На Керченском полуострове

Утро 31 декабря 1941 года было обычным для Закавказья. Зимнее солнце, пробиваясь сквозь туманную дымку, уже золотило долины, бросало розовые блики на белоснежные шапки гор, на склонах которых темными пятнами выделялись лесные массивы. Чистый прозрачный воздух наполнял легкие, бодрил и придавал силы.

Но к полудню голубизну неба начали застилать тяжелые серо-свинцовые тучи, а вскоре закружились и белые пушинки снега. Описывая замысловатую кривую, они некоторое время парили в воздухе, а потом, как бы штопоря, опускались на землю.

Лощина, в которой расположился городок учебного автомобильного полка, километрах в семидесяти от Тбилиси, уже не первый раз за эту зиму одевалась в белоснежное покрывало. Но всегда ненадолго. День-два полежит снежок да и исчезнет под лучами зимнего солнца. Не растает, а просто испарится, как бы высохнет, не оставив даже следа.

Как помощник начальника Автобронетанкового управления Кавказского фронта, я уже вторую неделю находился в полку, выполняя с группой офицеров задание командования.

«Со снежком, с морозцем, как у нас в России, будет новогодний-то вечер, — думал я, направляясь через плац в штаб полка. — Неплохо бы такой вечер провести с семьей за новогодним столом». [4]

В штабе ожидал меня отнюдь не новогодний, но приятный сюрприз: посыльный из Тбилиси привез записку от моего начальника генерал-майора Михаила Ивановича Павелкина. Генерал сообщал, что фашистские войска выброшены с Керченского полуострова, предстоит дальнейшее развитие операции и мне необходимо сегодня же выехать в Краснодар, чтобы организовать службу технического обеспечения автобронетанковых войск.

В Тбилиси добрался поздно. Торопя шофера, — скорее в управление! — я невольно залюбовался городом. Мягкий снежок белым пухом присыпал улицы и крыши домов, посеребрил стройные кипарисы, сделал невидимыми очертания гор. Только мутная ворчливая Кура ярче, чем обычно, выделялась среди каменистых берегов да белые арки мостов, словно кружева, повисли над бурлящей водой.

Генерал Павелкин был весел и возбужден:

— Зря, выходит, вы беспокоились, что всю войну проторчим в Тбилиси. Попрощайтесь с семьей и немедленно выезжайте. Первый эшелон пятьдесят пятой танковой бригады отправляется на фронт со станции Навтлуг в час ночи. Не опоздайте!

Я взглянул на часы: стрелки подползали к 23.30. У меня в запасе не больше часа. Сборы недолги. Но и на деловые расспросы почти не осталось времени.

— Какими средствами технического обеспечения мы будем располагать? — поспешно спросил я генерала, уже надевавшего шинель.

Поняв мою озабоченность, он ответил медленно, успокаивающе:

— На днях погрузим склад бронетанкового имущества. Фронтовая ремонтная подвижная база заканчивает формирование и тоже двинется к фронту. Вслед за ней пойдет железнодорожная ремонтная мастерская.

— Но эта мастерская смонтирована в вагонах, и вряд ли удастся перебросить ее в Керчь, — заметил я. — А какие плавсредства есть у штаба фронта?

— На месте будет виднее. — Павелкин протянул мне руку. — Спешите. Через несколько дней встретимся...

Опустевший тбилисский перрон обволакивали клубы шипящего пара: эшелон готовился к отправлению. Я едва [5] успел втиснуться в офицерскую теплушку, скудно освещенную огарком свечи. Лязгнули буфера, покатились, застучали колеса. Новый, 1942 год я встретил в пути, у чугунной печурки, вместе с группой офицеров 55-й танковой бригады, которой командовал полковник Максим Денисович Синенко.

Ночью подморозило, потянула поземка, холод стал пробираться в теплушку, штрихуя стыки досок белым игольчатым узором. Разговоры смолкли, все закутались в шинели и подремывали, экономя силы — впереди нас ожидало много бессонных ночей.

3 января утром эшелон прибыл в Краснодар. Я быстро разыскал штаб фронта и через час-другой, получив необходимые сведения, довольно отчетливо представлял себе сложившуюся обстановку.

25 декабря 51-я армия под командованием генерал-лейтенанта Владимира Николаевича Львова пятью отрядами, посаженными на десантные суда, во взаимодействии с 44-й армией и силами военно-морского флота форсировала Керченский пролив.

26–28 декабря, несмотря на сильный шторм, ледостав и артиллерийский обстрел, армия высадила на Керченский полуостров четыре десанта общей численностью до 1600 человек, а 30 декабря после упорных боев овладела Керчью. В течение трех последующих дней 46-я пехотная дивизия противника и некоторые другие его части были отброшены с полуострова за Парпачский перешеек, и наши войска вышли на рубеж Киет — Сеит-Асан — Ново-Покровка, освободив около 170 населенных пунктов.

Одновременно 44-я армия, взаимодействуя с кораблями Черноморского флота, начала десантные операции в районе Феодосии. Передовой отряд, высадившийся в ночь на 29 декабря, овладел Феодосийским портом и восточной частью города. Во второй половине дня отряд завязал бой с частями 4-й горной и 8-й кавалерийской румынских бригад, подоспевшими на помощь феодосийскому гарнизону. Однако вражеское сопротивление было сломлено, и к исходу 29 декабря наши войска полностью овладели Феодосией и заняли прилегающие высоты горы Лысая. К 1 января 1942 года на феодосийском плацдарме уже закрепились две наши дивизии — 236-я стрелковая и 63-я горнострелковая. [6]

Обо всем этом мне подробно рассказал начальник отдела ремонта Автобронетанкового управления майор Круподеров.

— Хлебнули мы горя с высадкой сто двадцать шестого отдельного танкового батальона, — вздохнул он. — Штормило так, что два раза пришлось возвращать людей в Новороссийск.

Перед нами лежала карта, и я, зрительно представляя себе путь наших войск, спросил:

— А где же сейчас противник?

Майор Круподеров огорченно улыбнулся.

— Противник, к сожалению, ускользнул. Понял, что дело пахнет ладаном, бросил орудия, машины и побежал.

— А ведь он должен был оказаться в «мешке»!

Круподеров развел руками и стал пояснять, как и почему выскочили из «мешка» гитлеровские войска...

В первые дни января морозы усилились, движение судов через пролив прекратилось, и войска подвозили только корабли через порты Камыш-Бурун и Керчь. Затем, впервые за десятки лет, Керченский пролив покрылся прочным ледяным панцирем, и главные силы 51-й армии начали переходить его по льду. На помощь зиме пришли саперы, и вслед за стрелками двинулись конные обозы, автомобили, легкая артиллерия и даже гусеничные тракторы.

Днем и ночью от косы Чушка до маяка Еникальский темной извилистой лентой тянулись войска. Авиация противника, естественно, делала все, чтобы разбомбить ледовую дорогу. При каждом налете на нашем пути вставали ледяные смерчи, лед дыбился и вспухал черными полыньями. Но бойцы шли и шли. Мороз, как искусный сварщик, накладывал на трещины ледяные швы, саперы огораживали полыньи или немедленно сооружали объезды. Объездов появилось так много, что дороги стали похожи на затейливый орнамент, вытканный на белом полотне.

Шторм между тем не утихал, но командование фронта решило высадить еще один десант — в Евпатории, и это было сделано 5 января. Стрелковый батальон на мелких судах подошел к Евпатории, захватил плацдарм и при поддержке местного населения освободил часть города. Однако противник подтянул несколько частей и [7] задержал дальнейшее продвижение десантников. Командование не смогло помочь им — мешал бушевавший шторм. Горстка храбрецов около трех суток вела тяжелые уличные бои, ежеминутно ожидая подкрепления. Но море словно взбесилось, невозможно было не только высадить ни одного бойца, но даже выгрузить ящики с патронами. Весь батальон погиб в неравном бою.

А тут, как на беду, неожиданно потеплело и развезло ледовую дорогу через Керченский пролив. Переправа войск приостановилась, начались перебои в снабжении армии. Движение возобновилось лишь позднее, но зато уже не прекращалось до весны.

Противник в это время закреплялся на Парпачском перешейке и вел бои местного значения. Как только улучшалась погода, в воздухе появлялись вражеские самолеты, вели разведку, бомбили.

15 января после артиллерийской и авиационной подготовки гитлеровцы перешли в контрнаступление, нанося главный удар на фронте нашей 44-й армии. Прямым попаданием бомбы в помещение штаба был тяжело ранен командарм 44 генерал-майор Первушин и убит член Военного совета Комиссаров.

Части армии начали отходить к Феодосии. Попытка использовать 126-й танковый батальон, прибывший сюда лишь 11 января, оказалась неудачной. Вместо того чтобы бросить его целиком для контратаки на главном направлении, батальон раздробили и поротно «роздали» стрелковым дивизиям. В результате он потерял 19 танков, а существенной помощи никому не оказал.

К 18 января войска 44-й армии оставили Феодосию и отошли на рубеж Ак-Монай — Дальние Камыши. Части 51-й армии также отошли на Ак-Монайские позиции. Здесь контрнаступление противника было остановлено. Но геббельсовская печать стала превозносить «подвиг» своих двух армейских корпусов, наступавших якобы на восемь советских дивизий и две бригады. Фашистские пропагандисты, как всегда, лгали. На этом участке фронта с нашей стороны действовали только пять дивизий, да и то неполностью укомплектованных. К тому же некоторые части этих дивизий или находились в пути, или ожидали погрузки.

Через десять лет после окончания войны гитлеровский генерал-фельдмаршал фон Манштейн, руководивший [8] всеми действиями войск противника в Крыму, попытался еще раз набить себе цену. В книге «Утерянные победы» он писал, что русские будто бы потеряли 10000 пленными, 177 орудий и 85 танков. На самом же деле в Феодосии, в частности, дрался только один танковый батальон, потерявший, как уже упомянуто, 19 танков. Это простое сопоставление цифр убедительно показывает, как беспардонно лгут битые фашистские генералы.

В первой половине января на Керченском полуострове закончилось сосредоточение наших главных сил и их тылов. В двадцатых числах на полуостров перешли и все управления. Организовался Крымский фронт под командованием генерал-лейтенанта Дмитрия Тимофеевича Козлова.

В конце января кроме 55-й танковой бригады у нас появились новые танковые части и соединения, укомплектованные машинами Т-34 и КВ. Прибыл 229-й отдельный тяжелый танковый батальон. В порту Камыш-Бурун разгрузились также 39-я и 40-я танковые бригады, укомплектованные «тридцатьчетверками». 39-й бригадой командовал подполковник Вахрушев, 40-й — подполковник Калинин.

Бригаду Калинина я встречал в порту Камыш-Бурун. Общее внимание привлекли мощные, но очень подвижные «тридцатьчетверки». С первого же взгляда вызывал симпатию и невысокий, внешне строгий комбриг. Перемежая речь полюбившейся присказкой «интересный мужчина», Калинин распоряжался спокойно, уверенно, видимо, чувствовал себя «в своей тарелке».

Мы познакомились и внимательно оглядели друг друга.

— Каковы ваши замыслы, товарищ комбриг? — спросил [9] я, невольно наблюдая, как он, сняв ушанку, не спеша поглаживает ладонью широкую лысину. — С такими машинами грех сидеть на месте и ждать...

— Кого интересуют наши планы? — ворчливо ответил Иван Петрович. — Есть начальство. Куда пошлют — туда и пойдем.

Но, очевидно, Калинина самого не удовлетворило такое формальное рассуждение «службиста», и он тут же добавил:

— А вообще-то, интересный мужчина, если бы нас с Вахрушевым использовали для концентрированного удара, да еще добавили двести двадцать девятый батальон, то мы, думаю, за два дня провели бы сквозь немецкую оборону две-три наши дивизии и закрыли немцам выход из Крыма. Выпускать их живыми ни к чему.

Эти слова уже звучали совсем по-иному, и вечером, докладывая генералу Павелкину, я подчеркнул:

— У Калинина настроение боевое. В танковых экипажах преимущественно комсомольцы. В «тридцатьчетверки» просто влюблены. Ждут не дождутся настоящего дела.

— Вера в свое оружие — залог победы, — рассудительно заметил генерал и тут же перевел разговор на будничные производственные дела. Я посетовал на отсутствие необходимых ремонтных средств, несколько раз спросил генерала, что будем делать, когда начнутся бои, но Павелкин уклончиво ответил:

— Ты инженер, сам и решай.

Оснований для беспокойства за восстановление в ходе боев поврежденных танков было более чем достаточно. Из фронтовых средств технического обеспечения на полуостров перебрались только склад автобронетанкового имущества и две ремонтные части. Одна из них — гарнизонная мастерская, специализировавшаяся на ремонте колесных машин, развернулась в Керчи. Другая — подвижная ремонтная база № 49 сосредоточилась в балке, в километре от поселка Алибай. Она и была, по существу, единственной танкоремонтной базой, какой располагал фронт для обслуживания двух, а в дальнейшем трех общевойсковых армий, насчитывавших сотни легких, средних и тяжелых танков.

В состав фронта в то время входила и железнодорожная рембаза со значительными производственными [10] мощностями. Но она осталась в Новороссийске и простояла там без дела до конца операции. Перебросить ее на полуостров мы не смогли, так как база была привязана к железнодорожным путям.

В 49-й ПРБ (подвижной ремонтной базе) трудились главным образом бывшие рабочие промышленных предприятий. Они не имели навыков ремонта танков, тем более в полевых условиях. Начальник базы А. И. Лаптев хорошо знал технику, но не отличался административно-хозяйственными способностями. Правда, этот недостаток восполнял военком базы старший политрук И. И. Морозов, много сделавший для того, чтобы облегчить солдатам-ремонтникам их тяжелый труд.

Больше всего тревожило нас полное отсутствие эвакуационных средств. Без них мы чувствовали себя как без рук. Приходилось рассчитывать только на эвакуационные отделения в танковых полках и бригадах. Но они были настолько маломощны, что потребностей наших удовлетворить никак не могли. Их главные эвакосредства — тракторы ЧТЗ-60 в ту пору отличались тихоходностью и большой уязвимостью. Достаточно было одной пуле попасть в радиатор или топливный бак, и трактор выбывал из строя. А ведь «челябинцы» все время работали под огнем противника!..

Позднее командующий фронтом приказал создать армейские эвакороты и СПАМ (сборный пункт аварийных машин). Но опять мы столкнулись с трудностями: где взять для них материальную часть? Наспех собранные в машинно-тракторных станциях тракторы не намного улучшили дело.

Мало надежд мы возлагали и на войсковые средства ремонта. Армейские ремонтно-восстановительные батальоны имели лишь по одному отделению для ремонта танков, а роты технического обеспечения в танковых бригадах были укомплектованы неполностью. К тому же, как только начались бои, эти роты стали редеть — нести потери в людях и технике.

Справедливости ради, скажу прямо: полностью подготовиться к техническому обеспечению боевых действий войск в масштабах задуманной операции мы не успели и вынуждены были «изворачиваться», изыскивать средства и возможности на месте, на ходу. Причем в наши кланы непрерывно вносил коррективы противник. [11]

Например, рота технического обеспечения 55-й танковой бригады прибыла на полуостров только 3 февраля. Не успел транспорт «Красный Профинтерн», на котором находились тылы бригады, ошвартоваться в порту Камыш-Бурун, как его атаковали вражеские самолеты. В носовую часть корабля ударила бомба. Вспыхнул пожар, огонь охватил верхнюю палубу, затем проник в трюмы. Создалось критическое положение. Вот тут-то и проявились в полную меру великолепные качества советских воинов — их самоотверженность и героизм. Команда корабля, тыловые подразделения, и главным образом ремонтники, трое суток боролись с пожаром. Они гасили огонь в одном месте, но он неожиданно пробивался в другом. Языки пламени подобрались к таре с горючим. Взорвались, выбросив длинные огненные столбы, бочки с бензином и автоцистерны. Весь порт казался освещенным нестерпимо яркой иллюминацией.

С большим трудом удалось потушить пожар, но все же в огне погибло немало ценной техники, в том числе одна ремонтная мастерская и четыре автоцистерны. Когда же рота двинулась в район сосредоточения, она снова попала под бомбежку и потеряла еще одну мастерскую.

В первые же дни пребывания на фронте большие потери понесла и рота технического обеспечения бригады Калинина. На марше она тоже попала под бомбежку: две ремонтные мастерские (их на фронте обычно называли летучками) превратились в груду покореженного металла.

Наши войска готовились к наступлению, чтобы полностью освободить Крым от фашистских захватчиков. В ходе подготовки осуществлялись частные операции, захватывались населенные пункты и господствующие высоты. Немцы, со своей стороны, совершенствовали оборону и упорно дрались за каждую высотку, а на некоторых участках фронта вели артиллерийский и минометный огонь и даже предпринимали вылазки. В этих условиях все чаще стали вводиться в бой наши танки, и, конечно, росли потери. Для ремонтников начались боевые будни, заполненные напряженным трудом.

Прежде всего, стали выходить из строя танки Т-26. И не всегда от попаданий вражеских снарядов. Резиновые бандажи опорных катков не выдерживали больших [12] переходов по развороченному после дождей, а затем окаменевшему от морозов грунту.

В запасе катков не было. Что делать? Помогла русская смекалка. В Керчи, на заводе имени Войкова, взорванном еще в ноябре 1941 года, чудом сохранились небольшая вагранка и томильная печь. Кадровые рабочие — термитчик и литейщик (жаль, не осталось в памяти их фамилий) — взялись за дело. Через две недели ремонтники получили цельнолитые катки из ковкого чугуна. Правда, катки гремели по гусеницам, но танки бегали достаточно резво, на переходах не застревали и уверенно шли в бой.

Трудности наши увеличились, когда стали выбывать из строя танки Т-34 и КВ. На их ремонт пришлось целиком переключить 49-ю подвижную ремонтную базу, а восстановление танков Т-26 поручить войсковым подразделениям. Но через два-три дня стало ясно — для войск эти работы не по плечу. Тогда-то я вспомнил о 13-й стационарной ремонтной базе, оставшейся в Тбилиси. Может быть, она поможет нам? Своими соображениями поделился с генералом Павелкиным.

— Давайте попросим помощи у Закавказского округа. В тринадцатой базе много квалифицированных людей, и без ущерба для округа она может выделить нам несколько ремонтных бригад.

Генерал Павелкин, видимо, не поверил в успех моей затеи.

— Военный совет не пойдет на это.

Но я не отказался от своих намерений.

Через два дня в Автобронетанковом управлении появился незнакомый генерал с улыбчивым румяным лицом и веселыми искорками в глазах. Он долго беседовал с Павелкиным, потом подошел ко мне и без тени официальности представился:

— Вольский, генерал-инспектор автобронетанковых войск Красной Армии. Вот, приехал к вам... В распоряжение заместителя наркома Мехлиса.

— А разве он здесь? — вырвалось у меня.

— Здесь, — улыбнулся Вольский и почему-то хмыкнул. — Ну ладно, выкладывай свои нужды. В Москве мне сказали, что ты опытный ремонтник.

— Что с того, — возразил я. — Ремонтник я стационарный, до войны был начальником тринадцатой базы. [13]

А здесь совсем другое дело: полевые условия и ограниченные средства...

— Но ты предлагаешь просить людей со своей прежней базы?

«Ясно, — подумал я, — Павелкин уже доложил». И твердо ответил:

— Так точно. На тринадцатой хорошие кадры, знающие машину Т-26, а у нас их две бригады, полк да отдельные батальоны.

Генерал Вольский на минуту задумался, а затем сказал:

— Дай на всякий случай список тех, кого хотел бы заполучить. Попробую поговорить с замнаркома.

Я обрадовался и тут же попросил:

— Хорошо бы откомандировать к нам начальника производства капитана Толмачева и начальника ОТК воентехника первого ранга Карцева. Знающие люди! А пятнадцать — двадцать мастеровых они подберут сами.

— Но ведь рабочие — вольнонаемные. Согласятся ли пойти на фронт?

— Не сомневайтесь, товарищ генерал. Обещали прийти по первому зову.

— Вот как! Неплохо. Так и будем держать, — заключил Вольский и протянул мне руку.

Вскоре был подписан приказ о назначении капитана Толмачева старшим помощником начальника отдела ремонта, а через несколько дней заявился и он сам. Мы обрадовались встрече, вспоминали Тбилиси, много говорили о предстоящей работе на фронте. Позднее как-то ранним утром мне сообщили, что явилась группа гражданских людей, которые спрашивают военинженера второго ранга Галкина. Я вышел и сразу увидел улыбающееся, довольное лицо Николая Федоровича Карцева, а вокруг него знакомых рабочих тбилисской базы. [14]

Не гася своей обычной иронической улыбки, Карцев по всем правилам устава доложил о прибытии группы ремонтников. Я поблагодарил их за отзывчивость. Ведь как-никак все рабочие были «бронированными» и имели полное право остаться в тылу.

— Зачем мало людей просил, товарищ начальник? — спросил с характерным армянским акцентом слесарь Сергей Кананов.

— Многие обиделись, что их не вызвали, — подтвердил горбоносый Манукян. — Инженеры Марго Токманджан и Семенова тоже хотели ехать, но начальство инженеров не пустило, раз, говорят, не вызывали.

Честно говоря, у меня сразу улучшилось настроение. Рабочий класс — золотой народ!

— Ничего, ребята, — ответил я. — Каждый из вас стоит троих.

Все прибывшие с базы № 13 гордились своей ролью добровольцев-фронтовиков. А уж я-то знал, что мастерство таких, как С. С. Кананов, И. М. Титаренко, М. О. Аветисов, Ф. М. Шабунин, Р. X. Казаров, А. В. Селезнев, М. К. Гукасов и других, на фронте очень и очень пригодится.

— Учтите, здесь стреляют, — шутливо бросил я, наблюдая за выражением лиц «штатских». — Не испугаетесь?

