Снова в наступление

После взрыва моста через Днепр прошло шесть дней. Завершив многодневные бои, мы заняли новый участок фронта. Нужно было немедленно приступать к строительству оборонительных позиций. В первое время нам казалось, что на всем белом свете мы одни. Ни с кем никакой связи у нас не было. Мы долго не могли прийти в себя. Вероятно, в таком же состоянии находились и другие части. По приказу командования 12-й армии, куда мы входили организационно, нам надлежало занять участок в семидесяти пяти километрах к северу от Киева — между левым берегом Десны и Черниговским шоссе — и контролировать берег Днепра на участке двадцать пять километров, поддерживая связь с частями Красной Армии, отходящими вдоль Днепра. Для охраны паромной переправы у села Слусино были выделены пятый и шестой эскадроны. Иными словами, подразделения первого дивизиона контролировали участок местности между Днепром и Десной. Здесь же находился и штаб дивизиона Дюрицы. Второй эскадрон располагался на участке между Десной и шоссе. Мы намеревались установить связь с интернациональной бригадой и частями Красной Армии на правом берегу Днепра. Позже стало известно, что наша дивизия расположена на участке Ровно, Житомир.

Нам дали ответственное задание — вести разведку к востоку от шоссе.

Положение на юго-западном участке фронта было тяжелым. Партия большевиков и Советское правительство обратились к рабочим и крестьянам с призывом: «Социалистическое отечество в опасности!» Была объявлена мобилизация. Красная Армия пополнилась новыми силами. Надвигались решительные события.

В полк прибыл обоз с санчастью и ветеринарной службой. Тылы и санчасть разместились на левом берегу Десны [151] в районе Моравска, в пятнадцати километрах к северу от Остера. Эскадроны получили все свое хозяйство. В то время командир эскадрона по своему усмотрению распоряжался всем хозяйством эскадрона.

Саперный взвод и артиллерию мы расположили между Десной и шоссе, километрах в десяти от Остера. Пулеметный эскадрон разделили на две части, придав их кавалерийским дивизионам. Тяжелые бои и отступление были позади, теперь все шло нормально. И хотя бойцы очень устали, это не отражалось на настроении — гусары чувствовали себя бодро. Запасных лошадей у нас было достаточно. Тылы настолько увеличились, что мы рекомендовали Йокличке все лишнее сдать на склады.

Наш эскадрон, расположенный на берегу Днепра, захватил семь моторных лодок, восемнадцать больших лодок и два пароходика. Гусар этого эскадрона прозвали матросами. Теперь мы могли передвигаться не только по суше, но и по воде. На каждый из пароходиков мы установили по четыре станковых пулемета и посадили по двадцать — тридцать бойцов. Гусары хотели попасть только на пароходики, а на моторки никто и не смотрел. Вскоре, однако, и пароходики и моторные лодки сослужили нам добрую службу.

На Десне мы тоже захватили один пароходик и пять больших моторных рыболовных баркасов. На них мы легко покрывали расстояние девяносто шесть километров от Чернигова до Остера. Чернигов был для нас единственным центром и железнодорожным узлом. Здесь мы получали продовольствие, фураж и боеприпасы. Самым удобным и быстрым видом транспорта для нас стал водный. Мы предпочитали пользоваться именно им, так как за какие-нибудь шесть часов добирались до Чернигова, а обратно — даже за четыре. За день мы могли делать оба конца, что верхом было просто невозможно.

Кавалерийский дивизион Новака направили в разведку в восточном направлении. Штаб дивизиона остался в селе Олишевка, в сорока километрах севернее Козельца. Участок действия нашего полка растянулся на девяносто километров.

Подразделения Новака, усиленные пушками и пулеметами, продвигались к железнодорожной станции Бобровка. Станцию удалось захватить без боя. На путях стоял эшелон с паровозом. Людей около вагонов было немного. До [152] нас Донеслось мычание коров. Значит, в вагоны грузили крупный рогатый скот.

— Бандиты увозят награбленное! — крикнул Шалашич и выхватил саблю из ножен. — За мной!

Атака была неожиданной и увенчалась успехом. Эскадрон занял Бобровку за несколько минут. Два взвода остались на станции для поддержания порядка, два других двинулись к соседнему селу. На путях оказалось тридцать два вагона со скотом, мукой, зерном. В пяти вагонах было награбленное у местных жителей имущество. Эшелон охраняли двадцать казаков во главе с офицером. Кроме них в Бобровке попали в плен еще двадцать пять казаков и пять офицеров. Всех пленных заперли в одном вагоне.

Вагон с награбленным имуществом мы отцепили от состава и оставили на станции, а все остальные вагоны паровоз оттащил от станции на пять километров.

Шандор Шагвари получил приказ сменить на рассвете два взвода Моргауэра к западу от Бобровки.

В самой Бобровке и на станции за ночь никаких происшествий не произошло. Местные жители рассказали нам, что такой состав с грабителями-казаками появлялся на станции каждую неделю. По приказу офицеров казаки разъезжали по округе и силой отбирали у жителей продовольствие. Каждый раз офицеры забирали все, что им понравится. Вот и этот эшелон прибыл откуда-то с востока. Солдаты, находившиеся в эшелоне, здесь еще никогда не были. Нас это очень обрадовало, так как такие пленные могли дать интересные сведения.

Железнодорожники рассказали нам, что десять дней назад через Бобровку прошли бронепоезда «Октябрьская революция» и «Красная Украина». Железнодорожникам было известно, что бронепоезда проследовали в Чернигов, — по-видимому, спешили на Западный фронт.

— Мы потому вам об этом говорим, — объясняли железнодорожники, — что видели в вагонах бронепоезда солдат вот в таких же, как у вас, красных пилотках. Может, это ваши люди?

Мы очень обрадовались этому известию, так как уже подумывали, не захватили ли националисты наши бронепоезда.

Пленные офицеры дали много ценных сведений. В частности, они сообщили, что их кавалерийский отряд состоят в основном из добровольцев и ополченцев сорока — и [153] шестидесятилетнего возраста. Среди возчиков и поваров нередко можно встретить инвалидов без руки или ноги.

— Здесь служить — все равно что быть на курорте, — продолжал пленный хорунжий.

— А почему ваши люди грабят население? ~ спросил Новак.

— Офицеры грабят потому, что все награбленное остается им, — ответил хорунжий.

— Ну и мораль же у вас! — заметил Новак. — Завтра утром все награбленное имущество будет возвращено. И пусть население отблагодарит этих офицеров как считает нужным. Никому из вас из Бобровки не уйти, так что будьте готовы предстать перед судом народа, который вы обобрали как липку.

Новак махнул рукой, и офицеров под стражей увели в вагон.

На следующий день все награбленное офицерами имущество было возвращено населению, которое очень этому удивилось: ведь до сих пор у них только отбирали продовольствие и одежду! Теперь они воочию убеждались, что такое Советская власть.

Новак вернул крестьянам и скот, отобранный у них бандитами.

— Что останется, отправьте в наш обоз! Порожние вагоны пусть стоят на путях до особого распоряжения! — приказал Новак.

Хорват похвалил гусар за храбрость и сказал:

— А теперь нужно двигаться дальше. Соблюдайте все меры предосторожности! Не исключена неожиданная встреча с сильным противником, а казаки — опытные рубаки. Весь вопрос сейчас в том, есть ли у них желание воевать. Это мы и должны разведать. Я вас предупреждаю: не ждите, что все будет гладко. Пленных солдат отправить на пароме на ту сторону.

* * *

Село Остер было дачным местечком. Здесь отдыхали киевские врачи на пенсии, адвокаты, мелкие чиновники. На берегу Десны были настроены небольшие, но удобные дачки. Мы расположились в доме одного отставного полкового врача. Дом был со всеми удобствами, а доктор оказался очень любезным: стоило нам войти в дом, как на [154] столе появлялся кипящий самовар. Правда, в конюшне доктора было пусто, его фаэтон исчез неизвестно куда.

Дом, где разместился штаб полка, разделен на две половины. На одной половине поселились Хорват с женой и наша новая машинистка Маня из Белой Церкви, на другой — я. Мане — здоровой, высокой девушке лет восемнадцати — больше подходило сидеть в седле, чем за пишущей машинкой.

Маня была сиротой. Отец ее погиб в первую мировую войну, мать убили бандиты. Когда наши войска получили приказ оставить Белую Церковь, Маня уселась на одну из красноармейских подвод. На коленях у нее лежало что-то завернутое в полушалок. Девушка плакала. Когда возничий стал прогонять ее с подводы, Маня решительно заявила, что пусть ее лучше убьют, но с подводы она не слезет. Так и доставили ее, плачущую, к Хорвату. В тот момент у Хорвата находился командир саперного взвода. Командир полка приказал ему переправиться на противоположный берег Днепра.

— Послушай-ка, Дюри, — обратился к Михаи Хорват, — видишь, девушка плачет. Возьми ее в свой тарантас. Места у тебя много. Пусть начальник штаба найдет для нее какое-нибудь занятие.

Так Маня попала к нам в полк. Девушка была очень проворной и трудолюбивой. Она окончила восемь классов школы, после чего работала кладовщицей.

После того как ушла Катя, я решил больше не брать в штаб женщин. С тех пор на машинке у нас печатал Николай — боец из эскадрона Виницкого. Работал он, надо сказать, добросовестно. Ему помогала Соня, жена Хорвата.

Вот уже несколько месяцев подряд мы жили, как цыгане, — больше двух-трех дней на одном месте не задерживались. Много было трудностей, частенько за целую ночь не удавалось сомкнуть глаз. И хотя на этот раз мы целую неделю сидели в Остере, все очень измучились. А тут нужно было еще пристроить и Маню.

Как-то, разговаривая с Йокличкой, я упомянул о Мане.

— А ну, покажи мне эту девушку, — сказал начальник тыла. — Мне как раз нужны люди, хорошо говорящие по-русски.

Маня вошла в комнату. На ней была военная форма, на голове — красная пилотка. В форме девушка казалась взрослее. Йокличка попробовал заговорить с ней по-венгерски [155] или по-немецки, но она ничего не понимала. Когда же девушка наконец поняла, что начальник тыла хочет забрать ее к себе, она разрыдалась. Лишь через два дня я уговорил Маню поехать в тыл.

В тылу Маня работала на складе. В ее распоряжении была лошадь. Девушка часто ездила верхом, чтобы лучше научиться этому искусству. Позже Маня не раз говорила мне, что в полку она нашла вторую семью. Служила она у нас до самой демобилизации. В 1922 году Маня вышла замуж за одного венгра и вместе с ним уехала в Венгрию. В 1945 году, весной, я встретился с ней в Будапеште. Оказалось, что Маня разыскивала меня. Она была уверена, что я служу в Советской Армии, и не успокоилась до тех пор, пока не встретила меня в редакции советской военной газеты «Новое слово» («Уй со»), выходившей для венгерского населения. Я не сразу узнал Маню: у нее уже были две взрослые дочери и два внука. Маня пригласила меня к себе в гости. Когда за празднично накрытым столом собралась вся семья, начались воспоминания. Обе дочки Мани, выросшие в Венгрии, и не подозревали, что у матери была такая трудная боевая юность.

* * *

Эскадрон Дюрицы, успешно разгромив на Житомирском Шоссе банду украинских националистов, возвращался назад. Вот в то раннее утро гусары и подобрали на шоссе паренька. Ни на один из наших вопросов мальчуган не отвечал: он плакал и дрожал от холода. Возничий дядюшка Йожи пожалел мальчугана и завернул в свою шинель. Мальчишка согрелся и замолчал. Хорват приказал отправить все захваченные повозки на левый берег Днепра. Йожи накормил паренька и напоил горячим чаем. Вот только разговор у них никак не клеился, так как дядюшка Йожи знал по-русски всего-навсего несколько слов. Когда повозки тронулись дальше, мальчуган уже сидел на козлах рядом с Йожи, пытливо вглядываясь в темноту. В этих краях он еще не бывал. Под крылышком у доброго дядюшки Йожи мальчуган чувствовал себя в полной безопасности. Когда я впервые увидел паренька, у меня больно сжалось сердце. Поговорить с мальчуганом мне не удалось. И я только успел спросить, как его зовут.

— Петя, — ответил мне паренек. — Петя Колеско. [156]

Было тогда Пете двенадцать лет. В 1917 году он остался сиротой: родители его погибли на Украине. С тех пор он скитался. В последнее время мальчик был в няньках у одного кулака. Однажды хозяин запряг лошадей и поехал в Киев. Он взял с собой и Петьку, чтобы тот сторожил в дороге лошадей. В пути они попали в перестрелку. Лошади испугались и понесли, Петька от страха свалился на землю... Так он и попал к гусарам. Петька стал сыном нашего первого эскадрона.

— Вот и у меня дома точно такой же пацан остался, — заметил как-то Морваи. — Миклошем зовут. Как-то он теперь поживает? — И он тяжело вздохнул.

Многие конники думали о том же.

Когда эскадрон встал на дневку, бойцы приняли самое активное участие в судьбе мальчика: одни мыли его черное от грязи тело, другие перешивали обмундирование, кто-то вызвался постричь паренька. Когда же он после всего этого появился во дворе, то, оглядевшись, засмеялся и отдал честь.

— Не так, — раздалось сразу несколько голосов. — Поверни ладонь!

— Так точно! — с готовностью ответил Петька.

Особенно понравились Петьке новые сапоги. Таких у него сроду не было. Как-то Морваи подошел к мальчугану и, заставив Петьку поднять ногу, стащил с него сапог. Паренек подумал, что у него отнимают сапоги, и расплакался. Морваи понял, что обошелся с Петькой грубовато. Он погладил его по голове и ласково заговорил с ним. Потом Морваи вытащил из своего кармана блестящие гусарские шпоры. Показывая их пареньку, он объяснил:

— Я тебе это хотел подарить, чтоб ты был настоящим гусаром!

Петька еще раз всхлипнул, но теперь уже от радости, и, обхватив Морваи за шею, расцеловал его.

Нужно было видеть радость мальчишки, когда новенькие сверкающие шпоры были прикреплены к его сапогам! Сначала он просто растерялся, потом сел на землю, внимательно осмотрел подошву сапог и, погладив шпоры, воскликнул:

— Хороши! Шаровары и китель немного великоваты, но ничего, подрасту. Шинель мне дядя Густи укоротил, как раз впору. Да здравствует Петя Колеско, первый взвод и первый эскадрон! [157]

Стали подбирать пареньку саблю. Сколько клинков ни перебирали, все они были слишком велики для него. В конце концов местный кузнец укоротил ему саблю сантиметров на двадцать.

