Год сорок второй...
Пашем!
Война да нужда всему научат.
По весне такое вошло в привычку.
— Валюшка, Зоя, пойдемте-ка на огород, — говаривала мама.
Обрядясь в резиновые сапоги, прихватив корзинки, мы [103] шли на огород — вязли по колено в топкой грязи, искали перемерзшие клубни картофеля, те, что остались невыбранными по осени. Потом эти клубни сушили на огне, перетирали на крахмал. Оладьи из крахмала, перемешанного с отрубями, получались какого-то нездорового синего цвета и тягучие, как резина. Ели мы их с жадностью, особенно горячие, со сковородки, но чувство острого голода все равно преследовало нас везде и всюду.
У Юры с Бориской тоже была постоянная работа: по утрам они надевали рукавички и шли обрывать по канавам молодую крапиву. Из крапивы мама варила щи. Чуть-чуть подбеленные молоком, они не задерживались подолгу на столе — нам, по правде сказать, маловато было ведерного чугуна этих щей. Ребята чем могли — тонкими лепестками щавеля, былинками хвоща, сладковатыми корнями незрелого лопуха — подкармливали себя на лугу, за околицей.
А солнце припекало все сильнее, и скворцы озорно кричали над крышами, и тончайший аромат готовых распуститься в цвете яблонь щекотал ноздри.
— Сегодня будем огород сажать, — с утра напомнила мама.
После завтрака мы сидели на соломе и резали картошку: она лежала перед нами маленькой жалкой горкой. Клубни помельче на половинки разрезали, покрупнее, поувесистей — на три, четыре части. Резать надо было так, чтобы в каждой половинке или четвертушке оставались «глазки» — иначе не прорастут наши семена.
Работали молча, сосредоточенно, и дело, в общем-то, спорилось не только у взрослых — Юре и Бориске доставляло удовольствие пилить ножом клубни. Они и игру придумали: кто быстрее. Пальцы рук у всех почернели от крахмала, лица разгорелись, посвежели на чистом воздухе. Как не хватало его нам в нашей опостылевшей за зимние дни землянке!
Не знаю, кто о чем думал в эти минуты, а я вспоминал прежние весны, довоенные. Легко и просто жилось тогда. Бывало, приведешь с колхозного двора лошадь, ранехонько утром вспашешь участок. Мама кликнет соседок — соберутся они веселой гурьбой, и к полудню, смотришь, огород уже засажен...
Подошел отец, постоял над нами, обронил мимоходом:
— Озимь колхозную посмотрел...
— И что? — встрепенулась мама.
— Дружные всходы, напористые. [104]
— Дай-то бог для себя да для своих скосить и обмолотить!
— Хорошо бы, — угрюмо отозвался отец.
Батька в последнее время разучился смеяться, и всегдашняя его мрачная озабоченность даже пугала нар. Еще осенью немцы взорвали сельскую церковь и нашу ветряную мельницу, посчитав, не без оснований, что они служат хорошими ориентирами для советской авиации и артиллерии. Жернова с ветряка свезли в старый амбар, что стоял неподалеку от кладбища, туда же доставили движок. После этого в нашей землянке появился староста.
— Придется тебе, Алексей Иванович, за мельника поработать, — сказал он отцу. — Других специалистов нет, знатоков, так сказать, а коменданту известно, что ты на все руки мастер.
— Да чтоб я! На немцев! На этих сукиных сынов!.. — побелел щеками отец и, подойдя вплотную к Сютеву, спросил: — Ты обо мне коменданту рассказал? Ну?!
Староста выдержал его взгляд:
— Возьми себя в руки, Алексей Иванович, чай, не маленький. Умный ты человек, а разоряешься понапрасну... Зерно молоть не только немцам придется — оно и нашим нужно. Сколько солдаток с детьми осталось по селу! Подумай об этом. А откажешься — под ружьем тебя на мельницу отведут.
— Уйди с глаз моих, — тихо попросил отец, опускаясь на скамью. Он еще не совсем тогда оправился от тифа, и вспышка гнева обессилила его вконец.
Сютев молча притворил за собой дверь, а на другой день пришли к нам два солдата с автоматами и повели отца на мельницу. В помощники ему, мотористом на движок, привели, тоже под конвоем, Виктора Качевского, того красноармейца из нашего села, что выходил из окружения с группой сибиряков.
