудную, решающую минуту он всегда найдет правильное решение. Кто был сам в таком положении, тот знает, что это такое, какое горькое чувство переживает экипаж. Осиротели — это не то слово, это нечто большее. Не стало учителя и наставника, а это значит, что надо самим принимать решения, находить правильные пути.

Вот когда я оценил его за то, что он постоянно заставлял нас мыслить и решать задачи. Он советовался, анализировал вслух и вносил коррективы именно для того, чтобы в трудную минуту мы смогли заменить его. Нового командира дадут не скоро, да и дадут ли? Свободных офицеров нет, а пополнения ждать неоткуда.

Значит, правильно поступал Серафим, заставляя думать за командира. Он предвидел это и знал, что самостоятельное мышление в бою необходимо, иначе победить нельзя.

Вдруг я услышал в шлемофон, как вызывали нашу машину. Настойчиво повторялся вызов: «Клен. Клен, я Клен-2. Почему молчите?»

Тут до меня дошло, что это позывные самоходки старшего лейтенанта Тимакова, а ведь нам показалось, что в стороне тимаковской машины пылало пламя. Мы подумали, что у них что-то стряслось. Какое счастье, что все благополучно. Я перелез на командирское место и переключился на передачу. Не успел я ответить и переключить на прием, как услышал радостный ответ, голос Тимакова я узнал сразу.

«Что у вас?» — спросил у меня Тимаков. Я коротко доложил о случившемся. О том, что командир отправлен в медсанбат и он теперь командир взвода. «Вас понял», – ответил он и приказал откатиться за высоту, метров пятьдесят в тыл. Мы посоветовались с механиком, который был теперь самым старшим по возрасту. Выбрали удобный момент, когда трассы над нашими головами не летели, и начали откатываться. Для того чтобы умело отойти, надо не меньше сметки и сноровки, чем продвинуться вперед. Немцы, кроме того что постоянно держали под пулеметным огнем нашу высоту, еще и обильно обстреливали минометами. Правда, там, где мы остановились, разрывов не было, а вот куда предстояло откатить, там то и дело шлепались мины. Поэтому мы решили немного переждать.

Слева был березняк, и, присмотревшись повнимательней, я пришел к выводу, что наибольшее число мин падает именно туда. Видимо, немцы решили, что там больше всего и сосредоточилось наших бойцов. Но, как потом я убедился, в березняке никого не было. Так что они долбили практически пустое место. Наконец нам удалось выбрать паузу, мы развернулись и сделали «прыжок» метров сто и остановились за холмом.

Снова развернулись и подтянулись к гребню высотки из-за обратных скатов. Здесь дорога делала изгиб, и мы оказались здесь раньше всех. Эта дорога выходила к тому шоссе, с которого нас сбили немцы. Рядом с нами оказалось несколько бойцов, которые здесь соорудили себе небольшие окопы и пристроили ручной пулемет на бруствер.

Время было уже к утру, бой несколько утих. Овладев шоссе, немцы дальше не смогли продвинуться, да, видимо, и не решались, потому что своим огнем и постоянным маневром самоходки мы вводили их в ложное представление о наличии у нас огневых средств. Это, конечно, повлияло на принятие решения немцами — лезть дальше или нет? Танки, которые якобы где-то там у них шумели, так и не появились. На участке, куда ушел с остальными самоходками Приходько, их тоже не появилось. Но это еще не говорило о том, что их нет. Возможно, они где-то затаились на случай, если вдруг мы снова попытаемся их вышибить. Вот тогда они и скажут свое слово, – а может, у них горючего нет или еще какая другая причина. Рассуждать, взвешивать, обдумывать и находить правильное решение — вот перед такой задачей мы теперь стояли.

Время шло к утру. После того как я доложил Тимакову о том, что выполнил его приказ, то есть отошел, он пришел к самоходке сам, а с ним командир пехотного взвода. Командир роты был ранен, и он принял командование ротой. Они с Тимаковым решили обойти наши позиции и своими глазами увидеть, где и как закрепились бойцы, уточнить позиции наших машин. Офицер подал мне руку, назвал свою фамилию, но я не расслышал. Мало того что у меня звенело в ушах, но еще был надет шлемофон, а снять его я не догадался. Переспросить было неудобно, и я подумал, что в следующий раз узнаю.

Поскольку я был наводчиком, то я теперь становился командиром самоходки, и Тимаков позвал меня, чтобы я совместно с ним осмотрел прилегающую к самоходке местность и кто мои соседи из пехоты. Одновременно он хотел уточнить нашу задачу на местности, пока не рассвело и немцы не вели интенсивного огня.

Он осмотрел впереди лежащую местность, насколько это позволяла нам ночная видимость, потом прошел несколько метров вперед, встал на пень, стараясь увидеть больше, но, видимо поняв, что большего ему не добиться, вернулся к машине и сказал, что место мы выбрали не совсем удачное, потому что с этой точки не видно правой окраины поселка.

Я постарался ему объяснить, что, мол, мне и не надо туда пока смотреть, потому что он сам там со своей машиной. А когда пройдем вперед, метров на двести, расширится и сектор наблюдения, а пока достаточно и этого сектора. Подумав что-то, он согласился с моими доводами. Потом приказал до утра, если все будет спокойно, никуда не перемещаться. Расспросил, как погиб командир машины, и велел мне написать донесение об этом. Донесений я никогда не писал и переспросил, как это сделать. Тут же при нем я написал и передал ему в руки ту бумажку. А сам подумал: «Почему он спросил: погиб?» Ведь, когда мы его отправляли, он еще был жив. Но возражать не стал. Он достал из-за пазухи фляжку, отвернул пробку, сделал два глотка и передал мне ее, добавив при этом: «За Серафима, пусть память о нем останется в наших сердцах. Мировой был мужик, отличный офицер».

Мы по очереди отпили из фляжки по нескольку глотков. Все молчали. И тут я не выдержал: «Слушайте, что мы пьем за него как за мертвого, ведь это неприлично». Тимаков надел шлемофон и тихо сказал: «Умер Серафим Яковлевич. Не довезли до санбата. – И, похлопав меня по плечу, продолжил: — Держись, командир, не хотел я тебе говорить, но уж так получилось».

Повернувшись к своему спутнику, он предложил ему пройти на левый фланг, но Сергей, так звали этого офицера, решил более подробно ознакомиться здесь с наличием своих бойцов. Тимаков пошел к самоходке Ларченкова.

На душе у меня было муторно. То, что сказал Тимаков, было вторым ударом по всему экипажу. Я смотрел в спину удалявшегося Тимакова и думал о Серафиме Яковлевиче. Из такого состояния меня вывел Николай Лукьянов, который, как всегда, обладал здравым умом: «Не надо падать духом, мы ведь на войне, а здесь, сам знаешь, иногда людей убивают. Так что давай, командир, делать дело, как нас учил Серафим. Это и будет самой лучшей памятью о нашем командире и отце».

Что ж, Николай был прав. Старший лейтенант остался с нами.

Посижу немного и начну с ребятами думать, как лучше расположить своих.

Правее нас продолжалась пулеметная стрельба, а у нас стало сравнительно тихо, если не считать периодически взлетавших ракет, которые освещали разделявшую нас с немцами местность. Иван сидел в машине и дежурил на радиостанции, которая была у нас все время на приеме. Телефонной связи с пехотой не было, а в такую темень связной не сразу и найдет. Тем более мы столько раз меняли свои огневые позиции, что самое надежное — это поддерживать связь по радио. Говорить не хотелось, больше молчали, и если уж только когда что-то надо было найти, обращались друг к другу с вопросом.

Еще Сергей не ушел, как к нам пожаловали бойцы во главе с сержантом. Присели за самоходкой, чтобы не было видно со стороны противника. Всякий отдых у бойца начинается с перекура. Ребята почти все были молоды. «Наверное, из нового пополнения», – подумал я, но расспрашивать не стал. Затушили цигарки. Старший лейтенант повел их в темноту, чтобы указать, где занять оборону. Вскоре он вернулся и показал мне в сторону, где оставил бойцов, добавив при этом: «Метров пятьдесят, не больше, так что буду поддерживать связь с тобой». Попрощался и пошел. Уже из темноты донеслось: «Ни пуха вам, ни пера!» Мы остались одни. До утра оставалось совсем немного времени, и его надо было использовать, чтобы хоть чуточку отдохнуть.

С той памятной ночи прошло много лет. Не могу себе объяснить почему, но все события, происшедшие в ту одну ночь, запомнились мне четко. Все душевные переживания, и та напряженность, и свалившаяся на мою голову ответственность за весь экипаж мне глубоко засели в душу, и я сегодня, заново все переосмысливая, могу более зрело анализировать и давать оценку нашим действиям в том бою.

Нет, мы не допустили каких-либо ошибок. Мы действовали грамотно и отходили не потому, что чего-то боялись. Нет, нас просто было меньше, чем немцев, а полоса, которую нам приходилось удерживать, была для нас великовата. Немцы лезли напролом. Им надо было любой ценой удержать шоссе, дать возможность перебросить свои войска под Бюттов. Задержать наше продвижение хоть на несколько часов, на час, на минуты. Знай они о том, что нас очень мало, смяли бы, потому что их было значительно больше. Примерно около батальона пехоты и приданные им средства усиления. И в том, что нам приходилось порой отходить, нет ничего удивительного. Потом мы находили правильное решение и вновь овладевали теми рубежами, которые мы оставляли несколько часов назад. Война есть война. Каждый думает только о победе, но кто-то должен остаться и побежденным. Только теперь нам чаще стали доставаться лавры победителей, потому что мы стали сильней и научились воевать. Шел год великой победы советского народа, и мы знали, что близок конец войне.

