Вперед, на разгром ненавистного врага
Сталинград... Много лет спустя после войны мне довелось на самолете пролетать на небольшой высоте вблизи этого волжского города. Вот тогда я впервые увидел с воздуха район боев 157-й стрелковой дивизии в 1942–1943 годах. Смотрел в окно самолета, и как-то не верилось, что эта мирная, распаханная степь когда-то полыхала огнем, что в этой земле лежат мои боевые друзья, отдавшие свои жизни за Родину.
Тогда, в ноябре 1942 года, я приехал под Сталинград после окончания учебы на ускоренном курсе академии им. М. В. Фрунзе и был назначен на должность заместителя командира 633-го стрелкового полка 157-й стрелковой дивизии, входившей в состав 64-й армии. Дивизия обороняла полосу юго-западнее города на линии хутор Елхи, Ягодный, балка Елхи. В те дни войска армии перешли к жесткой обороне, готовясь к отражению возможного контрудара окруженной группировки врага. Ведь у гитлеровцев был какой-то шанс прорваться навстречу войскам фельдмаршала Манштейна.
Помню, как после получения назначения в штабе 64-й армии я зашел в оперативный отдел, чтобы уточнить место расположения командного пункта дивизии. Подошел к карте, набрасываю в блокноте схему маршрута. Пометил хутора Елхи, Ягодный, рисую полевые станы.
— Не трудись, — сказал мне майор — работник штаба. — Никаких хуторов нет и в помине, все сгорело дотла...
На попутных машинах добрался до КП своей дивизии. По дороге видел множество различной техники — орудия, [101] минометы, «катюши». «Да, — подумалось, — это не Донбасс...»
Из штаба меня проводили в землянку командира дивизии. За столом сидел коренастый полковник с эмблемами артиллериста. Я представился.
— Кирсанов, — просто сказал он, пожимая мне руку.
Комдив усадил меня за стол, предложил чаю — на столе приветливо мурлыкал настоящий тульский самовар, а затем очень подробно расспросил о жизни и службе. Выяснилось, что мы служили когда-то в одной дивизии, недалеко от Ростова. Александр Васильевич был тогда командиром артиллерийского дивизиона, а я — командиром отделения в полковой школе.
Поинтересовавшись тем, чему нас учили в академии, комдив заметил:
— Что ж, теоретически подковали вас там неплохо. Идите в полк и делайте все, как учили. Укрепляйте оборону...
А на прощанье полковник Кирсанов заметил:
— Кстати, вот еще что. Оборона обороной, а к наступлению людей готовьте. Отсиживаться в окопах долго не будем.
Уже в сумерки добрался до КП 633-го полка, находившегося в отрогах Елхинской балки. Снова представляюсь — на этот раз командиру полка майору Ивану Петровичу Мохову.
Майор, небольшого роста, худой, с черной как смоль роскошной шевелюрой, только что вернулся с переднего края и отогревался у печурки. Одет он был подчеркнуто аккуратно: гимнастерка застегнута на все пуговицы, весь затянут ремнями.
— Садись, за ужином и о деле поговорим, — предложил Мохов. — Небось отощал на тыловых харчах?
К ужину Иван Петрович позвал своего заместителя по политической части майора Е. П. Асафова и начальника штаба полка капитана Г. И. Кубаха.
— Вот теперь командование нашего полка полностью укомплектовано, — улыбнулся Мохов.
За ужином я присматривался к своим будущим сослуживцам. Асафов — высокого роста, полноватый блондин. Делал он все не спеша, говорил тоже медленно, словно подбирая слова. Но говорил складно, уверенно. [102]
И капитан Кубах тоже не отличался особой живостью. Но, как я узнал позже, медлительным он был лишь в минуты отдыха. А в бою преображался, становился энергичным, деятельным.
Иван Петрович Мохов был кадровым военным. В начале войны командовал разведывательным батальоном, а затем, вот уже больше года, — полком. О таких, как он, обычно говорили: «У него есть военная жилка». Майор отлично знал уставы, тактику родов войск, был как-то по особому щеголеват даже в неуклюжей зимней одежде.
На следующий день я начал знакомиться с участком обороны полка. Личный состав части работал над улучшением позиций в инженерном отношении, совершенствовал систему огня и усиленно готовился к наступлению.
Войдя, как говорится, в курс дела, я вместе с разведчиками, артиллеристами, саперами начал тщательно изучать оборону противника: характер инженерных сооружений, систему заграждений и огня, боевой и бытовой режим войск. Большую помощь оказывали мне в этой кропотливой, сложной работе полковой инженер старший лейтенант Назаренко, начальник разведки полка старший лейтенант Розенблит и другие командиры.
За короткий отрезок времени мы настолько изучили противника, что знали не только расположение отдельных огневых точек, но даже мелкие детали жизни и быта его подразделений: в какой район и в какое время приходят кухни, когда и в какие места выставляются на ночь секреты, наблюдатели с ракетницами и т. д. Некоторые командиры рот и батарей знали даже в лицо отдельных вражеских солдат и офицеров, так как ширина нейтральной полосы в некоторых местах не превышала 100–150 метров и в стереотрубу можно было разглядеть лицо человека. Правда, фашисты, боясь наших снайперов, больше чем на 2–3 секунды в поле зрения не появлялись, но и этого достаточно для опытного наблюдателя.
Командир 1-й роты лейтенант Павел Васильевич Попов в конце дня обычно докладывал:
— Берлинский кавалер в дамской одежде прошмыгнул за обедом!
Или же:
— Скуластый немец с красным шарфом на месте!