— Зачем обижаешь? — откликнулся Кананов. — Теперь все воюют. Разве мы хуже других!

— Рабочий человек хоть в самом пекле свое дело делать будет, — поддержал его Карцев. — Чего теряем время, товарищ начальник? Говори, куда нам идти?

Всю бригаду я направил в расположение 44-й армии.

Нужно сказать, что после отступления гитлеровцев полуостров представлял собой настоящую пустыню: ни [15] деревца, ни кустика, выкорчеваны и сожжены даже пни и корни недавно красовавшихся здесь деревьев. От большинства поселков остались лишь развалины из крымского ракушечника и темные, наполненные снегом и грязью, ямы подвалов. Где укрыться слесарям, механикам, техникам? Где пристроиться с ремонтом? Придется вести ремонт на открытом, зачастую простреливаемом поле, там, где застыли подбитые или сгоревшие танки.

На первых порах рабочим 13-й базы пришлось очень тяжело. Все они прибыли из Тбилиси налегке, надеясь на крымское тепло, а их встретили двадцатиградусные морозы с пронизывающим свирепым ветром. Войсковые интенданты не только не могли обеспечить «гражданских» обмундированием, но несколько дней даже не кормили их — не положено!.. И все же люди, добровольно пришедшие на фронт, начали ремонтировать боевые машины. На время короткого отдыха они забирались в щели, отрытые прямо под танками, и укрывались холодным, задубевшим брезентом, чтобы хоть немного согреться.

К чести рабочих, следует отметить, что все невзгоды они переносили стойко и ни на что не жаловались. К стыду своему, о неполадках с питанием я узнал только через несколько дней.

Приехал как-то в район Парпачь, куда были отбуксированы требующие ремонта машины Т-26 (их уже начали ремонтировать тбилисцы). Первые же вопросы, которыми рабочие забросали меня, относились к положению на фронте: «Когда будем наступать?», «Почему стоим на месте?», «И не воюем вроде, а потери несем...»

— Наступать будем тогда, когда решит командование, — ответил я. — А пока наша задача — восстановить все неисправные танки. [16]

— За нами дело не станет. Работаем на совесть.

— Молодцы! А как вас встретили, как кормят, как устроились?

— Встретили нормально, — спокойно ответил за всех Карцев. Потом оглядел своих друзей и внешне равнодушно добавил: — С харчем немного туговато. Только сегодня кормить начали.

Я разволновался:

— Что же вы молчали, товарищ Карцев? Почему не сообщили? Чем питались эти дни?

— Ничего страшного. Свои запасы из мешков вытащили и доедали. Да и войсковые ремонтники иногда к котлу приглашали. А вчера уже пришло приказание начальника тыла фронта.

— Не беспокойтесь, товарищ инженер, — отозвался Кананов. — Когда брюхо свободно, голова лучше работает. Наш Аветисов, к примеру, раньше ничего не изобретал, а здесь сразу сколько придумал!

— Зачем смеешься? — беззлобно огрызнулся Аветисов.

— Какой может быть смех! Проводку с немецкой машины на «двадцатьшестерку» приспособил? Приспособил.

Я взглянул на Карцева, и тот пояснил:

— У двух танков сгорела электропроводка, а в запасе проводов нет. Как выпустить машины из ремонта? Аветисов собрал проводку с подбитых немецких танков и скомпоновал комплекты.

Аветисов, черноволосый, сухощавый, похожий на цыгана, переминался с ноги на ногу и мял в руках паклю. Я поблагодарил его за инициативу:

— Спасибо. Хороших дел стесняться не надо.

— Почему лучше Кананов про себя не скажет? — Аветисов указал глазами на друга. — Ведь это он нас [17] научил броню сверлить, съемник для подшипника балансира сам сделал. Об этом бы и рассказал...

Я заметил, как смутился Кананов, и переменил тему:

— Ну, а как вы разместились здесь?

— Вот наша гостиница, — показал Карцев на щели, вырытые под танками. — До вчерашней ночи здесь жили. Холодновато и не очень мягко, однако терпимо. А теперь обнаружили целые хоромы, и разместились, как в санатории. Свету, правда, маловато, да ведь мы народ рабочий, кое-что придумаем. Аветисов обещал люстры повесить.

Окончательно смутившийся Аветисов даже отошел в сторону.

— Ни дворцов, ни хором поблизости не видно, — оглянулся я.

— Наш дворец скрыт под ракушечником. Гляньте, товарищ военинженер. — Карцев вытянул руку в направлении развалин, под которыми виднелся обложенный камнями узкий вход. — Немцы для нас постарались. Они оборудовали бетонированный подвал. Есть там две койки и полно соломы.

В общем, настроение у тбилисских рабочих было «в норме», и это порадовало меня. Можно было переходить к другим делам, и я приказал Карцеву передать бригаду в распоряжение 44-й армии, а самому перебираться в 49-ю рембазу и начинать осваивать ремонт «тридцатьчетверок», а потом и тяжелых танков.

— А здесь к каждому из ваших рабочих прикрепите одного-двух войсковых ремонтников, пусть поучатся.

Уехал я, как говорится, с легким сердцем, хотя отлично понимал, что трудности только начинаются. Ежедневно десятки «мелочей» вставали на нашм пути и мешали нормально работать. Вот хотя бы горячая пища [18] и пресная вода. Где взять воду? На чем варить пищу? Дрова стали такой роскошью, о которой можно только мечтать. Топливо бывало в частях лишь тогда, когда фашистской авиации удавалось прорваться к Керчи и разбомбить одно-два здания. У свежих развалин сразу появлялся интендант и, словно паек по карточкам, распределял между соединениями остатки разрушенных или обгоревших деревянных строений.

В феврале частям разрешили использовать для варки пищи керосин или дизельное топливо: ими пропитывали камни из ракушечника. С помощью этого дорогого и не совсем удобного заменителя удавалось более или менее регулярно готовить горячую пищу.

Еще труднее было с водой: за ней приходилось путешествовать в тыл, за 10–15 километров. Недаром в одном из донесений политуправлению фронта военком инженерных войск батальонный комиссар Горбатенко писал, что снабжение водой «является крайне катастрофическим. Все озера с пресной водой войска выпили». В довершение всего начала подводить и погода. Сильные морозы и жестокие ветры превращали работу у танков на открытой местности в мучение. Рукавицы мешали, но без них каждое прикосновение к ледяному металлу срывало с пальцев кожу. Потом внезапно потеплело, полили дожди. Крымский суглинок, как губка впитывавший влагу, размок, дороги стали непроходимыми, и ремонтники, еще вчера страдавшие от холода, теперь насквозь промокали и увязали в грязи.

Представьте себе такую картину. Добрался ремонтник до подбитого танка. Обошел вокруг машины, а по его следам уже вспенилась желто-бурая жижа. Выпадет из рук деталь или гаечный ключ — пиши пропало. [19]

А как подступиться к ходовой части танка, когда ее прочно облепили глыбы грязи?

И все же ремонтники успешно трудились и возвращали танки в строй. Каждый понимал, что он не просто работает, а воюет, готовит победу над фашизмом.

Однажды подошел я к бригаде сержанта Александра Исаева из 49-й рембазы. Вижу, все вооружились ломами и лопатами.

— Что, в землекопов пришлось превратиться? — спросил я бригадира.

Он отер рукавом пот со лба и ответил:

— Скоро, верно, и водолазами станем. Ничего не поделаешь! Когда морозило, руки коченели, но можно было хоть под танком или у танка работать. А вчера вечером так развезло, хоть ныряй. Чистили, чистили грязюку и выдохлись, решили дождаться утра. Утром опять мороз схватил. Теперь надо вырубать машину, иначе не добраться до ходовой части. Работенка!..

— А вы пока внутри работайте.

— Внутри все исправно. Подорвалась только ходовая часть.

Распутица не приостановила боевых действий войск. С трудом вырывая ноги из грязи, шли в атаку стрелки. Утопая в размокшем грунте, двигались и танки. Но, во-первых, двигались очень медленно и часто становились мишенью для фашистских артиллеристов. А во-вторых, начались всевозможные поломки из-за чрезмерной перегрузки узлов силовой передачи. Бригада подполковника Вахрушева на 30-километровом марше от порта Камыш-Бурун до деревни Астабань потеряла, к примеру, три тяжелых танка и одну «тридцатьчетверку» только из-за технических неисправностей. Тяжелый танковый батальон майора Арканова оставил на маршрутах [20] следования четыре машины...

Ремонтники трудились тут же — на дорогах, в балках, под градом мелких бомб, под пулеметным огнем. Убитых хоронили, раненых уносили в медсанбат, а оставшиеся в живых продолжали делать свое дело и днем и ночью. К обстрелам все привыкли. Во время бомбежек отлеживались на земле или в щелях под танками и, как только чуть-чуть затихало, снова брались за работу.

А бывало, что к ремонтникам наведывались и фашистские автоматчики. Тогда слесари-монтажники, электросварщики и бригадиры бросали рабочий инструмент, хватали винтовки, гранаты и вступали в бой. И надо сказать, неплохо дрались. Однажды в районе Парпачь наши стрелки при поддержке роты танков отбросили контратаковавшего противника и заняли выгодные позиции. В этом бою был серьезно поврежден один танк. Ремонтники, двигавшиеся вслед за боевыми порядками, тут же начали восстанавливать машину.

Между тем немцы, возобновив контратаки, выбросили в наш тыл группу автоматчиков, которые просочились как раз в ту лощину, где трудились ремонтники. Первым заметил фашистов оружейный мастер комсомолец Юшков. Предупредив товарищей об опасности, он вооружился танковым пулеметом, замаскировался в стороне и внезапной очередью скосил несколько гитлеровцев. На помощь Юшкову, подхватив автоматы и пистолеты, прибежали товарищи. Они так дружно обстреливали противника, что тот не смог продвинуться вперед. А подоспевшее затем наше стрелковое подразделение уничтожило всех фашистов.

Подобные случаи бывали и в других местах. Авторитет ремонтников среди танкистов, пехотинцев и артиллеристов [21] все возрастал. Их считали уже не только «работягами», но и боевыми друзьями, которые в самую трудную минуту не подведут.

А фронт продолжал готовиться к общему наступлению. Части подтягивались на исходные позиции, еще ближе к передовой подводились и ремонтные подразделения.

Фронтовая 49-я подвижная ремонтная база выдвинулась на восточную окраину селения Семисотка, в 6–8 километрах от переднего края, и разместилась на территории бывшей МТС, от которой чудом уцелели навес и полуразрушенная кузница. Несколько подвалов стали убежищами для личного состава. Ярко проявились в эти дни организаторские способности военкома базы старшего политрука Ивана Ивановича Морозова. Он все время хлопотал, что-то добывал, стараясь создать хотя бы подобие нормальных условий для бойцов. На удивление всем, Морозов умудрился оборудовать даже... баню. Да, да, баню, что в тех условиях казалось немыслимым. Две бочки из-под горючего заменили котел, а уцелевший угол в одном из подвалов превратился в парную. Каждая ремонтная бригада по очереди мылась в этой походной бане и здесь же получала чистое белье.

Мне тоже удалось отлично помыться в «морозовской» бане вместе с капитаном Николаем Николаевичем Толмачевым.

— Не хуже, чем в Сандуновских в Москве, — заметил я, когда мы выбирались из темного подвала.

— Верно, — согласился Толмачев, — только вода немного мутновата...

Наш разговор прервали артиллерийские разрывы. Толмачев сощурился и покачал головой.

— Подобной музыки в «сандунах» не услышишь.

— И часто бывает такое?

— Вчера летали весь день. Сегодня это пока третий налет.

— А не зря ли мы так близко придвинули базу к переднему краю? — усомнился я.

— Я тоже об этом думал. И с народом советовался. Но ничего лучшего мы не нашли. Здесь хоть маленькая крыша над головой и кое-какое кузнечное оборудование. Такой роскоши больше нигде не сыщем. К тому же эвакуационных средств нет ни у нас, ни в армиях. [22]

Сюда и то с трудом доставляем машины, а если отойдем назад, совсем запаримся. Так что лучше уж здесь, под обстрелом.

* * *

Каждый фронтовик хорошо знает, что такое «солдатский вестник», или «солдатская почта». Услыхал солдат какую-нибудь реплику командира, узнал новость от связиста, поделился с товарищем догадками — и пошел слух из подразделения в подразделение, из части в часть. По пути он обрастает новыми деталями, правда переплетается с вымыслом, наблюдения подкрепляются логичными рассуждениями и выводами, — и вот уже бойцы почти безошибочно угадывают ближайшие события.

К сожалению, «солдатская почта» иногда становилась добычей вражеской разведки.

Во второй половине февраля 1942 года в наших частях стали все чаще открыто поговаривать о готовящемся наступлении. А 23 февраля немцы сбросили над Ак-Монайскими позициями, в районе Огуз-Тобе и Киет, листовки, в которых похвалялись, что знают о предстоящем наступлении русских. Стало ясно, что один из важнейших элементов успеха операции — внезапность — уже утерян. Однако подготовка к боям шла своим чередом.

Ремонтники старались вовсю и к началу наступления, к 27 февраля, вернули в строй все танки, которые можно было восстановить в полевых условиях. Инженеры и техники еще и еще раз проверяли каждую машину. Механики-водители придирчиво ощупывали гайки, шплинты, заводили и глушили моторы... Все находились в том повышенно возбужденном состоянии, которое обычно охватывает людей перед боем. Однако возбужденность вовсе не превращалась в нервную суетливость и горячку. Работы велись организованно и четко, танкисты выглядели подтянутыми, уверенными. В этом я с удовлетворением убедился, побывав в бригадах. Усилия бойцов и командиров, словно маленькие ручейки, вливались в одно большое русло, имя которому — боеготовность.

В 40-ю танковую бригаду Калинина я приехал вместе с капитаном Толмачевым. У машин напряженно трудились люди. Заместитель командира бригады по технической части военинженер второго ранга Горячев, [23] помощники комбатов и механики-регулировщики скрупулезно осматривали танки, проверяли заправку, укладку, инструктировали водителей. Мы поняли, что за людей можно быть спокойными — никто не подведет. А вот как покажут себя в бою машины?..

Лавируя между капонирами, в которых были укрыты танки, выползла «эмка». Из нее вышли заместитель командующего 47-й армией по автобронетанковым войскам полковник Дубовой и его заместитель инженер второго ранга Захаров. Сразу бросилась в глаза озабоченность Дубового. Протянув мне руку, он негромко сказал:

— Прогноз погоды тревожный. Земля начинает оттаивать. Как бы к утру не развезло.

Меня тоже волновала погода, однако я постарался успокоить Дубового.

— Не кручинься, Иван Васильевич, утро вечера мудренее... Вам ведь действовать на правом фланге, там грунт получше, с камушком. А вот Ивану Петровичу Калинину будет трудней, если развезет.

— Всем будет невесело, — махнул рукой Дубовой и пошел искать Калинина, а я «вцепился» в Захарова.

— Как с материальной частью?

— Нормально. Все на ходу.

— А зачем приехал сюда?

— Не хватает кое-каких мелочей. Может быть, Горячев поделится?

— Не криви душой, товарищ Захаров. У Горячева «тридцатьчетверки», а у тебя «двадцатьшестерки». Чем он тебе поможет? Скажи прямо: душа болит за свое хозяйство. Поэтому и решил сюда махнуть, приглядеться. Ведь верно?

Захаров смущенно кашлянул и откровенно выложил свои сомнения:

— Боюсь, что в грязи застрянем. Тогда вся наша подготовка пойдет насмарку.

— Опасения законные, но ведь вы во втором эшелоне. Бригадам Калинина и Синенко тяжелее, они будут прокладывать вам путь.

В это время из норы под одним из танков вылезли Калинин и Дубовой. Продолжая начатый разговор, Калинин громко произносил обычные в его лексиконе фразы: [24]

— Начальству виднее. Если прикажут, пойдем хоть в грязь, хоть в ливень. Наше дело — выполнять приказ.

Заметив меня, он оживился:

— А вот и начальство! Пусть докладывает кому надо.

Дубовой посмотрел на небо, вздохнул и покачал головой. Он понимал, что Калинин хорохорится только для вида, а сам, наверное, тоже тревожится не меньше других и на начальство ссылается просто так, по привычке.

Мне необходимо было ехать дальше — в 55-ю бригаду Синенко. У Калинина оставался капитан Толмачев. И хотя у него не было диплома инженера, я был спокоен: Толмачев опытный практик, настоящий русский умелец, самородок с золотыми руками. Он прямо очаровывал танкистов своим умением разобраться в любой технической «заковыке» и быстро, засучив рукава или сбросив гимнастерку, показать, как нужно работать. За что бы ни брался Толмачев, все у него спорилось...

В хозяйстве Максима Денисовича Синенко я увидел ту же картину, что и у Калинина: хлопоты механиков и техников у машин, тщательную проверку каждого танка.

Максима Денисовича, видимо, тоже одолевала тревога. Погода, будь она неладна, сулила мало хорошего. Полил мелкий, нудный дождь, дороги на глазах превращались в жидкое месиво.

— Давайте попробуем хоть одну машину на ходу, — предложил начальник штаба бригады майор Фридман.

— Можно, — согласился Синенко. — Попробуем...

Кряжистый, широкоплечий, с басовитыми нотками в голосе, он был немногословен и говорил коротко, с расстановкой.

Загудел мотор «двадцатьшестерки», машина двинулась вперед. Шла она неплохо, но на гусеницы быстро налипала грязевая подушка.

— Если дождь не прекратится, через два-три часа танки будут ползти на брюхе, — предупредил Фридман.

Убедившись, что здесь в моей помощи уже нет необходимости, я направился в бригаду Вахрушева и там встретил Василия Тимофеевича Вольского.

— Откуда бог принес? — осведомился он.

Я доложил. [25]

— Как там дела у Синенко и Калинина?

— Всех волнует одно и то же, товарищ генерал: дождь и грязь. Танки идут с трудом и недолго.

— А вы пробовали?

— Пробовали. И убедился сам.

Вольский задумался, наморщил лоб.

— Давайте и здесь попробуем.

Через десять минут одна «тридцатьчетверка», взревев мотором, прошла мимо нас. Результат тот же: гусеницы наматывали на себя тяжелые пласты грунта, машина с трудом преодолевала метр за метром, а при переключении на прямую передачу (высшую скорость) застревала и буксовала на месте.

А дождь все сеет и сеет. Земля выдыхает испарину, тонкие белесые струйки, дрожа, тянутся вверх. Эх, как сейчас нужен крепкий мороз!..

Тяжело на душе у Василия Тимофеевича Вольского. Погасли даже привычные искорки в его глазах. Опытный танкист, он понимает, чем грозит нам такая погода.

— Одного преимущества — внезапности мы уже лишились, — вслух рассуждает Вольский. — А теперь лишаемся второго — танкового удара. Доложить Военному совету? Могут подумать, что поднимаю панику. Не доложить — значит покривить перед собственной совестью. Так или иначе, а ясно одно: танкового тарана завтра не получится.

Заложив руки за спину, генерал несколько раз прошелся мимо группы молчаливо стоявших командиров, потом внезапно остановился и, ни к кому не обращаясь, решительно заявил:

— Пока не поздно, следует отложить наступление. Командир сто двадцать четвертого полковник Лебеденко тоже доносит, что на его участке танки не пойдут. Надо докладывать Мехлису — и немедленно.

Он приложил руку к козырьку фуражки и быстро направился к стоявшей в капонире легковой машине.

Глядя вслед удалявшемуся Вольскому, я искренне пожелал ему удачи. Так же как и другие командиры, я хорошо понимал, что, если мы все же начнем наступление, оно неминуемо обречено на провал: танки свою роль не выполнят. Понимал я и всю щекотливость положения Вольского. То, что мы за последнее время успели [26] услышать о заместителе наркома обороны Мехлисе, не сулило ничего хорошего. Его властолюбие, упрямство, а главное, оперативно-тактическая неграмотность могли в любое время привести к самым неожиданным решениям. Командующий же фронтом Козлов был лишен возможности что-либо делать самостоятельно, без согласия и указания представителя Ставки.

«Да, Василий Тимофеевич, — подумал я, — трудную задачу ты взвалил на свои плечи... Но пока приказ о наступлении не отменен, надо действовать».

Уже ночью, с трудом пробившись через грязь, я добрался до ремонтной базы в Семисотке. Здесь только что закончилось открытое партийное собрание. Военком Морозов рассказал, что участники собрания горячо обсуждали вопросы ремонта машин на поле боя. Коммунисты единодушно решили: как только начнется наступление, они пойдут вслед за танками и будут исправлять повреждения на месте.

Всю эту долгую, томительную ночь ремонтники готовили инструмент, подбирали детали, ладили цепи противоскольжения на полуторку с электросварочным аппаратом. В общем, серьезно готовились к боевым действиям, понимая, что предстоит выдержать трудное, но почетное испытание.

Медленно подступал рассвет. К утру дождь ненадолго прекратился, но его сменил густой туман. Мы поглядывали на часы, словно хотели поторопить время. Непривычная тишина давила на уши, заставляла разговаривать шепотом.

И вдруг, разрывая тишину, ударила гаубичная батарея. За ней — другая, третья... Скоро мощный гул стал сотрясать землю. В точно назначенное время артиллерия и минометы открыли огонь по многочисленным, заранее засеченным целям. Медленно, глубоко вгрызаясь в мягкую землю, пошли вперед машины 55-й бригады и 229-го отдельного танкового батальона.

Видимо, генерал Вольский не смог убедить командование в необходимости повременить с началом боевых действий. Наступление началось. Вся надежда была теперь только на героизм и отвагу войск...

С тех пор прошло 20 лет. Я листаю ставший достоянием архивов журнал боевых действий 51-й армии и будто снова вижу то, что происходило тогда, 27 февраля, [27] на крымской земле, у Джанторы и Тулумчака, у Кой-Асана и Крым-Шибани... Вот несколько строк из скупых записей в журнале. Всего несколько строк, но как много говорят они о событиях на фронте!

