С другом случилась беда

Апрель выдался на редкость теплым, солнечным для Балтики. Удачно складывались и боевые дела полка. С каждым днем, с каждой схваткой повышалось мастерство летчиков-гвардейцев, рос счет побед, число сбитых самолетов врага. Молодое пополнение твердо «становилось на крыло», как сказал бы охотник, если бы он тогда был среди нас.

В середине месяца мне на КП полка позвонил командующий авиацией Балтийского флота. После обычных вопросов генерал сказал:

— Вам первым доверено осваивать самолет Ла-5, воюйте на нем как следует. — Потом, помолчав, добавил: — Капитана Костылева — летчика третьего гвардейского — знаешь?

— Знаю отлично, много раз вместе дрались, вместе получали и Золотые Звезды, — ответил я.

— Так вот, он сейчас не капитан. Этот ас, сбивший более тридцати самолетов, в конце февраля напился и избил старшего офицера. За это мы его разжаловали. Он теперь — рядовой краснофлотец. Отправили его на Ораниенбаумский плацдарм в штрафной батальон. Он там месяц понюхал пороха в траншеях на переднем крае. Сражался на земле, как и в небе, отлично. А сейчас просится воевать летчиком на любом самолете, даже на У-2.

— Ясно.

— Командир и замполит третьего ГИАП от него категорически отказались. Говорят: пусть еще повоюет на земле. А летчик он первоклассный, так? Может быть, ты его возьмешь? Жаль, если там, в окопах, погибнет такой летчик. Вот он стоит передо мной и клянется, что больше в рот капли водки не возьмет. [278]

Я, не раздумывая, ответил:

— Товарищ генерал! Готов принять его в нашу боевую семью. Только прошу вас послать его на недельку на тыловой аэродром. Там переучивается наша эскадрилья. Пусть полетает на Ла-5.

В этот же день Костылев с попутным транспортным самолетом улетел на тыловой аэродром.

Егор, как звали его близкие друзья, действительно обладал незаурядными летными способностями. На следующий же день он приступил к полетам на «лавочкине». Выполнив за пять дней полтора десятка безошибочных полетов, он упросил командира 2-й эскадрильи капитана Цоколаева отправить его с попутным самолетом в Кронштадт.

Вечером 18 апреля на КП полка вошел высокого роста белокурый человек. Он был одет в поношенный кожаный реглан и залихватски натянутую на голову тесноватую бескозырку. Длинные черные ленты с золотыми якорьками на концах свисали на грудь у правого плеча.

— Товарищ командир! Летчик-краснофлотец Костылев прибыл в ваше распоряжение для прохождения службы.

Я был рад встрече с боевым другом, которого не видел ровно три месяца.

— Здравствуй, Егор!

Мы шагнули друг другу навстречу и крепко обнялись. На его всегда веселых глазах заблестели слезы. И, чтобы скрыть их, он отошел к вешалке, стоявшей в углу, и начал не торопясь снимать реглан, положив аккуратно на тумбочку бескозырку.

— Я думал, и ты, Василий, откажешься от меня, — проговорил Егор. Подошел и вновь крепко обнял меня.

Присутствующие на КП сочувственно наблюдали нашу встречу.

Мне хотелось побыть с другом наедине, поговорить о случившейся с ним беде, о которой ходили разные слухи, и я предложил:

— Пойдем, дорогой штрафничок, ужинать. Отдам тебе свои сто граммов, они мне в настоящее время пользы не приносят, а для тебя такая доза — как слону дробинка. Ты и правда дал командующему клятву — спиртного в рот не брать? Это мне известно. Но надо же отметить твое возвращение в авиацию, ты как считаешь? Вот то-то... А ответственность за нарушение клятвы я беру на себя. К тому же успокоительная норма дается по приказу. Считай, что приказ начштаба сейчас подпишет...

Я повернулся к Тарараксину и приказал: [279]

— Включите Костылева в список довольствия с сегодняшнего дня, и прилет на Ли-2 засчитаем ему условно боевым вылетом.

Начштаба понял и оценил мою шутку. Он четко, по-строевому ответил:

— Такую поправку в приказ внесу, а если желаете, распоряжусь, чтобы ужин на двоих принесли в домик.

— Предложение дельное, Алексей Васильевич, мы спокойно поедим, поговорим о прошлом и настоящем. Егор сегодня у меня и переночует, а завтра разместится в 3-й эскадрилье. Первые боевые вылеты он сделает со мной, ведущим второй пары. Двумя парами, я думаю, мы быстрее снимем грехи с «Георгия Победоносца». Согласен, Егор, с таким предварительным решением? — обратился я к радостно улыбающемуся краснофлотцу.

— Не подведу, Василий, жизнь отдам, если потребуется. Спасибо, дорогие друзья. Не ждал, что в вашем полку так тепло примут человека, принесшего неприятность всей авиации флота, — сказал Костылев и облегченно вздохнул.

