Вторая встреча

Наступление, начатое в середине сентября, продолжалось. Фронты, освободив Эстонию, очищали от врага Латвию и Литву. Почти вся авиация флота передвинулась на запад. Тральщики пробивали пути в бесчисленных минных полях Финского залива, выводя за собой подводные лодки и корабли, поддерживающие приморский фланг 8-й армии.

Финское правительство вынуждено было пойти на разрыв с Германией и перемирие с Советским Союзом. Гитлер срочно отводил свои войска из южной части Финляндии в район Заполярья. В этом наступившем затишье мы без помех сформировали эскадрилью, получили дополнительные самолеты и с этой небывалой для полка силой вторую неделю сидели без дела. Конечно, люди нуждались в отдыхе. Но сколько он продлится?.. Понять было трудно. Каждый день приходили хорошие вести с фронтов. В начале октября были взяты острова Даго и Эзель, а мы все еще занимались учениями. Но вот наконец прояснилось: пришел приказ. Я был включен в состав первой группы офицеров, генералов и адмиралов, которая под руководством председателя Советской контрольной комиссии секретаря ЦК партии генерал-полковника А. А. Жданова должна была, согласно заключенному перемирию, вылететь в Хельсинки. Вначале моя роль была несколько необычной — определить возможности базирования полка на аэродромах Мальме (в 20 километрах северо-восточнее Хельсинки) и Котка. Того самого, который в июле мы имели удовольствие наглухо «закупорить». Эти аэродромы с воздуха мы хорошо знали, и поэтому выполнить свои обязанности не представляло большого труда. [487]

Мир миром, а бдительность никогда не мешает. Транспортный самолет СИ-47 («дуглас»), на котором впервые за войну лечу пассажиром, прикрывала восьмерка Ла-7. Истребители сопровождали нас до Мальме и, выждав, пока мы не вышли из самолета, взяли курс на Таллин — для дозаправки.

Встречали нашу комиссию финские государственные деятели во главе с самим бароном фон Маннергеймом. С затаенным торжеством и не без любопытства следил я за мрачным выражением его лица, вспоминая озорное письмо, посланное барону непокорными гангутцами в октябре 1941 года. Листовки с этим письмом мы с Дмитрием Татаренко несколько раз сбрасывали финнам, многие из которых тоже не были в восторге от этого немецкого прихвостня. Позволю себе привести начало и конец послания:

«Его высочеству прихвостню хвоста ее светлости кобылы императора Николая, сиятельному палачу финского народа, светлой обер-шлюхе берлинского двора, кавалеру бриллиантового, железного и соснового креста барону фон Маннергейму.

Тебе шлем мы ответное слово!

Намедни ты соизволил удостоить нас великой чести, пригласив к себе в плен. В своем обращении вместо обычной брани ты даже льстиво назвал нас доблестными и героическими защитниками Ханко!..»

Дальше текст был похлеще письма запорожских казаков турецкому султану, а заканчивался он обещанием:

«Мы придем мстить. И месть эта будет беспощадна! До встречи, барон!..»

«Вот и встретились, фон-барон. Месть мы выдали сполна на полях сражений, сейчас наша забота — оказать помощь финскому трудовому народу», — думал я про себя, глядя на высоченную согбенную фигуру Маннергейма, который льстиво, вполголоса, на чистом русском языке бубнил о бедственном положении страны.

На официальном приеме я познакомился с военными и гражданскими лицами, с которыми придется иметь дело в связи с базированием полка, усиленного пушками зенитного дивизиона и другими подразделениями.

Аэродром Мальме, расположенный между скалистых сопочек, заросших смешанным лесом, после 1941 года был заново перестроен по последнему слову техники. Четыре бетонные полосы, пересекавшиеся в центре, создавали возможность посадки любых самолетов, при любом направлении и силе ветра. Два огромных теплых ангара, в каждом из которых умещалось до 35 самолетов, а также множество других служебных построек завершались ансамблем комфортабельного аэровокзала [488] с вышками наблюдения и пунктом управления. Центральная и одна поперечная полосы оборудованы постоянными огнями двустороннего освещения и прожекторами. Здесь же неподалеку находился ресторан с номерами гостиничного типа. Как видно, неплохо жилось привилегированным фашистским холопам.

