С неба на зонтике

Скажу честно: мне никогда не хотелось прыгать с парашютом. В городском парке стояла парашютная вышка, и на нее многие мои товарищи взбирались, прыгали, восхищались. Я же обходила ее стороной.

На фронте до сорок четвертого года мы летали без парашютов. Мы никогда не вели разговоров о них. А вот о плене приходилось говорить. И тогда все существо восставало не только против мысли о плене, но и против самого слова «плен». И наверное, каждая из нас думала: «Лучше смерть...»

Весть о том, что привезли в полк парашюты и отныне мы будем летать только с ними, была для нас неожиданной. Нам приказали срочно пройти курс наземной подготовки. Ответственной за этот курс назначили Надю Тропаревскую, летчицу нашей эскадрильи. До войны она была известной парашютисткой. Сделала 400 прыжков. За день она должна была обучить нас, как прыгать, управлять стропами во время полета и как идти на приземление. Все это я усваивала, предвкушая тот знаменательный день, когда поднимусь в воздух для прыжка.

Я, конечно, слыхала, что некоторые новички в прыжках, вылезая на крыло самолета, сразу забывали все, чему их обучали инструкторы, и снова забирались в кабину, не сумев преодолеть в себе страх. Но я после трех лет войны, имея уже около пятисот боевых вылетов, считала себя хладнокровной и смелой. «Подумаешь, прыжок над своим аэродромом», — думала я и представляла, как с командой «Прыгай!» я бодро шагну в бездну и буду парить в воздухе. А потом, к величайшему восхищению Нади Тропаревской и всех девчат, я легко приземлюсь и с ловкостью укрощу бешено рвущийся купол. Меня поздравят, [175] и я попрошу разрешения прыгнуть еще раз. В действительности все оказалось иначе.

Нас привезли почему-то на другой аэродром. Смотреть, как будут прыгать девушки, собрался на старте весь мужской полк. Оказалось, что они тоже должны прыгать. Но, как истинные джентльмены, парни уступили первую очередь девчатам. Нас построили. Подошел летчик с трехместного По-2.

— Мою команду выполнять быстро, — начал он монотонно, глядя куда-то поверх голов девчат. — Не переспрашивать. Кругом лес. Дорого каждое мгновение. Замешкался — сядешь на дерево. Помните, что прыгающий ошибается только раз. — Тут он обвел взглядом строй, всматриваясь в лица девушек. Я сощурила глаза, презрительно усмехнулась: дескать, нам море по колено, в в упор посмотрела на летчика. Но он, к моему огорчению не обратив на меня никакого внимания, продолжал: — На землю лучше не смотреть. Кто первый?

Я храбро шагнула вперед. Перетянутая парашютными лямками, забралась в третью кабину. Передо мною во второй кабине оказалась Ася Пинчук, спокойная и рассудительная девушка.

Самолет, покачиваясь, вздрагивая всем корпусом, стоял, ожидая сигнала дежурного по полетам. Взмах флажком — путь в воздух открыт. Машина бежала по взлетной полосе, набирая скорость. Рев мотора усиливался. Хвостовой костыль чертил сухую землю аэродрома, волоча за собой облако пыли. Но вот костыль оторвался от земли, хвост поднялся, машина побежала на колесах, беря полный разбег. Все это давно стало привычным.

Я смотрю на высотомер. Стрелка ползет к цифре «4», затем медленно идет к «5» и останавливается на «8». Пилот сбавляет газ. Машина начинает терять скорость: так легче вылезти на плоскость — не сдует с крыла потоком воздуха. Самолет идет по прямой. Я жду, когда Ася вылезет и прыгнет. Но неожиданно пилот называет меня. [176]

Руки почему-то задрожали, и сердце унять невозможно: ну, словно ножом полоснули. К ногам, можно подумать, привязано по здоровенной гире. Наконец я приподнялась на сиденье и взглянула на землю. Она показалась такой далекой. Бездна! Далеко под самолетом щетинился лес, петляла река. И туда надо было падать. Вот так, оттолкнуться от милого, такого надежного По-2 — и просто падать.

— Ты что?! — закричал пилот.

— Ничего, — ответила я и приподнялась на сиденье чуточку выше прежнего.