До утра ничего существенного не произошло. Около шести часов пришел командир батальона Немчинов. К самоходке пришел боец и передал, что меня вызывает командир батареи капитан Приходько. От него я узнал, что там же находится и Немчинов. Этого офицера я знал давно, не раз нам приходилось поддерживать своим огнем его батальон. Хотя за это время многих уже не стало, влилось новое пополнение, но все же основной костяк батальона держался.

Засунув карту за гимнастерку, я пошел в указанное бойцом место. Местность поросла небольшим леском, а через весь этот массив проходила хорошо наезженная грунтовая дорога, которая выводила на то злосчастное шоссе, как раз в этом небольшом населенном пункте, из которого нам вчера вечером пришлось отойти.

Теперь, видимо, будет поставлена задача овладеть этим пунктом. Задача, конечно, будет не из легких. Откровенно говоря, если бы мы закрепились на том перекрестке, то вряд ли бы немцам удалось нас сбить. Но мы допустили главную ошибку — не закрепились. Танков у нас здесь не было, что нам было не в диковинку. Но у немцев были танки. Это говорили и бойцы, которые последними отходили ночью и не только слышали, но и видели.

Но то, что они не рискнули открыто поддержать свою пехоту, наводило нас на размышления. Почему? Может, не было горючего или боеприпасов. Такое может быть. А может, вкопали танки, как огневые точки, и ждут, когда мы начнем их выбивать? Послушаем, что скажет комбат. Может, ему больше известно?

Дойдя до указанного мне бойцом места, я увидел, что за бруствером, не очень тщательно замаскированным, сидели Тимаков, Приходько, Немчинов и еще несколько человек, которых я знал. Доложил о своем прибытии. Приходько протянул мне руку и усадил рядом с собой на бревнышко. «Ну, расскажи, как все произошло, – начал он. – Тимаков мне доложил, но хочется знать подробности. Пока есть время, говори». Я повторил подробности ночного боя. «Да, жалко Серафима, не смог уберечься. Видимо, такая его судьба. Из санбата сообщили, что умер по дороге. Схоронят в Хойнице на городском кладбище в братской могиле. Жене я написал письмо, сегодня отправлю».

Пока я рассказывал, подошли остальные. Немчинов предложил выдвинуться вперед и подняться на высоту, откуда было виднее впереди лежащую местность.

На этот раз нам была поставлена задача: вместе с ротой батальона Немчинова захватить шоссе и дальше развивать успех левее Бюттова. Увязали вопросы взаимодействия. Нас своим огнем поддержит полковая артиллерия. Но, когда ставилась задача, артиллеристов среди нас не было. Я тогда подумал: как же так? Ведь лучше бы было, если бы артиллеристы своими глазами глянули, что им предстоит делать. Какую работу они должны выполнить, какие цели поразить, где обрушить основной огневой налет? Так всегда было, а тут даже на рекогносцировку не прибыли. Потом, конечно, это сказалось на результатах нашей атаки. Потому что подавить все огневые точки, которые даже были известны, им не удалось. А в ходе боя трудно быстро маневрировать огнем. Здесь же что-то у нас не получилось.

Перед тем как возвратиться к своей машине, Приходько еще раз подошел ко мне и сказал несколько ободряющих слов. Обещал найти нам заряжающего из числа «безлошадных». В это время за высотой появилась наша машина с боеприпасами. Пока я шел низиной, мне было хорошо ее видно, и я еще подумал: хоть бы водитель встал за кустарником, а то вылез на пуп. Если немцы наблюдают с высокого места, то и увидеть можно, а тогда жди огня. Подойдя к машине, я высказал свои мысли шоферу. Молча, ничего не возражая, он полез в кабину и отъехал под небольшие березки ниже того места, где стоял. Я удовлетворительно кивнул ему. До самоходки было метров двести, и мы носили по два снаряда. Ближе подъехать было небезопасно. Механик неотлучно находился в машине и принимал снаряды, а мы втроем с шофером носили. Погрузив полсотни снарядов, он попрощался с нами и, выехав на дорогу, повернул к Тимакову.

До начала атаки у нас было еще больше часа времени, которое мы решили использовать для тщательной разведки маршрута, по которому предстояло продвигаться вперед.

Устроившись поудобней, мы вместе с заряжающим, которому придется вести огонь, поочередно смотрели в панораму и изучали местность впереди нас. Хотелось до мелочей просмотреть каждую кочку и бугорок, чтобы в бою тот бугорок не оказался вражеским окопом и не смог нанести нам урона. Ничего особенного мы долго не могли обнаружить. Увиденным обменивались, обсуждали и вспоминали, было ли это вчера, когда мы отбивали этот фольварк. Возле разрушенного сарая меня привлекла куча кустарника, срезанного где-то.

Так где же его срезали и зачем? Сучья вперемешку с соломой. Тогда я взял бинокль и стал тщательно просматривать каждый метр земли. Вчера этого не было, это точно. Я хорошо помнил, как я вел огонь по полотну дороги и сарай был целый. Нет, тут что-то не так. И вдруг за сучьями я увидел, как промелькнула каска, за ней вторая. Значит, там окоп, но что в нем?

Теперь я уже отчетливо видел, что из-за кустарника, наваленного кучей, торчало бревно. Нет, это не бревно, это ствол орудия. Понятно. Значит, противотанковое орудие. А может быть, закопанный танк? Я подумал, что нужно поделиться с другими экипажами, это будет нелишне.

Иван тоже успел рассмотреть хитро замаскированный окоп. Сомнения все отпали — там противотанковое орудие. Теперь нам надо накрыть его своим огнем. Дал указание продолжить изучение местности, может, еще что-нибудь новое попадется. Было 8 марта, день, который я запомнил на всю жизнь.

Слушая радио, я мельком пробежался по диапазону радиостанции и услышал, как Москва поздравляла женщин в тылу и на фронте с праздником и рассказывала о героическом труде наших женщин. О, как они сражались, мы и сами это видели и знали. Я всякий раз с восхищением смотрел на хрупкие их фигуры и думал, как только они могут выносить все то, что ежедневно выпадает на нашу фронтовую судьбу. Уже сам факт того, что они делили все неудобства нашей походной жизни с нами, мужчинами, а порой брали на свои плечи и сверх того, что может вынести женщина и что ей положено по службе, – это было героизмом и подвигом, заслуживающим самой высокой похвалы.

За пять минут до начала артналета я переключил рацию на прием на установленную волну. В семь утра артиллеристы откроют огонь по фольварку и по отмеченным нами огневым точкам. Протяженность артналета — 15 минут. Потом — наш черед. Больше десятка бойцов подошли к самоходке. Младший сержант доложил, что они должны действовать с самоходчиками вместе. Значит, нам будет значительно легче.

Сидим в машине на своих местах, все подготовлено для того, чтобы успевать заряжать пушку. Конечно, без командира будет плохо. Теперь надо выполнять всю работу, которая была на плечах Серафима Яковлевича, а ее много. В бою надо все держать в руках, руководить действиями членов экипажа, постоянно держать связь по радио с командиром батареи и пехотным командиром. Сидоренко успевал еще и вести огонь из пулемета. Все это делалось как-то само собой. Все это я ощутил сразу же, как только не стало командира.

Думая о предстоящих наших действиях, я не заметил, как к заднему броневому листу кто-то подошел, как мешок, перевалился через борт задней дверцы и ввалился в боевое отделение. Первое, что произнес этот грязный ком — а это было именно так, потому что вся его шинель была вымазана глиной, – было: «Наконец-то».

Приглядевшись, я увидел нашего санитара, который отвозил Серафима Яковлевича в медсанбат.

«Что случилось?» — спросил я его. «Ничего не случилось, просто командир прислал меня к вам заряжающим, так что прошу принять меня как родного». – «А ты заряжать-то умеешь?» — спросил его Иван. «Научите, я понятливый».

«Что ж, – подумал я, – дело нехитрое — научим».

В это время заговорила наша полковая артиллерия. Шурша над головами, снаряды летели в сторону фольварка. Было хорошо видно разрывы. Они ложились близко друг от друга сплошной стеной, как раз по той полосе, где у немцев были сосредоточены огневые точки. Такая «симфония» радовала и придавала нам больше уверенности в том, что немцы не смогут устоять перед нашим натиском. Верилось, что атака будет успешной. Эти последние минуты тянулись так долго, что это мучительное ожидание переходило в нетерпение.

Наконец, я услышал в шлемофон условный сигнал атаки: «Клены-777». Это означало, что настало время двигаться вперед.

В триплекс я видел, что наши снаряды изрядно перепахали окраину фольварка, но что уничтожено, а что осталось и может заговорить — это было еще под вопросом. То самое орудие, которое было замаскировано кустарником, было нетрудной мишенью, и поэтому первая наша задача — уничтожить его. Иван сделал несколько выстрелов по этой огневой точке. Первый снаряд упал с недолетом метров десять, но зато второй накрыл, как говорят, в самое яблочко. Действительно, там оказалось орудие, которое молчало только потому, что немцы выжидали более нужного момента, но мы их опередили, не дали дождаться этого момента. Для этого орудия этого момента больше не наступит.

