Тегеран. Встреча Большой тройки
Глубокой осенью 1943 года довелось мне поехать с Николаем Николаевичем Вороновым на один из фронтов, куда направил нас Верховный Главнокомандующий и где не совсем, как говорится, ладились дела. Я уже сейчас не помню той деревни, где размещался штаб фронта, но наше прибытие туда помнится мне и по сей день. Войдя в комнату начальника штаба, мы увидели сидящего генерала, склонившего над столом голову, которую он обхватил руками. Первое впечатление было — человек спит. Мы остановились посередине комнаты, глядя друг на друга, зная, как дороги минуты отдыха после напряженной работы, и в то же время еще не решив, что делать. Генерал поднял голову, увидел нас, быстро встал. [347] По нему было видно, что он не спал, но вид его был уставшим и сильно озабоченным. Я с генералом знаком не был, а по приветствиям, которыми обменялся он с Вороновым, понял, что знакомы они друг с другом не первый день. Сильно озабоченный вид генерала встревожил и Воронова, который спросил: не случилось ли что-либо на фронте?
Оказывается, на фронте ничего особенного не произошло, а вот в штабе фронта происходят вещи совсем необычные. Оказывается, штаб завершил разработку операции, которая была не только утверждена командующим, но он принимал в ее разработке деятельное участие. Утвердив план операции, командующий уехал в войска, дав начальнику штаба указание приступить к проведению этого плана в жизнь. По замыслу требовалось провести перегруппировку войск, и начальник штаба приступил к отдаче необходимых на этот счет распоряжений.
Согласно плану некоторые армии должны были расстаться с определенными, находящимися еще в их распоряжении, частями и соединениями, другие армии, наоборот, должны были получить их. Однако, когда были получены из штаба распоряжения, оказалось, что некоторые командующие армиями передоложили эти вопросы лично командующему фронтом, который, будучи у них, изменил уже утвержденное решение, даже не сообщив об этом в штаб. В результате получалось, что, вместо того чтобы изъять части или соединения из одной армии и передать их в другие места, нужно было еще добавить в эти же армии войска, которых у фронта не было. Весь план, над которым длительное время работал штаб, превратился в ненужную бумагу, потеряв какую-либо значимость.
— Как тут можно работать? — обращаясь к Воронову, спросил генерал.
Ответа не последовало. Да его и не могло последовать без того, чтобы не вмешиваться в управление войсками фронта, не отменять уже принятые решения командующего.
Начальником штаба фронта, так переживавшим за проделанную, но не осуществленную на деле работу, оказался генерал В. В. Курасов{99}, с которым мне пришлось познакомиться в столь малоприятной обстановке. Поговорив немного, не касаясь только что описанной сцены, мы вышли и отправились в отведенные нам дома. Шли мы с Николаем Николаевичем молча, видимо думая об одном и том же. Прошло уже более двух лет войны, и, конечно, то, что могло быть в сорок первом, безусловно, недопустимо было в сорок третьем. Я знал, что этот командующий фронтом уже не один раз перемещался с места на место, но результат пока что был один и тот же. Куда-то его переместят отсюда?.. Вряд ли он со своим стилем работы долго удержится здесь. [348]
— Не завидую я начальнику штаба при таком командующем, — как бы отвечая на мой вопрос, сказал Воронов.
Надо сказать, что Курасов после войны был начальником Высшей Военной академии имени К. Е. Ворошилова, а для занятия такой должности нужны, как правило, светлая голова и немалый боевой опыт. Уж у кого, у кого, а у Курасова было во время войны достаточно всякого опыта, в том числе и вышеописанного. Однако, как мне кажется, и такой опыт в военном деле иметь тоже неплохо. По крайней мере, на практике знаешь, к чему он приведет, и вторично, если, конечно, у тебя голова на плечах, вряд ли будешь его повторять. Вскоре этому командующему в какой уже раз пришлось распроститься со своим начальником штаба и переместиться в другое место. В командование войсками фронта вступил генерал И. X. Баграмян{100}. Но я забежал здесь несколько вперед.
Пробыв всего несколько дней с Н. Н. Вороновым, я был срочно отозван в Москву. Аэродромов поблизости не было, и решили мы ехать на вездеходе. Все время шли дожди, дороги развезло, и продвигаться возможно было только по настилам, сделанным из деревьев. Большая часть времени ушла на то, чтобы добраться до шоссе (сейчас оно называется Минским) где-то возле Смоленска. В общей сложности добирались мы до Москвы почти сутки.
Приехав рано утром и приведя себя в порядок, зная, что в ранний час вряд ли кто мной будет интересоваться, я решил съездить навестить свою жену. У нас родилась дочка, но видеть мне ее еще не довелось. Уезжая из штаба, я оставил номер телефона, сказав офицеру Евгению Усачеву, чтобы сейчас же меня вызвал, если спросят. Кто мог меня спросить, по работе со мной он уже знал. Исполнительность его всегда была безупречной, и я спокойно покинул штаб.
Время в кругу близких, да когда ты их не часто видишь, да еще во время войны, летит весьма быстро... Было девять часов утра, когда жена напомнила о том, что меня могут искать. Я сказал, что в штабе Усачев и беспокоится нечего. Однако в половине одиннадцатого я уже и сам забеспокоился и, распрощавшись, поехал в штаб. Каково же было мое удивление, когда Усачев доложил, что меня уже давно спрашивают. Зная, кто мог мне звонить, я только спросил:
— Как же вы могли мне об этом не сообщить?
— Мне было запрещено, — последовал ответ.
— Кто же мог вам запретить?!
— Товарищ Сталин...
Оказывается, в десятом часу позвонил Верховный и спросил, приехал ли я. На утвердительный ответ он спросил, где я. Усачев рассказал, где я нахожусь и какие указания он имеет. Сталин спросил:
— Как ваша фамилия? [349]
— Усачев.
Поинтересовавшись, какую должность он занимает, Верховный сказал:
— Вот что, товарищ Усачев, Голованову вы не звоните и его не беспокойте, пока он сам не приедет или не позвонит. Невыполнение этих указаний повлечет отстранение вас от должности. Когда Голованов появится, передайте, чтобы он мне позвонил. Все ясно?
— Так точно, товарищ Сталин, все ясно!
— Всего хорошего. Разговор был окончен.
— Не мог же я, Александр Евгеньевич, не выполнить такие указания, — вопрошающе глядя на меня, сказал Усачев.
Конечно, он был прав. Не часто Верховный давал те или иные указания лично младшим офицерам, и, будучи на месте такого офицера, я тоже точно бы их выполнил. И все-таки чувствовал я себя весьма и весьма неудобно. Раздался звонок. Подойдя к телефону, я узнал голос Молотова. Он передал, что меня ждут на даче. С тяжелым сердцем отправился я туда. Как я мог уехать из штаба, когда знал, что в любой момент меня могут вызвать? Ведь так просто с фронта срочно не отзывают, не говоря даже причины вызова. И звонил сам Верховный. Будучи требовательным к себе и к подчиненным, я сильно переживал ничем не оправданный мой поступок. Приехал на дачу, собираясь сразу извиниться за свою оплошность. Однако когда я вошел в комнату, то увидел улыбающегося Сталина и рядом Молотова.