Осматривая летное поле, я обратил внимание, что бетонные полосы имели ширину всего 30 метров. Грунт же, примыкающий к полосам, был торфянистый, густая трава специального посева росла прямо в воде. Если самолет на разбеге или посадке не удержит направление и скатится с бетона — авария неминуема.

Сопровождавший меня майор с интендантскими погонами, плотный, белокурый человек примерно лет тридцати, неплохо говоривший по-русски, заметив мое удивление, не без усмешки спросил:

— Что, господин подполковник, не нравится грунт?

Я посмотрел в его светло-серые глаза, в которых таились злобные искорки, ответил:

— Наверное, господин майор, ваши летчики и тем более «друзья-защитники» не раз проклинали подрядчика за эти узкие полосы?

— Да, да. Вы правы. Здесь было много аварий. И особенно самолеты... — И, спохватившись, оборвал разговор.

— Вы хотели сказать — самолеты «Фокке-вульф-190»?

— Я плохо разбираюсь в типах самолетов, я работал на другом аэродроме.

— На каком именно, если не секрет? — спросил я, уже догадываясь, что меня сопровождает не интендант, а опытный летчик или штабник.

— На Турку. Занимался снабжением: горючее, питание, одежда, транспорт. Теперь я комендант, буду снабжать вас. Согласны?

— Там ведь, в Турку, два аэродрома: морской и сухопутный. Вы снабжали тот и другой?

— Вы хорошо информированы. Отвечаете вопросом на вопрос, как заправский одессит.

— Да, я знаю все аэродромы, которые находятся на юге Финляндии и особенно на Карельском перешейке, — ответил я майору и сменил тему, надеясь, что это не последняя наша беседа с бывшим авиатором.

К вечеру за мной прилетел самолет Ут-2, и я, доложив свои выводы начальнику штаба контрольной комиссии, вылетел в Таллин к комдиву, чтобы обо всем договориться и ускорить перебазирование полка. [489]

В штабе дивизии я пробыл всего два часа. Здесь же мне стало известно, что полк должен перелететь в Мальме через двое суток, а завтра к исходу дня нужно погрузить на большой транспорт все тылы, зенитный дивизион и подразделения обслуживания. Времени оставалось в обрез, и я тут же вылетел в Липово. Сидя в тихоходном учебно-тренировочном самолете, я мысленно возвращался в Мальме. Беспокоила только первая посадка летчиков на полосу в 30 метров шириной. На острове Сескари, где была полоса 40 метров, мы имели тяжелую аварию и две поломки самолетов. Сейчас в полку много новичков, аэродром Липово круглый, большой — виляй сколько хочешь. Это наверняка ослабило у летчиков остроту и точность действий на взлете и посадке. А каково будет Белоусову? Думал обо всем этом, и постепенно вырисовывалось решение. Завтра же с утра окаймить белой известью полоску шириной 25 метров и 700 — в длину. Дать возможность летчикам, независимо от их опыта, произвести четыре-пять взлетов и посадок.

Следующий день начался с полетов и спешной погрузки тех, кто должен добираться до порта Хельсинки водным путем, а он тоже таил опасность: минная угроза все еще существовала. С большим трудом уговорил морских руководителей, чтобы транспорт провели за тралами до места назначения.

Полеты начали руководители полка и командиры эскадрилий. Нужно отдать им должное — ни один из них, совершив по три полета, за пределы белой каймы не выкатился. Но дальше пошло то, что меня беспокоило. Каждый шестой пилот по два-три раза съезжал за черту. Пришлось этим «штрафникам» дать дополнительное время, чтобы они уверенно отработали посадку. Когда подвели итоги этого необычного летного дня, все поняли, насколько своевременны были тренировки. Опоздай мы с ними, пришлось бы расплачиваться тяжелыми авариями.

Октябрь на Балтике — месяц осенний, ясным небом обычно не балует, а в этот день, 13 октября, погода была на редкость теплая, ясная. Самолеты поэскадрильно выстроились на летном поле. Ветер колышет гвардейское знамя. Вынос его перед особым заданием стал традицией. Короткий митинг, призывающий к четкому выполнению новой задачи, окончен. Летчики разошлись по самолетам.

Через сорок минут на высоте 1000 метров четким боевым строем — клин звеньев — мы пересекли залив на траверзе Таллина. Ровно три года назад, 13 октября, мы с летчиком Михаилом Васильевым первыми прорвались через этот район на полуостров Ханко, чтобы потом всего десяткой старых [490] «ишачков» и «чаек» насмерть биться, удерживая полуостров, где небольшой гарнизон сковывал огромную массу фашистских войск и флота, не пропуская врага к осажденному Ленинграду.