Меняя позиции скачками от одного укрытия к другому, сделали несколько удачных выстрелов.

Ребята из стрелковой роты, которые действовали вместе с нами, а точнее, мы их поддерживали, жались к самоходке и, ободренные нашим удачным огнем, рванулись вперед. Справа тоже дела шли успешно. До фольварка оставалось не более двухсот метров.

В этот момент сильный удар по броне остановил самоходку, и пламя из бензиновых баков охватило всю машину. Силой вспышки меня вышвырнуло на обочину дороги, рядом с которой тянулась небольшая канава.

Первое, что пришло в голову, когда я вскочил на ноги, – сознание, что я жив. Мысль работала молниеносно. Следующее, о чем я подумал: где остальные члены экипажа, что с ними?

Огляделся, никого не вижу. Уже ни о чем не думая, бросился к горящей машине и в это время увидел, как через задний бортовой лист переваливался объятый пламенем Николай Лукьянов. Не обращая внимания на страшный жар, исходящий от машины, поспешил ему на помощь. Подхватил его под руки и поволок прочь от усиливающегося пламени. Кто-то подбежал ко мне, пытаясь помочь, но я успел крикнуть: «Я сам!» Бросил мимолетный взгляд: это был Иван Староверов. На ходу он пытался сбить пламя, которое перекидывалось уже и на меня. На дне канавы было сыро, местами стояла вода. Затянул на воду, и тут мы продолжили тушение.

Теперь, когда минуло столько лет, вспоминая то памятное утро, я могу с уверенностью сказать, что тогда, бросившись на помощь Николаю, я и Иван руководствовались одним чувством — боязнью опоздать ему помочь. Ведь вот-вот начнут рваться снаряды, и тогда ничего нельзя было бы сделать, но мы успели.

Как только мы оказались на дне канавы, раздался первый взрыв. Пришлось лежать, плотно прижавшись к земле. Рядом с нами оказалось два бойца из стрелкового взвода. Когда самоходка вспыхнула, они бросились нам на помощь, но она уже не понадобилась. За время, которое нам пришлось лежать, потушили горевшую одежду и узнали, что заряжающего нашего тоже успели оттащить, раненного в плечо, к санитарной повозке, которая была за бугром. Как это произошло, ни я, ни Иван не видели, настолько мгновенно произошли события, сколько на нас свалилось несчастий!

Но этого могло не быть, прими Немчинов другое решение. Николай стонал и все время повторял, что ничего не видит. Лицо его вздулось и стало похоже на один волдырь. Еще бы! Ему пришлось пролезть на четвереньках через всю горящую машину. Как он только смог? Ведь из отделения управления до заднего броневого листа почти пять метров. Невероятно, но это так. Кроме того, он оказался ранен в обе руки и в ногу. Левая нога выше колена кровоточила. Такое состояние вызывало опасения за его жизнь.

Иван прикладывал к ране на ноге разорванный пакет, стараясь остановить кровотечение. Осколки рвущихся в машине снарядов летели над нашими головами, а до машины было метров двадцать — тридцать. В воздухе творилось черт знает что. Головы поднять нельзя, но мы надеялись, что нам удастся перележать.

Мое лицо тоже горело, и я ощущал, что мне как будто на голову, и особенно на лицо, все время кто-то льет горячий кипяток. Руки были все в грязи, и, может быть, поэтому они не ощущали ожогов, холодная грязь в какой-то мере успокаивала боль. Меня мучила одна мысль: откуда же по нас выстрелили из пушки? А в том, что это было именно из пушки, сомнений не было. Неужели не все высмотрели? Было обидно и стыдно. Обидно, что так глупо и нелепо получили болванку, а стыдно — что не могли оправдать доверие командира.

Разрывы начали стихать, и мы ползком, волоча нашего механика на плащ-палатке, которую дали стрелки, удалялись от горящей машины, чтобы окончательно оказаться в безопасной зоне. Наконец разрывы стали безопасны, и мы смогли подняться в рост. Звуки боя уже доносились из фольварка. Слышна была пулеметная и автоматная стрельба, резко бузили наши самоходки. «Значит, живы», – подумал я, и меня укусила такая зависть. Ведь вот они смогли, а мы? Мыслями, конечно, мы были с ними, но не каждому в бою везет, нам это было хорошо известно.

Вскоре подъехала повозка, на ней сидел за возницу пожилой солдат и еще два раненых бойца. У одного была забинтована голова и рука на подвязке. Вторым был наш новый заряжающий. Он полулежал, на лице его можно прочитать, что ему очень больно. Кто-то наскоро наложил ему повязку на верхнюю часть груди, и я увидел кровавое пятно, выступившее через бинт. Он меня узнал.

«Скажи ребятам, чтобы потише везли, – попросил он меня. – А то терпения нет от этой тряски».

Я в ответ кивнул, и он закрыл глаза. Из-за кустов вышел санитар. На своей спине он тащил бойца, который был без сознания.

«Еще живой, – глухо произнес он. – Послушал: сердце бьется. Давай помоги мне его уложить», – обратился он к нам с Иваном.

Николая мы уложили рядом с нашим заряжающим, головами к хвосту лошади, а этого бойца — головой назад повозки. Так они втроем могли лежать более или менее свободно. Увидев мое лицо, санитар предложил забинтовать, а то, мол, пока до медсанбата доберешься, можно засорить и как бы не стало хуже. Ни его, ни мои познания в медицине не позволили найти правильного решения, потому что когда я предстал позже перед врачом с забинтованным лицом, то выслушал много неодобрительных слов в адрес того санитара. Повязка причинила мне много боли, особенно когда ее снимали. Но ведь санитаром руководили самые добрые чувства. Он хотел помочь и делал, конечно, все от чистого сердца.

И я по прошествии стольких лет только с великим уважением вспоминаю этого парня, который помогал нам, раненым, в трудную минуту боя. Сколько таких молодых и бесстрашных парней, наскоро обученных на каких-нибудь коротких курсах, а то и вовсе нигде не учившихся этому нужному делу, спасали жизни сотням бойцов, которых они вытаскивали с поля боя и передавали в руки квалифицированных медицинских специалистов. Без них многие солдаты и офицеры не могли бы вернуться в строй, а позже — домой и обнять своих родных.

Все время, пока мы добирались до медицинского пункта, а им оказался пункт 131-го стрелкового полка, я шел рядом с повозкой, готовый помочь санитару что-либо сделать для тяжелых ребят. Николая сразу же понесли на операционный стол, потому что он оказался крайним в повозке. Потом унесли остальных. Я сидел и ждал своей очереди. Раненых было немного — возле пункта стояло две повозки, не считая нашей.

Ранения у меня не было, а наложенная повязка прилипла к обоженному лицу, и боль немного поутихла. Я сидел и курил, ожидая своей очереди. Временами вставал и подходил к сестрам, которые сновали от палатки. Хотелось узнать, как там обстоят дела у Николая?

Но ни одна из сестер ничего мне сказать не хотела, и я начал думать, что дела у него неважные. Подъехали санитарные машины. От палаток из небольшого леска начали выходить солдаты, которым предстояла эвакуация дальше, в тыл, в госпитали. На носилках выносили тяжелораненых, но среди них Николая не было, да и не могли так быстро его прооперировать. Видимо, операция еще продолжалась.

Иван Староверов вернулся на передовую. Я попросил его рассказать все, что с нами произошло.

Я тоже не собирался тут задерживаться. Руки-ноги целы, чего рассиживаться? А ожоги заживут. Надеялся получить помощь и догонять своих.

Но получилось все совсем не так, как я рассчитывал. Ожоги мои оказались куда более серьезнее, чем это мне показалось вначале. Николая отправили в армейский госпиталь в Хойнице. Это я узнал уже после того, когда и мне была оказана помощь.

Машины увезли раненых, и сестра начала приглашать таких, как я. Другая сестра, которой лет было не больше, чем мне, начала снимать у меня повязку с лица. Поначалу все шло неплохо. Санитар бинта не пожалел, и сперва я сидел спокойно, но, когда она стала отдирать ближе к коже, терпение мое кончилось, и с очередным оборотом ее руки вокруг моей головы я вскочил с табуретки и отстранил сестру. В палатку вошла молодая черноволосая женщина в халате врача. Из-под халата просматривался воротник офицерской гимнастерки. «Значит, врач», – подумал я. Сестра начала жаловаться ей на меня, что, мол, не дает снимать повязку. Но она не обратила на это внимания, а только приказала ей: «Пойди принеси теплой воды. Отмочить надо, и дело пойдет».

Сестра ушла, а она, приняв у нее из рук моток бинта, попыталась продолжить начатую ушедшей сестрой работу. Но докторские старания были ничуть не лучше, и с первых ее движений я понял, что не выдержу. Мне казалось, что с меня, живого, сдирают кожу. И тут я не стерпел.

