Чужой

Десять дней в апреле полк воевал с уменьшенной боевой нагрузкой, поэтому удалось полностью выполнить учебный план: провести стрельбы по конусу, воздушные бои и бомбометание на самолете Ла-5. [262]

Вылетая в эти дни на боевые задания, летчики неоднократно встречали в воздухе группы «фокке-вульфов», которые, не принимая боя над нашей территорией и водами Финского залива, старались затянуть самолеты за линию фронта, сбить «лавочкиных» над расположением своих войск. Фашистов, видимо, интересовали конструктивные особенности нового советского истребителя, его летные качества, вооружение, навигационное оборудование, — наши летчики начали успешно воевать на Ла-5 и на других фронтах. На Ленинградском фронте и Балтийском флоте эти самолеты были только в нашем полку.

Утром 10 апреля я доложил командиру авиабригады о завершении программы боевой подготовки молодых летчиков и некоторых выводах о тактике фашистских истребителей. Одновременно сообщил, что из Ленинграда вот уже несколько раз прилетает вновь назначенный инспектор по воздушно-стрелковой службе авиации флота капитан Михаил Мартыщенко. Он старался вылететь на боевое задание за линию фронта ведомым у меня или у любого командира эскадрильи и — вроде в шутку — упрекал нас в боязни перехватывать «фоккеров» как над своей территорией, так и за линией фронта.

«Пора вам дать хороший бой «фокке-вульфам», показать, на что способен Ла-5, а не одной подготовкой заниматься», — сказал мне этот инспектор при последней встрече. А когда я спросил его, почему он желает лететь ведомым только у летчиков — Героев Советского Союза, он ответил: «Не летать же мне ведомым у командира звена или старшего летчика, ведь я начальник службы всей авиации флота...»

— Вы, товарищ полковник, вероятно, будете ругать меня, но я категорически отказал ему в просьбе, сказав, что на боевые задания с любыми летчиками полка будет летать тот, кого мы хорошо знаем и верим, что он по-гвардейски выполнит приказ.

Кондратьев немного помолчал, потом спокойно, но твердо ответил:

— Правильно сделал! Я его знаю. Он скомпрометировал себя еще в первые месяцы войны и был из пятого истребительного авиаполка переведен в группу перегонщиков самолетов с тыловых аэродромов на фронт. Там, во время одного из перелетов, потерял ориентировку, попал в плен к фашистам. Потом каким-то чудом сбежал. Я узнаю о его прохождении службы после возвращения из плена, а пока на задания его не берите.

Сказанное Кондратьевым — бывшим командиром 5-го авиаполка — восстановило в моей памяти рассказ одного из летчиков [263] этого полка. Однажды из боевого вылета не вернулся пилот Мартыщенко. Через двое суток он появился в полку и доложил, что вел неравный бой с фашистскими истребителями, таранил самолет врага, а затем посадил свой «миг» в расположении противника. Отстреливаясь от преследователей, вышел на дорогу, идущую в Ленинград, и на попутных повозках и машинах добрался до своего аэродрома.

Ему поверили, представили к награде, а на второй день после Указа Верховного Совета о его награждении нашли в 25 километрах от аэродрома самолет МиГ-3. Он лежал на фюзеляже с погнутыми лопастями винта, пробоинами в передней части правого крыла и капота мотора, где сохранились застрявшие сучья сосны. Поврежденный самолет привезли в полк, а в районе «тарана» обнаружили кудрявую высокую сосну с обрубленной вершиной.

Дешево отделался тогда Мартыщенко — его перевели из боевого полка в перегоночную эскадрилью.

Разведку аэродромов врага в районах Нарвы и главного аэроузла Гатчина — Сиверская летчики называли «полет в осиное гнездо». Именно такое задание полк получил вечером 10 апреля. Было принято решение: летят одновременно две группы по шесть самолетов в каждой. Вылет в 6 часов утра 11 апреля. Вылет в район, насыщенный «фокке-вульфами» и «мессерами», требовал не только увеличенной боеспособной группы, но и подбора грамотных, волевых, опытных летчиков. Вот почему на это первое и трудное задание готовились лететь «старики».

Вторую группу, летящую в район Нарвы, возглавлял один из самых опытных — комэск капитан Васильев. Замыкающую — пару обеспечения — вел только что назначенный вместо погибшего замполита эскадрильи Овчинникова парторг 3-й эскадрильи старший лейтенант Валентин Бакиров.

За тридцать минут до вылета на аэродром опять прилетел Мартыщенко. Он, не спрашивая разрешения, ворвался на командный пункт эскадрильи, где я давал последние указания летчикам перед вылетом.

