В путь-дорогу
Сенокос
Они возились с Тобиком, Юра и Бориска, учили его — безуспешно учили — всяким собачьим премудростям, когда вдруг заскрипела калитка и во дворе появился Валька Петров.
— Привет!
Выглядел Валька куда как лихо: на голове пилотка из газеты, туго набитый рюкзак висит за плечами, удочки в левой руке.
Юра кинулся к товарищу:
— Ты где пропадаешь? Я к тебе раз сто, наверно, заходил, а у вас все замок на дверях.
Петров насмешливо прищурил глаза.
— Будто не знаешь. Весь класс целую неделю на сенокосе вкалывает, а староста дома отсиживается.
— Как вкалывает?
— Обыкновенно. Сено ворошим, сушим помаленьку. Кто косой умеет, тому и косу дают. Мне, например. Это нынче у меня выходной — Лев Михайлович за удочками послал. И велел к тебе заглянуть. Может, говорит, заболел Гагарин. А ты с собачкой забавляешься... Интересно! Дезертир ты, Юрка.
— Да я и не знал ничего.
— Прикидываешься, не знал. Мы когда в колхоз уезжали, Борьке вашему наказывали, чтоб передал. Правда, Борьк?
Борис невразумительно угукнул и нагнулся к Тобику, принялся чесать его за ухом. Юра, потемнев лицом, рванулся к брату:
— Ты чего молчал? А? [194]
Борис моментально сообразил, что без трепки не обойдется, и метнулся за ворота. Перебежав дорогу, он оглянулся. Поняв, что теперь догнать его не так-то просто, выкрикнул:
— Я забыл. Заигрался и забыл.
Не мог же он в самом деле покаяться в том, что сознательно скрыл от старшего брата наказ классного руководителя шестого «А». Как объяснить Юрке, что без него тут ему, Борису то есть, будет тоскливо и скучно? Нет, вслух говорить такие вещи не позволяет мужская гордость.
— Я тебе еще посчитаю ребра! — погрозил Юрка.
— Ладно, проходи стороной. Перебьешься, — чувствуя себя вне досягаемости, издевался Борис.
— Так тебя ждать? — торопил Петров.
— Спрашиваешь!
Юра быстренько нашел мой старый солдатский вещмешок.
— Мам, собери что-нибудь в дорогу.
— Надолго вы уехали-то туда, Валюшка? — обеспокоилась мама.
— Недели на три. Как справимся. Только вы, теть Ань, ничего не собирайте, нас там хорошо кормят. И мясо есть, и молоко, и яйца. А вчера председатель белого хлеба привез и меду. За то, что стараемся, сказал. А мы его вареньем угостили. Девчонки ягод набрали, а Ираида Дмитриевна варенье наварила.
Ираида Дмитриевна Троицкая, депутат Верховного Совета СССР, была завучем школы.
Юра слушал рассказ товарища, и щеки его горели ярким румянцем.
— Видишь, сынок, и собирать, выходит, нечего. Прокормят вас там.
Мама нерешительно вертела мешок в руках.
— Мы даже молодую картошку ели. Вот! — не умолкал Петров.
Эта картошка доконала Юру.
— Собирай, мам, что есть. Тот хлеб, который они едят, я еще не заработал.
Валька, сообразив, что перехватил через край, вдруг весело рассмеялся:
— Чокнутый ты, Юрка. Будешь, значит, сидеть в стороне и из своего мешка в одиночку есть? Ты уж лучше книги с собой забери какие есть, да одеяло не забудь. [195]
Юра тоже рассмеялся, упрямство его и в самом деле было нелепым.
— Ладно, книги так книги. Ни одной дома не оставлю. Вскоре он был готов в дорогу. С вещмешком на спине, напевая «Дан приказ ему на запад...», стал прощаться.
— Веди себя поаккуратней, сынок, — говорила мама.
— Не волнуйся, все будет хорошо. Я знаешь как буду работать — за все время наверстаю.
— Ну, иди уж, хвастунишка, — поцеловала его она. И опять заскрипела калитка.
Борька стоял у дороги и тоскливо смотрел вслед двум товарищам до тех пор, пока они не скрылись из виду.
Небо, высокое и безоблачное, плотно, как пшеничный колос зерном, крупными звездами набито. По стерне выкошенных лугов катятся мягко мерцающие лунные ручейки.
Мальчишки недавно выкупались в реке, поужинали и теперь привычно расселись у костра.
— Сегодня я расскажу вам одну древнюю и прекрасную легенду — легенду о крыльях Икара. Она родилась в Древней Греции, и человечество пронесло ее в своей памяти через многие столетия, через войны и распри, через стихийные бедствия и лишения.