За их работой на мельнице немцы следили самым тщательным образом. Отец жаловался:
— Целый день фриц над душой висит. Туда не ходи, этого не делай, чтоб ему огнем сгореть...
Иногда он все же умудрялся принести в карманах горсть-другую муки. Для нас это был праздник — что-нибудь вкусное из этой муки мама наверняка изобретет! — но отца его обязанности мельника угнетали. В сердцах клял он свой тиф, который помешал нам уйти из села, свою больную ногу, которая [105] не дала ему возможности служить в армии в гражданскую войну, в финскую кампанию, освободила по чистой от призыва и летом сорок первого...
— Как же огород-то поднимать будем? — спросила мама.
— Придется...
Отец взглянул на Юру, на Бориса и осекся. Я понял, что он не договорил: придется запрягать в соху Зорьку, нашу кормилицу и поилицу. Чудом пережила она эту зиму, почти все сено с осени выгребли немецкие солдаты для своих тяжеловозов, едва-едва стала набирать силу на молодой травке, а вот теперь — в соху ее!
Попробуйте сказать об этом при Юре...
Вот и запрягли в соху нашу добрую Зорьку.
Мелко и часто дрожали ее худые рыжие бока, и удивленная, не привычная к такого рода труду, она все крутила головой, мычала жалостливо — укоряла хозяйку.
Мама ухватилась за оброть, я налег на чапыги.
— Пошли, милая!
Корова сделала шаг, другой — соха чуть подалась вперед, неглубоко копнула землю.
— Ну, Зоренька, ну, милушка, — уговаривала мама со слезой в голосе и, с силой дергая оброть, показывала из руки кусок черствого хлеба. — Ну, иди же, голубушка.
«Голубушка» стала, потупив голову, и — ни с места. Не шла Зорька.
— Н-но, зараза фашистская! — замахнулся я кнутом, и жалея корову, и мучаясь этой жалостью.
Кто-то камнем повис на моей руке:
— Не бей ее, Валь! Не бей...
Юрка! Откуда он взялся тут? Ведь мама, все предвидя, сразу же, едва порезали картошку, прогнала его и Бориску в луга, за щавелем.
Борис стоял тут же, за спиной у Юры, держал в руках котелок с водой. Это они принесли нам попить.
Я прикрикнул на брата:
— Уйди, Юрка, от греха подальше! Огрею кнутом.
Он не ушел. Обнял Зорьку за голову, прижался щекой к ее влажным губам.
— Зачем вы ее запрягли? Зачем вы ее мучаете? Она же молоко давать не будет. [106]
— Много ты его видишь, молока? Все немцы забирают, — вскипела мама.
— Мне Зорьку жаль.
— А мне не жаль?
Мама вдруг опустилась на землю и заплакала громко, не скрывая и не стесняясь своих слез.
— Юра, — сказала она всхлипывая, — сынок, ведь нам кормиться надо. Не засадим огород — зимой с голоду помрем. Да где ж тебе это понять?.. Мать хоть пополам разорвись, а накорми вас... Каждый день небось есть просите!
Юра вспыхнул, губы у него задрожали:
— Ладно, пашите, я лучше не буду смотреть.
Они с Борисом ушли, но дело от этого не продвинулось ни на шаг. Как ни понукали, как ни подгоняли мы Зорьку — не шла она в упряжке.
Отчаявшись, измученные вконец, выпрягли мы бедную корову из сохи и впряглись в нее сами: мама, Зоя и я. Тут немцы проходили мимо — остановились, пальцами в нас тычут, хохочут. Один фотоаппаратом защелкал.
— Как хотите, — сказал я матери и сестре, — как хотите, а я так не могу. Чтоб они смеялись, гады эти...
Пришлось взять в руки лопаты. Хотелось вспахать побольше, да уж ладно: коли такое дело, сколько всковыряем, столько и хватит. Но понемножку, помаленьку подняли мы наш огород и, кроме картошки, небольшую делянку рожью засеяли.
Если б знать заведомо, сколько горя принесет нам эта рожь...
«Мины» на дороге
Отец что-то долго искал во дворе, потом появился в землянке, держа в руках ящик из-под гвоздей. Ящик был пуст.
