Поход на афганцев и бой на Кушке

I.

Один из сереньких январьских дней 1885 года в Самаркандской казарме 3-го линейного [6] Туркестанского батальона шли занятия «словесностью». За белыми деревянными столами сидело человек тридцат учеников, учеников уже усатых и бородатых, впрочем, только что начинавших писать на грифельных досках. Учителем этих странных школьников был молоденький чернявый подпрапорщик Дегтярев, который стоял около двух черных досок с большими картонными буквами.

— Ну, братцы, какая это буква? — спрашввает он, подняв вверх букву б.

— Бы! бы!.. — кричит хор самых разнородных голосов.

— А это какая? — подпрапорщик поднимает другую букву. [7]

— А! А! — кричат солдаты.

— Какой слог, братцы, будет, если возьмем эти буквы вместе? — говорит опять учитель.

— Ба! — отвечают ученики.

Ученики, впрочем, не особенно внимательны: одни смеются, другие дают друг другу щелчки, третьи толкают один другого. Но есть и внимательные, старающиеся уяснить себе всю бездну премудрости. Шутники говорят им:

— На что учиться? Коли маленьких не научили, так все равно: большим в голову не вобьют!

— Нет, не то, ребята! — отвечают они: лучше поздно, чем никогда. Грамота пригодится, — [8] хоть письмо, примерно, написать домой или что другое...

После упражнений умственных начались упражнения физические, Тут уже собрали всю третью полуроту, молодых и старых.

Рыжий солдатик Черноусов ловко подтянулся на кольцах. Потом очередь подошла до неповоротливого вятского толстаго солдатика Волкова, который всегда плохо подтягивался.

— Ну, ты, вятский, — заметил Дегтярев: не подгадь свою Вятку!

— Да я, господин подпрапорщик, смолоду не научился, а теперь уж того... скоро домой...

— Домой, не домой, а все-таки старому солдату так делать стыдно. Ты должен примером для [9] других служит, а выходит, что молодые солдаты-то лучше тебя делают.

Солдаты ухмылялись.

Время подходило в 12 часам. Вдруг заиграл рожок: — Сбор!

Новобранцы, не зная, играют ли на обед или на «сбор», предположили первое, схватили медные чашки и кинулись бежать на кухню, потому что, по заведенному чуть ли не во всех войсках порядку, за обедом ходят новобранцы. Старые заругались.

— Куда вы, серые черти?

— За обедом!

— Какой вам обед! Слышите, что сбор играют, а не обед! Катайте шинели, берите сумки и мешки. [10]

Закопошились солдатики, схватили ружья и прочую аммуницию и марш на двор. А на дворе уже строились прочия роты. У первой роты, в пролетке, запряженной парой вороных, сидел сам полковник, Михаил Петрович Ка — в, бравый мужчина, в очках, с черной с проседью бородой, который только что приехал сюда. Сбегались и офицеры, каждый к своей части. Наконец, вое выстроилось. Пришли и ротные командиры. Тогда полковник бодро выскочил из коляски, что-то сказал им, а потом обратился и ко всем солдатам, с нетерпением желавшим узнать, дла чего их собрало начальство, и сказал: [11]

— Поздравляю вас с походом, братцы! Я получиль от командующаго войсками телеграмму: выступаем в г. Мерв.

— Рады стараться, ваше высокоблагородие!.. — звонко рявкнул батальон.

— Гг. ротные командиры, ротных школьников и учебную команду распустить по ротам, занятия прекратить и приготовляться к походу!..

Солдат распустили.

— Э, братцы, идем в поход... — говорили одни.

— В Мерв, так, наверно, на стоянку, — отвечали другие.

— Ну, едва ли на стоянку... — не соглашались первые. У 3-го батальона в других самаркандских [12] войсках{1} было не мало таки землячков.

— Идем в поход, братцы! — объявляли им солдатики 3-го батальона.

— Ну, врите! У Ка — ва всегда походы, каждый год гоняет.

В самом деле, расторопный полковник ежегодно делал практику, и верст за двадцать, за тридцать ходил полным походом со своим батальоном, со всем обозом и провиантом.

В тот же день полковник получил вторую телеграмму, в которой разрешалось солдатам брать с собой вещи. Обрадованные туркестанцы, предполагая, [13] что идут на стоянку, уже думали везти с собой и кровати, и ящики, и другую шарабору, как новая телеграмма рассеяла их мечты: в ней приказывалось уже каждому солдату собственных вещей иметь не более пуда.

Женатых тоже приказано было сначала взять в поход, но после вышло приказание оставить женатых и заменить их людьми из других частей.

— Убьют вас, братцы, — смеялись сначала холостяки над женатыми, — и женки ваши останутся.

— Да разве на войну пойдем? — огрызались те.

— А то на стоянку? Вестимо, на войну...

Бабы, прослышав, что мужей [14] у них беруть на войну, подняли, было, вой. Когда же женатых оставили, то и этим солдатки остались недовольны...

И, действительно: прослужат солдатики срок свой, пойдут домой, а жены-то их скроются, да и останутся в Туркестане. Впрочем, недовольны были и мужья, переведенные от своих товарищей в другия части, и чуть что не плакали.

Начали солдатики все громоздкое, лишнее продавать: кровати, ящики, поношенные мундиры. Все спускалось за-дешево. Явились и покупщики — сарты, продувной народ, и начали увозить из казарм солдатские пожитки целыми возами. [15]

А полковник раз по десять на дню прибежит в казармы, отдаст приказания каптенармусам, артельщикам и фельдфебелям, что нужно покупать для упаковки, уговаривает солдат не продавать сапогов.

— Боже вас сохрани, — говорит он, — продать сапоги! Солдат в походе да без сапог — пропащий человек!

Между тем из Ташкента привезли войлочные кибитки и деревянные чашки. Порядили подрядчиков представить сартов для «тюковки» верблюдов. Из главных складов прислали 4 полных годовых комплекта патронов.

От каждой из прочих частей [16] ассигновано было по 200 рублей, и устроен был обед в городском парке, хотя и чисто выметенном, но еще с нагими деревьями и кустами, который красиво рузубрали, однако, флагами. Около фонтана поставили длинные столы с такими же длинными вокруг скамьями. За обедом подавали плов, суп, пироги, — по пирогу на солдата, — баварское пиво, — по нескольку ведер на стол, — вина, околько кто хотел, фруктов разных, — словом, был пир горой. Гремела музыка, присутствовало два генерала — Гродеков и Ефимович. Ћли, пили солдатики, веселились и даже присутствием генералов не смущались. [17]

— Я надеюсь, братцы, что вы не ударите лицом в грязь, — сказал между прочим Гродеков.

— Не ударим, ваше-ство!.. [18]

II.