Голос у Беспалова глуховат и внешне бесстрастен, но ребята, затаив дыхание, слушают прекрасную сказку, боясь пропустить в ней хотя бы слово. Языки пламени жадно поедают сушняк, раскачиваются из стороны в сторону, а зачарованным ребятам кажется, что это и не пламя, а крылья, сотворенные искусными руками мудрого Дедала.
— «Остановись, дерзкий безумец! — крикнул отец сыну. — Солнце испепелит тебя».
«Пусть. Я лечу к солнцу!» — захлебываясь высотой, ответил Икар. Жаркие лучи светила коснулись его восковых крыльев...
— Он сгорел? — испуганно и с надеждой, что она ошибается, перебила учителя Тоня Дурасова.
На нее зашикали.
— Солнце растопило крылья, и Икар упал в море, — ответил Лев Михайлович. — У этой легенды, ребята, печальный конец, но у нее возвышенное и очень светлое содержание. Человек должен идти к своей мечте так же упрямо, как Икар шел к солнцу. Подумайте об этом, подумайте всерьез. [196]
Они еще долго сидели у костра, сидели и молчали, боясь нечаянным словом убить сказку.
А потом Лев Михайлович скомандовал: «Отбой», и все послушно разошлись по постелям, а постелями служило мальчишкам пряно пахнущее свежее сено, прикрытое одеялами. Лежали рядом. Спать еще никому не хотелось. Валялись на сене, подложив руки под голову, смотрели в звездное небо.
Первым нарушил тишину Женя Васильев.
— Когда я вырасту большой, я, наверно, моряком стану. В Африку поеду, в Индию...
— Моряки не ездят, а плавают, — не без ехидства поправил его Валя Петров.
— Все равно.
— Ты же еще вчера в летчики хотел, как Лев Михайлович. Быстро передумал.
— Моряком быть не хуже, чем летчиком. Правда, Гагара? Ты чего молчишь?
— Правда. Только...
— Чего только?
— Отстань!
— Не тронь его, Женька, он нынче нервный.
Юрка поднялся, руками обхватил колени, опустил на них голову.
— Только плохо мне, ребята. Отец вон говорит, кончай скорей семилетку, плотничать со мной пойдешь.
Женька присвистнул:
— Па-адумаешь... Я на твоем месте из дому удрал бы.
— Удрал один такой... С милицией разыщут и назад вернут. Вся беда в том, что мы несовершеннолетние, — возразил Валька.
— Чудной ты, Валька. Сейчас не старое время. Взять да залиться куда-нибудь на Камчатку. Или в тайгу... Ни одна милиция не сыщет, — настаивал Женька.
— Сыщет, — проговорил Валька.
— Давай лучше спать. — Юра вытянулся на траве, повернулся на бок.
— Не толкайся, Гагара, — шепотом попросил Женька. — Спи.
— Не спится. Думаю...
— О чем?
— Так. Ты мне не мешай, пожалуйста. [197]
Последний вечер сгорел в пламени костра, последний стог свершили колхозники с помощью ребят.
В поле приехал председатель.
— Спасибо вам, дорогие наши помощники, — сказал он и низко, по старому русскому обычаю, поклонился ребятам. — Ждем вас на будущее лето. Приезжайте.
— Приедем.
— Мы и концерт для вас приготовим.
— Вы только из других школ никого не приглашайте.
— Договорились, — улыбнулся председатель и крепко пожал руку Беспалову. — Хороший у вас народец, веселый и дружный.
Ребята подтягивали лямки рюкзаков, возбужденно переговаривались. Они шумно и решительно отказались от машины — надумали добираться до города пешком. Что там ни говори, а целый месяц провели они в лугах, и было как-то грустно так вот, сразу, проститься со всем этим раздольем.
— Пошли, — скомандовал Беспалов. — Гагарин, в строй.
— Сейчас, Лев Михайлович.
Юра подбежал к председателю, который одиноко стоял в стороне.
— Старый знакомый, — улыбнулся председатель. — Это ведь ты надумал операцию «Баян»?
— Вы не сердитесь на меня, — сказал Юра, глядя прямо ему в глаза. — Ребята обещали приехать на будущий год. А я, наверно, не смогу.
— Что ж, не понравилось у нас? — обиделся председатель.
— Очень понравилось. Только... долго рассказывать. Вы не сердитесь.
Юра повернулся и бросился догонять нестройную колонну одноклассников.
Что скажет дядя Савва?
1
— Сумной какой-то стал Юрка, сам на себя не похож, — жаловалась мама. — Бывало, сладу с ним нет, минуты спокойно не посидит. А теперь все невеселый, все какие-то заботы на уме.
— Возраст, — односложно отвечал отец. И, видимо неудовлетворенный [198] своим объяснением, грубовато развивал эту мысль дальше: — Небось пятнадцать парню стукнуло. Понимать надо. Поди уже и на девчонок заглядывается.