«Под прикрытием тумана пехота шла в расчлененных колоннах. На правом фланге противник, не оказывая сопротивления, за исключением редких выстрелов по танкам, бросая оружие, бежал. На левом фланге наступающие части противник сдерживал сильным огнем минометов и артиллерии из районов юго-восточнее Корпечь, Кой-Асан и Крым-Шибань... К исходу дня, в результате дождя, дороги испортились, грунт размок и трудно проходим для танков, действия танков ограничены».

«Действия танков ограничены...» Это означало, что машины не могли развивать нужную для атаки скорость, застревали в грязи, подрывались на минах, становились мишенью для вражеских снарядов. Но оставшиеся в живых танкисты нередко продолжали драться в пешем строю, взяв в руки танковые пулеметы, автоматы и ручные гранаты.

Бережно раскрываю еще один архивный документ — донесение начальника политотдела 51-й армии бригадного комиссара Масленова.

«Исключительную отвагу в этих боях проявили танкисты. Командир танковой роты, из бригады Синенко, лейтенант Горячев вывел свою роту на окраину селения Тулумчак, где засело до батальона гитлеровцев. Расстреливая противника в упор из пулеметов, он увлекал за собой пехоту. От брошенной на жалюзи танка бутылки с горючей жидкостью танк Горячева загорелся. Но не растерялся молодой командир. Он снял танковый пулемет и, захватив несколько пулеметных дисков, выскочил из пылающего танка и вместе с пехотой продолжал атаку. До двадцати человек гитлеровцев нашли себе в этот день могилу от пуль, посланных лейтенантом Горячевым».

С другой стороны к окраине Тулумчака вышла танковая рота комсомольца Стародубцева. Обойдя встретившийся на пути солончак, танкисты подмяли под гусеницы минометную батарею противника вместе с ее прислугой, расстреляли группу автоматчиков и ввели в селение подразделение нашей пехоты. [28]

Нелегко достался нам Тулумчак. Гитлеровцы сопротивлялись отчаянно и неоднократно бросались в контратаки при поддержке танков. Только к исходу дня противник начал отходить. Но к этому времени бригада Синенко уже потеряла больше десяти танков.

Потери понесли и части бригады Калинина — у селения Корпечь, и 229-й батальон тяжелых танков. И опять-таки кроме повреждений, полученных от огня противника, на нас буквально свалились многочисленные поломки из-за перегрузок машин, барахтавшихся в размокшем грунте...

Эти дни неразрывно связаны для меня с именем командира отдельного батальона тяжелых танков майора Федора Степановича Арканова. Тяжелый батальон Арканова действовал на главном направлении с задачей прорвать оборону противника севернее Кой-Асана и открыть путь на Владиславовку — сильный опорный пункт гитлеровцев. Владиславовку опоясывали глубокие траншеи и хорошо оборудованные дзоты. Немцы подтянули сюда мощную артиллерию и другие средства. Они, видимо, понимали, что наши войска, прорвавшись через Владиславовку, выйдут к Гнилому морю, к Перекопу и фактически обеспечат успех задуманной операции.

С наблюдательного пункта армии батальон Арканова был виден всего несколько минут. Затем скрылся в тумане. Лишь по удаляющемуся шуму моторов да по резким выстрелам пушек угадывалось дальнейшее продвижение машин.

Вскоре Арканов доложил по радио, что ворвался в селение Крым-Шибань, уничтожил свыше батальона пехоты противника, две артиллерийские батареи и вышел к высоте 69,4, прикрывавшей Кой-Асан с северо-востока. После этого радиосвязь прервалась. Лишь через несколько [29] часов стало известно, как дальше развернулись события.

Противник обрушил на батальон лавину артиллерийского и минометного огня. Однако у фашистов тогда еще не было ни противотанковых пушек, ни бронебойных снарядов, которые пробивали бы броню КВ. И танки, маневрируя, продолжали продвигаться вперед.

Часть машин на правом фланге уже утюжила траншеи противника, когда левофланговая рота почему-то замялась и начала медленно отходить, ведя огневой бой. Видя такое, Арканов на танке опередил отходившую роту и, подавая команду «Делай, как я!», повел ее в сторону противника. Невдалеке — окопы, за бруствером мелькают плоские каски гитлеровцев. То там, то тут видны огненные всплески выстрелов. Пули и осколки снарядов барабанят по броне.

Сильный взрыв потряс машину комбата. Содрогнувшись всем многотонным корпусом, она остановилась и как бы осела на корму. Двигатель заглох. В боевом отделении что-то загремело, ударившись о днище. Потом все смолкло. Только град осколков продолжал барабанить по башне.

Арканов очнулся в углу боевого отделения — между корпусом танка и ограждением пушки. Над ним склонился бледный механик-водитель. Рядом лежал командир орудия. Он пытался что-то сказать, но только беспомощно шевелил губами.

«Где батальон?.. Есть ли связь со штабом?..» — спросил майор, отирая рукавом гимнастерки холодный пот с лица.

В башне танка, на том месте, где стоял прицел, зияла дыра. Взрывной волной разорвавшегося на броне снаряда прицел вышибло из гнезда. Падая, он переломил руку оглушенному взрывом Арканову.

Несколько минут радист старался связаться с батальоном или штабом армии. Но в эфире стоял несусветный хаос. Необходимо было любым путем завести двигатель, чтобы уйти к своим. Неоднократные попытки не дали результатов: повреждена электросеть, не работает стартер. Воздушные баллоны оказались разряженными.

Что делать? Оставить танк противнику и через ближайшую балочку выйти к своим, захватив танковые пулеметы? [30] Или дожидаться помощи, защищаясь до последнего снаряда и патрона? Комбат знал, что в армии нет средств, которые могли бы эвакуировать KB из-под огня противника. Надеяться можно только на боевую машину, но вряд ли кто выйдет из боя и займется эвакуацией. Ведь батальон выполняет боевую задачу, и снять хоть один танк из боевых порядков невозможно.

Комбат предложил экипажу покинуть танк и пробираться к своим.

Но танкисты, проведшие вместе с майором уже не один бой, наотрез отказались покинуть командира.

Немцы не спешили атаковать одиночный танк. Они, верно, решили, что все погибли и машина от них не уйдет.

Минута текла за минутой. Издалека доносился гул боя. Слева по балке медленно приближался КВ. Судя, по башенному номеру, это был танк командира роты.

Но что сделает в такую топь одна машина, когда и сама днищем утюжит грунт? Однако она развернулась и стала кормой подходить к танку комбата, намереваясь взять его на буксир. В это время неподалеку с треском разорвался фугас, за ним второй, третий... В небо взвились десятки земляных вееров. Густой дым разделил два танка. А когда обстрел внезапно прекратился, пришедшей на подмогу машины уже не было. К тому же осколком снаряда заклинило башню, и экипаж комбата лишился возможности вести круговую оборону. Теперь немцы могли взять танк голыми руками.

И все же экипаж не потерял надежды на помощь. Долгими казались минуты ожидания. И вот в той же балочке снова показался КВ. Лавируя между множеством воронок от снарядов, он подошел вплотную к машине Арканова, готовясь к буксирной сцепке. Заряжающий командирского экипажа уже открыл люк. Он только успел крикнуть: «Комбат просит передать баллон с воздухом», как снова начался огневой налет. Несколько минут разрывы сотрясали землю, а когда стрельба утихла, танкисты Арканова увидели, что рядом снова нет никого.

Однако комбат не сомневался, что его распоряжение выполнено. Выйти из танка, чтобы посмотреть, не оставлен ли неподалеку воздушный баллон, вызвался заряжающий комсомолец Братковский — юркий крепыш небольшого [31] роста, которого танкисты ласково называли «братком».

— Давай, браток, ныряй, как рыбка, да будь осторожен, — напутствовал юношу комбат.

Братковский выбросился через приоткрытый башенный люк, скользнул на животе по башне на корму, оттуда скатился на землю, прижался за гусеницей и вдавился в размокший суглинок. О радость! В нескольких метрах между глубокими канавами от гусениц танка краснел воздушный баллон.

«Браток» ползком добрался до бесценного баллона, бережно прижал его к правому боку и пополз обратно к своей машине. Но как подать баллон в танк? Через башенный люк? Нельзя. Гитлеровцы из пулемета прикончат самого и продырявят баллон. Нужно пробраться к десантному люку, откопав траншею под днище.

Для крота это труд обычный, для человека — почти непосильный. И все же смельчак добрался до десантного люка, армейским ножом и руками проделав траншею. Люк открылся: товарищи заранее отвернули задрайки. Бережно подхватили они баллон с воздухом, а за ним втянули измазанного, обессилевшего, но счастливого Братковского.

Однако получить баллон с воздухом — полдела. Нужно еще завести машину. А это не просто: в соединениях воздушной магистрали нет необходимой плотности. Наконец устранено и это препятствие. Баллон присоединен, давление — 60 атмосфер. Это — на одну-две попытки. Заведется мотор — все спасены, не заведется — снова жди помощи или выбирайся из танка под вражеский огонь через проделанный Братковским ход. День уже на исходе, а ночью, в темноте, непременно пожалуют фашистские подрывники...

Механик-водитель медленно открыл вентиль редуктора. Мотор звеняще взвизгнул, сделал один оборот и... остановился. Но уже в следующее мгновение он рывком провернулся и, словно торжествуя, загудел. В боевом отделении запахло сгоревшей соляркой, глаза защипал едкий синеватый дымок. Танкисты заняли свои места. Гудя и вздрагивая, ожившая машина медленно поползла в сторону своих войск. Немцы заметили это, открыли артиллерийский и минометный огонь. Но обстрел уже был не страшен. Через час танк Арканова вышел к северо-восточным [32] скатам высоты 69,4, где сосредоточились все подразделения батальона.

Шесть с лишним часов пробыли танкисты на территории, занятой противником. Все это время раненый коммунист Арканов, изнемогая от боли, поддерживал воинский дух своего экипажа.

Утром мы осмотрели танк комбата и обнаружили, что броня чудесной машины выдержала свыше тридцати попаданий вражеских снарядов...

Вспоминается мне и другой пример замечательного мужества танкистов и ремонтников. В том же бою у переднего края противника основательно застрял тяжело поврежденный танк командира роты лейтенанта Тимофеева. Из-за отсутствия необходимых эвакуационных средств отважному экипажу (механик-водитель Остапин, командир орудия Горбунов, стрелок-радист Чирков) пришлось просидеть в своей боевой машине более двух недель под самым носом у гитлеровцев. А произошло это так.

В ночь на 28 февраля экипаж лейтенанта Тимофеева не вернулся в район сбора. Связь отсутствовала. Посланный Тимофеевым стрелок-радист Чирков только под утро добрался в штаб батальона.

— Машина подорвалась на минах у переднего края противника, — доложил он.

— А немцы как? — спросил связного военком батальона Иван Георгиевич Лащилин.

— Несколько раз пришлось отбиваться пулеметами...

— И ничего, держитесь?

— Держимся! Будем держаться, пока не придет подмога.

Получив продукты и ручные гранаты, Чирков отправился в обратный путь. Это было 28 февраля 1942 года.

7 марта я с трудом пробился сквозь метель к высоте, где находился штаб батальона. И первое, что услышал: экипаж лейтенанта Тимофеева еще сидит в своем танке...

Увезенного в тыл Арканова заменил такой же энергичный и деятельный командир майор Хроменков.

— Сегодня танк Тимофеева замолчал, — сказал комбат, тяжело вздохнув. — Не слышно ни орудийных выстрелов, ни разрывов гранат. А ведь эта музыка звучала много дней... [33]

— Что с людьми?

— Вчера посылал разведчика. Новости не очень веселые. Кончились продукты, израсходованы ручные гранаты. Гитлеровцы подползают вплотную, стучат по броне, кричат: «Рус, сдавайс!» Ребята страдают от холода, ноги немеют от сидячего положения. Но знаете, что замечательно, — оживился Хроменков, — Тимофеев передал через разведчика: «Если кому удастся пробраться, пусть несет не жратву, а ручные гранаты». Мы уже все подготовили. Военком Лащилин подбирает людей. Через полчаса выйдут.

— А что, если послать к Тимофееву не обычных солдат, а ремонтников из взвода техобеспечения?

Хроменков радостно хлопнул себя ладонью по лбу:

— Идея! Сейчас обмозгуем... — и выбежал из землянки. Минут через десять он вернулся с сияющим лицом.

— Лащилин согласен. Ремонтники и разведчиков заменят, и повреждения осмотрят. А там, глядишь, с их помощью танк доберется своим ходом домой...

Двое лучших ремонтников-комсомольцев и тракторист взяли вещевые мешки с продуктами и ручными гранатами и скрылись в мучнистой мгле.

Мы нетерпеливо поглядывали на часы и, чего скрывать, волновались. Успокаивало лишь одно: старшим группы был Хасан Алиев — опытный мастер и смелый, смекалистый боец.

Ждали мы больше часа. И вдруг сквозь вой ветра до нас донеслись разрывы мин и пулеметная строчка. Десятки осветительных ракет повисли в ночном небе.

— Началась ведьмина свадьба! Теперь до утра не успокоятся, — угрюмо проговорил Хроменков. — Как бы не погибли ребята...

Но все обошлось благополучно. Добравшись до танка, бойцы осмотрели его и выяснили, что под огнем противника, да еще на минном поле, сделать ничего нельзя. Танк накрепко вмерз в грунт. Без специальных эвакосредств и сложной подготовки даже несколько тягачей не смогли бы сорвать машину с места.

Фашисты заметили наших людей в тот момент, когда один из бойцов, взобравшись на башню, передавал экипажу последний вещевой мешок. Во время обстрела [34] ремонтники отлежались под кормой танки, потом переползли через минное поле и без потерь вернулись к своим.

Только на семнадцатые сутки, когда 229-й батальон вместе со стрелками и танкистами других частей снова атаковал немцев на этом участке и отбросил их, экипаж лейтенанта Тимофеева вышел наконец из танка. Усталые, чумазые, заросшие густой щетиной, еле передвигая затекшие ноги, танкисты выстроились у своей машины. Лейтенант Тимофеев доложил о прибытии экипажа. А танком сразу же завладели ремонтники и через день сдали его Тимофееву «в лучшем виде»...

Общая обстановка на фронте оставалась тяжелой. Случилось то, чего опасались многие командиры, о чем своевременно предупреждал Мехлиса генерал Вольский. Наше наступление фактически захлебнулось. За первые два дня войска фронта продвинулись на левом фланге на 8–12 километров, в центре прошли только 5 километров, а восточнее Крым-Шибани так и остались на прежних позициях. Внезапно наступившая распутица сковала подвижность войск, вызвала бесплодные потери в живой силе и технике.

Особенно почувствовали это танковые части. Десятки тяжелых, средних и легких машин с порванными коробками передач, с пожженными главными фрикционами, с разбитыми гусеницами застыли на боевых маршрутах на виду у противника. Несколько «тридцатьчетверок» остановились из-за повреждений двигателей.

Чего стоила нам грязь и распутица, можно судить по такой короткой справке: 17 мощных танков KB вышли из строя только из-за чрезмерных перегрузок силовой передачи. О других машинах и говорить не приходится. Бригада Вахрушева, например, сохранила только восемь «тридцатьчетверок», семь тяжелых и несколько легких танков. А в бригаде Калинина вне строя оказались 17 машин.

Короче говоря, мы столкнулись с необходимостью быстро ремонтировать танки всех типов. Все силы технических подразделений были брошены на эту трудную и важную работу. Однако дело осложнялось острой нехваткой запасных частей, узлов и агрегатов. На складах их не было, и ремонтники попали в очень тяжелое, я бы сказал, катастрофическое положение. [35]

Это вынудило командование фронта добираться от Москвы срочной доставки запасных частей и агрегатов самолетами (перевозка по железной дороге заняла бы минимум полтора-два месяца). И Москва не оставила нас в беде. На фронтовые аэродромы и в Новороссийск стали прибывать транспортные самолеты с танковыми двигателями, коробками передач, запасными частями. Темпы работ нарастали, и с недавнего поля боя начали возвращаться в части отремонтированные танки.

Раны, полученные нами во время неудачного наступления, постепенно залечивались.

* * *

Глубокие колеи, проделанные гусеницами, то расходясь, то вновь пересекаясь, уходят на юго-запад и исчезают в туманной дали. Заправив полы шинелей под поясные ремни, вместе с военкомом Автобронетанкового управления фронта бригадным комиссаром Соломко мы бредем по топкому суглинку. Наши сапоги обросли глиной, каждый шаг стоит больших усилий.

Соломко только недавно пришел в наше управление. Несколько дней он объезжал части, знакомился с танковыми бригадами и батальонами, а затем предложил мне:

— Ну-с, теперь давайте посмотрим, что делается в ваших ремонтных хозяйствах.

Я с радостью согласился, и мы отправились на ремонтные точки.

Высокий, костистый Петр Михайлович Соломко запыхался. Остановившись на минуту, чтобы передохнуть, он шутливо заметил: [36]

— На вашей душе грех, инженеры. Машины в парке держим, а сами на своих двоих еле движемся. Не хотят ваши автомобили по крымской грязи ходить, буксуют! Вы что, рассчитывали воевать на асфальте? Невольно сейчас коняку вспомнишь: она не забуксует. А может, возьмем трофейный тягач «крауз»?

— Это же единственная машина на рембазе, — замечаю я. — Только на ней и доставляем агрегаты к месту ремонта. Если мы на нее сядем, что будут делать ремонтники?

А вот насчет коняки — другое дело. Сейчас кавалерийская техника в большом почете. Только вы, товарищ бригадный комиссар, опоздали со своим предложением.

— Кто же меня опередил, если не секрет?

— Военинженер третьего ранга Локотош. Энергичный, боевой офицер с незаурядными организаторскими способностями.

— Любите вы расхваливать своих людей, — беззлобно упрекнул Соломко и поинтересовался: — Где, кстати, он служит?

— В пятьдесят первой армии. Руководит ремонтом и снабжением бронетанковой техники. Хвалю его не зря. Потерь в армии много, и Андрей Владимирович Локотош денно и нощно носится от танка к танку, налаживая ремонт. С первых дней наступления он подобрал себе коняку и почти не слезал с седла. Жаль только, ее недавно подбили. Ехал он к ремонтникам, а немецкая мина и упади прямо под ноги лошади. Животина повалилась замертво.

— А инженера не зацепило?

— Целехонек. Седло с убитой коняки на себе приволок в Семисотку... [37]

Проверяя ход ремонта танков, мы с комиссаром Соломко прошагали по грязи не один десяток километров.

Подходим как-то к KB с распластанной гусеницей. Трансмиссионный люк откинут, из люка торчат две пары грязных сапог. Окликнули. Один из ремонтников опустился на землю. Это был мой старый знакомый Николай Карцев. Как всегда, он сам участвовал в исправлении повреждений. Прядь волос прилипла к его влажному от пота и масла лицу, по щекам расползлись темные подтеки, но глаза добродушно улыбались.

— Товарищ бригадный комиссар... — начал было докладывать Карцев.

Соломко остановил его:

— Ты лучше присядь, отдохни и расскажи обо всем по порядку.

— Что же тут рассказывать? Машина подорвалась на мине. Гусеница разорвана, каток разбит. Каток заменили, а потом обнаружили, что еще роликовый подшипник в коробке рассыпан. Это уже хуже. К счастью, нашли такой в батальонном комплекте. Сейчас прикидываем, как бы заменить его не вынимая коробки.

Через несколько минут из трансмиссионного отделения вылез бригадир — сержант Исаев. Голова его обмотана грязной тряпицей. На ней расплылось большое бурое пятно.

— Ранен?

— Царапнуло осколком.

— Только что, — пояснил Карцев, — над нами кружил «мессер» и строчил из пулемета. Фашистские минометчики тоже прислали несколько подарков. Вон, глядите...

Вокруг танка зияли свежие воронки.

— В танк все-таки не попали, — с радостью сказал Исаев. — А мы проживем!

Соломко насупился. Не понравилась ему такая бравада. Чуткий коммунист, он высоко ценил храбрость, но не оправдывал показной удали и бесцельного риска. А в реплике Исаева угадывалось именно это.

— Когда потребуется, любой из нас не пожалеет себя. Но зря под пули голову не подставляйте, — спокойно сказал Петр Михайлович и зашагал к следующей машине, темневшей на фоне серо-свинцового неба. [38]

Здесь мы встретили капитана Толмачева. Я звал, что во время атаки Толмачев двигался за танками по следам гусениц. Останавливаясь у каждой подбитой или застрявшей машины, он консультировал экипажи, подсказывал, что и как нужно делать, а если требовалось, брался за инструмент сам.

Внешне Карцев и Толмачев не похожи друг на друга. Но в их характерах, в любви к технике, в самоотверженном труде было много общего. Толмачев знал дефекты каждого танка, остановившегося на поле боя. Поэтому мы получили у капитана исчерпывающие сведения. Вынув из планшетки свои записи и просмотрев их, он заверил, что если не подведут снабженцы, то через 10–12 дней будут восстановлены все машины.

Дальше мы пошли вчетвером. На «пятачке», где совсем недавно кипел бой, стояли пять тяжелых танков. У одного из них трудилась бригада ремонтного взвода 49-й базы. Командир взвода воентехник 1 ранга Яков Головченко, молодой офицер с отличной строевой выправкой, доложил, что все идет нормально и он надеется закончить ремонт через три дня.

К командиру взвода подошел бригадир старший сержант Иван Рычков. Поправив сдвинутый на затылок танковый шлем, сержант огорченно сказал:

— У этой машины тоже размололо ролики подшипника. Придется ставить новый, а он у нас последний...

— Верно, последний, — подтвердил Головченко. — А ставить надо. Не солить же его!

Я внимательно приглядывался к Рычкову. Голос его звучал хрипло, простужевно. Веки набухли и покраснели. В углах рта запеклась черная корка.

