Летчики
Белая рубаха тщательно выутюжена, висит на спинке стула.
В носках надраенных до блеска ботинок отражается потолок. Ботинки куплены в Гжатске еще до войны и ни разу не надеваны.
Пузатый портфель — с вечера уложены в него букварь, тетради в косую линейку и пенал с карандашами — тоже на стуле.
Наш Юрка идет в первый класс. Событие!
Больше всех взбудоражен предстоящим событием виновник торжества. Он и прежде-то имел обыкновение подниматься чуть свет, вместе с родителями, а нынешнюю ночь, по-моему, совсем глаз не сомкнул. Уже на ногах, уже разгуливает по комнате в одних трусах, что-то бормочет под [66] нос. И ведь поди ж ты, каким серьезным стал человеком: не крадется к Зое с кружкой воды, не лезет ко мне, к Борису.
Чуть приоткрыв веки, искоса наблюдаю за ним.
Постоял у окна, на стекло подышал, вычертил пальцем какие-то вензеля. Потом к зеркалу подошел — оно в простенке висит, а на стекле, нарисованные вкривь и вкось, видны мне теперь инициалы: «Ю. Г.», причем «Ю» умудрился поставить вверх тормашками, вот так: «ОI».
У зеркала стоит долго, засмотрелся на себя. Мне с койки отлично видно его отражение: смешной большелобый мальчонка с оттопыренными ушами, со стриженной наголо, «под Котовского», головой — вчера отец руку приложил к отросшим за лето патлам.
Наверно, он заметил, что я наблюдаю за ним, — отражение в зеркале состроило рожицу, показало розовый язык.
— Ты чего вытягиваешься? — повернулся он ко мне. — Вставай, а то в школу опоздаем.
Ишь, на равных заговорил наш школьник.
— Встаю, Юра, встаю.
Мне-то как раз можно и не спешить, для меня курс наук закончен. Когда идет война, тут не до учебы — есть дела поважнее. Но я молчу, молчу об этом. И потому, что не хочу огорчать брата, и потому, что вот такое нежданное и вынужденное расставание со школой все-таки грустно...
Но за Юру порадоваться можно. Учиться ему, думать надо, будет легко: читает он бойко, и пишет сносно, и счет знает.
Только придется ли ему учиться?
В это утро никто из нас и словом не обмолвился о войне, о том, что уже не за дальними горами гремело. Не хотели омрачать Юре праздник. Но мысли, мысли-то наплывали — от них куда же денешься? Невеселые мысли, безрадостные. На сколько месяцев, а то и лет, она, война, затянется? До каких же это пор будет и будет отходить на восток наша Красная Армия? Где, на какой версте какого русского поля удастся наконец остановить гитлеровскую саранчу?..
После завтрака брат облачился в новые штаны и рубаху, натянул ботинки.
— Не жмут?
— В самый раз!
— Ну-ка повернись, сынок, — совсем как гоголевский Тарас Бульба, приказал ему отец. Придирчиво оглядел парня [67] с ног до головы, снял с плеча невидимую пылинку, легонько подтолкнул к дверям: — Что ж, ступай учись.
— Погоди, Юрушка, — остановила мама. — Дай-ка я тебя расцелую на все хорошее.
Юра нахмурился и подставил щеку: он терпеть не мог «девчачьих нежностей», но маме отказать не смел.
— А это с собой возьми, — протянула ему мама два краснобоких яблока.
— Пошли скорей, — позвал Юра сестру: Зоя неспешно укладывала книги в свой старый портфель. — Пошли, опоздаем ведь.
Бориска подбежал к нему, ухватил за руку:
— Дай портфель понесу.
— Куда, мелюзга? — Юра сделал страшные глаза, выставил вперед два пальца: — Сейчас забодаю.
— Ма, он дразнится, — привычно заныл Борис.
Юра — где ж тут сдержать радость: так давно ждал он этого первосентябрьского дня! — улыбнулся широко:
— Ладно, давай помиримся. Пойдем уж, до школы проводишь.
Мы долго смотрели им вслед из окон: Зоя шла чуть впереди, Юра и Борис, приотстав, держались за один портфель и грызли яблоки.
А вон и другие показались на дороге первоклашки.
— Хоть бы одного отец в школу провожал, — вздохнула мама. — Как раньше-то хорошо, светло в этот день бывало...
Никто из нас в то утро не заговаривал о войне. Но к полудню — как раз в школе заканчивались уроки у первоклашек — война сама напомнила о себе.
