В боях учились бить врага
Весной 1941 года наша 171-я стрелковая дивизия была передислоцирована из Северо-Кавказского военного округа на Украину, в район Черкасс. Предчувствуя приближение грозных событий, командиры, политработники и бойцы подтянулись, посуровели, с еще большей ответственностью относились к боевой учебе, служебным делам.
Меня вскоре назначили начальником дивизионных сборов расчетов станковых пулеметов. Дело это хлопотливое — ведь в моем распоряжении было семьдесят расчетов «максимов».
Вот и на рассвете 22 июня, выйдя из палатки, я торопливо зашагал в сторону нашего импровизированного штаба.
Стрелка часов подбиралась к семи. Утреннюю тишину вот-вот нарушат голосистые звуки горна, оживет, зашумит лагерь.
Я тщательно спланировал соревнования по стрельбе на этот воскресный день. Все семьдесят расчетов до самого обеда будут поочередно поражать мишени на огневых рубежах, производить сборку и разборку пулеметов, устранять неисправности, окапываться, маскироваться — словом, дел хватит всем...
И вдруг к лагерю неожиданно подкатила черная «эмка». Вот так оказия! Что нужно начальству в такую рань? На ходу одергивая гимнастерку, поспешил к машине.
Командир 171-й стрелковой дивизии генерал-майор Александр Ефимович Будыхо, как обычно спокойно-строгий, не стал принимать рапорт, махнул рукой — «отставить» и тут же приказал:
— К исходу дня завершить выполнение программы сборов! [4]
Я готов был возразить генералу, что сделать это невозможно — расчетов много, а стрельбище небольшое, но он жестом остановил меня и глухо произнес:
— Война, старший лейтенант, война началась!
Предчувствуя приближение войны, готовясь к ней, я тем не менее растерялся. «Не может быть!» — чуть не сорвалось у меня с языка. Но, тут же поняв бессмысленность каких бы то ни было слов, промолчал.
Направляясь к машине, командир дивизии распорядился:
— Примите меры к обороне лагеря с воздуха!
Какое-то время я носил в себе страшную весть, привезенную генералом, не решаясь ни с кем ею поделиться. А может быть, ошибка, недоразумение, просто провокация? Но вскоре появился над Черкассами фашистский разведчик, был обстрелян нашими зенитчиками. И пришлось произнести вслух слово «война».
Программа сборов была наспех завершена, и вскоре мне было приказано принять 1-й батальон 380-го стрелкового полка нашей дивизии вместо майора Киясбекова, назначенного командиром этого полка.
Через несколько дней наш полк уже совершал форсированный марш в составе дивизии, которая выдвигалась в район Киева, по песчаным дорогам через приднепровские села.
Бойцы, особенно приписные, не имевшие высокой маршевой подготовки, проклинали жару и пыль. Многие сразу же стерли ноги. Пришлось снова и снова показывать новичкам, как заворачивать портянки, растягивать обувь, а также учить другим нехитрым солдатским маршевым наукам.
На одном из переходов ко мне подошел политрук пулеметной роты Василий Иванович Горбачев и передал распоряжение командира полка: в населенном пункте Староселье во время привала должен состояться короткий митинг, на котором с напутственным словом к бойцам и командирам обратится звеньевая колхоза «Коминтерн» Мария Демченко — депутат Верховного Совета СССР, известная зачинательница движения пятисотниц по выращиванию сахарной свеклы.
Батальон расположился на окраине Староселья, в небольшой рощице. Мы с начальником штаба батальона лейтенантом Зинченко проверили маскировку, отдали распоряжение [5] вести наблюдение за воздухом, держать в готовности пулеметы для стрельбы по самолетам.
Бойцов сразу же окружили жители села. Угощали кто чем мог — молоком, квасом, вишнями. Неожиданно среди женщин, угощающих красноармейцев, мы заметили скромно одетую девушку с орденом Ленина на ситцевой кофточке.
— Товарищ депутат! — сказал мне Горбачев.
Представились мы известной стахановке, поздоровались.
Кратким вступительным словом политрук открыл митинг и предоставил слово Марии Демченко. Выступление девушки произвело на бойцов большое впечатление. Мария говорила, как строили Магнитку, куда ездила по комсомольской путевке, как работала откатчицей на угольной шахте и как девушки ее звена боролись за пятьсот тонн сахарной свеклы с гектара.
На прощание взволнованным голосом, чисто по-женски смахнув набежавшую слезу, проникновенно сказала:
— Хлопцы, родные, возвращайтесь после победы невредимыми домой!
Двинулись бойцы в путь после этого митинга окрыленные.
К фронту дивизия следовала долго. Дороги были забиты войсками и техникой. Затрудняла марш и вражеская авиация. Как только дивизию засек воздушный разведчик врага, участились бомбежки. Чтобы избежать излишних потерь, приходилось в светлое время суток укрывать людей в лесах и оврагах, а продвигаться вперед ночью.
Вскоре батальону было приказано погрузиться на пароход у причала Пирогово (южнее Киева) и самостоятельно следовать на север, к Припяти, до села Довляды. Выгрузившись в указанном пункте, сразу же совершили 50-километровый марш в район Хойники. Расположились в лесу. Стали готовить обед, как вдруг новый приказ — возвращаться в Довляды, грузиться на тот же пароход. Сигналист сыграл сбор, и колонна направилась к Припяти. Поплыли обратно на восток.
Вторично сошли на берег в Чернобыле. Зачем? Никто этого толком не объяснил, а в месте высадки никто нас не встретил. Послал во все стороны гонцов — искать штаб полка, дивизии или корпуса. Потянулись часы тревожного [6] ожидания. Наконец все прояснилось — прибыл офицер связи и объяснил: батальон является резервом командира корпуса. Приказано срочно совершить марш в район станции Бородянка (50 километров северо-западнее Киева). А оттуда — в наступление. Готовится контрудар по врагу.
В Бородянке батальон встретил помощник начальника оперативного отдела штаба корпуса. Он познакомил комсостав с обстановкой и поставил боевую задачу.
Главные силы 6-й немецкой армии рвались к столице Украины, нанося удар вдоль шоссе Житомир — Киев.
27-й стрелковый корпус, в состав которого входила наша дивизия, должен был нанести контрудар из района Бородянка на юг, в направлении Макаров, во фланг группировки врага. Левый, открытый фланг корпуса упирался в небольшую речушку Здвиж. Батальону было приказано наступать вдоль восточного берега Здвижа, прикрывая фланг корпуса. Таким образом, мы получили задачу действовать самостоятельно. От своего полка и других частей 171-й стрелковой дивизии нас отделяла заболоченная, заросшая камышами речушка.
Я уже рассказывал, как поразила меня весть о войне утром 22 июня. И все же по-настоящему понял, что началась война, по-настоящему ощутил опасность лишь в тот момент, когда спустя три недели впервые увидел в бинокль ползущий на нас фашистский танк с белым крестом на броне. А было это после полудня 16 июля 1941 года в районе села Козинцы, южнее станции Бородянка, когда батальон даже не успел с ходу развернуться для боя.
Вначале танк показался мне маленькой зеленоватой игрушкой. Но с каждой секундой он становился все больше и больше. Повернул голову чуть влево и снова увидел танки. Начал считать: один, два, три, четыре...
Танки, заметив, видимо, жиденькую цепь батальона, пошли еще быстрее в нашу сторону. В тот миг мне казалось, что жерла их пушек смотрели на меня в упор. Бойцы, пожалуй, еще не заметили этих темных отверстий, но мне в бинокль все было видно отчетливо.
Блеснула молнией башня первой машины, а через мгновение — второй, третьей... И пошло! Загремели оглушающие взрывы справа, слева, где-то недалеко за спиной. Противно засвистели осколки, сбивая ветви деревьев.
Хотел броситься к телефону уточнить задачи ротам, [7] противотанковым орудиям и не мог. Ноги, словно налитые свинцом, совершенно меня не слушались. Какая-то неведомая сила тянула тело к земле.
Сделав усилие, оглянулся. И тут же встретил полный ужаса взгляд красноармейца. Хотел отдать распоряжение, но забыл фамилию. Знаю, зовут Иваном, а фамилию никак не вспомню.
Рассказываю об этом долго, а там, в бою, с момента появления на опушке леса танков и до момента, пока я вспомнил, что фамилия бойца Рогочий, и отдал через него приказание ротам, может быть, прошла одна-единственная минута, но сколько она вместила переживаний!
Придя в себя, я обратил внимание на то, с какой надеждой, с какой верой смотрят на меня подчиненные. И сразу же ощутил, что я же командир, комбат, старший лейтенант. А следовательно, не имею права бояться. Они, бойцы, может быть, и имеют такое право, а я нет, мое дело подавать пример стойкости, требовать, приказывать людям, посылать их навстречу врагу и благодаря этому добиться выполнения боевой задачи.