И в штабе всем было ясно, что перегруппировок пехотных подразделений противник не производил. [103]
Очень активно действовали в эти дни полковые разведчики во главе с командиром взвода Иваном Варухой. Днем, бывало, никого из людей старшего лейтенанта Я. Розенблита не встретишь — все отсыпаются по землянкам. Зато ночью эти бесстрашные люди развивали кипучую активность. Вместе с саперами они ползали по передовой, изучая систему обороны врага, вели ночной поиск.
Своеобразные топографические условия этого района — открытая, безлесная приволжская степь — наложили отпечаток и на быт войск, находившихся в обороне. Прежде всего остро ощущался «лесной голод». Каждая щепка, полено были на строгом учете, и строить солидные многонакатные блиндажи и убежища мы не могли. Поэтому все овраги и балки (а их здесь немного) забиты командными пунктами, тыловыми частями, огневыми позициями «катюш» и минометов. Зная об этом, мы и противник часто производили огневые налеты вслепую, по балкам и оврагам безошибочно угадывая, что там находятся люди и техника.
В нашем ближайшем тылу стояло очень много артиллерии различных калибров, и в особенности противотанковой. Это обстоятельство вызывало у красноармейцев и командиров чувство уверенности в своих силах, гордость за нашу страну, сумевшую дать для фронта все необходимое.
Наши политработники очень умело настраивали людей на предстоящее наступление. Майор Е. П. Асафов днем обычно находился на передовой, а вечером собирал политработников подразделений на КП полка.
— Что ж, товарищи, — обычно говорил он, если достигнуты были какие-то успехи, — сегодня потрудились неплохо. Завтра нас ждут новые хлопоты.
И тут же начинал обстоятельно, со знанием дела доводить до политработников новые задачи, поставленные командованием. Именно в те дни впервые на страницах армейской печати появился призыв: «Вперед, на окончательный разгром ненавистного врага!»
В ротах и батальонах широко развернулось движение под девизом: «Увеличивать счет истребленных захватчиков!» И в этом огромная заслуга политработников части. Особенно отличились наши снайперы. До того было отточено их мастерство, что появившийся на несколько секунд [104] фашист мгновенно падал, сраженный меткой пулей. Помню доклады нашего шутника, никогда не унывающего лейтенанта П. В. Попова:
— Кавалер в очках и в дамской шубе приказал долго жить!
Это означало, что снайпер сразил корректировщика минометной батареи.
В нашем полку ежедневно подводились итоги боевой деятельности снайперов. Это было важной составной частью проводимой партполитработы. Причем каждое утро красноармейцы и командиры получали свежие газеты, листовки, которые открывались вопросом: «Боец, истребил ли ты вчера фашиста?»
Одним из зачинателей патриотического движения «Умножим счет истребленных врагов!» в нашем полку был красноармеец Сергей Кудрявцев. Майор Е. П. Асафов написал о нем статью, опубликованную в одном из ноябрьских номеров газеты 64-й армии «За Родину».
Над заголовком статьи рубрика, набранная крупным шрифтом: «Каждый боец должен вести личный счет уничтоженных фашистов».
Затем стоял заголовок «Счет открыт!». А шрифтом чуть помельче было набрано: «За один день красноармеец Кудрявцев уничтожил 6 фашистов».
Дальше в статье шла речь о тактическом мастерстве и смекалке Кудрявцева и его товарищей, раскрывался их боевой опыт. Статья звала подражать героям. В ней говорилось: «Ведя упорный оборонительный бой, подразделение, где командиром капитан Сернов, прочно удерживало свой рубеж. Враг несколько раз бросался в яростные атаки, и каждый раз отважные красные воины отбрасывали его с большими для него потерями. Особенно в этом бою отличались автоматчики-красноармейцы Кудрявцев и Баранов.
Когда немцы были еще на дальнем расстоянии, т. Кудрявцев меткими выстрелами из винтовки разил врага, когда же фашисты подошли ближе, он расстреливал их из своего автомата. Но вдруг у бойца кончились патроны... Рядом выбыл из строя расчет ручного пулемета. Положение осложнялось. Враг мог прорвать линию нашей обороны. Тов. Кудрявцев под градом пуль быстро подбежал к ручному пулемету и открыл губительный огонь по врагу. Враг не выдержал и откатился назад. Восьмая атака [105] немцев была отбита. На боевом счету т. Кудрявцева за день было 6 убитых фрицев, аут. Баранова — 4».
Да, на данном этапе конкретная, целеустремленная партполитработа была направлена на подготовку личного состава к предстоящему разгрому окруженного врага, на выработку у бойцов и командиров наступательного порыва. Ведь наш полк, составляя одно из звеньев в цепи советских войск, окруживших гитлеровцев под Сталинградом, должен был быть готовым в любую минуту начать уничтожение находившихся в кольце фашистов.
В горячие дни подготовки к наступлению мне было очень нелегко. Надо было как можно быстрее войти в курс своих прямых обязанностей, снять с плеч командира полка целый ряд вопросов и проявлять при их решении необходимую для фронтовых условий оперативность. Во многом помог мне И. П. Мохов. Требовал от подчиненных он строго и неукоснительно, но был терпелив, если у кого-либо что-то получалось не сразу. «Прежде чем потребовать — надо научить» — эту фразу он повторял нам довольно часто.
Иван Петрович очень хорошо знал людей. О каждом из командиров батальонов, рот, взводов и даже командиров орудий и расчетов он мог рассказывать часами. Как-то, разговаривая с комбатом, он спросил:
— Чей взвод послал в обход высоты? Лейтенанта Тахтамышева? Правильно сделал, этот не подкачает. А на фланг поставь «максим» Михеевского. Тоже не подведет.
Пошли мы однажды с Моховым в 4-ю роту, он разыскал тогда расчет Михеевского и долго беседовал с сержантом. Майора интересовало многое: и как бойцы ведут себя при отражении атаки врага, и кто лучше всех устраняет задержки во время стрельбы. Надо сказать, что такие беседы были для Мохова просто потребностью.