На По-2 парашютисту приходится, преодолевая сопротивление встречного потока воздуха (100 километров в час), встать со своего места, а затем, перехватываясь руками за стойки центроплана, вылезти на крыло и устроиться одной ногой на его задней кромке, а другой — на подножке, укрепленной снизу фюзеляжа. Надо было приспособиться.

Сердце холодеет, а сама я словно горю. Ну! Ну же! Я презираю себя. Ну чего бояться? Господи! Чего я жду? Почему медлю?

— Давай поворачивайся, уходим с расчетной точки! — крикнул пилот.

«Черт с ней, с расчетной точкой, — подумала я. — Может быть, вовсе не прыгать?» Но тут же мне представилось позорное возвращение на землю после невыполненного прыжка, насмешки подруг, иронические взгляды парней, а может, и презрительное «сдрейфила» кто-нибудь бросит вслед. Такого я не могла вывести. Значит, выбора не было, оставалось одно — прыгать! Я перекинула ногу через борт и стала выкарабкиваться из кабины. Дальше все происходило автоматически: шаг к кромке крыла, поворот на девяносто градусов вправо... Кто-то сказал: «Готова». С опозданием сообразила, что этот «кто-то» была я сама, просто от волнения у меня изменился голос. [177]

— Давай! — крикнул пилот.

И тут, вместо того чтобы мужественно и деловито ответить «Есть», шагнуть вперед — в небо, я как последняя идиотка глупо спросила:

— Чего давай?

— Прыгай! — опять закричал летчик. — Прыгай, а го на лес снесет.

— Кто снесет? — пролепетала я и сообразила, что сейчас, вот сию минуту, летчик меня обругает и прикажет влезть обратно в кабину. Кажется, он даже завопил:

— Ба... — но я так и не узнала, что он собирался сказать дальше.

Отведя взгляд от земли, я посмотрела на Асю и жалобно прокричала ей:

— Проща-а-ай!

Она что-то сказала — не слышно что — и, мне показалось, насмешливо улыбнулась. Тогда я зажмурила глаза и решительно бросилась вниз головой в пустоту. Вначале ничего не соображала, кругом свист, шум.

Воздух оказался плотным. Динамический удар наполнившегося купола — ощутимым. Наступившая следом тишина — потрясающая. Какие-то мгновения я повисела в воздухе и закричала:

— Почему земля не принима-а-а-ет?

Парашют меня не слушался. Дергаю, чтобы он пошел вправо, а он идет налево. Когда до земли осталось метров сто, я, к ужасу моему, заметила, что стремительно падаю на лес. Вне себя, я дергаю стропы одну за другой, но ни к чему хорошему это не приводит.

«Черт возьми! Я хочу летать на самолете, а не висеть в небе на зонтике...» Эти мысли не мог вытряхнуть даже основательный удар о землю.

Приземляюсь по всем правилам, гашу парашют, торопливо отстегиваю его и падаю в объятия подруг.

— Поздравляем!

— Вот молодец! [178]

На меня наваливается такая радость, такое счастье, какое до меня, конечно же, не ощущал ни один человек на земле. Прыгнула! Прыгнула! Оглядываюсь по сторонам.

Спускается Ася! Улыбается, машет рукой, что-то кричит. Девчата бегут к ней. Я иду докладывать командиру.

Могу уверить, что я не попросила разрешения прыгнуть еще раз. И вообще больше я ни разу не прыгала, хотя парашют был всегда со мною в кабине. Я восхищаюсь людьми, которые шагают с самолета, как будто выходят на прогулку. Но кто знает, как бы я уцепилась за парашют, случись что-нибудь с машиной в боевом полете.

И все-таки за линией фронта я почти всегда парашют отстегивала. Он мешал мне стрелять из пулемета, стеснял движения при бомбометании, буквально связывал, когда надо было сбросить листовки, газеты, мелкие бомбы, которые штурманы брали в свои кабины. И если уж до конца быть честной, то больше всего я боялась попасть к фашистам живой. Лучше уж смерть. А главное заключалось в том, что чаще всего мы летали на небольшой высоте и парашют, считала я, вряд ли мог помочь, если машина загорится. Подбитый же самолет летные экипажи старались всегда спасти и тянули изо всех сил, чтобы посадить если не на своем аэродроме, то где-то по пути...