Боевая служба продолжается
Внутреннее положение страны было очень тяжелым. Промышленность и сельское хозяйство, и без того отсталые, пришли после войны в полный упадок. Бедственное положение усилил страшный неурожай 1921 года, доведший Поволжье и некоторые другие районы до голода. В те годы питание Красной Армии, как и всего населения, было очень скудным. Помню одно собрание, на котором стоял вопрос об отчислении десяти процентов месячного пайка в фонд Комитета помощи голодающим (Компомгол). Помню, как один за другим поднимались красноармейцы и предлагали отчислять не десять процентов, а четверть всего пайка, и не месяц, а три месяца. Рабочие, крестьяне и служащие по всей стране не имели самого необходимого — хлеба, соли, одежды, обуви, керосина, спичек.
Деньги катастрофически падали в цене, стоимость их понижались не по дням, а по часам, поэтому каждый стремился получить зарплату первым, а не последним. Моя квартира была недалеко от шоссе, идущего [92] от казарм в местечко. Я видел, как получившие зарплату вместе с женами бежали в местечко на базар или в лавку, чтобы скорее отоварить деньги. И этот бег наперегонки себя оправдывал: кто получал и расходовал деньги до полудня — тот больше приобретал на ту же сумму, чем те, кто покупал во второй половине дня. Это было тяжким испытанием жизнеспособности и крепости молодой Советской власти. Мы знали, что враги радуются нашему бедственному положению, что нам никто не поможет и что мы должны надеяться только на себя. И мы верили в свои силы, в светлое будущее. Работали, не считаясь со временем, с усталостью, лишениями. На преодоление, казалось бы, непреодолимых трудностей нас воодушевляла Коммунистическая партия во главе с Лениным, которому мы все верили больше, чем себе. Сложнейшие вопросы встали тогда и перед Вооруженными Силами Советской страны. 1 марта 1921 года за № 504 был объявлен приказ Реввоенсовета Республики, в котором говорилось:
«1. В основу оценки соответствия лиц комсостава занимаемым должностям и представления к продвижению... ставить боевые качества и преданность Советской власти. Если аттестуемый начальник в своей настоящей должности был способен управлять своей частью при боевой обстановке революционной войны и при этом проявил себя преданным работником Советской власти, то это вполне определяет как его пригодность к занимаемой должности, так и возможность продвижения на высшую...2. С особым вниманием относиться к оценке тех начальников, которые выдвинулись на командные должности из красноармейской среды во время революционной войны... они особенно ценны для армии. Если теоретические познания в военном деле этих лиц невелики, то необходимо стремиться поднять их военное образование...
3. Не допускать, чтобы лица комсостава, не имеющие боевого стажа, но опытные в деле обучения войск... получали бы преимущества перед начальниками, проявившими особые способности к управлению войсками в боевой обстановке...»
В соответствии с этим приказом, подписанным Э. Склянским и С. Каменевым, я был оставлен в кадрах армии и назначен командиром полка. Вскоре мне пришлось убедиться, что командовать полком — задача далеко не всегда одинаковой трудности. [93]
В 1912 году, когда я начинал службу солдатом, наш Черниговский гусарский полк располагался в казармах и конюшнях, подрядчики доставляли на полковой двор сено, дрова, на склады регулярно поступало продовольствие, обмундирование, имелись манежи, столовые, тиры, стрельбища, для офицеров — квартиры; учеба шла по твердо установленным планам и порядкам. В 1922 году полк, в который я был назначен командиром, был расквартирован по деревням; приходилось очень много работать, чтобы обеспечить более или менее нормальную жизнь и учебу людей. Опасался я и того, что учился в школе всего три зимы, а мои соседи, командиры полков, были со средним или незаконченным средним образованием. Правда, мне было уже тридцать лет, десять из них я провел на военной службе, а командиры соседних полков были намного моложе как по возрасту, так и по опыту. Решил учить подчиненных тому, что знаю сам, и по-настоящему учиться самому. Несмотря на то что я был «старым кавалеристом», я никогда не увлекался манежем и использовал его лишь для необходимой выездки лошадей и обучения молодых кавалеристов езде, преодолению стандартных препятствий, рубке лозы, вольтижировке. Всю тренировочную работу выносил в поле, проводил ее в комплексе тактических занятий. В связи с этим при соревнованиях на фигурную езду, на высшую выездку лошади мы уступали первенство соседям. Приходилось выслушивать замечания командира дивизии: «Горбатов не любит манежа, он увлекается полем». Так записано и в моей аттестации того времени. Но я упорно не считал это своим недостатком, по-прежнему уделял главное внимание боевой подготовке — и получал полное удовлетворение при разборах учений, проводимых старшими начальниками. Там уж мы часто слышали: «Поле для полка Горбатова — родная стихия», «Полк в поле, как рыба в воде». В это время комиссаром полка был П. С. Дьяченко, член партии с 1918 года. Это был образцовый комиссар, любимец бойцов, человек беспокойный, вникающий во все поры жизни и учебы полка. Участник штурма Зимнего дворца, он отважно воевал в гражданскую. Во время стычки с бандой вышел из строя командир эскадрона. Тогда эскадрон возглавил комиссар полка. Командовал умело, решительно. Банда была разгромлена. Конники эскадрона захватили восемь пленных и станковый пулемет. Наш комиссар служил живым примером для каждого [94] бойца. Он отличный кавалерист — на дивизионных соревнованиях по рубке взял первый приз. Наравне с тактической подготовкой много внимания мы уделяли политическим занятиям, добивались, чтобы каждый боец знал внутреннее и международное положение страны, понимал, для чего он служит и что защищает.
Старательно занимались стрелковым делом: боевой стрельбой с неизмеренными расстояниями, с замаскированными и появляющимися мишенями, стрельбой из станковых пулеметов с закрытых позиций. Поэтому полк уверенно удерживал первенство как по коллективным, так и индивидуальным стрельбам, да и сам я стрелял отлично: за успехи на дивизионных соревнованиях 1924 года я получил большие золотые часы с боем, секундомером, показывающие месяц, число, день недели и полнолуние. Этот подарок до сих пор берегу как память. Приз я взял и в 1926 году. В эти тяжелые годы голода и разрухи мы не только учились. Бойцы и командиры Красной Армии сражались с бандами, восстанавливали разрушенную промышленность и транспорт, участвовали в субботниках, помогали крестьянам обрабатывать поля. Эти многообразные и сложные задачи решать становилось все труднее хотя бы уже потому, что к 1923 году Красная Армия из многомиллионной превратилась в шестисоттысячную. А партия, народ потребовали: сокращение численности войск не должно ослаблять оборону страны. Поэтому мы настойчиво совершенствовали организацию войск, их боевую в политическую подготовку.