Реакция самозащиты сработала мгновенно, и я толкнул врача в живот ногой. Такого оборота дела она не ожидала и, не устояв на ногах, отлетела к шкафчику с инструментами, который начал падать, но я успел остановить его падение, подставив руку. В палатку вбежала сестра, расплескивая воду из тазика. Она, видимо, услыхала шум и ускорила возвращение. Увидев происшедшее, она чуть было не выронила из рук тазик. Врач еще не успела подняться на ноги, а я стоял, как коршун, над ней, не зная, что предпринять. В глазах у меня бегали огни, в голове стучало, а по лицу и гимнастерке бежали струйки крови.

Опомнившись, я подал врачу руку, от которой она отказалась, быстро вскочила, взяла из рук сестры тазик и поставила на столик. Как ни в чем не бывало она намочила тампон и начала прикладывать его к присохшему бинту. Я думал, что сейчас начнется разнос, но все на этом и кончилось.

Сестра взялась за приборку, а врач спокойно завершила начатое дело. Дальше все пошло как по маслу. Повязку мне больше не накладывали. Обработав обожженные места и чем-то присыпав лицо, отмыли руки и тоже спокойно, без суеты промыли обнажившиеся до мяса места и отпустили, сказав при этом, что я буду отправлен в армейский госпиталь. Расчеты мои вернуться в часть рушились.

Много лет спустя на встрече ветеранов дивизии в канун 40-летнего юбилея нашей дивизии судьба вновь свела меня с этой женщиной-врачом, которая за многие годы не потеряла своей прежней привлекательности и обаяния, разве что волосы покрылись серебром. Сам бы я ее не узнал, но она меня запомнила, хотя через ее врачебную практику прошло столько нашего брата, что трудно представить. Она подошла ко мне и так просто сказала: «А я вас запомнила на всю жизнь».

Мне было стыдно вспоминать тот случай, ведь я тогда даже не извинился. Пришлось извиниться много лет спустя. Эта встреча была началом нашей дружбы, и теперь мы постоянно переписываемся и поддерживаем связь.

«Безлошадные»

Несмотря на мои просьбы, в армейский госпиталь, который находился в местечке Люлькау, меня все же отправили. Это место было нам знакомо, мы прошли его с боями. Первое, что я хотел узнать у врача, который меня осматривал: «Надолго ли я тут задержусь? А может, снова куда-нибудь отправят?»

Мысль сбежать из госпиталя и самостоятельно вернуться в дивизию пришла ко мне не сразу. Сутки я не мог найти себе места. Руки-ноги целы, а что на тыльной стороне ладоней были запекшиеся корки, это меня не волновало. Руками можно было работать.

По этой причине меня послали на кухню помогать чистить картошку. Эта работа в какой-то мере отвлекала меня от мысли бежать. Но все равно всей душой я был там, с ребятами, которые рвались к Данцигу. Режим в госпитале легкораненых был не строгий, и многие ребята после процедур и перевязок выходили на улицу и, пристроившись на солнышке, грелись его весенними лучами.

На другой день, когда прошел врачебный обход и сестра раздавала нам положенные лекарства, я вышел на улицу и пристроился к группе раненых, сидевших на лавочке у забора. Разговор был самый разнообразный. Здесь можно было услышать последние новости. Наиболее языкатые травили разные смешные истории, чтобы как-то развеселить ребят. Потом разговор пошел о фронтовых делах. Сетовали на то, что наши дела здесь идут не ходко. 1-й Украинский уже скоро Берлин возьмет, а мы тут копошимся, как навозные жуки. Забывали, что на нашу долю выпал крепкий орешек, потому что на карту Гитлер и Гиммлер здесь, в Северной Польше, поставили все, чтобы оттянуть свою гибель. Мы сами брали пленных, которые были переброшены на нашем направлении из курляндской группировки. Нет, не потому мы плохо продвигались вперед, что мы не умеем воевать. А потому, что силы против нас были брошены немалые, превосходящие нас по количеству и техникой обеспеченные достаточно разнообразно.

Солдатские разговоры интересные, но они лишены самого главного — нет полной информации и суждения бывают порой поверхностные. В этом я убеждался не раз.

За забором проходила дорога, по которой непрерывным потоком шли к фронту машины с грузами, нужными фронту. В случае чего можно было найти попутную машину и броситься вдогонку фронту, а там и разыскать своих. Документов у меня никаких не было, а красноармейская книжка сгорела в самоходке. И тут я увидел «Студебеккер», на дверцах которого был опознавательный знак нашей дивизии — белый медведь. Что-то сделалось со мною, в душе заскоблила тоска по своим боевым товарищам и потянуло «домой». А тут, как нарочно, колонна остановилась, что-то впереди застопорилось, и я увидел среди шоферов, которые вышли на обочину дороги, нашего вездесущего техника артвооружения старшего лейтенанта Маргулиса. Я его окликнул. Повернувшись ко мне, он не сразу признал меня, но потом мы бросились друг к другу, как будто не виделись сто лет. Вот что значит свои, как будто родные.

«Чего ты тут делаешь? – набросился он на меня с вопросами. – Поедем домой, там наши лекари долечат, а то отобьешься от дома и не попадешь обратно».

Такой разговор был прямым попаданием в цель. Мне этого как раз и не хватало. Раздумывать нечего. Мигом перемахнул через забор — и в кабину. Дальше все было просто. Поздно ночью нашли своих, и я предстал перед командиром батареи. Лицо мое, конечно, было в сплошных болячках, и меня в таком виде трудно было сразу узнать.

Приходько по-отцовски поворчал, мол, зря убежал из госпиталя, врачей надо слушать, но потом смилостивился и похлопал меня рукой по плечу: «Молодец! Ладно, будешь теперь пока «безлошадным», заодно подлечишься».

В душе я ликовал. Если бы кто смог меня понять, как я рвался «домой», я летел на крыльях. И вот я «дома», среди своих ребят. Они наперебой расспрашивали, а я не успевал рассказывать.

Трудно было рассказать о том, как нас постигла такая беда. Потерять командира и механика — это большое горе. Я еще не знал, какова судьба Николая Ивановича — нашего механика. В дивизионе тоже ничего не знали. Тот злосчастный Бюттов взяли 8 марта и с ходу рванули вперед. Немцы не могли сдержать натиска. Передовые части вели бои на подступах к Цопоту и были близки к тому, что вот-вот вышибут гитлеровцев. Тогда немцы будут разрезаны на две группировки — в Данциге и Гдыне.

За опушкой основного леса открывалась широкая долина, ведущая к морю. Лес был выше, чем вся эта долина, и на горизонте, насколько мог видеть глаз, синела морская даль. Я никогда в жизни не видел моря, если не считать того, что показывали в кино. Вырос я на владимирской земле, и мне никогда не приходилось выезжать за пределы нашей средней полосы. Забравшись на крышу нашей теплушки, которая была на колесах видавшего виды ЗИС-5, я старался увидеть как можно дальше за горизонт, но, сколько я ни смотрел, ничего увидеть из-за дымки мне не удалось.

И естественно, желание увидеть море только росло, к тому же и Цопот, и близлежащие небольшие деревушки, примыкавшие к морю, дымились. Ничего нам целого не оставлялось. Все должно быть уничтожено и сожжено. Таков приказ гитлеровского командования. Наша же задача состояла в обратном — ничего не давать фашистам уничтожать, действовать решительно и быстро, чтобы успевать выбивать фашистов, не дав им взрывать здания заводов, мастерских и жилой фонд.

Задача трудная, но в силу складывающихся обстоятельств мы именно так и действовали.

Забегая несколько вперед, скажу, что в Данциге нам удалось предотвратить взрыв верфи на Мертвой Висле — так назывался один из рукавов Вислы, которая впадала в Балтийское море. Специальные группы фашистских солдат выполняли задачи, поставленные им гитлеровским командованием, – взорвать доки. Передовые роты уже были на другом берегу рукава, когда наши бойцы обнаружили замешкавшихся фашистских солдат во время их работы с проводами и открыли по ним пулеметный огонь. Позже были найдены и заложенные ими заряды для взрыва. И это не один пример. Подобных случаев было много.

Так я стал «безлошадным», как у нас назывались те, кто оказался без боевой машины и ждал случая, когда ему представится возможность снова стать членом какого-либо экипажа. Война есть война, люди выходили из строя, а на их место становились те, кто оставался от других экипажей или возвращался из госпиталей. Конечно, рассчитывать на получение новой боевой техники было пустое дело. Мы отлично понимали, что ликвидация боевой группировки близилась к концу и близок день, когда прогремит последний выстрел. Бросать сюда новые части и технику было просто бессмысленно. Назревали новые наступательные бои уже на Одере, и нам тоже предстояло по завершении дел здесь принять участие в боях и на новом направлении.

Мы жадно интересовались событиями не только на нашем участке фронта. Каждая свежая газета прочитывалась от первой до последней строчки. Радовали события на других фронтах. Близился час полного разгрома фашистской Германии. Обсуждали сводки Совинформбюро, высказывали свои предложения, намечали направления новых ударов наших войск, ну прямо как полководцы. Такова уж солдатская натура. И когда в следующей газете вдруг появлялось сообщение, о котором предположительно велся разговор и кто-то вдруг оказывался прав, сразу же с жаром произносилось: «Ну, что я говорил?» И, довольный тем, что оказался прав, выпятив грудь, он становился хоть на минуту этаким мудрым человеком. А все же ничего в этом удивительного не было. Ведь удары наших войск были так ощутимы, что нетрудно было предвидеть развитие событий на том или ином участке фронта.