Но трудно обмануть чуткое сердце матери. Не соглашалась она с отцом:
— Не то, Лень. Задумал он что-то, а что — и сама в толк не возьму, и выведать как, не знаю. Не подступишься к нему ведь. Вон и Борька его стороной обходит.
Все разрешилось неожиданно, на второй или третий вечер по возвращении школьников из колхоза, во время ужина. И мама, как всегда, права оказалась в своих предчувствиях.
Родители и Юра сидели за столом, ели молодую — с грядки — картошку с малосольными огурцами, запивали простоквашей. Впрочем, ели только отец с матерью, Юра же лениво чертил пальцем по краю тарелки.
— Сыт, что ли, сынок?
Этот нехитрый мамин вопрос придал решимости Юре. Он глубоко вздохнул и, глядя прямо перед собой, сказал почти с отчаянием:
— Я поеду в ремесленное училище.
— Куда?
— В ремесленное училище, в Москву. Я уже все обдумал.
У мамы тотчас слезы на глазах навернулись.
— Не успели Зоя с Валей вернуться — теперь ты из дому бежишь. Тебе что, нехорошо с нами? Гонит тебя кто?
— Мне очень хорошо. Только я хочу получить специальность, поступить работать на завод и учиться в институте. Не хочу я оставаться с семилеткой.
Отец — он так и не проронил ни слова — брякнул ножом по столу, поднялся и стремительно вышел из дома.
Получалось не по его.
— Юра, Юра, сынок ты мой родимый, — не могла успокоиться мама, — пожалей ты нас с отцом, поживи дома. Кончай здесь десять классов, если уж так тебе учиться хочется. А отца мы уговорим. После школы пойдешь в армию — там видно будет. А может, в институт устроишься...
Юру взволновали слезы матери, он понял, что может не выдержать, сдаться. И, убеждая самого себя в том, что все пути назад отрезаны, он тоже вышел из-за стола, кусая губы, сказал глуховато:
— Мама, я уже взрослый и смогу сам зарабатывать на жизнь. Я же вижу, как трудно прокормить отцу всю семью. [199]
А в ремесленном училище меня и одевать и кормить будут. И рабочим я стану, как дедушка Тимофей. Я твердо решил все, мама. Ты лучше помоги папу уговорить.
Отец вышел во двор.
Борька — он успел поужинать раньше всех — возился в углу с листом жести, кромсал его ножницами, мастеря щит по образцу тех, что носили древние русские богатыри. Остроконечное деревянное копье, прислоненное к стене, уже стояло готовым.
«И этот вскоре удирать надумает», — раздраженно подумал отец.
На земле в беспорядке валялись аккуратно наколотые смолистые плахи. Воздев изогнутую рукоятку к голубому небу, торчал в дубовом обрезке топор.
Безобразие!
Отец взорвался:
— Борька, я тебе, стервецу, уши оборву! Сколько раз говорено было: не оставлять топор в дровосеке.
— Это не я, это Юрка. Он его еще вчера туда вогнал.
— А ты что, убрать не мог?
Он нагнулся, ухватился за топорище, с силой потащил его на себя. Не тут-то было: завяз топор по самый обух.
Отец сплюнул в сердцах, отошел в сторону и тут же забыл о злосчастном топоре.
Да, получалось не по его.
Юрка только-только начал входить в силу, крепкий, жилистый растет парень. Много лет терпеливо ждал этого времени отец, много надежд и чаяний возлагал он на сынов. Мечтал о том, какая слаженная, дружная и талантливая будет в районе плотницкая бригада, в которой все работники одной фамилии: Гагарины.
Во время вечерних перекуров, сидючи с дружками на скамейке перед домом, не раз говаривал он вслух:
— Валька топором отменно владеет, почитай, не хуже меня. Юрка тоже смышленым парнем растет, глаз у него вострый, бойкий — все примечает. К делу, так полагаю, привыкнет малый быстро. И я пока в силе. По всему району строить будем, потому — нужно: немец вон сколько всего порушил, только успевай подымать. А уж коли и устану я — не скоро это случится! — Борька к делу приспеет. В нашей лесной стороне плотницкое ремесло — первеющее. [200]
Хотелось, очень хотелось старому плотнику — сам-то он свое ремесло у родного отца, у нашего деда, отставного царского солдата, перенял — передать мастерство по наследству.
Да, не выходило по его.
Старший сын к машине прикипел, шоферское дело освоил. Правда, в выходные дни, в отпуске, бывает, и не прочь побаловаться с топором. Так это не дело, в свободное время-то.
Но старший — что? — отрезанный ломоть. Своей семьей живет.