Над нашим полком шефствовал Макеевский металлургический завод, крупнейший по тому времени. Я не раз бывал в гостях у шефов. Директор, высококвалифицированный инженер, показал мне свой завод. Сильное впечатление произвели на меня слаженность и стройность производственного процесса, военная организованность в действиях тысяч рабочих. Мы шли вдоль длинного ряда пышущих жаром мартенов, видели сталь, льющуюся бешеным ручьем, и ту же сталь уже в виде раскаленных полос, змеями выскакивающих из прокатных станов. Всюду тянулись рельсы, по которым катились паровозы, вагоны и вагонетки. Я восхищался ловкостью [95] и мастерством людей, работающих у печей и огромных машин. — Сколько же от вас требуется знаний! — воскликнул я. — Да, — не без гордости отозвался директор. И добавил: — Это не то, что у вас, военных: «направо, налево». Мне стало обидно за свою профессию. — Есть поговорка: в чужих руках ломоть всегда толще. Вот и вам своя работа кажется гораздо сложней, чем наша. Между тем военное дело — страшно трудное. Мы работаем не с металлом, а с живыми людьми, которых надо так обучить и воспитать, чтобы в нужный момент они ценой неимоверных усилий, ценой жизни своей победили врага, отстояли ваш завод, спасли все и вашу семью от гибели. Понимаете: за судьбы страны мы отвечаем, величайшая ответственность на нас лежит. У вас большое преимущество; вы каждый день видите результаты своего труда, можете их оценить. А плоды нашей работы могут в полной мере проявиться только на войне. И исправлять ошибки, устранять недоделки, наверстывать упущенное будет уже поздно: за все придется расплачиваться кровью. Вот почему мы очень много работаем и очень много думаем.
21 января 1924 года, задолго до рассвета, я выехал с командирами в поле для проведения занятий. К вечеру, возвращаясь домой, мы выехали на большую дорогу. Нам стали встречаться люди, идущие из местечка, с понуро опущенными головами, а некоторые с заплаканными глазами. Сначала мы думали, что это от резкого встречного ветра. Но когда мы приехали в военный городок, то и там увидели горе на лицах красноармейцев и командиров. Умер Ленин. Мы ни о чем не могли думать, только об этой невосполнимой утрате. Думалось: неужели нельзя было спасти, сохранить, ведь он был еще совсем не старым? Никогда ни до этого, ни после я не переживал столь великого горя. В эти скорбные дни мы с комиссаром полка на собраниях призывали партийную организацию и каждого коммуниста быть ближе к красноармейцам, проявлять больше бдительности, воодушевлять людей трудиться еще больше, еще лучше. Только тесным сплочением вокруг [96] Коммунистической партии, дружной и добросовестной работой мы можем внести свою долю в общие усилия народа, самоотверженным трудом возместить великую утрату.
Зимой 1925 года я был командирован в Москву на совещание высших кавалерийских начальников. Сидя в купе мягкого вагона, беседуя с попутчиками, я через от крытую дверь увидел проходившего по коридору высокого, плотного человека в военной шинели. Мне показалось в его фигуре что-то настолько знакомое, что по спине пробежал холодок. Я быстро встал и вышел, чтобы увидеть этого человека в лицо. Да, я не ошибся — это был он, бывший штабс-ротмистр Свидерский (потом, на фронте, ротмистр и подполковник), который обучал нас, молодых солдат, в 1912-1913 годах.
Когда я напомнил ему о себе, он сказал:
— Очень приятно возобновить с вами знакомство. — И, показывая на мои знаки различия, такие же, как и у него — три прямоугольника на синих петлицах, добавил: — Рад видеть, что мое обучение пошло вам впрок.
— Да, учеба не пропала даром, за это вам спасибо, — ответил я.
Он был председателем ремонтной комиссии, закупающей для армии лошадей в наших республиках и за границей. Узнав, что я командир кавалерийского полка, он спросил, нет ли у меня претензий по поставляемому нам конскому составу, и рассказал, что комиссаром в ремкомиссии работает у него Силиндрик, член партии с 1905 года, они оба едут в Москву на совещание высших кавалерийских начальников. Я в свою очередь рассказал ему, что Силиндрика хорошо знаю, он когда-то был в нашей дивизии комиссаром одного из полков, и что я тоже еду на это совещание. Претензий к ремкомиссии не имею.
После этого Свидерский стал часто заходить в наше купе. Мне все время казалось, что он чувствует себя неловко, — вероятно, пытается вспомнить, не был ли я одним из тех, кого он избивал за малейшую оплошность, а порой и совсем беспричинно; возможно, он боялся, как бы я не рассказал об этом в Москве. Однако, встретив на совещании его комиссара, Силиндрика, я сказал, что знаю Свидерского по 1912-1915 годам, но о его отношении к солдатам умолчал. Силиндрик отзывался о Свидерском очень хорошо, высоко ценил его как прекрасного специалиста и честнейшего человека; не было случая, [97] чтобы он не обнаружил хотя бы малейший недостаток лошади, с негодованием отказывался от взяток и от участия во всяких махинациях. Однажды в Германии Свидерскому предложили остаться и сулили ему должность директора государственного конного завода, соблазняя большим окладом, но он ответил:
— Когда была революция в России, то некоторые из наших офицеров бежали к вам. А когда она будет у вас куда они и вы побежите? Нет, я пережил одну революцию, с меня хватит. Мне хорошо и в России.
На третий день совещания Свидерский пригласил меня к обеду, и я согласился: было интересно посмотреть, как он живет. В старые годы среди солдат ходили слухи, что Свидерский очень богат.
Дверь нам открыла его жена — я ее вспомнил, она мало изменилась и была по-прежнему красива. Встретила меня как старого знакомого и сказала, что муж говорил ей обо мне много хорошего. Жили они в двух комнатах, где было тесно от мебели и сундуков, нагроможденных до потолка. «Вероятно, уплотнили», — подумал я.
За столом все было хорошо, пока я не отказался пить вино (даже когда хозяин произнес тост за укрепление Красной Армии и за мое здоровье, как одного из ее представителей). Хозяин никак не хотел поверить, что военный человек не может выпить вина, и мой отказ принял как личную обиду. Убедив его, что я действительно не пью спиртного, даже пива, я тут же признался, что сперва чувствовал к нему некоторую настороженность, так как помнил его чрезмерно суровое отношение к солдатам.