Лошадей Петька нисколько не боялся и скоро научился держаться в седле. Лошадка у него была небольшая, в серых яблоках. Петька с гордостью восседал на ней. Наверное, в эти минуты он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Петька всюду бывал с первым эскадроном. Был он умным и находчивым пареньком. До того как попасть к нам, он лишь одну зиму ходил в школу. А учиться ему очень хотелось.

Когда гусары обращались с ним, как с ребенком, Петька решительно протестовал:

— Я боец первого взвода первого эскадрона интернационального кавалерийского полка!

А какое было зрелище, когда Петя получил первые пятнадцать рублей жалованья! В денежной ведомости он деловито поставил два крестика. От радости Петя не находил себе места. Он подошел к Морваи и, схватив его за руку, прерывающимся от волнения голосом прошептал:

— Мама, мама...

Потом, взяв себя в руки, совсем как взрослый, сунул деньги в карман гимнастерки.

Петька не раз ходил в разведку и приносил очень важную информацию. Когда же Дюрица создал «речную флотилию», Петя стал первым нашим «матросом». Он умел хорошо плавать, не боялся холодной воды. На пароходике он выполнял обязанности дежурного телефониста. Его любили не только в первом эскадроне, но и во всем полку. Где бы он ни появлялся, бойцы старались его чем-то угостить, как-то обласкать, хотя последнего-то Петька как раз и не любил. Паренек всегда подчеркивал, что он, как и все, получает пятнадцать рублей жалованья и потому никаких подарков ему не нужно. До самой демобилизации Петя был с нами.

После демобилизации мы забрали его с собой в Москву. В венгерской рабочей дружине Петя выполнял обязанности курьера. Вскоре мы устроили его в московский интернат имени Радищева, в котором жили сироты военного времени. Воспитанники интерната находились на полном государственном обеспечении. Как-то члены венгерской [158] рабочей дружины ремонтировали одно из зданий этого интерната, и мы часто видели нашего Петю.

...Прошло много лет. В 1955 году я проводил свой отпуск в Москве. Однажды, подняв телефонную трубку, я услышал, что меня спрашивает генерал-майор Колеско.

— Кто? Кто? — спросил я в недоумении.

Незнакомец заговорил по-венгерски:

— Папа, это я, твой Петька, маленький кавалерист!..

Мы встретились. Петя стал красивым высоким мужчиной. На груди — девять правительственных наград. На плечах — погоны генерал-майора.

— Надеюсь, я не подвел вас? — спросил Петр. — Я горжусь, что меня воспитывали такие люди, как вы.

Из разговора выяснилось, что Петр после окончания школы выбрал профессию военного. В годы Великой Отечественной войны он был на фронте, трижды ранен. Войну Петр закончил в Берлине. В 1955 году он перешел работать в органы государственной безопасности, стал одним из заместителей начальника московской милиции. Петр сказал, что всегда помнил венгров-интернационалистов, которые подобрали его и заменили ему родителей. И его давнишняя мечта — поехать в Венгрию и навестить тех людей, которые в свое время так помогли ему. Мне было очень приятно встретиться с Петром. Его судьба — еще одно свидетельство того, какие замечательные люди выковались в огне гражданской войны.

* * *

Наша «флотилия» на Десне была готова к действию, а «кавалеристы-матросы» сгорали от нетерпения. Поскольку пароходики уже проделали путь до парома и обратно, «матросы» считали себя вполне закаленными моряками. Они так и рвались в бой, хотя никто из них, собственно говоря, Десны не знал. Единственным нашим «морским» специалистом был Янош Лига. До армии он работал в Сегеде на лодочной станции. Но Лига работал на Тисе, а это ведь не то, что Десна. Десна хоть и была неглубока, но зато изобиловала островками, и по обоим ее берегам километра на два тянулись болота. Так что переправа здесь была связана с известными трудностями.

И все же Лига решил взять на себя управление первым пароходиком. [159]

— Смотри, Янош, как бы из этого беды не вышло, — говорили ему конники.

— А разве я до парома и обратно плохо прошел?

— Пройти-то прошел, но сорок километров плыл двое суток.

— Зато обратно за день добрался, — отвечал Янош.

— А что ты будешь делать, если наскочишь на противника?

— Выскочит на берег, сядет на коня и — до свидания, — пошутил кто-то.

— А что будет со вторым пароходиком? Кто поведет его?

— Все будет в порядке, — отвечал Янош Лига. — Впереди мы вышлем в разведку две моторки. Третья будет промерять глубину, чтоб нам не сесть на мель. А где пройду я, там пройдет и второй пароходик. Да и наши гусары будут неподалеку...

— Он прав, — перебил кто-то Яноша со смехом. — Если что случится, мы все попрыгаем в воду, сядем на коней и отвезем вас обратно.

Между тем Дюрица уже несколько дней подряд разыскивал среди местных жителей людей, которые работали раньше на пароходах. Вскоре он нашел одного машиниста и трех рулевых. Они согласились работать на пароходе. Перед нашим «флотом» стояла задача — продвигаться с юга к Киеву, ведя одновременно разведку обоих берегов.

В наш штаб прибыло восемь бывших матросов. Самый старший из них, рулевой Андрей Катулка, заверил нас, что все они не пожалеют сил для революции. Они слышали, что венгры прибыли для оказания помощи русскому пролетариату после поражения Венгерской советской республики. Когда же мы объяснили Катулке, что это не совсем так, он заявил: суть дела от этого не меняется, важно, что мы сражаемся за дело революции, а не за императора Франца-Иосифа. Катулка рассказал, что и эти пароходики, и моторные лодки были собственностью днепровского рыболовного общества. Одного пароходика Катулка недосчитался. Оказалось, на нем несколько недель назад удрали в Киев бывшие хозяева. Были в обществе и два пассажирских пароходика, но они пропали уже несколько месяцев назад.

Мы объяснили матросам задачу, объявили время отплытия, а потом пригласили их отобедать вместе с нами. [160]

За обедом один из матросов признался, что он уже несколько дней следит за нами, и, по его мнению, мы оказались очень находчивыми, так как довольно быстро без единого специалиста смогли пустить в ход пароходики, стоявшие на приколе. Когда же матросы увидели, что мы совершенно самостоятельно запустили два пароходика, они окончательно решили добровольно предложить нам свои услуги. Матросы заверили нас, что все будет в порядке.

Мы выдали им на десять суток продуктов и по поллитра чистого спирта на человека.

Вместе с Дюрицей мы разработали подробный план разведки, которую необходимо вести с пароходиков. Предстояло как можно ближе подплыть к Киеву и как следует разобраться в обстановке. Планировалось дважды в день на моторках посылать донесения в штаб полка.

К вечеру все приготовления были закончены. Наши бойцы с нетерпением ждали отправления. Всем хотелось попасть на пароходик, но Катулка заявил, что разрешает взять на борт только по одной пушке и по тридцать бойцов. Наш «пароходный комиссар» Янош Лига поддержал Катулку: пароходики и так были перегружены. На каждом установили одно орудие, четыре станковых пулемета и разместили тридцать бойцов. Впереди пароходиков двигались три моторки с десятью бойцами в каждой. В хвосте нашей кильватерной колонны также следовали три моторки. Дюрица находился на первой моторке. Первым пароходиком командовал Морваи, вторым — Янош Лига, вместе с которым плыл и Петя Колеско. В час ночи все были на своих местах. Последняя проверка. Все в полном порядке. Можно трогаться в путь.

* * *

В одном из своих донесений Новак сообщил, что на железнодорожном участке Киев — Нежин движение прервано. Оставив два взвода в Бобровске, Новак двигался в восточном направлении. Если обстановка будет благоприятствовать, он займет позиции в двадцати километрах от Нежина. Жители Бобровска встретили наших бойцов радушно. Они приглашали красных конников в гости, угощали их всем, чем были богаты.

В штаб прибыли десять конников из эскадрона Шагвари. Они доставили семь пленных казаков и важное донесение.

В донесении говорилось, что Шагвари, двигаясь в юго-западном [161] направлении, приблизился к железнодорожной линии и окопался в пятнадцати километрах от нее. Позиции, выбранные им, Шагвари считает надежными. Теперь он осуществляет контроль за Черниговским шоссе, проходящим в шести-семи километрах.

Пленные казаки оказались дозорными. Шагвари предложил оседлать шоссе. Он считал целесообразным выйти поближе к Десне и спрашивал разрешения разрушить железнодорожное полотно. В конце донесения Шагвари просил посоветовать, что ему делать с захваченным паровозом, для топки которого нет угля.

Эскадрон Андрея Виницкого получил задачу двигаться по шоссе в южном направлении до тех пор, пока это будет возможно. Шагвари мы посоветовали паровоз с четырьмя вагонами направить в тыл, а все другие вагоны оставить на путях. Шагвари получил также приказ — поддерживать постоянную связь с эскадроном Виницкого.

Новаку предстояло переоборудовать поезд в бронепоезд, который можно было бы использовать в самое ближайшее время, то есть в бою за Нежин — важный стратегический пункт.

Мы допросили пленных казаков. Оказалось, что всего лишь двадцать дней назад их призвали в запасную стрелковую дивизию. Это были донские казаки. Самому молодому из них было пятьдесят лет, а одному даже шестьдесят три года. У этого старика четверо сыновей и трое внуков служили в «освободительной» армии. Пленные говорили, что сейчас в белую армию мобилизуют каждого, кто еще как-то может двигаться.

— В селах растет недовольство. Оставшиеся дома бабы еле управляются с уборкой хлеба, который белые сразу же забирают для армии. Люди пухнут с голоду, и если так будет продолжаться дальше, то все вымрут, — рассуждал один из пленных.

Отправляя казаков в дозор, начальство заверило их, что поблизости никаких красных нет, — мол, украинцы так разбили красных в Киеве, что те бежали без оглядки.

— А что теперь с нами будет? — плаксивым голосом спросил один из пленных. — Где мы, у кого? — И показав пальцем на наши красные пилотки, спросил: — Что вы за люди такие?

Мы успокоили пленных, пообещав, что они останутся в живых. Но когда им сказали, что они в плену у Красной [162] Армии, казаки перепугались, изменились в лице и даже попятились назад.

— Слышали мы о вас, — сказал один из них. — Весной ваши убили моего сына под Черкассами. Так что и нам пришел конец! Будь прокляты те, кто нас сюда пригнал!

Сняв шапки, пленные стали креститься. И пока находились в штабе, они не ели и не пили, только курили да молились. Когда же всех их посадили в моторку, чтобы отвезти в Чернигов, один из них, улучив момент, выпрыгнул в Десну, и его с трудом спасли. На дорогу мы выдали пленным хлеба, сала, сахару. Сначала они молчали, а потом принялись за еду. Наевшись, стали вспоминать Дон, родную станицу, часто вздыхали. Признались, что с тех нор, как их взяли в белую армию, они впервые получили человеческие харчи. И кто бы мог подумать, что сделает это противник! В «освободительной» армии каждый должен был иметь своего коня и свою одежду. Шашку — и ту покупали за свои деньги. Продукты также приходилось самим доставать. Вот потому-то прославились как грабители, и местные жители ненавидят их. Не думали они, что на старости лет им придется такое пережить. Что-то с ними теперь будет? Увидят ли еще когда-нибудь родную станицу, семью, сынов своих и внуков?

* * *

Наш начальник тыла Йокличка частенько бывал в Чернигове и установил там тесный контакт с местным военным советом. В Чернигове Йокличка встретился с нашими старыми товарищами по оружию — работниками штаба пластунской бригады. Военный совет присылал нам муку, сахар, табак и даже деньги. Однажды Йокличка привел в штаб полка троих мужчин в военной форме.

— Чернышев, председатель Черниговского военного комитета (не совета, а комитета!), — представился один из гостей.

Товарищ Чернышев ознакомил нас с положением на фронтах. Он рассказал, что штаб Южного фронта под командованием Склянского находится в Серпухове, в ста двадцати километрах от Москвы. Юго-западный участок фронта держит 12-я армия под командованием Муралова. Через несколько дней сюда прибудут штаб армии и части, сформированные из рабочих и крестьян по призыву партии. Наш интернациональный кавалерийский полк входил в состав 12-й армии. [163]

Сообщив об этом, товарищ Чернышев поинтересовался, как идут у нас дела. Вынув карту, я подробно доложил, где находятся подразделения нашего полка. Чернышев внимательно выслушал меня, а потом рассказал, что сам он из Ленинграда, по специальности — токарь; мобилизован по призыву большевистской партии. В Москве Чернышев окончил двухмесячные военные курсы. В Чернигов прибыл десять дней назад. На курсах лекции о контрреволюционной деятельности интервентов читал им товарищ Подвойский. Когда Подвойский узнал, что Чернышев поедет к нам, он сказал, что считает наш полк боевой революционной частью.

Мы поинтересовались у товарища Чернышева судьбой пластунов. Чернышев ответил, что пластуны сейчас находятся на пополнении, так как под Киевом бригада понесла очень большие потери. Вскоре Красная Армия сможет нанести по противнику мощный удар. Наша задача — не дать белым попасть в наш район, хотя воспрепятствовать этому, конечно, нелегко.

Затем товарищ Чернышев, вынув записную книжку, начал листать ее.

— Йожеф Папп, — зачитал он. — Он ваш? Так вот, он лежит в черниговском госпитале, тяжело ранен. Я сам разговаривал с ним. Врачи рекомендуют отправить его в Москву, там ему будет оказана необходимая медицинская помощь. С этим человеком просто невозможно справиться, — продолжал Чернышев. — Я почти уверен: узнай он, что вы здесь, бегом к вам прибежит.

Мы попросили товарища Чернышева, чтобы Паппа показали хорошим докторам. О том же, что мы здесь, не говорить ему ни слова. Если кто-нибудь из нас будет в Чернигове, обязательно навестит его.