Он вывалился из кабины и сразу попал в илистую грязь болота. Увязая в ней унтами, сделал несколько шагов в одну сторону, в другую — везде непроходимая топь, подернутая сверху зеленой ряской.
— Дядя, — услышал он детские голоса, — сюда иди, тут по кочкам допрыгаешь.
Он увидел ребятишек: мальчишки и девчонки стояли шагах в десяти от него, совсем рядом стояли — руку протянуть. Пригляделся к болоту, точно: поросшие ядовито-желтыми цветами, торчат в болоте кочки — крохотные спасительные острова в море все засасывающей тины.
Прыгнул на один островок и ахнул: гримаса боли исказила [68] лицо. А островок закачался, поплыл было — едва не сорвался он, не плюхнулся в болото всем телом.
Все же кое-как, осторожничая, добрался до ребят, почувствовал надежную твердь земли под ногами и только тут заметил, что у мальчишек и девчонок, у этой мелкоты, подсказавшей ему дорогу на спасительную сушу, в руках портфели и сумки, а щеки и руки вымазаны чернилами.
— Странно, — сказал он, растерянно улыбаясь. — Значит, тут еще учатся...
Но все это было малость позже.
А перед тем над селом, над крышей нашего дома, едва не зацепив трубу, с ревом промчался краснозвездный истребитель. Стекла в оконных переплетах задребезжали, я выскочил на крыльцо.
Обезумевшие куры с кудахтаньем неслись под навес двора.
— Падает! — заорал я.
Истребитель падал в болото: за околицей, километрах в двух от нашего дома, лежало оно. Падал стремительно, резко, как с силой брошенный камень.
Все! Сейчас взорвется...
Я закрыл глаза, но взрыва не услышал: только сильный, глухой шлепок — будто б мокрую глину в стенку швырнули.
— Чего стоишь? Беги туда. Может, летчик-то жив, помочь, может, надо, — услышал я за спиной голос отца. Наверно, он вышел на крыльцо следом за мной.
Отец, ясное дело, и сам бы не устоял на месте, но с его хромотой... Да и слаб он еще после больницы-то.
— Беги, кому говорю!
И я побежал.
Ватага школьников — впереди Юра и Володя Орловский — кубарем скатилась с бугра, успела к самолету прежде меня. Они подсказали летчику, как удобнее выбраться на твердую землю.
В кожаном реглане, в летной шапке, он стоял перед ними, чуть покачиваясь на нетвердых ногах, слушал оглушительную тишину, растерянно улыбался и повторял:
— Странно. Значит, тут еще учатся...
— Вы ранены, дядя?
— А? Ранен? Ерунда, чушь... Ступню разбил при посадке. Заживет, как на собаке... Поди-ка сюда, малыш. Как зовут тебя?
— Юра. А это мой товарищ, Володя. [69]
— Ну что ж, Юра, давай руку. А я Ларцев.
В это время над селом пролетел другой истребитель с красными звездами на крыльях, заметив нас, закружил, вычерчивая петли.
Летчик поднял Юру на руки, снял кепку с его головы, стал махать ею, показывая направление. Видимо, его поняли правильно: истребитель развернулся, пошел на посадку и приземлился довольно далеко от нас, километрах в полутора, зато на возвышенности — сухой, ровной, всегда пригреваемой солнцем.
Пилот второго самолета бежал к нам.
— Дружок, — повернулся ко мне Ларцев. — Тебе по силе раздобудь-ка где-нибудь пару досок покрепче...
Раздобыть доски было делом нехитрым: поблизости стоял заброшенный сарай, и я ничтоже сумняшеся отодрал несколько досок от его стены. Мы перебросили их к самолету — получились мостки. Только тут заметил я, как страшно — живого места не сыскать — изрешечены пулями хвост, фюзеляж, плоскости крыльев. Чудно еще, что на летчике ни единой царапины — разбитая нога не в счет.
Подбежал второй пилот, обнял товарища.
— Сукин ты сын, жив, значит! — закричал он, радостно возбужденный. — А я думал: все, крышка, прошили тебя! Жив, бродяга!
Жестикулируя, перебивая друг друга, они вспоминали подробности недавнего воздушного боя. «Он к моему хвосту прицепился, тут ты ему и наподдал... Нет, это что? Ерунда, чушь... Тому вон фрицу врезали — пополам развалился...»