— Но, поверьте, — сказал я затем, — меня очень обрадовало то, что я узнал о вашей добросовестной работе при Советской власти. Считаю, что никто не вправе помнить то, что вам не хотелось бы вспоминать из прошлого. Уверен, что Советская власть не останется у вас в долгу.
Он встал и крепко пожал мне руку. Они с женой переглянулись и повеселели. Разговор стал непринужденным и откровенным. Я сказал ему, что солдаты считали его очень богатым человеком и меня удивляет, почему он не за границей. Он чистосердечно ответил:
— Мой отец был патриотом и держал деньги только в русских банках, а вы знаете, что получилось с этими деньгами. А главное, мы все время жили в Москве. Если бы я оказался на юге, то, возможно, тоже совершил бы [98] глупость, как другие, и разделил бы горькую участь эмигрантов.
Рассказал он и о том, в какой большой тревоге и одиночестве жили они первые годы, потеряв всех прежних знакомых.
— А теперь мы очень рады, что не оказались за границей. Я работаю, мою работу ценят, мы приобрели много новых друзей и живем очень хорошо.
Многое мы вспоминали в тот вечер и расстались как добрые знакомые.
Не могу не вспомнить другого кавалерийского офицера царской армии, прожившего гораздо более сложную жизнь, — Бориса Александровича Энгельгардта, полковника-гвардейца, отличного спортсмена, имевшего больше всего призов за конкур-иппик (тот вид скачки, который описан Толстым в «Анне Карениной»). Сын артиллерийского офицера, известного своими изобретениями для полевой артиллерии, он окончил пажеский корпус. Во время войны с Японией командовал эскадроном. Потом ушел из армии, где делал блестящую карьеру, и, по семейной традиции «смоленских Энгельгардтов» (в отличие от однофамильцев, остзейских баронов), занялся сельским хозяйством в своем небольшом имении, стал земским деятелем, добивался организации крестьянской сбытовой и закупочной кооперации, ратовал за поощрение льноводства и возделывания других технических культур в нечерноземной полосе. Между прочим, он племянник знаменитого Б. Н. Энгельгардта, автора писем «Из деревни», о которых с высокой похвалой отзывался Ленин. Как видный земский деятель, Б. А. Энгельгардт был выбран депутатом в IV Государственную думу, где вернулся к прежним военным интересам, стал докладчиком комиссии по военным вопросам. Один из немногих, он понимал необходимость перевооружения русской армии и добивался его, преодолевая тупое сопротивление царя и министров.
После Октябрьской революции к царскому полковнику генерального штаба, аристократу, помещику, да еще и «октябристу» (впрочем, довольно случайному), отнеслись с вполне понятным недоверием. Когда же после убийства Урицкого в Петрограде начались аресты подозрительных «бывших», он бежал на юг, к белым, и возглавил пропагандистский аппарат в деникинской армии. Убеждал Деникина и его «правительство» отдать землю [99] крестьянам, но, разумеется, на такой шаг помещики не согласились. К Врангелю Энгельгардт не пошел, ибо считал его не русским патриотом, а человеком, защищающим исключительно корыстные интересы реакционной верхушки. Вообще он был убежден, что песенка помещичье-буржуазного строя в России спета, и потому, оказавшись в Париже, не присоединился ни к одной из белоэмигрантских группировок. Работал шофером такси, затем переехал в Латвию и устроился тренером на Рижском ипподроме. Когда Латвия стала снова советской, он отказался эмигрировать, рассчитывая, что за «старые грехи» не понесет чрезмерно тяжелого наказания. Действительно, после длительного следствия он подвергся лишь административному выселению в Хорезмскую область, где находился вплоть до 1946 года.
Во время Отечественной войны Энгельгардт подал заявление о том, что хотел бы служить в армии, хотя бы рядовым солдатом. Врачебная комиссия признала этого почти семидесятилетнего человека годным к военной службе без ограничений, но зачислять его в армию сочли нецелесообразным. После войны он продолжал работать на Рижском ипподроме и умер в возрасте около девяноста лет полноправным советским гражданином, получая трудовую пенсию.
Можно с уверенностью сказать, что, если бы Б. А. Энгельгардту оказали доверие в 1918 году, он был бы таким же честным советским работником, как Свидерский, и принес бы еще больше пользы нашему коневодству и армии, так как обладал глубокими знаниями, трудолюбием, энергией, был человеком правдивым и искренним. Б. А. Энгельгардт оставил интереснейшие воспоминания.
В те годы все военные учились. Одни — в академии, училищах, на курсах; другие использовали для учебы время, положенное для отдыха, это те, кого начальники не отпускали на учебу: «Подожди, чего тебе учиться, я за тебя неученого и двух ученых не возьму». Не отпускали и меня.
Давно это было, но я все еще вспоминаю те времена и исключительно дружную и слаженную работу, действительно общую, начиная с красноармейцев и младших командиров и кончая самыми высокими начальниками. [100] С каким энтузиазмом боролись все за высокие показатели в учебе, как мало было самых незначительных проступков, а уж о преступлениях редко и слышно было... Гауптвахта по большей части пустовала, военному трибуналу судить было некого. Тогда не старались больше наказывать, чтобы поднять дисциплину, а все внимание отдавали созданию моральных условий, предупреждающих проступки, и этим занимались все — не только командиры и политработники, но и члены трибунала, следователи, врачи, каждый член партии и комсомолец. Помню, как сильно я переживал малейшее замечание командира дивизии или других начальников, указывающих на тот или другой недостаток в работе полка, как лишался аппетита, сна и, мучаясь, думал: почему же я не смог заметить этот недостаток сам?
Наконец осенью 1925 года послали меня на кавалерийские курсы усовершенствования командного состава в Новочеркасск, на отделение командиров полков. Начальником курсов был старый знакомый А. Г. Голиков — тот, что во время войны с белополяками командовал 7-й стрелковой дивизией и той конной группой, в которой я командовал полком, а потом отдельной Башкирской бригадой. Хотя из списков полка я не исключался, но полагал, что меня могут перевести в другую часть, а потому издал приказ по полку. Поскольку этот документ касался воинского быта того времени, хочется привести его хотя бы в выдержках.