Стараясь придать голосу бодрость, начал отдавать одно за другим распоряжения.
— Орудиям, огонь по танкам!
— Вторая рота! Отсечь пехоту!
Находившиеся рядом бойцы вышли из оцепенения. Необходимость выполнять приказания, действовать отвлекала их от размышлений об опасности, помогала в какой-то мере подавить страх.
Двигаясь от села Козинцы, фашистские танки пересекали открытую местность — скошенный луг. Для артиллеристов на этом участке они отличная мишень. Вот-вот загремят сорокапятки...
Но вместо этого вдоль нашей цепи начали рваться вражеские мины. Ложились они довольно точно, в линию.
Расчет сорокапятимиллиметрового орудия, находившегося правее от меня, сделал всего два или три выстрела и тут же был уничтожен прямым попаданием снаряда, выпущенного из танка. Что со вторым орудием, как оно? Как раз в тот миг, когда я оглянулся выяснить это, второе орудие перевернулось вверх колесами.
Батальон оказался совершенно беззащитным против танков врага, которые быстро приближались к нашим [8] цепям. За танками двигались мотоциклисты. Только теперь я заметил на груди у сидящих в люльках мотоциклов фашистских солдат броневые щитки — панцири. Вот оно что — значит, нас атакует «панцирная» пехота.
Что же придумать, что делать? Срываюсь с места, чтобы бежать в первую роту младшего лейтенанта Василия Шишкина, которая в начале боя находилась чуть правее командного пункта, а сейчас почему-то не отвечает по телефону. И вдруг обнаруживаю, что роты нет. Кустарник, где я ее видел в последний раз, пустует, а земля вокруг изрыта снарядами.
Струсил Шишкин? Приказываю начальнику штаба батальона (или, как тогда он официально именовался, адъютанту старшему) Сергею Зинченко послать связных и разыскать роту. Снаряд рвется рядом, не дав закончить фразу. Осколком срезало полевую сумку. Прыгаю в воронку — там кровь. Туда же вваливается красноармеец-связной.
— Дуй к минометчикам, — кричу ему. — Передай младшему лейтенанту Мельникову — огонь по мотоциклистам. Быстро!
А «панцирники», не решаясь атаковать в лоб, обходят батальон слева, низиной.
Танки рядом. В грохоте боя слышны слова команды — четкой, как на учениях: «Отделение! По щелям танка, залпом, пли!»
Что слону дробина, то танку пуля! На дне воронки ищу гранаты, чтобы сделать связку, но красноармеец Рогочий опередил меня. Прячась за кусты, прижимаясь к земле, он быстро ползет навстречу второму танку (первый уже рыскает вдоль нашей цепи). Бросает гранаты под гусеницы метров с пяти и скатывается в овражек. Танк подбит!
Пока фашистские машины метались от кустарника к кустарнику, выискивая пулеметные расчеты и стрелков, Борис Мельников, получив мой приказ, открыл беглый огонь из минометов по фашистским мотоциклистам. Стрелял наш минометчик не хуже врага — мины ложились буквально под колеса головных мотоциклов.
Растерявшись, «панцирники» шарахнулись в сторону, на скошенный луг. А там из кустарников застрочили «максимы». Кто стреляет? Ведь там никого не было!
Мотоциклы завертелись в панике, сшибая друг друга. [9] Пехотинцы с панцирями, покидая коляски, прижимаясь к земле, ползли в сторону леса.
Наступление фашистов захлебнулось. Танки без мотопехоты, изрядно побитой нами, отошли обратно, в направлении Козинцы, Плахтянка.
Только теперь, когда бой стих и слышались лишь отдельные выстрелы, а наши бойцы собирали оружие «панцирников», я решил уточнить, кто же обрушил огонь на мотопехоту врага, когда она отвернула вправо.
Выяснилось, что это отличился наш Шишкин, которого я напрасно заподозрил в трусости. Оказывается, первая рота вовсе не бежала с поля боя и не отступила под натиском врага. Ее командир поступил умно и тактически грамотно.
В тот момент, когда показались фашистские танки, Шишкин броском переместил свою роту метров на 200–250 вправо и занял еще ранее облюбованный заросший бурьяном овраг. Это была очень выгодная, укрытая и хорошо замаскированная позиция. В результате в первой роте потерь было в три раза меньше, чем в остальных подразделениях. А урон врагу она нанесла весьма чувствительный.
Жаркий летний день угасал. Выбрав наиболее выгодный рубеж, батальон перешел к обороне и начал окапываться. Все понимали, что, хотя фашисты и понесли большие потери, они вновь попытаются атаковать нас с рассветом.
Теплая летняя ночь. Уставший, охрипший, прилег я под копной сена. Рядом радист умоляющим голосом сотый раз повторяет: «Дон! Дон! Я Днепр, я Днепр, как слышишь?!» Полк молчит. И проводной связи нет. Не вернулись и связные, посланные с донесением.
Нет, не уснуть. Что со связными? Весь день не ел. Голова раскалывается. Ведь целый день стоял грохот боя, жгла нестерпимая жара. Нервы напряжены до предела. Пачку махорки выкурил — не помогло. Спасает Рогочий. Льет мне на голову и спину два брезентовых ведра воды. Немного прихожу в себя.
Всю ночь подразделения зарывались в землю, пополнялись боеприпасами, налаживали связь. Только под утро удалось мне немного подремать. Чуть свет все на ногах. Начали разносить завтрак, но в это время ударили минометы врага. Бегу в свой окопчик на бугорке. Слева [10] гул моторов. Там рота лейтенанта Ивана Дрыгало. Вижу, на нее идут в атаку эсэсовцы. Сразу понял их намерение: прижать батальон к реке Здвиж и уничтожить.
Впереди размеренным шагом, с автоматами, прижатыми к боку, шагает в латах спешенная «панцирная» пехота. Цепь ровная, как на параде. Барабаны бьют размеренную дробь.
Во второй линии, ведя огонь на ходу из пулеметов, движутся мотоциклы. На многих из них развеваются штандарты со свастикой. Штурмующий эшелон замыкают три бронетранспортера. На одном из них установлен громкоговоритель, передающий бравурный марш.
— Психическая атака! — кричит мне Зинченко.
До фашистов осталось 300–400 метров. И вдруг Дрыгало выскакивает из окопа. Вслед за ним поднялись с винтовками наперевес наши бойцы. Громкое «ура!» прокатилось по полю. Затем воцарилась тишина. Замолчали фашистские барабаны, умолк громкоговоритель — видимо, у фашистов не было предусмотрено в инструкции, как поступать в подобных случаях. Проходит одна минута, две... Нервы эсэсовцев не выдержали. Они в замешательстве остановились, некоторые залегли, открыв беспорядочную стрельбу. Наконец, вся фашистская цепь обратилась в бегство.
Эти бои 16–17 июля 1941 года запомнились мне на всю жизнь...
Остаток дня и ночь прошли спокойно. Ждали повторной атаки на следующее утро, но фашисты активности не проявляли. В это время прибыл связной из штаба 171-й стрелковой дивизии. Он привез приказ батальону присоединиться к полку, который, как выяснилось, действовал поблизости.
Все эти дни дивизия по-прежнему вела наступление в направлении Андреевка, Макаров. Нашему батальону была поставлена задача наступать на Микуличи, Козинцы, с тем чтобы к исходу дня 19 июля овладеть населенным пунктом Плахтянка.
Вначале продвижение шло успешно. Однако фашисты, поддержанные танками, не только остановили батальон, но и начали теснить нас обратно. Особенно кровопролитные бои развернулись за большое украинское село Дружня, несколько раз переходившее из рук в руки. [11]
Обстановка в этом районе складывалась весьма своеобразно. То мы, начав атаку, гнали врага, то гитлеровцы, получив в подкрепление танки, переходили в наступление и отбрасывали батальон на исходный рубеж. После очередной нашей неудачи в батальоне появился командир полка майор Адиль Кязам-оглы Киясбеков. «Не к добру», — сразу же подумал я.
Обливаясь потом и отдуваясь, майор кричал гортанным голосом:
— Горб, почему нет Дружня? Немецкие танки гори, Дружня ночью давай обратно!
В спокойной обстановке комполка — экспансивный, бесстрашный азербайджанец — говорил по-русски правильно, хотя и с акцентом. А когда волновался — слов не подбирал, о правильности фраз не заботился.