Сейчас со мной не горстка «ястребков», а полковая армада лучших советских самолетов. В пору было задохнуться от гордости. Сделав большой круг над городом, с пятисот метров красиво заходим на посадку. Все до одного сели безукоризненно. Зарулив на стоянку возле ангара, я быстро вылез из самолета, принял рапорт коменданта и вместе с ним поднялся на вышку управления для приема остальных эскадрилий. Майор молча стоял у окна вышки и следил за каждой посадкой, а когда все самолеты встали в два ряда, заняв полностью всю бетонку приангарной площадки, покачал головой.

— Высший класс. Напрасно я приготовил два санитарных автомобиля с врачами. Хорошие летчики, очень хорошие летчики, — полушепотом говорил удивленный до крайности комендант.

На третий день, когда все подразделения полка разместились, в бывшем ресторане, а теперь столовой полка был устроен ужин, куда я пригласил интенданта и его двух заместителей. Ужин в нашем полку с первых месяцев войны являлся обедом. Подавалось первое и второе блюда, что очень удивило наших гостей. После выпитых двух «наркомовских» норм они разговорились, не переставая хвалить наших летчиков. После ужина, оставшись наедине с майором, я задал вопрос, которого он не ждал:

— Зачем вы играете роль интенданта? Вы же опытный летчик, должно быть, и командир полкового ранга. Дело прошлое, для вас война кончена, а быть разведчиком для других государств я вам не советую. Лучше расскажите, как летчик летчику, на каких самолетах и где летали. Наверняка мы встречались в небе.

Лицо коменданта порозовело, лоб покрылся испариной. Он достал носовой платок, утерся, осмотрелся кругом и, видимо убедившись, что его заместителей поблизости нет, сказал:

— Вас не обманешь. Летал я на всех типах истребителей, кроме ФВ-190. На них с наших баз летали только немецкие пилоты. Когда русские потопили крейсер «Ниобе», тридцать шесть самолетов перелетели сюда, на Мальме. — Он словно бы невольно рассмеялся. — При посадке разбили семь самолетов. Пять катастроф и две аварии. Потом за три дня погибло еще четыре летчика. Эти «фокке-вульфы» как огня боялись этих полос. Я сказал вам все, но, ради бога, не распространяйтесь... [491]

— Ладно, мне это ни к чему. А все-таки где и когда вы летали и когда пересели на Ме-109Ф?

Майор молчал. Я взял графинчик, налил ему фужер до краев.

— Выпейте, если хотите.

Он продолжал молча сидеть, потом, махнув рукой, выпил залпом. В это время подошел начальник штаба Панфилов и сказал, что у него несколько неотложных дел. Желательно решить их сегодня.

Я попросил его сесть, подождать. Вот, мол, майор желает немного рассказать о себе.

Майор испуганно заморгал, но я тут же успокоил его, сказав, что Панфилов тоже хороший летчик, свой человек.

— Видите, у него лицо и руки обожжены, пришлось бросать горящий самолет.

Майор мельком взглянул на Панфилова и, пересиливая себя, сказал:

— В сорок первом летал на «Спитфайре», базировался здесь. Потом на севере страны. В сорок третьем летал на «фиате» и «брустере» под Выборгом. Потом лечился — был ранен. Немного полетал на Ме-109Ф, потом мир с Россией и, слава Богу, кончилась война.

— Для вас-то она кончилась, а для нас нет. Нам еще Европу от фашистов спасать — это наш интернациональный долг, да и Гитлера добить надо... А с вами, господин майор, выходит, мы старые знакомые. — Я улыбнулся интенданту и задал еще вопрос: — Вам, наверное, известны боевые дела в районе Ханко в октябре и ноябре сорок первого года?

— Так это вы воевали на И-16? Такой маленький, тупоносый, с ракетами?

— Да, воевал. Мой истребитель, как и сейчас, имел бортовой номер 33.

Бывший финский летчик быстро поднялся с места.

— Благодарю Бога, — глухо произнес он, — за чудо, которое меня спасло в том памятном бою. Тот день я всегда помню — второе ноября сорок первого года. Все трое моих друзей погибли: один был сбит над бухтой, двое разбились на обратном пути, мой самолет имел много повреждений, я кое-как дотянул до Мальме.