18-го января, в пасмурный день, часов в 5 дежурные по ротам пошли будить спавших на железных кроватях под ваточными одеялами солдатиков. Просыпались они, протирали свои слипшиеся глаза, накидывали быстро на себя аммуницию и рысью бежали к умывальникам. [19] Потом собрались на общую молитву. Хор свежих, громких голосов дружно пропел «Отче наш», «Спаси Господи» и «Достойно есть». Новобранцев, по обыкновению, погнали за чаем, и они, с медными чайниками, каждый для своего отделения, помчались на кухню. На столиках между кроватями расположились служивые для чаепития. У кого была чашка, у кого — кружка, у кого — стакан. Чай был хороший, аппетитный, душистый. Но многим было не до него: суетились, складывались, связывали в тюки, в мешки все, что только можно было взять и что еще не было продано продувным сартам. Дежурные по ротам закричали, [20] чтоб люди приготовлялись и выходили. К ротам явились и их командиры. К 1-й роте старый капитан Т — не, николаевский еще служака; ко 2-й — поручик Т — , рыжебородый, лет сорока человек, к 3-й — штабс-капитан Бо — в, высокий, моложавый, с русой бородкой; к 4-й, наконец, капитан Пл — в, невысокий, но здоровый, с черненькой бородкой, смуглый. Солдаты, надевши шинели в рукава, навьючившись непромокаемыми мешками, патронными сумками и ружьями, с надетыми на них надульниками и чехлами, вышли на батальонный двор. Ротные еще раз проверили и осмотрели людей все ли у них исправно, а [21] капитан 3-й роты сказал еще фельдфебелю Ситникову, русоватому и усатому парню:

— Бишка здесь?

— Точно так! — отвечал тот.

— Он уже стар, — продолжал ротный, в поход его брать не зачем. Надо отдать его хоть 19-му батальону, в 3-ю роту, что ли.

Фельдфебель сейчас же послал в 19-й батальон солдатика с предложением взять собаку Бишку. Бишка, большая, лохматая собака, с огромной головой, давно уже служил в 3-м батальоне и никогда не отставал от солдат. Куда бы не пошли они, туда шел и Бишка: и на ученье, и на стрельбу, и на маневры, — [22] одним словом, всюду сопровождала собака солдатиков. Стар уж стал пес: утром еще сможет уйти за солдатами, а днем уже, смотришь, везут на ротной телеге вместе с мишенями, и сидит, как филин, старый Бишка, и с чувством соботвенного достоинства поглядывает по сторонам. Зубов давно уж не было у него, так что, поборовши другую какую-нибудь чужую ообаку, он уж не мог грызть ее. Сломал он с туркестанцами не мало таких походов, а при переходе одних гор, когда смозолил он себе лапы, солдаты сшили ему даже сапожки из кожи. Так стар стал Бишка, что даже иной раз на ходу его [23] пошатывало, как пьяного, но ротный, отдавши приказ истребить остальных собак, схлопотал таки Бишке местечко в 19-м батальоне, где и держали заслуженную собаку до самой её смерти.

С 8-й ротой пошла только одна уже маленькая лохматая собака — Фингал, которую пожалели убивать солдаты.

Весь батальон, наконец, соединили. Тут собралось уже все офицерство. Полковник К — в был на рыжей лошади.

— Ну, гг. ротные командиры, — сказал он, — не теряйте времени! ведите людей к церкви!

Раздалась команда, заиграла [24] музыка походный марш, и, мерно отбивая ногами мерзлую землю, двигнулся батальон по Самарканду. По пути полурота зашла на квартиру к полковнику за знаменем и денежным ящиком. Наконец, подошли к большой каменной церкви. Офицеры ушли туда, а солдаты остались на площади. Народу собралась тьма. В церкви служили молебен. Солдаты стояли без шапок и молились. Кто знает, вернутся ли они еще живыми из этого дальнего похода, или все полягут на чужих равнинах. Скомандовали, наконец, на молитву; потом из церкви вынесли знамя.

— На краул!.. — раздалась новая команда. [25]

Как струйка, сверкнули солдатские ружья.

Музыка заиграла: «Боже, царя храни». Потом генералы Гродеков и Ефимович, попеременно, сказали солдатам напутственные речи.

— Счастливого пути, братцы! — закончили они их.

— Счастливо оставаться, ваши превосходительства! — рявкнул радостно, громко и звонко батальон.

К — в с своей рыжей лошадки скомандовал:

— На пра-аво кругом!.. ряды взовой!.. Ша-агом марш!..

И звучно пронеслась его команда по притихшей площади. [26]

Опять заиграла музыка, опять пошли солдатики, но уже по дороге из города. По пути батальона выстроились все прочия части: пехота, артиллерия и казаки.

Прощай, Самарканд! Жалко было покидать его: многих солдат прошибли даже слезы, хотя и утешали их другие:

— Не мы первые, не мы и последние: везде люди хлеб едят!

Но все-таки большинство как-то привыкли в этому азиатскому городку. Хорош, особенно, он бывает весною и летом: весь пестреет он тогда в зелени, в фруктовых и всяких садах. Кто знает, кому придется снова [27] побывать здесь, погулять по городскому парку, утопающему в черешнях, сливах, в винограде и несущему навстречу всякому такое благоухание, как будто кто розлил самые дорогие тонкие духи. [28]

III.

Тяжело сначала было маршировать навьюченным, как верблюдам, так и солдатикам, у которых в одних мешках было по паре полотенец, по паре нижнего белья, на двое суток сухарей, запасные сапоги, да в патронных сумках по тридцати патронов в каждой, да еще по берданке в одиннадцать фунтов девяносто два золотника. Сумки [29] тянут вперед, мешки назад, ружье давит плечи, — ломит все суставы солдатиков. И начали одни из них отставать. Полковник поминутно кричал.

— Гг. ротные командиры! не оставлять людей! сажайте кто не может идти — на арбы: видите все расслабли!

И, действительно, расслабли: одни идут еще дружно, кучками, стараясь даже попадать в шаг, другие уже как попало, сопровож даемые все еще земляками из других частей. Иной идет, идет, сядет у дороги, положит перед собой ружье и тут же засыпает. Уже потом обозные солдаты подбирали таких отсталых и садили на арбы. Настроены все были [30] далеко невесело, хотя и пели песенники песни.

Кое-как прошли верст двадцать. Пришли к какой-то реченке. Разбили привезенные на верблюдах кибитки и залезли туда, как попало. Ноги у всех ломило. Многие к тому же смозолили их. Стали ужинать, но большинство отказалось, и завалились, как убитые, спать, и когда играли вечернюю зорю, то почти никто не вышел из кибиток.

На рассвете снова зарокотал барабан, заиграли зорю. Начали будить солдат. Вскакивают те, свертывают кибитки, затюковывают на верблюдов. Косматые верблюды ревут, солдаты ругаются, особенно, если какой верблюд [31] фыркнет своими соплями в физиономию какого-нибудь солдатика. Наконец, все выстраивается и разбивается на четыре кучки. Впереди авангард, — взвод человек в пятьдесят, — потом самый батальон, потом обоз, а потом аррьергард, такой же взвод, как и в авангарде. Тут же везут и санитарную арбу с двумя висячими койками. Песенники поют перед каждой ротой поочередно. Поют, впрочем, вместе, только две роты: или первая и третья, или вторая и четвертая.