— Что вам нужно, товарищ капитан? — спросил я Мартыщенко.

Он визгливо ответил:

— Заместитель командующего дал приказание командиру бригады о моем вылете вместе с разведчиками. Я пойду ведомым у старшего группы.

— У меня нет такого приказания, но если бы оно и было, то все равно вам в составе группы места нет. К тому же здесь [264] собраны летчики, которые полетят на задание, и поэтому прошу покинуть командный пункт!

Глаза инспектора зло блеснули. Он медленно повернулся к двери и, тяжело шагая по крутым ступенькам, вышел из землянки.

Летчики молчали, явно одобряя мое решение. Воспоминания о «таране» и загадочном побеге из плена заставляли меня не доверять человеку, который по неведомым причинам настойчиво добивается вылета на задание именно ведомым у старшего группы.

Что ему нужно? Пользуясь опытом ведущего, обеспечить отличное выполнение задания и восстановить запятнанный авторитет? К тому же Мартыщенко имел бы за спиной надежный заслон гвардейцев. Опасность, стало быть, уменьшалась для него значительно.

И я тут же твердо решил: этот хитрый и нечестный человек летать с нами не будет. И, забыв о самом существовании назойливого инспектора, я закончил указания, сверил часы и дал команду на запуск моторов в 6.00 без сигнала по радио.

Наш замысел — провести «разведку боем» — оказался совершенно правильным. Через час после взлета мы располагали данными о количестве и типах самолетов противника, базирующихся на пяти аэродромах. Только в Красногвардейске (Гатчина) и Сиверской находилось более ста самолетов ФВ-190 и Ме-109Ф. Самолетов-бомбардировщиков на всех пяти аэродромах обнаружили всего восемнадцать. Видимо, фашисты такую авиацию держали в удаленных местах.

В целом удачное выполнение боевого задания не обошлось без тяжелой потери. Группа Васильева потеряла Бакирова. Истинной причины гибели Бакирова — боевого летчика, превосходного партийного руководителя и замечательного человека — мы не узнали. Скорее всего, он был ранен осколком зенитного снаряда, а потом потерял сознание. Схваток с вражескими самолетами группа Васильева не имела.

Доклад о воздушной разведке полковник принял прямо на аэродроме. Командир бригады подробно расспросил каждого летчика. Завтра будет нанесен первый за время войны совместный с тяжелой корабельной и береговой артиллерией удар по артиллерийской группировке врага в районе Ропши.

Заслушав старших групп и летчиков, Кондратьев отвел меня в сторону, сел на пустой патронный ящик, закурил, подал мне пачку папирос.

— Давай подымим, я знаю, что значит пролететь над Красногвардейском и Сиверской. Сильнее, чем там, противовоздушной обороны у фашистов на нашем фронте нет. [265]

— Бросил курить, Петр Васильевич, берегу здоровье для дочери, — со вздохом и усмешкой ответил я. Не мог же я сказать командиру, что после каждой выкуренной папиросы усиливается боль в правом подреберье, а тошнота комом подкатывает к горлу.

— Если хватило сил бросить курить, это хорошо. Я вот несколько раз до войны пытался, да ничего не получилось. — Потом, помолчав, он сказал: — Василий Федорович, зачем же ты выгнал Мартыщенко с командного пункта?

О своем нетактичном поведении с Мартыщенко я и сам хотел доложить командиру, но послеполетные волнения отодвинули мой доклад на второй план.

— Ведь он мне тоже грубо сказал, что на его вылет вам дано приказание от заместителя командующего. Вот и не выдержало мое сердце, прогнал нахала...

— Приказание такое было, да я не счел нужным тебе говорить. — Потом добавил: — Завтра будем наносить совместный удар авиацией и артиллерией флота по батареям врага в районе Ропши. Об этом ты уже знаешь. А боевое задание для полка получишь сегодня к вечеру, нарочным. Сегодня и завтра надежно прикрой аэродромы на «пятачке» и на Бычьем Поле в Кронштадте. Есть данные, что по ним «фокке-вульфы» могут нанести бомбовые удары.

Докурив папиросу, Кондратьев быстро поднялся, пошел к стоящей невдалеке машине. Закрыв дверцу, он опустил стекло и негромко спросил:

— А мой заместитель овладел «лавочкиным»?

— Дополнительную программу полетов согласно вашему указанию подполковник Катков закончил. Я вылетал с ним четыре раза на учебные бои. Ведет он их грамотно, но к большим перегрузкам еще не привык. На это нужно время, и летать ему нужно чаще. Желательно несколько вылетов подполковнику Каткову выполнить ведомым у опытного летчика, — ответил я.