«Значит, в том памятном и для меня бою был сбит не один самолет, что упал у борта нашего миноносца, а три», — подумал я и снова спросил с непреходящим, каким-то болезненным любопытством.

— А пятого ноября вы прилетали на Ханко для реванша? [492]

— О нет, с меня хватило и того боя, самолет поставили на ремонт. На реванш полетел наш командир отряда и потерял еще три «Спитфайра». Самолет командира тоже был поврежден. Это были два самых тяжелых боя. Из девяти самолетов в отряде мы потеряли шесть. Командира отстранили от должности, остальных отправили воевать на север, — немцы нас отсюда вытеснили.

Я слушал его внимательно, и было странно вот так мирно сидеть и беседовать с недавним врагом.

Не думаю, чтобы он лично питал ненависть к русским. Непохоже было. Но война есть война, и его втянула эта мясорубка, затеянная Маннергеймом.

— У вас прекрасная память, — похвалил я майора, — интересно, на «фиатах» и «брустерах» было больше побед?

— Где там! Тоже большие потери, особенно когда дрались с вашими «ла» и «яками». У них больше скорости и лучше пушки.

— Не все в бою зависит от скорости и пушек. Я это говорю, думая о сорок первом и нашей старой технике... Хотите еще выпить? — предложил я майору.

— Нет, нет, спасибо. И так уже перепил. — Поморгал, добавил: — Рад был познакомиться поближе с боевым коллегой...

Еще через несколько дней мы получили радостную весть. Гвардии старшему лейтенанту Аркадию Михайловичу Селютину было присвоено звание Героя Советского Союза. Это была заслуженная награда за 16 сбитых самолетов противника. Острое зрение, которое не каждому дарит природа, храбрость, тактическое мастерство, физическая выносливость позволили молодому летчику побеждать врага, казалось бы, в самых безвыходных ситуациях, недаром Аркаша, как его любовно звали в полку, слыл воздушным асом. Он стал тринадцатым Героем в бывшем 13-м полку. По этому случаю, как водится, устроили митинг и ужин. И хотя для меня праздник Аркадия не был неожиданностью — сам подавал на него наградной лист, — однако все бывает с военным счастьем. И сейчас, когда оно пришло, радовался не меньше именинника.

Летчики 3-й эскадрильи, где он восьмой Герой, качали его и не скоро оставили в покое. Потом я видел, как Селютин и Бычков, уединившись в углу, о чем-то заспорили, словно бы холодок пробежал между ними. Вечером ко мне в землянку зашел Бычков, попросив разрешения обратиться, сказал, что хочет оформить брак с Валей — не буду ли я против?

С чего бы я стал противиться доброму делу? Лишь поинтересовался, откуда такая неожиданная решимость, не разговор ли с Селютиным подтолкнул его на этот шаг. [493]

— Вот и Валя об этом спросила. Может, и разговор. Отчасти... С шуток началось. Я ему как замкомэска шутя посоветовал как Герою в штаб дивизии перейти, летчиков теперь хватает. Тем более тринадцатый в полку Герой — нехорошее число. А он тоже отшутился: я, говорит, на партсобрании тебя за суеверия пропесочу...

— Ну, дальше? — напомнил я замолкшему Бычкову.

— А еще сказал, не надумал ли я с этим штабом, чтобы отдалить его от Вали. Так ведь это не поможет, если говорить всерьез. А сам что-то грустный стал, может, пожалел, что упустил девчонку. Да и упустил ли? Было же чувство, в душу ей не влезешь. Словом, потом все я ей выложил, сказал, что боялся оформлять брак, вдруг вдовой оставлю, да еще с ребенком, семья есть семья. Словом, пусть решает. А она говорит — назад возврата нет, ты... то есть я ей дорог. Ну вот, если согласны, позову, она за дверьми ждет.

Я молча пожал ему руку, сказал — зови.

Забегая вперед, хочу сказать, что семья у них получилась хорошая. Валя была Бычкову верной женой, и жили они счастливо до самого пятьдесят шестого года, когда Бычков погиб при воздушной аварии.