ПРИКАЗ7-му Черниговскому Червонного казачества кавалерийскому полку
6 октября 1925 г. № 398
г. Староконстантивов.
Согласно приказу по войскам УВО за № 266/3 я убываю для прохождения кавалерийских курсов усовершенствования. Временно командовать полком остается тов. Дмоховский Николай Генрихович.
Дорогие товарищи! На мою долю выпало принять полк, когда он после рас — квартирования по обывательским квартирам переходил в казармы. Много трудностей вставало перед нами. Казармы были без печей и зимних рам, не хватало постельных принадлежностей. А конюшен вовсе не было Всего отпускалось в четыре раза меньше, чем требовалось. Не было даже керосина для освещения. Мы дружно взялись за работу. Своими силами отремонтировали [101] казармы, построили конюшни, изготовили мебель — топчаны, столы, скамьи и табуретки. Командный и политический состав добровольно отчислял часть своего скудного жалованья, чтобы покупать керосин, дрова и другое необходимое для казарм и ленинских уголков.
Сейчас мы живем и учимся в нормальных условиях. Полк спаян в дружную семью, в мощную боевую единицу. Укрепились порядок и дисциплина. Повысилась выучка личного состава. Безупречно содержатся лошади. Подразделения полка успешно справляются со своими задачами.
Большим испытанием для нас была осень 1924 года, когда по демобилизации ушел от нас почти весь красноармейский состав. Оставшимся пришлось работать без устали, чтобы сохранить коней и материальную часть.
...Дорогие товарищи командиры и политработники! Расставаясь с вами, обращаюсь с советом.
Уделяйте всегда должное внимание воспитанию бойца. Эго больше чем необходимо. Когда каждый красноармеец поймет, что такое Советская власть и чего добивается Коммунистическая партия, любую задачу мы решим успешно. Ежедневно отдавайте хотя бы самую малую частицу своего свободного времени на то, чтобы поговорить с казаком не как командир, а как товарищ.
Лихим «червонцам» полка за сознательность, дисциплинированность и хорошее ко мне отношение выражаю сердечное спасибо.
Да здравствует славный 7-й полк Червонного казачества! Да здравствует единственная в мире Рабоче-Крестьянская Красная Армия!
Да здравствует вождь РККА — Коммунистическая партия!
Приказ прочесть во всех эскадронах и командах.
Командир и военный комиссар 7-гo кавалерийского полка ГОРБАТОВ
Окончив курсы, я вернулся в свой полк.
Много раз нас привлекали к военным играм в округе, и я всегда удивлялся способности молодого командующего округом И. Э. Якира так проводить разборы, чтобы ни у кого не закружилась голова от успеха и что бы не был подорван авторитет кого-либо из командиров. Говоря о правильном решении, он, бывало, не только отметит, что оно соответствовало сложившейся обстановке, но укажет и на неиспользованные возможности; разбирая решения, не удовлетворившие его, всегда постарается найти в них хоть крупицы положительного, приведет примеры других возможных решений. Веру в свои силы у подчиненных он всегда оберегал. Возвращаясь с этих игр, я чувствовал себя обогащенным новыми знаниями. [102]
В августе 1928 года командир дивизии Григорьев сообщил мне, что предстоят большие окружные маневры, которыми будут руководить нарком К. Е. Ворошилов и начальник Штаба РККА Б. М. Шапошников. Дивизия выставляет на них сводный полк, командовать которым приказано мне.
— Послезавтра доложите свои соображения по формированию полка.
При очередной встрече с командиром дивизии я предложил состав сводное части. Ядром ее должны были стать эскадроны нашего полка. Вливались в него и лучшие подразделения из соседних полков. Формирование мы завершили за пять суток. Двенадцать дней, оставшихся до маневров, использовали для учебы. Начали сколачивать новый полк. Занимались с увлечением. Все были рады участвовать в больших маневрах, которыми руководит сам нарком. Приятно было во время построений и занятий смотреть на довольные лица красноармейцев и командиров, на прекрасно тренированных коней. Давно уже я мечтал командовать таким полнокровным полком.
Перед выступлением в назначенный район мы с командиром дивизии еще раз посмотрели с бугорка, как выглядит новый полк на походе. Остались довольны: все пригнано, ничего не болтается, не бренчит, в повозках все уложено аккуратно, опрятно, затянуто брезентом.
Маневры проводились в районе западнее Киева. Наш отдельный полк несколько увеличенного состава по ходу всех маневров противопоставлялся 3-й кавалерийской дивизии, выступавшей на стороне «синих». Я знал, что этой дивизией командует Е. И. Горячев, грамотный и волевой командир, но до этого служивший в части, где подготовке к парадам уделялось времени больше, чем полевой выучке. Посредником в наш полк был назначен опытный и требовательный командир — начальник военного училища В. С. Попов.
На первом этапе маневров отрабатывалось начало войны — нападение «неприятельских войск» на Советский Союз. Разведка, высланная нами, своевременно обнаружила «противника»: «синие» двумя бригадными колоннами двигались лесными дорогами, удаленными одна от другой на семь километров.
Мы решили нанести удар сначала по северному отряду «синих». Всем полком заняли лес неподалеку от дороги, по которой следовал «противник». [103] Вот вдали показалась его разведка. Ее головной дозор шел по дороге, а левый дозор проскакал по самой опушке леса, но нас не обнаружил. Наши наблюдатели, сидевшие на деревьях, не отрывали глаз от биноклей. Мне доложили, что в трех километрах появилась голова колонны. Не спешить — можно испортить все дело! Командиры эскадронов предупреждены: первые три эскадрона под моей командой атакуют головной полк «противника», а остальные эскадроны под командованием моего заместителя атакуют другой полк, предварительно обстреляв его из пулеметов.
Выждав, когда полк «противника» оказался перед нашими тремя эскадронами, мы сначала обрушили на него огонь пулеметов, а затем атаковали в конном строю. Одновременно был атакован и другой полк «синих», который шел в километре позади головного.
Наша атака была настолько неожиданной и стремительной, что «синие» не успели принять каких-либо контрмер.
Посредники пришли к единому мнению: признать успех нашего полка, бригаду «противника» считать разбитой, а командира бригады и часть штаба дивизии плененными.
Перед этим первым столкновением нашего полка с «противником» к нам прибыли Якир и Ворошилов. Командующий спросил, что я знаю о «противнике», как оцениваю обстановку и какое принял решение.
Ответив на его вопросы, я доложил: атакую в конном строю ближайшую к нам бригаду «противника» на марше и в зависимости от исхода боя решу, что делать дальше.