— Завтра включи его ведомым в состав одной из боевых групп.

— Есть, товарищ командир! Могу взять к себе. В обиду не дадим.

— Знаю я вас, смельчаков, но не все иной раз зависит от вас, — сказал на прощание Кондратьев и помчался на свой КП...

Задача, поставленная нашему полку, была лаконичной: сковать врага боем в районе Ропши до прихода основных сил ударной авиации. [266]

Штаб полка и командиры эскадрилий до поздней ночи примеряли различные варианты выполнения поставленной задачи. В конце концов пришли к единому решению: шестеркой Ла-5 из эскадрилий Кожанова под моим руководством обеспечить «выметание» (как стали называть такую задачу в дальнейшем) истребителей из заданного района. Два звена капитана Васильева прикрывают аэродромы. Последние два самолета — резерв — остаются на аэродроме в наивысшей степени готовности к вылету.

На большее у нас сил не было.

За час до вылета к стоянке самолетов 3-й эскадрильи подъехали на легковой машине начальник штаба и заместитель командира бригады, с ними был и капитан Мартыщенко. Он прилетел на аэродром в 7 часов утра и, не докладывая мне, уехал в штаб бригады.

Я представился и доложил о готовности полка к выполнению боевой задачи. Подполковник Ройтберг, не глядя мне в глаза, передал последнее приказание командира бригады:

— Резерва на аэродроме не оставлять! На этих самолетах пойдут на задание в составе группы «вытеснения» подполковник Катков и капитан Мартыщенко.

В первый момент я не мог найти слов для ответа. Стоял как ошпаренный.

— Кто будет отвечать за потерю пожилых новичков в воздушном бою? Зачем менять решение без командира полка, да еще за час до вылета на задание?

— Не горячись, Василий, приказание на вылет капитана передали от замкомандующего, а Владимир Иванович упросил командира пойти отдельной парой вместе с твоей группой, — старался успокоить меня начальник штаба. И добавил: — Да и группа будет состоять не из шести, а из восьми пилотов. Ведь резерв не успеет своевременно подойти к месту боя.

— Нет, Петр Львович и Владимир Иванович, на скорую руку в бой только безумцы летают. Кому-кому, а вам это должно быть известно, вы же руководитель бригады.

Вдруг подал голос молчавший до этого Мартыщенко:

— Товарищ майор, давайте пойду у вас ведомым, а ваш ведомый — капитан Творогов — пойдет у подполковника Каткова.

Я молчал, вспоминая свои недавние раздумья. Получалось, что Мартыщенко настоятельно ищет место понадежнее. Что же делать? Звонить командиру бригады, просить отменить приказание? Выполнять? Но времени было в обрез. И я решил изменить боевой состав шестерки, но сохранить варианты боя, над которыми много думали. [267]

— Слушайте мое решение, — обратился я к Каткову и Мартыщенко. — Боевой порядок группы: ведомым у меня — подполковник Катков, вторую ударную пару поведет капитан Творогов, у него ведомым — Мартыщенко, пара верхнего обеспечения — капитан Кожанов и старший лейтенант Куликов. Но предупреждаю вас, Владимир Иванович, и особенно вас, Мартыщенко, от начала и до конца боя держаться ведущих, атаковать только те самолеты, которые им угрожают. Понятно? Тебя, Петя, — обратился я к Кожанову, — прошу следить за парой Творогова. Находись выше моего звена на восемьсот — тысячу метров. В том случае, если моя группа вступит в бой, тебе в схватку без команды не вступать!

Решение о расстановке летчиков в группе было воспринято инспектором как крушение каких-то замыслов. Мартыщенко посмотрел на меня, стиснул зубы и сухо спросил:

— Товарищ майор, через какие пункты полетим и на какой высоте?

— Сегодня заблудиться невозможно. Видимость — более двадцати километров. Вам положено смотреть за воздухом и держаться ведущего. Детальную ориентировку вести будут ведущие пар, а линия фронта и важные пункты врага покажут свое место разрывами зенитных снарядов... Какие еще есть вопросы? — успокаивая себя, обратился я к летчикам.

Все молчали.

— Осмотреть оружие! Проверить настройку радиостанций! Взлет через пятнадцать минут по сигналу двух зеленых ракет...

Группа Васильева дружно пошла к стоянке самолетов. Кожанов, Творогов, замполит Безносов и инженер Николаев молча продолжали стоять. Мне понятны были их задержка и молчание — всех беспокоило, что на задание летят двое, которых мы как боевых летчиков не знаем.