Помню, как я сам встретился с Йошкой Паппом в черниговском госпитале. Однажды меня вызвали в штаб 12-й армии. Вместе со мной поехал и наш главный врач Аурел Коложвари. Мы навестили Паппа. Лежал он в отдельной комнате. Кругом чистота и порядок. Когда мы вошли, он спал. Ожидая, пока он проснется, мы поговорили с докторами. Проснувшись и увидев нас, Папп расплакался, а потом вдруг принялся осыпать меня самыми бранными словами, не давая и слова сказать. Выглядел он очень плохо, лицо бледное, худое, нервное. Его все еще сильно беспокоили раны. Движения были какими-то вялыми. [164]

Папп рассказал, что в самый последний момент он убежал из санитарного поезда в Киеве.

— Ведь я же не знал, куда меня хотят увезти, — оправдывался Папп. — Трое суток я провалялся на станции. Думал, что началось заражение крови. Боли были ужасные. Наконец меня уложили на носилки и погрузили в санитарный вагон. Так я и прибыл сюда. Здесь я уже две недели. За мной хорошо ухаживают. Я лучше себя чувствую. Дорогой Руди!.. Вы-то где сейчас находитесь?

Я только успевал отвечать на его вопросы. В конце концов Папп заявил, что он вовсе не собирается здесь околевать, и стал просить немедленно забрать его отсюда.

На следующий день доктор Коложвари вместе с другими медиками внимательно осмотрел Паппа. Консилиум принял решение — оперировать раненого в присутствии доктора Коложвари. Операция удалась, и спустя месяц Папп уже встал на ноги и был отпущен к нам под ответственность доктора Коложвари. Родная атмосфера целительно подействовала на Паппа. Он начал потихоньку ходить. Шуткам его, как и прежде, не было конца.

А однажды он вдруг заявил:

— Дурак я, что ли, ходить пешком! Разве я не гусар? А ну подать мне сюда лошадь!

* * *

Дюрица со своей военной «флотилией» поплыл к югу, вниз по Десне. Первые десять километров все шло гладко, а потом вдруг одна моторка заглохла. Вся «флотилия» остановилась. В моторку перебрался Катулка. Он на чем свет стоит ругал механика, но, сколько ни возился с мотором, тоже ничего не смог сделать. Потеряв больше двух часов драгоценного времени, мы решили привязать моторку к пароходику. Людей с моторки пересадили на пароходик, перетащили и пулеметы. Наконец поплыли дальше, но продвигались очень медленно — больше стояли, чем плыли. Все время приходилось внимательно наблюдать за обоими берегами и высылать дозоры. После обеда, проплыв в общей сложности километров тридцать, мы остановились недалеко от затопленного парохода. Разведка доложила, что на правом берегу замечены какие-то люди. Кто они, установить не удалось.

Начало смеркаться. Дюрица решил провести ночь на этом месте и, пользуясь темнотой, детально разведать оба [165] берега. Морваи, взяв с собой тридцать человек, высадился на правом берегу, Дюрица со своими людьми — на левом. Наши разведчики сели в лодки. Вся же «флотилия» стояла на якоре посредине Десны. На каждом берегу оставили для охраны по десять бойцов. Дозор во главе с Дюрицей углубился километра на два. Никаких следов противника обнаружено не было. Дюрица знал, что километрах в тридцати по шоссе движется Виницкий со своими ребятами, а это значит, что в междуречье Десны и Днепра противника нет.

Дюрица двинулся назад. Местность была болотистой, и бойцы скоро устали. Когда гусары, как им казалось, вышли уже к самой реке, они вдруг заметили в камышах какое-то подозрительное движение. Усталости как не бывало. Через несколько минут ребята Дюрицы схватили трех вооруженных человек в гражданском, потом еще восемь человек и одного в военной форме.

Дюрица доставил пленных на пароход. Пленные показали, что километрах в двенадцати южнее этого места проходит линия обороны украинских националистов, которые хотят во что бы то ни стало удержать Киев. Пленные оказались разведчиками. Они рассказали, что обмундирования им не выдавали, сунули в руки оружие — и воюй. Продукты питания они доставали себе сами.

Пленных мы заперли в трюме.

Морваи со своими ребятами появился через полтора часа после Дюрицы. Начало уже светать. Морваи привел с собой трех парней. Они пытались ночью переправиться в лодке на противоположный берег и попали прямо в руки Морваи. От этих парней мы узнали, что националисты повадились в село за продуктами. Парни решили уйти на тот берег, чтобы не попасть на принудительные работы, на которые белые сгоняют жителей.

Поговорив с этими «пленными», а им было лет пятнадцать, мы отпустили их на все четыре стороны. Ребята сообщили также, что километрах в ста действует красная венгерская пехота. Отец одного из парней работает на железной дороге у красных, так вот он на днях был в тех краях и своими глазами видел там венгров.

Только что полученный приказ гласил: покинуть Остер, как только штаб нашего полка сменит свое местопребывание. Однако многое зависело от положения под Нежином. [166]

Нежин был важным железнодорожным узлом и промышленным центром. В городе находились сахарный завод, спичечная фабрика, винокуренный завод, железнодорожные мастерские. В этом районе было развито и сельскохозяйственное производство. Все это, разумеется, привлекло белых к Нежину. По рассказам горожан, беляки время от времени неожиданно появлялись в городе, забирали все, что им было нужно, и так же быстро исчезали на определенное время.

Мы решили перерезать железную дорогу и захватить город. Эскадрон Новака перерезал железнодорожную линию, ведущую в город. Мы находились в двадцати пяти километрах от Нежина. Нанести удар по городу предполагалось с двух направлений — с юга и запада. Новак готовился к операции основательно. На крышах вагонов и на паровозе были установлены станковые пулеметы. Все было готово к наступлению. Железнодорожный вокзал располагался в трех километрах от города. Мы ждали только приказа начать наступление.

В ходе наступления на небольшом разъезде мы захватили два железнодорожных состава. В основном это были товарные вагоны, однако в составах оказалось и несколько пассажирских вагонов. В депо нам нашли старенький паровозик. На этом разъезде мы взяли в плен семнадцать казаков. Пленных заперли в один вагон.

Эскадрон Салашича выслали вперед, к мосту у Остера. Перед мостом отрыли окопы. Туда же был послан и поезд, вооруженный пушками и пулеметами. Противника мы ждали с восточного направления.

Местные жители встречали нас приветливо. Они рассказывали, что белоказаки грабили их, отбирали сахар и водку, тащили все, что им нравилось. Нам показали, где скрываются белые. Мы взяли в плен тринадцать казачьих офицеров и двадцать казаков. Все они оказались из конотопского казачьего полка и занимались здесь, по их словам, заготовкой продовольствия. Всех пленных мы под конвоем отправили к товарищу Чернышеву и, пользуясь случаем, попросили его прислать нам побольше пехотных подразделений.

Нежинские железнодорожники охотно согласились нам помочь. Они быстро отремонтировали паровоз, и мы смогли отправить эшелон в Чернигов. Штаб Новака расположился в небольшом станционном здании. Железнодорожники [167] рассказали, что на рассвете на станцию прибыл эшелон порожняка. В пассажирских вагонах валялись кое-какие солдатские вещички. Два вагона из другого эшелона были забиты награбленным барахлом, в трех вагонах оказался сахар, в двух — спички, в четырех — водка, мука и живой скот.

Под вечер к Новаку явилась делегация — пятеро гражданских. Это были руководители местных советских и партийных органов. Они заявили, что жители села очень рады приходу Красной Армии, так как теперь можно не бояться белых и спокойно приступить к нормальной работе. Представители местной власти попросили нас избавить их от контрреволюционеров и предателей в селе. Местные предприятия не работали. Рабочие голодали. Белые обобрали их. Железнодорожники тоже просили нашей помощи.

Новак порекомендовал товарищам организовать отряд самообороны, пообещал дать оружие, боеприпасы, муку и сахар.

— Все предприятия необходимо пустить. Контрреволюционные элементы будут арестованы. Будьте спокойны, — сказал Новак, — белые больше сюда не сунутся. Чувствуйте себя хозяевами. Через несколько дней к нам подойдут подкрепления. Мы сделаем все возможное, чтобы партийные и советские органы работали спокойно. Для связи с нами присылайте связного.

Наши дозорные доложили, что из Чернигова по шоссе движется машина. Через некоторое время машина прибыла в штаб. Первым из машины выпрыгнул наш боец, за ним — два командира в новехоньком обмундировании. Мы впервые увидели буденовки с красными звездами. Длинные шинели, на груди — четыре красные полосы. Форма нам понравилась. На левом рукаве шинели, чуть повыше манжета, пятиконечная звезда с несколькими полосочками. Такие же знаки различия были и на гимнастерке. На рукаве у одного товарища мы увидели широкую полосу. Это был командир батальона товарищ Михайлов. У другого на рукаве виднелись две узенькие полоски. Это был Дроздов — командир взвода. Приезжие товарищи только что окончили годичные курсы командного состава.

В связи с тяжелым положением на фронте курсанты трех училищ были брошены на этот участок. В стране объявили всеобщую мобилизацию. Товарищ Михайлов сообщил нам, что штаб 12-й армии находится в Гомеле. Командующий [168] армией товарищ Муралов собирается провести в Чернигове служебное совещание командиров частей, на нем должны присутствовать Хорват и я. Хорват был болен малярией, у него была высокая температура, и на совещание мы поехали с комиссаром полка Деспотовичем. Хорват очень сокрушался, что ему не удастся присутствовать на столь важном совещании, но врач ни под каким видом не разрешал ему вставать с постели.

В Чернигове нам сообщили, что совещание состоится на следующий день в девять часов утра. На ночь мы расположились в здании школы. Здесь собралось очень много командиров, которых я раньше никогда не видел. Все они были в новой форме. Встретившийся мне Дроздов сказал, что меня разыскивают командиры-интернационалисты. Какова же была моя радость, когда я увидел Частека, Нетича, Гавро и Ковача! С Ковачем я встретился впервые. Здесь же были заместитель командира бригады Миклош Каплан, комиссар бригады Ивани и секретарь штаба Дюла Варга. Мы проговорили всю ночь напролет.

Мы узнали, что наша пехотная бригада находится на старых позициях, только полк Нетича отведен на правый берег Днепра. Все очень сожалели, что Хорват заболел и не смог приехать на совещание.

Частек и Нетич, которые вместе со мной делили все трудности в период формирования полка, от души радовались нашим успехам. Частек по секрету сообщил мне, что Реввоенсовет Республики по предложению украинских товарищей ходатайствует о награждении нашего кавалерийского полка орденом боевого Красного Знамени. Это был приятный сюрприз.

Командующий 12-й армией товарищ Муралов, крепкий мужчина среднего роста, внешне всегда казался очень строгим. Новая же форма делала его еще строже. Голос у него был сильный и твердый. Со всеми участниками совещания Муралов поздоровался за руку, а с Частеком, Нетичем и Гавро обменялся несколькими словами, так как хорошо знал их лично. Йокличку, Деспотовича и меня он дружески похлопал по плечу, сказав, что очень рад познакомиться с нами. Поинтересовался здоровьем Хорвата и Паппа и передал всем добрые пожелания товарища Подвойского.

На совещании присутствовало много командиров и политкомиссаров дивизий, бригад и полков 12-й армии, которых [169] мы, венгры, совсем не знали. Зато все присутствующие хорошо знали Частека и Лайоша Гавро.

Командующий армией сказал следующее:

— Двенадцатая армия находится на правом крыле Южного фронта. Задача — выстоять во что бы то ни стало! Нам необходимо организовать сильную оборону. В настоящий момент это для нас самое главное. Партия большевиков делает все возможное для дальнейшего укрепления армии, и в скором времени мы с вами будем очевидцами новых побед Красной Армии. Она сумеет защитить завоевания Октября и выгонит из страны всех врагов.

Пока мы не выровняем линию фронта, — продолжал товарищ Муралов, — до тех пор наступать на Киев не будем. Что же касается войск интервентов, которые находятся в западных районах страны, я думаю, поскольку они и до этого не очень беспокоили нас, то и теперь не будут. Перед бригадой Частека стоит нелегкая задача.

Вполне возможно, что противник готовит нам удар из восточных районов. Во избежание всяких неожиданностей необходимо укрепить наше левое крыло. На подкрепление надеяться не следует. В Москве считают, что Двенадцатая армия и так усилена частями интернационалистов, к тому же на нашем участке сражаются курсанты трех училищ красных командиров, которые по численности не уступают целой бригаде. А курсанты — народ закаленный и смелый. У нас также есть пластунская бригада. Правда, пока она насчитывает всего лишь четыреста человек, но в скором времени ее пополнят.

Так что вы не тешьте себя надеждой, — мол, раз сюда прибыл командарм, то наверняка привез с собой пополнение, не удивляйтесь, если в ходе боев ту или иную часть перебросят на другой участок фронта. Такое тоже возможно, — сказал в заключение товарищ Муралов.

После командарма выступили все участники совещания. Я получил следующее указание:

«Штаб 12-й армии находится в Гомеле. Отдельные части штаба располагаются в Чернигове. Один батальон курсантов направить в сторону Нежина. Ответственным за это направление назначается командир кавалерийского дивизиона Новак. Но прежде чем войти в город, необходима тщательная разведка. Курсантов двух других училищ направить к востоку от Чернигова. Штаб пластунской бригады расположить в Козельце, а подразделения [170] бригады — полукольцом севернее Киева до получения специального распоряжения.

Один полк интернациональной бригады направить от Житомира в сторону Киева. Продвигаться до встречи с противником, затем занять оборону.

Отдельный интернациональный кавалерийский полк подчинить Военному совету 12-й армии. Полку продвигаться вперед, пока не встретит противника, но в бой не ввязываться без особого на то приказа».

На этом совещание закончилось. На следующий день я беседовал с начальником штаба армии Федуловым и начальником штаба пластунской бригады. Мы договорились всю нашу «флотилию» передать пластунам: не дело кавалеристам возиться с лодками и пароходами.

— Да, конники нужны нам для борьбы с конницей противника, — заметил товарищ Федулов. — На правом берегу Днепра главную роль будет играть интернациональная бригада, а полосу местности в междуречье Днепра и Десны пусть контролируют пластуны с приданной им «флотилией». К востоку же от шоссе хозяином положения должен стать кавалерийский полк интернационалистов. Кавалерию нужно подтянуть поближе к Нежину, дивизион Дюрицы — к востоку от шоссе, в направлении Бобровки. Эскадрону Новака следует оставаться на месте. Правильно я говорю, или у вас, товарищ Гарашин, есть другие соображения? — спросил меня Федулов.