Командующий и нарком переглянулись и уехали.
Потом они снова появились в нашем полку. Якир серьезным тоном спросил меня:
— Так вы, товарищ Горбатов, все еще придерживаетесь своего активного решения? Не хотите обороняться, а думаете атаковать бригаду? Подумайте, пока не поздно.
Озадаченный этим вопросом, я стал проверять последние сведения о «противнике» и снова услышал голос командующего:
— Ну как, товарищ Горбатов, изменили вы свое намерение или остаетесь при прежнем?
— Остаюсь при прежнем, — ответил я.
Ворошилов и Якир наблюдали атаку. После нее они о чем-то поговорили с посредниками, а когда те объявили [104] результат, командующий округом подошел ко мне и сказал:
— Передайте от нас благодарность полку за лихую и успешную атаку. Хочется верить, что это не последняя удача на наших маневрах. — А затем добавил: — Я не был уверен, что вы не откажетесь от своего правильного решения. Хорошо, что вы его не изменили.
Успех сопутствовал нам и дальше.
Дивизия «синих» сделала попытку захватить с ходу, без огневой подготовки, рубеж, который мы, спешившись, обороняли. Атака была признана неудачной.
Мы были уверены, что «противник» через три-четыре часа повторит наступление, подготовившись более тщательно. Принимаю решение: оставить на этом рубеже все станковые пулеметы и артиллерийскую батарею, а весь полк отвести на левый фланг в село и перелесок. Пусть «противник» атакует рубеж, а мы тем временем нагрянем на него в конном строю со стороны, откуда он не ожидает удара.
Расчет наш оказался правильным. «Противник» начал сильный обстрел нашего рубежа артиллерийским и пулеметным огнем. Кроме того, он поставил дымовую завесу на всем фронте. Наблюдатель с колокольни доложил, что за дымом движется масса конницы. Приказываю пулеметам и артиллерии усилить огонь сквозь дымзавесу, а эскадронам приготовиться к конной атаке, которую начнем, как только «противник» проскочит рубеж и подставит нам свой правый фланг.
Мы контратаковали «синих», хотя у них было три полка (один оставался в резерве). «Противник» был ошеломлен неожиданностью. Посредники и на этот раз присудили нам полный успех.
В ходе маневров мы еще трижды наносили поражение «синим». Прощаясь со мной, К. Е. Ворошилов пошутил:
— Придется вас направить комбригом в 3-ю дивизию. Поучили бы их, как нужно работать в поле.
На разборе маневров нарком похвалил нас за хорошую разведку, за умелую оценку обстановки, правильность решений и инициативу.
Словам наркома относительно моего перевода в 3-ю кавдивизию я не придал большого значения, считая, что это было сказано так, между прочим, скорее всего, в укор стороне, не имевшей успеха. Другого мнения держался [105] командир нашей дивизии Григорьев: «Вот увидишь, заберут тебя от нас».
Так оно и случилось. Вскоре пришел приказ о назначении меня комбригом в 3-ю кавалерийскую дивизию. Назначение на более высокую должность было приятно. Но жаль было расставаться с полком, которым командовал семь лет.
Командир 3-й дивизии Е. И. Горячев, мой недавний «противник», встретил меня радушно. А командир корпуса К. Н. Криворучко взглянул на меня косо и проворчал: «Посмотрим, каков ты есть, хваленый!»
Первой бригадой командовал хорошо мне знакомый А. Е. Зубок, образованный офицер, долгое время прослуживший начальником штаба дивизии. Я уже знал, что он очень умело организует занятия и учения. У такого есть чему поучиться. Узнав, что через три дня Зубок проводит очередные занятия с командирами, я попросил у него разрешения присутствовать на них. Он не только согласился, но и предложил взять у него ряд методических разработок. Большую пользу принесли мне его советы по организации учений.
Понемногу я втягивался в новую работу. В бригаду к нам несколько раз приезжал командир корпуса, присутствовал на занятиях и учениях, но редко делал существенные замечания. К моему удовольствию, наши взаимоотношения стали быстро налаживаться.
Бригада, которой я теперь командовал, с гордостью носила присвоенное ей наименование кавалерийской бригады имени «Незаможных селян Украины». Почетным председателем организации незаможных селян был всеми уважаемый председатель ЦИК Украины Г. И. Петровский, бывший депутат от рабочих в Государственной Думе.
Съезды крестьян-бедняков Украины проводились периодически в Харькове, тогдашней столице республики, и Г. И. Петровский принимал участие в их работе от начала до конца. Представители нашей бригады всегда присутствовали на съездах, и я докладывал делегатам о состоянии дел в соединении.
За высокий уровень боевой и политической подготовки ЦИК УССР наградил меня малахитовым письменным прибором изумительной работы. Его я храню до сих пор как дорогую память о покойном Григории Ивановиче. [106] Другим нашим шефом был Днепрострой — одна из крупнейших строек того бремени. Бойцы часто бывали на строительстве, участвовали в работах. А днепростроевцы в свою очередь помогали нам, чем могли. Величайшим событием и для рабочих стройки, и для наших конников был торжественный пуск электростанции, на который были приглашены многие из нас.
Осенью 1930 года я снова был послан на учебу, на этот раз в Москву, на Высшие академические курсы. Учили нас основательно, и мы жалели, что учеба длилась всего десять недель. Возвращаясь в дивизию, мы, вздыхая, говорили о том, как многому можно научиться за год, а тем более за три года в академии и как счастлив тот командир, кому выпадает эта возможность.
11 января 1933 года меня назначили командиром 4-й кавалерийской дивизии. По пути в Белоруссию, где , дивизия дислоцировалась, я сделал остановку в Киеве, чтобы попрощаться с командующим округом и поблагодарить его за науку и за выдвижение на столь высокую должность. Я сказал также, что с удовольствием остался бы в его подчинении.
— Видите ли, товарищ Горбатов, — сказал Якир, — вакансий на такие должности у нас сейчас нет, а продолжать держать вас заместителем комдива я считаю нецелесообразным.
Он обещал иметь меня в виду и в свою очередь поблагодарил за службу.
В Минске я вручил свое предписание командиру корпуса С. К. Тимошенко. Он информировал меня о состоянии дивизии, подробно остановился на ее недостатках, высказал свое мнение о каждом командире полка и о других старших командирах.
Поскольку дело было к вечеру, Семен Константинович предложил переночевать у него.