Теперь вот Юрка замыслил из дому бежать. Вишь, что говорит: я все обдумал. Молоко на губах не обсохло, а туда же — самостоятельность проявляет...
Хромая, вышагивал отец по двору, натыкаясь на поленья, пинал их в сторону здоровой ногой, чертыхался, бормотал про себя что-то.
Бориска с интересом, хотя и на почтительном расстоянии, следил за ним, силясь угадать, что так взволновало отца. Потом нырнул в избу, узнал причину и сам расстроился.
— Папа, — вышел он на крыльцо, полный сочувствия к волнению отца и слезам матери, — па, а ведь Юрка наш упрямый. Ему хоть кол на голове теши, он по-своему сделает.
— Посмотрим, — буркнул отец и решительно шагнул на ступеньку.
Он, казалось ему, нашел выход из положения, без сомнения, спасительный.
Борька провожал отца взглядом, полным надежды.
Тишина стояла в избе.
Мама успокоилась немного, но просить отца за Юру у нее не хватало сил. Убирала со стола посуду — посуда валилась из рук.
Виновник переполоха сидел на скамье и пристально рассматривает что-то за окном.
— Напишем письмо Савелию Ивановичу, — обнародовал свое решение отец. — Как он определит, так и будет. Человек он не маленький, всю жизнь в Москве прожил — ему виднее. Скажет Савелий Иванович, чтоб выбросил дурь из головы, — выбросишь, будешь дома доучиваться.
Савелий Иванович, старший брат отца, работал в министерстве строительства. [201]
Мама недоуменно и с упреком посмотрела на отца, и в этом взгляде ее можно было прочесть: что ж ты мелешь, как надумал такое? Неужто не знаешь, как Савелий Иванович и Прасковья Григорьевна, его жена, любят Юру? Да они все невозможное сделают, лишь бы устроить племянника на учебу.
Но отец хитро подмигнул ей: мы, мол, тоже не лыком шиты. Он тут же вооружился чернильницей и ручкой, засел за письмо.
Письмо, по правде сказать, давалось ему труднее, нежели сруб свалить. Что уж он там написал, я достоверно не знаю, но в одном можно было не сомневаться: постарался убедить брата, чтобы тот вылил ушат холодной воды на чересчур горячую голову племянника.
Юра отнес письмо на почту, и с этого момента потянулись не то что дни — потянулись кажущиеся вечностью часы тягостного для всех ожидания.
2
Август уже созрел. Легко покачивалось над городом голубое, забеленное молочными облаками небо. Без труда обрываясь с ветвей, тяжело падали на землю краснобокие яблоки, и звуки падения, особенно в ленивые ночные часы, были громкими, как взрывы гранат.
Август алел помидорами, хрустел огурцами на зубах ребятни, падал срезанным колосом в полях.
Не за горами школа, первосентябрьский день.
Юра совершенно забыл о речке, о грибных походах в лес — целые дни проводил дома. Вернее, у дома. Почтальон появлялся на Ленинградской после обеда, и не раннего, к слову сказать. Но уже задолго до его появления Юра дежурил возле калитки.
— Нам есть что-нибудь?
— Сочиняют-с, молодой человек, — неизменно ответствовал почтальон — аккуратный старичок в сером ширпотребовском костюме и зеленой фуражке пограничника.
Прошел день, второй, третий...
На пятый, завидев Юру, прилипшего к ограде, почтальон издали приветственно помахал голубым конвертом. Юра бросился навстречу — счастью ли своему или несчастью?
— Уже сочинили-с, молодой человек. [202]
Юра схватил конверт, забыв поблагодарить аккуратного старичка, влетел в избу.
— Есть! От дяди Саввы...
— Читай, — приказал отец.
А у Юры руки трясутся — боится и никак не может вскрыть конверт.
— Читай же, — повторил отец, и в голосе его прозвучала ничем не прикрытая надежда на то, что Савелий Иванович-то, умница и понимающий в жизни человек, не подведет своего проживающего в периферийном Гжатске брата.
Письмо зачиналось всеобязательным «здравствуйте», поименным перечислением родственников, а затем — тут Юрка поник голосом — шли такие слова:
«Поздновато надумал ты, племянник, с ремесленным училищем. Набор почти везде закончен, к тому же твои шесть классов тоже серьезное делу препятствие. Не грешно бы иметь за плечами семилетку...»
— Вот видишь, что умные люди советуют, — торжествующе изрек отец. — Кончишь семь классов — тогда и езжай на все четыре стороны, а пока сиди дома и учись. — И хлопнул ладонью по столу: — Так и подпишем — на год останешься дома.
А про себя подумал, что год — великое дело. За год можно любую блажь из всякой башки вышибить. Ай, молодец Савелий Иванович, право слово, молодец!