Комнатка, в которой я иногда ночевал или два-три часа отдыхал после ночных боевых вылетов и дежурства, была площадью восемь квадратных метров. В ней с трудом размещались кровать, диван старинного образца, шкаф, небольшой письменный стол и две табуретки. Примечательной она была тем, что вместе со мной здесь поселился веселый маленький мышонок. Я прозвал его Василий Иванович. Приходя в комнату, я приносил ему кусочек сухарика. И зверек, как мне казалось, всегда встречал меня радостно. Мышонок прыгал на стол и ждал, когда я положу сухарик или кусочек галеты. Он грыз свой паек спокойно, прижимая его лапками, посматривал на меня своими глазками-бусинками. Когда я садился писать за стол, он переходил на подоконник. Туда приходилось перекладывать и угощение. Утолив аппетит, Василий Иванович залезал по свисавшему проводу на репродуктор и оттуда наблюдал за каждым моим движением, не обращая внимания на музыку и голоса, раздававшиеся возле него.

Когда я смотрел на этого крошечного зверька, на душе у меня становилось легче. Почему-то, видя рядом мышонка, мыслями я уносился в далекое детство, во времена гражданской войны. Тогда мальчонкой, таким же глупеньким, как мышонок, я впервые увидел в небе огромную летящую птицу — аэроплан. А потом виделся окровавленный человек, лежащий в обломках упавшей на землю огромной птицы...

Все это я часто видел в беспокойных коротких снах, вижу и теперь. [280]

Не думал я, не только в детстве, но и позже, что те кружившиеся над лугом аэропланы входили в отряд морской авиации Балтики, который постепенно превратится в 4-й гвардейский истребительный авиационный полк. Вместе с боевыми друзьями я насмерть сражаюсь, чтобы защитить Родину. А ведь часть моей Родины — пусть совсем крохотная — это тот самый луг, где мое детство вывело меня на главную дорогу жизни... Воспоминания захлестнули меня.

Неожиданного гостя Василий Иванович встретил настороженно. Мышонок мелькнул хвостиком и спрятался за черную бумажную маскировочную штору, полностью закрывавшую узкое высокое окно. Когда мы разделись, сели на табуретки в ожидании ужина, я достал из кармана реглана маленький белый сухарик, постучал по столу. Зверек выглянул из-за шторы, но на стол не пришел, вновь спрятался. Егор с удивлением посмотрел на моего Василия Ивановича и сказал:

— Ну и зверище живет у тебя! Не боишься, что ночью ухо прокусит?

— Нет, он добрый, ласковый, а вот посторонних остерегается, — пояснил я гостю и положил сухарик за штору. — Угощайся, Василий Иванович, мы тоже сейчас будем ужинать.

В дверь постучала и вошла с небольшой круглой корзинкой официантка летной столовой Таня, за которой еще с 1941 года закрепилось ласковое прозвище — Рыжик. Она уже знала, кто этот летчик в краснофлотской форме. Поэтому, бегло взглянув на сидевшего, проговорила певучим, мягким голосом:

— Первый раз вижу краснофлотца-летчика. Если к нам надолго, то буду кормить хорошо, а если на день-два, то и технической нормы хватит. А на всякий случай, Василий Федорович, я прихватила дополнительно сто грамм, от которых вы вчера отказались.

Таня вначале достала из корзинки маленький графинчик и две стопочки, поставила их на стол, улыбнувшись, разложила в тарелки второе — мясное блюдо, положила на блюдечки по два кусочка сыра и колбасы.

— Кушайте, сейчас принесу крепко заваренного чаю.

— Не надо, у меня воды полный электрочайник, сейчас вскипятим, и чай есть на пару заварок. Спасибо, что принесла ужин. Не будем, Танечка, вас мучить двойным хождением, а краснофлотец Георгий Дмитриевич Костылев прилетел не в гости, а воевать над своим домом. Он ведь родом из Ораниенбаума, — пояснил я Рыжику. [281]

Таня широко раскрыла глаза, пристально посмотрела на Егора, повернулась к двери, собираясь уходить, но задержалась немного и сказала:

— Рада пополнению из числа местных жителей, много слышала о вас, а вижу впервые. Думала, что летчики воюют только в воздухе, а оказывается, они и на земле вояки, — и, не оглядываясь, закрыла за собой дверь.

— Не удивляйся, Егор. Они ведь в столовых знают все наши дела — хорошие и плохие. Давай, присаживайся к столу, будем ужинать.

Я налил по рюмочке хвойной водки.

— Ради тебя одну выпью. Желаю боевого успеха.

Когда выпили и закусили кусочком колбасы, Егор спросил меня:

— Почему вчера не выпил положенной нормы? Ты же провел хороший бой с «фиатами», сам сбил одного и сегодня пьешь одну рюмочку...