На другой день я был в Слуцке, где размещался штаб дивизии. Познакомился с его работниками, два дня ездил по полкам, изучая положение дел. И вдруг вечером позвонили из Главного управления кадров: получилась досадная ошибка — я назначен не в эту дивизию, а в 4-ю Туркменскую горнокавалерийскую, которая находится в Средней Азии.
Через неделю я был уже в Ташкенте у командующего войсками округа П. Е. Дыбенко, [107] В Мерве меня встретили начальник штаба дивизии Юрчик, начальник политотдела Байназаров и его заместитель Муравьев. Они рассказали мне о дивизии и ее людях.
Дивизия дислоцировалась в гарнизонах, разбросанных на обширной территории. Одно из подразделений было в Кушке, у афганской границы. Когда-то в Кушку посылали за провинности, а потому среди командиров ходила поговорка: «Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют». Дивизия только что развернулась из отдельной бригады и была укомплектована, за исключением одного полка, туркменами. Большинство командиров были тоже туркменами, в той или иной степени знающими русский язык.
При первом же знакомстве я залюбовался людьми дивизии — худощавые, хорошо сложенные, стройные, подтянутые. Радовало, что бойцы заботливо относятся к лошадям: кони здоровые, чистые, в рабочем теле.
Дел нам предстояло много. Конники до этого вели бои с басмачами, на учебу времени не оставалось. Сейчас надо было все занятия начинать заново. Пришлось уделить много внимания методике обучения, проводить показные и инструкторские занятия для младших и средних командиров. Обязали всех командиров глубже изучить уставы. Уточнили распорядок дня. Потребовали строже относиться к соблюдению правил караульной и внутренней служб.
Для меня основная трудность заключалась в том, что я не знал туркменского языка и вначале приходилось объясняться с подчиненными через переводчика.
Но все оказалось преодолимым. Через год дивизию проверяла окружная комиссия во главе с заместителем командующего войсками. К нашей общей радости, дивизия получила хорошую оценку. Многие из командиров и начальников получили подарки и денежные награды. Я был награжден двухмесячным окладом и приглашен на заседание Революционного военного совета СССР в Москву. Мы заняли первое место в округе среди кавалерийских дивизий.
Осенью провели методические сборы: в дивизионном масштабе — для старших, в полках — для средних, а в эскадронах — для младших командиров. Проводили бойцов, отслуживших свой срок. На их место пришла молодежь, которую надо было учить с азов. Но мы уже накопили некоторый опыт, и дело пошло на лад. [108] Командный состав дивизии сплотился в крепкий работоспособный коллектив. Я до сих пор с благодарностью вспоминаю товарищей Исмаилова, Лучинского, Тишинского, Иванова, Саултаура и других командиров, отдававших все силы обучению и воспитанию подчиненных.
Между прочим, в свой личный блокнот я вписал даты рождения многих командиров и не забывал вовремя поздравить товарища. Казалось бы, мелочь, но и она благоприятно влияла на работу.
За второй год моего командования наша дивизия получила отличную оценку, заняв первое место среди всех дивизий округа. Снова ряд командиров и начальников получили различные поощрения, в том числе и я.
Осенью 1935 года нас проверял командующий округом М. Д. Великанов, заслуженно пользовавшийся славой одного из лучших советских военачальников. Дивизия без труда подтвердила прежнюю отличную оценку, закрепила за собой и на сей раз первенство в округе и заняла четвертое место во Всеармейском конкурсе кавдивизий. Я был награжден орденом.
В том же году наши туркменские конники совершили беспримерный пробег Ашхабад — Москва. Этот дальний поход, совершенный в невиданно короткий срок, показал высокую выучку и мужество бойцов. Отлично проявили себя и наши кони текинской породы. Путь лежал через всю северную часть пустыни Каракумы. Тысячи километров кавалеристы прошли по бездорожью, под палящим солнцем. Отважных конников всюду встречали тепло, и особенно радушно — в Москве. Правительство достойно оценило их подвиг. Они вернулись к себе чрезвычайно довольные.
У меня было прекрасное настроение: дела в дивизии шли хорошо, я добился уважения со стороны подчиненных и сам их полюбил; командование округа и туркменское правительство нам помогали.
Но меня поджидало большое личное горе: из дому сообщили, что скончался отец. Он всегда легко заболевал, но был вынослив, справлялся с болезнями и продолжал трудиться упорно и добросовестно. В детстве я побаивался его суровой требовательности, иногда его строгость меня возмущала. С годами, научившись понимать его характер и его жизнь, я горячо полюбил отца, и мне важно было знать, что он живет там, в родных местах, помнит [109] обо мне и радуется, что сыну удалось то, чего не мог добиться он сам.
Я вспомнил, как в 1919 году, когда я уходил в Красную Армию, он лежал больной на лавке и, прощаясь, сказал мне: «Ты, сын, решил правильно».
И вот его не стало...
Когда я ехал в Туркмению, мне рассказывали много страшного о Средней Азии. Говорили о недостатке воды, о невыносимой жаре, о почти полном отсутствии зелени, о скорпионах, каракуртах, фалангах, ядовитых змеях, пугали жгучим ветром «афганцем», несущим тучи песка из пустыни.
На все эти разговоры я отвечал: «Поживем — увидим». И с первых же месяцев жизни в Туркмении я убедился, что все не так, как мне расписывали. И край чудесный, и еще прекраснее туркменский народ, честный, трудолюбивый, смелый и предприимчивый. С особенно большим уважением я вспоминаю женщин-туркменок, их тягу к новой жизни, к знанию вопреки сложившимся веками обычаям, их прекрасную работу на хлопковых полях, в ткацких и ковровых мастерских.
А в какой цветущий сад умеют превратить эти люди каждый клочок земли, отвоеванный у пустыни! Здесь выращиваются лучший в мире хлопок, знаменитые чарджуйские дыни, персики, абрикосы, сливы и самые разнообразные сорта винограда.
Правда, три месяца в году здесь бывает очень жарко, но русские, живущие в Туркмении, переносят это время не так уж плохо.
Даже уехав на благодатную Украину, мы с женой с сожалением вспоминали о ярком туркменском солнце, о жарких безоблачных днях и темных, бархатных, звездных ночах Туркмении.
Трудную нашу службу облегчала постоянная забота о нас правительства Туркмении. С исключительным вниманием относились к людям дивизии городские власти во главе с энергичным и способным К. И. Кулиевым, который был в то время секретарем райкома.
