Военное счастье
Июльским утром сорок второго года малая подводная лодка, известная на Северном флоте как «М-173», готовилась к выходу в свой одиннадцатый поход. На палубе стальной баржи, которая служила «малюткам» причалом, собрались командиры и боевые друзья с других лодок. Несмотря на ранний час, людей много.
Флагманский инженер-механик бригады Коваленко все указания уже дал и теперь молча ожидает момента, когда надо будет отдавать швартовы. Его коллега — дивизионный инженер-механик Каратаев, человек неуемный, неистощимый на выдумки, весело машет рукой:
— Вам, друзья-кочегары, ни сучка, ни задиринки!
Адресовано это мне и инженеру-механику лодки Юрию Бойко.
Человек, далекий от наших корабельных забот, мог бы усмотреть в этих словах претензию на остроумие. И ошибся бы. Пожелание имело вполне конкретный смысл.
Дело в том, что наши «ишачки», или «аркашки» (так подводники называли дизели на «малютках»), нередко [320] доставляли в походах хлопоты. Поршни в цилиндрах давали «задиры»—попросту говоря, гнали металлическую стружку. Поскольку дизель на «малютке» был один—нетрудно представить себе все последствия потери хода в открытом море. А неполадки такого рода вызывались суровым режимом работы в условиях Арктики, жесткими нормами военного времени... Избегать именно этой неприятности — «задиринки» — и желал нам дивизионный инженер-механик.
С лодки на баржу сходят комбриг контр-адмирал Виноградов и командир дивизиона «малюток» капитан второго ранга Морозов. Они прошли по всем отсекам, простились с каждым подводником и для каждого нашли ободряющее дружеское слово. Мне немного не по себе. Дело в том, что я плавал в основном на «щуках», а на «малютках»— мало, да и то, что успел наплавать, приходилось на довоенное время. В боевой поход на лодке малого типа я иду впервые и потому чувствую себя дебютантом, тогда как мне предстоит быть наставником. Тем не менее я рад, что послан в поход именно на «М-173». Лодкой командует мой старый сослуживец по «Щ-403»— опытный подводник капитан-лейтенант Валериан Терехин; я давно и хорошо его знаю. В таких случаях личное расположение к человеку, который командует кораблем, значит многое. Как и все, я испытываю и нетерпение, и азарт, и желание встретить противника и помериться силами.
Наконец отданы швартовы. «Малютка» отваливает от борта баржи. Так начинается для «М-173» ее одиннадцатый поход...
Утро теплое. Вода в Кольском заливе гладкая, неподвижная. Еще не проснулся ветер, который покроет залив рябью, а то и барашков нагонит.
Вообще, я говорю «об утре» только по привычке делить время суток на полдень и полночь, рассвет и закат... На самом же деле в эту пору в Заполярье солнце не заходит, и границы суток стерты. Есть только яркий солнечный день. И в полночь, и на закате, и на рассвете — только день. Остальное — условность.
Летом, понятно, воевать здесь труднее. Подкрадываться к врагу труднее, заряжать аккумуляторную батарею труднее, идти крейсерским ходом труднее. Труднее потому, что главное преимущество подводника — скрытность. А когда круглосуточно светит солнце и видимость, как [321] говорят летчики, «миллион на миллион», конечно, остаться незамеченным сложнее.
В этот утренний час везде тихо, потому так отчетливо врезаются в стылую тишину звуки авиационных моторов. Наши истребители поднимаются в воздух. Вот у кого полярным днем работы! В четыре часа утра летний день у них в разгаре: над Мурманском уже много недель идут беспрерывные воздушные бои. Немцы совершают налеты часто и яростно. Они намерены сжечь город. Их сухопутные войска добиться успеха не могут. Сколько уже было назначено «генеральных», «самых решительных» и «самых последних» наступлений на город! Была пущена в ход даже такая пропагандистская уловка: немецким офицерам выдали пропуска на банкет в ресторан «Арктика» по случаю взятия города. Но банкет все откладывается. Причина одна и та же: до «Арктики» несколько десятков километров, которые немцы пройти не могут. Горные егеря вермахта — «герои Нарвика и Крита»— засели в сопках и во мхах. Фронт встал по реке Западная Лица, и дальше этого рубежа горноегерская гвардия Гитлера не смогла продвинуться ни на шаг.
Оказавшись бессильными взять город с суши, гитлеровцы перенесли всю тяжесть ударов по Мурманску с воздуха.