— Ура! — закричал вдруг Юра. — Ты дальше послушай, папка. — И срывающимся от волнения голосом прочитал: — «Однако не все потеряно. Выезжай, Юрка, немедля, попробуем что-нибудь предпринять...»
Юра повернулся к отцу:
— Вот видишь, дядя Савва велит ехать быстрей. Давайте вещи собирать.
— Нужно еще документы из школы взять, — хватаясь за тонкую ниточку последней надежды, напомнила мама. — Ведь могут и не отдать.
Она снова плакала.
Документы Юре и в самом деле не выдали.
А вечером к родителям нагрянули Ираида Дмитриевна Троицкая, завуч, и Лев Михайлович Беспалов. Мама прислала Бориску за мной.
— Пойдем скорее, Валентин. Юрку уговаривать будем. [203]
Был долгий, очень долгий разговор. Учителя убеждали брата не торопиться, обдумать все хорошенько.
— Кончишь семь классов — не поздно будет и в ремесленное пойти, — уговаривала Ираида Дмитриевна. — А вообще бы лучше десятилетку.
Нам, взрослым, Троицкая и Беспалов откровенно сказали, что школе жаль прощаться с таким способным учеником.
Юра упорно стоял на своем, никакие доводы на него не действовали.
— Чего тебе не учиться? — попробовал вмешаться и я. — Мы с Зоей помаленьку помогаем родителям, от тебя немного требуется — только в школу не забывай ходить.
Он перебил меня с болью в голосе:
— Неужели и ты меня не понимаешь?
Я замолчал.
Короче говоря, все попытки склонить Юру к капитуляции успехом не увенчались.
Учителя простились с нами опечаленные.
Наутро Юре выдали документы, и мы взяли два билета на московский поезд.
3
Родители вышли на крыльцо проводить нас. Бориска остался в избе и ревел откровенно, но, не желая назвать истинную причину слез, жаловался на больной живот.
Отец поцеловал Юру в губы.
— Ладно уж, коли так... Фамилию нашу не позорь. И помни: Москва разинь, никчемушных людей не терпит.
Тотчас осердился на маму:
— Да хватит тебе! Глаза-то не просыхают. Водопровод, что ли, в голове у тебя?..
А у самого зрачки поблескивают подозрительно.
Мама обняла Юру, припала к нему:
— Будь моя на то воля — ни в жизнь, сынок, не отпустила бы тебя.
— Ну, хватит, хватит, — пришлось вмешаться мне. — Подумаешь, в дальние края уезжает. До Москвы три часа пути.
Мы вышли за калитку.
— Валя! — окликнула мама.
Я вернулся.
— Ты там попроси учителей — может, построже они к [204] нему отнесутся, домой возвернут? Болит у меня сердце за Юрку.
— Ладно, — пробормотал я, не глядя на нее.
Материнское сердце — оно никогда за детей спокойным не бывает.
«Ну, поехали...»
1
Серое, непромытое здание вокзала, дежурный по станция в красной фуражке, строгий милиционер, завидев которого, торговки прятали вареных кур под передники и бежали прятаться в уборную, куцый грузовичок с кузовом, набитым черными мешками, — все это вдруг сдвинулось с места, откачнулось назад, неторопливо уменьшаясь в объеме.
— Ну, поехали!
В тот день эти слова услыхал от Юры только я один, да, может, еще соседи по купе — однорукий кряжистый дядька с усами под Буденного и в заношенном офицерском кителе и молодящаяся дама с ярко накрашенными губами, типичная буфетчица по виду. Через двенадцать без малого лет эту коротенькую фразу услышит весь мир.
Юра прилип к окну, поминутно дергал меня за рукав:
— Гляди, Валя, гляди!
Впервые в свои пятнадцать лет ехал он так далеко. До того самой длинной дорогой в его жизни была дорога от Клушина до Гжатска и обратно. Впервые попал он и в вагон — исполнилась его давняя мечта прокатиться в поезде. А вагон был старенький, потрепанный и раздерганный на бесконечных путях войны, — общий вагон с просторными скамьями, с грязными окнами: казалось, пыль многих лет намертво въелась в стекла; с безалаберными сквозняковыми ветрами, дующими во всех направлениях.
Мелькали за окном еще зеленые перелески вперемежку с желтой стерней убранных полей, пристанционные постройки, села и деревни. Все для Юры было внове, все интересно.
Безрукий усач, опознав по моей старой гимнастерке «своего», вежливо полюбопытствовал:
— Куда, солдат, юношу везете, если не секрет?
Я отшутился:
— В Москву, ума набираться.