Правительство республики организовало для дивизии однодневный дом отдыха с большим фруктовым садом. У нас было хорошее подсобное хозяйство. Местные власти делали все возможное для лучшего бытового устройства бойцов и командиров.
Организуя учебу, службу и быт подчиненных частей, [110] мне и моим помощникам приходилось много ездить по Средней Азии.
Неизгладимое впечатление оставил у меня переход через горные перевалы из района восточнее Самарканда в Таджикистан. Мы имели с собой верховых и вьючных лошадей, но большую часть пути шли пешие, ведя лошадей в поводу по горным крутым тропам.
У подножия гор был зной, а чем выше мы поднимались, тем холоднее становились порывы ветра. Густой лес сменился чахлым кустарником, потом пошел голый камень, а ближе к вершине все было покрыто снегом и вечными льдами. Воздух на высоте разрежен, без привычки мы задыхались.
Жутко было идти узкой тропой над пропастью, где на глубине пятисот — семисот метров текла в ущелье река. Лошади так близко прижимались к скале, что казалось — вот-вот они оборвут седло или вьюк. Попадались места, где две лошади не могли разойтись, приходилось высылать вперед людей, чтобы предупреждали идущих навстречу. Одна из наших вьючных лошадей сорвалась и полетела вниз; даже лошади сочувствовали ей, тяжело и громко вздыхая. Счастье еще, что повод не увлек вместе с лошадью и вьюковожатого...
Трудны были подъемы, еще труднее — спуски. Но какая неописуемо красивая природа представала перед нами с высоких перевалов! И все-таки мы с облегчением вздохнули, когда вышли хотя и на плохую, но настоящую колесную дорогу.
Однажды после ночевки в пустыне, в пятидесяти километрах от Мерва, мы встретили туркменскую семью. Было очень раннее, еще прохладное утро. Остывшие за ночь пески не излучали тепла, поэтому воздух был прозрачен. Далеко на горизонте, в розовом свете восходящего солнца, четко были видны фигуры идущих людей. Мы ехали навстречу и скоро поравнялись с ними. Впереди шел мужчина, он нес на руках мальчика лет трех-четырех, а за спиной мешок с каким-то имуществом; вокруг пояса и через плечо мужчины была обмотана веревка с привязанной на конце бутылкой, чтобы доставать воду из колодца. За ним гуськом шли трое детей: два мальчика лет восьми-девяти и девочка лет шести. Шествие замыкала женщина, согнувшаяся под тяжестью домашнего скарба да еще вдобавок несшая на руках совсем маленького ребенка. Люди были худые, сожженные [111] солнцем до черноты, все оборванные, босые, страшно уставшие.
Как выяснилось потом из разговора, они, когда-то ушедшие к родственникам в Иран, снова перешли нашу границу, чтобы не умереть с голоду. Они рассчитывали пройти от Серахса до Мерва за восемь дней, но за семь дней прошли лишь немного больше половины этого расстояния. Пищи и воды у них уже не было, от жары и усталости они двигались все медленней, а ближайший колодец был такой глубины, что всей их веревки не хватило бы до поверхности воды.
Нам было трудно себе представить, как они смогли пуститься в такой тяжелый путь. Чем они питались эту неделю? Как выдержали такую пытку взрослые, а тем более дети? У нас сердце сжималось, когда мы смотрели на босые ноги детей: ведь днем, когда солнце накалит песок, даже в сапогах горячо ступать...
Думаю, что, если бы мы их не встретили, не снабдили продовольствием, водой и тонкой, крепкой бечевой с котелком, не дали бы им старую палатку, они просто погибли бы...
Никогда не забуду радость, сверкавшую в их красных, воспаленных глазах. С какой жадностью дети пили и ели! А родители принялись без конца благодарить нас.
На прощание мы показали, как ближе идти, и обещали через трое суток их догнать. Действительно, на четвертый день мы увидели их в двадцати пяти километрах от Мерва под кустом около колодца. На куст была наброшена палатка, и вся семья сидела под ней. Ребятишки побежали нам навстречу. Они были бодры, веселы в, главное, сыты. Мы довезли их до города, отдали им оставшийся сахар, консервы, сухари.
В мае 1936 года внезапно был получен приказ о назначении меня командиром 2-й кавалерийской дивизии, в которой я до осени 1928 года командовал полком.
Эту новость сообщил мне командующий округом М. Д. Великанов; он протестовал против моего ухода, но украинское командование настояло на своем.
Мы обнялись, расцеловались. Я безгранично уважал Михаила Дмитриевича Великанова и как опытного талантливого военачальника, и как человека исключительной честности. Я признался, что больше всего мне не хочется [112] сейчас расставаться с ним, хотя о Якире я очень высокого мнения и отношения у нас были хорошие.
— Ну, что же поделаешь? На этом наша служба не кончается, и я не вечно буду в Средней Азии. Возможно, увидимся с вами на работе в другом месте, — сказал Великанов.
Съездил я в Ашхабад, попрощался с секретарем ЦК Компартии Туркмении А. Я. Попком, Председателем Совета Министров республики К. С. Атабаевым, председателем ЦИК Н. Айтаковым. Вечером собрались небольшим кружком, поговорили дружески и расстались. Я не знал, что больше их не увижу: никто из них не пережил 1937 года...
Долго мы смотрели с женой в окна вагона. А вот уже и Бапрам-Али. Здесь нас ожидала группа командиров. Поезд стоял недолго, но я вышел, чтобы еще раз пожать руки товарищам.
В Ташкенте позвонил М. Д. Великанову, чтобы еще раз сказать «до свидания». Но этого свидания не было: у порога стоял 1937 год...
В Москве мы пробыли двое суток. Зашел в инспекцию кавалерии, повидался с С. М. Буденным, получил от него некоторые сведения о 2-й кавдивизии и указания относительно дальнейшей работы.
В Киеве я доложил И. Э. Якиру о своем возвращении на Украину. Он встретил меня словами:
— Много пришлось мне приложить труда, чтобы вернуть вас. Великанов никак не хотел отдавать, но нарком посчитал, что вы здесь нужнее. Григорьев командует сейчас корпусом, дивизия после него осталась как бы беспризорной. А мы должны заботиться о высокой боеспособности каждой части. Фашизм в Германии все наглеет, ко всему надо быть готовым.