Довоенный Мурманск был деревянным городом. Фашисты решили его выжечь. Их численное превосходство в небе летом сорок второго было весьма ощутимым, и «люфтваффе» с методичной жестокостью приступили к уничтожению города с воздуха.
В то памятное утро, когда наша «М-173» выходила из гавани, мы отстояли в десятках километров от Мурманска, но и до нас доносился запах гари. Облака черного дыма расстилались над заливом густой пеленой, закрывая чистое северное небо.
После войны, когда стало возможным обобщить и сопоставить различные данные, выяснилось, что сравнительно небольшой по площади Мурманск относится к числу наиболее пострадавших от вражеских бомбардировок городов: сожжено три четверти всех жилых домов. За три года войны немцы совершили 792 налета на Мурманск и сбросили 185300 фугасных и зажигательных бомб. В среднем на каждого жителя прифронтового Мурманска было сброшено 30 килограммов взрывчатки и по 6 зажигательных бомб. Иностранные моряки, побывавшие [322] в городе во время войны, говорили потом, что такого, как мурманские бомбардировки, им больше никогда и нигде не довелось пережить.
Слава любит первого. Второму завоевать ее куда труднее. А если ты не второй! И даже не третий! Если твои товарищи уже восемь месяцев топят корабли противника, познав те тонкости подводной войны, которые даются только временем и многократным риском, если они уже заслужили высшие воинские награды, а ты только приступаешь к самостоятельной боевой работе... Наверстывать упущенное всегда труднее. Помимо отваги, умения и, прямо скажем, удачливости, необходимы еще незаурядное хладнокровие и дьявольская настойчивость. Сочетание подобных качеств в одном человеке встречается не так уж часто. Но именно таким подводником был капитан-лейтенант Валериан Терехин — новый командир «М-173».
...Происходил он из рабочих. Вырос в городе текстильщиков Коврове Ивановской области. Всего в нем было с запасом, с размахом. И внешность носила тот же отпечаток широты и удали: крупный нос, большой рот, полные губы, высокий лоб, большие глаза. Все очерчено резко, даже как будто небрежно, одним махом.
О Валериане Терехине как о хорошем подводнике в бригаде знали давно. Настораживала в нем лишь этакая лихость, граничащая с бесшабашностью. Привычное представление о морском офицере, да еще командире корабля, вызывает в воображении образ человека волевого, но сдержанного, руководствующегося рассудком, а не эмоциями, и уж, конечно, безупречно корректного, взвешивающего каждое слово. Терехин в такое представление не укладывался. Взглянув на него иной раз, можно было подумать: моряк-то вроде опытный, да нужна такому все время сдерживающая рука. Дай ему волю — окажется лихачом. А лихач-командир на подводной лодке — верный кандидат в покойники...
Примерно такая репутация была у Терехина в бригаде. Поэтому и попал он с должности помощника командира лодки сначала в помощники начальника штаба бригады, а потом — на должность дивизионного минера. Понижением это трудно назвать, но явно одно: сначала Терехина на всякий случай перевели подальше от плавающего состава, а потом — подальше и от прямой ответственности [323] за судьбы людей... Был Терехин весь на виду, как говорится, «душа нараспашку» и не пытался ничего скрывать. Не любил прятаться от начальства, и глаза его смотрели то с иронией, то с вызовом. Частенько он позволял себе отпускать замечания «не по чину». Иногда его поведение смахивало на откровенное бахвальство: не несет человек прямой ответственности за корабль, а рядит да судит о нем без учета собственного положения. Кто поближе знал Терехина, понимал, что эта манера идет от глубинной уверенности в своих силах. А тот, кто видел Терехина впервые, пожимал плечами: несолидно себя ведет флагманский минер!
Но вот появилась необходимость сменить командира «М-173». Найти подходящего человека на такую должность не так-то просто. Тогда и решили попробовать Терехина — опытный ведь подводник!..
За полтора месяца самая невезучая лодка встала под командованием Терехина в один ряд с заслуженными кораблями.
...В те дни разыгралась драма — вероятно, самая крупная за всю историю союзных конвойных перевозок в Северной Атлантике. Брошенный союзниками на произвол судьбы, в Баренцевом море погибал крупнейший конвой, известный под кодовым названием PQ-17.