Не успел Киясбеков меня отругать, начался ожесточенный минометный обстрел командного пункта батальона. Раза два фашисты чуть-чуть не накрыли КП — мины разорвались рядом. Мы со связным рухнули на дно окопа. Лишь командир полка не шелохнулся — не отрывая от глаз бинокля, изучал расположение противника. А потом, опустив на грудь бинокль, произнес:
— Комбат, поищите телефониста, в полк надо звонить!
Видимо, я здорово покраснел, так как строгие черты смуглого лица Киясбекова смягчились и он произнес:
— Не красней, комбат. Подставляет башку под пули не герой, а дурак!
Удивительный человек наш командир полка. Затихнет бой — сядет на траву, подожмет под себя ноги, прикроет глаза и затянет тихую, протяжную песню на родном языке. А потом вдруг вскочит, решительный, деятельный, отдаст четкие распоряжения — и понесся дальше. Лет ему было под сорок, полноват, а подвижен, словно молодой лейтенант.
После злополучного минометного обстрела, когда я на глазах у командира полка спрятался в своем окопчике, Киясбеков поздно вечером вновь появился в нашем батальоне. На этот раз он был спокоен, сосредоточен.
— Проведем ночной поиск, — кратко объявил он. — Руковожу лично. Выделите бойцов!
Кого выделить, кто не подведет? На выручку пришел В. И. Горбачев: [12]
— Во взводе лейтенанта Сазонова — орлы, рвутся в дело, ко мне обращались...
Лейтенант Петр Сазонов — молодой светловолосый паренек в хорошо подогнанной форме. Смекалистый и расторопный, он все время вынашивал планы, как бы перехитрить противника, оставить фашиста в дураках. Любил оружие ближнего боя — штык, нож, гранату. На учебных занятиях по штыковому бою становился серьезным, сосредоточенным и даже свирепым.
С майором Киясбековым лейтенант очень быстро нашел общий язык. Командиру полка понравился дерзкий план Сазонова: используя разрыв в боевых порядках гитлеровцев, маскируясь в кустарниках, незаметно пробраться в расположение врага и забросать гранатами обнаруженную нами минометную батарею. Захватить «языка», возможно, и минометы, а затем с боем отступить к своим. Чтобы отвлечь внимание фашистов, затеять с ними перестрелку на участке третьего батальона.
— Видишь отдельный, раненый сосна? — спросил меня Киясбеков.
— Вижу, — ответил я.
— Дай туда связь, когда стемнеет, — приказал командир полка. — Оттуда я буду руководить поиском.
Мне было не по себе оттого, что командир полка подвергал себя столь большому риску. Зачем ему лично руководить поиском?
Где-то за полночь поиск начался. Все шло строго по плану. В третьем батальоне постреливали, разведчики хорошо знали местность и противника и не обнаруживали себя. И все же мы с Горбачевым — нашим нештатным комиссаром — места себе не находили. Все роты батальона были в готовности немедленно атаковать, если только разведчики будут обнаружены и потребуется их выручать.
Время тянулось очень медленно. Вдруг неожиданно ухнуло с полдюжины взрывов. И тишина. Потом застрочил, словно опомнился, немецкий автомат и тут же захлебнулся.
В кустарнике, перед окопами первой роты, началась свалка. Все сразу же поняли, что там идет рукопашная, значит, стрелять нельзя. На помощь с группой бойцов бросился Горбачев, но помощь не потребовалась. Адиль Киясбеков, Петр Сазонов, Степан Деревянко и остальные [13] разведчики успешно отбились от преследователей. Через несколько минут они привели к нам на командный пункт «языка», да еще и с трофеями: за плечами у пленного фашиста находилась радиостанция. Гитлеровец с перекошенным от ужаса лицом дрожал и не мог сказать ни слова.
Когда участники поиска немного остыли после боя и были обсуждены в деталях все его перипетии, я все-таки высказал Киясбекову свое мнение о том, что не следовало ему, командиру полка, рисковать головой. Польза от его ночной вылазки в нейтральную зону, конечно, есть, но вред мог быть куда больше, если бы он был убит или ранен.
— Чудак, Максим, — как-то просто сказал майор и рассмеялся. — Кто же тебя научит воевать, если не я? Такая моя обязанность. Сейчас, думаю, ты убедился, что можно смелее ходить к фашистам в тыл, громить их батареи, брать «языка», причем делать это нужно ночью, когда фашист больше боится.
Затем Киясбеков хитро прищурил глаза и добавил:
— Только в тыл тебе самому ходить не надо, запрещаю!
За киясбековскую разведку мне все-таки пришлось держать ответ. Пришел к нам на второй день комиссар полка батальонный комиссар Г. М. Марченко и говорит:
— Дошли слухи, Максим, беден стал твой батальон разведчиками. Меня сегодня за «языком» не пошлешь?
— Я возражал командиру полка, но что можно сделать? Сами же знаете...
— Знаю, поэтому и говорю. Сам удержать не мог — мне нужно было доложить! Снял бы трубку да позвонил.
Легко ему говорить «снял трубку»... Узнал бы Киясбеков — такую бы снял стружку!
Бородянка... Небольшая станция с водокачкой и домиками, утопающими в садах. Рядом со станционными постройками — живописные холмы, покрытые лесом. Это высоты, которые нам приказано удержать во что бы то ни стало.
Глубокие окопы, щели и блиндажи неплохо защищали людей от артиллерийского и минометного огня. Гитлеровцы [14] непрестанно обстреливали наши позиции, но потерь в подразделениях было мало.
В полдень на командный пункт батальона пришел майор Киясбеков. Нас опять это насторожило, ибо просто так командир полка время терять не будет.
Киясбеков где перебежками, где ползком побывал во всех ротах батальона и, вспотевший, в запыленной гимнастерке, с автоматом, болтавшимся на груди, снова появился на наблюдательном пункте.
Зло сверкнув глазами в мою сторону, спросил:
— Покажи, комбат, третью роту!
— Там, за бугорком, — сказал я, неопределенно махнув рукой.
— Вот именно что «там»... А где «там»?
Я недоуменно пожал плечами, а командир полка, помолчав, заметил:
— Командир батальона должен видеть в бою все роты, командир роты — все взводы, командир взвода — все отделения, командир отделения — каждого бойца. А у тебя что получается? Ты не видишь роту Шишкина, Шишкин не видит взвода Терентьева, Терентьев не видит отделения Демерза. А тот не видит каждого бойца. Не веришь — пойди проверь, я уже проверил. Плохо это, комбат, ни к черту это не годится.
Этим разговором Киясбеков не ограничился. Под минометным огнем противника потащил меня в роту Ивана Слепченко.
— Где первый взвод? Покажи, младший лейтенант!
Повторилось почти то же самое, что и на НП батальона.
Вечером, как только чуть стих бой — противник начал «ужинать», связной из штаба полка доставил в батальон пакет. В нем оказался приказ, подписанный Киясбековым, «о плохой организации управления боем в 1-м батальоне и наказании виновных». В приказе очень детально анализировалось расположение рот, взводов и даже отделений, указывалось, к каким последствиям все это может привести, а также даны конкретные указания, как исправить дело. Заканчивался приказ объявлением мне выговора и предупреждением о недопустимости подобных ошибок в будущем.
Честно говоря, я тогда до конца и не понял всей этой затеи с проверкой и приказом. Меры, конечно, принял, [15] как было приказано, но про себя подумывал: стоило ли из-за этого сыр-бор разводить? Однако случай, происшедший через несколько дней, заставил меня убедиться, насколько прав был Киясбеков.
Выполняя приказ командира полка, я в течение двух ночей до рассвета, пока не проснулись фашисты, наводил порядок в батальоне. Перемещал наблюдательные пункты, приказал вырыть окопы на более выгодных рубежах, добился лучшей маскировки огневых точек.
В одну из ночей на левом фланге батальона в третьей роте встретил политрука В. И. Горбачева.
— Смотри, комбат, — сказал он, указывая на карту, — слишком большой разрыв между нами и вторым батальоном. Попрут здесь фашисты — остановить некому...
— Они попрут или нет — неизвестно, а Киясбеков это обнаружит — родную мать не узнаешь, — ответил я и тут же приказал вызвать сержанта Бондаренко, командира отделения, находившегося в резерве.
Когда сержант прибыл, я довольно подробно поставил ему задачу на прикрытие стыка с соседом. Сделал это в присутствии командира взвода младшего лейтенанта Гребенникова — ему подчинил отделение Бондаренко.
— Быстрее окапывайтесь, — приказал я сержанту Бондаренко и с чувством облегчения — удалось своевременно заметить и устранить собственную оплошность — отправился на наблюдательный пункт батальона.