Помощник Якира по коннице С. К. Тимошенко встретил меня по-дружески и подробно ознакомил меня с состоянием 2-й кавдивизии. Она в это время вышла из состава 1-го конного корпуса Червонного казачества и входила в состав 7-го кавалерийского корпуса, которым командовал П. П. Григорьев. Вместе с Петром Петровичем в его машине мы отправились в район, где дислоцировалась дивизия, в город Староконстантинов (пятьдесят километров за Шепетовкой). Я был представлен командирам частей как их новый начальник. Однако [113] «новый» встретил здесь много старых знакомых, которые за последние восемь лет сильно продвинулись по службе.
В этой дивизии не было надобности менять распорядок дня и вносить существенные новшества. Наоборот, здесь пришлось сначала ко всему присмотреться и, кстати сказать, со многими нововведениями согласиться.
Техники во 2-й дивизии было больше, чем в Туркменской: вместо бронетанкового дивизиона в ней был уже танковый полк с новыми быстроходными танками; более совершенной была артиллерия; один из полков с лошадей пересел на машины и т. д. Присмотревшись к командному составу, я нашел, что люди вполне соответствуют своим должностям: начальник штаба Свириченко, мой заместитель Мосин и начальник политотдела Куликов были опытными и способными работниками, то же можно было сказать про командиров частей и начальников родов войск и служб. Вообще дивизию я принял на слаженном и смазанном ходу. Конечно, кое-что всегда надо налаживать и подтягивать.
Вот недостатки, которые я обнаружил (вероятно, они появились или увеличились за то время, что П. П. Григорьев был в корпусе).
Много людей не охватывалось повседневной учебой. Докладывали, что весь эскадрон в наряде, но оставшиеся в расположении части десять — пятнадцать человек болтались без дела. Случилось, что выделили на весь день двадцать бойцов разгружать два вагона, хотя с этим делом легко бы управились восемь человек за четыре часа, а остальные могли бы быть на занятиях.
Не учитывалось, что некоторые занятия без ущерба для их качества вполне можно проводить возле казарм, не выводя людей в поле за три километра и не тратя полтора часа драгоценного учебного времени на бесцельные переходы. Переходы на стрельбище и обратно не использовались для учебы. Пробыв на стрельбище шесть часов, бойцы за это время, бывало, произведут три выстрела, бросят пять-шесть раз учебную гранату, сделают еще кое-что, все это можно выполнить за один час, а тратится целый учебный день.
Отметил я низкий уровень некоторых занятий. Получилось так у тех командиров, которые не готовились к урокам, полагаясь на память и прежние знания. Бывало и так: командир учит бойцов готовить орудие для стрельбы по танкам и смотрит только на часы — лишь бы поскорее! И не обращает внимания, что наводка производится [114] кое-как. На полигоне останавливались на одном и том же месте. Люди привыкали к этому и стреляли метко. Но стоило мне изменить положение мишеней, как результаты стрельбы стали куда ниже.
Пришлось заняться и поварами. А то пища была обильная, но невкусная.
Серьезный разговор произошел с врачами. В дивизий было много случаев заболеваний и различных травм. Происходило это потому, что врачи только лечили, а не думали о профилактике заболеваний и несчастных случаев, с эскадронами на занятия не выезжали, редко бывали на физподготовке. Потребовал и тут навести порядок.
Сначала кое-кому моя требовательность не понравилась, но потом все поняли, что все это нужно для дела.
Лето 1936 года было богато событиями.
В начале лета С. К. Тимошенко проводил большую полевую поездку, в которой принимали участие все командиры и начальники штабов кавкорпусов и дивизий. В конце лета были проведены маневры в районе города Шепетовка с выброской парашютистов. Маневрами руководил Якир, присутствовали Ворошилов, Буденный.
После маневров были проведены в Киеве большие конные соревнования, красивые и интересные. Вечером в зале Киевского оперного театра появились все Маршалы Советского Союза. Встреча тружеников Украины с высшими представителями армии была теплой и искренней. Никто не предчувствовал, что некоторых маршалов мы видели тогда в последний раз…
Над нашей кавдивизией шефствовала Коммунистическая партия Германии. Вильгельм Пик подолгу находился в Москве как член Исполкома Коминтерна, приезжал в нашу дивизию на каждый праздник 1 Мая и 7 Ноября.
В ноябре 1936 года, прибыв к нам в дивизию, он вечером был у меня на квартире. Подняв бокал и обращаясь ко мне, он провозгласил тост за встречу в свободном от фашизма Берлине. Так как я никогда не пил, за меня выпила моя жена.
В то время эта мечта казалась несбыточной. Забегая вперед, скажу, что в 1945 году, когда я был командармом и по совместительству комендантом Берлина, товарищи [115] Вильгельм Пик и Вальтер Ульбрихт прибыли к нам в штаб. Мы сели за стол, Пик сказал: «Помните тысяча девятьсот тридцать шестой? Я пил за будущую встречу в свободном, демократическом Берлине, а вы не верили и не выпили. Так давайте выпьем сейчас за состоявшуюся встречу!» Теперь я не отказывался. После Дня Победы меня можно было считать «пьющим» — тогда я выпил первый в своей жизни бокал вина.
Приведу еще один памятный мне случай, относящийся к той же поре. В марте или апреле 1937 года я был делегатом на областной партийной конференции в Виннице. Мне она очень запомнилась. Слово для приветствия было дано колхознице из Красиловского района, собравшей тысячу центнеров свеклы с каждого гектара. Пока «тысячница» приветствовала конференцию, голова моей соседки, тоже колхозницы, наклонялась все ниже и ниже, и я заметил на ее глазах слезы.
— О чем вы грустите? — спросил я. — Ведь она ничего плохого не сказала.
—Вы ничего не знаете... — ответила женщина сквозь слезы.
Успокоившись немного, она рассказала мне:
— Я тоже давала слово собрать свеклы тысячу центнеров с га, а своего слова не сдержала, собрала только по девятьсот шестьдесят центнеров. Вот почему я плачу, хоть меня и чествуют.
Я был поражен ее словами. Знал я, что в среднем у нас собирают с гектара сто шестьдесят — двести пятьдесят центнеров свеклы, а тут женщина собрала девятьсот шестьдесят и плачет — слова не сдержала!..
Невольно сравнивал я себя и некоторых знакомых мне офицеров с этой колхозницей: мы-то так не переживали, когда что-то у нас не получалось с выполнением обещания... Не раз я потом ставил эту колхозницу в пример своим подчиненным, которые, обещав добиться отличных показателей, получали лишь удовлетворительные или хорошие оценки и не стыдились этого. [116]