— Ну, с кем вас поздравить? — весело спросил Сталин.
— С дочкой, товарищ Сталин.
— Она ведь у вас не первая? Ну, ничего, люди сейчас нам нужны. Как назвали?
— Вероникой.
— Это что же за имя?
— Это греческое имя, товарищ Сталин. В переводе на русский язык — приносящая победу, — ответил я.
— Это совсем хорошо. Поздравляем вас. Разговор перешел на другие темы.
— Как вы расцениваете командующего фронтом, где вы сейчас были ?
Этот вопрос был для меня неожиданным. Зная, как реагирует Сталин на оценки людей, которым он доверяет, было бы совсем неправильным давать ответы по личным симпатиям или антипатиям к этим людям.
— Не могу, товарищ Сталин, ответить на этот вопрос, там находится маршал Воронов, он сможет, видимо, дать вам правильный ответ. [350]
— Ну, хорошо. Мы сегодня еще с вами встретимся, — сказал Сталин, и я уехал, так и не зная пока что причины вызова.
Вечером я опять был на даче. Сталин был один. Разговор снова начался о командующем фронта, откуда я только что приехал.
— Странный он какой-то человек. Много обещает, но мало у него получается.
Вспомнив ряд невыполненных им обещаний, Верховный сказал:
— На войне, конечно, всякое может быть. Видишь, что человек хочет что-то сделать, но не может, не получается, на то и война, думаешь об одном, а получается и другое. А здесь что-то не то. Был я него в августе на фронте. Встречал нас с целой группой репортеров-фотографов. Спрашиваю: это зачем? Отвечает: запечатлеть на память. Я ему говорю: не сниматься к вам приехали, а разобраться с вашими делами. Вот возьмете Смоленск, тогда и снимемся. «Товарищ Сталин, считайте, что Смоленск взят!» — не задумываясь отвечает он. «Да вы хоть Духовщину-то возьмите», — говорю ему. «Возьмем, товарищ Сталин!» А вы же знаете, что никакого Смоленска он не взял, пришлось передать его освобождение Соколовскому. Сколько раз его перемещали то туда, то сюда, ничего не получается. Что за него держаться?! — в недоумении задал вопрос Верховный.
Мне стало ясно, что отдельные товарищи, занимающие высокие военные посты, считают этого командующего достойным занимать столь ответственную должность и заступаются за него.
Я молчал. Но полностью был согласен с Верховным.
Потом разговор как-то сам собой переключился на другие вопросы. Я слушал. Сталин говорил. Явление, я бы сказал, весьма редкое. Обычно бывало наоборот. Сталин всегда больше слушал и мало говорил.
Сталин рассказывал мне, как приходилось ему делать побеги из ссылок, то одному, то с товарищами. Однажды он провалился в прорубь на Волге, после чего долго болел. Рассказывал и о Туруханском крае, и особенно почему-то мне запомнился его рассказ о совместном побеге с Я. М. Свердловым{101}. Жили они в разных селениях. Сев незаметно на пароход у своего поселка, Сталин вышел на палубу, когда пароход пристал к пристани селения, откуда должен был бежать Свердлов. Свердлова он нигде не увидел, но шла погрузка багажа. Грузчики несли большую бельевую корзину. Жандармы попробовали поднять эту корзину, и она оказалась весьма тяжелой. Потребовали ее вскрыть, а когда получили отказ, решили проткнуть эту корзину штыками. Корзину в конце концов пришлось открыть, и из-под белья был извлечен Свердлов. Сталин продолжал побег один. Закончил этот рассказ Верховный тем, что указал, как велика роль конспирации в подпольной работе и умение ею пользоваться. [351]
Я внимательно слушал и все пытался предугадать, зачем все-таки вызвал меня Сталин с фронта.
Наконец совершенно без всякого перехода неожиданно он сказал:
— Полетим в Тегеран, на встречу с Рузвельтом и Черчиллем.
Я не выдержал и улыбнулся. И улыбнулся не чему-нибудь, а той осторожности, которой придерживался Сталин, видимо, всю свою жизнь, даже с людьми, которых он знал и которым доверял. Нелегкая, по всей вероятности, была жизнь у этого человека, которому, наверное, приходилось разочаровываться в людях, которым он безусловно верил. Мне же казалось, что сейчас, когда имя этого человека известно всему миру, вряд ли ему нужно проявлять такую настороженность даже к людям, близко к нему стоящим.
— Чему вы улыбаетесь? — удивленно спросил Сталин.
Я промолчал. Сказать то, что думал тогда, я бы никогда не решился. Слишком велика была разница, если можно так выразиться, в удельном весе каждого из нас. Сказать неправду и что-либо придумать я также бы не смог. Своего вопроса Сталин больше не повторил, чему я был неслыханно рад. Даже сейчас я не могу дать себе ответа, что бы я ответил на повторный вопрос?.. В одном уверен — говорить неправду не стал бы.
Немного помолчав, Верховный сказал:
— Об этом никто не должен знать, даже самые близкие вам люди. Организуйте все так, чтобы самолеты и люди были готовы к полету, но не знали, куда и зачем. Нужно организовать дело, чтобы под руками были самолеты как в Баку, так и в Тегеране, но никто не должен знать о нашем там присутствии. Продумайте все как следует, время еще есть. Завтра мы с вами еще встретимся.
Разговор был окончен. Попрощавшись, я уехал.
Вообще, возможная встреча с Рузвельтом не была для меня новостью. Время от времени по тому или иному поводу я слышал о возможности такой встречи и в конце 1942-го и в 1943 году. Одно не было известно, где же она в конце концов состоится. Теперь как будто все встало на свои места. Нужно было продумать вопрос, как перебросить самолеты и личный состав в Баку, а затем для обслуживания конференции и в Тегеран. Вопрос отправки самолетов и личного состава при разносторонней деятельности АДД какой-либо трудности не вызвал, а вот самому улететь на некоторое время в неизвестном направлении, когда буквально каждую минуту штабу известно, где находится командующий, — над этим придется поломать голову.
На следующий день я опять был вызван и поехал на дачу к Верховному. Открыв дверь и войдя в прихожую, я услышал довольно громкий и возбужденный голос Сталина: «Сволочь! Подлец!» [352]
Я невольно остановился в нерешительности. «Кого он там так ругает? — подумал я. — Видимо, сын Василий опять что-нибудь натворил». Однако мне ни разу при его детях не приходилось бывать у него. Пожалуй, лучше уйти, решил я и уже было собирался повернуться, как услышал голос Сталина:
— Входите, входите!