— Что с бригадиром? — спросил я у Головченко.

— Это от недосыпания. Все у нас в последнее время урывают на сон не больше двух-трех часов в сутки.

— Так нельзя. Люди измотаются, и работу не ускорите. Время на отдых выкраивайте обязательно!.. Ну а как с запчастями? — спросил я Толмачева.

— Плохо. Самолеты подкидывают, но маловато.

— А других источников снабжения разве нет? — поинтересовался бригадный комиссар Соломко.

— Есть-то есть, — согласился Толмачев, — иначе мы бы давно запарились. Только источник этот вынужденный. [39]

— Какой же?

— Машины из числа безвозвратных потерь. Мы снимаем с них все, что только можно.

— Но ведь такие танки находятся, как правило, у самого переднего края противника, — не то спросил, не то уточнил Соломко.

— Так точно, товарищ бригадный комиссар. Немцы держат эти машины под прицельным огнем, и добираться до них очень трудно. Делаем это только по ночам, да и то с опаской.

— Были потери? — сдвинул брови Соломко.

— Самые малые. На войне не без этого.

— Часто бывает так, — вмешался в разговор Карцев, — немцы сидят в своих норах и молчат. А услышат стук молотка, тут же заводят «сабантуй», палят без передыху. Наши ребята отлеживаются под танком, а когда все стихнет, ползут к своим.

— Ремонтники в роли пластунов? — повернулся ко мне Соломко.

— И верно, — подтвердил Толмачев. — Один сержант у нас так наловчился, что за одну ночь по два-три раза пробирается к подбитым танкам. Изучил каждую кочку, каждую выемку и отправляется в путь словно на склад или в универмаг.

— Вы этого сержанта берегите, — предупредил Соломко.

Все понимающе переглянулись. Бригадный комиссар Соломко за очень короткий срок стал известен в войсках своей заботой о людях. К провинившимся относился строго, но смелых и находчивых не забывал никогда.

Много часов провели мы в тот раз с комиссаром в ремонтных бригадах. И везде видели: люди горели на работе, никто не пожаловался на трудности, не обратился с личной просьбой.

Уже в Семисотке, прощаясь перед отъездом в штаб, Петр Михайлович Соломко тепло сказал:

— Спасибо, инженер. Не зря ты своих людей хвалил. Руки у них действительно золотые, а сердца...

Он не договорил и направился к машине. «Спасибо и тебе, комиссар, — подумал я, — что оценил труд ремонтников. Мало сказал ты слов, но понял много. Спасибо тебе еще раз!» [40]

Утром я отправился к своим старым товарищам — рабочим 13-й базы. Здесь проводился более сложный ремонт, главным образом танков Т-26. Тбилисцы, используя свой опыт, фактически возглавили все более или менее ответственные ремонтные работы. Они смело заменяли агрегаты и сами же ремонтировали поврежденные. Перебирали коробки передач, бортовые и главные фрикционы и даже не сторонились небольшого ремонта двигателей. «Штатские бойцы», увидев меня, забросали вопросами, на которые я, честно сознаюсь, не мог ответить.

— Почему в такую грязюку наступать пошли? — спросил мастер Шабунин. — Надо было начинать раньше или повременить маленько.

— Ва, какой умный! — перебил его Манукян. — У тебя совета не спросили, когда фашиста бить надо.

— Его всегда бить надо, — рассудительно заметил Шабунин, — только с умом.

— Тебя бы и назначить командующим, — съязвил Манукян.

Он шутил, но заметно было, что парень еле держится на ногах, осунулся, потемнел лицом. И почему-то все время почесывался.

— Что с тобой? — спросил я. — Устал, не выспался? Манукян сконфузился и спрятался за спины товарищей. Его выручил Кананов.

— Нам, товарищ начальник, паразит спать не дает. В подвале арийцы жили, а потом мы устроились. В соломе полно паразитов. Манукян совсем замучился, не спит. Его заграничный паразит больше кусает.

Я невольно улыбнулся.

— Беда невелика. Завтра вам пришлют порошок против всяких паразитов. Расскажите лучше, как с ремонтом?

— С ремонтом полный порядок, — бойко ответил Кананов. — Запчасти есть, агрегаты сами ремонтируем и что ни день даем три-четыре машины.

— Очень хорошо. Я ведь говорил, что каждый из вас стоит троих. Ну а с питанием наладилось?

— В лучшем виде. Командир теперь хорошо кормит, только просит скорее давать танки.

— Верно, — подтвердил слесарь Селезнев. — Солдатские щи нынче хлебаем с добавкой. [41]

У ремонтников 13-й базы было отличное настроение, и я уехал со спокойной душой: эти не подведут.

А фронтовая жизнь текла своим чередом. Шли бои, разведчики вели поиск, время от времени гремела артиллерия, с противным скрежетом рвались мины... Обычные фронтовые будни! Но эти будни были наполнены героизмом и трудовой доблестью.

Я уже говорил, что несколько наших танков осталось в ничейной зоне. Мы, конечно, стремились отбуксировать машины в расположение своих войск. Но гитлеровцы постоянно держали местность под прицельным огнем. Чтобы вывести хотя бы один танк, приходилось проявлять много изобретательности, смелости и находчивости. Вот одна из привычных картинок того времени.

Улучив удобный момент, к танку, вдавливаясь корпусом в землю, ползет ремонтник. К ноге или к поясу привязана тонкая веревка, которой он потом подтянет буксирный трос. Буксир соединен с тягачом, замаскированным в укрытии. Немцы стреляют, вспахивают землю минами, а солдат, переждав обстрел, выплевывает набившуюся в рот землю и ползет дальше. Вот он уже у цели. Трос прикреплен, наблюдателю подается сигнал, и тягач, загудев мотором, медленно тащит танк в ближайшее укрытие.

Многие из ремонтников применяли и такой метод. Чтобы подобраться к танкам, оставшимся на «ничейной» земле, прорывали неглубокие траншеи и, стараясь не привлечь внимания немецких снайперов, пробирались по ним ползком, быстро исправляли повреждения. А закончив работу, заводили двигатель, и мертвый танк неожиданно оживал.

Факты, о которых я вспоминаю, на первый взгляд не очень значительны. Но сколько смелости и преданности воинскому долгу скрывается за каждым из них. Ради спасения боевых машин ремонтники шли, что называется, в самое пекло.

Не знаю, жив ли сейчас сержант Андрей Чешуйко. Этот бесстрашный тракторист из роты технического обеспечения за несколько часов короткой безлунной ночи вытащил с поля боя шесть легких танков. Причем делал он все не с лихостью и безрассудством, а со степенностью и смекалкой настоящего рабочего человека. [42]

— До скорого свиданьица! — обычно взмахивал рукой Чешуйко и влезал в кабину своего трактора.

На малом газу он добирался до ближайшей балки или воронки от крупной бомбы, затем «спешивался» и с концом троса в руках полз к поврежденной машине. Не спеша, почти бесшумно накидывал трос на буксирный крюк и полз обратно. Убедившись, что его не заметили, Андрей Чешуйко включал мотор и уводил трактор вместе с танком в укрытие. Пока всполошившиеся немцы подвешивали осветительные ракеты, посылали снаряд за снарядом или простреливали темноту ночи трассирующими пулеметными очередями, сержант уже успевал доложить командиру, что «дело сделано».

Жаль, что во время одного из таких рейдов наш замечательный тракторист был ранен. Произошло это так.

Подползая к очередному танку, Чешуйко услышал слабый стон. Сержант осторожно влез в танк и, осветив карманным фонариком боевое отделение, увидел раненого танкиста. «Держись, друг, скоро будешь в медсанбате». Чешуйко умело перевязал раненого, положил ему под голову шинель и только после этого пополз к своему трактору. Через минуту машина с раненым танкистом двинулась вслед за трактором.

Утренняя заря уже начала золотить горизонт. Немцы открыли ураганный минометный огонь, но трактор и танк продолжали уходить. В назначенном командиром роты месте Чешуйко рывком взял рычаги на себя. Трактор резко клюнул радиатором и сразу заглох. Подбежавшие бойцы увидели обескровленное лицо тракториста. Голова его бессильно поникла на грудь, но руки не выпускали рычагов. Тракторист, тяжело раненный осколком мины, был без сознания...

Имена ремонтников и эвакуаторов становились известными в частях, как и имена наиболее отличившихся разведчиков или снайперов.

Комсомолец Еремин непроглядной ночью подвел свой трактор почти вплотную к поврежденному танку, стоявшему неподалеку от переднего края обороны противника. Привычными, уверенными движениями взял машину на буксир и потянул. Услыхав гул мотора, гитлеровцы подняли беспорядочную стрельбу. Просверливая тьму воем и грохотом, то впереди, то позади трактора рвались мины. Надо бы выскочить из кабины и залечь в [43] воронке. Но Еремин дорожил каждой минутой и продолжал движение. Осколком мины у трактора пробило топливный бак, и топливо потекло на землю. Если бы водитель замешкался, то погубил бы и машину и себя. Но этого не случилось. Еремин, остановив трактор, быстро законопатил пробоину обтирочными концами и благополучно увел танк в ближайшую балку.

Видя, как ежедневно оживают и возвращаются в строй подбитые советские танки, гитлеровцы применили новую тактику: начали методично обстреливать все поврежденные машины, находившиеся у них на виду. Работать стало еще труднее. Количество убитых и раненых ремонтников начало расти. 11 марта, например, возле одного из наших поврежденных танков во время артиллерийского обстрела одновременно погибло семь человек.

В это же время в танковой бригаде Калинина произошел редкий случай. Немецкий снаряд угодил под днище танка KB, который ремонтировался на поле. Взрывом были убиты только что подошедшие сюда адъютант штаба батальона старший лейтенант Лукин и командир взвода лейтенант Горбачев, а бригадир ремонтников сержант Дураков ранен. Когда мы с одним из офицеров бригады подошли к танку, под ним еще дымилась развороченная снарядом земля. Обстрел продолжался, но ремонтники, собрав разлетевшийся в стороны инструмент, как ни в чем не бывало принялись снова за работу. Помню одного из слесарей. Уже пожилой, с проседью в черных усах сержант вслух рассуждал сам с собой на родной ему украинской «мове»:

— Ось яке цикаве дило! Невмысно пид танк нэ попадэшь. Але на тоби, нимець навгад шпурляв, а прямо в циль, та ще пид танк. То правду люды кажуть, що николы не знаешь, де знайдешь свою смерть.

Потом неожиданно украинец погрозил кулаком в сторону немецких позиций и уже по-русски твердо и звучно проговорил:

— Все равно тебе, гаду, конец придет. Мы еще до тебя доберемся!

В середине марта к нам на фронт, по настоянию Мехлиса, прибыла группа специалистов Кировского завода во главе с заместителем главного конструктора Афанасием Семеновичем Ермолаевым. В новеньком, [44] остро пахнущем овчинном полушубке, перетянутом кожаным ремнем, в серой ушанке и черных валенках, он легко выпрыгнул из автобуса, прикатившего с аэродрома в Семисотку. Наспех представившись и пожав нам руки, Ермолаев стал интересоваться, как ведет себя детище кировцев — танк KB, и попросил подвезти его к застрявшим после боев машинам.

— Так-так, — коротко бросал он, осматривая танки. — Ясно. Едем дальше.

Мы ехали дальше, и снова я слышал негромкие восклицания Афанасия Семеновича:

— Так-так!.. Ясно... А это что, салют в честь нашего приезда?

Гитлеровцы начали сильный минометный обстрел, но Ермолаев, как давнишний фронтовик, только изредка оглядывался на разрывы и предлагал:

— Поехали дальше. Надо все осмотреть.

Ремонтники, уже привыкшие к обстрелам и бомбежкам, с уважением смотрели на одного из создателей сухопутного броненосца.

С Афанасием Семеновичем приехало несколько опытных мастеров. Они привезли с собой роликовые подшипники коробок передач, диски фрикционов, прокладки головок блоков и другие драгоценные запасные части. Побаловала нас и погода: начали подсыхать дороги. Появилась возможность стянуть в Семисотку, на сборный пункт аварийных машин, танки, требовавшие большого объема работ. Ремонтникам предстояло собраться в одном месте, что сулило резкое повышение производительности.

Помощь «рабочего класса» (так прозвали мы представителей Кировского завода) оказалась просто неоценимой. [45] Мастера М. М. Луценко, Чернышев, И. И. Кравченко и их помощники выполняли очень сложные для полевых условий работы и начали обеспечивать ремонтников не только коробками передач, но и двигателями. Уже на второй день после приезда кировцев я наблюдал, как М. М. Луценко и И. И. Кравченко, приспособив под сборочные стенды подстановки, на которых перевозились танковые двигатели, снимали блоки цилиндров, расшивали картеры двигателей, меняли вкладыши коленчатых валов, прогоревшие поршни, поломанные кольца.

— Самое грубое нарушение технических условий, — пошутил я, видя, как Луценко бесцеремонно сортирует поршни и блоки. — Или технические условия не обязательны для тех, кто их создает?

— Здесь другие условия, товарищ Галкин, — проговорил улыбнувшись Луценко. — Технические условия мы писали для мирного времени, а тут вроде их и не применишь.

— Верно, Михаил Митрофанович! Условия тут военные. Дорог каждый час, поэтому вашим уроком мы воспользуемся. Надеюсь, не будете возражать, если я прикреплю к вам в виде подручных двух-трех ремонтников.

— Пожалуйста! Научим, что можно делать, чего нельзя.

— К. Полуротову подкрепите тоже, — подсказал Афанасий Семенович. — Он у нас траномиссионник, подготовит вам добрых специалистов.

— С Михаилом Васильевичем Полуротовым мы уже договорились. Ему помогают двое наших потрошить коробки передач. Тут мы, правда, и сами смело действовали, только не имели технических условий на ремонт коробок. А вот моторы, прямо скажу, разбирать побоялись.

— Бояться нужно и в дальнейшем, но разбирать все же можно. А главное — не допустить технически неграмотных вещей: больших зазоров или перетяжек. Если же помнить об этом, все будет хорошо.

Так начал работать «агрегатный цех» (как мы назвали полуразрушенный сарай, в котором обосновались Луценко с Полуротовым).

Боевые машины стали еще быстрее возвращаться в строй. Одно мешало успешной работе: не было приспособлений для подъема башен, а накопилось немало танков [46] с заклиненными башнями. Надо было что-то предпринять. Карцев и старшин техник-лейтенант Головченко долго приглядывались к металлической конструкции, похожей на радиомачту, что виднелась в синей дымке под Джанторой. Офицеры отправились вечером на разведку, а вернувшись, доложили, что обнаружили брошенный немцами экскаватор. Мотор и лебедка у него были повреждены, но стрела и блоки исправны, ими можно поднимать башню, вытягивая трос другой машиной.

Экскаватор находился в 300–400 метрах от передовых позиций немцев, поэтому я не сразу согласился с Карцевым и Головченко, которые предлагали захватить это нужное нам сооружение.

Поздно ночью в «экспедицию» отправились два танка с заклиненными башнями. Гитлеровцы заметили, что под самым носом у них происходит что-то неладное. В небо взлетели осветительные ракеты, вокруг экскаватора стали рваться мины. «Симфония» продолжалась больше двадцати минут. Однако две «тридцатьчетверки», зацепив экскаватор тросом, уже потащили его в сторону Семисотки.

Первую заклиненную башню подняли с помощью трофейного экскаватора утром, а еще через несколько часов поврежденный танк стал боеспособным снова. Дела пошли хорошо. Теперь из Семисотки в части ежедневно возвращались по пять-шесть машин.

Повеселели и ремонтники. Они обсушились, отмыли с телогреек и комбинезонов глину и работали в относительно сносных условиях. Старший политрук Морозов, о котором я уже говорил как об отличном организаторе, наладил питание, снабжение водой и даже отдых бойцов. Он крутился как белка в колесе, но добывал все, что нужно, и нередко сам прогонял спать утомившихся «ребяток».

— Если солдат поел, курнул и соснул немножко, — говаривал хлопотливый Морозов, — он может горы своротить.

Но случалось и так. Едва ремонтные бригады и взводы, закончив работу, пристраивались на короткий отдых, их тут же поднимали по тревоге и возвращали на рабочие места. Подъемы по тревоге стали столь обычными, что, укладываясь спать, ремонтники прикидывали: «Удастся ли поблаженствовать часок-другой на боку?» [47]

— Спите на спине, — советовали в таких случаях дежурные острословы. — Тревога не касается тех, кто спит на спине...

Почти все время я находился теперь в 49-й подвижной ремонтной базе, в Семисотке, или ремонтных подразделениях частей. Ночевал, как правило, в своей видавшей виды легковой машине, а иногда забирался в будку на колесах, на правах гостя военкома базы Морозова. Но поспать удавалось редко. Почти каждую ночь через штаб 51-й армии или специальными нарочными меня вызывал Л. З. Мехлис. Хотя сведения о ремонте танковой техники посылались ему ежедневно, Мехлис требовал личных докладов. Это были тяжелые и бессмысленные поездки. Первый эшелон полевого управления фронта находился в слободе Ленинская, в 40 километрах от Семисотки. По бездорожью это расстояние с трудом удавалось преодолеть за три-четыре часа. Столько же времени уходило на обратный путь. Поездки фактически занимали всю ночь. На ремонтные точки я возвращался обессиленный и измотанный до предела.

Что давали такие ночные доклады? Если говорить честно — ничего.

Мехлис нетерпеливо слушал, упершись глазами, закрытыми темными очками, в лежавшие на столе бумаги, часто обрывал, бросал грубые реплики. Никаких возражений или объяснений не терпел, при любой попытке что-то доказать или посоветовать вскипал и грозил всяческими карами.

Обычно он интересовался не столько выполнением графика восстановления машин, который был утвержден Военным советом фронта, сколько тем, на какую машину какой двигатель или какая коробка передач установлены. Все номера двигателей (с указанием фамилий летчиков, доставивших их) Мехлис имел перед собой и тщательно отмечал галочками. А иногда, к моему изумлению, давал указание, на какую из машин поставить тот или иной агрегат. Я не мог понять, зачем Мехлис вмешивается в то, что касается нас, инженеров, и попусту растрачивает время.

Однажды я не выдержал и настойчиво попросил армейского комиссара предоставить мне право самостоятельно определять, на какую машину и в какую очередь ставить агрегаты. Просьба озадачила и даже возмутила [48] его. «Ну, сейчас начнется», — подумал я. Но меня неожиданно поддержал находившийся в комнате начальник штаба фронта генерал-майор Петр Пантелеевич Вечный.

— Верно, — убежденно сказал он, — пусть этим распоряжается товарищ Галкин. Он инженер, ему и карты в руки!

Мехлис поморщился, сделал недовольный жест, однако согласился. Как я был благодарен генералу Вечному! Теперь реже приходилось без пользы месить по ночам грязь, чтобы пересказывать словами то, что излагалось в ежедневных сводках...

Очень затрудняло управление службой технического обеспечения и отсутствие технических терминов в переговорных таблицах. Дело в том, что сведения о потерях материальной части, о характере повреждений машин или о потребности в основных агрегатах для ремонта не разрешалось передавать открытым текстом ни по телефону, ни по телеграфу. Зашифровать же с ходу техническую терминологию было просто невозможно. Одно время на узлах связи вообще не допускали к переговорам лиц, не имевших предварительно заготовленного текста разговора. Приходилось тут же изобретать переговорную таблицу. Так привились многие «мудреные» термины. «Лапти» означали танковые гусеницы, «жеребенок» — легкий танк, «слон» — тяжелый танк, «сердце» — двигатель, «лазарет» — ремонтную часть; «спина» — коробку передач. Разговор с использованием этих терминов выглядел примерно так: «На марше заболели два слона и три жеребенка. Жеребят отправляем в лазарет на лечение сердца, а слоны отдохнут дома, нужно подлечить спины и заменить лапти. Пришлите перевязочные материалы».

Связисты, конечно, смеялись над такими текстами. Но это был какой-то выход из положения. А вот если на другом конце провода оказывался неизобретательный или недогадливый абонент, то дело оборачивалось худо. Мы или не понимали друг друга, или он, не найдя подходящего «шифра», начинал называть вещи своими именами — и разговор немедленно обрывался: связисты выключали аппарат. Постоишь-постоишь, бывало, у безмолвного аппарата, да и поедешь выяснять обстановку на месте.

К середине марта почти все требовавшие ремонта танки вернулись в строй. Только 49-я рембаза и ремонтники [49] танковых бригад восстановили около 80 машин. Танковые части снова стали вполне боеспособными. Фронт опять готовился к наступлению с той же целью, какая ставилась перед войсками в конце февраля. Все — от рядового бойца до высших командиров — с нетерпением ожидали: вот-вот начнется!..

Случилось это утром 13 марта. Кроме танковых частей, участвовавших в недавних боях, на этот раз была задействована 56-я танковая бригада Скорнякова, находившаяся до этого во втором эшелоне фронта. Бригада была хорошо укомплектована и имела в своем составе 90 танков Т-26.

Накануне (12 марта) я был в автобронетанковом отделе 51-й армии и вместе с полковником Юдиным подсчитывал, сколько машин удалось восстановить. В комнату неожиданно вошел Василий Тимофеевич Вольский.

— Я только что от командующего армией, — проговорил он хриплым голосом. — Снова делается черт знает что!

— А в чем дело, товарищ генерал? — поднявшись, спросил Юдин.

— Вы только поглядите, как намечают использовать танки! Совсем недавно такую силищу в грязи утопили, а теперь... Надо наносить массированный удар, ведь у нас больше двухсот машин. А фронт роздал их стрелковым дивизиям и бригадам. Каждой сестре по серьге, и что получится?

Вольский возбужденно вытянул руку с растопыренными пальцами, как бы наглядно демонстрируя ошибочность решения командования фронта. Затем положил перед Юдиным листок с цифрами: сколько и каких танков придается соединениям.