Линию фронта группа пересекла на высоте 3500 метров у Порзоловского озера южнее Петергофа. Летим с небольшим набором высоты, скорость — 520 километров в час. Впереди, по сторонам и сзади вспыхивают разом десятки зенитных разрывов. Держу курс прямо на Ропшу. Мы сами ищем боя, поэтому с напряжением осматриваю воздушное пространство, периодически слежу за полетом группы. Все на своих местах, только крайний в звене, Мартыщенко, шарахается то вправо, то влево, а то и перегонит ведущего.

Слышу в наушниках голос Творогова: «Ноль седьмой», займи место слева!» Но самолет Мартыщенко по-прежнему мечется из стороны в сторону. Вновь голос в наушниках: «Тридцать третий», впереди двадцать, две группы мелких облачков. [268] ..» Это голос Тарараксина. Его сигнал означает: в двадцати километрах две небольшие группы вражеских истребителей.

— Понял! — ответил я одним словом.

Лихорадочно ищу темные точки. Смотрю через светофильтровые очки: враг приближается со стороны солнца. Вот они, фашисты, на расстоянии шести — восьми километров движутся поперек нашего курса. Опознаю — четыре «фокке-вульфа» растянутой цепочкой летят на нашей высоте. Творогов качает крылом — значит, видит, молодец...

Вдруг все четыре ФВ-190 повернули в нашу сторону — им подсказали с земли. Спешат к Ропше или хотят встретить нас лобовой атакой. Ни то, ни другое нас не устраивает, нам нужно оттянуть их в сторону Пушкина и там завязать короткий бой. Сейчас к Ропше с двух сторон подойдут «илы» и «Петляковы».

Секунда — и решение созрело: уклониться от лобовой атаки и с небольшим набором высоты взять курс на Пушкин. Противник обязательно пойдет на преследование, уйдет от Ропши. Там, над Пушкином, — короткий бой на вертикальном маневре. Потом быстрый отход к Дудергофу на отсечку истребителей, идущих с юга.

Сближаемся. До противника около километра, полторы секунды до открытия огня. Делаю пологую горку с доворотом вправо. Вижу резкий левый разворот ФВ-190.

Пошли на преследование — это хорошо. Впереди внизу знакомый до деталей город. Разрушенный Екатерининский дворец, озеро, покрытое серым льдом и окаймленное вековым парком. Вот теперь пора в настоящую лобовую атаку. Передаю команду из трех слов:

— Иван, левую косую!

Сам же потянул что есть силы ручку управления на себя, повел самолет на правую косую «петлю Нестерова». Через шесть-семь секунд мы парами с разных сторон встретимся с Иваном и на пикировании атакуем врага, если он не разделится так же, как мы.

Противник просчитался, он всей четверкой друг за другом тянется за моей парой, но разница в высоте — 600–700 метров. Тяжелые «фоккеры» поздно поняли свою ошибку. Им нужно уходить только вниз.

Резко перевернув самолет через крыло, пикирую на ведущего первой пары. Вижу, как Творогов строит маневр, направляет самолет на последний, чуть отставший ФВ-190.

Самолет пухнет в сетке прицела, дистанция сокращается до 100–75 метров. Длинная очередь из обеих пушек по мотору и кабине. Больше можно не преследовать — «фоккер», охваченный [269] пламенем, переворачиваясь, входит в отвесное пикирование.

Опять максимальная перегрузка, секунды три-четыре темно в глазах, тело многопудовым грузом придавило к сиденью и бронеспинке, но послушный Ла-5 стрелой лезет вверх.

В любом бою главное — видеть, где друзья и где враги. Смотрю в зеркало — вижу самолет Каткова, дистанция — метров сто пятьдесят. Взгляд вправо, там должен быть Творогов, он еще идет вниз за самолетом врага. Его трассы стелются в двух-трех метрах левее мотора «фокке-вульфа». Видимо, тот спасает себя скольжением — грамотный вражина. Но что такое? Цветная трасса, идущая слева, прошила самолет Ла-5. Из своей кабины я не вижу, кто ведет огонь по Ивану. Самолет его завертелся, почти отвесно пошел вниз. Тороплюсь вывести свой самолет в горизонтальный полет, чтобы осмотреться. Катков держится за мной. Вижу пару Кожанова, она слева, выше на 400–500 метров. Нет Творогова и Мартыщенко. Запрашиваю их по радио, но в наушниках одна за другой команды штурмовиков, они наносят удар по целям.

Нужно спешить, чтобы успеть встать на пути вражеских истребителей, дать возможность нашим завершить бомбовый удар и отойти за линию фронта.