— Что за чудеса? Куда это они запропастились?
Гвозди отцу были нужны, что называется, позарез: от взрыва бомбы, той самой, которая так некстати пощадила Черта, осела, грозила обрушиться на головы крыша землянки. Сейчас мы ставили подпорки, подшивали к потолку тесинки.
Куда запропастились гвозди — никто не знал, поэтому все промолчали. Только мама высказала предположение:
— Наверно, Черт перетаскал все. [107]
— Зачем они ему? — резонно возразил отец. — Юрка, сознавайся, твоя работа?
Юра сидел на нарах в углу, рассказывал Борису сказку о сером волке и трех доверчивых поросятах.
— Брал я немного.
— Так тут ни одного не осталось, это как объяснить»? — рассердился отец.
Юра молча пожал плечами: причем, мол, тут я?..
В это время, как на грех, в землянку влетел Володя Орловский. Закричал от дверей:
— Скорей, Юрка, там целая колонна машин идет. Бе...
Юра сделал страшные глаза, и Володя поперхнулся, замолчал, неловко затоптался в пороге. Карманы штанишек у него подозрительно оттопыривались, что-то держал он и за пазухой рубахи.
— Поди-ка сюда, голубчик, — позвал его отец. — Покажи-ка мне, что ты в карманах носишь?
Володя отступил было к дверям, но отец успел перехватить его, крепко взял за плечо:
— Давай-давай, не стесняйся.
— Показывай уж, чего там, — угрюмо посоветовал Юра: он сидел, не глядя на отца, и закручивал угол тюфяка.
Володя засопел, достал из кармана грязную тряпочку — что-то было завернуто в ней. Отец встряхнул тряпку — скрученный из трех вершковых гвоздей, лег на его ладонь «ерш».
— Вот они, гвоздочки! — почти обрадованно сказал отец. — А я-то, старый дурак, весь двор перерыл. Глянь-ка, Валентин, до чего додумались стервецы: шляпки поотбивали, а концы заточили. Умно! Сколько ж у тебя таких штук?
Володя приободрился:
— Двенадцать.
— За пазухой тоже они?
— Ага.
— «Ага»! Тридцать шесть гвоздей загубили. А у тебя, сынок? — повернулся он к Юре.
— У меня нет — все у Володьки.
Отец прошел в угол, подвинул Юру в сторону, поднял тюфяк.
— Глупый ты парень! Уколешь — на чем сидеть будешь?
Он достал из-под тюфяка десятка полтора «ершей» — точь-в-точь таких же, как у Володи.
— Это «мины». Оружие, — нехотя объяснил Юра. — Военная тайна. [108]
— Я понимаю, понимаю. Сколько ж машин «взорвали» вы на своих «минах»?
— Одну пока, — деловито сообщил Володя. — Генерал в ней ехал, а заднее колесо напоролось и выстрелило, как из пушки. А генерал потом шофера ругал.
— Значит, генерал? — задумчиво переспросил отец. — И давно вы этим занимаетесь, пиротехникой этой?
— С самой весны, еще грязь когда была.
— Тимофеевна, — ласково сказал отец, — дай-ка мне ремень, я их, мерзавцев, обоих выпорю, чтоб никому не обидно. Кому я толковал, что такие вещи с умом надо делать?
— А мы с умом! — вызывающе сказал Юра. — Мы идем по дороге и бросаем в пыль незаметно, а потом смотрим издали, как машины едут.
— «С умом, с умом»!.. А карманы оттопыриваются у кого? А добра перевели сколько! Где его ныне достанешь, такой гвоздь?!
У отца в голосе и злость и слеза.
Мне стало жаль незадачливых конспираторов.
— Гвозди выпрямить можно. Дел-то — пустяки.
Но на отца «накатило» — он перешел на крик:
— В яму, сейчас же все в отхожую яму выбросить! Слышишь, Валентин? А этого соловья-разбойника, — показал он на Юру, — на улицу больше не выпускать. Пусть Зоя грамотой с ним займется, а то он, поди, все буквы перезабыл, дурака валяя.
Возражать отцу в такие минуты бесполезно. Я собрал все ребячьи поделки, вынес во двор.
Когда отец ушел на мельницу, Юра подбежал ко мне:
— Где наши «мины»?