— Понимаете, — горячо продолжал он, — тяжелые и средние танки распылили. Легкие пойдут без прикрытия тяжелых и средних. Дорого это нам обойдется!

В знак согласия Юдин молча наклонил голову.

Взяв свои записи, генерал вздохнул и решительно заявил:

— Иду к прямому проводу. Буду говорить с начальником штаба или попрошу Мехлиса принять меня... До свиданья!..

Глядя вслед ушедшему Вольскому, Юдин задумчиво произнес: [50]

— А ведь прав генерал! Танковые бригады действительно распылены. Ну какую помощь может, к примеру, оказать тяжелый батальон своими четырьмя танками семьдесят седьмой горнострелковой дивизии? А если объединить все тяжелые машины да за ними пустить средние и легкие, получится превосходный танковый таран. Неужели этого не понимают там, наверху? Ну, давай, Федор Иванович, дальше...

Мы снова занялись подсчетами. Через полчаса вернулся успокоившийся Вольский.

— Смотрите, товарищ Юдин, что я наметил. — Он подсел к столу и стал чертить на листе бумаги схему. — Вот тридцать девятая и сороковая танковые бригады. Я предложил объединить их. Вместе у них наберется семнадцать тяжелых и средних танков да еще тридцать два легких. Их надо усилить пятьдесят шестой бригадой, создать боевой порядок уступом и использовать на главном направлении — на Киет и Хан-Оба. Для захвата Корпечи отдельно бригаду не выделять, а возложить эту задачу на третий батальон... Глядите... Улавливаете? Мы будем иметь довольно мощный, в сто тридцать машин, танковый клин. Такой клин в состоянии протаранить любую оборону.

Вольский расстегнул ворот кителя и, увлекаясь все больше, продолжал:

— Танковые бригады не подчинять командирам стрелковых соединений, а оставить в непосредственном подчинении командарма. Организовать взаимодействие со стрелковыми соединениями, в полосе которых действуют танкисты. Как вы думаете?

Юдин потер пальцами лоб и медленно ответил:

— Мысль, конечно, правильная. Только как окончательно решит фронт?

— Решение скоро сообщат, — убежденно ответил Вольский. — Я говорил с Вечным. Он обещал срочно доложить командующему и Мехлису. А пока, если не возражаете, я чуточку отдохну.

Генерал, не снимая реглана, прилег на топчан, а мы с Юдиным сели заканчивать подсчеты, надеясь вечером выехать в войска.

Часа через полтора позвонили с узла связи. Вольский быстро ушел, а вернувшись, еще с порога весело известил нас: [51]

— Мехлис мое предложение утвердил. Командарм пятьдесят один получит указания. Живем!..

Приятно было наблюдать за этим неугомонным человеком, проявлявшим столько энергии и настойчивости. И не менее приятно было узнать, что он «протаранил» даже Мехлиса, но своего добился.

Окончательно успокоившись, Вольский уехал в 44-ю армию, а я поспешил в Семисотку, чтобы, насколько возможно, ускорить ремонт. Юдин собрался в танковую бригаду Скорнякова, но его вызвал командующий армией генерал-лейтенант Владимир Николаевич Львов — человек, которого очень уважали в войсках за смелость, незаурядные способности и хорошую оперативно-тактическую подготовку{1}.

Начало атаки было назначено на 10.00 13 марта. Еще накануне резко повысилась температура воздуха. Утро началось мелким дождем, потом повалил мокрый снег. Состояние грунта было таким же, как во время неудачной атаки 27 февраля.

Тем не менее после короткой артиллерийской подготовки части 51-й армии снова пошли в наступление. Атаку возглавляли 398-я и 236-я стрелковые дивизии, поддержанные 39-й и 56-й танковыми бригадами.

Главный удар наносился в направлении Киет и Хан-Оба, и на первых порах наши действия развивались успешно. Но противник вскоре перегруппировался и стал оказывать упорное сопротивление. Наша пехота залегла, потом отошла на исходные позиции. Легкие танки начали было выдвигаться вперед, однако размокший грунт лишил их маневра. Неся потери от артиллерийского огня противника, они вынуждены были отходить.

Вместе с бригадным комиссаром Соломко мы шли по танковым следам за атакующими частями. Навстречу, утопая гусеницами в грунте, полз легкий танк Т-60. На броне сидел танкист и держал на руках мертвого товарища. Мы остановили машину. Выяснилось, что убит командир танка и экипаж вышел из боя, чтобы отвезти тело убитого. Через несколько минут этот танк обогнал нас: оставшиеся в живых члены экипажа спешили снова присоединиться к атакующим. [52]

Вечером, вернувшись в штаб 51-й армии, я опять встретил генерала Вольского. Он шагал по земляному полу полуразвалившейся хаты и возбужденно говорил:

— Понять не могу, что происходит? Вечный вчера заверил, что в использование танков будет внесена поправка. С этим согласился и Мехлис. А что получилось? Танки, как и намечалось по первоначальному варианту, роздали дивизиям. Мало того, комбригов лишили права управлять своими бригадами в бою, а тяжелые танки вообще не выпустили. Побоялись порвать коробки, как в феврале. В атаку мелкими группами шли только легкие танки. Их и бил противник. А Скорняков вот сунулся без разведки, попал под обстрел и оставил на поле боя больше половины танков, даже не попытавшись их эвакуировать. Опять тебе, Галкин, работа.

— К этому мы привыкли. Было бы чем работать...

С утра 14 марта войска 51-й армии возобновили атаки, но, как и раньше, успеха не добились. Сопротивление противника усилилось. И все же попытки наступать по всему фронту продолжались — и 15, и 16, и 17 марта. Танковые части и на этот раз понесли значительные потери. В 56-й бригаде осталось на ходу лишь шесть машин. Из остатков 39-й бригады и 229-го тяжелого танкового батальона была создана сводная группа... из восьми КВ.

Для усиления 51-й армии командование фронта снова подчинило ей 55-ю танковую бригаду, которая всего несколько дней назад перешла в распоряжение командующего 47-й армией.

В ночь на 19 марта Максим Денисович Синенко перевел свои части из-под Джанторы на северную окраину селения Тулумчак, где занял оборону. И сделал это своевременно: 20 марта разыгрались события, которые могли печально кончиться не только для 51-й армии, но и для всего Крымского фронта.

Поздно вечером 19 марта к нам в Семисотку приехал адъютант Вольского, ставшего теперь заместителем командующего фронтом по автобронетанковым войскам и начальником АБТУ вместо генерала Павелкина. Адъютант передал требование Вольского максимально ускорить ремонт. В связи с этим солдаты рембазы были вызваны по тревоге к рабочим местам. Коммунисты и комсомольцы, собранные Морозовым на пятиминутку, как [53] всегда, первыми взялись за дело. Личный пример действовал лучше всяких слов.

К рассвету бригада комсомольцев старшего сержанта Рычкова уже заменила двигатель на «тридцатьчетверке». Электросварщик рядовой Петр Цибанов, человек степенный и медлительный, успевал обслуживать все бригады и быстро выполнял самые необходимые сварочные работы. Пробоины в броне корпусов решили не заваривать — не хватало времени. Их просто забивали деревянными или стальными пробками и закрашивали.

— Не может снаряд два раза угодить в одно место, — вслух рассуждал Цибанов. — А чтобы дырка не вызывала сомнений, достаточно приглушить ее и колышком.

В ту ночь мы лишний раз убедились, что Цибанов — отличный мастер своего дела.

Крупнокалиберный немецкий снаряд расколол и отогнул на одном из танков кусок бортовой брони. Чтобы поставить этот кусок на место и приварить, нужно было предварительно его вырезать. Но резак не действовал из-за отсутствия кислорода, и машину, у которой были устранены все другие повреждения, нельзя было выпустить из ремонта. Я решил посоветоваться с Цибановым: не сможет ли он обрезать броню электродом? Дело это очень сложное. И не каждый электросварщик за него возьмется. Цибанов походил вокруг машины, пощупал загрубевшими пальцами броню, помурлыкал что-то себе под нос, свернул цигарку, прикурил ее от электрода и наконец выдохнул:

— Сделаем, товарищ начальник. Прибавь-ка газку, малый! — крикнул он мотористу сварочного агрегата, надевая брезентовые рукавицы.

Сноп искр брызнул из-под электрода, и струйка расплавленного металла потекла по борту к гусенице. Сквозь темное стекло щитка было видно, как электрод плавит броню, прорезая в ней узкую щель. Через четверть часа кусок брони в полцентнера весом упал на песок у танка. В следующие полчаса он был установлен на место и приварен.

Внимательно осмотрев танк, Цибанов вытер грязным рукавом ватника пот со лба и молча, подобрав электропровода, зашагал к следующей машине. Я подошел и так же молча пожал ему руку. [54]

Не хуже работали и его товарищи. Взвод Головченко за ночь закончил установку моторов на двух танках, а взвод воентехника Яковенко к рассвету опробовал на ходу тяжелый КВ.

К трем часам утра завелись первые пять танков. Когда они на малой скорости, не зажигая фар, взяли курс к высоте 28,2, где находился командный пункт, усталые, но счастливые ремонтники не выдержали и пустились в пляс.

На высоте тоже бодрствовали в ту ночь. Комендантская рота и десяток резервных танковых экипажей, подведенные туда еще с вечера, приводили в порядок командный пункт, изрядно пострадавший в дни последних боев. Люди работали молча. Исправляли ходы сообщения, отрывали капониры для танков и пулеметные окопы. Командир противотанковой батареи торопил расчеты, которые на руках вкатывали 45-миллиметровые противотанковые пушки. То слева, то справа возникал и сразу же затихал приглушенный гул моторов: танкисты устанавливали в капониры свои машины.

На северных скатах высоты Вольский давал указания полковнику Юдину — заместителю командующего армией, как лучше установить в засадах танки, только что пришедшие из ремонта. Кивнув мне, генерал коротко передал, что немцы подводят в район Владиславовки большое количество танков и, очевидно, готовятся к атаке.

Солнце уже вставало из-за горизонта. Его косые лучи мечами прорезали утренний туман, который плотно прикрыл передний край наших войск и сделал невидимыми позиции противника. Командарм Львов с начальником штаба внимательно осматривали высоту. За ночь здесь многое изменилось. Появились узкие щели с нишами в стенах и ячейки в рост человека; ломаной змейкой потянулся далеко в тыл ход сообщения, а в нескольких десятках метров впереди КП, на склоне высоты, обращенном к противнику, хорошо замаскировались противотанковая батарея и несколько станковых пулеметов. В ячейках по-хозяйски расположились истребители танков, разложили в нишах связки гранат, бутылки с горючей жидкостью.

Командарм, дружески поздоровавшись с Вольским, заметил:

— Минут пятнадцать назад был отчетливо слышен [55] гул моторов в районе Владиславовки. Не миновать нам сегодня встречи.

Как бы в подтверждение этих слов снова донеслось знакомое гудение моторов: двинулись немецкие танки. Над нашим передним краем появилась «рама». Самолет кружил на большой высоте. Генералы переглянулись и пошли в блиндаж — к приборам наблюдения. Вот-вот начнется артиллерийская подготовка, а за ней — и танковая атака противника. Начальник штаба полковник Котов склонился над аппаратом, отдавая последние указания войскам.

Казалось, все вокруг замерло, приникло к земле, сжалось, как тугая пружина. Не нужно было ни команд, ни предупреждений о необходимости соблюдать полнейшую маскировку. Все понимали друг друга с одного взгляда, с одного жеста. Бойцы, оборонявшие КП, втиснулись в окопы. Людьми владела одна мысль: скоро ли?

Неумолимо бежали минуты, но все оставалось неизменным. Со стороны противника не раздалось ни одного выстрела. Только гул моторов напоминал о том, что в глубинах тумана катится и грохочет невидимая железная громада.

И вот наконец началось.

С треском расколов воздух, заговорили наши противотанковые пушки. К ним присоединилась артиллерия более крупных калибров. Чаще и чаще впереди начали вздыматься черные столбы земли и дыма.

Из-за высотки перед Ново-Марфовкой, как бы раздвигая зацепившиеся там космы тумана, вынырнула серая точка. За ней показалась вторая, третья... Их уже несколько десятков — этих точек, превращающихся по мере приближения в тупорылые неуклюжие танки. Даже невооруженным глазом видны вспышки выстрелов короткоствольных танковых пушек, частыми очередями отстукивают пулеметы. Танки идут, развернувшись в боевой порядок, углом вперед.

Ведя беспорядочный огонь с ходу, вражеские машины выходят к балке, по краю которой петляют наши траншеи. Вот первые танки исчезают в балке. Впереди видны немецкие машины Т-3. За ними — верткие чехословацкие легкие танки и группы танкеток. Потом снова средние танки... И так волна за волной, волна за волной... Сколько их? Не сочтешь, да и некогда считать. [56]

В некоторых наших частях возникло замешательство.

Слева от стыка дивизий оборонялся 792-й стрелковый полк. Телефонная связь с ним прервалась.

— Радио! — почти крикнул командарм.

Но полковая радиостанция тоже перестала отвечать. Началось замешательство и в стрелковом полку, занимавшем оборону справа.

784-й горнострелковый полк, оборонявший высоту, постепенно стал отходить в направлении Джанторы.

Лицо Львова посерело, на крутом лбу пролегла глубокая складка. Однако ни жестом, ни словом не выдал он своего волнения. Подозвав адъютанта, командарм отдал какое-то распоряжение и снова прильнул к окулярам стереотрубы. Через несколько минут две танкетки со штабными офицерами быстро вынырнули из-за высоты и, пользуясь складками местности, понеслись к переднему краю.

В это время немецкие танки, раздвинув стык наших дивизий, как через ворота, устремились в Корпечь. Подавив противотанковые батареи, они ворвались в селение, но там попали под удар артиллерии армии и, оставив подбитыми несколько машин, повернули обратно. На них обрушились гвардейские минометы, вызванные по приказанию командарма. На какое-то время все исчезло из глаз, окутанное серо-пепельным дымом. А когда дымовая завеса немного поредела, мы увидели, как вражеские танки, перевалив через передний край, в беспорядке уходят к высоте с тремя курганами в районе Владиславовки.

Наступила короткая пауза. Фланги наших дивизий быстро сомкнулись, полки приводили себя в порядок, перегруппировывались подразделения.

В 13.00 противник повторил атаку на Корпечь. На этот раз он бросил против наших войск более 60 танков и два батальона пехоты, посаженной на автомашины. Но путь фашистам снова преградил огонь артиллерии трех стрелковых дивизий, двух дивизионов гвардейских минометов и армейской артгруппы.

И опять не выдержали нервы наступающих. Теряя танки, автомашины и пехоту, гитлеровцы быстро откатились к Владиславовке.

Время перевалило далеко за полдень. Косые солнечные лучи уже не обжигали лица, а только слепили глаза. Легкий ветерок с севера приносил залах Гнилого [57] моря. Немецкие батальоны в сопровождении танков в третий раз пошли на наши траншеи.

70 танков с десантом на броне спустились в балку перед входом в Корпечь. Из балки послышалась усиливающаяся трескотня автоматов, ударили длинные пулеметные очереди, донеслись глухие взрывы ручных гранат. Наша пехота, вначале прижатая танками, теперь поднялась и достойно (встретила противника.

Но силы нашей артиллерии были раздроблены в этот раз по трем направлениям. И гитлеровцы, не считаясь с потерями, проскочили северо-восточные окраины Корпечи, растеклись по лощине и стали приближаться к высоте 28,2.

На всем пространстве от Корпечи до высоты — ни деревца, ни кустика. Все вытоптано, смято, сожжено. Только глубокие танковые колеи вдоль и поперек прорезают лощину да темнеют засохшие комья грязи.

Расстояние между немецкими танками и высотой сокращается с каждой минутой. Неподалеку, взрывая землю, падают снаряды танковых пушек: то недолет, то перелет. Наша артиллерия бьет с флангов, но загораются всего две-три легкие машины. Остальные увеличивают скорость. Головной танк, расплескав на пути грязный ручеек, вздыбливается, как для прыжка. К ручейку, развернувшись по фронту, спешат все новые и новые машины.

Батарея, укрытая на склоне высоты, впереди наблюдательного пункта, открывает беглый огонь. Снаряд летит за снарядом, но они только высекают брызги искр на вражеской броне. Станковые и ручные пулеметы бьют с высоты по смотровым щелям, по приборам наблюдения. Невольно создается ощущение, будто вражеские машины неуязвимы и их уже не остановить. Лязг гусениц все ближе, все явственнее...

Головные немецкие танки уже прошли ячейки истребителей и преодолевали крутой подъем. Впереди перед вершиной небольшая терраса. Здесь они прекратили огонь: снаряды перехватываются бугорком за террасой.

В таком же положении оказались и наши противотанковые орудия, находившиеся на высоте, возле КП. Наступили те критические минуты, когда только от умения командиров и стойкости бойцов зависел исход этого трудного боя. [58]

— Орудия на бруствер! — скомандовал командир батареи и бросился к первому орудию. Бойцы расчета не выкатили, а, скорее, выбросили легкую пушечку на бруствер окопа. Лейтенант припал к прицелу в тот момент, когда головной немецкий танк, пытаясь обойти встретившийся на пути большой камень, на мгновение подставил борт. — Огонь!.. — Снаряд продырявил борт и бензобак. Танк судорожно вздрогнул, грохнул сильный взрыв, машину окутали черные клубы дыма.

— Глядите! — крикнул кто-то из офицеров.

Сползая боком по склону, закружился второй немецкий танк, сбросив разорванную снарядом гусеницу. Теперь батарея почти в упор била по головным машинам. Те, что подходили сзади, замедлили скорость и начали разворачиваться. Несколько легких танков устремились влево, втискиваясь в узкую балку, северо-западнее высоты. Другие понеслись вправо... На наших глазах развертывались громадные стальные клещи, готовые охватить высоту.

В северо-западной балке закипел бой. Торопливо, точно обгоняя друг друга, били немецкие малокалиберные пушки, почти без пауз строчили пулеметы. А через небольшие промежутки времени, перекрывая сухим треском весь хаос звуков в балке, рявкала наша танковая пушка: в бой вступил экипаж братьев Шевцовых, который ночью привел свою машину к высоте и встал в засаду.

О боевых делах четырех братьев Шевцовых знал весь фронт.

После призыва в армию Виктор, Павел, Николай и Василий Шевцовы попали в учебную часть при танковом заводе. Там они облюбовали тяжелую машину KB, попросили не разлучать их и назначить в один экипаж. Командование не возражало, и вскоре на башне KB появилась белая надпись: «За Родину! Экипаж братьев Шевцовых».

Командиром назначили опытного танкиста Леонида Арефьева. Заместителем стал Виктор Шевцов, механиком-водителем — Павел, артиллеристом — Николай, радистом — Василий. Экипаж геройски сражался за Крым. В одном из боев был тяжело ранен Арефьев. Танк вышел из этого боя рябой, как после оспы. 53 бронебойных снаряда оставили вмятины в уральской броне и ни один не [59] проник внутрь. После ранения Арефьева командиром танка стал Виктор Шевцов...

И вот теперь, увидев, что гитлеровские танки пытаются обойти высоту, Виктор вывел свой KB из укрытия и двинулся на середину балки, навстречу противнику. Останавливаясь на несколько секунд перед каждым выстрелом, экипаж с дистанции 250–300 метров подбивал и поджигал вражеские машины бронебойными и фугасными снарядами. Несмотря на сосредоточенный огонь всей группы немецких танков, KB оставался неуязвимым и упорно двигался вперед. Четыре фашистские машины уже пылали на середине балки, две взорвались от прямого попадания снарядов в боеукладку. Одна застряла, распластав гусеницу. А дистанция между KB и противником неумолимо сокращалась. Не только от бронебойных, но и от фугасных снарядов, выпущенных почти в упор, как яичная скорлупа, проваливалась броня на гитлеровских машинах. Некоторые из них, отстреливаясь, дали задний ход. Остальные разворачивались, растекаясь по краям балки. Но там их встречали огнем наши «тридцатьчетверки», по башню врытые в землю. Здесь противник не прошел.

Гораздо труднее сложилась обстановка на юго-восточной стороне высоты. Там в балку втянулось значительное количество средних немецких танков, многие из которых имели усиленную броню. Используя маневренность и более мощный огонь своих машин, гитлеровцы обходили засады и, хотя несли потери, все же продвигались вперед.

Но вот внимание всех находившихся на КП привлекла дорога, протянувшаяся от Тулумчака. На ней непрерывно вставали черные столбы разрывов. Гитлеровцы били по дороге, вспахивая снарядами и минами пустое место.

Почему? С какой целью?

Недоумение рассеялось, когда из огня и дыма вынырнул советский танк и на предельной скорости, отбрасывая гусеницами фонтаны дробленой земли, понесся наперерез подтягивавшимся к высоте вражеским машинам. За ним, в разных местах прорываясь через огневой шквал, показались группы танков — одна, вторая, третья... Развернувшись в линию, они неслись к высоте.

Это из-за восточных скатов высоты за Тулумчаком шла танковая бригада полковника Синенко. Перерезав [60] дорогу на Корпечь, Синенко вместе со 143-й стрелковой бригадой наносил мощный удар во фланг противника. По ним-то и открыли гитлеровцы заградительный огонь.

Маневрируя среди разрывов, проваливаясь в воронки и рытвины, танкисты Синенко проскочили через заградительный огонь и уже «сели на хвосты» танковых боевых порядков противника.

Ободренные подоспевшей помощью, вышли наши танки и из засад. Полтора десятка Т-34 и KB пошли, что называется, напролом. Гранатометчики пустили в ход «карманную артиллерию».

Войска смешались. В уши бил только лязг гусениц, грохот танковых пушек и треск пулеметов. Стало даже тяжело дышать — воздух пропитался гарью, дымом, окалиной...

Третья контратака гитлеровцев была отбита.