Я в основном согласился с Федуловым и предложил штаб нашего полка расположить в Козельце, а штаб пластунов — в Семиволке. С перемещением штаба пластунов Федулов согласился, а вот штаб нашего полка временно посоветовал расположить в Остере, так как у нас не было связи по железной дороге с другими частями.

Командарм товарищ Муралов, вызвав к себе всех командиров интернациональной бригады, сказал:

— Желаю вам всем в предстоящих боях показать себя верными, мужественными бойцами революции. Я благодарю всех вас, товарищи, за достигнутые успехи. По приказу Реввоенсовета Республики представлены к наградам двадцать семь лучших командиров первого интернационального стрелкового полка, и среди них командир дивизии товарищ Частек. Интернациональный кавалерийский полк награждается Красным знаменем и почетным дипломом. Примите эти высокие награды от Российской Социалистической [171] Республики. Вперед, к полной победе революции!

Затем товарищ Муралов обратился ко мне:

— Товарищ Гарашин, Красное знамя героическим конникам вашего полка я хочу вручить сам. Желаю скорейшего выздоровления вашим товарищам — Хорвату и Паппу. — И он крепко пожал мне руку.

Под вечер мы вместе с Частеком навестили Йошку Паппа. Йошка говорил, что операция удалась и он совсем не чувствует болей.

— Врачи вырезали у меня все лишнее, — с усмешкой заметил Йошка.

Коньяк мы распили втроем.

— Оставьте мне немного на завтра, — попросил Папп.

— Ну, Руди, когда ж ты наконец заберешь меня отсюда? — обратился он ко мне.

Я успокоил Паппа, пообещав, что, как только он немного поправится, мы сразу же заберем его в полк. Наговорившись, мы тепло распрощались. Когда мы уходили, вид у Йошки был довольно спокойный.

Частек со штабом в тот же вечер специальным поездом уехал в западном направлении. Мы, гусары, решили на рассвете выехать на моторках в Остер. Деспотович, Йокличка, я и еще пятеро конников проводили Частека со штабом до железнодорожной станции. Мы тепло простились со своими товарищами.

— Всего вам хорошего! Возвращайтесь с победой, дорогие друзья! — напутствовали мы их.

Совещание в штабе армии как-то успокоило и даже обрадовало меня. Командарм Муралов сообщил нам много обнадеживающего. Особенно обрадовало меня, что мы скоро встретимся с коллегами-интернационалистами. Теперь мы еще лучше чувствовали, что русская революция — это общее дело всех народов. Все с нетерпением ждали новых событий.

Накануне возвращения я сообщил в штаб полка, что на следующий день состоится совещание командиров всех подразделений.

Хорват все еще был болен, у него держалась высокая температура. Соня не отходила от его постели.

— Хорват еще ни разу так не болел, — сокрушалась Соня. [172]

«Видимо, он серьезно болен, — забеспокоился я. — Был такой здоровяк, а сейчас совсем не похож на себя, даже с постели встать не может».

Я позвонил товарищу Чернышеву и попросил прислать Хорвату хорошего доктора. Вскоре на машине приехали сразу два врача. Осмотрев больного, они заспорили.

Наш доктор утверждал, что ничего страшного у Хорвата нет, что это всего-навсего малярия. Врачи же из армейского госпиталя говорили, что положение Хорвата очень серьезное, что у него воспаление легких и поэтому его нужно немедленно отправить в больницу. Более того, они решительно заявили, что забирают Хорвата с собой в Чернигов, а если потребуется, отправят его еще дальше. Я проклинал самого себя за то, что не вызвал врачей раньше, ругал и докторов и даже Соню, хотя она-то была меньше всего виновата. С большим трудом мы уговорили врачей из армейского госпиталя не забирать с собой Хорвата, пообещав, что, как только ему станет лучше, сами привезем его в госпиталь. В сердцах я даже пригрозил своему врачу ревтрибуналом. [173]

Совещание командиров удалось провести только на следующий день. На нем присутствовали далеко не все, так как фронт всегда остается фронтом и, даже если на фронте затишье, нельзя забывать о бдительности.

На совещание прибыли Дюрица, Морваи, Эрдеи, Ваш, Виницкий. Каспар остался на правом берегу Днепра, дожидаясь пехотных подразделений. Приехали на совещание Новак, Шагвари, Сабо, Михаи, Ивани и Шандор Надь. Работники штаба присутствовали почти в полном составе. Однако некоторые командиры все же не смогли прибыть на совещание.

Я подробно рассказал собравшимся о том, что было в штабе 12-й армии, о встрече с командиром интернациональной бригады, о его добрых пожеланиях нашим бойцам.

Развернув карту, мы начали обсуждать ход перегруппировки.

Йовак, действовавший на нежинском направлении, получал подкрепление из пехотных подразделений.

Дюрица с берегов Днепра перемещался в восточном направлении. Нашу «флотилию» мы передавали пластунам.

— Кавалеристы должны быть кавалеристами, — заметил я по этому поводу.

Нужно сказать, этот приказ далеко не всем пришелся по душе. Некоторые из наших товарищей стали ворчать: мол, мы уже освоили технику, а пластунам еще нужно учиться.

Эскадрон Виницкого, действовавший вдоль шоссе, должны были сменить пластуны. Главным направлением для нас стало восточное, откуда следовало ожидать нападения противника. Штабу кавалерийского дивизиона Дюрицы предстояло расположиться в районе Бобровки.

К западу от правого берега Днепра расположились подразделения интернациональной бригады.

В конце совещания я сообщил присутствующим, что Реввоенсовет Республики наградил наш полк Красным знаменем, которое в самое ближайшее время вручит нам сам командующий армией товарищ Муралов. Это известие было встречено бурными аплодисментами. Командиры бросились обнимать друг друга, кричали «ура». Услышав крики, в комнату вошла Соня. Она пригласила всех на обед. [174]

За обедом разговорам не было конца. На радостях Соня раздобыла где-то водку. По правде сказать, это была не водка, а чистый спирт, пить который в неразбавленном виде никто из нас не решался.

— Ну выпейте хоть по маленькой, — уговаривала нас Соня. — Вы это вполне заслужили. Желаю вам всем новых успехов и хорошего здоровья!

После обеда товарищи хотели было навестить Хорвата, но дежурный врач не разрешил.

Дюрица и Новак склонились над картой и просидели так до позднего вечера, горячо обсуждая предстоящие боевые действия.

— Пора бы вам и угомониться, — прервал я их споры. — На рассвете нужно трогаться в путь.

* * *

На новое место Новак прибыл только на следующий день к вечеру.

Курсанты пехотного училища и командир батальона Михаил Соколов уже поджидали его. Соколов доложил Новаку, что прибыл в его распоряжение, имея четыре укомплектованные роты. Потом были заслушаны доклады командиров эскадронов Салашича и Моргауэра. Тут же приняли решение: курсантам училища нести караульную службу и охранять железную дорогу, а двум стрелковым ротам участвовать в боевых действиях.

Железнодорожники тоже не ударили в грязь лицом. В железнодорожный состав они перетащили пулеметы, а на одной из открытых платформ установили пушку.

— Мы можем забрать с собой и вашу пехоту, — с улыбкой предложил машинист паровоза.

— Неплохая идея! — согласился Новак. — Завтра утром начнем наступление! — приказал он. — Нужно хорошо подготовиться!

Нам было известно, что на ближайшей железнодорожной станции находится лишь небольшой отряд противника, да и в самом селе белых мало. Вообще места здесь считались глухими. Белые сами называли эту небольшую станцию захолустьем, медвежьим углом и считали, что сюда никакие красные не придут.

Гусары Новака продвинулись километров на десять в западном направлении. Поздно вечером Новак приказал [175] остановиться на привал. Через несколько часов прибыл и состав с пехотой. Гусары тем временем захватили в плен казачий дозор. Он состоял из пяти конников. Часа через два в плен были взяты еще пятеро казаков и один офицер. Пленный офицер рассказал, что на станции ждут приезда какого-то высокого гостя и завтра утром в церкви даже состоится служба. Будут освящать какую-то икону. Кто именно прибудет на это торжество, офицер не знал, так как его, как провинившегося, опять послали в дозор. Все преступление офицера состояло в том, что, находясь еще на службе в Курске, он пытался ухаживать за женой полковника. Однажды полковник застал их дома вдвоем. Офицерский суд чести решил понизить провинившегося в звании и направить на фронт, куда он и прибыл две недели назад... Над ним постоянно насмехаются и посылают в разведку, когда другие веселятся на званых ужинах.

— Теперь мне уже все равно, теперь пришел конец. — Этими словами закончил свой невеселый рассказ пленный хорунжий.

«Вот мы по белым и ударим на рассвете, — решил Новак, выслушав пленного офицера. — Живут господа офицеры, по-видимому, в спальных вагонах, и неплохо бы захватить их тепленькими в постельках».

— А уж службу мы сами им справим, не так ли, товарищи? — обратился командир к своим бойцам.

До рассвета в плен попали восемь казаков, которые, однако, ничего ценного не сообщили. Они только подтвердили, что на станции действительно стоит специальный поезд. Среди пленных оказались и такие, кто прибыл в эти места только вчера, а сегодня уже должен был отправляться дальше.

План захвата деревни был прост. Эскадрон Салашича наступает слева от железной дороги, эскадрон Моргауэра — справа; эскадрон же Такача вместе с пехотой в эшелоне направляются прямо на станцию. Конники Салашича окружают село, бойцы Моргауэра выходят к железнодорожной ветке и отрезают противнику единственный путь к отступлению.

Конники Моргауэра осторожно подъехали к станции и обогнули ее, выйдя к железной дороге. Нужно было или разобрать полотно, или же сделать на нем завал. Салашич вскоре доложил, что село полностью окружено и можно [176] начинать наступление. Конники Такача тем временем вместе с курсантами так близко подошли к станции, что могли наблюдать за водокачкой. Пути около водокачки были забиты вагонами, ящиками, бревнами. Внезапно со стороны станции раздалось несколько выстрелов: видимо, противник заметил наше приближение. Постепенно стрельба усилилась.

— Вперед, в атаку! — скомандовал Такач.

Наша пушечка, установленная на платформе, открыла огонь по противнику. Один из ее снарядов попал в спецпоезд. Вагон загорелся. Поднялась паника, беляки суетились и ругали большевиков.

Наши пехотинцы тоже пошли в атаку. Белоказаки, обнажив сабли, бросились на пехотинцев, но были остановлены огнем станковых пулеметов из нашего эшелона. Часа через два село и железнодорожная станция были в наших руках.

Моргауэр сообщал, что находится в пяти километрах восточнее станции, противника пока не видно, но он может каждую минуту появиться со стороны Нежина. Моргауэр просил направить к нему поближе наш поезд с пушкой. Новак выполнил эту просьбу. Бойцы Салашича захватили в селе казаков и около двадцати офицеров. Их вскоре доставили на станцию. Большинство пленных были в нетрезвом состоянии.

На первом пути стоял состав из пяти классных и нескольких служебных вагонов, прицепленных к паровозу. На соседних путях находился еще один состав, но уже без паровоза. Новак распорядился груженый состав немедленно отправить в Чернигов.

Из классных вагонов наши бойцы выгнали на платформу около двадцати офицеров. Все они были в нижнем белье. Кто из пленных офицеров закутался в одеяло, кто накинул шинель на плечи. Это сборище представляло собой довольно пестрое зрелище. Пьяные офицеры никак не могли сообразить, что же произошло. Среди них находилось пять русских священников.

Все пленные были представителями так называемой «освободительной» армии. Среди пленных оказались два французских и еще несколько иностранных советников. Выяснилось, что это был пропагандистский поезд. В нем ехали и несколько высокопоставленных казаков, одетых в черкески. В толпе пленных стоял высокий седой генерал. [177] Курсанты завязали ему рот платком: генерал был пьян и сильно ругался.

Всех пленных офицеров связали и посадили в один вагон. В три других вагона заперли остальных пленных, захваченных бойцами Салашича, и пятьдесят человек из прислуги спецпоезда.

— Лошадей и седла оставить здесь! Оружие и прочие вещи сложить в один вагон! — приказал Новак. — Один классный вагон отцепить: самим пригодится. Курсантам обеспечить охрану эшелона с пленными. Командиру батальона товарищу Соколову немедленно отправиться в Чернигов и доложить обо всем в штабе. Пусть они нам пришлют паровоз!

Курсанты сделали все, как надо, а в пути то и дело подтрунивали над беляками: мол, понравилась ли им агитпоездка.

— Вот мы и устроили богослужение, — рассмеялся командир эскадрона Такач. — Теперь нужно быть особенно осторожными, так как агитпоезд скоро должен вернуться к своим, а он не вернется. Кого-кого, а седого генерала будут разыскивать.

Бойцы Моргауэра взяли в плен еще тридцать казаков, которые пытались удрать. Моргауэр доложил, что у него есть двое раненых и трое убитых. В этом же донесении он просил прислать паровоз, чтобы забрать убитых и раненых. У нас ранило трех бойцов. Мы захватили около пятидесяти лошадей, которых решили в тот же день в целях безопасности отправить в тыл.

Неожиданно из села на станцию прискакал Салашич. Отдышавшись, он доложил Новаку, что в одном из дворов бойцы нашли черную легковую машину. Ее тянет на станцию шестерка лошадей. Машина такая красивая, что прямо жалко бросать ее здесь, ведь в полку нет ни одной машины. Может быть, у нас найдется человек, который сможет водить ее. По рассказам местных жителей, эту машину привезли на спецпоезде. На ней господ офицеров доставляли со станции в село, хотя расстояние здесь всего каких-нибудь пятьсот метров. Утром на этой машине господа офицеры должны были выехать в церковь. Шофер и охрана, заслышав стрельбу, разбежались кто куда.

Новак и Салашич выехали на площадь перед зданием вокзала. Как раз в этот момент шестерка лошадей тащила по площади машину. [178]

— Зачем нам нужна эта колымага? — рассердился Новак. — Уж не для того ли, чтобы таскать ее на лошадях? Мы кавалеристы, а не техники. Кто умеет водить машину? — обратился Новак к бойцам.

Никто не отозвался.

Тем временем машина оказалась рядом. Блестящая, покрытая черным лаком. Ее тотчас же окружили бойцы, трогали, гладили.