Первую половину пути добирался нормально, вторую, по открытому полю, буквально по-пластунски. Гитлеровцы — они, видимо, уже позавтракали — засыпали наше расположение минами, что есть мочи палили из автоматов, не давая поднять головы. А над огневыми позициями артиллерии, тылами, поочередно сменяясь, висели вражеские бомбардировщики, забрасывая подразделения бомбами, пустыми продырявленными бочками, кусками рельс и другими предметами. От этого в воздухе все время стоял страшный вой, ухали разрывы, сыпались осколки. Я совершенно оглох от бомбежки.
Вслед за воздушным «концертом» последовал короткий артиллерийский налет, а затем пошла в атаку пехота врага. Фашисты шли во весь рост, поливая наши позиции из автоматов, шли с засученными рукавами и расстегнутыми воротниками, орали что-то, по-видимому ругательства. [16]
Атака гитлеровцев захлебнулась — крепко поработали наши «максимы», а там, где фашистам удалось вплотную приблизиться к окопам, были пущены в ход лимонки...
А вот нашего соседа справа — второй батальон — врагу удалось несколько потеснить, как раз на стыке с нами. Овладев там небольшой рощицей, фашисты фланговым пулеметным огнем начали прочесывать лощинку, где оборонялось отделение сержанта Бондаренко.
В это время я обзванивал роты, справляясь о потерях. Вдруг прибегает запыхавшийся начштаба Зинченко. По одному его виду понял: случилась беда. А он тут же выпалил:
— Правый фланг отошел. Все бойцы отделения Бондаренко задержаны в тылу. Приказал Гребенникову выяснить, далеко ли просочились немцы по лощине.
Оглядываюсь — неподалеку стоят бойцы из отделения Бондаренко. Подбегаю к первому из них — рослому такому, без головного убора, с залысинами. «Ты как же, — кричу ему, — трус несчастный, бросил позицию, товарищей?» А он клянется, что не бросал. Сражался до последнего, а когда увидел, что остался один и в тылу немцы, — отошел.
Попросил Горбачева.
— Товарищ политрук! — говорю. — Пойди расследуй, в чем дело. Надо установить, почему отделение без боя и без приказа покинуло позицию. Просочившихся в тыл немцев надо вышибать немедленно.
Позже Горбачев рассказал:
— Возвращаюсь на позицию вместе с бежавшими в тыл бойцами, а там в окопчике сидит, обложившись гранатами, сержант Бондаренко и ждет атаки фашистов. Спрашиваю: где отделение? Как где, отвечает, на позиции, держим оборону. Он, оказывается, даже не видел и не знал, что подчиненные разбежались.
Выяснилось, что Гребенников и Бондаренко расположили бойцов отделения на расстоянии 30–40 метров, так, что они из-за кустарника не видели ни своего командира, ни друг друга. А когда немцы несколько обошли их с фланга, у каждого создалось впечатление, что он остался один, враг уже в тылу — значит, надо отступать.
Горбачев расположил отделение компактно, так, что [17] впереди просматривалась вся поляна, по которой могли наступать гитлеровцы. А вправо приказал выставить секрет.
Только теперь, выслушав доклад политрука, я понял, насколько прав был Киясбеков и со своими бесконечными проверками, и со строгими приказами. Да, многому научил нас, свежеиспеченных в начале войны комбатов, этот храбрый и умный командир.
После каждого боя я собирал накоротке штаб батальона. Мы пытались анализировать наши боевые дела, обсуждали планы на следующий день. Звучит оно солидно — «штаб», а на самом деле это была группа молодых, малообстрелянных лейтенантов, не имеющих еще прочных навыков управления такими крупными подразделениями, как батальон, в котором около 800 человек бойцов и командиров. Самому начальнику штаба лейтенанту Сереже Зинченко исполнилось всего лишь 22 года. Горячий, неуравновешенный, он был всегда готов к порыву, действию, героическому поступку. А вот серьезно поразмыслить над чем-то, тщательно проанализировать сложившуюся обстановку — для этого у него не хватало ни умения, ни терпения.
Под стать начальнику штаба был командир взвода связи лейтенант Григорий Мельников. Стройный, с красивым лицом, он при докладах краснел, словно девушка, и виновато хлопал длинными ресницами. Но в то же время был смел и храбр. Не было связи — сам рвался на линию, под огонь, пренебрегая любой опасностью.
Да что говорить о других! Сам я четыре года тому назад командовал всего лишь отделением в полковой школе, а теперь — батальон...
Большую помощь мне оказывал политрук Василий Иванович Горбачев. О штабе батальона я уже говорил. Все мы были комсомольцы. Мне, старшему из всех, едва исполнилось двадцать пять. А в ротах люди были посолиднее. Командиры рот Шишкин, Слепченко, Дрыгало, Пащенко — старше нас по возрасту, уже члены партии или кандидаты. Политруки рот — тоже многие пришли из запаса с опытом партийной работы. Меня все это несколько смущало. Сергей Зинченко и Григорий Мельников обычно усердно, без рассуждений выполняли мои приказания. Только, бывало, слышишь «есть!» да «так точно!». А мне нужен был совет. Иногда подсказка, если я что делал не [18] так. Ведь в штабе батальона нужен коллективный ум, нужно творчество.
В день боевого крещения дивизии — вступления ее в бой 16 июля 1941 года был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР «О реорганизации органов политической пропаганды и введении института военных комиссаров в Рабоче-Крестьянской Красной Армии».
В. И. Горбачев в это время был политруком пулеметной роты. Так как ее взводы действовали на всем участке батальона, то сам он часто находился на нашем КП. Отсюда легче было держать связь с пулеметными взводами.
Хорошо зная Горбачева в мирное время (он был моим соседом по квартире), я часто просил его остаться на КП, помогать мне, так как должности комиссара батальона в то время не было.
В разгар боев 19 июля мне сообщили из 2-й роты, что там находится комиссар полка батальонный комиссар Г. М. Марченко. Побежал туда вместе с Горбачевым.
Стоим в окопчике возле пулемета. Я докладываю обстановку. Стрельба в это время немного затихла.
Марченко завел разговор о людях штаба батальона: как Зинченко, Мельников?
— Нам бы комиссара батальона, — говорю я.
Марченко взял Горбачева за локоть и говорит:
— Вот он будет комиссарить и в пулеметной роте и за батальон! Узаконим, так сказать, его теперешнее положение...
Так и стал Горбачев нашим комиссаром.
Меня всегда тянуло к Василию Ивановичу Горбачеву, как к человеку старшему и более опытному в житейских делах. Между нами протянулась невидимая пить взаимного доверия, симпатии, боевой дружбы. Он первый преподал мне и другим офицерам батальона наглядные уроки мужества, учил ненавидеть врага.
Как-то на реке Здвиж рядом с КП батальона плюхнулось в болото и не разорвалось несколько снарядов. Впечатлительный Сережа Зинченко бегал, шумел:
— Вот видите, «Рот-фронт» нам помогает!
Услышав это, Горбачев толково объяснил нам, как Гитлер и его подручные развращали рабочих Германии, стремясь сделать их соучастниками преступлений. [19]
Вскоре после этой беседы разведчики привели пленного. Из рабочих. Молодой розовощекий. Развалившись на куче бревен, он нагло улыбался, твердил заученные фразы из немецко-русского разговорника:
— Всех вас скоро паф-паф. Армия фюрера будет в Москве. Сталину капут.
Горбачев вдруг побледнел, крикнул: «Ауф штейн!» — «Встать!» Немец нехотя поднялся, опустил руки по швам. А увидев на рукаве Горбачева красную комиссарскую звезду, совсем сник. Кстати, Горбачев не менял знаков различия мирного времени на полевые.
К этому времени мы уже знали о приказе ставки Гитлера комиссаров в плен не брать, расстреливать на месте.
— Вот они какие, сверхчеловеки, — заметил Горбачев, брезгливо морщась. — Нет, таким что-либо разъяснять бесполезно. Только истреблять, беспощадно!
Писем от семьи я с самого начала войны не получал. Но вот в полк прибыл политрук Калмыков, занимавшийся эвакуацией семей командиров. Он сообщил мне страшную весть — в эшелоне погибла моя младшая дочь Светлана. Тяжело было на душе. Боялся за жену Раису Сергеевну. Не согнулась бы под тяжестью утраты...
В тот день и ночью Горбачев таскал меня по передовой. Проверяли, восстановлены ли окопы, в каком состоянии оружие, есть ли боеприпасы, уточняли систему огня. Я понимал — боевой друг старается отвлечь меня делами от грустных мыслей. О моем горе не обмолвился ни словом — рану не трогал. Я думал: спасибо тебе, друг, за участие и чуткость.