Запевало, какой-нибудь рыжеватенький солдатик, в лихо заломленной на бок фуражке, звонким тенором выведет, бывало: [32]

Не смотря на грустные слова песни, бодрее и веселее идут серые люди, вскинувши на затылок свои фуражки. А песенники продолжают выводить:

И идут все вперед да вперед солдатики, пока не достигнут назначенного привала. Иной привал — четверть часа, другой — полчаса, а иной и еще больше. Успевают, особенно ежели случится [34] стоять у какой-нибудь степной речки, разложить костры, поставит чайники и вскипятить чайку.

Пойдут разговоры. Старые солдаты вспоминают про бывшия боевые дела свои, а молодые про родных, про далекую родину, про рекрутство. Вон один из старых, низенький, с черными усиками рассказывает,как они были на маневрах в Самарканде, и медведь приходил к их походной кухне кашу есть.

— Был тогда у нас старший унтер-офицер Рудометов дежурным по кухням... — говорит он. — Вдруг подходит ночью, или уж чуть ли не на рассвете, к котлам медведь. Пронюхал, паршивый, что вкусным [35] пахнет... А повар и усни на ту пору. Да ладно, что Рудометовь его увидал, прицелился ловко, — расстояние было небольшое, — выстрелил, тот и перевериулся... Выстрелом своим он разбудил вое-таки многих... Сбежалиоь: «что, что?» «Медведь кашу есть приходил,» говорит ... Узнали прочия части и стали с тех пор дразнить нас: «Медвед кашу сел».

Да и нас, дяденька, так в слободке уж едак дразнили, — несмело заметили один рекрутик.

— А это уже обыкновение у нас такое, — отвечал расскащик, 9-й батальон, примерно, [36] зовут «мерзлопятый: ходили в Кульджу в поход, да пяты и отморозили; 19-й, вновь сформированный: «матово-знамя.»{2} А 11-й — «кузнецами».

— А за что их кузнецами то, — спросил другой рекрутик.

— Да из местного батальона переведены в линейные-то: чугунные погоны раньше носили...

— Как чугунные?

— Ну, черные, не все равно: добро, не понимаешь...

Разговорятся и новобранцы.

— Вот когда мы шли сюда, — рассказывает один из них, так нам пришлось ехать по [37] реке Тоболу. Раз за обедом, — на пароходе дело-то было, кому-то в чашку попалась крыса. Солдаты один другому начали передавать: «Крыса попала, крыса попала!» и все пищу побросали: никто не стал есть... Шум, гвалт поднялся! Кой-кто прямо за борт начали выливать щи. Доложили партионному, «кому попала» «Да вот такому-то!» — «Где она?» «Да вот, ваше благородие, здесь!»

— А ты ел?

— ел да мало: покуда не знал, ел, а там не стал...

— Ну, братец, не все ли равно?

— Все-то равно все, да противно... Известно, погань...

Но заиграют горнисты подъем, [38] и бросают солдатики разговор, кидаютоя к ружейным козлам, разбирают, строятся и опять идут, изредка только переговариваясь кой-о чем между собою. [39]

IV.

На третий день добрались до маленького городка Катакургана, окруженного со всехть сторон садами, в которых, впрочем, не было еще ни единого листочка. Из русских построек в этом азиатском захолуотьи и были только казармы да бани. Еще за городом туркестанцев встретил стоявший в то время там 8-й батальон, солдаты котораго были выстроены, с ружьями на [40] караул, вдоль дороги, по которой, с ружьями на плечо, шел 3-й батальон. При громе музыки, оба батальона вошли в город. Солдатам выдали по чарке водки. Завязались разговоры.

— Эх, погарцовали же мы в Самарканде-то на последках, рассказывали туркестанцы.

— Да что и говорить, — отвечали местные.

— Кое-как простил нас Бог с ним!..

— А куда ж вы идете-то, братцы?

— А кто его знае; може в Мерв, а може и на войну какую!

— Да у нас слух-то уж давно был, что пойдет 3-й батальон, да все не верили: а вот и пошел! [41]

На следующий день, вставши и напившиоь чаю, оба батальона собрались у маленькой церкви, единственной во всем городе. Опят отслужили молебен. Генерал Ефимович, сопровождавший турвестанцев от самого Самарканда, подарил им на прощанье створную большую икону Николая Чудотворца. И опять таким же порядком, как из Самарканда, двинулись дальше.

Вскоре добрались, перешедши в брод через быструю речку Зарявшан, и до Бухарокой границы. Границей оказался какойто деревянный столб с полумесяцем, стоявший под довольно крутой горой. Тут же лепились кое-какие домишки бухарцев. [42] Солдат ввели на гору и расположили на ночлег.

Проводники явились: красивые, чернобородые, в белых шелковых чалмах, в цветных шелковых халатах, на лошадях, убранных золотом и серебром и покрытых дорогими коврами.

А полковник все-таки, на всякий случай, предупредил свой батальон.

— Вот, братцы, — говорил он: — мы хоть и с разрешения эмира пойдем по их стране, а все-таки здесь Азия: кто их знает, что у них на уме-то! Их же здесь такая масса. Будем лучше сами беречься! Береженого и Бог бережет! [43]

— Точно так! — отвечали разом все солдаты.

— Так вот что, гг. ротные командиры, — обратился бравый полковник уже к офицерам: — посылайте от каждой роты по два, по три поста. Место здеоь глухое, неизвестное, начальство-то так, а они-то иначе, так на них нечего слишком-то надеяться. Так не раскладывайтесь слишком-то и вы, братцы, — снова скавал он солдатам: — не будьте, как в казармах, а в поход вышли, так о походе и думайте!

И прокурат-полковник сразу же захотел испытать своих солдат. В одну страшно-темную ночь вдруг сделал он тревогу. [44] Солдаты проснулись, испугались: «Что, почему, зачем?» Так и подумали, что бухарцы сделали нападение. Когда все войска собрались, то полковник их успокоил, тихо сказав им:

— Братцы! я хотѢл вас только поверить: узнать, скоро ли соберетесь! Все-таки спасибо, — недолго мешкали!

Впрочем-, случился тугь и маленький инциндент. Один солдатик 3-й роты, глуповатый малый, растерялся и, после сигнала, с просонок, начал искать свое собственное ружье. Рота возвращается уже назад, в кибитки, а он все еще ищет свой бердан.

— Ты что тут делаешь? — спросил его взводный. [45]

— Ружье ищу!

— А ты разве не ходил по сбору?

— Никак нет!

— Почему?

— Свое ружье не мог найдти!

— Ах, ты распротакой, распросякой! ночью вздумал еще ружья разбирать!... Тревога, так бери, значит, какое попалось!.. А что, если бы неприятель? Ты бы и стал искать ружье?! На два наряда не в очередь!{3} — закончил свою речь взводный.