Пришлось признаться Егору, предупредив, что об этом другие ничего не знают. Подкрадывается болезнь, и, наверное, сдает печень, — под правым подреберьем сильные боли и тошнота, особенно после курения и даже совсем небольшой дозы спиртного. Поэтому бросил курить, отказался от «наркомовской» нормы и свиного сала.

Егор сочувственно выслушал, положил свою сильную руку на мое плечо и сказал:

— Летаешь ты, Василий, очень много, полечиться бы нужно. Можно ведь лечь в военно-морской госпиталь в Ленинграде, там есть опытные врачи.

— Подожду, Егор. Сейчас в полку обстановка сложная, молодежи много, командир больной, замполита собираются заменить, да и воздушная обстановка пока не в нашу пользу. «Фокке-вульфов» много, финские истребители активизировались. Сейчас воюют на итальянских «фиатах», «капрони», «брустерах» — самолеты не очень скоростные, но вооружение хорошее. Вылетают перехватывать нас сразу по три — пять групп, и в каждой не менее десяти — двенадцати самолетов. Видимо, хотят захватить превосходство в воздухе над восточной частью Финского залива. Вот соберем весь полк, вернется командир из госпиталя, проведем десяток успешных боев на «лавочкиных», тогда посмотрю, а сейчас пока буду сам себя лечить...

Егор спросил:

— Что же ты не поинтересуешься, какая авария со мной произошла? Я понимаю, не хочешь терзать мое сердце, — спасибо. Но я тебе открою все как на духу, как другу. [282]

Егор отодвинул недопитый стакан чая и рассказал, что с ним произошло за эти злосчастные три месяца.

Прокомандовал он четыре месяца отдельной эскадрильей. Хотя и воевали летчики на МиГ-1 и МиГ-3, малопригодных для воздушного боя и штурмовых действий, но дела шли неплохо. Вызвали Егора в конце февраля в штаб авиации флота. Закончив в штабе дела, вечером решил доехать до Ленинграда, поискать родственника. Не нашел — тот эвакуировался. И пошел Егор с чемоданчиком, в котором было немного продуктов, в Пушкинский театр посмотреть спектакль. В театре встретил знакомого майора. Сели вместе. По окончании спектакля майор пригласил Костылева зайти к его знакомым и там поужинать. «У меня кое-что есть, — показал майор на сумку противогаза, — развеем грусть-тоску». В это время начался артобстрел многих районов города. Они вдоль стен домов дошли до Суворовского проспекта. В темноте быстро нашли дом и квартиру на втором этаже. Наверное, майор здесь бывал часто.

Встретила их миловидная женщина лет тридцати — тридцати пяти, которая, видимо, сытно жила в блокированном Ленинграде. Знакомясь, назвала себя Жанеттой и сообщила, что она — бывший научный сотрудник, а сейчас безработная. Квартира «безработной» из трех комнат была обставлена изысканной мебелью, в углу огромное, до потолка, трюмо и почти во всю стенку зеркальный сервант, набитый до отказа хрусталем — вазами, бокалами, рюмками, графинами. Изразцовая печь, натопленная добротными дровами (немалый запас таких дров, аккуратно сложенных, лежал вдоль одной стенки), распространяла ласкающее тепло. Все это поразило Егора, и он пожалел, что попал в этот чужой ленинградцам угол. Костылев достал из чемоданчика свой скромный суточный рацион, положил на стол. Вадим Ефимович, майор, громко рассмеялся, сказал:

— Это паек героя?..

Достал из противогазной сумки три плитки шоколада, колбасу, сыр, масло, несколько селедок и две пол-литровые бутылки медицинского — «чистенького».

— Какой госпиталь ограбили, товарищ майор? — без иронии сказал Егор.

Вадим Ефимович промолчал, за него вызывающе ответила Жанетта:

— Вадим не грабитель, ему дают все что нужно, не жить же мне на триста граммов хлебной мешанины.

— А вот моя мать и сестра в Ораниенбауме живут на этой мешанине. Правда, им много сил не надо, они в квартиру зеркала, [283] шкафы и хрусталь не таскают, — заметил балтийский герой.

Появилось у Костылева желание: дать раскормленной даме почитать письмо, полученное им в конце декабря 1941 года от матери, которое он хранил и носил с собой вместе с партбилетом. Трудно сказать — да и сам Костылев не мог толком объяснить, — какое воздействие могло оказать письмо на такую женщину, как эта Жанетта. Вряд ли у нее могла пробудиться совесть. Это Егор не мог не понимать. И все же достал из кармана письмо и начал читать вслух.

Мать Георгия, как и абсолютное большинство ленинградцев, переживая невиданные лишения, жила надеждой на будущее и писала сыну-летчику.

«Милый наш Егорушка! Мы так все и живем в кабинете Петра III и уже привыкли к этим царским хоромам. Дворец, как раненый воин, стоит, не покидая передовой, и нам в нем хорошо. Каменный все же. Живем неплохо. Крестный лежит, я еще пока двигаюсь. Мурку нашу мы съели. Теперь уже не слышим, как жалобно мяучит она, прося есть... Да и крестного поддержали. Придет день — и блокада будет прорвана. Мы верим в это. Воюй, Егорушка. Бей этих проклятых иродов. О нас не беспокойся, мы выдержим и не такое. Целуем. Мама, крестный, Зоя.

