Лекарство Верховного

В июне 1944 года, когда шла интенсивная подготовка к проведению Белорусской операции, я находился на фронте и проверял готовность частей и соединений АДД для участия в ней.

В четыре или в пять часов утра, закончив работу в штабе 5-го корпуса АДД, мы разошлись немного отдохнуть. Это было в Житомире. Размещался я со своей небольшой оперативной группой в двухэтажном домике, на втором этаже. Было душно. Лег я в постель в одних трусах, подводя мысленно итоги проведенной за день работы и планируя ее на следующий. Внезапно я почувствовал, что остановилось сердце. Это было тем более неожиданно, поскольку работу собственного сердца, зная о существовании этой весьма важной части организма у человека, я никогда не ощущал. В голове мелькали мысли — почему могло остановиться сердце, а главное, почему я чувствую, что оно у меня остановилось? Лежа, не двигаясь, в недоумении старался я определить — соответствует ли действительности мое ощущение, что сердце остановилось и не бьется. Длилось это короткий отрезок времени, а затем я физически ощутил, что перестал дышать! [450] Еще не веря этому, попытался вздохнуть, однако попытки оказались тщетными. Мелькнула мысль — не сон ли это?! Но действительность полностью опровергала такую возможность. И вот самое интересное случилось дальше! Какая-то сила, действующая вне сознания, но заставившая ей подчиниться, мгновенно подняла меня с постели, швырнула в соседнюю комнату, где размещались мои товарищи, и я со второго этажа выпрыгнул в открытое окно! Произошло все вышеописанное в считанные секунды. Дать объяснение своему поступку не могу до сих пор. Видимо, действовал здесь инстинкт самосохранения, безотчетный инстинкт человека, борющегося за существование...

Удар о землю, вероятно, сделал свое дело, и я задышал. Однако длительное отсутствие кислорода заставило меня дышать так, как будто бы я пробежал большое расстояние с огромным напряжением сил. Немного отдышавшись, я попытался встать, но все мои усилия оказались безуспешны. Никаких болей нигде я не ощущал, но с полнейшей ясностью чувствовал, что сердце мое то бьется со скоростью автоматной очереди, то вдруг останавливается. Вскоре опять прервалось дыхание и последовало резкое ощущение недостатка кислорода, как будто я находился под стеклянным колпаком или в барокамере, откуда шла интенсивная откачка воздуха. Началось состояние удушья. Во мне были тогда как бы два отдельных существа: одно — испытывающее огромные физические страдания и находящееся на грани потери власти над собой, другое — решительное, властное, здраво взвешивающее каждый миг существования, управляющее мыслями и действиями, заставляющее осознавать и оценивать каждое явление, которое со мной происходило, и искать пути спасения от гибели. И первое существо подчинилось второму. Когда отсутствие кислорода приводило к тому, что начинались уже судороги всего тела, внезапно, вдруг дыхание открывалось, и с огромной частотой начинало биться сердце. Как только появлялась возможность дышать, я в полном смысле этого слова оживал. Не успевал, однако, я как следует отдышаться — опять останавливалось сначала сердце, а за ним и дыхание, и никакие усилия с моей стороны не могли заставить воздух пройти в легкие. Как будто кто-то закрывал ему доступ туда! Приступ шел за приступом... То находясь на грани небытия, то оживая, ни разу я не потерял сознания — видимо, оно все же уходит последним. Собрав всю свою волю, боролся я за жизнь. Боролся молча, веря и убеждая себя в том, что мой организм может и должен выдержать любые испытания. Инстинкт самосохранения и сознание диктовали мне, что никаких, даже малейших движений делать я не должен, чтобы выдержать длительные паузы отсутствия кислорода. Старался я не двигаться и тогда, когда вдруг появлялось дыхание, а когда оно прекращалось, просто впадал в состояние оцепенения. [451]

Наконец меня перенесли в госпиталь медсанбата. Здесь начался для меня новый, если можно так выразиться, этап испытаний. Приступы кончились так же внезапно, как и начались. Дыхание восстановилось, биение сердца я уже не ощущал. Была сильнейшая слабость и полнейшее безразличие ко всему. Желание борьбы за жизнь меня оставило, и вот в этот момент я почувствовал, что начинаю окаменевать с самых концов пальцев ног. Я не поверил в возможность таких ощущений, решил, что это просто следствие перенесенных приступов. Сказало своих ощущениях товарищам, которые находились рядом. Они полностью согласились со мной. Однако я совершенно ясно физически ощущал, что это окаменение сантиметр за сантиметром медленно продвигается вверх по моему телу... Находясь в полном сознании, я следил за тем, как все большая и большая часть тела окаменевает снизу вверх. Процесс этот шел очень медленно, но неотвратимо, и я чувствовал, что ноги мои тяжелеют все больше и больше. Ощущение тела пропадало там, где оно окаменевало, и в конце концов я почувствовал страшную его тяжесть. Всякие сомнения в реальности происходившего у меня отпали. Что творилось с моим телом, я понять не мог. Объяснить этого не могли и присутствовавшие. Попробовал пошевелить одной ногой, другой, они не шевелились, хотя я прилагал все силы, которые у меня еще сохранились, чтобы хоть одну из них сдвинуть с места.