Пытаясь облегчить судьбу оставшихся без прикрытия транспортов, командование Северного флота сверх боевых графиков срочно посылало в море все, что было под руками. На помощь транспортам вышли корабли ОВРа{23} главной базы Беломорской флотилии. Морские бомбардировщики и торпедоносцы нанесли по немецким кораблям в базах и по прибрежным аэродромам несколько мощных ударов. Эти энергичные меры в какой-то степени помогли спасти из тридцати четырех транспортов — такой это был огромный конвой!— одиннадцать... Разными способами нашим кораблям удалось отконвоировать в Архангельск около десятка судов, спрятавшихся от немецких подводных лодок в районе Новой Земли.
Североморским подводникам поставили боевую задачу: патрулировать на позициях в открытом море с целью перехвата немецких кораблей. В штабе флота предполагали, что из оккупированных норвежских портов, [324] вероятно, выйдут боевые корабли, чтобы помочь немецким подводным лодкам добивать беззащитные транспорты.
Летом сорок второго года лодок в нашей бригаде было наперечет. Кого же послать на такое задание?
Федора Видяева, раз он тут, в базе. И с комдивом «щучьего» дивизиона Колышкиным на борту «Щ-422» выходит в море.
Кого еще? Конечно, Терехина!
И вот ранним июльским утром наша «М-173» минует флотский госпиталь на берегу и привычно берет курс на норд, словно и не было у нее долгого двухмесячного перерыва на ремонт.
Мы выходим в море уже к развязке этой печальной истории с конвоем PQ-17. Выходим с надеждой: может быть, хоть как-то удастся помешать немцам атаковать транспорты.
Когда ждешь встречи с противником, а его все нет, поневоле обращаешься мыслями к командиру. При этом прекрасно понимаешь, что ждать ему труднее, чем кому бы то ни было, но все же постоянно думаешь о том, что он скажет, что предложит, что решит.
В такие дни настроение командира, любое его движение, даже вскользь брошенное слово — все моментально распространяется по отсекам и передается каждому.
Задача, поставленная перед «малюткой», казалась Терехину недостаточно активной. Он чувствовал себя как бы зависимым от немцев: хорошо, если им вздумается выйти в море... А если не вздумается? Так «малютка» и будет бессмысленно молотить винтом воду, тогда как враг преспокойно отстаивается где-нибудь в бухточке... Для хорошего командира холостой выход — сущая беда. У Терехина же таких выходов пока не было.
Проболтавшись на позиции несколько суток впустую, Терехин решительно приблизился к вражескому берегу. Теперь «малютка» шла вдоль Варангер-фьорда, смело заглядывая по пути в каждую бухточку. Но сколько Терехин ни поднимал перископ, в пределах видимости ничего, достойного торпеды, не было.
В ту пору у некоторых наших заслуженных командиров сложилось мнение, что подводники не должны [325] наобум лезть к черту на рога во всякие бухточки, тем более что никогда заранее не знаешь, оправданно рискуешь или нет. Надо, высказывались товарищи, чтобы разведка работала более оперативно и выдавала бы данные, по которым можно точно выйти на противника и потопить его.
В этих высказываниях — с виду вполне логичных — было больше благих пожеланий, чем трезвого учета реальной обстановки. Ведение подобной разведки чрезвычайно затруднялось тем, что немцы совершали, как правило, короткие переходы, скорее — перебежки из фьорда в фьорд. Зачастую транспорт находился в море два-три часа, а то и меньше. И за это время предлагалось обнаружить его, передать данные на лодку, навести ее и т. д. А каждой лодке, к слову сказать, в течение суток приходилось оставлять позиции на восемь-десять часов и уходить в относительно безопасный район для зарядки аккумуляторной батареи. Понятно, что, ожидая данных разведки, мы бы постоянно опаздывали. Поэтому командирам было предложено самим активно искать противника. Терехин принадлежал как раз к тем подводникам, которые готовы были лезть в любую щель, лишь бы найти там фашиста и потопить. Наша «малютка» настойчиво обследовала все сколько-нибудь приметные бухточки, но на сей раз Терехину не везло. Разве что в насмешку в один из дней судьба послала нам бот, на борту которого торчало людей десятка полтора. Бот шел под красным парусом к нашим берегам. Парус парусом, но все же мы эту посудину проводили и сдали под опеку наших батарей на берегу. Бот вызывал у нас подозрения. Во-первых, он был новенький, будто только что со стапеля, и одним этим отличался от потрепанных рыбацких посудин. Во-вторых, слишком большая шла на нем «бригада»— норвежцы, как правило, промышляют семьями, а тут полтора десятка здоровенных мужиков, один к одному... В-третьих, лето — заблудиться опытному рыбаку в круглосуточный «день» невозможно, да и какого дьявола надо переть к нашему побережью, если все норвежские рыбаки ловят рыбу у своих берегов!