Он стоял рядом с большой прихожей в маленькой комнатке, может быть метров восьми-десяти и то вряд ли, где стоял стол, стул, налево книжный шкаф — вот и все. Направо на подоконнике полусидел В. М. Молотов. Спиной ко мне стоял человек, которого я не сразу узнал.
В нерешительности я остановился в дверях.
— Посмотри на эту сволочь! — все еще возбужденным голосом сказал Сталин. — Повернись! — скомандовал он.
В повернувшемся ко мне человеке я узнал Берия. Лицо у него было красное, растерянное. Однако я все еще не понимал, в чем дело.
— Смотри, — показывая пальцем на лицо Берия, сказал Сталин. — Видишь, видишь?!
Я пожал плечами, совсем уже ничего не понимая.
— Сними очки! — опять последовала команда. Берия снял пенсне.
— Смотри. Видишь — змея! — воскликнул Сталин.
Я посмотрел в глаза Берия и был поражен. Таких глаз мне действительно никогда не приходилось видеть. Определение Сталина было точно. На меня смотрели глаза змеи, вызвавшие весьма неприятное чувство.
— Видал? — уже более спокойным голосом спросил Сталин. — Вот почему он носит очки, хотя зрение у него полторы единицы. Вот Вячеслав, — указав на Молотова, продолжал Сталин, — носит очки по нужде — близорук, а этот — для маскировки.
Сказать, естественно, я ничего не мог и стоял молча. На какое-то время наступила тишина. Я посмотрел на Сталина. По выражению лица было видно, что идет какая-то внутренняя борьба. Наконец он овладел собой и уже спокойным голосом, подняв руку, сказал:
— Всего хорошего. Встретимся позже.
Мы втроем вышли. Берия что-то возбужденно, с площадной бранью стал объяснять Молотову. Вячеслав Михайлович, как сфинкс, шел молча, никак не реагируя на поток слов Берия. Понял я лишь одно — шел разговор об иранском шахе, и это было причиной вспыльчивости Верховного. Ни прежде, ни потом видеть его таким мне не доводилось.
Вскоре я опять был вызван на дачу. Присутствовал здесь и Берия. Пошел разговор о предстоящем путешествии. Каким образом его совершать? Было решено, что до Баку все поедут поездом, а оттуда полетят самолетами. Сталин спросил, был ли я когда-либо в Тегеране. Последовал отрицательный ответ. [353]
— Вот Берия предлагает лететь с его шеф-пилотом, который был уже в Тегеране и хорошо знает туда трассу. Как вы на это смотрите?
— Ничего не могу вам на это сказать, товарищ Сталин. Я не знаю, кто у него шеф-пилот.
— А вот Берия утверждает, что вы его хорошо знаете.
— Возможно. Я многих летчиков знаю, и меня также знают многие.
— Вам фамилия Грачев ничего не говорит?
Подумав, я отрицательно покачал головой, но потом ответил:
— Может быть, и знаю, но столько людей за это время прошло передо мной, что по фамилии упомнить всех не могу.
— А он утверждает, что летал с вами в Монголии.
Грачева, который летал в составе моего экипажа в Монголии, я знал хорошо. Правда, прошло уже много лет, и я с ним редко встречался. Однако впечатление о нем, как о хорошем летчике, у меня осталось.
— Я, товарищ Сталин, знаю Виктора Грачева, который летал со мной в Монголии.
— Это он и есть, — сказал Берия.
— Я считаю Виктора Грачева хорошим летчиком, и уж что-что, а из Баку в Тегеран он доставит вас без всякого сомнения.
— Вы не торопитесь с заключением. Продумайте этот возможный вариант. В любом случае за всю организацию вы, а не Берия несете персональную ответственность. Как вы решите, так и будет.
Обсудив еще ряд деталей — а Сталин привык вникать во все вопросы, — я распрощался, чтобы приступить к конкретному выполнению задуманного плана.
Конечно, прежде всего навел справки о Грачеве. В авиации есть хорошая поговорка, автором которой, как мне говорили, был бывший командующий ВВС Алкснис{102}: «Доверять доверяй, а проверять проверяй». Чтобы узнать о том или ином летчике, никогда не ходи к начальству, а спроси людей, которые близко с ним соприкасаются в летной работе, что мною и было сделано. Каких-либо изменений в оценке его летных данных со времени наших совместных полетов не произошло. Отзывы о нем были хорошие. Как человек — спокойный и уравновешенный. В отношении Грачева сомнений никаких не было.
Для того чтобы объяснить свой отлет, вызвал начальника штаба и главного штурмана, которым дал указание, чтобы, во-первых, отозвали в Москву два экипажа из Летного центра АДД — И. Ф. Андреева и Воскресенского и экипаж Н. И. Новикова из ГВФ; во-вторых, чтобы они подготовились для проверки летно-подъемного состава в управлениях ГВФ и в Летном центре ГВФ, чтобы на борту у каждого экипажа были карты для полетов в Новосибирское, Приволжское и Грузинское управления ГВФ и Летный центр ГВФ. [354] Срок командировки — десять суток со дня вылета. Одновременно сказал, что получил разрешение в течение десяти суток ознакомиться с работой отдельных управлений Аэрофлота, который уже несколько месяцев находится в составе АДД, а я еще нигде не был. Летный центр ГВФ дислоцировался недалеко от Баку, что вполне нас устраивало.
Проведя необходимую подготовку, был опять у Сталина и доложил ему о проделанной работе, а также о том, как думаю попасть в Баку.
Сталин план одобрил и спросил, интересовался ли я Грачевым и не изменилось ли мое личное мнение о нем. Оставшись удовлетворенным ответом, Сталин, однако, сказал, чтобы я знал, что никто навязывать мне своего мнения не может.
Один вопрос остался открытым. Виктор Грачев находился в соединении, подчиненном ВВС. Сталин строго-настрого предупредил, что никто не может быть посвящен в предстоящую поездку, кем бы ни был и какой бы пост он ни занимал. Таким образом, разговоров с руководством ВВС на эту тему быть не могло, а иных путей забрать экипаж Грачева не было. Нужно опять что-то придумать, чтобы не вызвать каких-либо подозрений. Решил позвонить Берия и попросить, чтобы он сам дал команду отправить Грачева в Баку, где он должен ждать дальнейших указаний. Так и было сделано.
В назначенный день мы вылетели «на проверку» на трассы ГВФ, а якобы «для внезапности» своего прилета не сказали, в какое управление летим. Штабу сказал, что о месте нахождения сообщу сам. Взяли курс на Пензу, потом изменили его на Воронеж и Сталинград. На другой день прибыли в Баку, где я стал дожидаться сообщения о прибытии поезда из Москвы.
Если память не изменяет, было четыре часа утра, когда мне позвонил Сергей Круглов{103}, начальник оперативного управления НКВД, и сообщил, что в пять часов я должен быть на вокзале. Не успел поезд еще остановиться, как я услышал свою фамилию и направился к вагону, откуда меня позвали. Прошел в салон, где кроме Сталина были Ворошилов, Молотов и Берия. Поздоровавшись, Сталин спросил, все ли в порядке. Ответив утвердительно, я доложил, что погода, как говорится, по заказу. Кругом тихо, на всем маршруте безоблачно, болтанка отсутствует. Не часто можно дождаться такой метеорологической обстановки.