— Хороша штучка! — говорили гусары.

— Лошадей не выпрягайте! Оттащите машину к складам! — приказал Новак.

Он решил доставить машину в штаб полка. Хорват болен, так что неплохо было бы ему ездить не верхом на лошади, а в машине. Тащить машину в Остер далеко, но в Чернигов Новак не хотел ее отправлять.

— Выставить охрану к машине, — сказал он.

Через несколько минут командиры подразделений собрались на совещание. Было решено закрепиться на местности, так как противник вот-вот предпримет наступление и попытается вернуть село и железнодорожную станцию.

— Товарищ Моргауэр, ты где остановился? — спросил Новак.

— Километрах в пяти отсюда, — ответил Моргауэр по-немецки.

Нужно сказать, что Новак не говорил по-немецки, а Моргауэр — по-венгерски, и все же они ухитрялись прекрасно понимать друг друга. В трудных случаях они оба начинали говорить по-русски, хотя знали его очень плохо.

После совещания Новак не вытерпел и повел командиров подразделений к складу, чтобы похвастаться добычей Салашича. Увидев машину, Моргауэр воскликнул:

— Великолепно! Это же рено! Двенадцатицилиндровая отличная машина!

— Ну, затараторил! Рено! Великолепная, отличная! — прервал его Новак. — Что в ней великолепного, не понимаю.

Моргауэр сказал, что у него в эскадроне есть боец — по профессии шофер. Если командир разрешит, то он сейчас же позовет его.

Из восьмого эскадрона доставили еще десять пленных казаков и одного офицера, шестеро из них были ранены.

— А где трофейные лошади? — строго спросил Новак. [179]

— Десять лошадей у нас, — последовал ответ.

— А где остальные?

— Ранены или убиты в ходе боя. Трое пленных казаков тоже убиты.

Под вечер того же дня к Новаку прибыл офицер по фамилии Зоммер. Он говорил только по-немецки.

— Хорошо, — сказал Новак немцу, выслушав его доклад. — Пошли со мной. Если заведешь эту колымагу, — значит, ты настоящий конник, если же нет — возвращайся в свой эскадрон.

Увидев машину, Зоммер так и засиял от радости. Он внимательно и со знанием дела осмотрел ее. Все в машине было в порядке.

— Хорошо, — проговорил немец, закончив осмотр.

Бензин в баке машины был. Шофер сел за руль, нажал какие-то кнопки, повернул какие-то рычажки, но машина не заводилась. Тогда Зоммер стал искать что-то под сиденьем. Достав ключ, он что-то подкрутил и снова сел за руль. Мотор ритмично заработал. Машина стояла на платформе, под ее передние и задние колеса было подложено по бревну, чтобы она не скатилась во время движения состава. Зоммер огляделся по сторонам. Вокруг собрались конники. Они с любопытством разглядывали рено. Бойцы помогли Зоммеру вынуть из-под колес бревна и спустить машину на землю.

Теперь Зоммер ждал, когда в машину кто-нибудь сядет. Первым в нее уселся наш комендант Такач, за ним еще четверо, и, наконец, сам Новак решил сесть в машину. Зоммер повез всех в село. Он был очень доволен машиной. Через час они вернулись на станцию. Выйдя из машины, Новак медленно обошел ее, а потом распорядился доставить рено в штаб полка в Остер.

— Смотри, чтоб машина была в порядке, — наказывал он Зоммеру.

Зоммер был несказанно рад поручению, но все же обратился к Новаку с просьбой разрешить ему взять с собой и коня, которого он очень любил.

— Бери! — ответил Новак сердито. — Но на кой черт тебе нужен конь? Что ты его, к машине, что ли, привяжешь? И поить его, может, будешь бензином? Эх ты, кавалерист-шофер! — не без иронии проговорил Новак.

Через неделю трофейный рено попал в штаб нашего полка. Все ходили дивиться на машину. Зоммер очень [180] гордился этим и с довольным видом объяснял всем, что эта машина ходит как часы.

Узнав, что наши бойцы взяли станцию, Хорват похвалил их:

— Конники Новака — смелые ребята. Благодарю за службу! — И, повернувшись ко мне, добавил: — В штаб армии направьте сто пятьдесят лошадей вместе с упряжью. Ну а поскольку мы сейчас получили машину сразу в несколько лошадиных сил, передайте в штаб из наших конюшен двести лошадей. Вот как широко зажили, что даже лошади стали не нужны. Ну и кавалеристы! — засмеялся командир полка.

— У нас действительно двести лошадей не при деле, только овес попусту едят. Я думал сотни полторы послать Частеку, пусть организует у себя конный отряд, — предложил я.

— Не забудь доложить товарищу Муралову, что курсанты хорошо зарекомендовали себя в бою.

Хорват еще не вставал с постели и обычно вел себя довольно спокойно, но тут его словно прорвало, и он воскликнул:

— Черт бы меня побрал, и до каких это пор я буду валяться в постели! Больше я уже не могу. Если через несколько дней я не встану, то не знаю, что сделаю с собой. Ну скажи ты мне, — продолжал он, стуча кулаком по спинке кровати, — разве здесь мое место? Кругом идут бои, гибнут лучшие наши люди, а я валяюсь в постели!..

В душе я, разумеется, соглашался с Хорватом, но знал, что любое известие — будь то хорошее или плохое — сильно волновало его и даже вызывало температуру. По мнению врачей, положение Хорвата нисколько не улучшалось, и он день ото дня слабел все больше и больше. Лучше всего было бы окончательно выключить его из штабной жизни, чтобы он только отдыхал и ни о чем не думал. Но когда ему сказали об этом, Хорват вышел из себя:

— Неужели вы думаете, что Хорвата так легко услать куда-то от полка?! Ни за что на свете! Даже если мне грозит смерть! И думать об этом не смейте!

Я видел, что наш командир серьезно болен и его следовало бы отправить в армейский госпиталь, но не знал, как это сделать.

Кавалерийский дивизион Дюрицы из района между [181] Киевом и Черниговом передислоцировался восточнее. Эскадроны Морваи и Эрдеи безо всяких затруднений вышли в указанные им районы, установив связь с Новаком. Новак послал эскадроны Шагвари и Альберта Сабо на нежинское направление, где в них очень нуждались. Ваш и Виницкий со своими эскадронами, продвигаясь в юго-восточном направлении, заняли несколько сел, после чего кавалерийский дивизион стал перемещаться к реке Удай. Найти бойцы прекрасно понимали, что с каждым километром мы приближаемся к белоказакам и нас ждут тяжелые бои. Наши суденышки на Днепре каждый день обстреливал противник, и только вмешательство нашей артиллерии заставило украинских националистов замолчать. Вскоре мы попали в полосу густого тумана.

Пластуны прекрасно справлялись со своими обязанностями. У них был лозунг: «Только вперед!» Свои суденышки мы сдавали им не без сожаления. Вместе с «флотом» они получили и установленные на судах станковые пулеметы, две пушки и боеприпасы.

Конники Морваи вновь сели в седла и отправились в указанные районы. Наша интернациональная бригада к этому времени встретилась на берегу Днепра с бригадой пластунов. Таким образом, приказ командующего 12-й армией был выполнен. Мы постоянно беспокоили противника, давая ему понять, что отнюдь не собираемся бездействовать. Правда, банды националистов тоже не оставляли нас в покое, но мы в конце концов всегда заставляли их отступить.

Изучая донесения Дюрицы, я обратил внимание, что он все время жалуется на местность. Оказывается, оба берега реки Удай были заболоченными. Теперь мне стало ясно, почему казаки не стремились удерживать населенные пункты в этих местах и держали там немногочисленные гарнизоны. За одну только неделю наши конники взяли в плен сто казаков и офицеров. Казаки в этих селах чувствовали себя в полной безопасности, жили безмятежно и в некоторых местах не оказывали нам никакого сопротивления. Случалось даже, что пленные казаки из этих сел просили нас оставить их в покое, так как они все равно воевать не хотят и ждут только приказа разъехаться по домам.

Пленных мы отправляли в Козелец. Дальше их сопровождали пехотинцы, а в Чернигове передавали специальным [182] отрядам, собирающим военнопленных. В занятых населенных пунктах мы оставляли пластунов, чтобы закрепить местность, а это распыляло наши силы.

Для нас это было чревато опасностью, так как в недалеком будущем предстояли тяжелые бои с противником. Поэтому мы постоянно просили прислать пополнение. Наконец из штаба армии пришло сообщение, что к нам идет стрелковый батальон, так как заболоченные места лучше всего могла прочистить пехота.

Медленно, но верно мы продвигались дальше на восток. Немало хлопот доставляла нам артиллерия: она вязла в грязи, а измученные лошади еле-еле тащили ее.

Хорват очень волновался. Почувствовав себя немного лучше — у него спала температура, — он предложил мне поехать вместе с ним в штаб Дюрицы, чтобы на месте лично ознакомиться с обстановкой. Иоган Зоммер очень обрадовался такому желанию командира. Он быстро заправил машину и показал нам по карте путь, которым поедем. Вымерив циркулем расстояние по карте, шофер объявил, за сколько часов мы туда доберемся.

— От Остера до Бобровки километров пятьдесят, доедем за час, дорога хорошая, — сообщил Иоган.

— Ты откуда родом? — поинтересовался Хорват.

— Из Кельна.

— Тогда клади на дорогу до Бобровки не меньше трех часов, — наставлял Хорват. — А потом нам нужно будет проехать полтораста километров, да еще назад вернуться.

— Это совсем другое дело, — не уступал Иоган.

В машине мы установили пулемет, а заднее сиденье предназначалось для трех вооруженных бойцов. К вечеру все было готово. В путь решили тронуться на рассвете, ровно в шесть утра.

Всю ночь шел дождь. К утру он прекратился, но Иогаи продолжал проклинать небеса.

— А лопату ты с собой захватил? — спросил я его.

— Захватил.

Мы тронулись в путь. На окраине Козельца нас остановили дозорные. Пока мы с ними разговаривали, Иоган обежал вокруг машины и внимательно осмотрел ее.

— Все в порядке! — доложил он.

Через три часа мы были у Дюрицы. Как хлебосольный хозяин, он сразу же усадил нас завтракать. А у нас оказалась [183] водка: предусмотрительная Соня хорошо собрала нас в дорогу.

Дюрица заметил, что дорога на восток гораздо лучше, чем на юго-восток. Хорват приказал одному из сопровождавших нас бойцов остаться в эскадроне, чтобы дальше с нами мог поехать Дюрица. По этому поводу Дюрица заметил, что в седле он себя чувствует в большей безопасности, чем в машине. В пути Дюрица то и дело беспокоился, как бы наша машина не остановилась: лошадей поблизости нет, так что придется идти пешком.

— Лошадь, — продолжал Дюрица, — что хорошая жена, никогда не оставит тебя в беде.

— До передовой еще километров двадцать, — заметил Иоган.

— Я этот путь проделал в седле, да еще с боями, за два дня. Значит, завтра будем на месте, — подтрунивал над шофером неугомонный Дюрица.

— Если мы по этой чертовой дороге к шести часам не будем на месте, я больше никогда не сяду за баранку, — поклялся Иоган. — Конечно, машина эта господская и привыкла к асфальту. Но ничего, пусть учится ездить и по проселочным дорогам. Послужила господам — и хватит, пусть послужит теперь Красной Армии. Посмотрим, на что она способна. Это, собственно, наша первая большая поездка.

Однако останавливаться приходилось довольно часто, но не по вине рено — просто дорога оказалась далеко не из лучших.

Мосты, что попадались нам по пути, были так ненадежны, что мы выходили из машины.

— Так будет легче, — говорил Иоган.

Однако до места назначения мы добрались за пять часов. Иоган с победным видом смотрел на часы, всем своим видом давая понять, что сдержал слово.

— Молодец! — похвалил его Дюрица и по-дружески похлопал по плечу.

Андрей Виницкий и бойцы его эскадрона очень обрадовались нам и с удивлением рассматривали автомобиль. Но нам нужно было ехать дальше. Мы пообещали Виницкому вернуться к вечеру и обо всем поговорить. Виницкий взял с нас слово, что в дороге мы не будем нигде наедаться, а уж он-то угостит нас настоящим украинским борщом и жарким из баранины. [184]

В тот же день мы побывали в эскадроне Каспара. У бойцов был усталый вид, лошади тоже устали. Но настроение было боевое, бойцы только и говорили о том, когда же мы наконец разобьем противника. Все ругали болота, дожди и комаров. Мы подробно объяснили всем бойцам стоящие перед нами задачи. А они были довольно ответственными.

Иоган каждому встречному рассказывал, как к нам попал автомобиль, на котором господа офицеры хотели было дать драпака, да не успели.

— Сколько вас было? — спросил кто-то из гусар.

Иоган, не задумываясь, ответил:

— Двадцать один человек!

Гусары расхохотались.

— Эй ты, моторизованный гусар, ты что, за дураков нас считаешь, что ли? Двадцать один! Куда же ты их столько сажал, скажи на милость?

— Я попросил бы выбирать выражения!

— Продолжай, — не отставали от него гусары, — ври дальше, но так, чтобы это хоть немного походило на правду!

— За сколько дней ты к нам сюда доехал? — поинтересовался один из бойцов.

Иоган покраснел как рак и отрезал:

— Я не позволю над собой смеяться! — И пошел прочь от хохочущих гусар.

Настроение у бойцов, как я уже заметил, было превосходным, хотя со дня на день приближалась серьезная схватка с противником.

Уже стемнело, когда мы тронулись дальше. Машина шла медленно. Виницкий на всякий случай дал нам конный дозор для сопровождения.

На следующий день мы решили навестить бойцов пятого эскадрона, которым командовал Иштван Ваш. Предстояло проехать километров десять. Этот эскадрон получил задачу перерезать железнодорожную линию, идущую от Ромны к югу, и не дать белым перебросить ни одного состава.

— Слышишь, товарищ начальник штаба, — засмеявшись, сказал мне Хорват, — тут речь идет о разрушении железнодорожного полотна, а ты, как известно, лучше всех разбираешься в этом. Вот мы и посмотрим, что там наделали наши гусары. [185]

К бойцам эскадрона Ваша Хорват питал особую симпатию: здесь служили боевые гусары, да и сам командир был рубакой хоть куда. Хорват не раз говорил, что очень гордится гусарами этого эскадрона. Бойцы эскадрона Ваша платили командиру полка взаимной любовью. Хорват с каждым бойцом поздоровался за руку. Его рукопожатие на этот раз не было таким же крепким, как обычно, — сказывалась болезнь. Командир выглядел уставшим: ночью он спал не больше трех часов.