— Хороши рыбачки,— комментировал Терехин, глядя в перископ.— Вот дойдут до нашего берега, разбредутся по тылам, и там, в скалах, их и батальоном не выловишь. [326]
Сопроводив подозрительный бот, мы вернулись на позицию. Однако на сей раз военное счастье, кажется, действительно изменило Терехину.
Плотность электролита в аккумуляторной батарее падала. Инженер-механик Юрий Бойко доложил, что «батарея просит зарядки». Да и запасы воздуха высокого давления пора было пополнять. Терехин заглянул в карту и приказал штурману Гаврилову:
— Ложитесь курсом на нашу базу... Пойдем в район зарядки.
На подходе к берегу напряжение немного спало: в рубке и в центральном посту негромкие разговоры, реплики, обмен мнениями. Терехин не прерывал их: после нескольких дней напряженного ожидания людям нужна какая-то разрядка. Ожидание на позиции иногда выматывает больше, чем атака.
В конце концов стало ясно, что все эти необязательные разговоры преследовали одну цель — втянуть командира в беседу. Делалось это тактично, но несколько неуклюже. Наконец инженер-механик Юрий Бойко задал весьма отвлеченный вопрос: в чем же принципиальное отличие боевой работы подводников от боевой работы других родов войск? Вопрос по сути дела риторический, да и сформулирован по-школярски, но адресовался он командиру. Все замолкли.
— Главное отличие в том,— спокойно произнес Терехин,— что у нас нет альтернативы.
— То есть?— поднял брови Бойко.
— То есть у нас одна задача: наступать. Даже когда обороняемся — все равно атакуем.
Я вмешался в разговор, заметив, что «аркашка»— дизель «малютки», очевидно, по этой причине не имеет заднего хода...
— Интересно,— прищурился штурман Гаврилов,— ну, а когда на тебя валятся глубинные бомбы? Он их швыряет и совершенно не думает, что ты в этот момент наступаешь... Да и сам ты больше беспокоишься о том, потек соляр наверх или нет. И уж не знаешь, какому морскому богу молиться, чтобы не потек.
— Молись вон на него,— кивнул Терехин на инженера-механика и усмехнулся.— Только время, когда на тебя бомбы валятся, для молитв не подходит. Если бомбит тебя какой-то катер или даже тральщик, а ты, скажем, на «катюше», так всплыви и проучи его, наглеца! [327]
Командир не случайно ввернул в разговор «катюшу», как называли у нас крейсерские лодки. У всех в памяти еще свежо было воспоминание о бое, который провела зимой лодка «К-3». После того, как она потопила транспорт, ее стали преследовать два сторожевых корабля. Бомбы падали точно и повредили топливные цистерны. Жирный маслянистый след на поверхности выдавал лодку, и тогда по совету командира дивизиона Магомеда Гаджиева, который ходил в тот поход на «К-3», командир лодки отдал приказ всплыть и вступить с вражескими судами в артиллерийский бой. «К-3» потопила оба сторожевика и благополучно вернулась в базу.
— Так то же «катюша»,— стоял на своем Бойко.— У нее целая артиллерийская батарея на борту. А у нас? Одна сорокапятка!
— Зато от нас шуму под водой меньше,— Терехин вроде бы всерьез втянулся в спор,— а потому наша защита — выдержка и маневр. И если грамотно будешь маневрировать, тут и ты свой шанс получишь, подвсплыви и шарахни ему торпеду! И что с того, что он гонялся за тобой час или два? У нас на корме и оружия нет никакого. И правильно. Это потому, что «малютка»— самая боевая лодка. Ей на роду написано — только наступать!
Так неожиданно подворачивал Терехин разговор под свой характер, и все, кто слушал в центральном посту шутливую полемику, улыбались. А это главное. Сменится вахта — вся лодка будет знать, как «отбивался» командир от штурмана и механика. И пустяковый, казалось бы, разговор поднимает настроение экипажа.
Когда я собирался в этот поход, комиссар бригады счел нужным подчеркнуть: «Помните, вы идете не только как заместитель бригадного инженера, но и как полномочный представитель политотдела». Я был членом партийной комиссии бригады, поэтому замечание комиссара приобретало смысл задания.
Среди разных нужных мне материалов я взял в поход папку с газетными вырезками.