Выслушав меня, Сталин сказал, что имеется в запасе день. В Тегеране нужно быть завтра, и поэтому он предлагает мне слетать туда и вечером вернуться обратно, а завтра вместе полетим в Тегеран. Так как это не было прямым приказанием, я возразил и доложил, что такой редкостной погоды больше не дождешься и нужно вылетать, чем скорее, тем лучше. Зачем подвергать себя возможным болтанкам или неустойчивой погоде, когда можно сегодня всего этого избежать? Наступила пауза. Сталин размышлял. [355]
— Вы настаиваете на скорейшем вылете? — спросил он.
— Да, товарищ Сталин, настаиваю.
— Вы знаете, что вы, а никто иной, несете личную ответственность за этот полет?
— Да, товарищ Сталин, знаю, и именно поэтому настаиваю на скорейшем вылете.
— Ну, что же, — немного помедлив, сказал Сталин, — раз вы отвечаете за полет и настаиваете на нем, придется подчиниться.
Решение было принято, и некоторое время спустя все отправились на аэродром, где уже ждали самолеты.
О полете Сталина в Тегеран Виктор Грачев узнал лишь тогда, когда из автомобиля вышел Верховный и направился к самолету. Машины поднялись в воздух, по-моему, часов в восемь утра. Может быть, здесь немного и ошибаюсь. Погода действительно оказалась сверх всяких ожиданий, и самолеты дошли до Тегерана отлично.
Некоторые авторы мемуаров делают попытку описать полет Сталина в Тегеран по-своему, как будто они присутствовали при этом или, по крайней мере, знали, как шла подготовка к полету и его организация. Так, С. М. Штеменко{104}в своей первой книге «Генеральный штаб в годы войны» пишет:
«...К вечеру приехали в Баку. Здесь все, кроме меня, сели по машинам и куда-то уехали. Я ночевал в поезде. В 7 часов утра за мной заехали, и мы отправились на аэродром.На летном поле стояло несколько самолетов Си-47. У одного из них прогуливался командующий ВВС А. А. Новиков и командующий Авиацией дальнего действия А. Е. Голованов. У другого самолета я заметил знакомого мне летчика В. Г. Грачева. В 8 часов на аэродром прибыл И. В. Сталин. Новиков доложил ему, что для немедленного вылета подготовлены два самолета: один из них поведет генерал-полковник Голованов, другой — полковник Грачев. Через полчаса пойдут еще две машины с группой сотрудников Наркоминдела.
А. А. Новиков пригласил Верховного Главнокомандующего в самолет Голованова. Тот сначала, казалось, принял это приглашение, но, сделав несколько шагов, вдруг остановился.
— Генерал-полковники редко водят самолеты, — сказал Сталин, — мы лучше полетим с полковником.
И повернул в сторону Грачева. Молотов и Ворошилов последовали за ним.
— Штеменко тоже полетит с нами, в пути доложит обстановку, — сказал Сталин, уже поднимаясь по трапу. [356]
Я не заставил себя ждать. Во втором самолете полетели А. Я. Вышинский{105}, несколько сотрудников Наркоминдела и охрана».
Нужно сказать, что написанное С. М. Штеменко не соответствует действительности. Во-первых, поезд прибыл в Баку, как мной уже сказано, ранним утром, а не накануне вечером; во-вторых, А. А. Новиков не мог прогуливаться с А. Е. Головановым около самолета просто потому, что Новикова там не было и о полете Сталина в Тегеран он ничего не знал. Если бы Новиков действительно был на аэродроме, он не мог докладывать Верховному о генерал-полковнике Голованове, ибо последний имел воинское звание маршала; в-третьих, ни с кем никакого разговора на аэродроме Сталин не вел, ибо и вести-то его было незачем, так как все вопросы полета были решены в вагоне, а Верховный, как известно, никогда не занимался праздными разговорами; в-четвертых, второй самолет действительно вел автор этих строк, который утверждает, что ни Вышинского, ни охраны в его самолете не было, причем Вышинского он вообще там не видел; в-пятых, ни в Баку, ни в Тегеране я Штеменко не встречал и не видел, хотя, бывая у Сталина, с его слов знал, что Штеменко находится в Тегеране и собирает для Верховного данные с фронтов. Свидетельствую все это, как лицо, несшее прямую ответственность как за всю организацию, так и за сам полет в Тегеран и обратно.
Тегеранская конференция, где впервые собрались вместе главы основных государств, ведущих войну против гитлеровской Германии, и где наконец состоялось личное знакомство Сталина с президентом США Рузвельтом, является одним из важнейших событий Второй мировой войны. Встреча Рузвельта, Черчилля и Сталина в Тегеране имела огромное политическое значение.
Для того чтобы иметь более ясное представление об этой первой встрече глав трех мировых держав, следует хотя бы кратко рассказать здесь о событиях, которые предшествовали конференции и привели к ней.
Хорошо известно, какое важное значение имело бы открытие второго фронта в Европе, которое отвлекло бы на себя 30–40 немецких дивизий, действующих на нашем фронте. Этот вопрос ставился руководством Советского Союза еще в 1941 году, и тогда англичане даже планировали высадку в Северной Франции десанта, доставленного туда через Ла-Манш. Но как только Черчилль убедился, что сопротивление Красной Армии возрастает и возможность победы Германии отдаляется, стала отдаляться и оттягиваться и высадка английских войск в Северной Франции. Когда же немецкие войска были разбиты под Москвой, вопрос этот на ближайшее время отпал, как объяснили англичане, из-за трудностей проведения такой операции и неподготовленности войск. Чем дальше шло время, тем упорнее отказывался Черчилль от открытия второго фронта на территории Северной Франции, предлагая взамен различные другие места, например в районе Средиземного моря, и особенно в его восточной части. [357] Будучи искушенным политиком, Черчилль понимал, что совсем отказаться от планирования высадки в Северной Франции нельзя, ибо невозможно привести каких-либо серьезных причин, по которым можно было бы отвергнуть этот вариант, а с точки зрения военных, он был наиболее обоснован. Единственно, что могло отдалять срок высадки, — это нехватка переправочных средств, то есть кораблей. Поэтому, не делая прямых заявление об отказе или невозможности десантных операций через Ла-Манш, Черчилль даже поддерживал это мероприятие в принципе, но в то же самое время говорил о неготовности Англии к такой операции в ближайший отрезок времени.