Декабрь 1941 г.».

Когда Костылев дочитал письмо, наступило молчание. Он взглянул на Жанетту и заметил, что она краснеет — пятнами. Летчик подумал было, что это краска стыда. И жестоко ошибся.

— Вы не только герой, но еще и нахал, — сказала со злобой Жанетта и ушла в другую комнату.

— Зачем ты оскорбляешь нас, я думал, ты человек другого склада, — сказал майор и начал сам накрывать на стол.

Хотя Егор и был целый день голодным, он встал, вышел в неосвещенный коридор и стал одеваться. Майор бросился за ним.

— Куда же ты? Давай закусим, выпьем... а перед этим я за тебя извинюсь перед Жанночкой, она человек душевный, тоже потеряла родных и близких.

И Костылев остался. Зачем он это сделал? По его словам, он хотел «устроить подонкам веселый ужин». Егора можно понять: воину, сражавшемуся под Ленинградом и постоянно видевшему страдания населения города, были отвратительны довольство и роскошь, приобретенные, очевидно, бесчестным путем. Но разум подсказывал: «Не смей, не нарывайся на [284] скандал, ничего этим не добьешься, а сам можешь оказаться в печальном положении». Так и шел в душе Костылева не видимый никому поединок между чувством и разумом...

...Майор быстро начал хмелеть, наверное, он пил часто. Запела тихим гортанным голосом Жанетта. У Егора больше не было сил, ему хотелось вдребезги разнести это сверкающее хрусталем и дорогими вазами мерзкое гнездо. И чтоб этого не случилось, морщась, встал из-за стола, сказав «спасибо».

— Погоди уходить, герой! Садись! Если старший по званию наливает... — багровея, грубым тоном, вроде приказа, процедил сквозь зубы майор.

Еще не поздно было уйти, промолчав, забыть эту забитую дорогими вещами квартиру и этих чужих людей. Но Костылев не сдержался:

— Такому старшему не здесь нужно быть, а в штрафном батальоне, — спокойно ответил Егор.

Майор вскочил, подошел вплотную, схватил за грудки так, что орден Красного Знамени слетел с подвески.

— Ты что говоришь? За такие слова вылетишь не в дверь, а в окно, храбрец.

Он сильно толкнул Егора обеими руками, тот не ожидал толчка, плюхнулся на край стоявшего сзади дивана. Это и стало той каплей, которая переполнила чашу.

Егору хватило выдержки только поднять орден, положить в карман, а потом под руки попался венский стул, и им-то он огрел старшего по званию. Тот, не поднимаясь, начал доставать из кобуры пистолет. Ждать выстрела было нельзя, и Егор еще раз, правда, не с полной силой, приложил стулом, от которого в разные стороны отлетели две ножки. Жанетта с криком, мгновенно отрезвев, шмыгнула во вторую комнату и закрылась на ключ.

Гнев балтийца достиг опасного предела. Чтобы не излить его на лежавшего майора, он стулом резанул по высокому зеркалу, потом по серванту. Звон падающего стекла и разлетевшегося в разные стороны битого хрусталя заставил опомниться Егора. Бросив остатки стула, он помог подняться пострадавшему, посадил его на диван. На голове майора кровоточила небольшая рана, вздулся огромный синяк на левой скуле. Намочив спиртом носовой платок, Костылев приложил к его голове, взял реглан и шлем в руки и, не прощаясь, закрыл за собой дверь. Раздетый, прошел один квартал и только теперь, видимо от холода, понял, что случилось непоправимое. Добрался до пригородного аэродрома Костылев в три часа ночи и до рассвета уснуть не мог. Утром улетел к себе на Ладожский аэродром и по телефону подробно доложил [285] начальнику политотдела авиабригады о чрезвычайном происшествии.

Через три дня ему приказали передать эскадрилью заместителю и явиться в штаб авиации флота.

В штабе, после долгой беседы с генералом — начальником политотдела штаба авиации, ему зачитали материал расследования.

«...27 февраля 1943 года капитан Г. Д. Костылев поздно вечером в сильной степени опьянения ворвался в квартиру гражданки Ж. Н. Крохаль. На требование присутствовавшего в квартире майора В. Е. Кравчука удалиться из квартиры нанес ему несколько ударов стулом. В результате старший офицер получил тяжелое повреждение головы и позвоночника. Продолжая буйствовать, Костылев разбил в квартире дорогостоящие вещи: большое трюмо, сервант с хрусталем, драгоценные вазы, зеркальный шкаф и много другой мебели».