В ту пору многие фронтовики, и я в том числе, с нетерпением ожидали статей Алексея Толстого, Ильи Эренбурга, стихов Александра Твардовского и Алексея Суркова, выступлений многих и многих других любимых писателей. Некоторые статьи, стихи, очерки я любил перечитывать [328] и для таких случаев завел папку, куда собирал понравившиеся мне материалы из газет. Папка пополнялась в течение всей войны и достигла внушительного объема. Кроме этой папки, я захватил материалы и по военно-исторической тематике... Все это теперь очень пригодилось.
Чтение газетных материалов в то время было, как говорится, статьей особой. Воспроизвести реакцию моряков, которую вызывала иная статья военного времени или очерк, мне не под силу. Все, что печаталось с фронтов, очень часто напрямую переплеталось с мыслями о доме. Представьте себе, что вы родом из Смоленска или из Ростова, и вам в отсеке читают о том, как ведут себя гитлеровцы на оккупированной земле... Я помню, как старший матрос Пантелеймон Кондрицкий закрывал рукой лицо, когда однажды в газете сообщили о зверствах фашистов в Виннице. У Кондрицкого в Винницкой области осталась вся семья. Помню выражение лица матроса Николая Хохлова, когда в сводке Совинформбюро что-то сообщалось о Курской области. Не мог сдержать переживаний рулевой-сигнальщик, мой однофамилец, Павел Мирошниченко — родом из Харьковской области. С какой жадностью слушал каждое сообщение о Ленинграде старшина Михаил Кожарин!
Казалось бы, трудносопоставимые по масштабам понятия: огромная страна, миллионы людей, втянутых в водоворот войны, тысячи городов, несметное число деревень и тесный отсек «малютки», в котором собралось от силы человек семь-восемь... Но — удивительное дело! В этот отсек, оказывается, вместился весь Союз, вместился самым реальным образом, ибо от каждого находящегося здесь человека вдруг тончайшие нити потянулись на Украину, в Ленинград, в Белоруссию, на Волгу. И ничего удивительного не было в том, что подводники, которые хладнокровно переносили разрывы глубинных бомб над головой, не могли порой сдерживать слез при чтении газетного очерка...
Перископ мы с Павлом Мирошниченко обнаружили одновременно. Павел нес на мостике вахту, я же, несколько злоупотребив правами представителя штаба бригады, поднялся наверх подышать. Поднялся и на минуту ослеп от яркого солнечного света. [329]
Каждому подводнику известно это опьянение от воздуха и света. Только пробыв много часов внутри тесной стальной трубы, какой была «малютка», можно наконец прочувствовать, что такое пространство и какая роль отведена ему в жизни человека.
«Малютка» всплыла, чтобы начать зарядку аккумуляторной батареи, и в это время мы с Павлом увидели по корме с небольшим смещением вправо перископ. Это могла быть только немецкая лодка.
Зная, что в таких случаях следует команда «срочное погружение», я нырнул вниз, опередив команду на какое-то мгновенье. Через несколько секунд вся верхняя вахта уже была в центральном посту, а сама «малютка» проваливалась под воду. Торпедные аппараты готовились к выстрелу. Терехин намеревался атаковать.
В подобных случаях командир, как говорят подводники, приводит перископ на корму: то есть маневрирует таким образом, чтобы перископ вражеской лодки оставался строго за кормой. Попасть в корму практически невозможно. Терехин же сразу положил «малютку» лево на борт и развернул ее в лоб немецкой субмарине. Впоследствии этот первый наш маневр безоговорочно был признан ошибочным. В ясной ситуации Терехин поступил вопреки железному правилу, при развороте «малютка» на какое-то время подставила противнику борт...
...Уже час тянется подводный поединок. За это время мы не раз меняли глубину, приводили противника на корму, уменьшали и прибавляли обороты. Время ползет медленно, дышать все труднее. Торпедные аппараты готовы к выстрелу, но стрелять вслепую Терехин не хочет.
Я смотрю на Юрия Бойко: он как будто бы спокоен, но вот пальцы... Пальцы выдают инженера-механика, он старается их напрячь, вместо того чтобы расслабить, и от этого они дрожат еще заметнее.
— Чего дрожишь?
— Холодно...
— Кой черт холодно! В июле!— У меня вспотел лоб, но, честно говоря, совсем не от духоты.
— Не попадут они,— говорю.— Представь себе иголку на дне корыта, а у тебя, скажем, десять маковых зерен... Сколько у тебя шансов попасть в иголку? [330]
Слушает. И другие слушают. И я готов уже дальше развивать свою «теорию вероятности», но в этот момент из глубины начинает нарастать шелестящий шум. И слова сами сворачиваются во мне. В отсеке безмолвие, какого не бывает в природе.