Одновременно с этим Черчилль предлагал провести десантные операции где-либо в другом месте, в частности, как уже указывалось, в районах Средиземного моря, для того, чтобы имеющиеся войска, которые бездействуют, были использованы в боевых операциях, пока идет подготовка и планирование высадки войск союзников в Северной Франции. На первый взгляд, такое предложение и логично, и целесообразно, однако когда заходила речь, что для такой операции понадобится, Черчилль говорил, что главным образом — суда, много судов. При более детальном рассмотрении его предложений оказывалось, что предоставление судов могло идти лишь за счет средств, предназначенных для перевозки американских войск из Америки в Англию, где они сосредоточивались для совместных десантных операций с англичанами. По признанию самого же Черчилля, срок возможной высадки войск союзников на территории Северной Франции (эта операция имела кодовое название «Раундап», а впоследствии «Оверлорд») сам собой отдалялся. При этом надо учитывать, что высаженные где-то войска для ведения ими боевых действий должны обеспечиваться всем необходимым, для чего также нужно значительное количество плавучих средств из того же источника. Словом, высадка войск в Северной Франции могла вообще быть сорвана. Собственно, это и было то, чего добивался Черчилль... Однако эта тактика была быстро вскрыта нашим Верховным Главнокомандующим. Маневры Черчилля не были загадкой и для президента США Рузвельта.
Поведение английского премьера заставило президента искать личных контактов со Сталиным. Мы уже знаем, что в мае — июне 1942 года Молотов летал в Англию и Америку, где встречался с Черчиллем и Рузвельтом. Последний был благожелательно настроен и считал возможным открытие второго фронта в Европе в 1942 году, о чем и было подписано соответствующее коммюнике, к которому, несмотря на абсолютно отрицательное отношение, вынужден был присоединиться и Черчилль. [358] Но он сделал все, чтобы второй фронт в Европе ни в 1942-м, ни в 1943 годах не был открыт, хотя план высадки войск союзников в Северной Франции был разработан Эйзенхауэром{107}(будущим президентом США) и предусматривал высадку 30 американских и 18 английских дивизий весной 1943 года.
Странно, но несмотря на то, что по своему укладу жизни и языку это родственные нации, американцы, их военное руководство, начиная с Маршалла, встречали со стороны своих союзников и коллег-англичан решительное сопротивление, как только заходила речь о высадке на территории Франции. Дело доходило до того, что, когда американцы настаивали на том, что основная война ведется против Германии, англичане напоминали им, что они, американцы, ведут войну также и с Японией...
В июле 1942 года, направляя своих представителей в Лондон на совещание, президент Рузвельт предписывал личному помощнику Гопкинсу, генералу Маршаллу и адмиралу Кингу среди других вопросов и то, что:
«Общей целью Объединенных Наций должен быть разгром держав оси. Никаких компромиссов по этому вопросу быть не может. Мы должны сконцентрировать свои усилия и избегать распыления сил; крайне важно, чтобы американские сухопутные войска были введены в действие против врага в 1942 году; английские и американские обещания материальной помощи России должны быть добросовестно выполнены».
Далее президент США указывал:
«Нам крайне важно понять, что поражение Японии не влечет за собой поражения Германии и что сосредоточение сил американских войск против Японии в этом 1943 году увеличивает шансы на установление полного господства немцев в Европе и Африке... Поражение Германии означает и поражение Японии, вероятно, без единого выстрела или жертвы».
Так определял состояние дел Рузвельт, и он, конечно, был прав, видя именно в гитлеровской Германии главного противника. Однако Черчилль имел свою точку зрения, сходную с мнением будущего президента США Трумэна{107}, который говорил, что пусть русские и немцы побольше уничтожают друг друга, причем если выигрывает Германия, то нужно помогать русским, а если выигрывают русские, то нужно помогать Германии... Черчилль, будучи премьер-министром Англии, не имел возможности делать таких заявлений, но молча старался осуществлять то, о чем вслух говорил Трумэн. Поездка представителей президента в Лондон в июле 1942-го успеха не имела. Ни о какой высадке во Францию в любом месте Черчилль и слушать не хотел.
Если мы вспомним, что как раз в это время, то есть в июле 1942 года, Гитлер вел успешные действия, прорвав 23 июля нашу оборону, то поведение Черчилля становится совершенно ясным. [359] Даже по операции «Джимнаст», где предусматривалась высадка американских войск в Северной Африке, он предлагал окончательное решение отложить до середины сентября.
Однако Рузвельт, зная о серьезном положении, сложившемся на нашем фронте и видя решительное нежелание англичан осуществить высадку союзных войск во Франции в 1942 году, отозвал своих представителей из Лондона и поручил им разработать практическое осуществление операции «Джимнаст», которая должна была начаться не позднее 30 октября. Как мы знаем, высадка американских войск в Северной Африке началась 8 ноября 1942 года. Операция «Раундап» была перенесена на май 1943 года.
31 июля 1942 года Сталин послал Черчиллю и начальнику имперского генерального штаба Бруку приглашение приехать в СССР для совместного рассмотрения неотложных вопросов войны против Гитлера, угроза со стороны которого достигла особой силы.
По прибытии Черчилля и Брука в Москву при встрече с ними 12 августа 1942 года Сталин высказал сильное недовольство в связи с затяжкой открытия второго фронта в Европе. Сталин считал вполне возможным высадку шести-восьми дивизий союзников по плану операции «Следжхэммер» на Шербургском полуострове и мало интересовался делами в Северной Африке, куда стремился Черчилль привлечь его внимание. Сталиным был вручен Черчиллю и Гарриману{108}(представитель Рузвельта) меморандум, где указывалось на невыполнение союзниками обязательств об открытии второго фронта в Европе в 1942 году.
Черчилль предложил Сталину встретиться с президентом США в Исландии, но наш Верховный Главнокомандующий, сославшись на серьезное положение на фронтах, счел такую встречу в то время невозможной.
В ноябре и декабре 1942 года возник вопрос о конференции Большой тройки, однако Сталин дважды отказывался от настоятельных предложений Рузвельта принять участие в таком совещании, вновь ссылаясь на занятость руководством боевыми действиями на фронтах. Как помнит читатель, в ноябре 1942 года наши войска перешли в контрнаступление и, прорвав оборону противника, окружили под Сталинградом армию Паулюса. Естественно, что в такой момент ни о каких поездках Сталина не могло быть и речи.
Хотя Черчилль добился согласия Рузвельта на проведение десантных операций в Северной Африке, однако подтвердились соображения военных, что эти операции исключат возможность высадки союзных войск в Северной Франции и в мае 1943 года. Так и получилось. Черчилль достиг своей цели. Операции в районе Средиземного моря потянули на себя значительные силы и средства, чем отодвинули на неопределенный срок вторжение союзных войск во Францию, в тыл гитлеровской армии. [360]
В то время, когда операции союзников в районе Средиземного моря развивались весьма медленно, завершилась полным разгромом гитлеровских войск Сталинградская битва. Это была не только огромных масштабов военная победа. Разгром немецких армий под Сталинградом коренным образом менял всю политическую ситуацию, превратил Советский Союз в великую мировую державу.