Вокруг высоты 28,2 неподвижно застыли 38 немецких танков. Добрая половина из них сгорела, с десяток получили повреждения, а шесть оказались совершенно исправными: их бросили экипажи, пытаясь спасти свою жизнь.

Командир танковой бригады подполковник Калинин подошел к поврежденному танку братьев Шевцовых и, погладив нагретую солнцем броню, произнес свои любимые слова:

— Интересный ты мужчина. Только разделали тебя, как бог черепаху.

Башня танка, лоб и борта были исхлестаны снарядами и пулями крупнокалиберных пулеметов. Несколько вольфрамовых сердечников подкалиберных снарядов увязли в лобовой части башни.

Приятно было сознавать, что к боевому успеху танковой бригады Синенко причастны и ремонтники: это они возвратили в строй большинство машин, действовавших из засад.

Через несколько минут на высоту поднялся полковник Синенко. Подойдя к командарму, он спокойно, будто и не было позади этого трудного боя, доложил:

— Ваш приказ выполнен. После дозаправки горючим и боеприпасами бригада может выполнять новую задачу.

Командарм пригласил Синенко в свой блиндаж, куда к этому времени прибыл Мехлис (наши автоматчики провели [61] его скрытыми ходами сообщения). На сей раз, к удивлению окружающих, Мехлис сбросил с себя маску хмурости и недоступности. Он пожал полковнику Синенко руку, предложил выпить стопку коньяку и поздравил с новой наградой — орденом Красного Знамени.

О своем поздравлении Мехлис, видимо, тут же забыл. По свидетельству Максима Денисовича Синенко, ныне проживающего в Москве, обещанный орден он так и не получил.

Выяснилось, что на этом участке фронта нас контратаковала 22-я танковая дивизия гитлеровцев, остатки которой скрылись где-то за Владиславовной.

Исправные танки, брошенные фашистами у высоты 28,2, сразу подобрали наши ремонтники и использовали в качестве тягачей. Командир ремонтного взвода техник-лейтенант Яковенко быстро освоил управление трофейными машинами, а затем обучил этому делу своих подчиненных. Так мы заимели шесть неплохих тягачей, правда с бензиновыми двигателями.

* * *

После неудачных боев 13–16 марта ремонтникам опять предстояло трудиться день и ночь. Мы установили, что значительную часть подбитых и эвакуированных с поля боя танков бригады Скорнякова можно восстановить войсковыми средствами. На долю 49-й ПРБ пришлось до двух десятков «тридцатьчетверок» и KB из других танковых бригад.

К 24 марта бригада Скорнякова имела в строю уже свыше 30 машин, бригада Калинина — 23. Боеспособной считалась и бригада Синенко. Но слишком мало танков было у Хроменкова и Вахрушева. К тому же ремонтники стали испытывать острую нужду в запасных частях к тяжелым танкам.

Для успеха дальнейшего наступления у нас пока не хватало сил. Это понимал каждый. Но командование фронта с этим не посчиталось. 24 марта в журнале боевых действий штаба фронта появилась такая запись: «Войска фронта 24.3, возобновив наступление, вели ожесточенные бои на всем фронте, но существенного успеха не имели». Записи за 26-е и 27-е снова засвидетельствовали, что в боях за овладение Кой-Асановским узлом сопротивления наши войска не добились успеха. [62]

Кой-Асан находился почти в самом центре Парпачского перешейка. Противник оборудовал здесь сильно укрепленные позиции с развитой системой фланкирующих и кинжальных огней и скрытыми огневыми точками. Вражеская артиллерия и минометы, тщательно замаскированные в домах и дерево-земляных укреплениях, оставались незамеченными. Гитлеровцы подтянули сюда даже дальнобойную артиллерию (на железнодорожных платформах) и усилили противотанковую оборону, использовав новую 75-миллиметровую пушку и подкалиберные снаряды.

«Вся эта система обороны и оборонительных сооружений противника не была раскрыта до наступления. Армия не имела представления о системе огня и характере укреплений. Не был найден и ключ к этим позициям, а таким ключом являлись командные высоты 69,4 и 66,3...» — писал Военному совету фронта офицер Генерального штаба тов. Житник, анализируя неудачи мартовского наступления.

Генерал Вольский также считал, что наступательные действия были организованы из рук вон плохо. Я присутствовал при его разговоре с комиссаром Соломко.

— Такие укрепления нужно подавлять массированным огнем артиллерии, а мы лезем на артиллерийские батареи легкими танками, — возмущенно говорил Вольский. — И что получается? Только, глядишь, пополнились танками, их тут же посылают с общевойсковыми соединениями брать в лоб Кой-Асановский узел, вместо того чтобы обойти его правым флангом!

— Почему бы не подсказать, Василий Тимофеевич? — спросил Соломко. — Ведь так можно потерять все танки, а они понадобятся для решающего удара. Думаю, что это пополнение — последнее. Вряд ли Ставка в состоянии давать нам сотни машин. Да и ремонтные ресурсы кончаются.

— Разве я не подсказывал, Петр Михайлович? — с досадой ответил Вольский. — Не действует. Тщательно подготовить операцию, видимо, не могут. Мехлис торопит с наступлением, а положение Козлова, сам понимаешь, какое...

Утром 3 апреля войска фронта снова пошли в наступление на Кой-Асановский узел сопротивления. Главный удар на высоту с кладбищем и пятью курганами наносили [63] войска 44-й армий, вспомогательный — войска 51-и армии: три дивизии, две стрелковые бригады, танковая бригада и танковый батальон.

Атака не увенчалась успехом.

Поздней ночью 3 апреля В. Т. Вольский вернулся от командующего фронтом Козлова и бросил на стол только что подписанный приказ.

— Вот, подписали, когда почти все танки перебиты ни за понюх табаку! — нервно сказал он.

В приказе отмечалось, что командиры частей и соединений использовали танки разрозненно, без должной разведки огневых точек и минных полей противника, и атаковали на малых скоростях. Командующий требовал эшелонировать боевые порядки в глубину и в первом эшелоне пускать тяжелые машины, которые должны подавлять систему противотанковой обороны и прокладывать путь легким танкам. Бригады предлагалось использовать в полосах стрелковых дивизий. Взаимодействуя с пехотой, танкисты оставались в непосредственном подчинении командующих армиями.

— Нужно проследить, Петр Михайлович, чтобы приказ своевременно дошел до командиров бригад и начальников автобронетанковых войск армии. Фронт снова готовит общее наступление, — предупредил Вольский.

— Сколько примерно времени дается на подготовку?

— Судя по разговорам, не более четырех-пяти дней.

— Что ж, постараемся, — отозвался Соломко и углубился в бумаги.

Утром 4 апреля мы с Петром Михайловичем снова выехали в войска. Он — в танковые бригады, я — к ремонтникам.

— Нажимай, Федор Иванович, на ремонт, — напутствовал меня Соломко. — Может быть, еще поспеем дать десятка два машин. Да прошу тебя обратить особое внимание на восстановление KB, без них очень трудно легким танкам.

Везде, где удалось побывать, я видел, как самоотверженно работают ремонтники. Однако не все шло гладко: не хватало нужных деталей.

Вечером 7 апреля я приехал в Семисотку и застал там Петра Михайловича Соломко. С необычной для него строгостью он допытывался у начальника рембазы Лаптева, почему медленно идет ремонт КВ. Лаптев молчал, [64] а военком Морозов доказывал, что делается все возможное, но отсутствуют запасные части, и это — непреодолимое препятствие.

— А вы чего, Федор Иванович, смотрите? Сколько KB стоит в ремонте, а выхода нет второй день? — упрекнул меня комиссар. — Успокоились, что ли?

— Выход будет, товарищ бригадный комиссар. Завтра дадим еще две-три машины.

Петр Михайлович немного поостыл, а когда мы отошли в сторону, я доложил:

— С KB дело табак. Семь машин стоят неподалеку от противника. Эвакуировать их пока не удалось. Пять требуют капитального ремонта. Сегодня я распорядился снять детали с других машин, чтобы восстановить хотя бы вот эти пять или шесть. Иного выхода нет. С запасными частями совсем плохо. Ремонтники душу вкладывают в работу, а результатов никаких нет. Упрекай да подгоняй, а толку что? Выше себя не прыгнешь!

— В том-то и дело, что надо прыгнуть, — не то себе, не то мне сказал Соломко и устало закрыл глаза. Комиссар, видимо, очень утомлен. Только сегодня он уже побывал в нескольких танковых бригадах. Проводил короткие совещания партийно-комсомольского актива батальонов и рот, обходил экипажи, детально интересовался настроением людей, состоянием боевых машин.

Умел комиссар заглянуть в душу солдата, когда нужно, подбодрить, где нужно, подсказать. Солдаты и офицеры встречали его, как родного, делились своими сокровенными думами. Но сегодня разговор сводился везде к одному. Мало танков. Ремонт останавливается. Нет запасных частей и агрегатов. Нечем вытащить машины с ничейной земли.

Петр Михайлович открыл глаза, выпрямился, развернув плечи, и тихо проговорил:

— Завтра или послезавтра предстоит наступать. Артиллерийские позиции опять придется штурмовать легкими танками. А в каждой машине — живые люди...

Инженерам и техникам, пришедшим на фронт в 1944–1945 гг., трудно понять, что помощник начальника фронтового управления и бригадный комиссар могли ломать голову над тем, где достать несколько годных дисков главного фрикциона, чтобы восстановить КВ. Трудно поверить, что бывали ситуации, когда в километре [65] от нас стояли подбитые врагом машины, но нам нечем было забуксировать их, чтобы вытащить и «оживить». А ведь такое бывало сплошь и рядом...

Утром 9 апреля 44-я армия по всему фронту, а 51-я частью сил опять начали наступать на Кой-Асановский узел сопротивления. Вот что записано об этом событии в журнале боевых действий штаба фронта:

«...Но снова туман, части при первоначальном наступлении потеряли ориентировку и не выдержали направления... наступление захлебнулось. 40 тбр и 229 отб, выйдя своевременно с исходных позиций, в тумане сбились с направления, попали на минные поля противника... 229 отб потерял три танка. В сороковой подорвалось на минах 6, в том числе и танк командира бригады».

Итак, попытка наступать сорвалась из-за тумана. Начали готовиться к следующей. Теперь, казалось бы, необходимо более продуманно организовать бой. Однако штабы ограничились приказом: «Продолжать наступление». Новое наступление одни части начали в 12.00, другие — в 14.00. 229 отб вторично пошел в бой без пехоты, а пехота наступала без танков и артиллерии.

Израсходовав в тумане почти все боеприпасы, артиллеристы не смогли сопровождать огнем танки и пехоту. Правда, в 13.00 был открыт огонь оставшимися снарядами, но ни танки, ни пехота в это время в атаку не были подняты. А когда в 14.00 наконец пошла пехота, артиллерия ничем не смогла ей помочь.

В танковую бригаду Калинина я приехал утром, перед наступлением. Комбриг готовился лично возглавить атаку.

— Зря, Иван Петрович, сам лезешь вперед, да еще в таком тумане. Неровен час, подобьют твою машину, и бригада останется без управления, — убеждал я Калинина. — Иди между первым и вторым эшелонами, чтобы бригада была на виду, и командуй. А если потребуется, всегда сможешь вырваться вперед.

— Нет, инженер, не отговаривай! Неделю толчемся возле этой проклятой высотки с крестом. Сам пойду вперед и бригаду на высоту выведу.

— Дело твое. Ни пуха тебе ни пера! Но имей в виду — сядешь на мины, эвакуировать нечем...

— Честно сказать, только мин и боюсь. Где-то рядом минное поле, а где — толком не разведали. [66]

Туман становился все плотнее. Он накатывался волнами. То накрывал бригаду так, что экипажи не видели один другого, то внезапно поднимался над землей и обнажал перед вражескими наблюдателями все наши части. Артподготовка началась дружно и в назначенное время. Переждав несколько минут, Калинин повел свою бригаду. Белесые космы тумана поглотили атакующих.

Выйдя на ближайшую высотку с офицерами штаба бригады, мы пытались хотя бы угадать, что происходит впереди. Через полчаса кто-то принес весть: пехота залегла, танки попали на минное поле, многие подорвались, в том числе и машина командира бригады.

Когда туман немного рассеялся, мы увидели недалеко от окопов противника несколько неподвижных танков. Среди них была и машина комбрига. Подобраться к танкам ремонтники смогли только с наступлением темноты.

Почти шесть часов подполковник Калинин крутил рукоятки подъемисто и поворотного механизмов пушки, отбиваясь от наседавших гитлеровцев.

— Руки отмотал вконец... — устало оказал мне Иван Петрович. — А стрелок-радист расстрелял все пулеметные диски, отправив на тот свет несколько фрицев. Один гитлеровский офицер до того обнаглел, что высунулся из блиндажа по пояс, причем одна щека у него была в мыле, верно, не успел побриться. Ну, так недобритым он и остался. Поймал я его в перекрестие прицела и не пожалел снаряда. Пошел к праотцам, интересный мужчина.

За этот день мы потеряли 12 тяжелых танков, но только два сумели эвакуировать с поля боя. Много недосчитались средних и легких танков, но эвакуировали только часть из них.

Командующий фронтом Козлов по телеграфу снова приказал 51-й армии ночью овладеть высотой с кладбищем, а днем собрать силы и продолжать выполнять задачу, 44-й — овладеть высотой 66,3.

Попытки продолжать наступление повторялись ночью и днем 10 и наконец утром 11 апреля, но безрезультатно.

Наши танки нередко даже переваливали через передние траншеи гитлеровцев, утюжили гусеницами окопы, но, лишенные поддержки, возвращались с немалыми потерями. Прежние ошибки упорно повторялись!

Три дня и две ночи беспрерывных атак на плохо разведанные [67] укрепления противника, без достаточной подготовки и учета метеорологических условий значительно ослабили наши атакующие части, главным образом танковые. В этот раз мы лишились 70 машин, причем около 40 из них остались неэвакуированными.

Только вмешательством Ставки были прекращены дальнейшие попытки взять в лоб Кой-Асановский узел сопротивления. Все последующие действия свелись к атакам отдельных объектов штурмовыми отрядами, которым помогали и танковые подразделения.

17 апреля заехал я, помню, в бригаду Калинина, значительно пополнившуюся легкими танками за счет прибывших маршевых рот. Иван Петрович сидел в приспособленной под штаб ремонтной летучке. Вместе с ним был военком батальонный комиссар Мжачик. Увидев меня, Иван Петрович нарочито громко проговорил:

— Может, инженер нам скажет: кого слушать?

— Что произошло? — спросил я, с недоумением глядя на командира бригады.

— А то, — вздохнув, ответил Калинин, — в приказах пишут одно, а на совещаниях говорят другое... Послушал бы ты, что военком рассказывает! Был он вчера на совещании политсостава пятьдесят первой армии. Мехлис разнос устроил за то, что вперед пускают тяжелые танки. А Козлов в приказе от третьего апреля требует вперед посылать именно тяжелые. И под их прикрытием — легкие. Кого слушать?

— А как бы поступили вы, комбриг?

На круглом лице Калинина появилось что-то похожее на усмешку. Легонько хлопнув себя по лысине, он сказал:

— Ишь ты, интересный мужчина!.. Сперва, по-моему, надо разобраться: кто командует... — Он выразительно махнул рукой и тут же предложил: — Давайте-ка лучше закусим.

«Хитрит Иван Петрович, — подумал я. — В бою он, конечно, поступит, как нужно. Но на мой вопрос отвечать явно не хочет. Почему?..»

Месяц боев за овладение Кой-Асановским узлом сопротивления, четыре наступления крупными силами фронта потребовали от ремонтников и эвакуаторов не только огромного напряжения всех сил, но и высокого мастерства, смекалки, изобретательности.

Восстановление KB вырастало в проблему. Их остались [68] единицы. Поэтому даже в тех случаях, когда повреждения казались неисправимыми, люди не отступали. Помню машину под башенным номером 52. Во время атаки она наскочила на несколько противотанковых мин, забытых нашими саперами в снарядной воронке при разминировании проходов. Взрывами разбило днище, ходовую часть, подмоторную раму и покорежило двигатель. Осмотрев машину, Толмачев, Карцев, сварщик Цибаноз и другие опытные мастера пришли к выводу, что танк все же можно восстановить в полевых условиях, если удастся выправить и сварить разорванное днище. Но не так-то просто выправить вхолодную 20-миллиметровую броню! Где взять нагревательный агрегат и мощный пресс? И тут я вспомнил знакомых читателю умельцев из Керчи, которые однажды выручили нас.

Помчался в Керчь, на завод имени Войкова, разыскал старых мастеров, попросил помочь, и они постарались. На заводе нашлись и небольшой, но мощный гидравлический домкрат, и переносная форсунка, работающая на керосине или дизельном топливе.

В ремонт машины включилось все «ремонтное» начальство. Засучив рукава с удовольствием поработал и я сам.

Через двое суток KB под башенным номером 52, победно гудя мотором, двинулся в часть.

Когда речь шла о спасении тяжелой машины, оставшейся недалеко от противника, наши специалисты делали порой просто невозможное. Вот случай, о котором мне доложил военинженер Локотош.

После неудавшейся атаки северо-восточнее Огуз-Тобе застряли два KB примерно в полукилометре от противника. Экипажи остались в танках и отбивали попытки противника завладеть машинами.

Посланная туда ночью ремонтная летучка застряла в грязи и была расстреляна противником.

Видя, что другого выхода нет, полковник П. А. Юдин приказал воентехнику 1 ранга Е. Е. Бордзий пробраться ночью к танкам пешком, определить повреждения и выяснить состояние экипажа.

Бордзий ушел и... пропал. Много часов, волнуясь, ждали его. Утром в части появился заряжающий одного из КВ. Он принес записку от Бордзия: «Машины будут готовы завтра ночью или послезавтра утром». [69]

Заряжающий не мог толком объяснить, какие повреждения получили машины:

— В нашей что-то с коробкой передач. А что в другой — не знаю...

— Повреждения, наверное, пустяковые, — решил полковник Юдин.

На самом деле это было не так: рассыпались роликовые подшипники коробок передач. Подшипники нашли в части и ночью доставили к месту аварии. А чтобы заменить их, нужно было вынуть коробки из танков. Сделать это без ремонтных летучек, на которых имеются подъемные приспособления, почти невозможно.

Бордзий предложил вместо стрелы использовать пушку, а вместо подъемного устройства — трос и лом. Получилось некое подобие ворота с неподвижной осью. Но оказалось, что и с помощью этого «устройства» можно было только удержать груз на весу, а не поднять его: трос затягивался на стволе. Тогда коробку стали поднимать рывками вторым ломом, как вагой. Сантиметр за сантиметром вынули из одного танка, потом из другого, заменили подшипники и таким же способом опустили на место.

Чтобы обезопасить себя от внезапного нападения немецких автоматчиков, экипажи сняли с танков пулеметы и оборудовали впереди пулеметные гнезда.

...Все больше тревожило нас отсутствие эвакуационных средств.

Постоянно атакуя и откатываясь назад, наши танковые бригады все чаще оставляли поврежденные танки в ничейной полосе, недалеко от окопов противника. Появляться там с такими эвакосредствами, как тракторы ЧТЗ-60, было бесполезно. Да и уцелели очень немногие тракторы. Использовать для эвакуации боевые машины, как это делалось в начале операции, тоже теперь не могли: в строю их с каждым днем становилось все меньше.

Особенно много поврежденных танков оставалось в районе Кой-Асан, причем большинство экипажей не пожелали покидать свои машины. Ночью связные подносили танкистам продукты и боеприпасы. На помощь приходили и ремонтники.

В танки, оставленные экипажами, иногда забирались вражеские автоматчики, пулеметчики, снайперы. Они терпеливо поджидали «добычу». В результате танк оставался [70] в руках фашистов, а на нашей стороне появлялась еще одна солдатская могила.

Как-то инженер Локотош решил любыми средствами выкрасть из-под носа противника «тридцатьчетверку» с: неповрежденной ходовой частью. Помочь ему взялся заместитель командира 174-й эвакороты воентехник Юрий Лобадский. Поздним вечером они подвели по балке поближе к танку три трактора и залегли, проверяя, не обнаружил ли их противник. Затем по знаку Локотоша три бойца-эвакуатора поползли к машине с длинным стальным тросом.

Позже, когда все опасности остались позади, Андрей Владимирович Локотош рассказывал:

— Мы с Лобадским и тремя солдатами остались в окопчике и составили группу прикрытия. Приготовили ручной пулемет, гранаты. Время шло очень медленно. В темноте ничего не видели, только слышали, как шуршит по грязи трос. Неожиданно немцы открыли стрельбу и осветили местность ракетами. Лежим, а вокруг светло как днем. Жутко! Затем обстрел прекратился. Где наши, что с ними? Тишина такая, что слышно тиканье наручных часов. И вдруг опять стрельба. Нет, думаю, лежать в неизвестности не дело. Решил послать вторую тройку из группы прикрытия. Ребята вылезли из окопчика и пропали в темноте.

Локотош чиркнул спичкой, закурил и после небольшой паузы продолжал:

— Остались мы с Лобадским вдвоем. У нас — ручной пулемет и два запасных диска. Полежали молча, а потом не выдержали и тоже поползли. Немцы подвесили «фонарь». В туманно-желтом свете мы на мгновение увидели четыре фигуры. Наши или гитлеровцы? От волнения сердце похолодело. Но отступать поздно. «Готовься к бою», — шепчу Лобадскому. Юрий поставил пулемет на боевой взвод...

В темноте кто-то зашлепал по грязи и, ругнувшись по-русски, приглушенно сказал:

— Да держи ты его, черта проклятого, за пояс, а то еще сбежит, бугай окаянный!

— От сердца, конечно, сразу отлегло? — спросил я.