К 10 января 1943 года мы полностью закончили подготовку к наступлению. Накануне в подразделениях изучалось обращение Военного Совета 64-й армии. В нем говорилось:
«Товарищи бойцы, командиры и политработники!Воины Сталинграда!
Вы сумели отстоять Волжскую твердыню — Сталинград. [106] В ходе наступательных боев Красная Армия сумела сокрушить и отбросить вражеские полчища далеко от Волги. Вы сумели под Сталинградом зажать в стальное кольцо 22 немецких дивизии.
Теперь на нашу долю выпала честь разорвать на куски окруженные немецкие войска и по частям, быстро и полностью их истребить — вот наша главная задача, наш долг перед Родиной.
Родина гордится тобой, сталинградец!»
Заканчивался приказ призывом:
«Сильнее натиск! Крепче удар по врагу!
Вперед и только вперед, орлы! Победа будет за нами!»
Во время подготовки к наступлению я работал в тесном контакте с начальником штаба полка капитаном Григорием Игнатьевичем Кубахом. Это был трудолюбивый, вдумчивый офицер, хорошо организовавший работу штаба.
Забегая вперед, хочу сказать, что, когда началось наступление, я при первой же возможности информировал начальника штаба о положении дел в батальонах, о противнике. Особенно когда обстановка была сложной и запутанной.
Григорий Игнатьевич считал мою информацию непредвзятой и достоверной. И он мне всегда старался помочь. Если полк получал новую задачу, Кубах всегда меня разыскивал и ориентировал.
Во время наступления у нас частенько плохо было со связью — не хватало кабеля. И тогда Кубах вместе со своими помощниками укладывал штабные пожитки на сани и тащил их поближе к передовой, чтобы быть в курсе всех событий.
Утро 10 января 1943 года началось таким грохотом канонады, какого раньше на протяжении всей войны я не слышал. Все буквально оглохли от разрывов, одурели от дыма, от радости, распиравшей грудь. Мы стали хозяевами положения, мы понимали душой и сердцем: теперь дело пойдет к победе!
Не успела отгреметь артиллерия, как волна за волной, с разных направлений и на различной высоте, пошли на штурмовку вражеских позиций краснозвездные [107] самолеты. Такую огневую мощь, такую слаженность действий артиллерии и авиации я наблюдал впервые.
В нашем полку, понесшем в ходе оборонительных боев большие потери и не получавшем пополнения, было к тому времени всего два батальона, а в каждом батальоне по две роты. Но несмотря на малочисленность части, мы были уверены в успехе предстоящего наступления. Без преувеличения можно сказать, что каждого бойца нашего 633-го стрелкового полка поддерживало не менее трех артиллерийских орудий и минометов. Вот какая честь была оказана матушке-пехоте!
Майор Иван Петрович Мохов, наблюдая во время артподготовки за передовой, позвонил командиру 1-го батальона капитану Кодесу Урмановичу Джумалиеву:
— В чем дело, капитан, почему бойцы разгуливают на позициях в полный рост, словно по Невскому?
Комбат ответил:
— Бойцам надоело сидеть в окопах. Они смотрят и радуются, как наша артиллерия бьет врага.
Да, радоваться было чему. Это было торжество силы и мощи нашего оружия.
За все годы войны, в самые трудные минуты, я ни на один миг не сомневался в том, что мы в конце концов разобьем фашистов.
Правда, в горькие дни 1941-го победа казалась очень далекой и было ясно, что путь к ней лежит через лишения и трудности, через тысячи смертей. Мы говорили о победе под Киевом, но знали, что лишь отдельным из нас суждено до нее дожить. А здесь, под Сталинградом, победа вдруг показалась нам совсем не такой далекой. И теперь, как никогда, всем хотелось дожить до полного разгрома врага. Видимо, такое чувство возникло потому, что мы впервые по-настоящему вкусили радость победы!
И когда сейчас говорят о Сталинградской битве, я прежде всего вспоминаю, как расцветали в улыбках строгие лица наших солдат, наблюдавших за артподготовкой. Такое запоминается навсегда. И впоследствии, наступая под Орлом, на Днепре, в Польше, в Германии, я всякий раз вспоминал лица своих бойцов во время этой мощной артподготовки и уже специально отдавал в батальоны приказ:
— Разрешите солдатам наблюдать за артподготовкой. Пусть видят, что за мощь их поддерживает! Только аккуратно, [108] чтобы без потерь... — И должен сказать, что такой приказ был нужен для психологического настроя перед атакой.
Утром 10 января 1943 года я стал свидетелем и такого случая. Когда мы вынесли свой НП перед атакой в боевые порядки роты Попова, то с удивлением увидели, что на дне траншеи, уткнувшись лицом в землю, лежит солдат. Подняли его. Глядит он вокруг и не поймет, в чем дело, — земля вокруг содрогается, и снаряды над головой воют, разрывы гремят. Мы бьем врага или он нас? Вывел я его на бруствер. «Смотри, — говорю, — фашиста лупим!» Тут только и понял он, в чем дело, — ударил шапкой о землю, хохочет.
Конечно, все мы понимали, что ничего удивительного в таком поведении необстрелянного солдата нет. Ведь это был первый в его жизни серьезный бой, и требовать от него бесстрашия было преждевременно. Случалось, что такой солдат, растерявшись от грохота канонады, по сигналу «В атаку!» бежал не туда, куда надо, терял своего командира и товарищей. Поэтому в дальнейшем, особенно когда в подразделения приходило необстрелянное пополнение, я требовал от командиров рот и батальонов, чтобы они во время артиллерийской подготовки заставляли всех солдат наблюдать за противником, намечать себе маршрут движения в атаке, выбирать объект атаки. Активная боевая работа в период ожидания атаки помогает преодолеть чувство страха.