Президент Рузвельт был первым из представителей Запада, кто понял, что сейчас нужно уже думать больше о послевоенном устройстве, чем о военной кампании 1943 года. США и Англия могли разрабатывать планы по своему усмотрению, когда Гитлер имел первоначальный успех в летней кампании 1942 года и когда союзники опять предусматривали возможное поражение, а проще говоря, крах нашего государства. Но после Сталинграда никаких действий без непосредственного участия Советского Союза, да тем более в вопросах послевоенного устройства, США и Англия предпринять уже не могли.
Зная напряженность (выражаясь дипломатическим языком) в отношениях Сталина и Черчилля, Рузвельт решил встретиться со Сталиным один, как говорится, с глазу на глаз. Договориться по этому поводу в мае был направлен в Москву бывший американский посол в СССР Дэвис. Его поездка завершилась успешно, встреча была назначена на середину июля 1943 года.
Тем временем на проходившем в Вашингтоне в мае 1943 года совещании англичан и американцев, которое имело кодовое название «Трайдент», был определен срок высадки союзников в Нормандии — 1 мая 1944 года. Затем, в августе, на Квебекской конференции в планы была включена дополнительная операция по высадке американских и французских войск в районе Тулона и Марселя, которая предусматривалась в середине августа 1944 года. Против обеих этих операций категорически возражал Черчилль. Однако с пустыми руками было бесполезно встречаться со Сталиным, а последний ни о каких операциях, кроме вторжения во Францию, и слышать не хотел. Более того, в июне Сталин послал телеграмму Черчиллю, в которой перечислил все заверения, данные английским премьером об открытии второго фронта в Европе, из которых ни одно не было выполнено. Сталин, по сути дела, обвинил Черчилля в вероломстве и вскоре отозвал «для консультаций» советских послов как из Англии, так и из США.
В наших войсках отсутствие второго фронта в Европе стало посмешищем. Всем известно, что поставляемая американцами мясная тушенка называлась нашими солдатами «вторым фронтом»... [361]
На этот счет имелось в обиходе большое количество различных анекдотов, хотя и очень метких, однако не всегда «удобоваримых», поэтому их невозможно здесь привести. Но один анекдот я все же попытаюсь рассказать.
Итак, приехал Черчилль на советско-германский фронт, на передовую, чтобы посмотреть на наших солдат, как они воюют. Походил, поглядел и, обратившись к одному из солдат, спросил: что бы тот сделал с Гитлером? Солдат пожал плечами. Думая, что его вопрос не понят, Черчилль повторил его, но уже более пространно: что бы солдат сделал с Гитлером, если бы он ему попался в плен? Солдат опять пожал плечами. Тогда Черчилль задал солдату вопрос в другой формулировке: «Если бы Гитлер попал ко мне в плен, я бы его повесил, а ты что бы с ним сделал?!» Немного подумав, солдат ответил: «А я взял бы кочергу, раскалил ее докрасна и холодным концом всунул бы ее Гитлеру в ж...!» «А почему именно холодным?!» — удивленно спросил Черчилль. «А потому, — ответил солдат, — чтобы вы ее обратно не помогали вытаскивать».
Может быть, не совсем красив, крепок анекдот, да бьет не в бровь, а в глаз. Истина тогда была, конечно, неизвестна солдату, но народное чутье его не обманывало.
Между тем союзниками уже велся активный обмен мнениями о послевоенном устройстве. Обсуждались вопросы в отношении Польши, Финляндии, Чехословакии, Румынии, Болгарии, Турции, Греции, Австрии, Венгрии, Югославии. А также о том, как нужно вести себя в отношении Советского Союза, что делать с Германией и как вести себя там в первые шесть месяцев оккупации и так далее. Шел, так сказать, дележ шкуры медведя, которого убили советские войска под Сталинградом.
Гарриман был послан Рузвельтом в Лондон, чтобы сообщить Черчиллю о предстоящей встрече президента США со Сталиным, о чем английский премьер до сих пор не знал. Как и следовало ожидать, Черчилль сделал все возможное, чтобы не допустить этой встречи. Для него было совершенно ясно, что повлечет за собой встреча Сталина с Рузвельтом, так сказать, один на один. Во-первых, к безусловному осуществлению вторжения союзных войск во Францию, во-вторых, серьезно пошатнет личное положение и престиж Черчилля и в мире, и в Англии.
Делая все, чтобы не допустить этой встречи, он внес предложение Рузвельту о созыве предварительного совещания министров иностранных дел для того, чтобы договориться по спорным вопросам до того, как произойдет встреча Большой тройки или ее отдельных представителей между собой. [362] Имея уже два отказа Сталина от встреч и не будучи уверенным, что Сталин не откажется от встречи и сейчас, президент США согласился с предложением Черчилля. Соответствующее предложение было послано в Москву, и от Сталина было получено согласие.
Разгром немецких войск на Курской дуге внес дополнительные коррективы в политическую ситуацию мира и еще более укрепил положение Советского Союза. Здесь следует сказать и о том, что незадолго до открытия конференции наши послы в США и Англии — М. М. Литвинов и И. М. Майский были заменены А. А. Громыко и Ф. Т. Гусевым.
В октябре 1943 года в Москве встретились государственный секретарь СИТА Хелл, министр иностранных дел Великобритании А. Иден{109}и нарком иностранных дел СССР В. М. Молотов. На этой конференции В. М. Молотов прямо спросил, будет ли выполнено уже дважды данное обещание Черчилля и Рузвельта об открытии второго фронта в Европе?
Прямого ответа не дали ни Иден, ни генерал Исмей, начальник штаба при министре обороны Великобритании. Хотя Иден и заявил, что решения, принятые в Квебеке, остаются в силе, однако было сказано, что успех вторжения будет только в том случае, если у немцев к этому времени в Северной Франции будет не более двенадцати мобильных дивизий. Такой ответ удовлетворить нас, конечно, не мог, ибо он не исключал опять отсрочки открытия второго фронта в Европе. Хотя Хелл подтвердил обещание Рузвельта открыть второй фронт в указанный срок, было очевидно, что этот главнейший вопрос между союзниками не согласован. Для того, чтобы его решить, необходима была встреча самих глав трех великих держав.
Здесь следует сказать и о том, что если в вопросах открытия второго фронта в Европе со стороны англичан была проявлена пассивность, а точнее, явное нежелание конкретно обсуждать такую возможность, то по другим вопросам они вели себя исключительно активно. Так, Хелл и Иден привезли с собой в Москву проекты создания различных федераций в Европе. И США, и Англия настаивали на расчленении Германии после войны на ряд государств, в то время как советская сторона указывала на то, что преступления Гитлера нельзя отождествлять со всем немецким народом и применять к нему метод национального унижения, и высказывалась за Германию как единое демократическое государство.
Как Хелл, так и Иден настаивали на их особом интересе относительно решения «польской проблемы» и послевоенного устройства «малых» государств, имеющих границы с Советским Союзом, имея в виду и прибалтийские республики, проявляя явные попытки, как говориться, «лезть со своим уставом в чужой монастырь». [363]
Делегации союзников также предлагали установить после войны англо-американский контроль над Францией, отстранив французский народ от решения своей судьбы, и еще многое другое. Получалось так, что воевать должны были наши войска, а послевоенным устройством будут заниматься англичане и американцы.