— Конечно. Перед нами была первая тройка эвакуаторов. Бойцы подталкивали в спину здоровенного гитлеровца со связанными руками. [71]

— Вот, квартиранта привели, — Доложил старший группы. — Натаскал в танк соломы, устроил постель и заснул, а пулемет выставил в люк водителя. Подкрались, фриц храпит. Тут мы его и захватили, стукнув маленько прикладом по башке...

— А что с танком? — спросили.

— Порядок в танковых войсках! — весело отозвался Локотош. — «Тридцатьчетверку» мы вытащили к утру, а пленного сдали куда следует. Говорят, он сообщил ценные сведения...

Положение с эвакуацией танков с поля боя стало столь катастрофическим, что я вынужден был обратиться к командованию фронта с просьбой организовать эту работу в ночное время, в широком масштабе, с использованием не только тракторов, а и танков. В целях маскировки просил предпринять ложное ночное наступление, выделив для этого батальон или полк с ротой танков.

Эту просьбу поддержал Вольский. Нам отказали. И тут же последовал категорический приказ: в течение одной ночи эвакуировать из ничейной зоны все подбитые и застрявшие танки...

Приказ есть приказ. Мы взялись за дело. Организовали группу под командой того же техника Лобадского, собрали сколько можно тракторов, троса. Проинструктировали людей. С наступлением темноты двинулись группами к танкам одновременно из нескольких точек. Но стоило у первого танка стукнуть коушем о буксирный крюк, как рванула первая немецкая мина, за ней последовал ураганный налет. Затявкали пулеметы. Кое-где били прямо из танков: значит, там сидели «охотники». В небе повисли осветительные ракеты. Кто до налета успел добраться до танка, укрылся. А кто замешкался — оказался на виду у немцев. Пришлось жарко. Вынуждены были людей отозвать. Вернулись не все. Так кончилась первая попытка «массовой» эвакуации.

Мрачный, раздраженный, Вольский отправился к Мехлису, а вернувшись, сообщил, что ответственность за эвакуацию танков возложена лично на него и на генерала инженерных войск Галицкого.

А что могли сделать два генерала, если у них не было средств эвакуации! Пришлось видеть мне дня через два, как три трактора под командой лейтенанта-сапера тянули «тридцатьчетверку» с порванной гусеницей и двумя [72] сбитыми катками. Машина медленно ползла, вспахивая грунт балансирами, а гусеничная лента, прицепленная к буксирному крюку, шлейфом волочилась за ней. Тракторы, сцепленные цугом, еле двигались, надрывая моторы, а сапер беспомощно суетился вокруг танка, мучился сам и мучил людей. Я остановил эту печальную «процессию», заставил надеть гусеницу на оставшиеся катки, снять балансиры и только тогда продолжать буксировку.

При эвакуации одной из машин мы потеряли в те дни отличного инженера Петра Илларионовича Морозова.

Армейская газета «Сын Отечества» напечатала корреспонденцию, в которой подробно описала этот трагический эпизод.

По нашему танку, наскочившему на мину, гитлеровцы открыли огонь. Танк отстреливался, но двинуться с места не мог. Надо было спасти драгоценную машину и людей, находившихся в ней. Морозов с несколькими смельчаками прорвался сквозь огонь и под минометным и автоматным обстрелом стал прицеплять танк к тягачу. Инженера ранило, но он не оставил работу. Его ранило во второй раз. Превозмогая боль, Морозов продолжал руководить эвакуацией, подбадривая товарищей. И даже тогда, когда получил третью рану, отказался уйти в тыл. Танк и экипаж были спасены. Но по дороге в санчасть Морозов умер на руках товарищей.

«Танкисты схоронили его у станции С. и выложили могилу белым камнем.

Молчаливые, суровые, они стояли у белой могилы. Потом натянули на головы шлемы и тяжелыми шагами пошли к машинам.

Танки дрожали от работы моторов. Дула их орудий были обращены в сторону врага».

Так заканчивалась эта корреспонденция...

Чтобы помочь в эвакуации танков, на наш фронт в последних числах апреля прибыли два специалиста из Главного автобронетанкового управления. Но, кроме командировочных предписаний, они ничего не привезли. Мы же нуждались не в словесном инструктаже, а в материальной части и оборудовании. Приезд москвичей оказался бесполезным, проблема эвакуации танков осталась нерешенной.

Как ни горько сознавать, но надо сказать правду. Бой за освобождение Крыма, блестяще начатый десантной [73] операцией, имел печальный финал, и в числе причин, обусловивших этот финал, следует назвать — отсутствие эвакуационных средств, что не позволило нам возвратить в строй множество боевых машин. Этот факт вызвал нежелательные последствия и морального характера. Танковые командиры начали свыкаться с ежедневными потерями материальной части и уже не так остро переживали свои неудачи. «Подбили танк?.. Сдадим в ремонт... Не удалось эвакуировать? Подождем, пока прибудет пополнение...» Естественно, что такие настроения в какой-то мере снижали боевой порыв танкистов.

Как-то снова заехал я в бригаду Калинина. Накануне она атаковала высоту с кладбищем и потеряла последние десять танков. Командира бригады не нашел. В балке его заместитель Горячев возился с ремонтниками у поврежденных машин. Ни командиров, ни политработников не было видно.

Направился в соседнюю балку и там, в щели под единственной оставшейся «в живых» машиной, застал всех командиров и политработников.

— Над чем колдуете? — спросил я у Калинина.

— Обсуждаем боевую задачу бригады...

Ответ прозвучал по меньшей мере странно, и я вспылил, несмотря на большое уважение к комбригу.

— Как вы собираетесь выполнять задачу? У вас нет ни одного боеспособного танка, кроме этого, под которым сейчас сидите... Разве не ясно, что главная задача сейчас — восстанавливать технику?

Иван Петрович поморщился, что-то пробурчал, однако отдал необходимые приказания.

На следующий день все командиры и политработники энергично взялись за организацию восстановительных работ. Военком одной из рот политрук Фимин во все бригады направил коммунистов и комсомольцев и сам показывал пример отличной работы.

Часть машин я приказал ремонтировать силами 49-й базы. Калинин съездил в Семисотку, где располагалась база, и убедился, как хорошо идут дела.

— Знаешь, Федор Иванович, — сказал мне как-то бригадный комиссар Соломко, лукаво улыбнувшись, — Калинин хвалит тебя.

— Вот как! А я думал, что он разобиделся... Ведь я же его изругал. [74]

— Он и за это хвалит. И разнос, говорит, устроил и помог. Кабы все так ругали...

Через несколько дней бригада Калинина снова имела более десяти танков. Этого было мало, но машины все же начали возвращаться в строй.

* * *

Все это время, начиная с 27 февраля, группировка наших войск почти не изменялась. Войска продолжали сохранять боевые порядки, рассчитанные на наступательные операции. Глубоко эшелонированных резервов не было. Штабы располагались скученно вблизи переднего края; Военный совет и штаб фронта со всеми органами управления находились в 40 километрах от передовой, не имея надежных укрытий даже для узла связи. Это позволяло противнику держать под наблюдением и ударом наше месторасположение.

Всем, даже мне, совсем не умевшему тогда разбираться в оперативных вопросах, было ясно, что скученность вблизи переднего края, в узкой горловине полуострова, чревата неприятностями, если гитлеровцы предпримут наступление.

Войска к обороне не готовились. Еще в середине марта полковник Леошеня, проверявший ход оборонительных работ на Керченском полуострове, в своем докладе начальнику штаба инженерных войск Красной Армии генерал-майору Галицкому сообщал о том, что оборудование позиций Турецкий вал проводилось медленными темпами и без контроля. Подготовка не менее важных оборонительных позиций Керченского обвода велась из рук вон плохо. Инженерная подготовка войск первого эшелона заслуживала самой низкой оценки.

Чем объяснялись эти вопиющие недостатки? Конечно, не только плохим руководством начальника инженерных войск фронта полковника Смирнова. Главное заключалось в том, что Военный совет и, в частности, Мехлис считали, что войска не должны думать об обороне, так как это, мол, не способствует укреплению боевого духа. Эта «философия», по существу, выражала военную неграмотность и непонимание специфических условий фронта.

Как-то генерал Вольский пришел от Мехлиса — в какой [75] уже раз! — крайне расстроенным. Приглядевшись к хмурому лицу генерала, Соломко спросил:

— Есть новости, Василий Тимофеевич?

— В том-то и беда, что все идет по-старому, — ответил Вольский. — Сейчас я опять был у Мехлиса, осторожно намекнул ему на скученность боевых порядков и прочие недостатки.

— И что же?

— Как всегда. Вспылил и стал поучать. Не верите, говорит, в силу наших войск, хотите только обороняться, а не наступать. У нас, мол, больше тысячи орудий на двадцать километров фронта и танки есть, а вы намерены отсиживаться за укреплениями.

Вольский нервно передернул плечами и грустно добавил:

— В общем, попал я в число оборонцев. А какие у нас силы на переднем крае и как укомплектованы, — это Мехлиса, видимо, мало интересует.

— Да-а, — протянул Соломко. — Штабы наши тоже два месяца стоят, не меняя положения, и при первом же ударе немцев все полетит к черту, войска лишатся управления.

Я присутствовал при этом разговоре и решил высказать свои соображения:

— Настроение в войсках неважное. Люди утомлены бесплодными атаками без должной подготовки. Стали свыкаться и с неудачами, и с потерями. Вот, например, в бригаде Калинина...

И я рассказал обо всем, что видел в бригаде в последний раз.

— Калинин уже три раза оставался без материальной части и не выводился на доукомплектование. Третий месяц сидит за высоткой. Сходит в атаку, потеряет танки и возвращается в свою щель под танком, или в халабуду, как он выражается. А Скорняков? После первого же боя остался с шестью машинами и пополнялся только за счет ремонта. Если немцы полезут на нас — дело дрянь!..

— Ну вот, вы еще накаркаете, — грустно пошутил Василий Тимофеевич. — Если такое скажете Мехлису, вас разжалуют.

— А меня уже чуть не разжаловали однажды.

— За что же? [76]

— За собственное мнение в технических вопросах.

— Да ну?.. Расскажите!..

— Помните, я как-то докладывал, что в Новороссийске остался танк из бригады Вахрушева. Об этом доложили наверх. Оттуда приказали отправить в Новороссийск ремонтную бригаду с новым двигателем, чтобы восстановить машину, так как моряки не сумели погрузить на корабль этот танк.

— А вы? — выжидающе сощурился Вольский.

— Стал доказывать, что это пустая затея. Зачем везти двигатель за море, если за несколько часов его можно поставить на любой танк, ожидающий ремонта в войсках.

— Резонно, — согласился Вольский. — Что же было дальше?

— Пообещали послать меня ротным командиром.

— Испугались небось?

— Не очень. Просто ответил, что я — инженер, ротой командовать не могу... А насчет мотора, который хотят везти в Новороссийск, остаюсь при своем мнении. Через несколько дней я погрузил злополучный танк на канонерку и доставил в Камыш-Бурун.

— Без подъемного крана?

— Да. Вытянули машину тягачом на пирс, а потом затолкали на палубу при помощи бревна.

— И избежали разжалования? — усмехнулся Вольский.

— Обошлось!

...Как-то в первой половине апреля, вернувшись из штаба фронта, Вольский удовлетворенно сообщил:

— Наверно, новый начинж все же убедил начальство форсировать оборонительные работы. Подписано распоряжение об оборудовании укрепрайона.

Новым начальником инженерных войск стал генерал-майор Хренов.

— Энергичный и настойчивый мужик, — охарактеризовал его Вольский. — И дело, видать, знает неплохо. Прибыл из Севастополя. Сейчас берется за оборудование укрепрайона на Ак-Монайоких позициях. Форсирует работы и по оборудованию Турецкого вала. Только станет ли ждать противник? Ну да будем рассчитывать на лучшее. [77]

Вольский начал расхаживать по комнате, о чем-то думая.

* * *

В двадцатых числах апреля Крымский фронт перешел в оперативное подчинение Главкома северокавказского направления Маршала Советского Союза С. М. Буденного. В эти дни немцы усилили авиационную обработку наших позиций, и нам, честно говоря, стало почти невмоготу. С раннего утра и до поздней ночи Керченский полуостров буквально содрогался от взрывов авиационных бомб. Везде поднимались, как смерчи, черные столбы вздыбленной земли и дыма. Десятки фашистских самолетов непрерывно пикировали и бомбили чуть ли не каждый квадратный метр площади. Истребители обнаглели до того, что снижались и обстреливали из пулеметов любую, попадавшую в их поле зрения, цель.

Семисотка фактически стала теперь центром восстановительных работ: все сосредоточившиеся неподалеку танковые части свозили сюда поврежденные машины. Сюда же мы перебросили роту технического обеспечения из бригады Калинина, ремонтников бригады Синенко, организовали сборный пункт аварийных машин 51-й армии. Другой СПАМ был создан в районе Парпачь для 44-й армии.

Немецкие бомбардировщики и истребители до десятка раз в день налетали на Семисотку, бомбили ее, поливали пулеметным огнем. Только возьмутся ремонтники за работу, как уже звучит предупреждающая команда: «Воздух». Чертыхаясь и проклиная фашистов, слесари, сварщики, кузнецы, иногда даже не дожидаясь конца налета, снова бежали к своим машинам. На каждом ремонтируемом танке они установили пулеметы «по-зенитному» и, не прекращая работ, отбивались от истребителей. Старший политрук Морозов то хлопотал по хозяйству, то влезал внутрь танка и разряжал по фашистским самолетам диск за диском. Своим примером он вдохновлял окружающих.

— Вот это комиссар! — уважительно говорили бойцы.

Работали не только здоровые, а и раненые. Самым страшным считалось ранение рук — тут уж, хочешь не хочешь, приходилось уходить в медсанбат...

Доставка запасных частей по воздуху совершенно [78] прекратилась. Основным и теперь единственным источником снабжения стали безвозвратные потери, представляющие собой железный лом. Рискуя жизнью, солдаты пробирались к сгоревшим и подбитым танкам, снимали там все пригодные детали и перетаскивали их в мастерские.

— Мы теперь сами и снабженцы, и мастера, и разведчики, — отшучивались они, возвращаясь из очередной вылазки.

И в этих шутках было много горькой, трудной правды.

Ремонтникам танковых бригад пищу обычно доставляли из частей в термосах. Сейчас из-за налетов начались перебои и с питанием.

Постепенно стали разъезжаться наши верные друзья и помощники. Недавно мы проводили специалистов Кировского завода, так много сделавших для нас. Правда, они оставили ценное наследство — «агрегатный цех» на полном ходу, о котором я уже рассказывал. Несколько наших мастеров, переняв опыт кировцев Полуротова и Луценко, стали под руководством командира взвода Головченко самостоятельно ремонтировать самые сложные агрегаты.

Еще усерднее трудились «штатские» мастера из Тбилиси — Кананов, Аветисов, Шабунин, Титаренко, Манукян и их товарищи. Однако они не могли оставаться у нас до конца войны! Все мастера прибыли к нам только на месяц, но работали уже третий срок. В последних числах апреля Манукян от имени всей группы попросил разрешения вернуться к месту службы.

— Товарищ начальник, отпускай на производство, все наши просят, — смущенно сказал он. — Здесь Т-26 совсем мало осталось. Значит, и мы не нужны. Свои справятся. А в Тбилиси будем капитальный ремонт делать. Для вас же!

Я доложил обо всем Василию Тимофеевичу и на следующий день сердечно распрощался с замечательным коллективом. Сотню танков вернули они в строй за это время. Некоторые машины по 2–3 раза проходили через их руки и снова возвращались в бой.

Командование высоко оценило самоотверженный пруд тбилисских ремонтников. Электрику М. О. Аветисову, слесарям-монтажникам Ф. М. Шабунину и С. С. Кананову, [79] слесарю И. М. Титаренко и другим были вручены правительственные награды.

Место рабочих 13-й базы заняли выпускники Саратовского танкового училища — квалифицированные воентехники коммунисты Скрыль и Дыба, комсомольцы Игонин, Кафтайлов, Анферов, Горячкин. Да и кадровые солдаты и сержанты уже прошли отличную техническую и боевую выучку.

* * *

В первых числах мая наша разведка установила, что гитлеровцы, продолжая оборонительные работы на левом фланге фронта, пополняют свои части, подвозят горючее, боеприпасы. Что это означает, не составляло секрета. Уже 3 мая генерал Вольский, вернувшись с передовой, сказал:

— Противник срочно сосредоточивается в районе высоты шестьдесят шесть и три. Гитлеровцы режут свою же проволоку на северо-восточных скатах высоты — неподалеку от нашего переднего края. Надо ждать активных действий. На укрепрайон надежда плохая. Части еще в пути, вооружены слабо: почти нет станковых пулеметов, мало «сорокапяток», а семидесятишестимиллиметровых орудий — ноль. К тому же потребуется время, чтобы войска освоили свои участки.

О том, что противник готовится к наступлению, начальник разведотдела бригадный комиссар Копалкин предупредил командующего фронтом еще 5 мая. В своей докладной записке он перечислил скопившиеся вражеские части и указал рубежи их сосредоточения.

К сожалению, этот сигнал не вызвал немедленных и крайне необходимых контрмер. Докладная на имя комфронта путешествовала по штабным лабиринтам до 8 мая.

7 мая гитлеровцы совершили массовый авиационный налет на Ленинское, где размещался штаб фронта, одновременно нанося удар по штабам армий и дивизий. 8 мая противник прорвал нашу оборону и вышел в район совхоза Арма-Эли. Передний край советских войск, тылы и пути подвоза также оказались под непрерывным воздействием вражеской авиации.

Под удар попала и Семисотка.

Накануне я находился в частях 51-й армии и только [80] поздним вечером с трудом добрался до Семисотки. А на рассвете в уши ударил мощный, все нарастающий гул артиллерийской канонады. Немецкие снаряды падали на наши минные поля и взрывали их. Волна за волной пикировали фашистские бомбардировщики и истребители.

К вечеру по пути через Семисотку ко мне заскочил из бригады Калинина политрук Фимин. Вид у него был усталый, подавленный. Залпом осушив кружку воды, он скороговоркой рассказал:

— Немцы высадили лодочный десант на восточных скатах Ас-Чалуле и затем прорвали оборону шестьдесят третьей горнострелковой дивизии. Триста шестая с Ак-Монайских позиций отходит. Фашистские танки прут и прут и уже прорываются через противотанковый ров.

— А куда спешите?

— Мне поручено связаться с бригадой Синенко, передать ему приказ. Надо же как-то ликвидировать прорыв!

— Почему идете пешком? Разве нет других способов связи? Когда вы так доберетесь до Синенко, на правый фланг!

Фимин ничего не ответил. Только безнадежно махнул рукой и побежал дальше.

Бой приближался. Семисотке угрожала опасность быть захваченной противником. Как поступить с личным составом ремонтной базы и ценным имуществом?. Да и не бросать же на произвол судьбы незаконченные ремонтом танки.

Одного из офицеров базы я направил в Огуз-Тобе с поручением связаться с АБТУ фронта, а если не удастся, уточнить обстановку в 51-й армии. Через час офицер вернулся и доложил, что связь с фронтом прервана, а в штабе армии ничего толком не знают.

Пришлось все решать самостоятельно.

После совета с военкомом базы Морозовым принято решение ночью эвакуировать в тыл наиболее ценные агрегаты, запасные части и мастерские с механическим оборудованием. Часть людей — тоже эвакуировать, а другую — пока оставить в Семисотке, чтобы закончить ремонт нескольких машин.

В момент, когда колонна с мастерскими и запасными частями тронулась из Семисотки, разразился страшнейший ливень. Громовые раскаты сливались в сплошной [81] гул. Освещая местность сильнее немецких ракет, во все небо полыхали молнии. Под этим ливневым дождем, не задерживаясь ни на минуту, через селение шли войска 51-й армии, перегруппировываясь для контрудара.

Под этим же ливнем ремонтники взводов Яковенко и Головченко всю ночь работали у оставшихся танков.

9 мая, около полудня, гитлеровцы появились недалеко от юго-западной окраины Семисотки. Опасность попасть в руки врага стала реальной. Даже бесстрашный военком Морозов стал убеждать меня, что дальше медлить нельзя.

— И оборудование потеряем, и себя погубим...

Я приказал взять на буксир две незаконченные «тридцатьчетверки», закопать в землю под навесом «агрегатного цеха» остатки запасных частей и двигаться на Огуз-Тобе.

Наша «эмка» была уже почти готова к выезду, когда я услышал за спиной чье-то дыхание. Оглянулся. Рядом стоял незнакомый лейтенант.

— Командир взвода двести двадцать девятого тяжелого батальона, — быстро доложил он. — Заглянул сюда в надежде найти своих. — Лейтенант угрюмо обвел глазами место, где раньше была наша база. — Да тут, видно, даже ремонтников и то не найдешь... А жаль! Боевые хлопцы. Только что вместе побывали в такой переделке!

— Откуда вы? Что случилось?

— Со СПАМа, что в километре отсюда. Там исправляли два KB из моего взвода. Ребята уже кончали работу, но им помешали немцы... Хорошо, что были снаряды. Иначе бы не вел я теперь разговор с вами... Десять гитлеровских машин неожиданно выскочили на нас...

— Что с людьми? — взволнованно перебил я.

— С людьми порядок. Ремонтники дрались не хуже танкистов. В танках ведь оставались снаряды! Подбили три машины и заставили немцев отойти. А сами двинулись овражками на Огуз-Тобе... Да и мне пора, — он еще раз оглядел все вокруг: — Попытаюсь все же найти своих...

Вскоре я убедился, насколько был прав военком Морозов, торопя с эвакуацией. Хвост нашей колонны едва миновал восточную окраину Огуз-Тобе, а на западной уже показались гитлеровские автоматчики. Мы успели, что называется, в обрез! Помогла нам и бригада [82] Синенко, отошедшая на гору Огуз-Тобе: она завязала бой с танками противника и задержала его пехоту.

За Огуз-Тобе нашу колонну встретил мокрый, по колено в грязи воентехник Николай Карцев.