— «Ноль третий», скорей в зону два!

— Понял! — ответил Кожанов.

Но через 25–30 секунд полета последовал его поспешный доклад:

— Слева выше шестерка. «Тридцать третий», спеши! Задержу! Женя, на встречных!

Кожанов немедленно дал команду Куликову вести бой на встречно-пересекающихся курсах.

— Понял! Я — «Тридцать третий», держитесь, — дал я ответ и, снижаясь, начал набирать максимально допустимую скорость.

Хотя и спешили мы только парой, но не зря. Со стороны Красногвардейска к Ропше тоже спешила большая группа ФВ-190. Считать их некогда, тем более что у нас высота и скорость.

Увеличив угол пикирования, атакую ведущего ближайшей четверки и, не наблюдая результатов, свечой ухожу вверх. Сейчас мысль одна: повторить атаки, сбить с пути, задержать хотя бы часть вражеских истребителей.

Слежу все время за Катковым, нужно так маневрировать, чтобы не подставить его под удар.

В наушниках сплошной гвалт. Штурмовики, пикировщики и их прикрытие ведут бой с истребителями, которые все [270] же успели проскочить и атакуют на отходе. Оценивая складывающуюся обстановку, понимаю, что скованная нами группа фашистских истребителей не догонит бомбардировщиков и штурмовиков. Нам нужно за счет высоты и скорости оторваться, оказать помощь хотя бы «Петляковым», уходящим от цели последними. Отрыв наш был своевременным. Догоняем последнее звено Пе-2. Около «Петляковых» четыре Як-7 ведут бой. С разных сторон их атакуют несколько пар ФВ-190.

Положение замыкающего звена и его прикрытия тяжелое. Сейчас нужно немного — всего одна-две внезапные атаки по врагу, и победа будет за нами.

Ловлю в прицел самый опасный для Пе-2 истребитель. Но стреляю короткой очередью и с большой дистанции. Очередь прошла правее. Враг заметил трассу, крутнул самолет влево, но и мое упреждение, взятое для второй очереди, было безошибочным. Несколько снарядов попали по кабине, заставили «фокке-вульф» клюнуть вниз и, увеличивая угол пикирования, врезаться в болото южнее Порзоловского озера, где уже горел чей-то самолет.

Наша внезапная атака дала хорошие результаты. Гитлеровцы прекратили преследование Пе-2, да и мы уже миновали линию фронта.

Бой кончился, но из него вышли живыми пока двое. Нажимаю кнопку передатчика, вызываю КП:

— «Сокол ноль один», я — «Тридцать третий», возвращаюсь парой, запросите все посты восточнее объекта.

— Я — «Сокол», вас понял, — ответил неузнаваемым голосом Тарараксин.

Зарулив на стоянку и выключив мотор, я задержался в кабине. Нужно вспомнить все, что произошло в полете. Мерещилась разноцветная трасса, поразившая самолет Творогова. Цвет такой трассы только на самолете Ла-5. Неужели с перепугу Мартыщенко дал очередь по своему ведущему? Не должно быть, ведь бой только начинался. Но куда делся Мартыщенко? Ведь сзади и выше нас все это время «фокке-вульфов» не было. И на запрос по радио он не ответил. А что с парой Кожанова? Из отрывков команд, услышанных по радио, я понял, что он свою задачу выполнил — задержал группы ФВ-190. Но я также слышал его слова: «Что-то горит, посмотри...»

Звук авиационного мотора оборвал поток мыслей. Ла-5 с ходу, не делая круга над аэродромом, заходил на посадку. Это оказался Куликов.

Я пулей выскочил из кабины самолета. [271]

— Ну вот, нашелся еще один, — сказал я ожидавшим у самолета Ройтбергу, Безносову, Николаеву и Каткову.

Куликов зарулил на стоянку, быстро выскочил из кабины, мокрый от пота и возбужденный, торопливо доложил:

— Товарищ командир! Задание выполнено. Вели бой с шестеркой «сто девяностых», сбили два. В одной из атак капитана Кожанова подбили — самолет начал гореть, но большого пламени не было. Летчик дотянул до Ленинграда. Самолет посадил на фюзеляж на Комендантском аэродроме. Выскочил из кабины, а пламя полностью охватило самолет. Я решил на остатке горючего все же долететь сюда и доложить, что командир эскадрильи жив. Он стоял в стороне от самолета и махал рукой.

— Спасибо, товарищ Куликов, сейчас позвоним на тот аэродром. Пока еще нет пары Творогова. Пишите письменный доклад и приложите схему боя вашей пары.