После продолжительной и мощной артиллерийской подготовки, после того как над позициями противника поработала наша авиация, по условному сигналу командиры подняли роты в атаку. В первых рядах шли, как всегда, коммунисты. С криками «За Родину», «Ура!» они увлекли за собой остальных.
Наши малочисленные роты лихо ворвались в первую траншею врага, но развить успех не сумели. Слишком мало все-таки было в подразделениях активных штыков.
Так как полк имел широкую полосу наступления, то получилось, что его малочисленные роты маленькими группками ворвались в траншеи врага, захватили их отдельные участки, образовав нечто вроде островков в расположении противника. [109]
Начался затяжной, в основном огневой и гранатный, бой в первой траншее. Сосед слева — 384-й стрелковый полк нашей дивизии — сумел значительно глубже вклиниться в оборону врага.
Правее нашего полка наступала 66-я бригада морской пехоты. Моряки дрались дерзко, атаковали лихо и стремительно и даже имели больший, чем мы, успех.
Поддерживать роты огнем артиллерии было теперь невозможно, так как боевые порядки, наши и противника, смешались. Фашисты упорно сопротивлялись в своих «лисьих норах», прекрасно понимая, что в светлое время начать отход по ровному заснеженному полю — значит быть полностью уничтоженными нашим огнем. Лишь в середине дня 2-й батальон, действовавший на левом фланге полка, выбрался из лабиринта траншей, воспользовался успехом своего соседа слева и начал продвижение вперед.
Командир полка майор Мохов, получив это сообщение, приказал мне направиться в 1-й батальон и вытащить его из траншей противника.
— Если нужно, — заключил он, — отведи батальон в исходное положение, с тем чтобы направить его в полосу прорыва, вслед за 2-м батальоном!
Командира 1-го батальона капитана Джумалиева я разыскал в нашей первой траншее. Он был чрезвычайно возбужден и расстроен. Оказалось, что связи с ротами комбат не имел. Направленные в подразделения связные были ранены или убиты.
Зная по опыту, что отсутствие связи еще не самое худшее, я предложил Джумалиеву вместе выдвинуться вперед, ближе к траншеям противника. Выбрав выгодное место для НП, остановились. Слышим, что в расположении противника рвутся гранаты, трещат автоматные очереди. Значит, не все еще потеряно, наши люди живы и ведут бой. Но как помочь подразделениям? Что может быть более неприятным для командира, чем подобная ситуация? Связи с подчиненными нет, и бессилен оказать им какую-либо поддержку. Поэтому я понимал причины нервозности капитана Джумалиева. Было ясно, что он вот-вот сам бросится к ротам и может погибнуть в первой же рукопашной схватке.
Никто из нас ни минуты не сомневался, что сам Кодес Урманович храбрый человек, умный командир. Но сейчас [110] он попал в очень трудное положение и потерял выдержку, видя, что соседи ведут бой в глубине обороны врага, а его батальон застрял в первой траншее.
Мне и капитану Федорову, заместителю Джумалиева по политической части, понадобилось несколько минут, чтобы успокоить комбата и подумать над тем, как вытащить из лабиринта траншей затерявшиеся там подразделения.
Решили задымить участок траншей, в которых сражался батальон, и под прикрытием дымовой завесы пробиться к ротам, с тем чтобы на месте выяснить обстановку и в зависимости от этого принять решение — то ли отвести их назад, то ли попытаться перенацелить на открытый фланг. Пока мы организовывали дымовую завесу, наступил вечер, стемнело. Телефонисты сразу же восстановили связь. Взял трубку, разговариваю с командиром роты автоматчиков лейтенантом И. П. Бушуевым. Он доложил, что его люди теснят фашистов по траншее и по ходу сообщения, выкуривая их из теплых, обжитых блиндажей. Иван Петрович Бушуев сообщил, что он только что лично со своим ординарцем захватил в плен офицера и солдата 371-й немецкой пехотной дивизии. По их показаниям, с наступлением темноты противник начнет отход. И действительно, через полчаса гитлеровцы бежали, бросив даже своих раненых, что, между прочим, раньше случалось очень редко.
Теперь дело у нас пошло веселее. Преследуя удиравших фашистов, 1-й батальон на рассвете догнал наступающие подразделения полка.
В этом траншейном бою отличился молодой командир взвода автоматчиков гвардии лейтенант Николай Работа. По самым незначительным признакам он безошибочно определял, где прячутся фашисты в лабиринте замысловатых ходов сообщения. В одном из ответвлений лейтенант обнаружил блиндаж, потянулся к сумке с гранатами, но неожиданно лицом к лицу столкнулся со здоровенным гитлеровцем. Фашист успел бросить в лейтенанта гранату и вскинул было пистолет, но тут же был сражен автоматной очередью. Граната разорвалась на бруствере хода сообщения, лишь оглушив свалившегося на дно траншеи Николая Работу. Лейтенант поднялся и ринулся к блиндажу. В горячке он забыл предварительно бросить в блиндаж гранату и был за эту оплошность наказан [111] — в дверях блиндажа на него набросился второй гитлеровский вояка. Завязалась рукопашная схватка.
Фашист оказался сильным и ловким. Был момент, когда силы начали покидать лейтенанта, и он с ужасом подумал — это конец. Но и фашист, хотя он и был гораздо крупнее Николая, выдохся. Вот тогда-то Работа дотянулся до автомата и прикладом стукнул гитлеровца в висок. Тот сразу обмяк.