Тяжело было потерять близкого человека, но горевать было некогда. А тут еще гитлеровцы вдруг обозлились на наш полк, оборонявшийся в районе Бородянки. Каждый день росли их потери, а сбить нас с господствующих высот никак не могли. Пленные давали показания, что немецкое командование, сильно преувеличив численность противостоящих советских войск, затребовало дополнительно танки и авиацию. А пока что мы держались крепко, отбивали атаки и даже кое-где наступали, выбивая гитлеровцев с выгодных рубежей. В эти дни мы получили в батальон пополнение — около сотни человек, мобилизованных в Полтавской области.
Однажды вечером пришел на НП батальона командир роты младший лейтенант Иван Слепченко. За его широкой [20] спиной топтался в нерешительности сержант Григорий Кравчук.
Этого паренька, скромного, даже чуть застенчивого, я знал еще до войны, когда был начальником полковой школы, а он — моим курсантом. Коренастый, светловолосый, с улыбкой, не сходившей с лица, он никогда не производил впечатление человека храброго, способного рисковать, блеснуть удалью.
Помнится, даже командир учебного взвода полковой школы лейтенант Иван Дрыгало жаловался мне на Кравчука — мог бы стать отличником, если бы подтянулся в политической подготовке. Спортсмен, хорошо стреляет, строевая выучка на высоте. А на политических занятиях тушуется, краснеет. Чувствуется, знает материал, а изложить как следует не может.
И вот передо мной тот самый Кравчук. Но зачем привел его командир роты, уж не натворил ли чего?
— Давай, Кравчук, выкладывай, — пробасил Слепченко. — Время дорого.
Григорий кашлянул, заулыбался, а затем извиняющимся тоном — вот, мол, побеспокоил начальство — произнес:
— Да я насчет этого проклятого пулемета...
Мы все на НП сразу же поняли, о каком пулемете идет речь. Он держал нас каждую ночь в напряжении, потеряли мы из-за него немало людей.
Кравчук доложил, что он и его бойцы выследили, где находится этот фашистский пулемет. В нейтральной зоне есть большой старый пень. Под ним фашисты вырыли окоп, установили в нем пулемет. Пробираются туда с наступлением сумерек и следят за нашими позициями. Из низины, на фоне неба, им хорошо видно, что делается на высоте. Ни одного человека не пропустят, чтобы не выпустить очередь. А особенно свирепствуют во время раздачи ужина и завтрака... Чуть кто зазевался — берут на мушку.
— Что же вы, Кравчук, предлагаете? — спросил я, уже догадываясь, с каким планом пришел сержант.
— Хочу со своими ребятами опередить фашистов. Подползем незаметно к тому пню и заляжем. Как они появятся — схватим, а не удастся — гранатами.
— А как командир роты? — спросил Горбачев, находившийся рядом. [21]
— Уверен в успехе, — не задумываясь, ответил Слепченко.
— Действуйте, — подвел я итог разговора.
Когда угас жаркий июльский день и даже начал накрапывать мелкий дождик (для нас он был очень кстати), четыре человека во главе с Кравчуком отправились на задание. Ползли долго, только по-пластунски, ни на миг не поднимая головы.
Вот и старый пень. Здесь уже можно было малость передохнуть — высокая трава, мелкий кустарник. Кругом тускло поблескивают стреляные гильзы.
Сержант спрыгнул в окоп. В нем все выглядело так, будто хозяева на минутку отлучились и вот-вот должны возвратиться. Недокуренная сигарета на бруствере окопа, недопитая бутылка шнапса, плитка шоколада.
— Вот, гады, устроились, словно дома, — прошептал Григорий, выпрыгнув из окопа.
Разместив людей вокруг пня, в кустарнике, Григорий проверил маскировку, напомнил, чтобы без сигнала не начинали, и стал ждать. Время тянулось мучительно долго. Стало холодно — не то от усилившегося дождя, не то от нервного напряжения. Вдруг где-то неподалеку, за кустами, раздались приглушенные голоса. Это шли фашисты. Шли нагло, ничего и никого не боясь и не маскируясь. Курили, болтали. На плечах несли боеприпасы, еду. Возле пня остановились. Один спрыгнул в окоп.
Короткая возня, приглушенный стон. Удары прикладом. Все было кончено в течение минуты.
— Вроде все в порядке? — спросил Кравчук, осматриваясь вокруг.
— Как по нотам, — ответил кто-то из бойцов.
— А мне гад руку успел укусить, кровь хлещет, — пожаловался Иван Сомов — молодой, горячий красноармеец.
Через полчаса Кравчук со своими бойцами был уже на НП батальона. Кратко доложил о бое, сдал двух пленных фашистов, пулемет и два автомата. Еще два вражеских солдата были убиты во время рукопашной схватки. Словно оправдываясь, почему не сумели доставить живыми тех двоих, Кравчук объяснил:
— Те двое кусались, в плен не хотели. А эти смирнее...
Немецкий пулемет и автоматы мы разрешили Кравчуку [22] оставить у себя. Несколько позже группа Кравчука провела еще ряд подобных вылазок в расположение противника и добыла два пулемета, автоматы и изрядное количество боеприпасов. Все бойцы отделения хорошо изучили и содержали в полной исправности трофейное оружие.
В последующих боях мы часто использовали отделение Кравчука для огневого прикрытия флангов и промежутков. Оно получило всеобщее признание и именовалось не иначе, как «огневая группа Кравчука».
Настроение у нас было боевое. Поговаривали о скором контрнаступлении, о том, что где-то на подходе крупные танковые резервы из внутренних округов.
Все мы учились воевать, используя для этого каждую возможность. По нескольку раз в день звонил Киясбеков. Он не подсказывал готовых решений, он лишь ставил передо мной задачи.
— А что, если фашисты ударят танками с фланга? Подумай, доложи!
Я думал и действительно убеждался, что не все у меня ладно. С фронта мы подготовились к встрече танков. А вдруг дрогнут соседи и танки появятся с флангов? Труба! И тут же начинал принимать срочные меры, переставлять орудия, истребителей танков.
Когда допрашивали пленных, захваченных группой Кравчука, я задал вопрос ефрейтору, давно ли он служит в батальоне, кто его командир и сколько времени он командует этим батальоном. Гитлеровец ответил, что служит он в батальоне три года, а командует батальоном уже пять лет майор Вилли Гельмут — герой боев во Франции.
Через несколько дней, кажется, первого или второго августа, к нам в полк приехал командир дивизии генерал Будыхо. Во время осмотра позиций батальона генерал похвалил нас за усердие, а потом заметил:
— Получше изучайте противника, ведите непрерывную разведку, отыскивайте у него слабые места и не отсиживайтесь в обороне, наносите удары. Не ждите, пока фашист сам полезет в атаку.
Я рассказал вкратце о засаде Кравчука.
— Слышал, — заметил генерал, — докладывали мне. Надо почаще преподносить врагу такие сюрпризы, сбивать с него спесь. [23]
— Батальоном, который противостоит нам, — доложил я, — командует в течение пяти лет майор, воевал во Франции, имеет опыт. А я батальоном командую месяц и в боях — вторую неделю.
— И все-таки не драпанул со своим батальоном, удержался, — сказал генерал. — Даже первого пленного в дивизии захватил. — А потом посмотрел внимательно на меня, Горбачева, Зинченко и с какой-то теплотой и грустью закончил: — Здесь, сынки, пройдем такую академию, что сам черт не страшен будет. Только получше шевелите мозгами, ведь у фашиста в тактике шаблон, раскусите вы его быстро.
Генерал остался с нами ужинать. Гитлеровцы в этот вечер вели себя спокойно и не мешали нашей беседе.
— Кстати, пленные, захваченные вашим сержантом, — сообщил командир дивизии, — показали, что на 8 августа назначен парад фашистских войск на Крещатике и что принимать его будет не кто иной, как сам Гитлер.
Затем Будыхо объяснил нам общую обстановку на фронте. Собрав силы, немцы 30 июля начали генеральный штурм Киева с юго-запада и юга. У нас, северо-западнее Киева, враг успеха не имел. 5-я армия и 27-й корпус сковали здесь большие силы врага, нанесли ему чувствительные потери.
— Сейчас противник усилил нажим с целью отсечь наши соединения от Днепровских переправ. Поэтому надо держаться и держаться. Это будет лучшая помощь товарищам, сражающимся южнее Киева. Сегодня же к вам переброшу батарею из дивизионной артиллерии в взвод саперов с запасом противотанковых мин.
Генерал уехал, а мы долго еще сидели на полянке в лесу под черным шатром звездной украинской ночи. Размеренно текла беседа о донских степях, где до войны дислоцировалась наша дивизия, о рыбалке и грибном сезоне...