Бойцы пятого эскадрона уже изучили участок местности, на котором предстояло разобрать или подорвать железнодорожное полотно.

Я отправился на участок подрыва. Там все было в порядке. Однако в случае наступления противника нам пришлось бы поневоле принять холодную ванну в реке. Мы вернулись в штаб во второй половине дня. Хорват оставался в эскадроне, чтобы поговорить с бойцами. Увидев нас, он обрадовался и сказал, что нужно возвращаться в Остер, по дороге захватим с собой Дюрицу, а завтра дальше — в Чернигов.

Дорога на обратном пути оказалась еще хуже. Я то и дело поглядывал на свой компас, чувствуя, что мы взяли намного южнее, чем следовало бы. Остановились и уточнили маршрут по карте. Дорога шла между двух небольших речек: не свернешь ни вправо, ни влево. Один местный житель помог нам найти удобную переправу.

— Вот так и езжайте вдоль березняка, а километров через пять выедете на приличную дорогу, — объяснил нам случайный проводник.

— Спасибо тебе, дорогой, — поблагодарил его Хорват. Уж теперь-то мы не заблудимся.

Утром мы проехали всего километров десять и оказались в расположении пятого эскадрона. Позади осталось уже километров тридцать, а конца пути все еще не было видно. Вскоре выяснилось, что эта дорога проходит вдоль железнодорожной линии. Наконец мы выехали к березняку, рядом шла какая-то дорога. Мы выехали на нее. И вдруг метрах в трехстах впереди увидели каких-то всадников.

— Все в порядке, — произнес Дюрица. — Это свои.

И в тот же миг над конниками взметнулось вверх черное знамя анархистов. Было их человек двадцать — двадцать пять. Заслышав шум мотора нашего рено, они остановились [186] и повернули нам навстречу. Конники опешили не меньше нас. Что делать? Остановиться и принять с ними бой было бы в той обстановке неумно и опасно. И не только потому, что нас было меньше. С нами был больной Хорват, и мы не имели права рисковать его жизнью.

Выручил Иоган. Он дал газ, и мы на самой большой скорости помчались прямо на всадников. Все это произошло в течение нескольких секунд. Анархисты успели только свернуть с дороги, а мы уже промчались мимо. Вслед нам раздались выстрелы. Пули пробили заднее левое колесо, потом переднее правое. Мы не останавливались, но пришлось сбавить скорость. Иоган с трудом управлял машиной. Через несколько минут был пробит задний бензобак, и бензин стал вытекать на дорогу. Дюрицу ранило. Он ощупывал ногу, кровь текла у него и по шее. Хорват, бледный как полотно, сидел молча. Когда был пробит бензобак, мы свернули с дороги в кусты. Остановились. Я приказал двум бойцам выползти к дороге и разведать, нет ли за нами погони.

Осмотрев машину, Иоган схватился за голову.

— Всему конец! — воскликнул он и разрыдался, как ребенок.

Было пробито три ската. Сзади в кузове мы насчитали двадцать две пулевые пробоины. Нам явно повезло, что мы еще сами остались в живых. Дюрицу ранило два раза. Одна пуля пробила ему колено и застряла там. К счастью, анархисты не стали нас преследовать.

Дюрица лежал на земле и ругался. Хорват подошел к Иогану, обнял его и поцеловал.

— Спасибо, друг, — тихо произнес он. — Ты — бравый парень. Я никогда не забуду этого. Машину мы бросим здесь, — еще тише добавил он.

Вскоре вернулись два бойца, посланные на шоссе. Они сняли с капота машины пулемет. Иоган зачем-то полез в мотор.

— Магнето и часы я возьму себе на память, — признался он.

Я забрал ящик с ручными гранатами.

— Ну, пошли! — приказал Хорват.

Дюрица прошел несколько шагов и сел на землю. Мы вырезали ему палку, и он, опираясь на нее, медленно зашагал дальше. Все молчали. [187]

Иоган шел рядом со мной и тихо бормотал:

— Как хорошо работал мотор! Какая была машина! Как мне ее жалко! А теперь куда мы идем?

Постепенно стемнело. Никто из нас не мог сказать точно, где именно мы находимся. Шли куда глаза глядят. На землю опустился туман. Впереди меня шагал Иоган, за спиной я слышал тяжелое дыхание Дюрицы и Хорвата. Время от времени Иогаи вслух оплакивал свою машину. Мы все очень устали, и нам было не до разговоров.

Вдруг Иоган будто сквозь землю провалился. В тот же момент какая-то невидимая сила заставила и меня сесть на землю. Я попытался было встать на ноги, но опять мне на голову обрушился удар приклада. Я хотел что-то сказать, но приклад вновь опустился на мою голову. То же самое произошло и с моими товарищами. Я несколько раз слышал, как чертыхается Дюрица, но вскоре и он замолк.

Потом я услышал, как кто-то бежит по направлению к нам, бренча оружием. Затем кто-то взял меня под руки и поставил на ноги. Со спины у меня сняли ящик с гранатами и карабин и куда-то повели, держа под руки. Впереди вели Иогана, который громко ругался по-немецки. За мной, чертыхаясь, шел Дюрица. Нас ввели в какой-то дом. Внутри было хорошо натоплено. На столе горела керосиновая лампа. Я огляделся. Вокруг суетились китайцы. Они угощали нас хлебом, сладким чаем и все время улыбались.

Вскоре в комнату вошли еще пятеро китайцев. Они по-дружески поздоровались с нами. В одном из них я узнал своего старого знакомого — командира батальона Ли Фана. Вместе с ним мы жили в Москве в Каланчевских казармах. Здесь же был и дядя Ли, работавший до войны поваром в ресторане «Яр». Оба они хорошо знали меня.

Товарищ Ли Фан сообщил нам, что во всем районе объявлена тревога. Виницкий доложил в штаб полка, что мы, выехав от Ваша еще в два часа дня, до сих пор не вернулись. Штаб полка сообщил об этом в штаб армии. Эскадроны Виницкого и Ваша вот уже несколько часов подряд повсюду разыскивают нас.

— Мы очень рады, что нашли вас, но было бы лучше вообще обойтись без этого цирка, — продолжал Ли Фан. — А теперь позвоните, пожалуйста, в штаб армии. Вас давно разыскивают. Скажите, что вы живы. [188]

К телефону подошел начальник штаба армии товарищ Федулов.

— Знаете ли вы, герои, что вы наделали? — сразу же набросился он на меня. — Все о вас беспокоятся, разыскивают. Разве можно совершать такие поездки без разрешения вышестоящего штаба? Да еще взяли с собой больного Хорвата! Я никогда не думал, что вы такой легкомысленный. Ну, ладно, хватит об этом. Спасибо, что позвонили. Я рад, что вы все живы. На ночь глядя никуда не выезжайте, переночуйте у китайских друзей. Я же позабочусь о том, чтобы вас поскорее доставили в Остер. Раненого Дюрицу направьте немедленно в черниговский госпиталь. Мы, конечно, ценим вашу храбрость, но такое безрассудство никому не нужно. — И товарищ Федулов попрощался с нами.

Хорвата мы уложили в постель. Он почти ничего не ел, только пил воду. Дюрица ворочался, ворочался, что-то ворчал про себя, а потом не вытерпел, встал и подал на стол Сонину водку.

— Может, мне от этого лучше станет, — сказал он и выпил стопку.

Вскоре Хорват уснул, а я еще долго разговаривал с Ли Фаном и дядюшкой Ли. Они рассказали мне, что батальон китайских добровольцев насчитывает тысячу бойцов. Батальон охраняет железную дорогу. В этот район они прибыли несколько дней назад. До этого же находились под Курском и Орлом, откуда их и направили в распоряжение штаба 12-й армии. Несколько китайцев батальона окончили в Москве шестинедельные курсы красных командиров.

Ли Фан поинтересовался, где товарищ Нетич, которому когда-то подчинялось китайское подразделение. Я ответил, что Нетич находится недалеко отсюда, что его полк обороняет участок на правом берегу Днепра.

Часа в четыре ночи по телефону позвонил Андрей Виницкий.

— Хочу лично убедиться, что вы все живы, — сказал он, поздоровавшись. — Не нужно ли вам чего-нибудь?

Затем он доложил мне, что его эскадрон за это время занял небольшое село и взял в плен одиннадцать казаков из запасного полка. Виницкий спрашивал, что делать с пленными. Я приказал доставить пленных в Козелец, откуда их направят в Чернигов. [189]

Через час позвонил Ваш. Он сообщал, что выезжает за нами. Далее Ваш рассказал, что недалеко от станции они взяли в плен двадцать два конника. Бой был коротким, и белые быстро сдались в плен. Захвачено знамя противника. У нас ранено семь бойцов. По рассказам пленных, примерно после обеда мимо них стрелой промчался черный автомобиль. Конники обстреляли машину, но она не остановилась. Ваш сразу же догадался, что в машине ехали мы, и отправился на поиски.

Я приказал Вашу пленных и раненых передать Виницкому, а эскадрону, отдохнув до утра, вернуться на свои старые позиции.

Конники, с которыми мы столкнулись в пути, оказались украинскими националистами. Они взаимодействовали с казаками из «освободительной» армии, хотя и не были подчинены ей. Националисты полагали, что «освободительная» армия, очистив Украину от большевиков, уйдет восвояси, а они возьмут власть в свои руки.

— Власть на Украине будет принадлежать народу — рабочим и крестьянам, — ответил им Андрей Виницкий. — Недолго вам хозяйничать на Украине. Посмотрите, сколько горя и бед принесли вы людям. Бойцы Красной Армии помогают народу бороться за свободу. Все ваши банды только и делают, что грабят, убивают, бесчинствуют. Украинский народ никогда не простит вам этого. Всех вас нужно уничтожать, как сорную траву. Таков справедливый приговор народа!

Утром часов в девять к нам прибыл Виницкий с двумя врачами. Приехал и командир эскадрона Вага. Он пригнал мягкий фиакр для перевозки больного Хорвата, у которого температура вновь подскочила под сорок.

Врачи осмотрели Хорвата и только молча переглянулись. Мне они сказали, что больного нужно немедленно отправить в Чернигов. Правая нога Дюрицы сильно распухла и покраснела. У него тоже поднялась высокая температура. Обоих нужно было без промедления доставить и стационарный госпиталь и передать в руки опытных врачей.

— У Дюрицы может быть заражение крови, и тогда ему придется ампутировать ногу. Рана на шее неопасна, — заявил врач, осмотрев раненого.

Хорвата мы уложили в фиакр. Дюрицу с другими ранеными разместили на подводе, хорошо застеленной соломой. [190] На других подводах ехали пленные, находилось трофейное имущество, за подводами шли лошади. Образовалась довольно внушительная колонна. Бойцы из эскадрона Ваша сопровождали эту колонну до самого Козельца.

Расставаясь с китайцами, я поблагодарил Ли Фана за гостеприимство. Ваш был сильно огорчен болезнью Хорвата и ранением Дюрицы.

В пути разговаривая с ранеными, я видел, что настроение у них, несмотря на ранение, хорошее. Тяжелораненых у нас не было. Раненые просили меня не увозить их далеко от полка, так как они очень хотели поскорее вернуться.

Дюрица тоже просил никуда его не отправлять: пусть, мол, лечат в нашем полковом лазарете. Я пообещал ему, что в Козельце позвоню в штаб полка и вызову наших полковых хирургов в Чернигов. Пусть и Соню с собой захватят. Конечно, не нужно Соне говорить о состоянии мужа. Пусть скажут, что Хорвата перевели в штаб армии и он вызывает ее к себе.

В пути состояние Хорвата и Дюрицы ухудшилось. Особенно плохо чувствовал себя Хорват. У него шла горлом кровь, он бредил и никого не узнавал. У меня не выходили из головы слова укора начальника штаба армии Федулова: действительно, в случившемся в первую очередь виноват был я. Мне следовало бы отговорить Хорвата от этой опасной поездки, а я этого не сделал.

Беспокоился я и за своего друга Дюрицу. Бедняга и не догадывался, что ему могут отнять ногу. Пуля застряла в кости, ее нужно было немедленно удалить, а это дело нешуточное.

Назревали важные события, а у нас фактически не было командира полка. Первый кавалерийский дивизион тоже остался без командира. Я надеялся, что железный организм Хорвата справится с недугом.

Дюрице становилось все хуже. Подумав, я решил временно назначить командиром дивизиона Дюрицы политкомиссара Геде. Дюрица согласился с моим предложением и порекомендовал командиром третьего эскадрона назначить командира первого каввзвода Ференца Яновича. Человек он решительный, коммунист, до армии был рабочим на заводе. Из тамбовского лагеря военнопленных Янович попал к Хорвату, а потом к нам, в Нижний Новгород. [191]

В Козелец мы приехали поздно вечером. Я тут же позвонил в штаб полка и отдал необходимые распоряжения. Лично поговорил с Соней и передал ей «просьбу» Хорвата.

Сделав это, я поспешил к раненым. Ночью из штаба армии за ранеными прислали закрытую машину, на ней можно было скорее всего добраться до черниговского госпиталя.

Первого в машину перенесли Хорвата. Он был без сознания, весь в огне. С тяжелым сердцем расставался я с ним, не будучи уверен, что еще увижу его живым. Трудно описать мои чувства в тот момент. Для меня Хорват был незаменимым другом и воспитателем и настоящим коммунистом.

Простившись с Дюрицей и другими ранеными, с врачами и бойцами охраны, обуреваемый грустными думами, я зашагал в штаб, а машина поехала по дороге в Чернигов.

* * *

Я так глубоко задумался, что не сразу заметил, что рядом со мной идет Иоган. А когда заметил, то очень обрадовался ему: в такие минуты становится легче, если ты не один.

Иоган попросил разрешения сопровождать меня — он хотел навестить своих старых друзей. По дороге мы встретили взвод курсантов. Начальник станции сообщил мне, что скоро прибудет паровоз с одним вагоном. Это был обыкновенный товарный вагон безо всяких окон. Доски вагона во многих местах пробиты пулями. Начальник станции попросил меня взять с собой тридцать курсантов и двенадцать китайских добровольцев. Я, разумеется, согласился. В вагоне оказалось тесно, но так мы, по крайней мере, не очень сильно страдали от октябрьского холода.