Когда на помощь своему командиру прибежал автоматчик Николай Жданов, Работа уже выволакивал из блиндажа полуживого, заросшего рыжей щетиной фельдфебеля, напоминавшего первобытного человека. Когда после боя друзья спрашивали у Николая, как это он одолел такого верзилу, тот серьезно, не улыбаясь, отвечал:
— Так я же каждый день на завтрак получаю кусок сала, а фриц последнюю неделю лошадиные копыта грыз.
Должен сказать, что Н. Т. Работа был одним из горячих патриотов своего полка и своей роты. Обычно младшие офицеры после ранения и лечения в госпитале редко попадают в свой полк, а тем более в свою роту. Он же после нескольких ранений и пребывания в госпиталях каким-то образом добивался назначения в свой полк и уж обязательно в родную роту автоматчиков.
Так и прошел лейтенант Работа от Сталинграда до Одера в составе одного полка, командуя взводом, а затем ротой.
Но вернемся к рассказу о нашем наступлении, которое приходилось вести в исключительно трудных условиях: открытая, почти равнинная местность позволяла противнику поражать нас огнем с дальних дистанций, сильные морозы сковывали действия личного состава. Средств тяги для полковой и батальонной артиллерии не было — почти все лошади выбыли из строя. Артиллеристам приходилось орудия тащить на себе.
К исходу третьего дня наступления 633-й стрелковый полк, продвигаясь к Сталинграду с юго-запада, подошел к высоте 141,1 и был остановлен сильным огнем врага с заранее подготовленных позиций. Подразделения залегли в снег при сильном морозе и пронизывающем, леденящем ветре. Ясно, что на таком холодище под мощным ружейно-пулеметным огнем врага долго не продержишься. Как назло, наша артиллерия в это время отстала. Несколько [112] попыток атаковать врага после жиденького огневого налета полковых минометов успеха не имели.
И все же надо было во что бы то ни стало выкурить врага из теплых блиндажей в открытое поле, на адский холод. Или добьемся этого и победим, или замерзнем на морозе, в снегу. Эту задачу хорошо понимал каждый наш офицер и солдат.
Выручила полк рота автоматчиков под командованием смелого и находчивого лейтенанта Ивана Бушуева. Народ у него подобрался бывалый, отважный. Не зря эту роту все называли полковой гвардией.
Ночью автоматчики, одетые в белые маскировочные халаты, просочились в расположение фашистов правее высоты 141,1, вышли к ним во фланг и внезапно атаковали. Почти одновременно с атакой роты Бушуева пошли с фронта вперед стрелковые роты батальонов Джумалиева и Чернобровкина.
Гитлеровцы с фанатическим упорством дрались за каждый блиндаж, окоп. И все же к рассвету высота 141,1 была в наших руках.
Во время боя за высоту 141,1 произошел такой случай. Перед рассветом командный пункт 2-го батальона разместился в отвоеванном у врага блиндаже. Когда же рассвело, по входной двери блиндажа открыл огонь вражеский снайпер. У входа в блиндаж было убито двое наших связистов, а офицер штаба батальона ранен.
Мы никак не могли понять, откуда противник ведет огонь. Ведь впереди блиндажа, на удалении 400–500 метров, находились наши подразделения. От блиндажа их отделяло ровное заснеженное поле.
Командир батальона майор Чернобровкин позвонил в третью роту и приказал тщательно осмотреть местность вокруг блиндажа. «Освободите же нас наконец из ловушки!» — нервничал комбат. Через несколько минут солдаты этой роты среди вражеских трупов обнаружили гитлеровца, который и вел огонь из снайперской винтовки по блиндажу. Самостоятельно передвигаться фашист уже не мог. Ноги у него были отморожены или, вернее, заморожены. На допросе он истерично выкрикивал какие-то геббельсовские лозунги и проклятья. Это был фанатик, ослепленный фашистской пропагандой.
Овладев высотой, мы забеспокоились — до сих пор не было отставшей полковой артиллерии. Ведь ее задачи [113] — всегда быть вместе с пехотой, сопровождать ее огнем и колесами, не отставать от передовых цепей. А это значит, что в ходе боя почти все время необходимо тащить пушку на себе, потому что в зоне прицельного огня противника конную упряжку к ней не всегда подашь, да и в то время ее у многих расчетов не было.
Не будет преувеличением, если скажу, что батарейцы нашего полка добрую половину расстояния от Сталинграда до Германии тащили пушки на себе, часто по пояс в снегу, в грязи, в болоте. Поэтому и были наши артиллеристы худющие, жилистые, поэтому и спаивала их боевая, крепкая солдатская дружба.
Находясь на высоте в 1-м батальоне, я видел, что севернее наша пехота остановлена яростным огнем противника.
Нужно было помочь соседу прежде всего артиллерией, и я принял меры, чтобы подтянуть к передовой 76-мм пушки. Через некоторое время мимо КП батальона, вдоль кустарника, наши батарейцы протащили установленные на санях орудия. Трудно забыть эту картину: мороз более 20 градусов с ветром, командир батареи лейтенант Константин Романович Черненко, командиры огневых взводов вместе с расчетами тащат орудия.
Правее НП батальона занял огневую позицию расчет сержанта И. Д. Орехова. Когда артиллеристы вытащили свое орудие на открытое место, по нему сразу же ударила прямой наводкой гитлеровская пушка, которая до этого себя не обнаруживала. Первый ее снаряд — недолет.
Орехов скомандовал:
— Орудие, к бою!
Завязался поединок между нашим и вражеским расчетами. Кто кого? Второй снаряд фашистов — перелет. Черт возьми, это же «вилка»!