Когда окаменелость и его тяжесть дошли до пояса, я решил попрощаться со своими товарищами, соратниками по боевой работе в АДД, и высказал большое сожаление, что не увижу конца войны, нашей победы, которая, как мы все знали, была не за горами. Абсолютная ясность мышления и в то же самое время сознание надвигающейся катастрофы как-то мирно уживались друг с другом... Мозг все же работал над тем, нет ли какой-либо возможности выйти из, казалось бы, совершенно безвыходного положения. Так уж, видимо, устроен человек. А в это время, оказывается, разыскивали терапевта медсанбата, который был, по словам медперсонала, ассистентом профессора Зеленина, широко известного в нашей медицине ученого.

Ощущение окаменелости продвигалось уже к области сердца, когда появился терапевт медсанбата. Ему потребовались считанные минуты на то, чтобы узнать, что произошло, и сделать мне внутривенное вливание огромной дозы глюкозы. И вот что интересно и удивительно! Как только глюкоза стала проникать в вену, немедленно окаменелость стала отступать вниз, а с окончанием внутривенного вливания исчезло и окаменение. Я ожил в полном смысле этого слова и хотел встать. Однако желание мое было пресечено резким вмешательством врача, не подчиниться которому я не мог. Спас меня майор Николай Александрович Леонтьев, с которым мы впоследствии вместе и закончили войну. [452]

Прошло немного времени, и из Москвы прилетела группа врачей, направленных Верховным. Чувствовал я себя вполне хорошо и собирался из госпиталя уходить. Но прилетевшие товарищи, осмотрев меня, сказали, что я должен соблюдать постельный режим, так как сосчитать количество ударов сердца они не могут. Доставленный кардиограф зафиксировал огромное, исчисляющееся сотнями ударов в минуту, сердцебиение, которое при этом было весьма слабым. Вот тут-то я и подумал: сейчас, когда я чувствую себя вполне хорошо, врачи не разрешают мне встать. А что же творилось со мной, когда я выпрыгнул из окна и, говоря попросту, собирался «отдавать концы»?!

Лежа сейчас в госпитале, я вспоминал, как еще в 1942 году Сталин говорил со мной о том, что он имеет сведения о моей круглосуточной работе практически без отдыха и без сна. Это, сказал Сталин, не может хорошо кончиться. Долго так человек работать не может. Затем Верховный сказал, что здоровье людей, находящихся на большой, ответственной работе, им не принадлежит, что оно является казенной собственностью и распоряжаться им, то есть здоровьем, может только государство. А так как я распоряжаться своим здоровьем сам не могу, то ко мне придется приставить охрану, которая и будет регулировать мою работу и отдых.

— Как вы на это посмотрите? — закончил он.

Ответил я тогда довольно дерзко, видимо по-своему поняв желание Сталина приставить ко мне охрану. Сказались годы, проработанные мной в органах государственной безопасности. Смысл ответа сводился к тому, что если Сталин считает, что я трачу очень много времени, дабы справиться с должностью командующего АДД, то меня следует освободить и назначить на мое место другого товарища. Если же я соответствую своему назначению, то прошу предоставить мне самому право решать — когда я должен работать и когда отдыхать. Вспомнил я и то, как сильно рассердил своим ответом Сталина, и он несколько дней после этого разговора не только со мной не встречался, но даже не звонил и по телефону. Не прошло и двух лет, как произошло со мной то, о чем предупреждал Верховный. Хорошо, однако, думал я, что отделался легким испугом. Но как оказалось в дальнейшем, это был, к сожалению, не легкий испуг, а серьезный недуг, на избавление от которого ушли годы.