— Товарищ военинженер! Меня послали передать вам приказ — выводить ремонтную базу за рубеж Турецкого вала.

— Кто приказал и когда?

— Приказ генерала Вольского. Передан через штаб сорок четвертой.

— А где сам Вольский? Где штаб АБТУ?

— Не знаю, товарищ военинженер. Получив приказ, я побежал вас разыскивать. — Он взглянул на ручные часы: — Это было четыре часа назад.

Карцев еле держался на ногах. Пот грязными струйками стекал по его лицу. Но губы почему-то сложились в довольную улыбку.

Я тоже невольно улыбнулся:

— Чем ты так доволен, Николай?

— Доволен, что мы снова встретились...

— А ты уже потерял надежду?

Карцев кивнул головой в направлении Огуз-Тобе, откуда слышались частые автоматные очереди, и ответил:

— Откровенно говоря, на встречу я уже мало рассчитывал.

— Так уж кругом плохо?

— Многое мне неизвестно. Однако наша контратака не состоялась. — Он поморщился и стиснул зубы. — Парпачь наши оставили, — сказал Карцев с какой-то особой болью в голосе.

В районе Парпачь находился 134-й отдельный ремонтно-восстановительный батальон. Я поинтересовался его судьбою. Карцев ответил:

— Сто тридцать четвертый вышел с боем. На него навалилась большая группа немецких автоматчиков. Ремонтники здорово защищались, обеспечивая выход машин и мастерских. А потом отошли в район Кошай.

— И танки бросили?

— Всего несколько «двадцатьшестерок». Тянуть их было нечем.

До селения Кошай мы добирались с Карцевым вместе, а оттуда, наспех глотнув кружку обжигающего горло кипятку, я бросился догонять колонну базы. [83]

Теперь уже 49-я база шла в полном составе: товарищи, задержавшиеся в Семисотке из-за грозы, догнали тех, кто ушел накануне.

База шла. Но как!.. Гитлеровские самолеты носились над дорогами на бреющем полете и засыпали их мелкими бомбами. Каждый километр пути доставался нам с большим трудом. Только и слышалось: «Воздух»... Мы добрались наконец до селения Чукул-Татарский и остановились на ночлег. Сюда же доставили два танка, прибуксированные трофейными тягачами.

Стемнело. Морозов пригласил меня выйти во двор и молча вытянул руку в направлении Семи-Колодезей, где размещалась фронтовая станция снабжения. Багровое зарево окрасило небо. Гигантские столбы пламени освещали местность на десятки километров. Реактивные мины, вонзаясь в вышину, оставляли за собой мгновенно исчезавшие причудливые огненные зигзаги. Гул накатывался такой, будто неподалеку палили тысячи орудий. Наша основная база снабжения была объята огнем.

— Федор Иванович, давайте сократим время привала и двинемся к Турецкому валу, — начал убеждать меня Морозов. — Я уверен, что это наши войска перед отходом сами подожгли все вокруг. Надо спешить.

Конечно, надо было спешить. Но у меня еще теплилась надежда на то, что противника остановят и отбросят. Даже два танка, которые мы сейчас ремонтировали на ходу, могли очень пригодиться. И, борясь с собой, я приказал Морозову оставаться на месте и обеспечить ремонт двух машин.

Однако и на сей раз Морозов был прав. Рано утром немецкая авиация начала бомбить Чукул-Татарский, и один из наших танков, уже почти отремонтированный, снова был поврежден. Второй тоже исправить не удалось. Отступавшие войска 44-й армии действительно уничтожали склады, и наше дальнейшее пребывание в Чукул-Татарском стало бессмысленным. Пошли к Турецкому валу.

Нам казалось, что это древнее сооружение станет преградой для фашистов, а наши войска, заняв выгодные позиции за десятиметровой насыпью, отбросят врага. Но эти надежды не сбылись. На валу мирно паслись кони, отставшие от кавалерийской дивизии, в глубоких рвах отдыхали и закусывали группы стрелков. Где оборона? [84] Где подготовка к встрече противника?.. От бессильной ярости хотелось кричать, ругаться...

Невдалеке от насыпи я заметил знакомый тяжелый танк под номером 52. На надмоторной броне сидели танкисты и уминали хлеб с салом. Увидев меня, они замахали шлемами. В коротком разговоре выяснилось, что экипаж почти беспрерывно находился в бою, подбил несколько фашистских машин, таранил и почти раздавил один легкий танк. Но на третьи сутки у 52-го отказала коробка передач. Машина кое-как доплелась сюда. Экипаж надеялся на помощь ремонтников.

Да, ремонтники были нужны всюду. Но разве могли они нормально работать, когда кругом все захвачено потоком отступления. Войска шли вразброд, не задерживаясь на Турецком валу. Только наши самолеты, то и дело появлявшиеся в небе, бросались на группы «мессершмиттов» и «хейнкелей» и разгоняли их черные стаи.

Я добрался до Керчи, надеясь застать там кого-нибудь из Автобронетанкового управления фронта и уточнить обстановку. Однако поиски оказались безрезультатными. Гарнизонная мастерская спешно готовилась к эвакуации в Аджи-Мушкайские каменоломни. От начальника мастерской капитана Таранова и его заместителя капитана Баймакова, кстати не проявлявших и признаков растерянности, я узнал, что генерал Вольский и комиссар Соломко днюют и ночуют в частях, а штаб управления автобронетанкойых войск перебирается в ближайшие каменоломни.

Из мастерской поехал на склад автобронетанкового имущества и удивился, увидев, с какой спокойной деловитостью военнослужащие приводят в порядок, перетирают и укладывают на стеллажи никому не нужные сейчас детали. Люди работали так, будто ничего особенного и не произошло.

Может быть, работники склада так же, как и я, надеялись, что все еще образуется? Или своей сосредоточенной работой они заглушали в себе тревожные вопросы и недоумение по поводу того, что происходит?..

Только военинженер 3 ранга Нина Мамукашвили, низко опустив голову, в глубоком раздумье сидела в стороне на камне. Достаточно было посмотреть на нее, чтобы понять: под внешним безразличием и апатией скрывается глубокое горе. [85]

О женщинах, участницах войны, написано немало очерков, брошюр, книг. Их подвиги воспеты в песнях и легендах. Инженер Нина Мамукашвили не относится к тем героиням, чья слава уже давно стала достоянием советского народа. Но я не могу не сказать о ней.

Я знал Нину еще в мирные дни: мы вместе учились в академии. Эту молодую женщину нельзя было назвать грузинской красавицей с гибким станом и плавными движениями. Небольшого роста, черноволосая, с характерной горбинкой на носу, она быстро носилась по академическим коридорам. Ноги с трудом вмещались в маломерные сапоги, ремень туго перехватывал талию. Вся она казалась заправским солдатом в юбке, не знающим минуты покоя.

Нине трудно было учиться: плохо знала русский язык, не хватало общеобразовательной подготовки. Но это была «девушка с характером», отличавшаяся настойчивостью, упорством, неуемным стремлением к знаниям. И однокурсники постоянно приходили на выручку своему хорошему товарищу.

В 1938 году Нина Мамукашвили получила диплом военного инженер-механика и уехала в войска. Немало трудностей пришлось преодолеть ей и на новой работе. Нина «нашла себя», попав на склад автобронетанкового имущества Закавказского военного округа. В начале 1942 года она прибыла с одним из складов на Керченский полуостров...

Я пристально посмотрел на Нину, сидевшую все в той же печальной позе, и не решился окликнуть старого друга.

Позднее я узнал, что Мамукашвили не вернулась с полуострова. Еще до этого пронесся слух, будто Нина погибла от взрыва фашистской бомбы. А потом многие рассказывали, что видели ее на поле боя с санитарной сумкой и повязкой Красного Креста на рукаве. Думаю, что эта последняя версия самая точная.

В судьбе Нины Мамукашвили нет ничего особенного, героического. Ее поведение выглядит скорее обычным. Но в этом и заключается величие духа советской женщины, коммунистки, нашедшей свое место в строю в самые трудные минуты боев на Керченском полуострове.

Так же как Нина Мамукашвили, многие инженеры и техники, не имея возможности заниматься ремонтом танков, [86] пошли в боевые части. Честь и слава им, моим дорогим товарищам, партийным и беспартийным, сохранившим в себе великое чувство воинского долга и беспредельную преданность Родине. Я горжусь ими! И среди них снова хочу назвать фамилии воентехника 1 ранга Е. Е. Бордзий и военинженера А. В. Локотош.

Бордзия я встретил во время отступления. Опаленный солнцем, с потрескавшимися губами на посеревшем небритом лице, с автоматом на шее и двумя «лимонками» за поясом, он шагал в группе солдат. Мы отошли к обочине и присели на землю, уже покрытую свежей зеленью.

— Танков нет. Ремонт закончился. Воюю вместе с пехотой, — глухо проговорил Бордзий. — Позавчера вместе с Андреем Локотош мы заплатили немцам небольшой должок. Да жаль, маловато...

— Я кое-что слыхал. Вы оба просто герои.

— Ну какие там герои? Мы прежде всего коммунисты. Впрочем, Локотош действительно орел! Вы должны знать о нем.

Бордзий помолчал, словно собираясь с мыслями, и быстро заговорил:

— Попал я, понимаете, в окопы одной из наших стрелковых частей, занимавших оборону по балочке перед базой. Поглядел туда-сюда и вижу: Локотош с автоматом. Возле него еще несколько человек примостилось, кто с автоматом, кто с винтовкой. Мы перемигнулись, а разговаривать недосуг: гитлеровцы пошли в атаку. Тут же вылез немецкий танк и двинулся к нашим окопам. Ну, мать честная, думаю, держись за землю!.. Наш окопчик-то не глубокий, да и грунт песчаный. Раздавит! Мою мысль как будто перехватил инженер. Вижу, бросается навстречу фашистам. За ним побежали еще несколько человек. Да-а... Выскочили они на гребень высотки и нырнули в окоп, иначе бы всех скосило. А еще через минуту Андрей опять побежал и скрылся в окопчике за высоткой. За ним заковылял раненый матрос.

— Проскочил?

— Да. И к инженеру. А тот самый танк держит курс прямо на них. — Бордзий чему-то улыбнулся и облизнул сухие губы. — Локотош швырнул противотанковую гранату. Завертелась машина на месте, из пушечки стреляет, да зря — мертвое пространство. Немецкие танкисты, конечно, [87] попытались выяснить, что стряслось. А нам видно все как на ладони. Приоткрылся люк, показалась голова. Выстрелил инженер и не промахнулся. Следующего уложил раненый краснофлотец. Туго бы нам пришлось, если бы допустили танк до наших окопов.

Бордзий немного подумал и продолжал:

— Атака захлебнулась. Наш полк, хотя и потрепанный, открыл довольно дружный огонь, фашисты стали пятиться. Вот, собственно, и вся история, — закончил Бордзий, опустив голову.

— А немецкий броневик? — спросил я. — Мне передавали, что вы захватили «живым» еще и немецкий броневик.

— Было! — встрепенулся техник. — В этот же раз, только чуть попозднее. Броневик-то выполз из-за высотки, курсирует на виду у нас, видимо обстановку изучает. Локотош решил обмануть гитлеровцев. Забрался в подбитый танк и начал подавать сигналы. Клюнуло. Броневик развернулся — и к танку. Остановился метрах в двадцати перед окопом, вышли из него двое, что-то обсуждают. А в это время четверо солдат, что залегли за танком, — на них. Да и инженер развернул башню пушкой к броневику. Так он нам и достался.

— Бросили?

— Нет, не сразу. Сдали документы убитых в штаб, заправились в полку горючим и решили назавтра попытаться подойти к немцам на «своем» броневике.

Локотош сформировал экипаж: водителем — сержанта Морозова, за пулеметы — лейтенанта Свий и красноармейца Полякова. Нашлось в экипаже место и для меня. Утром, чем свет, вышли мы с левого фланга из-за бугорка и направились к немцам. Сначала они молчали, а потом все же разгадали, что это за «свой» броневик, — такой огонь по нас открыли, что еле до укрытия добрались, там трофей и подорвали.

Однако я здорово задержался, — спохватился Бордзий. — Надо догонять своих.

Он поправил на шее автомат и уверенно зашагал по дороге...

Перед утром 14 мая меня разыскал в поле танкист. Он доложил, что за Турецким валом по дороге на Керчь стоит поврежденный тяжелый танк с башенным номером [88] 52, мой «старый знакомый». Экипаж просит помощи. Я решил во что бы то ни стало помочь ему и, взяв ремлетучку, отправился на розыски. За Камыш-Буруном мы выскочили на небольшую высотку. За ней скопились гитлеровцы. Они сразу открыли огонь. Машину подбили. Мне относительно повезло: одна немецкая пуля пробила левую руку, вторая царапнула бедро. Кюветами и окопами к вечеру я добрался до своих — в Аджи-Мушкайские каменоломни. Здесь и нашел штаб автобронетанковых войск фронта. Но ни Вольского, ни Соломко на месте не оказалось. Василий Тимофеевич появился только на следующий день. Он тяжело опустился на ракушечные нары, где я лежал, отбросил фуражку и, вытирая потный лоб, тихо сказал:

— Допрыгался!

— Пустяки, товарищ генерал. Могу действовать.

— Действовать? — Вольский невесело посмотрел на меня: — А знаешь ли ты, что немцы заняли уже большую часть города...

— Как же так, Василий Тимофеевич? Это конец Крымской кампании?

— Такой хаос не мог привести к иному.

— А Турецкий вал?

— Сам по себе вал — не защита, если за ним не сидят войска. А посадить было некого и некому. Судьба вала была уже фактически решена двенадцатого мая. В тот день Козлов и Мехлис встретились в Султановке с командармом сорок четвертой и приказали ему отводить войска за Турецкий вал, а сами отобрали у него все мало-мальски боеспособные части и подчинили себе.

— И контрудара почему-то не получилось?

— Да. Был момент, когда мы могли подкосить противника под корень. Но Козлов не смог освободиться от опеки Мехлиса... Ну лежи, лежи, после драки мало пользы махать кулаками.

Генерал Вольский встал, взял фуражку, сдунул с нее пыль и, раздумывая о чем-то, продолжил свою мысль:

— Калинин сохранил большинство экипажей. Думаю отправить его сегодня на Тамань — пусть примет резервные танки и организует оборону побережья.

И неожиданно тоном приказа добавил:

— Вам, товарищ Галкин, нечего здесь дожидаться худшего. Добирайтесь до Еникале, разыщите генерала [89] Хренова, он сейчас отвечает за переправу через пролив. Хренов поможет вам перебраться за косу Чушку, а там — двигайте в госпиталь.

Мне ничего не оставалось, как только ответить коротким уставным словом:

— Слушаюсь!

На переправу меня доставили на полуторке, но переправиться оказалось не так-то просто. Здесь же на берегу я встретил комбрига Калинина.

— Что, отвоевался, интересный мужчина? — с грубоватой нежностью спросил он. — Ведь говорил тебе, не лазай куда не положено.

— Меня-то, Иван Петрович, быстро заштопают. Ты лучше скажи, почему у тебя осечка вышла?

— Почему? — Калинин нахмурился и сжал челюсти. — Команды не было. Мы люди военные. Скажут бить — будем бить. Скажут отходить — будем отходить. Начальству виднее. Оно наверху...

— Хороший ты комбриг, Иван Петрович, только себе на уме, все на начальство ссылаешься, а сам будто и решать не можешь. Тебе ведь ставилась задача совместно с другими частями ударить по группировке противника, вышедшей к Балке Черной.

— Точно. Я получил команду к шести ноль-ноль девятого мая занять исходное положение на рубеже Курган — Кош-Оба и Курган — Сююк-Оба. Своевременно вышел туда и стал ждать. Проходит час-другой, а команды к атаке нет. У танкистов просто руки зудят, ведь противник нам фланг подставил! А команды все нет. Наконец в середине дня появился полковник Юдин и передал приказ развернуться для атаки. Только я дал команду, как появляется еще один полковник из оперативного отдела и передает другое приказание — отвести бригаду к восточным скатам высоты двадцать восемь и два. Пришлось подчиниться...

Из дальнейшего рассказа Калинина я понял, что, получая противоречивые приказы, он то стоял без дела, то бросал танки в короткие контратаки и в конце концов вынужден был отвести бригаду. Турецкий вал, как известно, не был подготовлен к обороне — там не оказалось ни солдат, ни пушек.

— Не мог же я, — заключил Калинин, — с десятком [90] танков удержать немцев за валом. Да и приказа такого не получал...

Через несколько дней в Темрюке, идя из госпиталя после перевязки, увидел я группу солдат, которую вел военком Иван Морозов. И как тяжело стало на душе, когда пригляделся к лицам людей. Понурые, усталые, сгорбившиеся, они направлялись в тыл на переформирование. Это были остатки 49-й подвижной ремонтной базы. Начальник базы Лаптев вышел отдельно, а военком Морозов заменил ремонтникам и начальника, и комиссара, и друга, и отца. Он был из тех незаметных героев войны, о которых нельзя вспоминать без душевного волнения и подъема. Такие, как Морозов, олицетворяли собой цвет и гордость политработников Красной Армии.

Долгий месяц «латали» меня в Краснодарском полевом госпитале, но дожидаться полного излечения было невмоготу. Я дал подписку являться на перевязки и приступил к исполнению своих обязанностей в АБТУ Северо-Кавказского фронта. Моим непосредственным начальником по-прежнему остался В. Т. Вольский, комиссаром — П. М. Соломко.

«Друзья встречаются вновь», — невесело шутили мы, занимаясь новыми и новыми делами. Но все пережитое на Керченском полуострове оставило в наших сердцах глубокий след. Тогда, под свежим впечатлением, участники событий в Крыму чувствовали потребность как-то проанализировать их. Это и сделал генерал Вольский, когда мы однажды (в какой уже раз) вспоминали недавние бои.

— Да-а, — задумчиво протянул Василий Тимофеевич. — Ведь мы могли в два дня рассечь всю немецкую группировку и затем ликвидировать ее. А вот поди ты, сдали Крым. Сдали! — повторил он с нескрываемой болью. — И теперь фиксируем в бумагах свои собственные грехи. Только сегодня, например, мне дали для ознакомления один любопытный документ. В нем, по-моему, правильно освещены многие факты. А факты, как известно, вещь упрямая.

Генерал вынул из папки какой-то документ, полистал его и отложил в сторону.

— Оперативники штаба фронта попытались подвести итоги и вскрыть причины неудач с восьмого по двадцатое мая. [91]

— И что же они пишут, если не секрет?

— Правду пишут! — резко ответил Вольский, и лицо его потемнело. — Фронтовые и армейские резервы были сосредоточены главным образом на правом фланге. О достаточной глубине обороны и эшелонировании резервов мы так и не позаботились. За Турецким валом находилась только одна дивизия.

Вольский опять взял документ оперативного отдела и перечислил части, которым в самый напряженный период боев не хватало ни вооружения, ни личного состава. Многие из них никак нельзя было отнести к числу боеспособных.

— Но ведь был, кажется, приказ Главкома северокавказского направления о переходе в наступление и контрударе четырьмя дивизиями при поддержке танков в направлении Балка Песчаная?

— Был такой приказ. Но его не выполнили. В первый день наступления немцы вклинились в нашу оборону неглубоко, и лишь на узком пространстве. На оперативный простор они тогда так и не вырвались. Удар с целью срезать клин противника, прижать его к морю и уничтожить был подготовлен. Но контратака так и не состоялась. Вы же знаете, что штабы располагались очень близко к переднему краю. Гитлеровцам не составило особого труда массовыми налетами авиации еще седьмого мая нарушить управление войсками.

Вольский опять полистал документ.

— Вот, пожалуйста, здесь прямо говорится, что в течение всей операции отсутствовали связь и управление. Офицеры оперотдела только тем и занимались, что разыскивали подчиненные штабы и развозили запоздалые директивы. В общем, одно к одному: командование фронта, командармы и их штабы фактически потеряли возможность управлять своими войсками.

Произошла страшная путаница. Фронт решил переподчинить части, которые были нацелены для контрудара, 51-й армии. Эта команда опоздала. Части начали отводить, когда фактически заканчивалось сосредоточение. И что получилось? Они смешались с отходящими войсками первой линии...

Приказ Главкома об отпоре на рубеже Турецкого вала не был выполнен. Так же, как не был выполнен приказ [92] Ставки — Керчь не сдавать и организовать оборону по примеру Севастополя.

В общем, нужно суметь сделать правильные выводы, впереди еще много операций, — сказал Василий Тимофеевич, складывая бумаги...

* * *

Каждого фронтовика неудержимо тянет побывать в местах, где он когда-то воевал. Ему памятны, кажется, каждая улочка в городе или поселке, каждая ложбинка и балочка в степи... Здесь ты лежал под бомбежкой, здесь пробирался к передовой под артиллерийским и минометным обстрелом, здесь видел, как сталкивались и горели танки, здесь, хоронясь за броней, исправлял гусеницу или двигатель... Память хранит все — до мельчайших подробностей. И даже время не в силах вырвать из сердца пережитое.

Сколько раз за прошедшие годы я мысленно путешествовал по местам боев в Крыму. Конечно, там уже все изменилось. В степной полосе Крыма шумит густая пшеница, рокочут моторы тракторов. В Керчи и Камыш-Буруне швартуются торговые корабли со всех концов земного шара. Голубизну неба прочерчивают стрелы подъемных кранов. Жизнь кипит, цветет, и нет ей ни конца ни края...

А ведь еще недавно... Почему недавно? Сколько лет прошло, пробежало, промчалось с тех пор, как в этих местах гремела битва? Двадцать с лишним. Это не много, но и не мало.

...Каждого фронтовика неудержимо тянет побывать в памятных местах. И я еще побываю снова в Керчи и Камыш-Буруне, во Владиславовке и Семисотке — везде, где бывал в трудные дни боев за Крым, за Керченский полуостров. [93]