В это время произвели посадку два звена Васильева. Судя по докладам с воздуха, боев они не вели.

Прошел 1 час 20 минут с момента нашего взлета. Может быть, Творогов и Мартыщенко сели на аэродром восточнее Ленинграда?

Начштаба бригады подошел ко мне, вид у него был опечаленный и виноватый.

— Василий Федорович, поедем в штаб, там доложишь командиру. А потом мы по прямому проводу переговорим с воздушными постами фронта и корректировщиками артиллерии флота.

Ехать в штаб бригады нам не пришлось. Над аэродромом появился самолет Мартыщенко. Сердце мое начало стучать, как будто я пробежал несколько километров. Если он где-то вел бой, то горючее давно должно кончиться. Но вот он здесь...

— Товарищ подполковник, капитан Мартыщенко вернулся с выполнения боевого задания.

— Что вы мне докладываете! — не дал ему говорить Катков. — Докладывайте командиру группы.

— Я докладываю по уставу — старшему по должности и званию, — срывающимся голосом продолжал Мартыщенко.

У меня терпения не хватило.

— Где Творогов?

— Творогова в начале боя на пикировании сбил ФВ-190, а на выходе из пике я немца сбил. Самолет Творогова и «фокке-вульф» упали рядом, западнее небольшого озера. Потом меня сверху атаковали два ФВ-190. Отбиваясь на малой высоте, я потерял ориентировку. С трудом вышел на Неву. Хотел [272] сесть на Карельском перешейке, но понял, что дотяну до Кронштадта.

— У какого озера упал самолет?

— Мне кажется, это Порзоловское. Давайте слетаем — я могу точно показать место, оба самолета на земле горели.

Когда Мартыщенко назвал место падения самолета и сообщил, что они оба горели, я с трудом удержался, чтобы не ударить его по лицу. Ведь названное им озеро находится более чем в сорока километрах западнее! Этот лжец нагло смотрел на всех присутствующих.

— Сколько раз стреляли по противнику? Мартыщенко помолчал, потом ответил:

— Дал три очереди по ФВ-190, который сбил Творогова. Иные вопросы задавать было бесполезно. Нужно ждать сообщения наземных наблюдательных постов...

— Товарищ Николаев! Срочно готовьте самолет Мартыщенко, мой и пару капитана Цыганова. Полетим к месту падения самолетов. Капитан Мартыщенко пойдет ведущим, покажет озеро и место падения самолетов. Ведомым пойду я. Лететь будем на высоте триста метров.

На лбу инспектора выступили крупные капли пота. Лицо его побледнело, он едва выговорил:

— Это же за линией фронта! На такой высоте любой зенитный пулемет может сбить.

— Летали же вы более часа на малой высоте — вас не сбили...

Едва мы вошли в землянку командного пункта, как адъютант позвал меня в комнату командира и тихо сказал:

— Вас просил срочно позвонить Тарараксин, сейчас соединю по прямому.

Я взял телефонную трубку.

— Слушаю, Алексей Васильевич! Какие есть данные с постов и соседних аэродромов?

— Самые радостные, — ответил начштаба. — Кожанов жив и даже не ранен, немного обжег лицо и правую руку, а главное, нашли Творогова, сел на фюзеляж прямо на нашем минном поле у больницы Фореля — это в южной части Ленинграда. Саперы принимают меры, чтобы вывести летчика с минного поля. Потом его привезут на аэродром, а если ранен, то в ближайший госпиталь. Я с командиром батальона держу связь.

— Спасибо, Алексей Васильевич, это всем нам награда за пережитое. Но, кроме командира бригады, об этом больше никому... Понял? Через пятнадцать минут приеду на КП полка... [273]

— Товарищ адъютант, — сказал я, положив телефонную трубку, — вызовите инженера эскадрильи Бороздина, врача полка Званцова и летчика связи Цаплина. О разговоре по телефону — ни слова.

Вернувшись в оперативную комнату КП, я сказал:

— Прошу внимания! Будем еще раз слушать доклад капитана Мартыщенко о потере ведущего.

Мартыщенко продолжал сидеть, как будто сказанное его не касалось.

— Встаньте и докладывайте, товарищ Мартыщенко! — стараясь сдержать гнев, повторил я приказание.

Он встал, и слово в слово повторил свой рассказ.

— Значит, Творогов сбит? Упал недалеко от озера? — переспросил я еще раз.

— Да, сбит, и там же сбит ФВ-190, — последовал уверенный ответ.

На КП вошли адъютант, инженер и летчик связи Цаплин.

Настал момент раскрыть подлинное лицо человека, так упорно рвавшегося на боевое задание в качестве моего ведомого.