Ему прочитали и другие документы: показания пострадавшего и свидетельницы, акт осмотра квартиры дежурным нарядом военного коменданта города. Наряд вызвал, конечно, майор. Все было против Костылева, да и он сам сознавал свою вину. К тому же доказать истинный ход событий или тем более объяснить чувства, которые побудили его к проступку на Суворовском проспекте, было совершенно невозможно. А через пять дней пребывания на гарнизонной гауптвахте он снял с себя погоны, сложил в носовой платок (подарок матери) Золотую Звезду, четыре боевых ордена, отдал их начальнику караула, переоделся в поношенную краснофлотскую форму, взял вещевой мешок и под конвоем отправился на свою родину — Ораниенбаумский плацдарм-пятачок, в роту морской пехоты штрафного батальона сроком на шесть месяцев, или до получения ранения, или до...

Вот и оказался мой друг в заболоченной местности, в передовых траншеях в двадцати километрах от родного дома. В эти самые места в детстве он много раз ходил с ребятишками за ягодами и грибами.

Порядки в батальоне суровые. Задания трудные. Чаще всего — это разведка, поиски с переходом линии фронта, взятием «языков».

Младший лейтенант — командир взвода, в который зачислили Костылева, небольшого роста плечистый моряк, коротко спросил:

— За трусость, что ли, попал сюда, летун?

— Нет, побил старшего по званию, — ответил Костылев. — За дело. [286]

— Это куда ни шло... Я трусов не терплю и посылаю их в самое пекло без сожаления. Конвоир сказал, что ты — Герой Советского Союза. Это правда?

— Правда, только не говорите об этом другим, — попросил Егор комвзвода.

— Хорошо, помолчу. Назначаю тебя в отделение, где ребята бывалые, отважные. Притащите еще двух-трех «языков», и напишу ходатайство, чтобы полностью засчитали срок пребывания в штрафниках. Автомат изучи как следует, по-пластунски ползать научись, гранаты с лежачего положения побросай, на выход в тыл врага бери два ножа, чтоб любой рукой можно выхватить из ножен. Это нужно, когда сцепишься с сильным фашистом... Да во весь рост на задания не ходи, летчик... Срежут очередью из автомата либо пулемета.

С таким добрым напутствием начал Егор новую боевую жизнь — на земле, в морской пехоте. И хотя вскоре он стал умелым, отважным разведчиком, тот же командир взвода, видя, как Костылев тоскует по небу, сказал: «Просись хоть краснофлотцем в авиацию. Ты из той породы, кому на роду написано — летать. А служба здесь что ж... Зачтется».

Допоздна затянулась наша душевная беседа. Егор потер виски, глубоко вздохнул, посмотрел мне в глаза и, все еще чувствуя за собой вину, сказал:

— Признаюсь тебе, Василий, не думал оттуда живым вернуться... А так не хотелось умирать на земле... Главное же — боюсь больше всего, что дойдет до матери, не вынесет она позора, уйдет на тот свет вслед за крестным.

— Ничего, Егор, не терзайся, пиши чаще матери и сестренке. Сообщи им, что скоро навестишь, пролетишь на красавце Ла-5 над домом, а потом, как вернем тебе ордена и форму, на У-2 слетаешь на пару деньков, обрадуешь маму...

Как бы поздно я ни ложился спать, подъем был всегда в одно и то же время — за 20–30 минут до рассвета.

Построение полка было назначено на шесть часов утра, до начала завтрака личного состава. К строю вместе со мной и замполитом шел и Костылев. За прошедшие десять часов в полку почти все знали, что он прибыл отбывать срок штрафного наказания. Поэтому все взоры стоящих в строю были направлены на смущенного Егора.

Приняв рапорт начштаба о готовности полка к выполнению боевых заданий, я объявил:

— Товарищи гвардейцы! Боевой летчик, прославленный истребитель Балтики Георгий Костылев совершил тяжелое нарушение воинской дисциплины, за что разжалован в краснофлотцы. В качестве рядового летчика командование направило [287] его в наш полк для искупления вины. Я знаю его как превосходного воздушного бойца, много раз был с ним в боях. Поэтому назначаю товарища Костылева старшим летчиком в третью эскадрилью. Гвардии капитану Кожанову подобрать ему ведомого, дать два тренировочных полета составом пары и звена, а с завтрашнего дня считать его в боевом строю.

— Есть! — ответил Кожанов и козырнул перевязанной обожженной рукой.

— Товарищ Костылев! Становитесь в строй третьей эскадрильи!

Егор четким строевым шагом встал на левый фланг эскадрильи.

— Пожелаем, товарищи, боевому соратнику успеха в воздухе и на земле! — закончил я представление.

Дружными рукоплесканиями гвардейцы выразили общее доверие прибывшему краснофлотцу-летчику.

После команды «Строй распустить!» Егора окружила дружная семья летчиков. Майор Безносов, улыбаясь, произнес:

— В свою стихию попал, ошибку исправит быстро.