Когда мы приехали, меня встретил Новак. На улице шел дождь, и мы сразу же прошли в привокзальное здание, где располагался штаб дивизиона. После поездки в холодном вагоне приятно было попасть в хорошо натопленную комнату, в которой стояла печка-буржуйка. Новак доложил, что последние пять дней на участке в двадцать километров действует бронепоезд противника. Появляется он только днем, а ночью уходит в Нежин. На днях в штабе побывали товарищи Михайлов и Дроздов. Они интересовались, как себя ведет противник на нашем участке. [192]

После дороги и всего пережитого я очень устал. Сказалось нервное напряжение последних дней. Выпив чаю из консервной банки, я повалился на железную кровать и крепко заснул. Утром проснулся бодрым и хорошо отдохнувшим. Теперь я уже мог основательно переговорить обо всем с Новаком.

Новак ругал нашу машину. По его мнению, она была единственной виновницей всех наших бед. Хорошо, что ее разбили, а то бы мы еще с ней горя хлебнули.

В дверь постучали. Вошедший курсант протянул мне телеграмму из штаба армии. Командарм товарищ Муралов сообщал, что я назначаюсь командиром отдельного интернационального полка, а Драгомир Деспотович — моим заместителем с одновременным исполнением обязанностей политкомиссара.

В ответной телеграмме я поблагодарил командарма за оказанное мне доверие и заверил его, что сделаю все возможное, чтобы оправдать это назначение. Одновременно я поинтересовался состоянием здоровья Хорвата.

Через два часа из штаба армии пришла новая телеграмма: меня спрашивали, где и когда нашему полку может быть вручено Красное знамя Реввоенсовета Республики. Мне предлагалось перевести штаб полка из Остера несколько северо-восточнее — в Олишевку. Я должен был дать ответ до десяти часов.

Когда в полк прибыл Деспотович, штаб начал перемещаться в Олишевку, а Йокличка со своим обозом перебазировался в село Яновка. Первый дивизион под командой Шандора Геде переместился в северо-восточном направлении.

Утром следующего дня мы разработали подробный план вручения полку Красного знамени.

До приезда товарища Муралова, который обещал лично прибыть к нам на это торжество, оставалось несколько дней. Мы решили, что неплохо бы приготовить к этому дню соответствующий подарок: например, захватить бронепоезд белых, который ежедневно появлялся у нас под самым носом.

— Идея превосходная, — согласился я. — Если это удастся, будет замечательно, а если нет — нам тогда несдобровать, получим от командарма на орехи. Я уже получил одно такое внушение за рейд на автомобиле.

— Забудь ты про этот автомобиль, — прервал меня Новак. [193] — Это я виноват, не нужно было присылать его в штаб.

Иоган каждый день приходил ко мне и просил отправить его в эскадрон, а то его тут дразнили «великолепным», а некоторые из бойцов прямо обвиняли в болезни Хорвата и ранении Дюрицы. Говорили: этому Иогану подводы и то нельзя доверить, не то что автомобиль. И еще что-то говорили, чего Иоган не отваживался мне передать.

Я, как мог, успокоил Иогана, пообещав в скором времени дать ему коня и отправить в эскадрон, а там я сам расскажу бойцам, какой он хороший парень и отличный водитель.

Мои слова немного успокоили Иогана.

А спустя полчаса мы уже ехали на паровозе в эскадрон Моргауэра. В каких-нибудь десяти километрах от них проходила другая ветка.

— Вот она, эта ветка, — показал мне Новак. — Сюда всегда заходит бронепоезд беляков. Если мы его захватим, он наверняка будет наш.

Предложение было заманчивым.

— Будь что будет, — согласился я. — Попробуем отобрать у белых бронепоезд.

— Значит, можно? — обрадовался Новак. — По карте наш паровоз стоит вот здесь, а отсюда до бронепоезда — не больше трех километров.

Я быстро написал приказ. Эскадрон Микульчика, усиленный двумя орудиями, должен перерезать железнодорожную линию с правого берега реки Остер, а тем временем Такач огнем артиллерии отрежет бронепоезду путь отхода. Микульчику с его бойцами надлежало внезапно атаковать остановившийся бронепоезд и захватить его.

Время наступления — шесть часов утра. Ответственным за проведение всей операции назначался Новак.

Возвращаясь в штаб, я проводил Иогана в его эскадрон. Когда бойцы увидели бывшего шофера, они засмеялись. Чтобы покончить с обидными шутками, я рассказал бойцам о том, что с нами случилось во время поездки на машине и что если бы не Иоган, не быть бы нам всем в живых. На виду у всех я обнял Иогана и спросил его, хочет он остаться в эскадроне или поедет со мной в штаб полка. Иоган остался в эскадроне. Я пообещал через несколько дней прислать ему хорошую верховую лошадь. [194]

Иоган был очень доволен. Парень вполне заслужил похвалы.

Мы вернулись в штаб. Ночь не спали: раз двадцать я вынимал карту, смотрел на часы. В два часа ночи мы передали в штаб армии обычное донесение, ни словом не обмолвившись о задуманной операции. Потом сели на небольшой маневровый паровозик, на котором были установлены орудие и несколько пулеметов. С нами ехала и рота курсантов военного училища. По дороге меня все время мучила мысль, правильно ли я поступил, не доложив в штаб армии о предстоящей операции по захвату бронепоезда противника. Если операция провалится, быть беде... Но остановить теперь бойцов уже невозможно. Докладывать в штаб тоже поздно...

Когда прибыли в район операции, Новак вскочил в седло и ускакал. В пять часов утра Такач доложил, что железнодорожная ветка ими перерезана. Артиллерия заняла огневые позиции в ближайшем лесочке. Теперь пусть только покажется этот бронепоезд!

Вскоре поступило донесение от Микульчика. Его бойцы находились южнее нас километрах в трех и захватили Пятнадцать казаков из вражеской разведки. В атаку Микульчик перейдет сразу же, как только наша артиллерия откроет огонь по противнику.

Шесть часов... Не спеша мы тронулись к месту предполагаемого боя. Стрелки на часах показывали уже половину седьмого, а бронепоезда нет как нет. Пришлось остановиться. Вот уже и семь часов... А бронепоезда все еще нет. Уже совсем рассвело. Мы очень волновались. И наконец... Выстрел из одной пушки, потом из второй. С вражеского бронепоезда затараторили два пулемета. Бронепоезд остановился и медленно стал сдавать назад. И вновь заговорила наша артиллерия: сначала раздался один выстрел, потом второй, третий, четвертый... Конники Такача пошли в атаку. Противник открыл по ним огонь из пулеметов. Несколько бойцов упали на землю.

Тем временем к железнодорожному полотну приблизились курсанты и забросали бронепоезд ручными гранатами. Еще несколько минут — и настала томительная тишина. Паровоз бронепоезда бойцы не обстреливали, чтобы не вывести его из строя. И вот уже в паровозную будку залез наш машинист. Взяли пленных. А потом поскорее назад, [195] а то, чего доброго, белые захотят выручить своих, а сил у нас для серьезного боя немного.

Наш паровоз я отправил с посыльным к Геде, чтобы тот был готов к встрече с противником, который может попытаться отбить у нас бронепоезд.

Противник понес значительные потери: мы насчитали более двадцати раненых, а убитых было еще больше. У нас оказалось семь убитых и одиннадцать раненых.

Я поспешил сообщить о захвате бронепоезда в вышестоящий штаб. Я был горд, что наши бойцы справились с задачей, и в то же время меня мучили угрызения совести за то, что не доложил вовремя в штаб армии о нашем решении.

Товарищ Федулов внимательно выслушал мой доклад по телефону, не перебивая меня. Потом спросил, хорошо ли мы закрепились на местности, не сможет ли противник выбить нас с позиций неожиданным наступлением. Я ответил, что такой опасности не должно быть. Затем Федулов поинтересовался судьбой раненых.

Спустя полчаса меня вызвал к телефону главком товарищ Муралов. «Что-то теперь будет?» — подумал я.

Товарищ Муралов по-дружески поздоровался со мной и сказал:

— А сейчас внимательно слушайте, товарищ Гарашин. Войска Южного фронта перешли в контрнаступление. Части Красной Армии заняли города Орел и Воронеж. Белая армия Деникина бежит. Мы преследуем противника и не остановимся до тех пор, пока не выгоним с советской земли всех врагов. Вы до сих пор неплохо воевали. Прошу вас, сейчас будьте особенно бдительны. Белые способны на любой коварный шаг. Послезавтра ровно в десять утра я буду у вас в полку. Тогда обо всем поговорим подробнее. До свидания! — И товарищ Муралов положил трубку, прежде чем я успел хоть что-то ответить ему.

Известие о контрнаступлении Красной Армии очень обрадовало меня. Нужно было немедленно сообщить об этом в подразделения.

Я отдал необходимые распоряжения относительно церемонии вручения полку Красного знамени и приказал Геде отобрать сто лучших бойцов и привезти их завтра к десяти часам вечера в штаб полка в парадном обмундировании. [196]

Три эскадрона Новака должны были присутствовать на церемонии на конях. Помимо них в торжестве принимали участие артиллеристы, пулеметчики и рота курсантов военного училища.

Красное знамя Реввоенсовета Республики должны были принимать из рук товарища Муралова Деспотович, Дьердь Михаи и я. Командовать парадом подразделений полка я назначил Новака. Право пройти первыми в пешем строю предоставлялось бойцам Геде, за ними шла рота курсантов, потом на конях ехали наши гусары. Завершали торжественный марш пулеметчики и артиллеристы. После официального торжества объявлялся час отдыха, а потом снова все по своим местам.

Наступила полночь, а Геде все еще не было. Позже выяснилось, что он выехал только в десять вечера. Вместе с Геде прибыл Ваш со своими бойцами. Геде вез сюрприз — более сорока пленных белоказаков.

Утром в девять двадцать на станцию прибыл специальный поезд командующего армией. Первым вышел из вагона товарищ Муралов, за ним два незнакомых товарища, затем начальник штаба товарищ Федулов и еще около двадцати командиров. Позади Федулова в чехле несли Красное знамя. Обойдя станционное здание, процессия вышла на привокзальную площадь. Остановившись перед строем, товарищ Муралов сначала поздоровался с бойцами по-русски, а потом, достав из кармана листок, стал читать по-венгерски:

— По нарот, ельтаршак! (Здравствуйте, товарищи!)

Бойцы не ожидали, что командующий армией будет приветствовать их на венгерском языке. Все оживились и закричали «ура».

Дождавшись тишины, товарищ Муралов продолжал:

— Товарищи интернационалисты! Международный империализм прилагает все силы для того, чтобы свергнуть первое в мире рабоче-крестьянское государство, уничтожить завоевания Великого Октября! Однако закаленная в боях Красная Армия намного сильнее, чем считает противник. Несколько дней назад войска Южного фронта перешли в наступление. Наши первые успехи обнадеживают. Белые откатываются к югу, они бегут.

Бойцы снова прервали речь командарма громовым «ура».

— И перед Двенадцатой армией и перед вами, товарищи [197] интернационалисты, стоит ответственная задача — как можно скорее выгнать врагов с советской земли!

Товарищи интернационалисты! От имени Реввоенсовета Республики я благодарю вас за ваши боевые подвиги! Руководствуясь принципами пролетарского интернационализма, вы добровольно взяли в руки оружие, чтобы вместе с Красной Армией сражаться за свободу и независимость, за социалистическую революцию. Отдельный интернациональный кавалерийский полк, входящий в состав Двенадцатой армии, хорошо зарекомендовал себя в боях, и я надеюсь, что и в дальнейшем вы с честью выполните свой интернациональный долг.

Товарищи интернационалисты! Реввоенсовет Республики за ваши боевые заслуги наградил вас Красным знаменем, которое я вам и вручаю!

— Смирно! — раздалась команда.

Я, Деспотович и Михаи подошли к командарму. От волнения у меня перехватило дыхание. Я взял в руки древко Красного знамени, встал на правое колено и поцеловал красное полотнище.

Товарищ Муралов, оглядев ряды бойцов, продолжал:

— Я надеюсь, что вы будете свято хранить это знамя. Желаю вам дальнейших успехов! Да здравствует мировая революция, да здравствует славная Красная Армия!

Последние слова командарма были заглушены радостными криками.

В ответ я сказал несколько слов благодарности:

— Товарищи! Боевые друзья! Мы счастливы, что удостоены такой высокой награды. Мы благодарим партию большевиков, Реввоенсовет Республики и командование Двенадцатой армии за высокую оценку нашей боевой деятельности. Мы благодарим наших русских братьев за их заботу о нас, за оказанное нам доверие. Мы и впредь будем так же храбро сражаться с врагами революции! Да здравствует Красная Армия! Да здравствует Республика Советов! Да здравствует пролетарский интернационализм!

Затем перед Красным знаменем торжественным маршем прошли подразделения полка. Товарищ Муралов отметил выправку бойцов:

— Замечательные бойцы! Замечательные кавалеристы! Сразу видно, хорошие у вас командиры!

После торжественного марша товарищ Муралов направился к бойцам Геде и Ваша, Поговорил с ними, пошутил. [198] Я доложил командарму, что через сорок пять минут Геде с его людьми следует быть в вагонах, чтобы вовремя выехать на свои позиции.

— Ну что ж, надо так надо, — согласился Муралов и проводил бойцов до самого эшелона. На прощание он еще раз поблагодарил их за службу и пожелал дальнейших успехов.

Красное знамя увез с собой командир кавалерийского дивизиона Геде, чтобы показать его всем бойцам дивизиона. Затем знамя возьмет Новак и покажет своим гусарам.

Я и еще несколько наших товарищей проводили товарища Муралова до штаба полка. Вместе с нами поехал и командир кавдивизиона Новак. В пути товарищ Муралов говорил о том, что положение на Южном фронте стало более выгодным для нас, так как «освободительная» армия бежит.