Мы заправляли машины горючим, грузили и разгружали боеприпасы, подтаскивали их к самоходкам, стараясь облегчить труд членов экипажей. Немало времени мы уделяли и работе на полевой кухне. Особенно никто не любил чистить картошку, но что поделаешь, на войне тоже надо кушать, а постоянно есть макароны надоело. Хотелось и борща, и просто хорошо сваренной картошки.

Повар наш был доволен, а старшина Смола изо всех сил старался раздобывать такие продукты, которые хоть как-то разнообразили наш нехитрый солдатский стол. Хотелось делать все, лишь бы помочь чем-то общему делу и приблизить нашу победу. Военфельдшер, к которому меня прикрепили на время, необходимое для полного излечения, оказался человеком толковым. Таких, как я, с ожогами, ему приходилось выхаживать, и мои дела пошли на лад. Каждодневные смазывания невероятно вонючей мазью давали поразительный эффект, и вскоре я снова начал чувствовать свое лицо и руки. Я поправлялся на глазах ребят, они мне говорили это ежедневно, и моя душа ликовала.

Значит, тогда я смогу рассчитывать на возвращение на боевую машину. Командир все время подбирал для меня работу полегче, и, посоветовавшись с военфельдшером, нашли такое дело. В трофейной санитарной машине было много медикаментов, перевязочного материала, который надо было перебрать, чтобы можно использовать. Вместе с санинструктором мы перебирали эти трофеи целых два дня. Ни я, ни санинструктор-солдат не знали латыни, и он постоянно бегал справляться у нашего «доктора» (так мы звали фельдшера), куда что укладывать. Наконец ему надоело постоянно давать разъяснения, и он подключился к нам, чтобы ускорить дело. С его помощью мы быстро управились.

Я понимал, что Приходько нарочно меня держит возле санитарной машины, чтобы я смог быстрее подлечиться и не засорить открытых ран — ведь повязки на лице и на руках у меня не было.

Передовые подразделения вышли на окраины Цопота и к исходу дня вышибли немцев, которые откатились в сторону Данцига, в местечко Олива. Там у гитлеровцев был аэродром, с которого интенсивно взлетали фашистские мессеры и причиняли немало хлопот нашим наступающим подразделениям и нашим летчикам. Один воздушный бой мне запомнился особо, потому что финал его поднял бойцов в атаку и она увенчалась успехом.

Впрочем, надо все по порядку. Только что над нашими головами прошли наши «утюги» — так назывались нами штурмовики Ил. Они возвращались после очередной утюжки гитлеровских войск и в данном случае — этого самого аэродрома в Оливе. Один штурмовик немного приотстал, видимо, что-то у него случилось, и он тянул на честном слове. Этим попытался воспользоваться немецкий истребитель, который вывалился из-за облаков и, как коршун, бросился на нашего штурмовика. Обычно они не очень осмеливались вступать в единоборство с Илами, но этот был «ранен», и его, как представлялось немцу, можно было легко взять. Но не тут-то было.

Как только он сделал заход, чтобы нанести смертельный удар, как откуда-то снизу на мессера бросился, как сокол, Як. Откуда он взялся, никто так и не понял. Завязался короткий воздушный бой. Наше внимание было приковано к небу. Немец оказался ловок — он умело увернулся от нашего ястребка. Несколько атак, предпринятых нашим летчиком, успешного результата не дали. Но вот после длинной очереди за немецким самолетом потянулся длинный шлейф. Он стал уходить в сторону моря и наконец рухнул. Все облегченно вздохнули, как будто мы сами были участниками этого боя. В это же мгновения мессер зашел с хвоста нашему соколу и зажег его.

Все это произошло мгновенно. Самолет начал падать, и, когда от охваченной огнем машины отделилась точка, мы поняли, что пришел конец нашему отважному летчику. Но вот раскрылся купол парашюта и, подхваченный воздушным потоком, стал удаляться от нас в сторону противника.

Передние цепи, которые лежали на поле, прижатые к земле плотным пулеметным огнем, все это время тоже наблюдали за ходом воздушного боя. Естественно, финал этого боя никого не устраивал. Летчик все ниже и ниже. И вот уже немцы начали по нему вести огонь. И тут сработало это солдатское правило: «сам погибай, а товарища выручай». Кто-то крикнул: «Братцы, ведь они его убьют!» Этого было достаточно, чтобы поднять и сделать тот недостающий бросок, чтобы оказаться в расположении противника. Громкое солдатское, истинно русское «Ура!» как гром раскатилось по передовым цепям, и уже ничего не смогло бы сдержать этого солдатского порыва.

Немцы не выдержали и побежали, а летчик, раненный в обе ноги, оказался в объятиях своих солдат. Дальше события развивались еще стремительнее. Немцам удалось остановить наших солдат лишь на окраинах Гданьска. Завязывались уличные бои. Мне не довелось быть непосредственным участником этого боя, но, находясь на КП дивизиона, мы наблюдали стремительный бросок наших передовых рот. Подробности я уже узнал потом.

Штабы переместились в Цопот. Впервые я увидел широкий морской простор вот так близко. Мы с Иваном Староверовым стояли на набережной, возле разбросанных по всему берегу лодок и других ненужных предметов. Морская волна то и дело выплескивала на берег остатки разбитых лодок, спасательные круги и много другого мусора. В одном месте валялось несколько трупов гитлеровских солдат. Мартовское море не очень ласково смотрится.

Где-то за горизонтом еще шляются гитлеровские корабли и время от времени делают артиллерийские налеты по Цопоту всей мощью корабельной артиллерии. Уже несколько раз их разрывы заставляли нас прятаться за каменными стенами зданий. Появились раненые. Вероятно, наша авиация была занята штурмовкой городских объектов, и до этих морских разбойников руки не доходили.

Но вот с появлением на горизонте нескольких силуэтов немецких кораблей выскочила девятка наших Илов, которые взяли курс на корабли. На крыше пятиэтажного здания, где у нас находился наблюдательный пункт, устроились несколько наших ребят и добросовестно вели для нас репортаж о том, как наши «утюги» утюжили гитлеровцев. На этот раз по Цопоту не было сделано ни одного выстрела, а два корабля были потоплены. Остальным удалось уйти на запад.

Меня вызвали в штаб дивизиона. Начальник штаба капитан Искричев приказал мне вместе с Иваном Староверовым заняться ремонтом штабного автобуса. Автобус был трофейный на шасси «Опель-блиц», и все колеса были спущены. Найти новые скаты не представляло труда — в городе было много брошенной немецкой техники и были уже накачанные запасные колеса. Можно было даже подобрать и другую машину, но этот автобус был хорошо оборудован и его салон приспособлен для штабной работы. Затратив около трех часов на все дела, завели и сделали несколько кругов по кварталу. За этим занятием нас застал командир батареи.

«Ну что, самоходчики, автомобильным делом занялись?» — с улыбкой спросил комбат. «Вы же не даете настоящего дела, – ответил я ему, – надо же что-то делать, не даром же хлеб есть». – «Ну вот что, – спокойно продолжил Приходько, – сдавайте машину, я с начальником штаба уже уладил, и давайте везите боеприпасы нашим ребятам, а то им придется много стрелять. Я за вами следом. Начбоя, – он так называл нашего начальника боепитания, – найдете на выходе из города, там стоит колонна».

Мы поняли его без лишних разъяснений. До окраины от штаба было минут семь ходьбы.

«Вот видишь? – сказал Иван. – Это уже на дело посерьезнее похоже. Так, глядишь, и в экипажи попадем».

Сдав автобус штабному шоферу, у которого и своя есть машина, услышали вслед недовольное ворчанье. Конечно, ему возиться с этой трофейной машиной было недосуг. Перегнать к новому месту мог любой офицер из штаба, а ведь машину надо еще обслужить. Это ложилось на руки шофера.

Взглянув на часы, а было уже время за полдень, мы отправились выполнять приказание Приходько. Цопот — приморский городок и, конечно, как всякий приморской городок, служил местом отдыха, особенно в летнее время, когда был сезон купания. Сюда съезжались все, кто пользовался в фашистской Германии всеми благами, – те, кто отдавал себя делу служения фашизму. Простым людям здесь места не находилось.

Все это мы узнали от одного поляка, который чудом уцелел в этом огромном скопище фашистских войск, прижатых нами к морю. Поляк работал садовником, и возраст его уже был преклонный — за семьдесят. И как только он выжил? Видимо, потому, что его любовь к своей профессии и хорошее знание дела пользовались у немцев спросом. Вот он и работал в садах, оранжереях, ухаживал за деревьями и создавал зеленый уют в приморских скверах.

Цопот имел в основном одноэтажную застройку, но изредка попадались двухэтажные здания. Одноэтажные дома имели приусадебные участки с хорошо подстриженной и ухоженной зеленью. Даже в эти мартовские дни зелень создавала вокруг таких домов уют. Как-то все это не гармонировало с тем, что происходило вокруг. И когда попадался разрушенный взрывом забор или раздавленный гусеницами танка красивый куст, то становилось не по себе.

Дорога, ведущая в сторону Оливы, была забита различной военной техникой, брошенной отступавшими гитлеровцами. Исковерканные бомбовыми ударами нашей штурмовой авиации машины, бронетранспортеры теперь уже стали ломом, неспособным приносить вред наступавшим нашим частям. Проезжая часть шоссе была тоже забита, только уже нашими наступавшими войсками.