Не напрасна, однако, была предусмотрительность К — ва. Подходят, бывало, только солдатики к какому-нибудь бухарскому селению, как спереди, свади, с [46] боков, со всех сторон начинают сезжаться бухарцы, так что от их чалмоносных голов далеко, далеко белеет черноземное поле, обильное урожаями, потому что степей бесплодных в Бухаре нет и следа.

Но и старались же наши солдатики быть вежливыми! Как только увидят бухарскую деревушку, так музыканты и заиграють однообразный бухарский марш: «трам-тули, трам-тули: тиллиле, тилли-ле, тилли-ле»... Полковник, улыбаясь, велит, обыкновенно, переводчику сказать бухарцам, что играют де их родной национальный марш, а те и довольны: «Якши! якши!» кричат в один голос, т. е. хорошо. [47]

А солдатики посмеиваются:

— Ну, играйте громче, музыканты, — говорят, — палавой угощать Бухара будет!..

И, действительно, на каждой стоянке, Бухарцы приготовляли плов, рис, морковь, баранину с салом, кишмиш, лук жареный, — офицерам подавались даже курицы. Весь поход через Бухару солдаты существовали потчи на харчах гостеприимных хозяев, а на казеяные щи тогда и внимания мало обращалось. На привалах и на стоянках, словно из земли, выростали равные торгаши с пресными лепешками своей стряпни, с фисташками, с круглыми жимульками, над которыми особенно потешались солдаты: [48]

— Ничего, скусно, братцы! Солдатское горло, как суконное бердо; все седят, — хоть долото, и то изгниеть!

Бухарцами почти всегда были довольны, разве только за исключением каких-нибудь недоразумений. Спросят, бывало, Бухарца:

— Далеко ли до такого то места?

— Бир чакаром{4}, — говорит.

«Ну, наверное, уж недалеко», думают солдатики да и «чакорят» вдвое, а то и втрое больше, и несутся же тогда вслед бухарцу самые отборные словечки, какия только существуют на русском языке. [49]

В одном городе полковнику предлонсили даже помыть солдат в бухарской бане. Полковник согласился. Бани оказались просто родом каменных кибиток. Куда ни зайдешь, кругом горячо: стены горячия, пол горячий, так что солдатики вертелись, как на сковороде. В некоторых стенах были колоды с холодной и горячей водой. Никто, впрочем, не знал, как эти странные бани нагревались. Мечутся среди страшной жары раздетые солдатики, поскакивая и поохивая. А банщик бухарец спрашивает:

— Якши ли, урус? (Хорошоли, мол).

— Якши, якши! — отвечают [50] ему со смехом: — чортъб ы вас взял с баней! Вечно бы ей и не бывать! Только грешникам в аду такую баню! Вот, у кого свороб, так тому еще ладно!

Но все-таки прогрелись все, выгнали лишних насекомых, да еще приговаривали.

— Вот Бухарцев мы и отблагодарили: они нас баней, а мы их русскими насекомыми! Ничего: заберется иному в бритую голову, — будет зудить!..

Познакомились солдатики отчасти и с обычаями Бухарцев. Раз пришли еще в какой-то городок: видят, — стоит высокий казарет, — т. е. круглая башня, а наверху сидит человек с вязкой колючки — травы, служащей [51] у Бухарцев вместо дров... Офицер спрашивает у переводчика, что это там за человек сидит.

— Это сидит у нас там вор, — отвечает переводчик.

— Что ж он украл?

— А, вот, эту колючку!

— И долго он там сидит?

— А как придется: когда десять, когда двенадцать дней, все больше двенадцать.

— Что же сделали бы с ним, еслиб он украл больше?

— А тоже самое: хоть копейку украдь, хоть тысячу рублей — одно наказание, — вот отчего у нас и не воруют.

— Неужто ж он сидит там голодный?

— Голодный, а через 12 дней, [52] хоть живого, хоть мертвого, его с башни сбросят.

Подивились солдатики странным и суровым законам Бухарцев, которые, вероятно, оказывали свое действие, потому что на бухарских базарах груды золота, серебра и меди, разных тенг, тилл и томанов, лежали прямо в кошмах, и никто не смел стащить ни одну из них. [53]

V.

Наконец, добрались и до Бухарской границы с Мервом, до большой степной реки Аму-Дарьи. Шли низким, болотистым местом, сплошь поросшим камышами, и вовсе не туда, куда нужно было идти, потому что чалмоносный проводник, вероятно, сбился с дороги. Полковник страшно [54] злился, но и виду не подал бухарцу. На прибывших с верховьев Аму-Дарьи каюках, т. е. паромах, переправили сначала на противуположный берег транспорта, а потом переправились и солдаты. Переправа продолжалась с раннего утра до позднего вечера. Полковник приказал выдать по чарке водки измучившимся солдатам и, удалившись в свою палатку, призвал немедленно проводника. Тут ему он задал страшный нагоняй при помощи переводчика-офицера из татар. Чего только не говорил полковник бухарцу! Говорил он, что солдаты его не скотина, чтобы зря гонять их по камышам и болотам, что должен он был разузнать [55] сначала, куда ему вести, войска, что монжо было сделать, наконец, и привал; грозился и тем, что пошлет нарочааго в Бухару к самому эмиру и пожалуется на проводника, хоть бухарцы и подарпли ему лошадь с седлом и уздечкой. Красный и в простое время полковник, побагровел еще больше, и громко говоривший обыкновенно, кричал теперь уже во все горло, так что у бедного проводника в шелковом халате и душа ушла в пятки. Однако все дело окончилось только одним выговором, и полковник повел своих солдат в последний бухарский город Чарджуй, где проводники и были [56] отпущены без всяких последствий.

В Чарджуе встретил русских почетный караул нестройного и недисциплированного войска в самых разноцветных халатах, с неуклюжими ружьями, в желтых чалмах.

— Вот, Бухара, так Бухара! — острили солдаты, — так и тяпают по топорному: одной рукой под козырек, а другой ладит ружье к ноге.

Потешное было это войско Бухарское и долго дивилось оно, как скоро собирались русские и как быстро выделывали ружейные приемы. А проводники еще рассказывали солдатам, что Бухарский [57] солдат ни за что не выйдет на призыв, пока не доест своей лепешки.

На другой день бухарцы выдали солдатам по фунту сахару, по фунту леденцу и по четверть фунта чаю. Затем русские расстались с ними и вступили в сыпучие Мервские пески.

Словно беспредельное море, волнуемое ветром, раскинулись сливающиеся с горизонтом эти струистые пески. Нигде ни деревца. Изредка только попадаются жиденькие кустики саксаула, ветка котораго, брошенная в воду, как камень идет ко дну. Еслибы солдатикам пришлось идти по ним в жаркое время года, застряли [58] бы они по колено в зыбкой почве. По счаотью дожди смочили ее и сделали ее твердою, так что и маршировать было гораздо легче.