Шум этот очень похож на шум приближающегося поезда. Очень привычный для человеческого уха. Обычно такой шум не вызывает чувства опасности: отойди подальше от рельсов, и все. Однако представьте себе, что курьерский поезд, сойдя с рельсов, гоняется за вами во всех мыслимых направлениях и нет у него другой цели, как догнать и раздавить вас. Жуткий сон...
Это не сон. Это — реальность. Каждый из нас застыл, приложив ухо к шпангоуту,— мы слушаем приближающийся заунывный шум.
Немец уже выпустил по нашей «малютке» четыре торпеды. Мы уклонились. Теперь он носится рядом, очевидно пытаясь отправить нас на дно таранным ударом. Для этого немецкой лодке достаточно задеть нас своим носом, но трудно попасть в «малютку»! Выручает Иван Шахов — это единственный человек, ровный голос которого беспрерывно слышен в центральном посту: он докладывает пеленги. Но и без докладов акустика немецкую лодку хорошо слышно. Сейчас она проходит у нас над головами. Сколько метров отделяет нас от нее? Семь? Пять? Может, три?
Шум начинает стихать — лодка удаляется. Сейчас она развернется, прослушает горизонт. Хоть двигаемся мы на самых малых оборотах, но шумок все-таки есть... Вот она и кидается на этот шумок. Когда стальная акула проходит рядом, возникает неудержимое желание пустить торпеду. Но у нас их всего две, и командир бережет торпеды.
Безотчетно твержу про себя присловье комдива Колышкина: «Не догонишь... не догонишь... А догонишь — не возьмешь!» В такие моменты он еще любит напевать свою «коронную» песню — «растут фиалки, ароматные цветы...». Насчет фиалок — не привилось это у меня, наверное, из-за отсутствия вокальных данных, а вот присловье не сходит с языка. В устах Колышкина слова «а догонишь — не возьмешь!» имели магический смысл. Сколько подводников слышали их в тот момент, когда лодку подбрасывало под водой от близких разрывов! Не было [331] такой «щуки» или «малютки», на которой бы Колышкин не ходил в поход. За ним укрепилась слава не только талантливого боевого комдива, но и отчаянно везучего человека. По меньшей мере полбригады могло бы подтвердить верную примету: если Колышкин идет в поход, лодка обязательно вернется. Ну, а с пустыми руками, само собой, Колышкин возвращаться не привык... Забегая вперед, скажу, что и в самом деле за всю войну ни одна глубинная бомба не попала ни в одну из тех лодок, на борту которых находился в тот момент Колышкин. Только по возвращении переносил свой чемоданчик на новую лодку и отправлялся в очередной поход. Почти всех товарищей потерял в этой войне, но самого его смерть миновала. Все прошел. Все! Он да Морозов — «малюточный дед», совершивший двадцать семь боевых походов. Два непотопляемых комдива, два подводника с такими судьбами, что никакого воображения придумать такое не хватит...
Нет с нами на «М-173» ни «малюточного деда», ни Ивана Александровича Колышкина. Я «проверяю» всесильность заклинания «а догонишь — не возьмешь!», и пока действует... Хоть у фашистов лодка — не сравнить с нашей (и торпед раз в пять больше, и скорость выше, и запас электроэнергии побогаче), а ничего они с нами сделать не могут. Вот опять рядом прошли, да промазали!
А шумит, вражина, так, что, кажется, пальцем можно показать, куда надо выстрелить... Это какой-то зуд... Ну, влепи же ему, командир, вот он, рядом! Все взгляды обращены к Терехину. Уже все без исключения не в силах бороться с искушением «влепить», только командир — тот самый разухабистый флагманский минер, который так часто в мыслях «брал не по чину»,— сохраняет хладнокровие и вообще ведет себя так, словно у него и нет этих двух торпед. Я понимаю, что ощущение очевидной близости противника противоречиво: опасность реальная, а данных для атаки нет. И желание «стрельнуть» идет от чувства близкой опасности. Но как слаба эта трезвая мысль! Ее биение едва-едва фиксируется сознанием, она кажется помехой...