— Ошибку совершить легче, чем исправить, — ответил я замполиту и пригласил его в столовую на завтрак.

Ночью 21 апреля полк получил боевой приказ:

«В составе ударно-сковывающей группы прикрыть две эскадрильи штурмовиков Ил-2 при нанесении удара по дозорным кораблям противника в западной части Нарвского залива. Непосредственное прикрытие штурмовиков осуществляют две эскадрильи 21-го истребительного авиаполка на самолетах Як-7».

Приказ дополнялся указаниями о порядке взаимодействия и месте встречи всех групп, назначенных для выполнения боевого задания.

На этот момент в полку было 16 исправных самолетов. Командиры эскадрилий и руководство полка понимали, что успешно выполнить такую сложную боевую задачу трудно. Протяженность маршрута большая, и весь полет туда и обратно будет проходить в зоне наблюдения визуальных постов и средств радиолокации врага с обоих берегов Финского залива. Над кораблями фашисты постоянно держат воздушный патруль — «фокке-вульфы» и «мессершмитты» барражируют на различных высотах. Но наибольшую опасность представляет обратный маршрут. Обязательно поднимется финская авиация из района Выборга, ее численность сейчас значительно превосходит нашу.

Воздушные бои, видимо, начнутся на пути к цели, над целью и на всем протяжении обратного маршрута. Значит, характер [288] боя будет затяжным и ожесточенным. Из десятка вариантов решения был выбран один.

На задание полетят — по отдельности — три звена: 12 самолетов. Четвертое звено выделяется в резерв и обеспечивает безопасность возвращающихся самолетов на посадке.

Первым на задание вылетает звено под командованием заместителя командира эскадрильи капитана Цыганова. На это звено ложилась самая трудная задача: во время приближения к цели короткими схватками «отсекать» истребители противника и, не теряя из виду штурмовики, выйти к району кораблей до нанесения удара. В завершающей фазе — сковать воздушное прикрытие. По радиоинформации Цыганова КП полка должен определять момент ввода в бой последующих звеньев. В случае потери информации второе звено, ведущий — командир эскадрильи Васильев, вылетает на двадцать минут позже. Мое, третье, звено поднимается в воздух через десять минут за звеном Васильева.

Так выглядели и предварительный, и основной варианты выполнения боевого задания, о чем утром 21 апреля по телефону я доложил полковнику Кондратьеву. Выслушав и немного помолчав, Петр Васильевич ответил:

— Ну что же, метод последовательного двойного наращивания сил на опасных рубежах, особенно на возвращении, мы еще не применяли. Думаю, решение правильное, но советую резервное звено через двадцать минут после вылета твоей группы поднять и держать в десяти — пятнадцати километрах западнее Кронштадта на большой высоте. Оно может внезапно пригодиться, если силы противника окажутся слишком большими. А Костылев летит на задание? — вдруг спросил Кондратьев.

— Летит в моем звене, ведущим второй пары.

— Ну хорошо, только не горячитесь...

— Вас понял, товарищ командир, — ответил я комбригу.

Когда решение на бой глубоко продумано, а план его выполнения совпадает с реальным ходом событий, то положительные результаты всегда налицо.

Так произошло и в этот памятный день — 21 апреля 1943 года.

Звено капитана Цыганова, в котором вторую пару вел Виктор Голубев, заняло свое место правее и выше на 1500 метров от общего строя штурмовиков, окруженных с трех сторон шестерками самолетов Як-7. Опытный и тактически грамотный замкомэска зорко наблюдал за нашими штурмовиками и особенно за воздушным пространством со стороны северного — финского — берега. И это оказалось вполне правильным. Подлетая [289] к группе наших островов: Лавенсари, Сескари и Пенисари, расположенных в 100–120 километрах западнее Кронштадта, Цыганов обнаружил 12 самолетов «брустер». Они на предельной скорости со снижением спешили на перехват «илов» и «яков». Но приблизиться к нашей ударной группировке им не удалось.

Звено «Лавочкиных», пропустив «брустеров» вперед, сверху на попутном курсе атаковало их, заставило прекратить преследование и принять бой. «Лавочкины» вели бои на вертикальном маневре. Со второй атаки Цыганов сбил один самолет. Противник из боя не вышел, надеясь на превосходство в количестве своих истребителей. «Брустеры» разделились: одни стремились подняться на большую высоту и навязать свою тактику боя. Но Евгению, по плану, нельзя было вести бой больше двух-трех минут. Его звену следовало выйти в район кораблей первым, и он с потерей высоты на максимальной скорости уводил свои самолеты от врага, которому теперь уже трудно было помешать нашей ударной группировке.

Подлетая к Нарвскому заливу, штурмовики начали набирать высоту для нанесения удара по кораблям, которые, обнаружив большую группу наших самолетов, тоже готовились отразить их зенитным огнем. Надо сказать, что Ил-2, как правило, наносили врагу самые большие потери по сравнению с другими нашими ударными самолетами.