На третий день пребывания в госпитале все показатели в моем организме пришли в норму и по приказу Верховного я вылетел в Москву вместе со всеми врачами, которые прибыли ко мне. Как ни уговаривали они меня лететь с ними пассажиром, пугая всякими неприятностями, которые могут случиться со мной в воздухе, так и не уговорили. Полет прошел хорошо, чувствовал я себя превосходно. [453] Однако не прошло и двух дней, как история повторилась, правда, не в такой тяжелой форме. А дальше, как говорят, и пошло и поехало... То вдруг появлялся озноб и меня начинало трясти в полном смысле этого слова, отчего я холодел, и лишь крепкий сладкий горячий чай выводил меня из такого состояния. То вдруг начиналось сильнейшее частое сердцебиение, которое я ощущал физически, внезапно переходившее в замедленное, доходившее до сорока пяти ударов в минуту. То ни с того ни с сего во время ходьбы отказывали ноги, и я оказывался в состоянии паралитика, опустившись на землю там, где меня такое застало, терпеливо дожидаясь, когда это пройдет. То вдруг останавливалось дыхание, что причиняло мне, надо прямо сказать, немало страданий. И так далее и тому подобное. Нормально работать я, конечно, не мог. Большое количество различных не похожих друг на друга симптомов сбивало с толку врачей. С одной стороны, они имели решительные указания срочно поставить меня на ноги, а с другой, они не знали, как это сделать, ибо все принимаемые ими меры положительных результатов не давали. Больше всех выручал все тот же врач-терапевт Николай Александрович Леонтьев. Конечно, идти против рекомендаций множества консилиумов он не мог, но многое делал по-своему. Однако главного — что нужно лечить, никто не знал. Смущали результаты анализов, которые всякий раз однозначно показывали, что никаких отклонений от нормы в моем организме нет. Лишь длительное время спустя, при очередном обследовании под рентгеном, когда мне пришлось выпить изрядную дозу бария, я почувствовал себя плохо, а рентгенологи в это время зафиксировали и успели снять начавшиеся спазмы всего желудочно-кишечного тракта. Так была, наконец, установлена причина всех моих перипетий. Стало понятным и разнообразие проявлений этих спазмов, которые стали причиной всех моих бед. Появление спазмов было следствием систематического постоянного недосыпания, изнурившего, а более правильно сказать, значительно разрушившего центральную нервную систему. Можно сказать, классический пример учения Павлова. Какого-либо значительного опыта в лечении таких заболеваний тогда не было, и поэтому продвигалось оно весьма медленно, а проще говоря, никаких видимых результатов не давало.

Как-то позвонил Сталин и поинтересовался, каково состояние моего здоровья. Я ответил, что здоровьем похвалиться не могу, а лекарства, которые мне прописывают, видимого улучшения не дают. Помолчав немного, Верховный сказал:

— Вот что. Врачи, я вижу, вам помочь не могут. Я знаю, вы человек непьющий. Заведите у себя на работе и дома водку. Когда почувствуете себя плохо, налейте водки и сколько можете выпейте. Я думаю, что это должно вам помочь. О результатах позвоните мне. Всего хорошего. [454]

Разговор был окончен.

Я пригласил Н. А. Леонтьева и рассказал ему о разговоре со Сталиным. Реакция терапевта, против моего ожидания, была явно положительная. Он сказал, что сам хотел предложить мне использовать водку как лекарство, но побоялся лечащих меня врачей. Ввиду того что приступы у меня бывали часто, даже по нескольку раз в день, водка была вскоре доставлена и дожидалась, так сказать, своей участи.

Немного прошло времени, начался очередной приступ. Была мною налита в стакан водка, примерно полстакана, и выпита. Как будет развиваться приступ, было уже хорошо известно. После перебоев сердца следовало нарушение дыхания, что было самым мучительным. И нарушение дыхания началось, но не перешло в обычную тяжелую форму, а, наоборот, не получило развития и заглохло. Не потребовалось мне также и лечь, чтобы прийти в себя.

Так и пошло день за днем. Приступы перестали быть ежедневными, стали повторяться лишь через день, через два. Я справлялся с ними, не переставая работать.

Недели через две позвонил Верховный и спросил, как мое здоровье. Я рассказал ему об удивительных, с моей точки зрения, результатах приема водки.

— Каких только специалистов не приглашали, товарищ Сталин, вплоть до светил, и сделать они ничего не смогли. А простая водка справилась с тем, с чем не могли справиться ученые! — закончил я.

— А почему вы мне не позвонили и сами не рассказали об этом? — спросил он.

Ответа с моей стороны не последовало. Лезть, а более литературно выражаясь, обращаться к Сталину с личными делами, хотя и с его разрешения, я считал, да и сейчас считаю, невозможным, а если более точно выразиться, неприличным. Молчание длилось довольно долго.

— Вот что, — наконец услышал я голос Сталина, — имейте в виду, что водка будет вам помогать по тех пор, пока будете пользоваться ею как лекарством. Если вы начнете пить водку, то можете поставить крест на своем лечении. Я хочу предупредить вас об этой возможной опасности.

В трубке послышались частые гудки, разговор был закончен.

Завершая этот рассказ, скажу, что к водке я прибегал всякий раз, когда появлялись признаки начинающегося приступа, и всякий раз с положительными результатами, однако к питью ее так и не приучился. Водка стала для меня лекарством, расширяюще действующим на кровеносные сосуды. Но прошли многие годы, прежде чем я избавился от этих приступов, которые повторялись все реже и реже. [455] Сейчас медицина шагнула далеко вперед, но и в настоящее время, насколько мне известно, вопросы восстановления и лечения центральной нервной системы еще не решены.

После возвращения из Житомира в Москву я ждал, что Сталин обязательно напомнит мне о разговоре, происшедшем между нами в 1942 году. Всякий раз, бывая у него, я ждал этого напоминания и был готов извиниться за допущенную мной бестактность. Однако такого разговора не состоялось ни в первое мое посещение Сталина после прилета из Житомира, ни в последующие. Хотя его молчание, как я понял, было вполне красноречивым: «Что посеешь, то и пожнешь», без каких-либо комментариев.