— В уборной, Юрок.
Братишка глубоко вздохнул.
Ближе к вечеру заглянул в землянку Качевский.
— Валентин, поди-ка на минутку, потолковать нам надо.
— А отец где? — спросила мама.
— Ковыляет помаленьку. Обогнал я его.
Мы ушли в огород.
— Слушай, — таинственным шепотом сказал Качевский. — Ты про партизан слыхал что-нибудь? [109]
— Слыхал немного. В Белоруссии они...
— Говорят, у нас объявились. Слушай, я ночью пойду искать их. Хочешь со мной?
— Спрашиваешь!
Мы пожали друг другу руки, условились встретиться через час.
За околицу села выходили крадучись, чтобы не попасть на глаза немецким сторожевым. Маме я шепнул перед уходом, что ночевать, вероятно, не приду.
Всю ночь проблуждали мы с Качевским в лесу, полные надежды на нечаянную встречу с партизанами. Слева и справа от нас горела деревня — прилетал к нам ветер, и тонкие запахи леса были смешаны в нем с запахами сладковатого дыма, и отчаянный женский вскрик на высокой ноте иногда вплетался в него.
— Казнят народ, ироды! — сокрушался Качевский.
Не повезло нам — не встретили партизан. Вернулись в Клушино, обескураженные неудачей, невыспавшиеся.
А в полдень по селу прошел слух, что у деревни Фомищино партизаны совершили налет на мост, перебили немецкую охрану, а мост сожгли.
С этой новостью я заявился на мельницу.
— Не там искали!
Качевский мрачно и тяжело выругался.
— Идиоты мы с тобой, а я особенно. Надо ж было соображать, в какую сторону идти!
Фомищино стояло на дороге в Гжатск, а мы пробродили ночь совсем в другой стороне — в окрестностях Шахматова и Воробьева, почти у линии фронта.
Когда я вернулся домой, Юра не выдержал — похвастался:
— Вчера еще одна машина на нашей «мине» накололась.
— На какой мине? — не понял я.
— А мы теперь бутылочное стекло на дорогу бросаем. Битое.
Наверно, надо было похвалить, а может, и поругать его, но не нашел я в эту минуту никаких таких нужных слов. Обидно было: вон и малыши что-то делают, как-то по-своему борются с врагом, а я, взрослый человек, днями отсиживаюсь в землянке, и забота лишь о том, чтобы не попасть на глаза немецким солдатам.
— Юрка, — сказал я, — знаешь что, Юрка: возьми свои «ерши», они во дворе, на полке, где у отца рубанки лежат. [110]
— Ух, Валька, молодец ты! Я знал, что не выбросишь. — Он повис на моей шее.
— Только папе ничего не говори, ладно?
Кто фашист?
Немчик был маленький, плюгавый, остроносенький и совсем безобидный с виду. В своем заношенном мундирчике он походил на кузнечика, который по нечаянности заблудился и выскочил с луговины на широкую проселочную дорогу.
Он, этот немчик, подъехал к нашему огороду со стороны Гжатска. То ли жаркое солнце разнежило его, то ли дела службы не торопили, но немчик решил отдохнуть. Бочком соскочил он с высоких козел крытой повозки, неловко засуетился вокруг битюга-тяжеловоза, потом, кое-как справясь с упряжью, вывел его из оглобель, крохотной рукой пошлепал по вороному крупу.
— Гуляй себе, — сказал, должно быть, немчик своему битюгу, а сам прилег в канаве, и цвет его мундира слился с цветом травы.
Наверно, он даже задремал.
Мама была шагах в пятнадцати — двадцати от немчика — окашивала края канавы. Так, надеялась она, можно будет хоть сколько-то корма заготовить на зиму для Зорьки.
Юра возился на картофельных грядах: выпалывал сорную траву. Ею тоже не брезговали: высушенные на знойном солнце пырей, осот, молочай, хрупкий и ломкий, конечно же нельзя было сравнивать с сеном, но в корм скотине они годились. Тем более что тогда, по военному времени, мы и простой соломкой были б рады питать Зорьку, но негде было ее, солому, взять...
Битюг побродил по канаве и, тяжело переставляя толстенные ноги, по грядам затопал к нашему сочно и вкусно зеленеющему островку ржи.