— Гоже. [205]
— Все в Москву, все в Москву едут, — ни к кому, в общем-то, не обращаясь, посетовала женщина. — Уж так-то ее, столицу нашу, заполонили, что на улице и повернуться невозможно. Сидели б дома, знали б свои шестки.
Усач пристально посмотрел на нее, заметил вполголоса:
— Между прочим, соседнее купе совершенно свободно.
Уговаривать женщину не пришлось. Она подхватила разбухшую сумку и быстренько убралась за перегородку. Через несколько минут оттуда послышался завидный храп.
Усач сел у окна, напротив Юры.
— Впервой едешь, паренек? Тогда слушай, буду тебе про дорогу рассказывать. И-интересная у нас получается дорога. Много тут крови пролито, и в стародавние дедовские времена, и в наши. Вот скоро Бородино будем проезжать, вечной русской славы поле. Про Кутузова слыхал? Обязан знать. Как увидишь с левой стороны памятник с орлом на макушке — так знай: самое Бородино и есть.
Он сунул руку в карман, достал кисет, протянул мне:
— Давай закурим, солдат. В каких войсках служил?
— Валентин танкист, — опередил меня Юра. — Стрелком был на Т-34.
— Сродственники, выходит. По той простой причине, что я артиллерист.
Он кивнул на пустой рукав, заколотый булавкой.
— На Бородинском поле как раз и оставил. Про капитана Тушина читывали? Так вот и мы...
Рассказчиком бывший артиллерист оказался превосходным, он знал название буквально каждого села или городка, мимо которых мы проезжали, и много интересного о каждом из них помнил. Заслушался его не только Юра — и я. А он без останову сыпал именами Багратиона, Раевского, Платова, недобрым словом помянул ляхов, приходивших на смоленскую землю в начале смутного семнадцатого века.
— Вы учитель? — спросил у него Юра.
— Нет, просто историей государства Российского весьма интересуюсь. А по профессии я бухгалтер.
Он снова свернул папироску, ловко управляясь одной рукой, показал за окно:
— А вот и Петрищево.
Юра вскочил с места:
— Та самая деревня? Где Зою казнили?
— Та самая... [206]
Прощаясь с нами на Белорусском вокзале, усач погладил Юру по голове:
— Главное, юноша, духом не падай. Вспоминай почаще, по какой дороге в столицу ехал. Смелости прибавляет.
— Валя, а кто такой этот капитан Тушин, про которого он помянул? — глядя вслед безрукому бухгалтеру, спросил Юра.
Увы! — в тот раз я проявил полнейшее невежество.
— Наверное, тоже какой-нибудь герой.
2
Вестибюли метро переполнены. Толпы людей на лестничных маршах, в переходах, на эскалаторах. Все бегут, торопятся всё, кто-то нечаянно задевает тебя, кто-то наступает на ногу, и не всегда услышишь «извините».
— Валь, а куда это все так спешат?
— Тут, Юра, время ценят, живут по минутам.
Я крепко держу его за руку, боюсь, как бы не потерялся, не отстал в этой многоликой, говорливой, сумасшедшей массе людей. В другой руке у меня фанерный, сколоченный отцом чемоданчик с нехитрыми пожитками брата. А у Юры глаза разбежались — он торопится рассмотреть все: и расписные стены подземных дворцов, и вагоны электрички, и москвичей — шумных, веселых, немного нервных, но уверенных в себе.
Я и сам не очень-то частый гость в Москве, и чувствую себя стесненно. Представляю, как выгляжу я в своей не первой молодости гимнастерке среди нарядных жителей столицы, вижу Юру со стороны — коротко стриженного паренька в дешевых брюках и ситцевой рубашонке, и предательские одолевают меня сомнения. Ну, зачем приехали мы сюда? Неужто сможет прижиться здесь Юрка, стать своим человеком в этом пестром и шумном мире?
Моя неуверенность передается брату. Он крепко сжимает мою руку в своей.
— Ну что ж вы путаетесь под ногами?
— Посторонитесь, товарищи.
Это все нам.
Наконец мы втискиваемся в переполненный вагон, чьи-то локти остро упираются в наши бока, а мы стоим лицом к лицу, и я, чтобы отвлечься от невеселых мыслей, рассказываю брату о берлинской подземке — во время войны видел я [207] ее. В Берлине, рассказываю я, тоннели метро yже наших, и поезда неприглядней, и станции вовсе не похожи на дворцы.
— Я так и думал, — говорит Юра. — Так и думал, что наше метро должно быть лучше всех.
Выходим на станции «Сокол», разыскиваем дом, в котором живут родственники. В дверях встречает нас Прасковья Григорьевна, всплескивает руками:
— Наконец-то! А мы уж заждались. Савелий Иванович, уходя на работу, сказал, что, если сегодня не приедете, вечером телеграммой вызывать будем.