Цыганов своевременно обнаружил над кораблями воздушный патруль, но и «фокке-вульфы» тоже не дремали. Три пары вражеских истребителей одновременно повернули навстречу нашему звену. «Лавочкины» уклонились от лобовой атаки, не выгодной для нас, завязали бой на вертикальном маневре, сковали прикрытие врага, не дав ему возможность атаковать наши «илы» при ударе по кораблям.

Пятиминутный воздушный бой, несмотря на численное преимущество фашистов, принес победу звену «лавочкиных». Виктор Голубев со своим ведомым Бычковым сбили ФВ-190. Тем временем штурмовики Ил-2 под прикрытием «яков» атаковали корабли и потопили два сторожевых корабля (СКР) и быстроходную десантную баржу (БДБ), вооруженную дополнительными счетверенными зенитными пушками «эрликон».

К этому времени враг успел подтянуть в район боя две группы «фокке-вульфов» и группу «мессеров» общей численностью до 16–18 самолетов. Завязалась жестокая схватка на отходе наших самолетов от цели. «Яки» с трудом защищались от наседавшего с разных сторон врага. Им к тому же необходимо было одновременно прикрывать штурмовики. Нужна была помощь со стороны Цыганова. Он уже дважды слышал команду [290] старшего группы непосредственного прикрытия о помощи и, улучив удобный момент, с трудом оторвался от преследования «фокке-вульфов «.

Выжимая все из моторов, звено Ла-5 только в районе Копорского залива сумело догнать огромный крутящийся, как осиный рой, клубок самолетов, в котором трудно было разобраться, где свои, где чужие. Радиокоманды с самолетов Ил-2, Як-7, Ла-5 и с наземных раций аэродромов сливались в один разноголосый гул, мешая командирам групп управлять боем.

Над низко летящими «илами» и до высоты 2000 метров в разных направлениях не менее 40 самолетов атаковали друг друга. Десятки пулеметных и пушечных трасс перечеркивали воздух. Шел ожесточенный воздушный бой. Евгений увидел два падающих, охваченных пламенем самолета. Одновременно опознал самолеты Ла-5, атакующие верхнюю часть «клубка», — это было звено командира эскадрильи Васильева. Но он тут же заметил и самолеты «фиат». Значит, к месту боя успели подтянуться и финны. Видимо, это была та группа, с которой недавно звено Цыганова вело бой.

Нужно быстрее врезаться в эту кашу, помочь, хотя боезапаса почти нет, а горючего — только-только дотянуть до аэродрома.

Цыганов нажал на кнопку передатчика, повторил для гарантии два раза команду:

— Идет большой бой в Копорском заливе, помогайте, я — «Ноль-ноль два»!

И устремился всем звеном в атаку на четверку «мессеров», намеревавшихся атаковать два «яка», выходящих вверх после атаки. Ме-109Ф проглядели угрозу и немедленно поплатились за это. Евгений очередью последних снарядов сбил ведущего второй пары.

На какое-то короткое время в верхнем ярусе боя оказалась теперь восьмерка «лавочкиных». Это сразу же создало резкий перелом в нашу пользу.

В залив, покрытый темно-серым непрочным льдом, упали еще три самолета. Чьи — в этой круговерти разобрать было трудно. Но враг из боя не выходил. «Илы» были вынуждены встать в оборонительный круг, чтобы облегчить ведение боя истребителям прикрытия.

Упорство противника имело существенную причину: он тоже наращивал силы и к месту боя подлетала эскадрилья в составе 14 финских истребителей «фиат».

Вместо вышедшего из боя звена Цыганова, на минуту раньше финских истребителей, я успел подвести свое звено. Мы с ходу на встречно-пересекающемся курсе атаковали вражеское [291] подкрепление. Два «фиата» были сбиты, из одного летчик успел выброситься с парашютом. Не дав опомниться врагу, мы всем звеном повторили атаку, и в этой атаке мне удалось сбить еще один «фиат». Последующими атаками мы полностью отсекли вражеское подкрепление, а ведомый Костылева, лейтенант Федорин, следуя примеру своего командира, сбил четвертый самолет из этой группы. Финское подкрепление, потеряв почти треть самолетов, начало с боем отходить в свою северную сторону, а мы, имея запас горючего и боеприпасов, помогли разогнать вражеские истребители, продолжавшие бой с основной группой наших самолетов.

Бой, продолжавшийся 45 минут, закончился нашей победой. Противник потерял 19 самолетов, а мы всего шесть: два Ил-2, три Як-7 и один Ла-5 из звена Васильева.

Всего в этом бою летчики нашего полка сбили одиннадцать вражеских истребителей. Эта первая крупная победа гвардейцев, летавших на новых скоростных самолетах, показала, что не только опытные, но и молодые летчики овладели боевой техникой и тактическими приемами ведения воздушного боя.