Проехать трудно. Надо уметь лавировать среди этой массы брошенных и искореженных машин. Танкам было легче. Они шли обочиной по разъезженной весенней придорожной земле и нередко помогали колесным машинам, отважившимся обогнать колонну по непролазной грязи. Нет, колесным машинам рисковать было бессмысленно: свернешь — засядешь. А потом жди помощи от танкистов.

Свои машины с боеприпасами нашли без особого труда. Приходько довольно точно указал нам место, где они стояли. На кабинах машин силуэты белых медведей были видны далеко, их ни с какими другими трафаретами не спутаешь. Возле машин топтались шоферы, среди них я увидал старшину Смолу. На последней машине в кузове, прямо на ящиках с боеприпасами, стояли термосы с борщом или супом. То, что там было горячее, можно было догадаться по тому, как в одной из кабин был шофер и из котелка аппетитно ел самодельной алюминиевой ложкой. Такие ложки у нас атрмастера выливали сами, и многие ребята носили их за голенищем сапога. У меня тоже была такая же. Где найдешь фабричную? Вот Смола и попросил ребят освоить это дело. Ложки получались вместительными, на манер деревянных.

Смола сделал нам замечание, что долго шли. Мы объясняться не стали, и на этом дело кончилось.

После того как наша авиация окончательно вывела-из строя аэродром в Оливе, а передовые батальоны овладели этим пригородом Данцига и втянулись в городские улицы, жить стало веселее, потому что в воздухе не надоедали мессеры. И все же нет-нет да и прилетит откуда-то пара стервятников, и тогда мы с надеждой смотрим в небо и молим, чтоб скорее прилетели и наши самолеты. В небе господствовала наша авиация, и немцы спасались бегством, не решаясь вступать в бой. Это не могло сказаться на настроении наших бойцов. Теперь все реже и реже приходилось прятаться от прошивающих стрел мессеровских пулеметов.

Несмотря на очевидный конец немецких войск, отрезанных и прижатых в этом мешке к морю, сопротивление не падало, и каждый километр, каждый квартал, каждый дом приходилось брать в упорном бою. Как загнанные звери, обреченные к гибели, дрались немецкие солдаты. На что они надеялись? На чудо? Чудес не бывает. На какую-то неслыханную помощь, которая вдруг свалится им как манна с неба? Тоже глупость. Изредка попадались небольшие группы пленных немцев, но по сравнению с тем количеством трупов, которое оставалось на поле боя, это было очень мало.

Три наши самоходки мы нашли не сразу. Смола ушел вперед, когда мы свернули с дороги вправо и остановились за серым домом, который был началом улицы, ведущей в центр города. Бой был впереди. Трудно было установить точно, где немцы, а где наши. Подошедшие бойцы подтвердили нам, что было уже несколько раз, когда немцы появлялись откуда-то с тыла. Казалось, что позади их быть уже не могло, но проходил час, как они вдруг появлялись, и снова начинался бой на улице, уже отбитой прежде нашими бойцами. Значит, они затаивались в подвалах домов, а потом, пробиваясь к своим, невольно натыкались на наши подразделения. Поэтому мы далеко не забивались и были предельно внимательны.

У водителей были карабины, а у нас с Иваном — один автомат на двоих. Правда, пистолеты были, но это оружие так, скорее психологическое, чем для отражения нападения. Конечно, мы были не одни. Совсем рядом были минометчики, которые временами вели огонь. Держа связь по радио с передовыми ротами, они поддерживали их своим огнем по просьбе командиров. Смола ходил почти час, пока разыскал три самоходки. Наверное, почти бежал всю дорогу, выпалил: «Там, вон за тем высоким домом, стоят. Стрелять нечем, подъехать не безопасно. Придется носить». Я прикинул: до того дома было метров пятьсот. Далеко носить тоже не хотелось.

«Ну так как же будем делать? – переспросил я старшину. – Может, подъехать ближе?» — «Нельзя, – ответил Смола, – простреливается пулеметным огнем. Я сейчас возьму ящик и пойду, а вернусь другим путем».

Я посмотрел на него и понял, что он просто не хотел нам приказывать рисковать. Иван меня понял. Мы молча взяли на плечи по ящику и пошли. Смола прокашлялся, тоже взял ящик и, обгоняя нас, стал в голове цепочки и повел нас к месту, где стояли самоходки. Спустя больше половины пути неожиданно ударила пулеметная очередь. Пули зацокали по брусчатке, но мы уже успели забежать за дом. Переводя дыхание и вытирая обильно бежавший по лицу пот, Смола прошептал: «Теперь почти рядом. Надо еще в двух местах перебежать. Я побегу, а вы поодиночке — за мной».

Не успел он выглянуть из-за дома, как снова ударил пулемет. Но Смола достиг противоположной стороны улицы. Ждать нам не хотелось, но Смола предостерег: «Вы подождите, я сейчас отнесу ребятам, а они дадут ему прикурить, тогда и принесете». Сказав это, он скрылся в подъезде дома.

«Наверное, дворами решил пойти», – подумал я. Действительно, через несколько минут в стороне, куда мы пробирались, раздался выстрел, а в доме, откуда строчил пулемет в оконном проеме, – взрыв.

«Видал! – вскрикнул Иван. – Добрался». Мы закинули на плечи свою ношу и бросились на другую сторону улицы. Я посмотрел в подъезд, в котором скрылся Смола, но там было темно, а куда идти — нам неизвестно.

В это время по тротуару вдоль стены бежал в нашу сторону Леша Ларченков. Подхватив у меня ящик, он, ничего не сказав, бросился обратно и уже на ходу крикнул: «Вертайся назад»!

Иван побежал за ним, но ему было тяжело, потому что последнее время он хромал. У него была ранена нога. Рана уже заживала, но носить грузы было еще рано. Догнав его, я попросил отдать мне ящик, а ему сказал, чтобы подождал нас здесь. Но он предложил нести вместе, на что я тоже не согласился. Так бы и препирались, если бы не прибежал Голубев. Мы отдали ящик ему, а сами побежали к машине. Теперь уже можно было подъехать ближе, что мы и сделали. Вместе с водителями выбросили на землю термосы и шестьдесят ящиков боеприпасов.

Куда нести, мы не знали, поэтому пришлось ждать некоторое время. Вместе с членами экипажей пришел и Смола. Место выбрали удачное. Со стороны немцев оно не просматривалось. Несколько домов, которые отделяли нас от противника, были заняты нашими ротами. С верхних этажей то и дело доносилась стрельба. Немцы упорно удерживали улицы, но все же шаг за шагом передовые подразделения продвигались.

Ребята начали перетаскивать снаряды в машины. Я подключился к экипажу Тимакова. К этому времени у них не было уже ни одного снаряда, кроме подкалиберных. Дотаскались до того, что вся гимнастерка была мокрая, хоть выжимай. Нагрузили полностью, даже наложили под ноги. Другие тоже последовали нашему примеру. Смола в это время подтащил термос с макаронами, сваренными на свиной тушенке. Но особого восторга макароны не вызывали. Такая еда надоела, и хотелось чего-то такого овощного, а лучше всего — наваристого борща. Свои пожелания Алексей Ларченков высказал старшине.

«А где я капусты возьму? – оправдывался Смола. – Потерпите, братцы, вот разживусь чем-нибудь таким вкусненьким и доставлю».

Забегая вперед, скажу, что дня через три он привез замечательную соленую рыбу. Ели с аппетитом, в охотку, а потом без конца пили. За едой и застал нас комбат Приходько, который следом за нами пробился по дороге. От него мы узнали, что наш штаб дивизиона тоже подтянулся ближе к батареям и уже находится на окраине города.

К ночи бой почти полностью утих и углубился. Теперь стрельба доносилась уже со стороны морского порта и Мертвой Вислы. Это был предпоследний день марта. 29 марта с утра еще слышались разрывы, пулеметная стрекотня, а к концу дня город был почти полностью очищен от немцев.

Кое-где еще приходилось ликвидировать отдельные группы, которые прятались и, выжидая момент, наносили урон нашим ротам. Стреляли с чердаков, из-за угла, из окон домов или где-нибудь на заводских дворах. Жители города прятались в подвалах домов. Там же пытались за спиной мирных граждан спасти свою шкуру и гитлеровцы. Переодевались в «цивильное» платье, но их быстро распознавали, да и сами жители не желали помогать фашистским солдатам. Тайком выбираясь из убежищ, боясь расплаты, они находили наших бойцов и указывали на прятавшихся фашистов.

В одном из подвалов соседнего дома раздавались крики на немецком языке. Слова разобрать было трудно, но в том, что они были похожи на призыв о помощи, сомнения не было. Что бы это могло значить? Приходько послал узнать, что там происходит, и в случае необходимости принять меры. Крики доносились из окон подвального помещения, которые были заделаны решетками. В доме никого не было, на чердаке еще что-то дымилось. По мере возможности мы старались ликвидировать пожары, а очагов возгорания становилось все больше, хотя артиллерийских обстрелов уже почти не было. Бой передвинулся ближе к морю, в сторону порта, и понемногу утихал.