Торопится усадить нас за стол:
— Подкрепитесь с дороги малость, а уж когда дядя Савва и девочки с работы придут, праздничный ужин устроим.
И минуты не может спокойно посидеть Прасковья Григорьевна: тащит с кухни тарелки с борщом, хлеб, какие-то закуски.
Юра зачарованно смотрит на стол — и ему и мне непривычно это обилие посуды, ножей и вилок, эти многочисленные яства; улучив момент, тихо говорит мне:
— Валь, давай-ка есть поменьше. У них ведь тоже семья, объедим...
Не знаю, каким образом услышала это Прасковья Григорьевна. Подошла к брату, положила руку на его плечо:
— Юра, чтобы я от тебя этого никогда больше не слышала. Договорились?
Юрка моментально стал пунцовым:
— Простите, тетя Паша.
Я взглянул на него и рассмеялся. Рассмеялась и Прасковья Григорьевна:
— Ничего, Юрушка, привыкнешь. Расскажи-ка лучше, как Москва тебе понравилась?
— Очень понравилась. Только народу везде слишком много.
— И к этому привыкнешь.
Вскоре вернулись с работы Савелий Иванович и Тоня с Лидой, наши двоюродные сестры. Из-за стола в этот день мы вышли не скоро.
День, кстати сказать, был субботний. Назавтра, в воскресенье, сестры показывали Юре столицу. Побывали они на Красной площади, в Историческом музее, в зоопарке. К вечеру Юрка, непривычный к московской сутолоке, едва на ногах стоял, но впечатлениями был, как говорится, перегружен. [208]
Укладываясь на покой, нашел в себе силы вымолвить: — Знал бы, что Москва такая интересная, еще бы раньше сюда приехал.
И тут же уснул.
3
В понедельник втроем, Савелий Иванович, Юра и я, объехали мы все ремесленные училища Москвы. И везде слышали одно и то же:
— Набор окончен. Да и не принимаем с шестью классами.
Юра приуныл.
— Папа был прав. Надо в Гжатск возвращаться, семилетку кончать.
Прасковья Григорьевна, огорченная не меньше Юры, пыталась подбодрить его:
— Не горюй, Юрушка. Обязательно повезет, не может быть так, чтоб не повезло.
Вечером всех обрадовала Тоня:
— В Люберцах при заводе сельскохозяйственных машин есть училище. Говорят, там семилетка не обязательна.
Тоня, озабоченная судьбой брата, и с работы заблаговременно отпросилась.
— Завтра, ребята, поедем в Люберцы.
В Люберцах, однако, встретили нас неприветливо: от желающих попасть в училище не было отбоя. В коридорах толкались переполошенные подростки, шепотом передавали друг другу новости, одну другой страшнее:
— Принимают только тех, у кого родителей нет...
— Одних московских набирают...
— У кого хоть одна троечка — даже документы не смотрят...
Последний слух оказался близким к истине: ребятам, имеющим тройки в свидетельствах, документы возвращали без долгих разговоров. Тоня, будучи коренной москвичкой, быстро и верно оценила обстановку:
— Не горюй, Юра, наша возьмет. В документах у тебя одни пятерки, а что только москвичей принимают — так это чушь...
Действительно, в приемной комиссии ознакомились с Юриным свидетельством об окончании шести классов и сразу же посоветовали готовиться к экзаменам. Предстояло [209] сдавать русский язык — письменно и устно, литературу и арифметику.
— Только не рассчитывайте на общежитие, — предупредил секретарь комиссии. — Свободных мест почти нет.
Что ж, допустили к экзаменам — и то хорошо. Но я тут же прикинул, во сколько обойдется частная квартира, койка хотя бы, которую придется снимать для Юры, и подумал, что, вероятней всего, придется брату на сей год распроститься с мечтой о ремесленном училище.
Прасковья Григорьевна, когда вечером поведал я ей свои сомнения, негодующе замахала руками:
— Юра будет жить у нас. Главное сейчас, пусть получше к экзаменам подготовится.
И усадила младшего племянника за учебники: их у каких-то знакомых разыскали Тоня и Лида.
До экзаменов оставалось три дня.
Все эти дни в доме стояла удивительная тишина. Мы ходили на цыпочках, не разговаривали громко. Но время от времени тетя Паша подходила к Юре, отбирала книги:
— Иди-ка проветрись, погуляй. Через полчаса возвращайся.
Юра послушно шел на улицу и возвращался точно через полчаса — посвежевший, с новыми силами после прогулки.
Удивительно, сколько заботы и чуткости проявили к Юре в те дни в семье Савелия Ивановича.
И вот он наступил, день первого экзамена.
— Ну, Юрка, ни пуха тебе, ни пера!..