Советская делегация предложила снять с повестки дня обсуждение послевоенного устройства Европы, ибо, как практически сложатся дела в ходе войны, сказать было невозможно. В то же самое время нами было дано обещание, что по окончании войны с Германией СССР будет воевать с Японией вместе с союзниками.
Московская конференция министров иностранных дел явилась, если можно так выразиться, преддверием к встрече Сталина, Рузвельта и Черчилля. Не прошло и месяца, как главы трех государств встретились в Тегеране (28 ноября — 1 декабря 1943 года). Не тратилось время ни на согласование различных процедур, ни на перечень вопросов, которые подлежали обсуждению. Встреча в Тегеране представляла возможность каждому ставить на обсуждение те вопросы, которые он считал нужными. Стало совершенно очевидным, что главнейшим вопросом должен быть вопрос открытия второго фронта в Европе. Победы советских войск оставляли Черчилля с его планами высадки на Балканах в одиночестве. Английский лидер стремился через Балканы вклиниться в Центральную Европу и не допустить наши войска в Румынию и Австрию, а возможно и в Венгрию, даже тогда, когда Рузвельт по пути в Тегеран на совещании в Каире 22–28 ноября 1943 года указал ему, что русские (то есть советские) войска находятся всего в 60 милях от границы с Польшей и в 40 милях от Бессарабии и что они после форсирования Буга окажутся, по существу, в Румынии. Поэтому союзные войска просто не успеют попасть на Балканы, так как русские опередят их.
В Тегеране состоялось генеральное сражение между Сталиным и Черчиллем, где последний принимал все меры к тому, чтобы заменить операциями на Средиземном море вторжение в Северную Францию. Дело доходило до того, что Сталин, видя упорство Черчилля, направленное фактически на срыв десантных операций через Ла-Манш, даже однажды встал, сказав Молотову и Ворошилову:
— Идемте, нам здесь делать нечего! У нас много дел на фронте...
Лишь вмешательство президента Рузвельта предотвратило возможный срыв конференции. Он заявил, что «Оверлорд» является основной операцией, которая согласована между СССР, США и Англией, и никакие друтие операции не должны задерживать вторжение союзников в Северную Францию. Это заявление заставило смириться Черчилля и в конце концов подтвердить дату операции «Оверлорд» — май 1944 года.
Таким образом, главнейший вопрос был решен, а 5 декабря было объявлено и о назначении главнокомандующего операцией. [364] Президент США назначил на эту должность Эйзенхауэра, хотя все предполагали, что им будет генерал Маршалл — начальник штаба вооруженных сил США.
На Тегеранской конференции был рассмотрен и ряд других вопросов: о послевоенном устройстве Европы, о границах Польши, об организации ООН. Но все эти вопросы подлежали дальнейшему обсуждению и уточнению. Конкретной была опубликованная декларация за подписями Сталина, Рузвельта и Черчилля, где говорилось:
«Никакая сила в мире не сможет помешать нам уничтожить германские армии на суше, их подводные лодки в море и разрушить их военные заводы с воздуха. Наше наступление будет беспощадным и нарастающим... Мы уверенно ждем того дня, когда все народы мира будут жить свободно, не подвергаясь действиям тирании, и в соответствии со своими различными стремлениями и своей совестью».
Тегеранская конференция описана достаточно полно в опубликованных документах и книгах. Однако небольшая книга Валентина Бережкова «Тегеран 1943», на мой взгляд, наиболее проста, доходчива и в то же самое время достаточно полно, объективно освещает события того времени.
Я лично считаю Тегеранскую конференцию главнейшей из всех последующих. Именно там практически были определены роль и значение каждого из воюющих государств, и там уже примерно каждый знал, на что он может рассчитывать в дальнейшем в распределении зон влияния в Европе. Как мы увидим в дальнейшем, в распределении этих зон влияния союзники сильно просчитались и понесли, если так можно выразиться, значительный урон. Не зря Сталин ушел на этой конференции от конкретного обсуждения ряда вопросов послевоенного устройства.
Здесь мне хотелось бы рассказать и о малоизвестном факте, частном случае, который показывает, как подчас на первый взгляд незначительное явление может иметь значительные последствия.
По прибытии глав трех держав в Тегеран шах Ирана попросил аудиенцию у Черчилля и Рузвельта для приветствия гостей. Прибыв в английское посольство, он довольно долго прождал, пока вышел к нему Черчилль. Ожидание Рузвельта было менее долгим и, наконец, раздался телефонный звонок в наше посольство с вопросом, когда его превосходительство Сталин может принять шаха Ирана. В посольстве попросили обождать, чтобы согласовать время визита. Довольно быстро был получен ответ, который гласил: «Глава советской делегации спрашивает, когда шах Ирана найдет время и сможет его принять?»
Звонивший в посольство несколько растерянным голосом сказал, что его не так поняли, что шах Ирана спрашивает, когда он может приехать к Сталину. Однако последовал ответ, что его поняли правильно, и Сталин именно спрашивает о том, когда шах Ирана может его принять. Звонивший сказал, что должен об этом доложить шаху. [365]
Через некоторое время последовал звонок и посольству сообщили, что если правильно поняли и И. В. Сталин действительно хочет навестить шаха Ирана, то шах будет его ждать в такое-то время.
В точно назначенный час товарищ Сталин был у шаха Ирана, приветствовал его и имел с ним продолжительную беседу, чем подчеркнул, что всякий гость должен отдать дань признания хозяину, посетить его и отблагодарить за оказанное гостеприимство.
Вопросы внимания вообще, а на Востоке в особенности, имеют определенный смысл и значение. Шах был тогда весьма молод, увлекался авиацией и получил в подарок от нас легкий самолет. Личное посещение его Сталиным еще больше укрепило те дружеские отношения, которые впоследствии многие годы существовали между нашими государствами.
Поистине, казалось бы, незначительный случай, а по сути дела — политика, и немалая...
Улетали мы из Тегерана 1 декабря 1943 года. В ночь перед вылетом из Тегерана я был вызван к Сталину. Здесь же был и Берия. Настроение у Верховного было хорошее. Высказав удовлетворение прошедшей конференцией, а точнее, результатами личных встреч и переговоров с Рузвельтом, он, смеясь, сказал:
— Как ни дрался, как ни старался Черчилль обвести нас вокруг пальца, а все-таки пришлось сдаться. Однако противник он достойный!
Президент Рузвельт, вернувшись из Тегерана и выступая в канун Рождества 1943 года в Гайд-Парке, сказал о Сталине в своей речи, которая транслировалась по радио по всему миру:
«Это человек, сочетающий в себе громадную, неукротимую волю и необычную широту натуры. Я считаю, что он является истинным представителем настоящей России, и я надеюсь, что мы безусловно будем очень хорошими друзьями с ним и русским народом».