До Мерва, куда шел отряд оставалось еще 850 верст, — переход немалый. Станциями здесь были уже не деревни и не города, а глубокие колодцы с длинными шестами. Придут солдатики, разведут огоньки, чайку бы погреть, да вода-то из колодцев и верблюдам не годится: горькая да соленая. Впрочем, предусмотрительное начальство еще раньше запаслось пресной водой, которую везли на верблюдах в кожаных торсуках (мешках), но солдатам и [59] лошадям давали ее самым умеренным образом, чтоб хватило её на всю длинную степь.

На привалах ротные командиры предупреждали солдат, чтобы они ложились спать как можно осторожнее, потому что степи кишели разными вредными пресмыкающимися: какими-то седыми змеями, длинными, аршина в полтора ящерицами, фалангами и скорпионами. Укусит какой-нибудь скорпион руку или что другое, и начнет пухнуть вся рука, если не захватит во время бывший с солдатами доктор. Доктор был маленький темнорусый человечек в очках, обладавший всевозможными достоинствами. Придет, [60] бывало к нему солдатик, мнимо или действительно больной.

— Отчего приключялась болезнь? — спрашивает доктор.

— А Бог ее знает, — раздумчиво отвечает солдатик.

— Бог знает, так и иди к Богу, — хладнокровно говорит доктор, — я доктор, а не Бог: зачем ко мне идешь?

Впрочем, болезней было мало, несмотря на всю трудность тяжелаго похода, потому что истинный русский дух, одушевлявший войска Святослава, Скопина и Суворова, одушевлял и наш небольшой отрядец, и он, что [61] называется, не шел, а летел к месту своего назначения, весело перешучиваясь между собою.

Раз, для потехи, даже запрягли в ротную арбу молодого верблюда, желая узнать, как пойдет в запряжке длинноногий иноходец. В арбу посадили молодую жену командира 2-й роты, ехавшую в поход за мужем. Верблюд, в то время, как его запрягали, отрашно и неприятно ревел.

— Он понесет, он побежит! — со страхом говорила командирша.

— Ничего, барыня, пойдет не хуже какого-нибудь коня! — отвечали ухмыляющиеся и весело [62] перемигивающиеся между собою солдатики, предвкушая, уже, наперед удовольствие посмотреть на даровой спектакль. И, действительно, пущенный на свободу верблюд рысью помчался на свовх длинных ногах, влача чуть живую от страха командиршу. Вслед за ним со смехом устремились фельдфебеля, унтер-офицеры, солдаты. Беглец, наконец, был , пойман.

Довольны были все, разумеется, за исключением командирши, её мужа, да самого верблюда. Муж пострадавшей так рассердился, что накинулся на своего, ни в чем неповинного, деньщика.

— Я ни в чем не виноват, — [63] оправдывалоя тот: — это ротные солдаты, ваше благородие, допустили таков безобразие.

— А ты где был?

— Я тут же был, да я занят был: я держал лошадь подпоручика В — ва. [64]

VI.

Мало-по-малу почва сделалась ровнее, лучше, веселее; пески кончались.

Перед последним переходом в Мерв, к полковнику приехал нарочный, с известиемгь, что батальон встретит сам генерал Комаров.

Полковник, ненмого взволнованный, тотчас же обратился к ротным:

— Гг. ротные командиры! Я получил сейчас известие, что к нам прибудет генерал Комаров!.. Обратите внимание на [65] людей: пусть все осмотрятся, обчистятся, будут поаккуратнее, не теряют виду!

Сделали привал. Солдаты немного пообчистились и опять пошли ваеред. «Чем-то он нас порадует», толковали они.

Верст за 25-ть от Мерва встретились с 17-м линейным батальоном. Составили ружья в козлы. Чистка аммуниции пошла ревностнее. Вдали показалось несколько всадников. Батальону скомандовали: «В ружъе!» Всадники приближались. Впиереди, на сивой лошади скакал сам генерал, а за ним человек пять свиты. К — в звонко, отчетливо скомандовал: «Смирр-но!» и, с шашкой наголо, поскакал на [66] своей рыжей лошадке с рапортом к генералу. Генерал принявши рапорт от полковника, быстро соскочил с лошади и поздоровался со всеми солдатами, бодро и весело глядевшими на начальство. Обошедши все роты, он начал говорить. Говорил он, что ждал солдат с страшным нетерпнием, как жаждет в жаркий день человек воды, что скавались солдаты молодцами, что он надеется, что и впредь они не подгадят себя, говорил, что переходят они теперь в Мургабский отряд, что мирный поход кончился и начнется военный, что на границе-де есть маленькое, недоразумение. Кончил свою речь генерал тем, что [67] приказал полковнику вести людей в Мерв с музыкой и песенниками впереди.

В тот же день, вечером, пришли в Мерв, где и простояли двое суток, а на третьи выступили опять в бесплодную солончаковую степь, с изредка попадающимиоя высокими камышами да солеными озерами.

В Мерве еще Комаров предлагал, было, полковнику К — ву взять только полубатальон, а другую часть батальона оставить в городе, и дополнить ее двумя ротами из 17 батальона, который еще ни разу не бывал в боях. Но старый служака и слышать не захотел о таком позоре для приведенного им батальона, [68] участвовавшего в 64 сражениях; получившего серебряные трубы, георгиевское знамя, отличие на головные уборы и ни разу ни бывавшего в сводном, Бог знает каком, батальоне, люди котораго неизвестны ни ему самому, ни его офицерам. Комаров тогда не стал спорить, и К — в повел только свой батальон, оставивши в Мерве лишния вещи солдат.

— Вот и настояли в Мерве! — говорили солдаты, вступая в бесконечную степь. На встречавшихся озерах кишело множество уток, а в камышах ходили толстые кабаны, серые волки, барсы, изредка даже и тигры. При приближении людей быстро разбегались стада сайгь и табуны [69] куланов. В далеком безоблачном небе реяли, широко распластав свои крылья, грифы и ягнятники. Солдатики даже ходили на охоту за сайгами и ели их вместо баранины.

Вскоре, впрочем, озера и камыши исчезли и заменились теми же песчаными бурожелтыми буграми, сажен в пятнадцать вышиной, какие были и раншье. Погода сделалаоь теплее. Нога солдатская стала глубже уходить в песок. Переход стал труднее.

— А по-сартовски все дорога, — говорили солдаты, указывая на проводников: — хоть ничего неть, а ведут, — знают, паршивые!

Того оживленного, духа, который был в прежних степях [70] уже не было. Но когда стали подходить ближе к Афганским границам, пошли опять дожди, начали падать холодные туманы, пески немного затвердели, а вместе с тем, и солдаты приободрились.

Уже 6 марта, у развалин Имам-Баба, где стоял казачий пост, к туркестанцам присоединился сводный стрелковый закаспийский батальон, 6-я горная полубатарея, рота саперов и полк кубанских казаков. В следующие два дня началось передвижение в Аймак-Джар. Аймакть-Джаром назывались опять какия-то развалины и такая же песчаная бугристая степь. Сюда привезли хлеба, муки, крупы, [71] уложили все прямо на земле, в мешках, и закрыли брезентом. Образовался провиантский магазин. Здесь же устроили и хлебопекарни.