Нам не все было понятно в их разговоре, но главное мы уяснили: дорого заплатили фашисты за наш искалеченный, разбитый истребитель — трех самолетов стоил он немцам.
— Пора за дело, — вдруг спохватился Ларцев, показывая на свой истребитель.
Болото засасывало машину: только крылья, широко разметавшись, поддерживали самолет.
По просьбе летчиков ребята наперегонки слетали в деревню, принесли несколько пустых ведер. Впрочем, Юрино ведро оказалось не пустым: там стояла кринка с холодным молоком, лежали краюха хлеба и кусок вареной свинины.
— Душа парень, — похвалил его Ларцев и достал из сумки плитку шоколада. — На-ка вот, поделись с товарищами. За хлеб и молоко спасибо — съедим, а мясо домой отнеси — самим пригодится. [70]
Юра вертел в руках шоколад, не зная, как приступиться к нему, потом решился: сорвал ярко расцвеченную облатку, разломал на кусочки. Ребята воробьями налетели на него.
— Что, Юрка, обделился? — засмеялся летчик, видя, какое огорчение и недоумение написаны у братишки на лице. Снова копнулся в сумке, достал другую плитку. — Придется НЗ разорить. Теперь на целую не рассчитывай. Надо и себе оставить на всякий пожарный. Ешь в темпе — и за работу!
Мы с жаром — погонять нас не надо было — принялись помогать летчикам. Ларцев сливал в ведра бензин из баков, а мы носили его к исправному самолету. Боеприпасы — их, правда, оказалось совсем немного: все расстреляли в бою, — перенесли туда же.
Летчики, видать, запарились в своем кожаном одеянии, сняли куртки, и мальчишки восторженно ахнули: на гимнастерке у каждого сверкали ордена. Признаться, не только Юра или там Володя Орловский — и сам я впервые увидел не на картинке, а въяве такие боевые награды.
— А это что?
— А это какой?
— Красного Знамени. За финскую.
— Звездочка... То есть, орден Красной Звезды. За Испанию.
Они, еще не остывшие от жаркой схватки в небе, и так выглядели в наших глазах самыми храбрыми и самыми красивыми людьми на свете, а тут мы и вовсе влюбились в них.
Юра ни на шаг не отходил от Ларцева: где-то раздобыл ему тонкую, но крепкую палочку, попросил разрешения подержать в руках планшетку, ловил каждое сказанное им слово.
— Ну-ка, Юрка, — сказал тот, — давай я тебе самолет покажу поближе. Хочешь в кабину?
Брат побледнел от волнения, растерялся.
— Ага, — только и вымолвил.
Летчик легко поднял его с земли, усадил в кресло пилота, начал показывать на непонятные приборы, объяснять их назначение:
— Скорость... Ручка управления... Высота... А это уровень масла показывает. Нет в машине масла, вытекло все... Эк, какой ты быстрый! Трогать ничего не надо, а то улетишь невзначай. Лови тогда.
— Я только посмотрю, — шептал Юра. [71]
Близко к полуночи простились мы с летчиками. Каждый из мальчишек звал пилотов ночевать к себе, но они решили остаться у самолета.
...Утром мы выскочили на улицу. Чадным костром горел на болоте один истребитель. Второго — того, что на взгорье стоял, не было видно.
— Улетели соколы, — сказал отец. — Одну машину запалили, а на другой вдвоем улетели.
Юрка обрадовался:
— Вот молодцы! Опять будут бить фашистов...
Вскоре после своего полета в космос Юра получил письмо из города Горького. Автором письма оказался бывший военный летчик Ларцев. Он писал, что хорошо помнит сентябрьский день сорок первого года, когда сделал вынужденную посадку близ села Клушина, мальчишек клушинских помнит, Юру.
Он же сообщил, что второй летчик, его товарищ, погиб в воздушных схватках с фашистами.
«Мне верилось, — так писал Ларцев, — верилось, что из мальчика по имени Юра вырастет летчик, но о космосе мы, пилоты тех лет, в сороковые годы только мечтать могли».
А я вот сейчас думаю, что среди тех людей, кто помогал Юрию ступеньку за ступенькой одолевать крутую дорогу в космос, кто помогал родиться и окрепнуть его мечте, — одно из первых мест по праву принадлежит двум летчикам-героям, двум товарищам, посадившим свои самолеты у нашего села тогда, в сорок первом году.
Мне не забыть, с какими жадными и восторженными глазами сидел Юра — первоклашка, перемазанный чернилами, — в кабине грозного «яка».