Ах, как длинны в такие моменты секунды! Вдруг слышим: «Готово!» Затем: «Огонь!» Последовал выстрел. И какой выстрел! В бинокль мне было видно, как вражеское орудие окуталось облаком снега и дыма и ткнулось стволом в снежный сугроб. Прямое попадание. Снайперский выстрел. Молодец Орехов, он сам наводил орудие, понимая, что судьбу расчета решают секунды.
Вскоре Черненко доложил, что все «лайбы» (так он называл свои орудия) заняли огневые позиции и ведут огонь по противнику. [114]
В этом бою я более близко познакомился с Константином Романовичем Черненко и его замечательными артиллеристами. Восхищение и гордость — вот чувства, которые эти герои вызывали.
Есть люди, знакомство с которыми не забывается всю жизнь, особенно если оно состоялось на фронте. К таким людям я отношу и Константина Романовича.
Бывали мы с ним в разных переделках. Обстановка порой складывалась так, что малейшая медлительность, нерасторопность могли погубить всех. И в эти тяжелые мгновения не раз нас выручал из беды Константин Черненко. Я никогда не видел его растерявшимся, бездеятельным. Ничего не скажешь — воевал он красиво, расчетливо, мало в чем ошибался.
Черненко можно было увидеть за версту — роста высокого, как мы шутили, гвардейского, худой, жилистый, с лицом, потемневшим от солнца, мороза и ветра.
И, повторяю, он всегда в действии: то ведет разведку целей, то перетаскивает с артиллеристами пушки на новые позиции, а затем вместе со всеми до седьмого пота долбит мерзлую землю, чтобы к рассвету укрыть батарею...
И делает все это Черненко с шуткой-прибауткой...
Рядом с Черненко все мы чувствовали себя как-то веселее. Бывает, промерзнешь, устанешь, одолеет тоска, кажется, что и очередная вражеская пуля — твоя... А тут подоспеет Черненко, отмочит соленую шутку, и тоски как не бывало.
Черненко — ветеран дивизии, воевал в ней с первых дней войны. Защищал Одессу, сражался с врагом в Крыму.
Солдаты любили Черненко, за глаза называли уже немолодого по возрасту Константина Романовича «наш дядя Костя».
Продолжая наступление в направлении юго-западной окраины Сталинграда, части нашей дивизии встретили ожесточенное сопротивление врага в районе поселка Старо-Дубовка, превращенного в мощный опорный пункт. В какой уж раз нашей многострадальной пехоте вновь пришлось залечь в чистом поле, страдая от холода, неся потери от сильного огня противника. [115]
Поддерживающая нас артиллерия снова отстала. Расчеты, выбиваясь из сил, с трудом тащили на себе орудия, но все равно за наступающими подразделениями не поспевали.
Майор Мохов приказал мне лично возглавить атаку на левом фланге полка. Я попросил у Ивана Петровича немного времени для подготовки наступления, главным образом для того, чтобы подтянуть артиллерию и, дождавшись рассвета, организовать подавление огневых точек противника огнем прямой наводкой. Только это могло обеспечить успех нашей атаки.
Отправляясь в батальон, я снял с огневых позиций часть людей 120-мм минометной батареи полка и направил их на помощь артиллерийским расчетам, чтобы ускорить выдвижение орудий на огневой рубеж.
Наконец то ползком, то короткими перебежками добрался до командного пункта 1-го батальона, расположенного в редком кустарнике южнее Старо-Дубовки. Здесь мне доложили, что комбат находится в передовой цепи пехоты. Стоило мне и ординарцу сделать шаг из кустарника, как рядом сразу же полоснула пулеметная очередь.
Ползком добрались до передовой цепи. Видим, по цепи в полный рост бегает офицер, что-то крича и размахивая руками. Рядом с ним, то чуть опережая, то чуть отставая, дымятся снежные султанчики от пуль. Оказалось, что это носится по переднему краю командир 1-го батальона капитан Джумалиев.
Я бросился к нему, силой заставил лечь в снег. По возбужденному лицу комбата понял, что он опять в состоянии нервной горячки. Недоволен, что роты залегли под огнем, вот и воодушевляет бойцов личным примером.
Я спокойно, рассудительно сказал Кодесу:
— Сейчас бойцам батальона очень трудно, а будет еще труднее, если комбат выйдет из строя...
Джумалиев, посмотрев на меня, успокоился и даже улыбнулся.
Но вернемся к подготовке атаки на Старо-Дубовку. Использовав предрассветную мглу, мы закончили установку орудий на прямую наводку, а когда рассвело, распределили между ними цели и в течение 20 минут вели огонь по выявленным огневым точкам. Пехотинцы приготовились к броску по сигналу атаки. Но получилось так, [116] что сигнала подавать не пришлось. Орудие расчета сержанта Орехова очень удачно ударило по каменному строению, откуда противник вел наиболее сильный ружейно-пулеметный огонь. Здание начало рушиться, из него побежали оставшиеся в живых вражеские солдаты. Увидев это, командир 1-й роты без сигнала поднял людей в атаку. Воспользовавшись успехом соседа, устремились вперед и соседние подразделения. Атака получилась решительной и удачной.
Героями дня оказались бойцы 1-й роты лейтенанта Павла Попова. Их инициативные, стремительные действия привели к успеху в полосе всего полка.
Рота лейтенанта Попова отличилась и в уличном бою. А было это так. Когда наши подразделения овладели центром Старо-Дубовки, противник не выдержал, обратился в бегство. На моих глазах большая группа гитлеровцев толпой устремилась на север вдоль дороги, ведущей к селу Песчанка.