Стали уже решительно готовиться к бою: осматривали ружья, обсаливали, т. е. мазали салом патроны. Это сало было подвешено в медных кастрюлях прямо над огнем. Один солдатик уронил весь патрон в сало. Патрон тотчас же разорвало, и осколок его ранил в губу опускавшего его. Солдатика увели на перевязку.

— Вот, — шутили солдаты, — на войне-то еще не побывали, а уж раненый оказался! [72]

VII.

9-го марта из Аймак-Джара отправились на рекогносцировку два офицера, чтобы разузнать, где расположились афганские войска. Впрочем, и все-то дело вышло из-за этого расположения.

Когда, в 1884 году Мерв присоединился к России, пришлось, определить границы между новой русской провинцией и Афганистаном. [73] Англия, как известно, уж с давних , пор интересовавшаяся Афганистаном, послала туда разграничительную коммиссию, с военным отрядом, якобы для охранения её. Россия послала свою комииссию, и тоже с военным отрядом, под начальством генерала Комарова. Комаров растянул свой отряд от Пули-Хатума почти до Ак-Тепе. Афганцы, ободряемые присутствием английских офицеров и малочисленностью наших войск, стали смелее и смелее переходич через указанную спорную границу, переправились даже через речку Кушку и стали строить здесь свои укрепления, при чем даже стреляли в казаков. Необходимо было их «шугнуть». [74] Поэтому-то Комаров и поспешил навстречу Ка — ву, чтобы подкрепить свой сводный закаспийский батальон. Офицеры, сделав рекогносцировку, доложили, что в афганском лагере было человек 2,600 или 3000.

12 марта, несмотря на проливной холодный дождь и липкую грязь, отряд Комарова двинулся дальше и ночевал в УрушъДушане. Раскинули кибитки, но дождь не унимался. Все смокло. Кустарник был сыр. Огня почти вовсе нельзя было развести. Ветки дысмились, дым ел глаза, а огня не было. Уж кое-как в некоторых местах развели огонь и вскипятили чай. На солдатах не было нитки сухой: раздеться же и переменить белье [75] было нельзя, — того и жди, — нападут афганцы. Под кибитками грязь, несмотря на то, что их окопали канавами, вода большими лужами подступала под солдатиков. Сверху падала сырость. Поворотится солдатик, а под ним вода так и жулькает. Некоторые от усталости все-таки заснули, а некоторые так и не сомкнули глаз всю ночь. К утру дожд сделался меньше, но бусить не переставал. Отряд двинулся дальше и расположился биваком, верст двух не доходя до первого русского поста в Кизил ли-Тепе, очутившись таким образом уже только в верстах четырех или пяти от афганцев. Афганцы, несмотря на все переговоры русских офицеров с [76] английскими, бывшими в их войсках, лишь только Мургабский отряд прибыл в Кизил-лиТепе, начали с воинственным задором выдвигать свои посты вперед и на фланги русского бивака, а на левом берегу построили даже четыре редута. Так что, когда густой белый туман, покрывавший местность при приходе туда русских, отделился от земли, поплыл кверху и рассеялся, то наши солдатики увидали врага лицом к лицу.

14-го марта капитан генерального штаба П — в, бывший в свите Комарова, с пятью джигитами отправился на рекогносцировку на правый берег р. Мургаба, а на другой день отправился туда же, но уже с ротой закаспийских [77] стрелков. Несмотря на угрозу афганцев, подошедших к нему шагов на 800 и требовавших немедленного удаления солдат, он оставался на своем месте. Тогда афганцы схватили урядника милиции, бывшего при роте переводчиком, продержали его больше часа, всячески оскорбляя его, а отпуская его, приказали ему передать, что они готовы встретить русских с оружием в руках Но Комаров избегал столкновения, и рота, высланная на правый берег, вернулась в тот же день вечером на свой бивак. 15-го же марта сотня мервской милиции, под начальством лихого полковника Алиханова, коренастаго, с рыжеватой бородой человека, отправилась на рекогносцировку [78] на левый берег Кушки. Навстречу им выехал с большим кавалерийским отрядом начальник Афганской кавалерии Джарнейль-Гос-Эдин-хан. Но между ними все-таки не произошло столкновения. Напротив, подполковник Алиханов дружески поговорил с Джарнейлем и доехал с ним почти до самого кирпичного моста через Кушку, или до Таш-Кепри. Впрочем, тут же Джарнейль попросил Алиханова удалиться, угрожая, в противном случае, пустит в ход оружие.

Но особенно трудно приходилось солдатикам, стоявшим на постах. Стоит какой-нибудь такой солдатик из Пермской или Оренбургокой губернии, уставивши [79] вперед глаза свои и в то же время вспоминая о своей далекой северной деревушке с курными избенками, с милыми родными, с лошадкой, с коровами, с курами, с покосами, со спелой рожью, и видит, как почти перед самым носом, среди тумана, ездят широкоштанные черные азиаты, в высоких чалмах, и слышит протяжные, пискливые звуки рожков их, и думает, что скверно, что нет приказу стрелять по этой сволочи, потому что такой черномазый ежеминутно может застрелить его, и ничего с него не возьмешь, — одно слово: Азия!

А афганцы делались нахальнее и нахальнее. Подедут к посту и кричат: [80]

— Убирайтесь отсюда, здесь не мервцы; здесь вам не туркмены; здес все афганцы; бивали мы не раз и англичан, и вас побьем, если не уйдете. Нам что ваши войска?! — только позавтракать, а пообедать уж в Мерв придем!

Комаровть видел, что дело неладно, — нервное напряжение всего его отряда дошло до высшей степени, а между туркменами начало возникать ужа недоверие к русским, пропадать прежнее их обаяние, и решил действовать, а не ждать больше. Он, 17-го марта, еще раз потребовал у афганцев очищения левого берега Кушки воизбежание могущаго быть между аванпостами столкновения, но начальник афганцев, [81] Наиб-Салар, отказался исполнить его требование.

В 8 часов вечера, в тот же день Комаров собрал в своей палатке всех начальников Мургабского отряда на военный советь, изложил им сущность дела и отдал необходимые приказания на следующий день. Солдаты знали об этом сборе начальников у Комарова и говорили, что теперь сражение — дело решенное.

К туркестанцам нашим, в самом деле, явился К — в и приказал выдать по 120 патронов на человека и на двое суток сухарей; людям велел он осмотреться, переодеться, быть готовыми к бою и смерти, не [82] разводить много огня и не греть никаких чайников.

— У нас отряд небольшой, — говорил он. — Подмоги ждать неоткуда, да если и придет, то еще не скоро!..