На рассвете меня разбудил Зинченко. Вскочил, и первое, что увидел, — фашистские танки с белыми крестами. Они ползли в направлении батальона, подминая кустарник, круша деревья, ведя огонь по нашим позициям. Но теперь было совсем не то положение, что в первом бою. Зарытые в землю роты почти не несли потерь от их огня. Не мог обнаружить противник и хорошо замаскированные орудия, которые ждали своего часа. [24]
Поле боя было видно как на ладони — научил все-таки меня Киясбеков выбирать место для наблюдательного пункта и располагать подразделения. Сейчас всех нас волновал один вопрос: не свернут ли танки, не изберут ли другое направление?
Лишь несколько часов назад присланные из дивизии саперы под покровом ночи установили противотанковые мины на правом фланге батальона — на подступах к обороняемой нами высоте. Сейчас танки шли туда. Не свернули бы!
— Сколько их? — спрашиваю Зинченко.
— Пока что вижу шесть. За ними пехота на мотоциклах — не меньше роты.
— Старые знакомые, — пробасил Горбачев. И так буднично, с юмором прозвучал голос комиссара, что у всех нас как-то вдруг спало нервное напряжение.
— Орудиям приготовиться! — крикнул я связному.
Когда мы немного научились воевать, даже сорокапятки стали грозной силой. Главное, артиллеристы действовали теперь хладнокровней, уверенней.
Все мы с нетерпением ожидали, что же произойдет дальше. И вдруг под гусеницей танка взрыв! Он тут же завертелся на одном месте, а потом завалился немного набок и замер.
Остальные танки резко рванулись в стороны — кто вправо, кто влево. А сорокапятки только этого и ждали. Ведь самый удачный момент для поражения — когда танк подставляет под удар свой борт.
Загремели выстрелы. Внимательно следя за флангами батальона — как бы там чего-нибудь не затеяли фашисты, — я даже не заметил, когда вспыхнул второй танк. Понял, что произошло для нас что-то приятное, когда комиссар и начальник штаба батальона, словно мальчишки, запрыгали и закричали «ура-а!».
Видимо, у фашистов был приказ наступать во что бы то ни стало, так как, несмотря на потери, остальные танки быстро двигались на роту Шишкина. Орудия «мазали», не причиняя танкам вреда. Вот они уже на позиции роты, «утюжат» окопы. Несколько человек не выдерживают, выскакивают из окопов, бегут по склону высотки и тут же падают, сраженные пулеметными очередями.
Рота Шишкина замерла, не подает никаких признаков [25] жизни. Танки, пройдя вдоль линии наших окопов, скрываются за высотой. Там на них обрушивается огонь полковой и дивизионной артиллерии. А тут рота Шишкина оживает, с близкого расстояния расстреливает пехоту врага. Молодцы ребята, трудную атаку отразили!
Несколько дней подряд отбивали мы атаку за атакой. Враг понес большие потери. На нейтральной полосе маячили четыре подбитых фашистских танка. Один из них, видимо, с незначительными повреждениями, гитлеровцы попытались было отбуксировать к себе, но это им не удалось. Наши бойцы были начеку. Они не только сорвали затею врага, но и взяли при этом пленного, а танк сожгли.
Август перевалил за половину, а парад фашистских войск в Киеве так и не состоялся. Выстояли защитники столицы Украины.
Если взять наш участок, то единственное, что удалось добиться гитлеровцам, так это потеснить батальон на полкилометра в районе все той же Бородянки. Теперь правый фланг батальона упирался в бурную, своенравную речушку Здвиж. Позиция в тактическом отношении очень важная.
Недаром генерал Будыхо приехал в батальон, осмотрел нашу оборону, а затем как бы подвел итог:
— Запомни, Горб, ни с места! Собьют тебя — туго будет соседям и справа и слева!
Да я и сам это понимал. Правда, силы наши поредели, но на тех, кто остался в живых, можно было целиком положиться. А поэтому я с уверенностью ответил командиру дивизии:
— Выстоим, товарищ генерал.
Видимо, действительно участок нашего батальона был важным и ответственным, так как вскоре после командира дивизии к нам заглянул и командир 27-го стрелкового корпуса генерал П. Д. Артеменко. Он осмотрел район обороны и остался доволен. Уходя, сказал:
— Замечаний у меня нет, комбат. Верю в твоих людей!
Хорошо, когда в тебя верят, но вдвойне хорошо, если ты уверен, что сможешь оправдать это доверие.
Приезд в полк генералов несколько прояснил обстановку на фронте. Ведь не секрет, что командиру стрелкового батальона почти не известно, что делается за пределами [26] полка, дивизии. Как разворачиваются события в армии, на фронте — комбату неведомо, да и поинтересоваться этим некогда. Приказано держать рубеж — держим. Если же мы и узнавали обстановку, то она в те дни менялась так быстро, что через сутки все уже было по-новому.
Генерал П. Д. Артеменко рассказал нам, как храбро сражается наш сосед — 5-я армия генерала М. И. Потапова, как упорно держат ее соединения оборону, как смело контратакуют врага. Рассказал генерал и о частях нашего корпуса, отличившихся при обороне Киева.
Много лет спустя о славных делах корпуса, храбро сражавшегося на подступах к столице Украины, мне довелось прочитать в воспоминаниях маршала К. С. Москаленко, артиллерийская бригада которого сражалась с нами по соседству, в составе 5-й армии. «По 11 августа включительно, — пишет маршал, — противник при поддержке авиации и артиллерии непрерывно, днем и ночью, атаковал боевые порядки войск Киевского укрепленного района и 27-го стрелкового корпуса. Враг понес большие потери, но успеха не имел. Все его атаки были отбиты»{1}.
В те дни мы, конечно, не могли и предположить, что противник много лет спустя устами бывшего гитлеровского генерала Филиппи вынужден будет признать силу сопротивления защитников Киева, силу их контрударов и контратак.
«Бои на киевском направлении, — пишет Филиппи, — особенно в лесисто-болотистой Припятской области, были тяжелыми и кровопролитными...» Говоря о 5-й и 37-й армиях (в последнюю входил наш 27-й корпус), тот же генерал немецко-фашистской армии признает, что они «...хорошо справлялись с возложенными на них задачами» {2}.
По словам того же Филиппи, немцы даже начали побаиваться разгрома северного крыла своей группы армий «Юг» войсками героически сражавшейся 5-й армии и нашего 27-го стрелкового корпуса. [27]
Да, в течение первой половины августа наши войска, сражавшиеся на подступах к Киеву, выполнили задачу, поставленную командованием. В этом заслуга и 171-й дивизии и ее 380-го стрелкового полка, которым в те августовские дни командовал решительный и энергичный майор Адиль Киясбеков.
Немало наших ребят полегло за родную землю, и от этого тревожно и больно было на душе. Каждый день Зинченко составлял сводку о потерях, давал списки с адресами для похоронных. Тяжело терять боевых друзей в любой обстановке, но во много раз тяжелее в столь трудное время, когда на строгом учете каждый человек и каждый патрон.
В живых остались самые закаленные, проверенные огнем войны. Теперь уже роты по численности равнялись взводам, а взводы — отделениям. И все же, несмотря на это, батальон удерживал отведенный участок. Каждый из бойцов сражался и за себя и за погибших товарищей. Ребята из пополнения, полученного в районе Бородянки, быстро освоились с обстановкой и стали настоящими солдатами.
И на других участках соединения нашего корпуса, как и всей 37-й армии, оборонявшей Киев, прочно удерживали свои позиции. Некоторые из них даже перешли в наступление и к 16 августа отбили у врага населенные пункты Жуляны, Гатное, Пирогово и подошли к Юровке и Хотиву.
Эти вести дошли до нас очень быстро и воодушевили воинов на еще большую стойкость и мужество. До сих пор помню, с каким вдохновением говорил об этом в ротах политрук Горбачев.
На нашем же участке атаки гитлеровцев следовали одна за другой с нарастающей силой. Обычно день у нас начинался с того, что враг с утра наносил мощный удар артиллерией и минометами, а затем следовала атака пехоты, поддерживаемая танками. И снова в нейтральной зоне, в нескошенной пшенице и на картофельном поле, падали десятки солдат в серо-зеленых мундирах, чадили зеленые коробки вражеских танков с белыми крестами на бортах.
Особенно яростное наступление враг предпринял 17 августа. В тот знойный день мы отразили четыре атаки превосходящих сил противника. [28]
18 августа утром мощный огневой налет затянулся дольше обычного. Мы все тут же насторожились: в чем дело? Стою в окопчике на наблюдательном пункте, рядом со мной командир минометной роты лейтенант Борис Мельников. В недоумении переглядываемся. Но вот обстрел закончился, а привычной атаки нет. Не спускаю глаз с опушки леса, откуда должен появиться противник.
— Какую-то каверзу готовят, — говорит Мельников.