Несмотря на успех, ужинали летчики молча. На столе перед пустым стулом, где всегда сидел сержант Ильин, стоял постепенно остывающий ужин и граненый стакан с положенной по норме водкой.

В столовой давно сложился порядок: если в этот день кто-то погиб или не вернулся с задания по неизвестной причине, официантки — Клава и Таня — молча накрывали на столы до прихода летчиков и со слезами на глазах уходили на кухню. Столовые приборы в такой день ставили всем — живым и погибшим.

Сегодня настроение у всех было плохое. Каждый чувствовал какую-то свою вину за гибель товарища.

«Просмотрели, недоучили, если в горячке боя летчик не смог вывести самолет из пикирования, когда не хватало запаса высоты», — так, наверное, думали про себя многие, а Егор Костылев, единственный летчик в матросской фланелевке и тельняшке, сидевший у края стола на подставленной табуретке, эти мысли высказал вслух:

— Ильина просмотрели на земле, недоучили технике пилотирования. Разрешите мне сесть на стул погибшего. У нас не должно быть пробелов ни в учебе, ни в бою, ни за столом. — Он подошел к пустующему стулу, приподнял до уровня сердца свою кружку: — Давайте помянем боевого друга и поклянемся отомстить за него врагу.

Все встали и, не чокаясь, молча помянули товарища. [292]

После ужина на командном пункте в комнатке командира полка я заканчивал писать представление к боевым наградам на капитанов Цыганова и Васильева, сбивших сегодня лично по два самолета. Тихонько приоткрылась дверь.

— Василий, к тебе можно? — негромко спросил Костылев.

— Заходи, заходи, Егор, кстати, покажу тебе два представления — впервые в жизни пишу такие документы.

Костылев не торопясь, молча начал их читать. Его лицо светилось радостью, видимо, не только от прочтенного, но и от собственного успеха: в первом же бою сбил самолет врага. Это 38-я победа Егора. Закончив читать, он положил документы, посмотрел мне в глаза.

— Это хорошо, что ты дружбу и службу ценишь одинаково.

— Беда наша в том, что долго «ходят» такие вот наградные листы по высшим инстанциям. Часто бывает, что боевой орден не находит своего хозяина-героя. И говорим мы тогда перед строем громкие, оправдывающие «хождение» слова: «Летчик Петров... посмертно награжден боевым орденом... Его имя и подвиг мы будем хранить в своих сердцах...» Но я думаю, Егор, это все же не главное. Сбивали же летчики по десятку и более самолетов врага в сорок первом без наград и погибали, не теряя моральных сил. Раз ты зашел, то давай уточним один момент боя нашего звена. Я об этом умышленно не говорил на проведенных сегодня разборах.

Костылев широко раскрыл глаза и ждал.

— Помнишь, в четвертой атаке правее тебя оказались два «фиата». Ты дал команду ближнего к нам атаковать Федорину, и ведомый сбил его. А ведь можно было тебе, парой, сразу атаковать обоих...

На лице Егора появилась смущенная улыбка.

— Момент был подходящий... Конечно, я мог бы сбить и второй самолет в этом бою — дело заманчивое, но понимаешь, Василий, не уверен был в твоем ведомом — Селютине. Летчик молодой, всего третий раз в бою, вдруг недосмотрит, проглядит атаку по тебе, а я окажусь далеко в стороне. А так мне хорошо были видны действия Федорина и твоя пара. Пусть стервятник поживет до следующего боя, — с иронией закончил Костылев.

— Я в этом тебя не упрекаю, действовал ты правильно. В тот момент я тоже понял, что постоянное стремление к взаимной выручке в бою — лучшее качество летчика — ты прекрасно сохраняешь. Поэтому я и приказал командиру третьей и начальнику штаба с завтрашнего дня допустить тебя водить звено. С этим звеном будешь нести и боевое дежурство. [293]

Егор поднялся с табуретки, потер левой ладонью лоб — это его привычка, когда он хочет открыть душу товарищу.

— Спасибо, дорогой друг. А не рановато ли ты поднимаешь меня в должности? Поймут ли вышестоящие начальники? Ведь я же штрафник, не положено командирские должности занимать.

— Ничего, Егорушка, отвечать будем вдвоем, совместными боевыми вылетами на самые трудные задания. Согласен?

— Согласен, еще бы не согласен... — ответил Костылев.

— Ну, а теперь бери вот этот лист бумаги, конверт, пиши мамочке во дворец письмо. Сообщи: «Скоро не только пролечу над крышей, но и сам заявлюсь, обниму родную, выдержавшую все тяжкие испытания».

Мы крепко пожали друг другу руки. Егор остался здесь же писать письмо родным...

...А вскоре настал день, когда я написал в адрес командования авиацией Балтийского флота официальный документ о Егоре Костылеве. В нем было краткое перечисление его боев, побед и, конечно, оценка поведения, а также представление к восстановлению в офицерском звании, и, понятно, речь шла о возвращении всех наград, в том числе и Золотой Звезды...