Фашист опять меняет тактику — я слышу доклад акустика: «Пошла...» Значит, у немца нервишки пожиже, чем у нашего командира: решил пострелять... Ну что ж — может, это к лучшему. [332]
Теперь мы слышим другой шум — ровный, сверлящий. Жж-жшшш... Словно тяжелый жук налетает... В этот миг все так и застывают кто где стоит: торпеда — сама смерть — проносится рядом... Жж-жшшш — это она жужжит в нескольких метрах за бортом. Подслеповата, правда, на наше счастье... Пятый раз мы провожаем ее не дыша... Нам еще повезло, что у немца обычные парогазовые торпеды. Были б магнитно-акустические — пиши пропало... Может, поэтому немец и взбесился и стал носиться как угорелый...
— Правильно говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать,— вздыхает штурман Катькалов.
Это, без сомнений, абсолютная истина, которая комментария не требует. Потому и бережет Терехин торпеды.
В эти минуты я невольно вспоминаю командира лодки «М-176» Бондаревича. Вероятно, каждый вспоминает. Его лодка попала точно в такую же ситуацию, никуда от воспоминаний не деться. Только одно дело — слушать рассказ товарищей в базе...
«М-176» шла в надводном положении, когда сигнальщик увидел рубку лодки противника. Лодка большая — примерно такого же класса, как наши «катюши». Немцы тоже заметили «малютку». Обе субмарины тут же погрузились, и началась четырехчасовая дуэль.
Когда «малютка» Бондаревича погружалась, над ней пронеслись две торпеды. А вскоре акустик «М-176» Адамюк доложил о приближении еще двух торпед. Бондаревич уклонился и от них. После этого немец перестал стрелять и долго маневрировал, пытаясь перехитрить командира «М-176». Но в игре на выжидание шансы у немца оставались нулевые: Бондаревича нельзя было спровоцировать на необдуманный поступок. Этот скромный и сдержанный человек обладал поразительным хладнокровием.
После часового маневрирования немец выпустил еще две торпеды. Так же безрезультатно произвел он седьмой и восьмой выстрелы. Девятый. И, наконец, десятый.
Немец разоружился. Теперь, даже если на стеллажах у него лежали запасные торпеды, ему надо было отходить, чтобы перезарядить аппараты. А может быть, пришла ему пора всплывать, потому что разрядилась аккумуляторная батарея. Трудно решать за противника, еще труднее — гадать. Скорее всего, вражеский командир подумал, что [333] у советской лодки нет торпед. Поэтому он отошел недалеко.
Адамюк доложил о том, что немец всплывает. Бондаревич тут же подвсплыл под перископ. Немецкая лодка качалась рядом. Курсовой угол оказался подходящим для атаки. Не мешкая ни секунды, Бондаревич произвел залп. Раздался сильнейший взрыв. Некоторое время Адамюк еще прослушивал бульканье — лопались на поверхности пузыри воздуха,— но вскоре прекратилось и оно.
Это был редкий поединок и редкая победа. А в следующем походе Бондаревич погиб...
И теперь вот, не прошло и полутора месяцев, разразилась еще одна подобная дуэль, в которой надеется победить Терехин. У него хватит терпения дать немцу разрядиться. И хватит умения потопить. Если... хватит энергии нашей «малютки». Мы ведь зарядиться не успели: немец подловил нас, едва мы начали зарядку. Если немец начнет экономить торпеды — нам придется всплывать. А тот, кто всплывет первым, будет потоплен. Если б на нашей «малютке» был установлен «спрут»! Это простое, но очень важное устройство стали внедрять позже. «Спрут»— прибор-автомат, который держит лодку без движения на заданной глубине. Иногда, скажем — при изменении плотности воды, лодка самостоятельно начинает всплывать — тогда «спрут» автоматически принимает в уравнительную цистерну столько литров воды, сколько требуется для компенсации положительной плавучести. И держит лодку на заданной глубине. Или откачивает несколько литров, по необходимости. Работает «спрут» практически бесшумно. Винт не вращается, лодка не прослушивается — будто нет ее. Попробуй ее найти! А энергия, драгоценнейшая энергия, экономится...
На нашей «малютке» нет «спрута». Мы работаем на самом малом ходу, и боцман, управляя горизонтальными рулями, время от времени жалуется, что лодка тяжела и рулей слушается плохо. Тогда старшина Катарин и матрос Стотченко поддифферентовывают лодку ручным насосом.
Ходим.
Акустик по-прежнему выдает пеленги.
Шум приближается справа.
— Лево на борт!— немедленно реагирует Терехин. И вслед за этим:— Боцман, ныряй на полсотни!
Для «малютки»— это глубина, близкая к предельной. [334]
От обжатия корпуса лодка тяжелеет и может провалиться. На всякий случай у нас есть запас воздуха высокого давления.