И действительно, вместо атаки снова последовал изнурительный, методичный обстрел наших позиций. Длился он более часа. Потом все затихло, с тем чтобы через час вновь повториться в том же порядке. Весь этот день мы просидели под непрерывным огнем. Видимо, на нашем участке фашисты решили или же измотать нервы наших солдат, или же, наоборот, притупить их бдительность.
В течение первой половины дня 19 августа на участке нашего батальона гитлеровцы совершенно не проявляли никаких признаков жизни. День начался, а с их стороны — ни единого выстрела. Что делалось в их расположении, в лесу, неизвестно. Горбачев, Зинченко, Мельников и я сидели на КП батальона и гадали: «Что же задумал фашист?» Командир полка тоже стал чаще позванивать и интересоваться противником. Зинченко уверял, что немцев против нас нет, что они, вероятно, ушли в обход Киева. Высланная вдоль Здвижа разведка еще не вернулась. Наконец я не выдержал и пошел в первую роту. Начальнику штаба приказал ни в коем случае с КП не отлучаться и в случае атаки противника руководить боем до моего прибытия.
Прихожу во взвод своего земляка младшего лейтенанта Павла Терентьева. Стоим в окопчике, разговариваем о противнике, о делах во взводе, о том, что пишут наши семьи с Дона, из Каменска. В то же время внимательно просматриваем в бинокль расположение противника.
— Лес загадочно молчит, — говорит Терентьев, понимая мою тревогу.
Обычно днем, в паузах между атаками, часть наших бойцов отдыхала в окопах, готовясь к ночному бодрствованию. На этот же раз нервное напряжение командиров передалось и красноармейцам, никто не стал отдыхать.
Вдруг из-за леса повалили толпы немцев. Никакого [29] строя, никакой маскировки. Шли с гиком, гвалтом, били в барабаны, играли на каких-то рожках, издающих странные звуки, на губных гармошках.
— Приготовиться! — кричу Терентьеву и тем, кто рядом.
Кто-то над моим ухом кричит:
— Товарищ старший лейтенант, да это же опять психическая атака, они пьяные!
— Не впервые, — отвечаю, — психуют. Пусть бесятся, больше уничтожим.
Младший лейтенант Терентьев никогда в обороне не расставался с ручным пулеметом. Это было его личное оружие. Я схватил его пулемет, открыл огонь. Многие падают, а остальные идут и идут. Вот они все ближе и ближе. Пот заливает глаза. В горле пересохло.
После нескольких моих очередей Терентьев решил, повидимому, что я стреляю плохо, отстранил меня от пулемета и застрочил длинными очередями. Рядом красноармеец Рымарь почему-то вылез на бруствер и непрерывно палил из самозарядной винтовки. Возле него лежало с десяток лимонок. Выполз и я, взял себе одну, другую гранату. Рымарь в каком-то остервенении выхватил у меня гранаты и спрятал. Не понял, узнал ли он во мне командира батальона или нет, но мне стало ясно одно — здесь, в окопах, в отношении оружия законы другие, чем там, в «тылу», скажем, на КП батальона. «Не запасся оружием, боеприпасами — чужого не трогай!» До чего же беспомощен в таком бою пистолет! Нельзя отсюда и повлиять на ход боя — нет связи, видимо, перебит провод. Бежать сейчас обратно на КП по открытой местности — верная смерть.
Трескотня ужасная. Казалось, что в воздухе роятся миллионы пуль. От разрывов мин и снарядов поднялась пыль и удушливая гарь. Смотрю перед собой — до атакующих немцев осталось 150–200 метров. Это же 1–2 минуты! Фашисты быстро бегут в нашу сторону. Передние падают, сбивая темп остальным, что несколько замедляет наступление. Я подскочил к Терентьеву, толкаю его, показываю рукой, чтобы он перенес огонь вправо, где немцев было особенно много и бежали они по лощине, скрытые кустарником от других взводов. Вот уже меньше сотни метров отделяет их от наших окопов. С ужасом и тревогой думаю, что они вот-вот забросают нас гранатами, [30] а затем ворвутся в окопы, откуда бойцы ведут винтовочный огонь.
— Гранаты! — кричу я, но голос мой тонет в стуке пулеметов.
Неожиданно по фашистам, скопившимся в лощине для атаки, открыли кинжальный огонь два наших «максима». Откуда они взялись? Видимо, Шишкин выставил их накануне боя. Молодец, хорошо сообразил, очень выгодные выбрал позиции на скатах лощины. Вообще командир первой роты воевать умеет.
Мимо нас пробежал куда-то командир пулеметной роты младший лейтенант Пащенко, весь серый от копоти и пыли, до неузнаваемости похудевший — кости да кожа. Хотел крикнуть, остановить — под пули несется человек, но не успел даже рта открыть.
В лощине раздался взрыв. Снаряды рвутся, что ли? Ясность внес Терентьев после того, как через несколько секунд взрыв повторился.
— Мины сработали! — закричал он, бросая пулемет, так как перед ним не было больше ни одного фашиста. Все они сгрудились теперь в лощине, где одна за другой взрывались противопехотные мины. Мечущихся врагов косили с двух сторон наши пулеметы, от которых негде было укрыться. Пули гитлеровцев больше не свистели над окопом, и я побежал к одному из пулеметчиков. Отсюда увидел, как уцелевшие фашисты во главе с офицером, размахивавшим пистолетом, бросились влево, стремясь побыстрее выскочить из зоны обстрела. Это фашистам удалось довольно быстро, но за «спасительным», по их мнению, бугорком они напоролись на огонь пулемета, которого, я это точно знал, раньше там не было. Так вот, оказывается, куда бежал Пащенко. Он понял, что у фашистов один путь отхода, и своевременно переместил один из своих пулеметов. Молодцы у нас ротные!
Добежав до командного пункта, хотел тут же отдать распоряжение приготовиться к контратаке, но меня опередил Зинченко.
— Роты готовы к атаке! — доложил он.
— Давай ракету! — коротко приказал я. — Сообщи в полк — пошли вперед! Добивать фашистов перед лесом.
Когда мы с криками «ура» ворвались в окопы противника и на позицию минометной батареи, гитлеровцев там почти не оказалось. Сожгли шесть автомашин, захватили [31] несколько минометов и пулеметов и насмерть перепуганного писаря со штабными документами. По его показаниям, мы полностью уничтожили две роты. В психическую атаку, предварительно накачав спиртным, фашистское командование послало даже шоферов и связистов. Уж очень хотелось им взять высоту. Смяв наш батальон, они могли значительно улучшить свое положение.
Примерно через два часа после окончания боя у гитлеровцев появились танки и пехота на бронетранспортерах. Я сразу же приказал отойти на старые наши позиции — там мы чувствовали себя как дома, там нас прикрывали противотанковые и противопехотные мины, артиллерия и минометы, там у нас был пристрелян каждый бугорок и каждый куст.
Бой был завершен удачно. К уничтоженным двум ротам мы добавили еще и три вражеских танка, сгоревших перед нашими окопами. В этот день успешно отразил атаки и сосед справа — 2-й батальон нашего полка под командованием отважного и смелого командира — капитана Чиганова, а также 713-й полк нашей дивизии, которым командовал капитан А. А. Донец.
Когда стих бой и подведены были его итоги, подсчитаны трофеи, а раненые отправлены в тыл, появилась возможность самоанализа, к которому я как-то невольно прибегал после каждого напряженного дня боевых действий. Собой был очень недоволен, так как пассивным было мое влияние на бой: уйдя в первую роту, я оказался вроде бы посторонним наблюдателем. Но зато на этот раз порадовала инициатива начальника штаба Зинченко, смекалка командиров рот Шишкина и Пащенко, храбрость, стойкость взводного Терентьева.
Вспоминая, как «максим» Пащенко поливал фашистов огнем, я с теплотой подумал: «Дорогой мой молчальник Филипп Пащенко, какой ты молодец в бою! А сколько раз я тебя в мирное время придирчиво ругал за всякие неполадки в роте. Ты молчал, ссутулясь, подняв острые худые плечи, а я про тебя говорил: «Ругай не ругай, все равно как с гуся вода». Даже стыдно как-то теперь об этом думать.
А младший лейтенант Терентьев! Призван из запаса за год до войны. Вялый, тяжеловат на подъем, ходит вразвалку. Сколько раз я его останавливал, учил, как надо [32] «развернуть плечи», заставлял затягивать пояс «на три дырки». Ох, как не хотелось в тот вечер все это вспоминать!
В этом бою погиб командир второй роты Иван Слепченко. Все мы любили его за веселый нрав, сердечность, неиссякаемый оптимизм. А главное — за храбрость. Да, тяжело терять боевых друзей. Прилег я под деревом, закрыл глаза, а все равно вижу живого Слепченко — сильного, цветущего, улыбающегося.