Ко мне подбежали офицеры, спрашивают, что же это делается — фашисты удирают безнаказанно, а наши минометчики почему-то медлят с открытием огня! Всеми, кто наблюдал в этот момент за полем боя, владело одно чувство — не дать врагу отойти, уничтожить его в открытом поле. Я целиком разделял их нетерпение, но не отдавал приказа минометчикам открывать огонь. Наоборот, на третье обращение командира минометной роты приказал: «Ждать!». Дело в том, что наперерез отступавшим гитлеровцам была выслана 1-я наша рота. Но минуты бежали, и я сам начал уже волноваться: а вдруг Попов перепутал что-то или же ему кто-либо помешал совершить маневр?
Внезапно на убегающих неорганизованной толпой гитлеровцев обрушился, в буквальном смысле уничтожающий, ружейно-пулеметный огонь. Фашисты шарахнулись в чистое поле, увязли в снегу. Вот тогда заговорили и наши минометы.
Большинство солдат из частей 297-й немецкой пехотной дивизии, оборонявших Старо-Дубовку, осталось лежать на дороге, ведущей в Песчанку. Только немногим удалось удрать, но судьба их была предрешена — все близлежащие населенные пункты были в наших руках, а в морозной степи долго не продержишься. Ночью они пришли в Старо-Дубовку сдаваться в плен. [117]
Лейтенант Павел Васильевич Попов и многие офицеры, сержанты и солдаты 1-й роты за ценную инициативу, умело и скрытно выполненный маневр и храбрость, проявленные в бою, были представлены к правительственным наградам.
Когда на землю спустились сумерки, подразделения полка начали закрепляться на северо-восточной окраине Старо-Дубовки. Подошли кухни, возле которых сразу же образовалась очередь бойцов с котелками. Я стоял с группой офицеров 1-го батальона, обмениваясь впечатлениями о бое, как вдруг Джумалиев, знавший всех бойцов батальона в лицо, заметил, что в очереди стоят незнакомые люди. К тому же и обмундирование у них было какое-то странное — не то маскировочные халаты, не то гражданская одежда.
Оказалось, что в очередь за ужином встали с котелками три румынских солдата. Воспользовавшись темнотой и снегопадом, они — будь что будет! — незаметно подобрались к нашей кухне.
Когда их обнаружили, все трое в один голос завопили: «Гитлер капут!», «Антонеску дурак!» И ни за что не хотели уходить от кухонь.
К исходу 26 января 1943 года после упорных боев части дивизии подошли к западной окраине поселка Елшанка (южная часть Сталинграда). До Волги оставалось всего 2 километра.
Судя по тому, как ожесточенно цеплялся враг в предыдущих боях за каждый клочок земли, мы были уверены, что штурм последнего узла обороны врага будет нелегким, и усиленно готовились к бою. В батальонах прошли партийные и комсомольские собрания, повестка дня которых была краткой и выразительной: «Добьем окруженного фашистского зверя!» Выступая, коммунисты и комсомольцы говорили о своей готовности первыми идти в бой, увлекая за собой других.
После собраний работа закипела еще интенсивнее. По распоряжению армейского командования на прямую наводку поставили даже тяжелые орудия. Это был адский труд, наши люди работали без отдыха всю ночь, но не было ни жалоб, ни уныния. Общий подъем царил во всех подразделениях полка. [118]
Утром 27 января нам было дополнительно предоставлено три часа светлого времени для более тщательной подготовки к штурму: доразведки целей, организации огня, создания штурмовых групп по числу основных крупных зданий, обороняемых противником.
Но все произошло совершенно иначе. Штурм не состоялся. На рассвете наши полковые разведчики взяли в плен вражеского ефрейтора. Он показал, что в здании школы находится до четырехсот гитлеровцев из различных частей 71-й немецкой пехотной дивизии и здание спешно приспосабливается к круговой обороне. Он также сообщил, что настроение солдат подавленное и что многие из них готовы сдаться в плен, но открыто, вслух об этом никто не говорит — боятся офицеров.
Учитывая последнее, заместитель командира полка по политчасти батальонный комиссар Асафов высказал мысль о том, чтобы послать к противнику парламентера с предложением сдаться в плен до начала штурма. Возглавить группу парламентеров вызвался начальник штаба батальона старший лейтенант Роберт Ричардович Левенберг, хорошо знавший немецкий язык. С ним пошли два автоматчика.
Мы с тревогой наблюдали за тем, как Левенберг поднял белый флаг и направился к двухэтажному зданию школы. Следом за ним шли автоматчики, готовые прикрыть его огнем в случае провокации со стороны немцев. Вся имеющаяся у нас артиллерия была готова открыть огонь, в случае если враг обстреляет парламентеров. Но противник огня не открыл. Дойдя до середины нейтральной зоны, Левенберг остановился, спокойно закурил, а затем взмахнул несколько раз белым флагом, как бы приглашая фашистов к себе. Из школы выскочил офицер и подбежал к нашему парламентеру. После минутного разговора он снова бегом направился обратно в школу. Прошло после этого минуты две или три, а затем из помещения начали выходить гитлеровцы. Они построились на школьном дворе и нестройной колонной направились к нашему командному пункту — фашисты шли в плен. Вокруг воцарилась непривычная тишина. Ни единого выстрела. Все наши люди, выйдя из укрытий, молча, сосредоточенно наблюдали за приближением вражеской колонны. В этой непривычной тишине каждый, вероятно, думал над тем, что же, собственно, произошло. Неужели все кончилось? [119]
Неужели завершилось грандиозное сражение? В глазах каждого из нас в эти минуты можно было прочесть чувство радости и гордости за то, что наш невероятно тяжкий, многомесячный солдатский труд закончился победой.
Колонна пленных подошла, и только теперь мы обратили внимание, что все гитлеровцы с оружием. Подбежал к нам Левенберг и спрашивает, куда складывать это оружие. Вместо ответа командир полка крепко обнял и поцеловал парламентера.