Создавалось впечатление, что кто-то специально поджигает, чтобы мы отвлекались на пожары и не занимались основным делом — ликвидацией остатков гитлеровских войск. Бросившиеся в подвал бойцы нос к носу столкнулись с двумя типами, одетыми наполовину в гражданскую одежду. Сомнений не было, что это переодетые фашисты. В руках они тащили небольшие канистры либо с бензином, либо с керосином, а на шее у них висели автоматы. Пытаясь скрыться, они спешили на выход. Опешив, бросились обратно в темный коридор подвала, не успев дать отпор.

Крик был именно в то время, когда они отбирали у прятавшихся в подвале женщин эти канистры с горючим. Те не хотели отдавать добровольно, потому что использовали их для приготовления пищи. Стрелять поджигатели тоже не решались, боясь обнаружить себя преждевременно. Крик женщин, конечно, в их расчет не входил. В узком коридорчике подвала завязался бой. Сделав несколько очередей, они отступили в глубь подвала. Наконец, прижатые, они оказались перед выбором: или плен, или смерть. Тогда они решились на отчаянный шаг. Разлив бензин по коридору, подожгли его, тем самым отрезав путь нашим бойцам.

Жители, которые находились в подвале — а там были женщины и дети, – заперлись в одной из кладовых, у которой была железная дверь. Сделав несколько очередей по двери, открыть ее не удалось. Тогда бросили гранату, но безрезультатно. В это самое время один из бойцов проник в подвал с противоположной стороны через окно, выломав решетку. Все остальное произошло мгновенно: очередь — и оба фашисты были убиты.

Пожар охватил весь узкий коридорчик и грозил перекинуться на верхний этаж дома. Понадобилось какое-то время, чтобы объясниться с женщинами, сидевшими взаперти. Это оказались немецкие граждане. В городе было еще много немцев, не успевших эвакуироваться в Германию.

Тушили пожар вместе. Землю таскали со двора и засыпали языки пламени. Какими глазами смотрели на нас эти люди! Нет слов, чтобы описать их удивление. Они ждали, что мы придем для того, чтобы мстить за все то, что совершено их мужьями и братьями на нашей земле, но чтобы вот так рисковать своей жизнью ради спасения их детей и их самих от насилия своих же сородичей, – этого они не могли предположить. Вот уж чему поистине стоило удивляться. Да, именно так оно и было.

Стрельба не утихала всю ночь. То и дело ночную темноту рассекали трассирующие очереди немецких пулеметов. Передовые роты 126-го полка, на участке которого действовали наши самоходчики, закрепились и активных боевых действий не вели, но на пулеметную стрельбу гитлеровцев отвечали своей пулеметной стрельбой. Минометчики довольно успешно вели огонь по оживающим пулеметным гнездам. Нам стрелять командир не разрешил, чтобы потом не пришлось менять огневую позицию.

«Засекут, – оправдывался он, – а потом в темноте ищи удобное местечко. До утра подождем».

Действительно, утром тимаковская самоходка, продвигаясь по улице за наступавшей пехотой, накрыла несколько пулеметных точек, но и сама чуть было не стала жертвой одного фаустпатронщика. Спасибо ребятам из роты стрелков — заметили своевременно подкрадывавшегося немца. Боец ударил его прикладом автомата по голове в тот момент, когда тот целился в самоходку.

После боя Валентин Моисеев из этого экипажа ходил искать того бойца, но, к сожалению, никто не сознался, а жаль. За такую помощь надо не раз расцеловать этого бойца. Этот случай он мне рассказал, когда уже закончились бои в городе.

Что греха таить, роты стрелков редели, и с каждым днем все меньше становилось активных бойцов. Порой во взводе было по 5–6 человек, но задачи ставились такие же, как и полноценному взводу, и выполнять их надо было. Надо было очищать дом за домом. Гитлеровцы сопротивлялись до последнего. Удерживали каждый этаж, каждый чердак.

Нам, самоходчикам, у которых не было боевых машин, тоже порой приходилось помогать нашей пехоте в пешем строю. К этому времени я был почти здоров и готов выполнять любые боевые задачи. Но, честно говоря, нам с Иваном как-то не понять было действия нашего комбата, который старался нас удерживать чаще возле себя. Не пускал туда, где, по его мнению, была стопроцентная опасность. Лично мне казалось, что он нас бережет и опекает, боится за нас, как за своих родных детей. Может, это и так, или, во всяком случае, мне казалось, что так.

Он давал такие поручения, чтобы мы были у него на глазах и он смог в любое время вмешаться и подсказать. Он отлично знал всю нашу жизнь. Ведь моя и биография Ивана Староверова как две капли воды были похожи. Близился конец войны, мы это чувствовали, и погибнуть на пороге победы было бы обидно. Он это понимал и, зная наше молодое безрассудство, а порой, откровенно говоря, ухарство, старался направлять нашу деятельность в нужное русло, чтобы не дать нам погибнуть глупо. Но все же мы были с ребятами во всех делах и не оставляли. И когда вдруг возникала необходимость прочесать этажи дома или очистить подвалы, мы также были вместе со всеми.

Данциг хоть и польский город, но немцы сумели его онемечить. В городе было очень мало жителей польской национальности, но были и русские, белорусы, латыши, литовцы — это те, кого немцы вывезли из родных мест и привезли сюда насильно, чтобы заставить их работать на себя. В городе были судоверфи, где немцы восстанавливали свой флот. В городе было много различных ремонтных мастерских, где немцы ремонтировали боевую технику и везде заставляли трудиться эту рабочую силу. В основном это были молодые люди, чаще женщины и девушки. Мужчинам и молодым парням уготавливалась другая судьба. На одном дворе небольшого заводика или фабрики мы видели тюки, набитые человеческим волосом. А рядом, на складе, была и готовая продукция: матрацы и кресла, где для набивки использовался человеческий волос. Увидев такое количество волос, свой волос становился дыбом, ведь это сколько надо людей погубить? Позже мы узнали многое о жестокостях фашизма, чего мы в ходе войны не могли знать.

Город дымился, повсюду были видны следы недавних пожарищ, и только усилия наших бойцов способствовали тому, что многие дома были спасены от полного уничтожения. Серые дома, черные глазницы окон, выгоревшие чердаки обнажили обрушенные артиллерийским огнем крыши, горы битой черепицы и битого стекла на тротуарах — все это гнетуще действовало на настроение. Многие улицы были завалены различными вещами, которые немцы наскоро выбрасывали на улицу, стараясь соорудить баррикады и преградить путь нашим частям.

Дивизия наша наступала с западной стороны, со стороны Оливы. Нам почему-то казалось, что с западной стороны немного меньше будет сопротивления, но это только так казалось. Немцы везде дрались с яростью, и каждый дом, каждый квартал брался с боем, и мы несли потери. И после того, как нам казалось, что уже все, дом взят, немцев вышибли, мы снова и снова прочесывали каждый этаж, чтобы не получить пулю в спину.

Запомнился случай, когда несколько бойцов, в том числе и мы с Иваном Староверовым, получили задачу проверить ближние дома. Вдвоем мы вбежали в один из подъездов и последовательно начали осмотр. На первом этаже не было никого. Дойдя до второго этажа, мы разделились. Иван вошел в квартиру, выходящую окнами во двор, а я на улицу. Не успел я сделать и пяти шагов внутрь, как услышал за спиной хриплый голос на немецком языке: «Хенде хох!» Эта фраза мне была хорошо известна. В комнате между двух окон в простенке было вмонтировано зеркало от пола до потолка. В зеркале я увидел себя, а за спиной у себя — немца с автоматом в руках, направленным мне в спину. Не сразу мне пришло в голову решение труднейшей для меня задачи. Я стоял и ждал. Вот-вот мне в спину вонзятся пули, и охнуть не успеешь. Немец медлил и продолжал стоять с направленным на меня автоматом.

Теперь трудно вспомнить, сколько прошло времени, пока мы стояли в таких позах. Вдруг я увидел, что из двери левой комнаты в немца что-то было брошено. Он инстинктивно поднял автомат, и мне показалось, что вздрогнул. Этого мгновения было достаточно, чтобы я выхватил из-за отворота куртки пистолет, который у меня был на взводе, и произвел в немца два выстрела. Он рухнул к моим ногам. И тут я увидел свою спасительницу. Это была девушка, которая была в этом доме в прислугах. В комнату она пришла за вещами, потому что все жильцы дома прятались в подвале.

Девушка оказалась русской, угнанной из города Гдова Ленинградской области, звали ее Носова Мария. Увидев меня, она не успела предупредить, что мне грозит опасность, но, улучив момент, бросила в немца подставку для цветов. Спасибо ей за оказанную помощь. Я постоял в нерешительности, не зная, что делать, и в это время вбежал Иван. Поняв, что произошло, он взял автомат в руки и обнаружил, что в автомате не было ни одного патрона. Тут я понял, почему он не стрелял мне в спину.

Но ведь я не знал, что у него нечем в меня стрелять. Счастье было на моей стороне. Я даже не успел испугаться. Но когда я стоял над трупом того немца, мне стало не по себе. Мелкая дрожь пробежала по всему телу. Я смотрел на человека, от которого несколько минут назад зависела моя жизнь. Из этого состояния меня вывело прикосновение к плечу Ивана. Он протянул мне автомат этого немца и сказал: «На, возьми, пригодится, а то с пистолетом не навоюешь».