— Разумеется, — продолжал командарм, — будут еще и тяжелые бой, но бойцы Красной Армии полны решимости победить. Пройдет два-три месяца, и гражданская война кончится. Задача нашей Двенадцатой армии в настоящее время — наступать в южном направлении. От вас я заеду к Частеку, обсудим с ним кое-какие детали нашего наступления. Думаю, что нашей армии следует развивать наступление на правом крыле Южного фронта в направлении Ковель, Луцк. Ваша задача — не дать белым потеснить нас к западу. Вы должны постоянно беспокоить противника, однако без необходимости ни в коем случае не ввязываться в затяжные бои. Мы должны действовать согласованно и по единому плану.

Говоря последние слова, товарищ Муралов с улыбкой посмотрел в мою сторону.

За скромным обедом разговор продолжался в том же духе. Товарищ Муралов сообщил нам, что Хорват тяжело болен и положение его довольно опасное, в ближайшее время его вместе с женой отправят в Москву.

— Но вы за него не беспокойтесь, — продолжал командарм. — Сделаем все возможное. Однако обратно в полк вы его уже не ждите.

Я спросил и о Дюрице.

— Шесть раненых мы отправили в интернациональный госпиталь в Москву. В числе этих шести и ваш Дюрица. Его уже оперировали, пулю вынули, все обошлось. [199]

Человек он крепкий, выживет. Остальные раненые находятся в черниговском госпитале и по мере выздоровления будут возвращаться в полк.

Спецпоезд прибыл на станцию, где нас ждал эскадрон Альберта Сабо. Товарищ Муралов, выйдя из вагона, долго разговаривал с конниками. Потом, сев на лошадей, члены реввоенсовета поехали на позиции. По дороге остановились в одном селе, побеседовали с местными партийными и советскими руководителями. В этой беседе принимали участие Новак и я.

Вернувшись в вагон спецпоезда, товарищ Муралов заговорил о необходимости взять Нежин. Следовало укрепиться на занятых позициях и ждать прибытия стрелкового батальона, который выделялся для нашего усиления.

— Особое внимание обратите на восточный и юго-восточный участки вашего района — там нужно как следует прощупать противника.

Вскоре спецпоезд отбыл в направлении Чернигова. Мы с Новаком остались на станции, чтобы с рассветом выехать в штаб полка, где нас ждали неотложные дела. Положение нашего полка осложнялось тем, что линия фронта местами растянулась на сто километров. В таких условиях нелегко было наладить хорошую связь, особенно в зимних условиях. Нельзя не учитывать и тот факт, что личный состав полка все время убывал. Только за одну неделю мы потеряли шестьдесят четыре человека, из них восемь убитыми. Сказывалось и отсутствие Хорвата и Дюрицы.

Штаб полка располагался в Олишевке. Начальником штаба полка я назначил командира артиллерии Иштвана Ивани, а командовать артиллерией и саперами поручил Дьердю Михаи. Паровозы, которые были у Геде и Новака, использовались нами для связи между подразделениями полка.

Эскадрон Виницкого в основном занимался разведкой. Эскадрон насчитывал около ста пятидесяти сабель и состоял преимущественно из украинцев. Когда они надевали фуражки, их не сразу можно было отличить от казаков или националистов. Это помогало конникам Виницкого делать глубокие рейды по тылам врага, углубляясь на тридцать — сорок километров. Порой они доходили почти до самых Черкасс. Местное население повсюду встречало их радушно. [200]

Раньше при встрече с нами казаки всегда завязывали бой, теперь же они или удирали, не оказывая никакого сопротивления, или же просто сдавались в плен. Все пленные жаловались, что устали воевать и хотят как можно скорее вернуться к себе домой. Почти каждый день мы брали в плен разведчиков противника или небольшие гарнизоны в селах. Бывали дни, когда мы захватывали по десять человек и больше. Проходила какая-нибудь неделя, и в том же самом селе наши дозоры брали новых пленных. Самым интересным было то, что белоказаки ничего не знали об отступлении армии Деникина к югу. Пленные казаки не верили, что части Красной Армии успешно продвигаются вперед и уже заняли ряд важных стратегических пунктов.

Однажды ко мне зашел наш главный врач Аурел Коложвари. Он только что вернулся из Чернигова, где виделся с ранеными из нашего полка. Коложвари сообщил, что привез с собой Йожефа Паппа. А через минуту мы уже обнимались с прихрамывающим на одну ногу Йошкой. Я очень обрадовался его выздоровлению. Он поздравил меня с назначением на должность командира полка и со своей стороны заверил, что не пожалеет сил и знаний, чтобы помочь мне. Вид у Паппа, однако, был неважный. Его бы послать отдохнуть и подлечиться, а не назначать на должность. Я постарался хорошо устроить его. Однако на следующий день Йошка в штаб не пришел. Я навестил его. У него была высокая температура. Доктор Коложвари сказал, что раны у Паппа зарубцевались, но, как только он сядет в седло, они вновь могут открыться. Ему пешком ходить и то с трудом удается.

— Доктора мне весь зад залатали, — шутил Папп.

Через три дня Йошке стало лучше, и он пришел в штаб. Через несколько дней я и Деспотович выехали на передовую проверить готовность подразделений к наступлению.

Папп остался в штабе. Однако стоило нам отъехать, как Папп, несмотря на категорический запрет доктора, выехал в дивизион к Геде.

— Я не в госпитале. Там мною командовали врачи. Хватит с меня! — решительно заявил он Коложвари.

Вместе с эскадроном Ваша Папп ушел в разведку, и трое суток мы ничего не знали о нем. Как выяснилось позже, подойдя к одному селу и не встретив сопротивления, [201] они решили с ходу овладеть им. Но только разведчики приблизились к селу, как белые открыли по ним огонь и бросились в атаку. На берегу речушки наши остановились и открыли огонь из пулемета. Казаки отошли, но через несколько минут ударили с фланга. Нашим конникам пришлось отходить под огнем противника и переправляться через реку Удай. По приказу Паппа одну пушку затопили в реке, чтобы она, чего доброго, не попала в руки противника. Переправа стоила жизни четырем бойцам. Переправившись на противоположный берег, конники Ваша открыли по казакам огонь из двух пулеметов.

Вдруг лошадь Паппа рухнула на землю. При падении Йожеф разбил себе голову. Все лицо его залила кровь.

— Только этого мне и недоставало, — недовольно пробормотал он. — Черт бы побрал этих белых. Пишта, вымой-ка мне лицо, а то я ничего не вижу!

Когда Геде увидел Паппа, он пришел в ужас и приказал немедленно отвезти его в штаб полка и с рук на руки передать доктору Коложвари.

— Ну что же, начнем все сначала, — проговорил доктор, увидев своего подопечного. — Ну и беспокойный же вы человек.

Геде решил во что бы то ни стало поднять со дна реки затопленную пушку. Он ругал артиллеристов, утопивших орудие, и после небольшого отдыха послал их вытаскивать пушку. С помощью лошадей бойцы вытащили орудие, но, поскольку стояла поздняя осень, купанье в реке было не из приятных.

Конники стыдили артиллеристов, а те, чувствуя свою вину, помалкивали.

— Поспешили мы тогда, — оправдывались они смущенно. — Больше такого не будет.

Пушка оказалась целехонькой, ее только пришлось как следует вычистить.

Геде грозился за самоуправство привлечь Паппа к ответственности, чтобы в другой раз неповадно было.

— А пока отправляйтесь в запасной эскадрон, — приказал он Вашу.

Запасной эскадрон был самым строгим наказанием даже для рядового бойца, не то что для командира. Тем более, что до сих пор еще никого так не наказывали. [202]

В эскадроне был заведен негласный порядок: если кого-то из бойцов ранят и он попадет в госпиталь, лошадь его остается в эскадроне и ухаживают за ней бойцы взвода. Разумеется, Ваш об этом знал, хотя понимал, что держать в эскадроне лишних лошадей не положено. Но теперь, когда ему предстояло уйти в запасной эскадрон, Ваш в сердцах устроил проверку личному составу и обнаружил, что в эскадроне в общей сложности набралось двадцать восемь лишних лошадей, о которых Ваш своевременно не доложил Геде. «Будь что будет, — решил Ваш, — не докладывать же теперь об этом».

И тут, как назло, на глаза ему попались четыре казацких седла. Ваш совсем разошелся:

— Значит, свои седла побросали и подобрали казацкие?! — закричал он. — Стыд и позор! И вы еще смеете называть себя гусарами! Докатились! Увидели казаков и скорее бежать! Теперь весь эскадрон попал из-за нас в резерв. А стыд-то какой! И все это после того, как наш полк наградили Красным знаменем!..

Йожеф Папп трое суток пролежал в армейском госпитале в Чернигове. И трое суток ни на минуту не отходил от него доктор Коложвари. Вернувшись в полк, доктор рассказал, что старые раны Паппа открылись и начали кровоточить. Состояние Йожефа ухудшилось, так как к старым ранам прибавилось ранение в левую руку. В черепе нашли трещину. Левый глаз так заплыл, что нельзя ручаться, цел ли он.

Узнав, что его увезут из Чернигова, Йожеф совсем упал духом и ни с кем не хотел разговаривать. И лишь в санитарном вагоне, увидев, что едут в основном раненые из первого и третьего стрелковых полков, Папп немного повеселел. На прощание он долго тряс доктору Коложвари руку и просил передать привет всем друзьям.

* * *

Части Красной Армии успешно продвигались к югу. Вскоре это сказалось и на нашем участке. Однажды мы узнали, что казацкая дивизия, штаб которой находился на хуторе Михайловский, снялась и исчезла в неизвестном направлении. Для нас это означало, что взятие Нежина может пройти при благоприятных условиях. Теперь уж и небольшие казацкие гарнизоны узнали о том, что «братья по оружию» бросили их на произвол судьбы и сбежали. [203]

Мы понемногу беспокоили противника, поскольку штаб армии не разрешал пока затевать более крупных действий. Нам трудно было смириться с бездействием. Мы рвались в бой.

Белоказаки, узнав, что «освободительная» армия отступает, принялись усиленно грабить мирное население — чтобы вернуться домой не с пустыми руками, как они говорили. От их боевитости не осталось и следа. Они мечтали поскорее удрать домой, побольше награбив барахла.

В борьбе с ними мы применили новую тактику. Наблюдения показали, что лучше всего нападать на казаков тогда, когда они с награбленным имуществом располагаются где-нибудь на привале. В таких местах собирается обычно до сотни подвод. Вот на таких-то привалах и дневках мы и стали нападать на белых.

Однажды у села Ахтырка эскадрон Ференца Яновича натолкнулся на такой лагерь, причем никакого охранения у противника выставлено не было. Сначала наши бойцы приняли огромное скопище подвод за обычный воскресный базар, на который собиралось много казаков и даже офицеры. Однако, как донесла наша разведка, на соседней железнодорожной станции шла погрузка награбленного добра. Изредка постреливали, слышались крики и женский плач. Оказалось, что сборище, принятое бойцами за воскресный базар, есть не что иное, как сборный пункт награбленного у местных жителей имущества.

— Ну это уж грабеж средь бела дня! — не выдержал Янович. — Окружить бандитов! Да смотрите, чтоб никто из мирных жителей не пострадал. Имущество вернуть! Казаков взять в плен!

На путях стоял состав из двадцати вагонов, но без паровоза. В составе было и четыре классных вагона.

В селе нам никто сопротивления не оказал. Бойцы взяли в плен более двадцати казаков, все они были пьяны. Местные жители, увидев, что бандиты попали в плен, высыпали на улицу. У кого в руках были вилы, у кого лопата, у кого просто палка. Каждый норовил ударить грабителей, осыпая их сочными ругательствами. Особенно усердствовали женщины. Они плевали в белоказаков и старались схватить их за волосы или одежду. Нам пришлось принять соответствующие меры, чтобы оградить пленных от ярости населения. [204]

На станции ситуация оказалась сложнее. Белоказаки оцепили станцию, на крыше вокзала установили пулемет. Когда мы окружили станцию, среди беляков началась паника. Однако казаки, которые грузили в вагоны награбленное господами офицерами имущество, видимо, настолько были уверены в своей безопасности, что не сразу поняли, в чем же, собственно, дело. Поднялась беспорядочная стрельба. Наши бойцы взяли в плен шесть офицеров и почти тридцать казаков.

Местные жители рассказали, что вагоны были поданы на станцию еще пять суток назад. И пять суток в них грузили награбленное в районе имущество.

Крестьяне очень обрадовались приходу интернационалистов. Они просили не бросать их в беде. Женщины приносили нашим бойцам на станцию обед. Это было для нас знаком высшей признательности.

Янович попросил у местных жителей десять подвод с сопровождающими для перевозки раненых казаков.

Мы раздали жителям их имущество: примерно около сотни лошадей и пятьдесят подвод, груженных сеном, зерном, мебелью, одеждой, птицей. Белые брали все, что попадало под руку. Оружие, боеприпасы и предметы снаряжения мы направили в штаб первого кавалерийского дивизиона. На станции остались пустые вагоны.

Весть о том, что все награбленное белыми мы вернули населению, быстро облетела округу. Жители сделали нас героями своих рассказов: мол, мы появляемся словно из-под земли, на головах у нас краснозвездные шапки, а грабителей-белоказаков мы рубим, как капусту.

Однако остаться в селе, как просили жители, мы не могли: приказ обязывал двигаться дальше. Янович, как мог, объяснил крестьянам, что мы должны помочь и другим. Жителям села Янович порекомендовал выбрать органы местной власти и выдал крестьянам пятнадцать винтовок и боеприпасы к ним. На следующее утро все население села вышло за околицу проводить бойцов третьего эскадрона.

Узнав о случившемся, соседняя казачья часть решила отомстить красным гусарам и окружила наш эскадрон. Однако стоило белым увидеть наши гусарские пилотки, и они сразу же повернули обратно.

Два наших эскадрона пустились было преследовать белых, но попали в ловушку. Как только эскадроны оказались [205] в чистом поле, белые остановились и перешли в контратаку.

— Хорошо, что у наших оказались пушка и пулемет! Вскоре подоспел и бронепоезд Новака. Открыв по белым огонь из пушек, он изменил положение в нашу пользу. Белоказаки несколько раз поднимались в атаку, и все безуспешно.

Бой продолжался до вечера. Ночью казаки отошли. На рассвете наши бойцы захватили село и железнодорожную станцию. Противник потерял много солдат. Мы тоже понесли значительные потери. В бою был тяжело ранен командир десятого эскадрона Альберт Сабо.