Юра загородил ему дорогу, замахнулся:
— Пошел прочь!
Битюг и ухом не повел, пер напролом, зато над краем канавы выросла вдруг голова в пилотке, натянутой на оттопыренные уши: немец с интересом наблюдал, что же будет дальше.
Юра уступил дорогу битюгу, закричал: [111]
— Мама, он нашу рожь топчет!
Мама обернулась, быстро сообразила что к чему и, не выпуская косы из рук, бросилась наперерез битюгу.
— Но, скотина! Заворачивай же, черт упрямый...
Нагнулась, подняла комок земли, швырнула в настырного битюга. Комок пролетел мимо, но битюг вдруг повернулся и так же лениво, тупо побрел с огорода, вышел на дорогу, стал в оглобли и заржал. Немчик вырос из канавы целиком, но пошел не к повозке, а медленно, словно нехотя приблизился к маме. Он был на голову ниже ее.
Молоденький, тщедушный, с конопатинами на лице, он смотрел на нее снизу вверх и добродушно улыбался. Мама тоже растерянно улыбнулась в ответ.
— Ich bin Bauer auch!
Тощим кулачком немчик ткнул себя в грудь, подтверждая и жестом свою принадлежность к крестьянскому сословию. Потом пальцами тронул лезвие косы, одобрительно кивнул головой, знаками показал, что хочет взять ее в руки.
— Да бери, бери. Соскучился небось по работе-то! — Мама протянула косу немчику.
Тот повертел ее в руках, прилаживая поудобнее, — инструмент был явно не по росту, — и вдруг размахнулся, широко и сильно.
— Ах!
— Руссиш швайн! — выкрикнул немчик со злобой и выматерился по-русски.
Мама упала буквально подкошенная: лезвие полоснуло ее по обеим ногам. В какие-то доли секунды земля окрасилась кровью.
Юра подскочил к немчику, не помня себя вцепился в полы его мундира, рванул. Отлетела вырванная с мясом пуговица.
— Ух, фашист, гад!
Немчик ударил Юру ногой в живот — и тот упал на землю. Снова сверкнуло на солнце лезвие косы.
— Беги, зарубит! — истошно закричала мама.
Тут немчика окликнули. Он обернулся, торопливо бросил косу на землю: на дороге стоял мотоцикл с коляской, и к нему, высоко, по-гусиному переставляя ноги, шел офицер в очках. Немчик вытянулся во фронт, отдал ему честь, залопотал что-то, показывая на Юру и на маму, которая сидя рвала на себе нижнюю юбку и обвязывала порезы на ногах. Кровь не унималась. [112]
Холодно выслушав немчика, офицер наклонился, приподнял Юру, поставил его на ноги и, строго глядя на него, произнес небольшую речь, смысл которой сводился к тому, что фашист — это «итальяно зольдат», а германский «зольдат» совсем не фашист, он — национал-социалист.
— Поняль? — бесстрастным тоном поинтересовался он у Юры и, показав на потерявшую силы маму, которая пыталась и не могла подняться на ноги — так много ушло крови, — добавил:
— Матка лечить надо. Звать люди надо. Поняль? Бежать к люди. Шнеллер!
Он что-то сказал немчику, похожему на безобидного кузнечика, и тот резвой прытью бросился на дорогу, принялся торопливо запрягать своего битюга.
— Aufwiedersehen! — попрощался офицер с Юрой и ушел к мотоциклу. Коричневое поплыло из-под колес облачко пыли.
Юра с криком бежал к землянке.
...Когда приспело время жатвы, староста в сопровождении немца из комендатуры обошел все землянки.
— С утра на работу, хлеб косить, — повторял он везде одно и то же.
Мама долго не могла оправиться от ранения — ее оставили в покое. А мне и Зое пришлось выходить в поле.
Вся колхозная озимь, весь урожай, на который так надеялись жители Клушина, — эти надежды тесно переплетались и с надеждами на скорый приход Красной Армии, — весь урожай подобрали немцы. Даже солому и ту развезли они по своим конюшням.
Не пощадили немцы и личные огороды: с нашего участка ржи нам не досталось ни зернышка. Ничего, кроме страданий и крови, не принесла нам эта рожь...