Всю балтийскую осень и начало зимы мы охраняли южную часть Финского и Ботнического заливов, прикрывали корабли в портах и базах, а также различные перевозки. Боев не было, изредка перехватывали дальних разведчиков, и порой я начинал опасаться, как бы не притупился боевой дух. Мы завидовали летчикам 3-го и 10-го авиаполков нашей дивизии, которые в это время воевали с полным боевым напряжением.

Неоднократные просьбы к командованию о замене нас другим истребительным полком оставались без ответа. И лишь в середине января 1945 года бои в Восточной Пруссии помогли нам покинуть просторы Суоми и выйти в районы морских коммуникаций, к базам и портам Либава, Мемель, Пиллау и Данциг. Летчики, воспрянув духом, срочно готовились к перелету в район Паланги, где наши войска выходом к побережью рассекли курляндскую группировку армий «Север» надвое, прижав 18-ю и 16-ю армии врага к Балтийскому морю в северо-западной части полуострова.

Сборы были в разгаре, когда в один из дней утром ко мне в кабинет зашел врач полка капитан Званцов и всем своим озабоченным видом как бы уже заранее предупредил меня, что дело у него серьезное. Так оно и было. Над Леонидом Георгиевичем вновь нависло несчастье. [494]

— Что случилось, Валентин Александрович? — Я недоумевал: Белоусов все время на глазах, ни жалоб, ни печали на лице, ничего такого, что могло насторожить, хотя я все время внимательно приглядывался к нему.

— Случилось то, что уже случалось дважды. Обе культи покрылись краснотой, пухнут. Как он ходит и терпит, ума не приложу.

— Ну, это он умеет. Но почему я узнаю об этом только сейчас, дорогой доктор? — строго спросил я Званцова.

— Виноват, — понуро сказал он. — Не говорил по просьбе Леонида Георгиевича.

— Покаяние сейчас делу не поможет! Скажите как врач, что ему в данный момент может облегчить состояние? Как предотвратить беду?

— Только срочная госпитализация. Отправка в Ленинградскую военно-медицинскую академию. И вообще прекратить летную службу. Нагрузку с его культями больше выдерживать нельзя.

— Вы с ним об этом говорили?

— Говорил, а что толку? И слушать не хочет.

— Хорошо, давайте поговорим в присутствии его боевых друзей, сослуживцев. Пригласите в кабинет майора Ганжу, инженеров Николаева и Мельникова, техника звена Попова — ведь он когда-то обслуживал его самолет на Ханко и Ладоге. И сейчас, как за ребенком, ухаживает за его машиной и за ним самим. Вот при всех и поговорим. Мне тоже хочется, чтобы до края войны мы дошли вместе. Но, видимо, не суждено Леониду Георгиевичу совершить последний боевой вылет в день Победы.

Через полчаса собрались все, последним вошел мрачный Леонид Георгиевич. Он щелкнул замком правого протеза, сел на поставленный Поповым стул.

— Простите, что малость запоздал, — обращаясь ко всем, процедил он сквозь сжатые зубы.

Хорошо зная характер Леонида Георгиевича, именно сейчас я был обязан найти какие-то решительные слова. Причина сбора, кроме врача, никому не была известна, все ждали, смотрели на меня, а я — в глаза Белоусову.

— Вот что, — сказал я. — Все, кто собрались, давние боевые друзья Леонида Георгиевича. Не было ни дня, ни часа, чтобы мы не переживали за его судьбу. И чем ему было тяжелее, тем ближе мы становились к нему. Опять ему грозит беда — новая ампутация ног, а что там отрезать? Жаль, узнали мы об этом поздно и, к сожалению, не от него. Если вы не верите мне и врачу полка, то попросите Леню снять протезы, а мы ему простим обман. [495]

Лицо Леонида Георгиевича побледнело. Он хотел встать, но лишь положил руки на колени. Сказал совсем тихо:

— Простите, дорогие друзья. Уж очень хотелось дотянуть до Победы. Видать, не суждено! Снимать протезы нет надобности, на врача я не в обиде — он делал все, что мог. Видимо, снова придется в госпиталь, может, помогут. Пишите, Василий Федорович, предписание, завтра же подамся в Ленинград.

Утром следующего дня полк тепло попрощался с человеком, чьи боевые дела остались золотой страницей в истории, и в истории не только полка... К счастью, хотя пути наши и разошлись, жизнь, судьба оказалась к нам благосклонна и не раз нас сводила, давая возможность вновь вспомнить пережитое...