Под утро только немного забылся во сне, как меня растолкал лейтенант Мельников.
— Фрицы ползут! — закричал он.
Смотрю — по нескошенной ржи идет ровная цепь немцев, приближаясь к позициям второй роты.
Приказал позвонить лейтенанту Гребенникову (он заменил погибшего Слепченко), узнать, готов ли к встрече. А затем вспомнил о минометчиках лейтенанта Бориса Мельникова. Но лишь успел с ними связаться, как в самой гуще фашистов начали рваться наши мины. Значит, готов был Мельников к бою. Резкий звук их разрывов — а не чавкающий, как у гитлеровцев, — показался мне музыкой.
Минометчики Мельникова, как и пулеметчики Пащенко, старались на славу. Фашисты залегли.
Связываюсь с лейтенантом Гребенниковым и приказываю:
— Как только наши минометы прекратят огонь — поднять людей, приблизиться к немцам, которые залегли во ржи и ничего не видят, добить их гранатами!
Прошло три-четыре минуты, и со стороны второй роты раздалось «ура», а вслед за этим послышались частые разрывы лимонок.
Угрожающее положение создалось на участке третьей роты. Большая группа фашистов, поддержанная танками, ворвалась в наши окопы на самом правом фланге. Не говоря ни слова, Горбачев и Зинченко начали собирать всех, кто был на КП батальона, — посыльных, телефонистов, писарей. Набралось человек двадцать. С ними комиссар и Зинченко побежали в третью роту выбивать фашистов из наших окопов.
Нетрудно сообразить, что если высотка с кустарником останется у врага, то нам будет худо. С нее весь район обороны батальона просматривался как на ладони. [33]
Но почему там стих бой? Высотка от меня на удалении 600–700 метров. Смотрю в бинокль — не вижу ни единой души. Связь с третьей ротой прервалась. Звоню во вторую, спрашиваю:
— Что наблюдаете в третьей роте?
Младший политрук Глебов отвечает:
— Тишина. Не видно ничего за кустарником.
Мной овладела тревога: возможно, рота перебита и там противник? Приказал Глебову послать стрелковое отделение с задачей установить, что делается в третьей роте. Отдал также распоряжение Мельникову — с этой же целью, бегом, направить туда один расчет без миномета. Вскоре на высотке началась стрельба.
Через полчаса пришли на КП Горбачев и Зинченко с людьми из штаба. Привели трех пленных. Как выяснилось, действительно до роты немцев ворвалось в расположение нашей малочисленной третьей роты, оборонявшей большой район. Но этот успех оказался для фашистов роковым. Прорвавшиеся фрицы вдруг сами оказались в ловушке. Ни один боец третьей роты не оставил своего окопа. А когда фашистская пехота проскочила наш передний край и выбежала из кустарника на открытое поле, стрелки третьей роты начали расстреливать ее в спину. Фашисты заметались на вытоптанном картофельном поле. К этому времени подоспели Горбачев и Зинченко со штабниками. Заняв огневой рубеж по опушке кукурузного поля, откуда гитлеровцы были хорошо видны, они начали уничтожать фашистов огнем. В общем, враг оказался поистине меж двух огней. Лишь небольшая часть гитлеровцев успела проскочить к лесу и убежать назад, в расположение своих войск. В районе третьей роты они оставили окопы двадцати трупов солдат и офицеров.
После этого на фронте вновь воцарилась тишина. Сосед справа также успешно отразил наступление. Лишь к концу дня 20 августа противник начал сильный артиллерийский обстрел, продолжавшийся около получаса. Как потом выяснилось, под прикрытием этого огня гитлеровцы подбирали в кустарниках и во ржи своих убитых и раненых.
После артобстрела, устроенного фашистами как бы в отместку за свое вторичное поражение, я приказал проверить наличие людей и доложить мне. Оказалось, всего [34] четыре человека легко ранены и один убит. Молодцы наши пехотинцы, научились хорошо укрываться от артиллерийского и минометного огня противника.
Когда стемнело, я пошел в третью роту. Думал, увижу смертельно уставших бойцов, которых надо подбадривать. Ведь в их расположении побывал враг, рота выдержала неравный бой. Ничего подобного! Красноармейцы оживленно рассказывали о событиях дня, и ни у кого из них я не заметил и тени уныния. Они восстанавливали разрушенные окопы, приводили в порядок оружие, многие учились пользоваться немецкими пулеметами и автоматами, которых собрали изрядное количество. Бойцы попросили, чтобы в расположении роты ночью в каких-нибудь емкостях были созданы запасы питьевой воды, так как днем все очень страдали от жажды, а идти за водой в светлое время под обстрелом далеко не безопасно. Некоторые, особенно станичники с Дона, любители мясного, просили меня увеличить дневной рацион. Во избежание излишних потерь мы на день выдавали солдатам хлеб, по куску мяса, сыра или по банке консервов, что и называлось дневным рационом. Мясом сверх нормы нас баловал ближайший колхоз.
Политрук Горбачев еще до меня побывал в третьей роте. Когда я возвратился на КП, мы с ним почти всю ночь проговорили о людях батальона. Василий Иванович рассказал, что красноармеец третьей роты Сергей Коршунов из ручного пулемета уложил до десятка фашистов. А когда они прорвались в тыл роты, он первым, не дожидаясь команды, сменил позицию, залег с пулеметом на опушке кустарника и начал косить врага с тыла. Его примеру последовали другие. Потом Горбачев с упреком напомнил мне, что в позапрошлую ночь, когда мы с ним проверяли оборону, я уж слишком строго распекал Коршунова — скромного и трудолюбивого бойца — за плохой окоп и плохую подготовку пулемета к ночной стрельбе. С большой гордостью говорил Василий Иванович и о старшем сержанте Якове Бондаренко из той же роты, который в этом месяце отличился уже второй раз. Когда сержанта окружили в окопе фашисты, он не дрогнул, а проложил себе путь гранатами.
Я слушал комиссара, соглашался с ним, а про себя думал, что мои частые и вроде бы мелочные придирки к людям в отношении глубины окопов, сбережения оружия, [35] вероятно, все-таки приносят пользу. А главное, в эту ночь я, пожалуй, впервые за время войны понял на примере последнего боя, что такое стойкость солдата. Я понял, что это не минутная вспышка героизма, а повседневный труд бойца, направленный на то, чтобы подготовить себя, свое оружие, свой окоп, наконец, своего товарища к тому, чтобы бить врага дружно, умело, наверняка и не дрогнуть в самую тяжелую минуту. Стойкость подразделения — это повседневный труд его командиров, направленный на то, чтобы создать дружный коллектив, чтобы люди без колебаний шли на выручку своих товарищей.
В ночь с 20 на 21 августа гитлеровцы снова атаковали нас и соседа справа. На этот раз действовавшую против третьей роты немецкую пехоту поддерживало три средних танка. И эту атаку мы отбили. Однако потерь с нашей стороны было больше, так как фашисты перед атакой проводили более сильную и продолжительную артиллерийскую подготовку, используя бризантные гранаты.
Один танк был нами подожжен и стоял в нейтральной зоне, на скатах высоты в 100–150 метрах от окопов третьей роты. Ночью к нам пришли полковые разведчики во главе с моим близким другом лейтенантом Степаном Деревянко. Разведчикам командир полка поставил задачу — обосноваться в сгоревшем танке, установить там наблюдательный пункт со средствами связи. С этого «НП» хорошо просматривалась глубина расположения противника. Но когда наши сунулись к танку, оказалось, что там уже обосновались гитлеровцы. Наблюдение из танка вел один человек, а остальные сидели под машиной в глубоком окопе. Почти всю ночь провозились мы, чтобы прогнать от танка фашистов. К утру 21 августа ушел Деревянко, оставив в танке разведчиков с приборами наблюдения, а мы в окопе под ним установили два пулемета, в том числе один трофейный. Со Степаном Деревянко я не виделся с самого начала войны. И встретившись теперь, заметили мы друг у друга большие перемены. Исчезло у Деревянно постоянное балагурство, стал он более серьезным, вдумчивым. Вероятно, и я в его глазах в чем-то изменился. В ту ночь, когда он был у нас в батальоне, [36] так и не удалось поговорить о семьях, о Каменском и обо всем личном, с чем разлучила нас война.
Не виделись давно, а при встрече как-то и разговор не клеился. «Да, Степан, заварилась каша», — сказал я. А он в ответ только и сказал: «Все равно победим. Мы поляжем — другие прогонят фашистов и отпразднуют победу честь по чести...»
Словно предчувствовал мой дорогой однополчанин, что не доживет до победы. Вскоре в одном из боев Степан геройски погиб. [37]