4
В Гжатск я возвращался один: кончились свободные дни, предоставленные мне на работе. Возвращался, нагруженный московскими подарками, купленными неугомонной теткой, полный мыслей о том, какие они щедрые и душевные люди, наши столичные родственники. Ведь вот и сами живут более чем скромно, и квартира у них не ахти какая, а поди ж ты! — приняли-то нас как.
Я не знал, как сдаст Юра остальные экзамены, но он оставался у Савелия Ивановича и Прасковьи Гриюрьевны, и я был спокоен за него.
А на первом экзамене брат получил пятерку.
К экзаменационному столу его вызвали четвертым. Мы с Тоней переживали в коридоре. [210]
— Завалит, — волновался я. — Тут вон московских ребят больше, смотри, какие они шустрые.
Тоня была настроена оптимистичнее.
— Сдаст. Я к Юре присмотрелась. Он тоже не из робких. И подготовлен неплохо.
Юра вышел к нам раскрасневшийся, сияющий, и не один вышел — в сопровождении экзаменатора.
— Так где тут твои родственники? — спросил экзаменатор, подтянутый, со спортивной выправкой мужчина средних лет. Подошел к нам и, улыбаясь, проговорил довольно: — Отличные знания у Юры. Мы тут, интереса ради, сверх программы ему несколько вопросов задали. Справился. Комиссия с удовольствием слушала его. Спасибо! — Он пожал руки мне и Тоне, Юрию сказал: — Желаю тебе дальнейших успехов, Юра!
Счастливей брата искать человека в этот день было бы бесполезно. Едва добрались до квартиры дядьки, едва открыла дверь на наш звонок заждавшаяся Прасковья Григорьевна, как Юра бросился ей на шею.
— Пятерка!!!
— Юрка, ты же задушишь меня, — смеялась Прасковья Григорьевна. — Отстань, бесстыдник.
— А вопросы, теть Паш, легкие были. Я сперва очень боялся, а когда услышал вопросы — ни капельки. Весь испуг прошел.
— Ну, хватит, хватит, хвастунишка. На экзаменах, Юра, легких вопросов не бывает — просто знания оказались у тебя достаточными...
В тот же день сестры купили билеты в театр, и отличную оценку Юры мы отпраздновали коллективным культпоходом.
...Вот и Гжатск. Я иду по Ленинградской улице, один иду, без Юры. Что-то делают сейчас родители? Наверно, все переживают, волнуются: как там у нас, в Москве, дела?
Отец, мама и Бориска возились на огороде — убирали огурцы. Едва я скрипнул калиткой — все, как по команде, повернулись ко мне.
— Что? Рассказывай.
— Порядок, — и я с подробностями, которые, не перебивай меня вопросами отец и мать, может, мне и не вспомнились бы никогда, рассказал о наших мытарствах в столице, о горестях и радостях. [211]
— Значит, говоришь, пятерку получил?
Отец расправил плечи и строго посмотрел на Бориса:
— Помнит наказ, не позорит фамилию.
«Слава богу, — подумалось мне, — пронесло тучи...»
Мама тоже была довольна, хотя, по всему видно, и не смирилась она окончательно с отъездом Юры. Больше всего пришлось ей по душе, что Юру ласково встретили в доме Савелия Ивановича.
— Не будет ему в Москве одиноко.
И только Борис, выслушав мой рассказ, заныл:
— Что ей, Тоньке, больше всех надо, что ли? Суется, куда не просят. Вот дядя Савва молодец: поездил и бросил. А она в Люберцы потащилась...
— Уймись! — прикрикнул на него отец. — Люди к нам с добром, а ты...
Через несколько дней в дом постучал старичок почтальон:
— Вот-с, ваш нетерпеливый молодой человек решил письмом родителей порадовать.
В письме Юра сообщал, что так же успешно, как и первый, сдал все остальные экзамены, что в группу токарей или слесарей, как он желал, его не зачислили: туда берут только с семилеткой, и что он будет учиться специальности литейщика.
«Это очень интересная специальность, — писал он, не скрывая гордости, — памятник Пушкину в Москве литейщики сделали...»
Из того же письма узнали мы, что Юре уже выдали форму и он успел сфотографироваться в ней, скоро пришлет фотокарточку и что — самое главное! — как отличнику учебы ему предоставили место в общежитии.
Как-то вечерком в дом родителей заглянул на огонек Лев Михайлович Беспалов. Отец не удержался, показал ему Юрино письмо.
— Что ж, рабочего класса прибыло, — сказал Лев Михайлович. — Я не сомневался, что экзамены он сдаст успешно, и очень рад за него. Передайте мой привет Юрию Алексеевичу...
Впервые мы услышали это уважительное величание в Юрин адрес — по имени-отчеству. Очень непривычно звучало... [212]