...Сталин сказал, что утром нужно отправляться домой, и спросил, как мы полетим обратно. Я ответил, что полетим тем же порядком, как и сюда, только, вылетев после него, я прибуду в Баку несколько раньше, чтобы получить его указания после завершения полета. Что касается погоды, нужно приготовиться к тому, что в пути, видимо, немного поболтает, но с этим придется смириться.
Для того, чтобы ясно себе представить конспирацию самого полета, достаточно сказать, что истребители, которые сопровождали самолет Верховного из Баку до Тегерана и обратно, не знали, кого они эскортировали, до объявления в газетах об их награждении. Летчики были подняты по тревоге, оказались по прилете в Тегеран в одних комбинезонах, пробыли там, не отлучаясь никуда с аэродрома, все дни конференции и, лишь возвратившись в Баку, смогли переодеться в свою повседневную одежду. [366]
На аэродроме в Баку, еще раз высказав свое удовлетворение результатами закончившейся конференции, дав указание представить к награждению участников, обеспечивающих работу конференции, а также летчиков-истребителей, сопровождавших нас туда и обратно, Сталин сейчас же на поезде убыл в Москву.
Лишь 7 декабря было объявлено в газетах о состоявшейся Тегеранской конференции.
5 или 6 декабря мне позвонил Сталин и попросил приехать к нему на дачу. Явившись туда, я увидел, что ходит он в накинутой на плечи шинели. Был он один. Поздоровавшись, Верховный сказал, что, видимо, простудился и опасается, как бы не заболеть воспалением легких, ибо всегда тяжело переносит это заболевание. Походив немного, он неожиданно заговорил о себе.
— Я знаю, — начал он, — что, когда меня не будет, не один ушат грязи будет вылит на мою голову. — И, походив немного, продолжал: — Но я уверен, что ветер истории все это развеет...
Нужно сказать прямо, я был удивлен. В то время мне, да, думаю, не только мне, не представлялось вероятным, что кто-либо может сказать о Сталине плохое. Во время войны все связывалось с его именем, и это имело явно видимые основания. Первоначальные успехи немцев были локализованы. Гитлеровские армии были разбиты под Москвой, Сталинградом и на Курской дуге. Мы одерживали победы одну за другой, монолитность армии и народа была очевидна, и стремление стереть врага с лица земли было единодушно. Четко и бесперебойно работала вся машина государства. При игре оркестра без дирижера, а в понятии управления государством — без твердого руководства, государственная машина так работать, естественно, не могла бы. Четкая работа этой машины также всегда связывалась с его именем. Поэтому мне показалось, что Сталин действительно заболел...
Походив еще немного, он продолжал:
— Вот все хорошее народ связывает с именем Сталина, угнетенные народы видят в этом имени светоч свободы, возможность порвать вековые цепи рабства. «Товарищ Сталин» стало именем собирательным, надеждой для угнетенных и бедняков, надеждой рабочих и крестьян, стонущих под ярмом капитализма. Имя товарища Сталина наделяется самыми лучшими чертами, как в сказке. Конечно, только хороших людей на свете не бывает. В жизни любой самый хороший человек обязательно имеет и свои недостатки, и у Сталина их достаточно. Но если считают, что товарищ Сталин может вызволить обездоленных из неволи и рабства, такую веру нужно поддерживать, ибо она даст силу народам активно бороться за свое будущее, вдохнет в них надежду и уверенность в победе. [367]
Если, как мне показалось, в начале разговора в словах Сталина звучал какой-то пессимизм, вызванный недомоганием, то ход дальнейших суждений говорил о совершенно ином ходе мыслей, вызванных, по-моему, тегеранской встречей с Рузвельтом и Черчиллем. Явным на этой встрече было их стремление подчинить возможно большие зоны земной поверхности своему влиянию, и в первую очередь, конечно, колонии. Самым интересным было то, что оба союзника обнаружили очевидное желание поживиться один за счет другого. Например, Рузвельт проявлял большой интерес к Индии в смысле предоставления ей самостоятельности с тем, чтобы, попросту говоря, покончить там с колониальным режимом Англии и втянуть в эту страну капиталы США. Для народов же Индии такие с виду демократические мероприятия меняли лишь хозяина, а суть порабощения оставалась прежней...
Как-то сразу разговор переключился на другие темы, и Сталин без всяких предисловий перешел к необходимости вывода из войны Финляндии. Его интересовал вопрос, можем ли мы, не проводя наземных операций, силами одной авиации заставить правительство Финляндии выйти из войны.
К концу 1943 года мы имели в АДД уже порядка тысячи боевых самолетов и могли выполнять задачи большого стратегического значения. Такая масса самолетов могла без особого напряжения совершить, скажем, налет, подобный налету англичан на Кельн, где участвовала тысяча самолетов. Как известно, результаты этого налета были устрашающими. Другого слова, которое могло бы дать представление о результатах налета англичан на Кельн, я не нахожу.
Мной было высказано мнение, что с такой задачей АДД справится, и вряд ли правительство, существующее сейчас в Финляндии, пойдет на то, чтобы были стерты с лица земли города его страны, начиная со столицы.
Сталин долго ходил молча. Наконец сказал:
— Продумайте этот вопрос. Мы к нему еще вернемся.
Со мной были представления к награждению личного состава, участвовавшего в обеспечении работы Тегеранской конференции. Не совсем обычен был вопрос, чем отметить Виктора Грачева, на самолете которого летел Сталин. Необычен вопрос был потому, что в делах, касающихся лично его, Сталин был весьма щепетилен, делать тут что-либо без него нечего было и думать.
С одной стороны, мне хотелось как-то особенно отметить летчика, чтобы у него навсегда осталась память об этом полете, а с другой — я знал, что Сталин ни за что не согласится на неоправданное награждение. [368] Сам решать этот вопрос он также не стал бы. После некоторых размышлений я включил Грачева в указ о награждении орденом Суворова 1-й степени. Исходил я из того, что по своей службе такого ордена он получить не может, так как не относится к высшему руководящему составу, с другой стороны — такой полет необычен и должен оставить память о себе.
Как я и ожидал, как только начался доклад о награждении и появился на столе заготовленный материал, Сталин сразу спросил:
— Посмотрим, к какой награде вы представляете Грачева?
По его тону явно чувствовалось, что он приготовился, можно сказать, к жесткой обороне. Когда мной была названа награда, Сталин был удивлен, совершенно не ожидая такого представления. На его вопрос, почему именно такой наградой предлагается отметить летчика, я изложил свои мысли. Подумав, Сталин спросил:
— У вас нет никаких сомнений в вашем представлении?
— И сомнений никаких нет и настоятельно прошу утвердить это представление, — ответил я.
Вопросов больше не последовало, и представления были подписаны. Прощаясь, Сталин напомнил, чтобы мной были продуманы мероприятия по выводу Финляндии из войны.