Девушку мы с Иваном отвели к старшине Смоле, который быстро нашел ей работу. Дня два она работала у него на кухне, но потом всех советских людей стали собирать на специальные пункты для того, чтобы возвратить к родным местам. Многим из них пришлось еще раз пережить горе, которое было посеяно войной. У многих не оставалось ни дома, ни родных, они возвращались на пепелища. Приходилось начинать все сначала.

Понадобятся годы, чтобы залечить раны, но останутся навсегда раны в душе, которые не поддаются никакому лечению. Давно прошла война, но люди моего поколения никогда не забудут всю горечь несчастий и людских страданий, через которые пришлось им пройти. Я рассказываю это для того, чтобы наши дети и внуки знали, что война, кроме страданий и боли, ничего людям не приносит.

Наконец 30 марта город был окончательно очищен от гитлеровцев.

За время штурма города части и соединения перемешались, трудно было разобраться, где границы частей. На одной улице можно было встретить штабы нашей 70-й армии и 65-й армии. Но это нисколько не мешало нам быть радостными и веселыми, потому что это были свои — наши, советские, родные и близкие. Мы все вместе одолели врага, и это было главное.

Понемногу утихала стрельба. Не стало привычного сплошного фронта, гула артиллерийской канонады. Как-то странно было слушать тишину, от которой мы отвыкли. Собираясь у полевой кухни, звеня котелками и ложками, можно было услышать разговоры о том, что там, где-то далеко позади, дома, готовятся к севу, пустили электростанцию, наладили водопровод, открыли детский сад. Жизнь начинала возрождаться. Это все радовало наши сердца.

Утро 31 марта было солнечным и без канонады. Весна 45-го в прибалтийских землях была дождливая, и редкие дни выглядывало солнце из-за свинцовых туч, а тут как будто по заказу — яркие утренние солнечные лучи ласково светили и своим теплом грели и без того загоревшие и закоптелые лица моих товарищей. Не слышно разрывов снарядов, нет постоянной пулеметной трескотни. Только изредка можно было услышать отдельные выстрелы.

Такая тишина не могла быть не замеченной жителями города, которые во время боев прятались в подвалах, бункерах и еще кто знает где. И вот потихоньку, одиночками, робко, где крадучись, где из-за угла, они начали выглядывать и выползать на свет божий: женщины, старухи и старики и конечно же вездесущие дети. Кое-где встречались и мужчины. Поначалу было трудно разобраться, кто есть кто. То ли это «цивильный», то ли переодетый военный, но разбираться в этом, конечно, было нужно.

На нас эти люди смотрели настороженно, с недоверием. Кто знает, что это за люди — русские? Ведь о нас гитлеровская пропаганда распространяла самые страшные слухи. Среди этих людей были и те, кто не одну сотню километров бежали от нас сюда, ища спасения от советской армии, вынашивая в душе надежду, что наконец-то фюрер найдет силу и остановит победоносное продвижение русских. Но вышло все не так. Расчеты рухнули, никто нас не остановил, и мы пришли, пришли для того, чтобы рассчитаться за все содеянное на нашей земле. И теперь эти люди были во власти армии, пришедшей карать. Но странное дело, никто не грабит, не убивает, не арестовывает — наоборот, солдаты охотно помогают тушить пожары, растаскивают завалы на улицах, а вездесущие ребятишки, не стесняясь, подходят к солдатским кухням, и их визиты не безуспешны.

Солдаты, о которых столько говорилось страшного, делятся своим харчем с детьми, отцы которых только что вчера еще здесь, на улицах города, стреляли из автоматов и фаустпатронов в тех, кто делится своим куском хлеба. Так что же это за люди? Вот такой вопрос можно было прочитать на лицах женщин и стариков. А мы их понимали. Понимали потому, что мы прошли через эти муки и горе и готовы были подать руку помощи людям, терпящим бедствия.

Поблизости от дома, в котором расположился штаб нашего дивизиона, был сквер. На его газонах ярким весенним цветом зеленела травка. Начиналось пробуждение природы, наступала новая жизнь. По травке бродили три лошади, брошенные немецкими обозниками. Одна лошадь хромала — она была ранена в ногу, и на ноге выше колена у нее была запекшаяся кровь. Один солдат с куском сухаря пошел к ним, видимо, хотел их выловить и приспособить к делу. Странное дело — лошади и не пытались сопротивляться, а наоборот, та, которая была ранена, сама первая подошла к протянутой руке. Солдат что-то прокричал другому солдату, сидевшему у дома, и тот скрылся во дворе. Вскоре показалась девушка-санинструктор с сумкой и медикаментами. Лошадь спокойно стояла, пока ей оказывали помощь. Странного, конечно, ничего в этом не было. За многие недели, а то и годы войны лошади тоже привыкают к походной жизни и очень хорошо понимают людей и то, что происходит вокруг, конечно, в силу их животного разума. Так эти лошади приобрели новых хозяев. Они просто привыкли служить людям.

Возле длинного серого трехэтажного дома расположились артиллеристы, которые, используя свое свободное время, пыжевали свои орудия. Удары шеста по пыжу гулко раздавались по всей улице. Давно я не слышал такого шума. За время наступательных боев мы чаще обходились мытьем стволов орудий, а уж до пыжевания руки не доходили. Глядя на артиллеристов, наши самоходчики решили последовать их примеру. Мы с Иваном пошли помогать Алексею Ларченкову.

По улице двигалась колонна пленных немцев. Конвоируемая пожилыми солдатами, она направлялась за город. Где-то в районе Оливы был сборный пункт. Смотреть на пленных я не любил. Жалкие фигуры немецких солдат вызывали у меня отвращение. Были среди них и такие, которые шли с поднятой головой, стараясь показать, что их поражение не окончательно. И все же основная, я бы сказал, подавляющая масса пленных шла опустив низко головы, как бы стыдясь наших бойцов. Они ясно понимали, что это конец, конец гитлеризму. Что теперь будет с ними? Такой вопрос был в голове у каждого немецкого солдата. Многим из них еще придется вернуться к своим очагам, и они будут строить новую Германию, а пока у них в голове полный кавардак.

Они шли, медленно переставляя ноги. Мы с Иваном не дождались конца колонны и направились во двор, где наши ребята готовились чистить пушки. Не успели мы приобщиться к делу, как пришел Приходько и подозвал меня для разговора. Последние дни я его редко видел. Он обернулся, левая рука была забинтована. Я спросил: что у него с рукой? Оказалось, что осколком задело ладонь, но уже стало лучше и в медсанбат отправляться не пришлось. Иван Иванович сказал, что в штабе идет разговор о том, чтобы меня и еще двоих ребят отправить в тыл, то есть в Союз, учиться в военное училище. Как я на это смотрю?

Я сразу же заартачился. А почему меня? Что, я тут уже не нужен? Такой оборот дела я воспринял как обиду. Вот-вот война кончится, уже ясно, что нас перебросят на другой участок фронта, а это будет уже непосредственно в самой Германии, и выходит, что я не увижу того самого счастливого и радостного дня?! Тогда можно и поехать учиться, а пока мне и этих знаний хватает, чтобы победоносно закончить войну. Комбат поглядел на меня, каким-то особенно ласковым взглядом и здоровой рукой пошевелил мне волосы на голове: «Ладно, иди пока работай, а потом поговорим. Я думаю, что ты парень понятливый и разберешься, что к чему. Тебе и многим другим, как ты, предстоит еще служить долго, а это значит, надобность в командирах не отпадает, а, наоборот, возрастает. Впереди еще много-много будет дел — важных и нужных. Вот вы, молодые офицеры, и будете продолжать дело, начатое здесь на фронте. Подумай на досуге, голова».

Сказав это, он подтолкнул меня в спину к ребятам, которые взяли шест для прогонки пыжа, и пошел в сторону штаба. Я остался стоять в недоумении. От одной мысли, что мне придется расставаться с такими замечательными ребятами, ставшими мне родными, меня бросало в дрожь. Да я из госпиталя убежал ради того, чтобы не потерять их из виду, а тут добровольно уехать? Нет, ни за что, ни за какие коврижки. Да и война на исходе. Нет, не поеду. Насильно не пошлют. С такой твердой мыслью я взялся за шест и включился в общую работу.

Тем не менее совсем скоро я оказался в Киевском военном училище имени Фрунзе. Война для меня закончилась.

Затем была служба в Каунасе. Тяжело было, русских не любили, считали оккупантами. 50-е годы. На воротах гарнизона писали: «Русские янки, прочь из Литвы». Бывало, пойдешь на рынок, если услышат, русскую речь, ничего не продадут, отворачиваются будто не слышат. Много было покушений на советских офицеров, убивали целые семьи. Поднимали гарнизон по тревоге… Иногда на полигон на ученья ездили прямо с семьями, жили в палатках в лесу, так как опасались нападений банд.

В 1954 году меня перевели в Ригу. В Латвии обстановка была чуть «получше». Тут прошли 4 года моей службы, затем был перевод на Дальний Восток. Шерловая Гора, Чульман. Затем — Якутия, Ленск, Шилка, Ононский район.

Много раз был награжден грамотами и благодарностями.

Однако из-за болезни жены был вынужден оставить службу, уйти в запас и уехать из Забайкалья на Украину.