Прошло пятнадцать минут, полчаса, а колонны пленных все шли и шли. В расположении нашего полка был организован пункт приема пленных целой вражеской дивизии. Штабеля оружия росли. Подходя к куче оружия, солдаты противника не просто бросали его, а аккуратно, осторожно клали, чтобы не повредить какую-либо деталь, а затем бегом догоняли строй.
— Фриц и в плену остается фрицем, — сказал я Мохову, — педантичен, аккуратен.
Для первых групп пленных мы еще пытались выделить конвоиров. Но затем махнули на них рукой. Подходила очередная группа, складывала оружие, получала направление движения. «Гут, гут», — кивал головой старший и вел свою команду куда было указано.
Шествие колонн пленных представляло грустную картину. У многих почернели обмороженные руки и лица, изможденные, с лихорадочно блестевшими глазами. И без конца лохмотья, рваная обувь, награбленная гражданская одежда. Куда девались спесь и наглость, характерные для врага образца 1941-го!
Правда, мне пришлось видеть в небольшом хуторке возле железнодорожной станции Иловля иную картину. Группа пленных фашистских генералов занималась утренней гимнастикой. Внешний вид генералов намного отличался от вида их солдат — упитанные, чисто выбритые, хорошо одетые. Вероятно, они не разделяли с ними голод, холод и все другие лишения.
Как я уже не раз говорил, в те дни стояли лютые морозы, и личному составу наших частей было также нелегко. Горячая пища подвозилась только с наступлением темноты и перед рассветом, а на день выдавался сухой паек: хлеб и сало-шпиг. За день хлеб замерзал так, что его трудно было разрубить даже топором. Поэтому сухой паек солдаты называли «мерзлым» пайком. Но каким [120] вкусным казался он, если представлялась возможность поджарить на проволочке сало и хотя бы немного разогреть хлеб.
Во время завершающих боев на Волге труднейшей проблемой было обогревание людей, особенно раненых.
Когда наступление приостанавливалось, войска укрывались в сооружениях из снега и плащ-палаток. В каждом отделении, орудийном или минометном расчете было свое маленькое хозяйство для обогревания людей. Нередко можно было наблюдать такую картину: рота наступает, преследует противника, а следом старшина с санитарами и подносчиками боеприпасов волокут самодельную лыжную установку или маленькие санки с термосом, горячим чаем, печурками и бережно собранными дровишками. На остановках, облюбовав котлован, старый окоп, а то и просто соорудив нехитрое убежище из снега, старшина накрывал его плащ-палаткой, и сразу же оттуда приветливо вился дымок печурки, который становился хорошим ориентиром для легко раненных бойцов. Они тянулись к палатке, зная, что найдут там санинструктора роты, который перевяжет рану, а старшина угостит горячим чайком из термоса и даже нальет положенные солдату сто граммов. Многие из легко раненных после перевязки и обогрева снова спешили в роты, штурмовавшие вражеские укрепления.
В эти морозные дни мы стремились как можно быстрее эвакуировать с поля боя тяжело раненных. Санитары, санинструкторы рот и батарей проявляли героические усилия, чтобы вытащить обессилевших бойцов из-под огня в теплое укрытие, а затем эвакуировать в тыл. От передовой до полкового медицинского пункта раненых эвакуировали, в основном, на санях-волокушах.
Все мы восхищались в те дни действиями санинструктора роты автоматчиков Нади Никитиной. Даже не верилось, что эта маленькая, худенькая девушка обладает такой огромной силой воли и выносливостью. А сколько было в ней душевной теплоты к раненым! Сколько жизней спасла Надя в те дни! В этой морозной пустынной степи она была поистине нашим «ангелом-хранителем».
А сама Никитина в одном из последних боев под Сталинградом была тяжело ранена в грудь. «Выживет ли наша сестричка?» — волновались бойцы. Надя победила [121] смерть. После госпиталя она вернулась в свой родной полк.
За Сталинградские бои Надежду Сергеевну Никитину наградили медалью «За отвагу». И сейчас она медсестра одного из военных госпиталей.
27 января 1943 года дивизия расположилась на берегу Волги. После напряженных боев командование полка (Мохов, Асафов, Кубах и я) впервые собрались вместе. Засиделись за полночь. И. П. Мохов подводил итоги наступательных боев. Отметил прежде всего командиров батальонов Джумалиева, Чернобровкина, командиров рот Бушуева, Попова, Максименко, командиров батарей Черненко, «Попова с бородой» (по этому признаку его отличали от Попова ротного). Тут же командир полка заслушал наши доклады.
— Воевать нам еще долго, — сказал Иван Петрович, — а поэтому давайте поговорим подробно и об успехах и о недостатках...
Решено было через день провести совещание офицерского состава полка. Я должен был выступить на нем с разбором наиболее поучительных эпизодов боев. Штабу же было приказано обобщить опыт сталинградских оборонительных и наступательных боев полка, с тем чтобы затем использовать его для обучения офицеров.
Пока обсуждались все вопросы, я с нетерпением ждал, что скажет командир полка о моей работе. Но Мохов молчал. И лишь когда стали расходиться, он, прощаясь, тепло сказал:
— Иди отсыпайся. Помогал ты мне неплохо...
Лучшей оценки мне и не нужно было. Сталинградские бои я до сих пор считаю своим командирским становлением.
Совещание провести не удалось. На следующий день мы узнали, что дивизия выведена в резерв Ставки Верховного Главнокомандования и 28 января должна совершить марш к станциям Иловля и Паншино. В эшелоны погрузились быстро, организованно. В пути следования нас догнала радостная весть — родная 157-я стрелковая дивизия была преобразована в 76-ю гвардейскую. Теперь мы не только сталинградцы, но и гвардейцы! [122]