— Товарищи! Сегодня на ответственное задание с нами летал капитан Мартыщенко. Он только что доложил о гибели капитана Творогова...

Сделав паузу, я взял трубку полевого телефона, крутнул ручку.

— Начальника штаба!

Пока Тарараксин шел к телефону, я смотрел на сидевшего в оцепенении инспектора. Он, видимо, чувствовал, что вот-вот над его головой грянет гром.

— У телефона майор Тарараксин, — раздался все тот же радостный голос.

— Алексей Васильевич! Какие данные из Ленинграда? — спросил я начштаба.

— Все идет хорошо, Творогов сейчас у командира пехотного батальона. Имеет легкие осколочные ранения в ногу. Через двадцать — тридцать минут его отвезут на аэродром. Можно послать У-2 и вместе с Кожановым привезти их в Кронштадт.

— Хорошо, давайте заявку на перелет двух У-2. Пошлем туда врача и двух инженеров. Я им задачу поставлю, — ответил я начальнику штаба.

Мой разговор всех озадачил: присутствующие поняли, о чем речь.

— Товарищи! Творогов жив, посадил самолет на фюзеляж в расположении наших войск.

Мартыщенко вскочил и, заикаясь, закричал: [274]

— Я, я не позво... не позволю издеваться над офицером из старшего штаба... Я сейчас полечу прямо к командующему, буду жаловаться.

— Садись! Никуда ты, Мартыщенко, не улетишь и с командного пункта не уйдешь, мы еще тебя послушаем, как только привезем Творогова, а инженеры посмотрят, какими снарядами подбит самолет. Товарищ Цыганов! Возьмите инженеров и на самолетах У-2 вылетайте в Ленинград. Привезите Кожанова и Творогова. Вам, товарищ Бороздин, срочно добраться до места приземления самолета, осмотреть и результаты доложить по телефону, а потом эвакуировать самолет в мастерские для детального обследования каждой пробоины в нем. Капитан Мартыщенко, положите на стол оружие! Вы арестованы!

— Ты, ты... не имеешь права меня арестовывать!.. — в ярости кричал Мартыщенко. Он хрипел, задыхался.

Стоящий в стороне Куликов молча подошел к капитану, вынул пистолет ТТ из его кобуры, положил на мой стол. Взяв пистолет, я сказал то, что говорить не следовало:

— А если подтвердится, что ты, негодяй, сбил ведущего, то из этого же пистолета я тебя расстреляю на месте стоянки самолета Творогова...

Когда адъютант и старшина эскадрильи увели Мартыщенко, замполит Безносов, стоявший рядом, дружески взял меня под руку.

— Пойдем, Василий Федорович, пройдемся по стоянке. Тебе надо немного успокоиться и потом обстоятельно доложить лично полковнику Кондратьеву о случившемся.

— Нет, Александр Алексеевич, сейчас никакой прогулкой я себя не успокою. Но ты, дорогой наш комиссар, не беспокойся: расстреливать я этого подлеца не буду. Сгоряча я пригрозил, а теперь малость охладился. С ним пусть разберутся соответствующие органы. Он ведь был в плену у фашистов и непонятным образом сбежал. Пойдемте на КП. А в целом, Александр Алексеевич, — сказал я замполиту, — это боевое задание для нас окончилось, можно сказать, на редкость счастливо. Погибни Творогов за линией фронта — чужой, возможно, продолжал бы летать с нами или с другими.

Придя на КП, я по телефону подробно доложил полковнику Кондратьеву, а замполит — полковнику Сербину. В конце доклада я попросил командира бригады приехать в полк для проведения разбора боевого задания и принятия решения о дальнейшей судьбе Мартыщенко.

— Хорошо, Василий Федорович, — ответил мне Кондратьев, — я предварительный доклад командующему сделал. Но мне, уважаемый командир, доложил начштаба, что ты [275] собираешься учинить самосуд. Смотри не делай глупости! Понял?

— Понял, товарищ командир, сохраним его для трибунала, это я погорячился.

Творогова и Кожанова часа через три привезли в Кронштадт. К этому времени получили и предварительный доклад инженера Бороздина. Оказалось, что самолет Творогова получил более двух десятков пробоин 20-миллиметровыми снарядами. В самолете и моторе обнаружены осколки снарядов от пушек, установленных на «лавочкине».

Командующий приказал командиру бригады лично доставить Мартыщенко в Ленинград в штаб авиации флота. Срочно подготовили двухместный самолет Ут-2, на котором Кондратьев собрался лететь из Кронштадта в Ленинград.