Солдаты гаркнули было свое обычное «ради стараться», но полковник тотчас же остановил их:

— Не нужно, не нужно, братцы, — всяк про себя разумей! — скавал он. Затем распределил, какой роте, как и куда идти и велел уничтожить бывшую, кроме моста, на Кушке переправу.

Солдаты, по древнему благочести вому русскому обычаю, стали переменять белье. Ротные командиры просили их только переменять [83] белье не всем разом и иметь наготове подле себя патроны и ружья. Особенно приятно было надеть это чистое белье на тело, которое почти больше месяца, а то и около полутора, не видало свежаго белья, и которое нестерпимо грызли разные насекомые. Но от водки солдаты не отказывались. У кого только были деньги, покупали и угощали своих землячков.

— Э, други-товарищи, двум смертям не бывать, а одной не миновать!.. Одна смерть... умирать, так умирать! — слышались разные голоса.

Костров не было. Холодная сырость пронизывала воздух. В афганском лагере тускло светили в тумане огни. Солдатики [84] невольно призадумались; кто знает, сделаеют ли они еще неприятеля? кто знает, может все эти песчаные высокие бугры усеются их трупами в серых шинелях, оросятся их горячею кровью? ведь, врагов такая сила! А, впрочем, страшен сон, да милостив Бог. Чему быть, того не миновать, а что кому достанется, не узнано.

Спать ложились мало. Больше готовились к бою, да вели тихие разговоры. [85]

VIII.

В 4 часа утра приказано было двигаться. Было еще совершенно темно. Грязь непролазная снизу. Дождь, сырость — сверху... Арыки, канавы... Спотыкались, падали в ямы, вытаскивали друг друга за штыки... По временам в какойнибудь роте слышался хохот...

— Тише! — кричал тогда ротный. — Лучше нам первым увидать неприятеля, чем ему нас. [86]

Но чем идуть дальше, тем делаются сосредоточеннее. Сапоги дружно шлепают по грязи. За батальоном изредка слышатся громыханье пушки. Это орудия 21 батареи. Артиллрристы также молчат.

Часовть в пять, наконец, стало рассветать. Ряды войск стали обозначаться яснее. Спустились в какой-то овраг, по которому шли около полутора часа. Уже в конце шестого часа туркестанцы вышли на бугры, в левый фланг неприятеля, ряды котораго виднелись на Таш-кепринском кургане, хотя туман еще не рассеялся. Там было около 1200 кавалеристов, несколько рот пехоты и до 8 орудий, прикрытых окопами с бойницами и амбразурами. Туркестанцы вышли как раз [87] против кавалерии. Ка — в выслал две роты к берегу Кушки, вправо от моста. Солдаты стояли бодро. Один из офицеров, смотревший в бинокль на передвижение афганских войск, спросил одного из них:

— А что, брат, много их?

— Много, ваше благородие!

— А страшно?

— Чего ж бояться то, — бойко ответил солдат. — Все одно!..

— Молодец! — похвалил офицер.

Афганцы между тем открыли огонь. Пули засвистели. Одаа из них ударила в шашку другого офицера, стоявшего в цепи, но его самого не тронула.

Рядом с туркестанцами стала прибывшая с ними полубатарея, [88] выдвинувшись немного вперед. Левее виднелись казаки и мервская милиция подполковника Алиханова, которая, вопреки диспозиции, сделалась центром русоких войск. Еще левее стоял сводный закаспийский стрелковый батальон, под начальством полковника Ни — ча.

Еще прежде прибытия туркестанцев, по рядам афганцев проехал богатоубранный всадник, сам начальник их Наиб-Салар, и прокричал своим солдатам: — «Подвизайтесь во славу Божию!» Афганцы отвечали, что они будут сражаться во имя Господне. Подполковник Алиханов, услыхав их крики, улыбнулся и сказал:

— Врете, Бог-то на нашей [89] стороне! — и приказал человекам двадцати из своих кавалеристов спешиться в ожидании аттаки. Действительно, тотчас же после обезда Наиб-Салара со стороны афганцев загремели выстрелы. Наши солдаты сделались оживленнее, чем были раньше, но огня, по приказу Комарова, еще не открывали. Но когда у одного из казаков была ранена лошадь, Алиханов подскакал к генералу Комарову, находившемуся в тылу туркестанцев, и, доложивши о случившемся попросил разрешения открыть огонь, Комаров позволил. Спешенная кавалерия Алиханова дала залп и потом начала стрельбу определенным числом патронов по времени. Туркестанцам приказали [90] зарядить ружья, артиллеристам — пушки, а стрелковвй батальон, на левом фланге, уже открыл огонь. Афганцы сначала было поколебались, но потом кавалерия их дружно устремилась в аттаку на Алиханова. Мервские сотни поскакали на них. Тогда начали палить и туркестанцы, да так, что в первом полубатальоне не хватило даже патронов, так что солдатики бегали в резерв и в подолах шинелей, под градом жужжавших, как шмели, афганских пуль, носили оттуда заряды в свои части. За реку стреляла горная полубатарея, мешавшая строившиеся там афганские резервы. Дым застилал вою местность. Земля содрогалась от непрерывной [91] пальбы. Джигиты, ударившие, было, на афганских всадников, не выдержали их стремительной аттаки, которую не мог даже удержать губительный огонь всех частей, и смешали все ряды свои. Тогда Алиханов, котораго солдаты называли вторым Скобелевым, потому что он был везде, видел все и знал обо всем, подскакал к ним и крикнул:

— Умрите тут все или истребите их!

Джигиты ободрились, ударили в шашки и прогнали афганскую кавалерию. Казаки начали посылать ей в догонку тучи пуль. Афганцы тогда быстро очистили Таш-кепринский бугор и толпами, по мосту, а то и прямо в [92] воду, бросились бежать при непрерывной стрельбе русских.

В то же время на левом фланге полковник Н — ич повел своих солдат в аттаку на афганские редуты. Солдаты бежали, падали, кричали «ура» и добежали таки, скользя и спотыкаясь на глинистой почве до рва, вскочили на бруствер и ворвались в укрепления. Один солдатик, высокий, белобрысый, набежал на рослаго чернолицаго афганца. Оба не знали, что им делать. С изумленными лицами они, бросив свои ружья, схватили друг друга за шиворот. Наконец, наш солдатик, сам не зная зачем, поднял ружье и пырнул штыком афганца.

— Ай, да молодец Нефедов! — [93] кричат другие солдаты, пробегая мимо. — Ловко его, бестию, уложил!..

А Нефедов рястерянно смотрел на смуглое лицо афганца, с застывшим на нем изумлением, и, сжимая ружье свое, думал: «зачем это, зачем?» и не заметил, что на бедре его выступало что-то жидкое, липкое, красное...

В рассыпную, кучками сбегались наши и неприятельские солдаты. Последние почти и не сражались, а отбегали назад, бросая ружья. Один рекрутик выхватил у афганца знамя, которое тот выпустил и побежал. Рекрутик, не зная, что ему делать со знаменем, побежал к своему унтер-офицеру. Унтер-офицер [94] грубо вырвал у него знамя и потащил его к Комарову.