Электрики каждые четверть часа докладывают о напряжении и плотности аккумуляторной батареи. Чудес не бывает: плотность падает.
Немец снова проходит рядом. Мы переглядываемся, словно спрашивая друг у друга: собирается он стрелять или нет? Сколько он будет так носиться?! Только со зла или по неопытности можно рассчитывать таранить «малютку» под водой... Вряд ли большими лодками у немцев командуют новички... Скорее всего — тянет время, чтобы заставить нас всплыть.
Этого немца я никак не могу представить себе в человеческом обличье: что-то абстрактное вырисовывается, черномундирное...
Выше нас — сверлящий ровный шум.
— Пятая!
Ж-жж-шш-ш...
Прошла...
— Шестая!
Жж-жшш-шш-ш...
Этот звук, который был слышен более отчетливо, чем предыдущий, пронес мимо нас весь холод морских глубин. Через несколько секунд доклад боцмана: глубина пятьдесят метров. Сюда торпедой не достанешь.
Шесть торпед... Значит, носовые аппараты он разрядил. Уже легче! Теперь будет стрелять кормовыми... Но немец почему-то не стреляет.
Мы меняем глубину: подвсплываем.
Уже бесполезно прикладывать ухо к шпангоуту: только акустик слышит далекий затихающий шум.
Терехин быстро всплывает под перископ. Горизонт чист. Ушел немец.
Совсем ушел.
Поединок окончен.
Разговоры начнутся позже. А в первые минуты мы только смотрим друг на друга. Такие полтора часа объединяют на всю жизнь...
Когда мы всплыли, батареи были полностью разряжены. Едва зарядились — приказ возвращаться в базу. Отозвали с позиции и «щуку» Видяева. Как и мы, Видяев вернулся с неизрасходованным боезапасом.
Терехин хмурился: он впервые возвращался с неизрасходованными [335] торпедами, и это изрядно портило ему настроение.
— Просто я такой невезучий,— сказал я ему.— В следующий раз пойдешь без меня и обязательно потопишь...
Сказал — и стало неловко. Не то чтобы примета какая была или что-нибудь в этом роде. Неловко мне стало при мысли, что я таким вот допотопным способом пытаюсь как бы утешить... Кого?! Командира, какого еще надо поискать! Я даже расстроился от своей бестактности. Уставился в сторону и тут только заметил: уже в базу входим... Посмотрел на Терехина, а он улыбается! Широкая терехинская улыбка, знакомая, привычная.
Встретили нас равнодушно и поход оценили хорошо. Только всыпали командиру при разборе за то, что в самом начале развернул «малютку» носом на немца, а не привел перископ на корму. Не понимал он разве, что допускает оплошность?
Понимал. Но дистанция, по его расчету, позволяла сделать этот маневр: немец находился по меньшей мере в двадцати кабельтовых. Минуты три-четыре нужно торпеде, чтобы преодолеть такую дистанцию — да и то при условии, что залп будет моментальным. Но за это время и «малютка» успеет завершить разворот. А кроме того, немец ведь должен хоть какой-то расчет произвести: не в упор же стреляет... Это, конечно, не оправдание ошибочного маневра: по всем тактическим канонам Терехин поступил неправильно. Но... он хотел атаковать первым: предстоял тяжелейший поединок с лодкой, которая во всех отношениях была сильнее нас, тем более что мы не успели зарядить батарею. И Терехин решил использовать микрошанс: а вдруг немец оплошает, вдруг замешкается и сам подставит борт? И он сразу решил нацелиться. В аппаратах всего две торпеды! Но ведь этого достаточно, чтобы отправить вражескую лодку на дно. Раз достаточно — значит, надо попытаться.
...Они не вернулись из следующего, августовского, похода.
За тридцать пять лет, прошедших со дня окончания войны, казалось бы, давным-давно растворилась во времени судьба маленького корабля, одного из сотен, а вместе с ним и судьбы двадцати моряков — коммунистов и комсомольцев; всего два десятка из миллионов, воевавших на море и на суше. Ничего подобного! Перед памятью [336] время бессильно. Тридцать восемь лет прошло, как «М-173» числится погибшей. А в памяти живущих она и поныне остается той «малюткой» с удивительной, почти человеческой судьбой. Зайдите в музей Краснознаменного флота в Североморске, побывайте в комнате боевой славы соединения подводных лодок, в школьных музеях Москвы, Мурманска, Киева, других городов, и вы это почувствуете. [337]