Я считал, что командир бригады сделает общий разбор. Но Кондратьев приказал привести арестованного к самолету.

— Разбор, товарищ Голубев, проведете вечером сами, мне нужно срочно быть у командующего вместе с Мартыщенко. Он полетит со мной, — сухо сказал командир.

— Есть, товарищ полковник, — ответил я. — Разрешите мне пока дать указания механику самолета.

— Не надо, он все знает, и самолет готов, — раздраженно сказал Кондратьев.

Но я пошел к самолету и приказал механику снять ручку управления из второй кабины.

Адъютант привел бледного, тупо смотревшего на нас инспектора.

Кондратьев окинул его взглядом, сказал:

— Садись во вторую кабину Ут-2, полетим к командующему.

— У меня отобрали оружие, прошу вернуть... — заплетающимся языком проговорил Мартыщенко.

Кондратьев посмотрел на меня. Я, не дожидаясь вопроса, ответил:

— Оружие я отправлю вместе с осколками снарядов наших пушек, которые нашли в сбитом самолете. К тому же я приказал снять ручку управления самолетом во второй кабине.

Кондратьев одобрительно кивнул мне и пошел к самолету. Не прощаясь с нами, что было с ним впервые, занял место в первой кабине, запустил мотор и прямо от стоянки самолетов взлетел. Видно было, что он вместе с нами тяжело переживает редкое в нашей военной авиации чрезвычайное происшествие. Самолет скрылся за горизонтом, а я пошел по аэродрому, обдумывая события сегодняшнего дня. Поведение Мартыщенко, его наглость и трусость, равно как и темные дела в прошлом, свидетельствовали о том, что к нам затесался чужой. Но мне [276] далеко не все было ясно. Преступление Мартыщенко — попытка сбить своего ведущего — представлялось бессмысленным. С Твороговым он раньше никогда не встречался (я это точно знал), и, стало быть, личной ненависти у него не было. Тогда что же? На мгновение в мою душу закралось сомнение: а может быть, случайность? Ошибка в горячке боя? Но сомнение я тут же отбросил. Не та была обстановка, ни один «фокке-вульф» не находился в непосредственной близости от самолета Творогова. Значит, очередь Мартыщенко была прицельной, он намеренно стрелял по своему ведущему.

И тут меня осенило: были причины. Мартыщенко, конечно, знал, что фашисты стремятся заполучить либо сам Ла-5, либо летчика с такого самолета. И Мартыщенко, одолеваемый ненавистью, наверняка решился нанести двойной удар: отдать гитлеровцам Ла-5 и лишить нашу авиацию замечательного летчика...

Через два месяца пришло сообщение: военный трибунал приговорил Мартыщенко к высшей мере наказания.

Но Мартыщенко не расстреляли. Заменили десятью годами тюремного заключения. Отсидел полный срок. После смерти Сталина он начал писать во все высшие органы власти, не только о возвращении ему звания и орденов, но нашел сочувствие в политуправлении ВМФ, которое возбудило ходатайство о присвоении ему звания Героя Советского Союза.

Газета «Известия» поместила большую статью о его «героизме». Обнаружив эту затею, я как бывший командир полка и бывший командующий ВВС Балтийского флота генерал-полковник авиации М. И. Самохин с трудом, через все высшие органы власти, сумели остановить эту безответственность — сделать из преступника Героя Советского Союза.

Опыт первого боя с ФВ-190 на самолетах Ла-5 для нас стал большим уроком на весь оставшийся период войны. Он показал, что решать задачи вытеснения противника от объекта на его территории, при нанесении наших бомбоштурмовых ударов, нужно посылать не малые группы (4–6 самолетов), а значительно большие силы — не менее эскадрильи (10–12 единиц), а если полк располагает большими возможностями, то две-три группы по 6–8 самолетов в рассредоточенном боевом порядке (по фронту и высоте).

Летчиков, не обладавших достаточным боевым опытом или новичков, а тем более летчиков из других частей на такие задания вообще посылать нельзя — будут большие неоправданные потери.

Командование 54-й эскадры, видимо, тоже сделало необходимые выводы. В этом бою, при численном превосходстве истребителей [277] свободного боя, не было обеспечено надежное прикрытие ведущих, особенно имеющих большое число личных побед.

Самой тяжелой потерей для эскадры была потеря двух опытных летчиков. Унтер-офицер Теодор Вольфан (17 побед) выбросился с парашютом в районе Пушкина и был взят в плен; командир звена обер-лейтенант Граф Зигфрид Матушка (29 побед), не имея прикрытия, был сбит в районе озера Порзолово.