— Вот, ваше превооходительство, — сказал он: — неприятельское знамя!

В ложементах захватили 4 орудия, а урядник временной милиции Аман-Клыч отобрал у афганского кавалериста бунчук с лошадиным хвостом и полумесяцем.

Афганцы повоюду бежали под беспрерывной пальбой наших войск. За ними тотчас же бросились казаки и джигиты по кирпичному мосту, сажен в сто длиною, перекинутому через Кушку. Н. — ич повел свой стрелковый батальон, а за ним уже двинулись туркестанцы. Мост был покрыт трупами беглецов. [95] Солдатики наши старались даже на них и не глядеть. Молча, с серьезными лицами, сохраняя равнение, шли они, обхватив почерневшими от пороха руками свои берданы, в своих серых шинельках. «Раз, два, три, четыре... раз, два, три, четыре!..» — считало большинство из них, перешагивая через трупы афганцев, пеших и конных, потоптанных, истерзанных конскими копытами, снарядами артиллерии и сапогами пехотинцев.

Под арками моста засели еще кое-какие беглецы и стреляли из своих плохих ружей (англичане снабдили афганцев только своими орудиями) по проходящим солдатикам. Пули неприятно щелкали по кирпичным бокам моста. [96] Солдаты еще больше хмурились. «Раз, два, три, четыре... раз, два, три, четыре»... казалось, не хотел каждый сбиться с принятаго им такта, какь будто все дело заключалось в том, чтобы идти в шаг.

Взвод солдат 3-й роты, с низеньким, русеньким унтер-офицером, отделился от войск, чтобы очистить берег от засевших под арками моста афганцев.

Отряженные спустились к берегу и уложили всех. Явились.

— Ну, что, как? успокоили? — спрашивает ротный.

— Да, буянили, ваше благородие, и на солдат бросались, ну, мы их штыками, как червяков... [97]

— Ну, и ладно: так и полковнику доложу! В самом деле, что с ними возиться? Не ребят, ведь, крестить?!

А полковник Ка — в, ехавший посреди солдат на своей рыжой лошадке, сказал:

— А что, братцы, есть еще у вас патроны?

И вдруг против всякого ожидания, серые люди весело, громко крикнули:

— Точно так, ваше высокоблагородие!

В афганских кибитках и палатках, поставленных на толстых камышевых подставках, находили медные чайники с чаемь, лепешки, заведенные в больших чашках, фисташки, фрукты, урюп, медные кувшины для [98] омовений, полушубки, белье, чалмы и прочую рухлядь.

Посреди лагеря был устроен бархан (укрепление), в котором, впрочем, находились только раненые да прикованный к английской пушке афганец. С горбатым носом, усатый, смуглолицый, он был закован по ногам и рукам и, испуганно ворочая белками своих глаз, глядел на обступивших его русских солдат. Позвали переводчика. Оказалооь, что его приковали к пушке за то, что он не пошел в цепь и силой заставили стрелять в русских. Ударили сбор. Солдаты выстроились посреди опустошенного афганского лагеря. Скомандовали: «на краул!» [99] и вдоль фронта проехал генерал Комаров.

— Поздравляю, братцы, с победой, благодарю вас!

— Урра! — закричали в рядах.

Вдали, в степи послышались также радостные непонятные крики. Оказалось, что толпы сарыков и текинцев, выбежав из своих саклей, также торжествовали победу «урусов» над ненавистными им афганцами. Комаров обласкал их, а солдатам сказал, что поход кончен, что афганцев преследовать больше не будут, и что теперь можно уже всем возвратиться домой.

И, странное дело, по всем солдатским лицам пробежало, как будто, облако неудовольствия. [100]

— А теперь все равно бы уж, хоть бы и в Герат идти! — говорили многие, как будто, недовольны были тем, что избежали они смерти и не пойдут больше на встречу к ней. [101]

IX.

По переходе войск обратно, Комаров приказал убрать трупы, патроны, афганцев бросить в воду, ячмень же и продовольственные припасы разделить между людьми.

Сарыков послали зарыват трупы, а несколько солдатиков отрядили для исполнения других генеральских приказаний. Человек шесть из них захотели пошалит. [102] Взяли они мешечка четыре пороху, сложили их рядком и попросили одного солдатика поджечь их. Солдат взял палку, зажегь и приложил к пороху.

Тррах! Яркое пламя осветило вдруг всех, и солдатик опрокинулся навзничь. Другие солдаты засмеялись:

— Вот, и не вятские мы, а хуже вятских сделали. Да, как увидели, что солдатик лежит почти без движения, а все лицо у него опалило, кинулись к нему, взяли и увели в больницу.

— Вот, — говорили они потом: — на войне не попало, так после досталось бедняге!

21 марта капитан П — в с сотней джигитов отправился на рекогносцировку в Кала-и-Мор, а [103] на следующий день подполковник Алиханов с соткей казаков на Меручак. Возвратившись, они донесли, что афганцы очистили всю местность, по которой они проходили, а путь их обозначился множеством свежих могил, погибших от ран, холода и голода и отчаянного бегства.

Разскязывали, что начальник афганский Джарнейль, убегая с остатками своего отряда, получил письмо от гератского НаибъУль-Гукуме, в котором последний уговаривал его держаться против русских крепче, так как были высланы ему на помощь сильные отряды. Джарнейль, будто бы на это тольлко вскрикнул:

— Теперь уже ничего не надо, потому что все пропало! [104]

Погода стояла самая скверная: то холод, то дождь, то снег, а то и все вместе. Но солдатики неособенно горевали: они выбросили, несмотря на холод, даже все подобранные у афганцев полушубки, потому что афганские вши, в изобилии их наполнявшия, сразу же дали почувствовать себя победителям. В лагере гремел оркестр музыки, а песенники распевали сочиненную капитаном П — вым песню:

25 марта настала, наконец, Пасха. Редко кому приходилось провести такую Пасху, какую пришлось провести солдатикам, бывшим у Кушки.

Дождь, холод не прекращались; свету Божьего не было видно. В 12 часов ночи в походной церкви начали служить заутреню. При возвращении вь палатки, солдатам роздали по два яйца, за которыми ездил заведывающий [107] хозяйством в г. Мерв. Суп хлебали пополам с землей. Вместо жаркого было подано жареное мясо.

— Эх, братцы, не то было бы в казармах, в Самарканде, — вздыхали некоторые.

— А дома я еще бы лучше наелся, чем в казармах, — говорил какой-нибудь из рекрутов.

— В том-то и дело, братцы, что за морем телушка-полушка да рубль перевозу! И за то благодарите Бога, что живы остались!

После обеда играла музыка, и солдаты, для развлечения, палили из оставленных афганцами пушек. [108]

Так провел Пасху, на клочке земли, отбитой у врагов, заброшенный в глубь Азии маленький отрядец в то время, как там, далеко, на Руси святой, по всем городам и селам звонили все колокола, и веселился православный народ!