Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

У нас войной проверены рули...

П. Грищенко
Петр Денисович Грищенко — капитан первого ранга. Командовал на Балтике гвардейской подводной лодкой «Л-3», потопившей 28 гитлеровских кораблей и транспортов. После войны занимался научной работой. Кандидат военно-морских наук. Автор нескольких книг о боевых походах балтийских подводников.

Нападение фашистской Германии было для нас настолько неожиданным, что, когда в четыре часа утра над нами появились самолеты со свастикой, мы подумали: это продолжается учение.

Накануне, в субботу вечером, все обратили внимание на то, что громкоговорители на территории военно-морской базы часто повторяли: «Граждане, проживающие в городке! Учение по местной противовоздушной обороне Либавы продолжается, следите за светомаскировкой». Однако в 23 часа 37 минут 21 июня по Балтийскому флоту была объявлена оперативная готовность № 1. В два часа личный состав из береговых казарменных помещений перешел на подводные лодки.

Первый час мы стояли с замполитом Бакановым на мостике, курили, гадали, что будет дальше. То же происходило на соседних подводных лодках: все с нетерпением ждали сигнала «отбой», но его не было. Спустившись в центральный пост, я решил не терять зря времени, провести учение по живучести и непотопляемости корабля. Обычно фоном для такого учения дается условное [197] столкновение с другим кораблем или пробоина в результате бомбометания. Это не случайно. Несмотря на то что международной конвенцией еще в прошлом веке разработаны и утверждены «Правила для предупреждения столкновения судов в море», ежегодно из-за нарушения этих правил погибают сотни судов.

Конструкция и форма подводной лодки таковы, что она, выдерживая огромное давление окружающей ее воды, легко может быть повреждена при ударе о твердый предмет. Более того, внутренние конструктивные особенности почти исключают возможность выхода из нее людей в случае затопления отсеков. Поэтому мы не упускали возможности проводить подобные тренировки.

Вот и теперь инженер-механик Крастелев уже отрабатывал вторую «вводную» — «пожар в третьей аккумуляторной яме».

Пожар — это вторая опасность для любого корабля или судна. Особенно опасен он на подводной лодке с ее тесными помещениями, ограниченным запасом воздуха и аккумуляторными батареями. При попадании в них морской воды выделяется такое количество хлора, что никакие противогазы не в состоянии спасти от него человека. А дым может оказаться гибельным для всего экипажа.

В 3 часа 30 минут, в самый разгар наших учений, получив радиограмму с адресом: «По флоту», я быстро прочел вслух: «...последнее время многие командиры занимаются тем, что строят догадки о возможности войны с Германией и даже пытаются назвать дату ее начала... Вместо того чтобы... Приказываю прекратить подобные разговоры и каждый день, каждый час использовать для усиления боевой и политической подготовки... Ком-флот Трибуц».

Все облегченно вздохнули. Но уже через мунуту-две штурман Петров доложил с мостика:

— В гавани над подводными лодками на высоте пятьсот — шестьсот метров пролетели три самолета-бомбардировщика с черными крестами и фашистской свастикой.

Даю команду — «воздушная тревога». Готовим к бою зенитное орудие.

Но никто из командиров подводных лодок, памятуя указание комфлота — «огонь не открывать», не решается взять на себя смелость и нарушить его. Между тем самолеты [198] третий раз пролетают над нами. Где-то в стороне не то взрывы бомб, не то стрельба из орудий.

Все телефоны на пирсах заняты. Звоним во все инстанции, но ответ один: ждите указаний. И мы ждали.

Только в шесть часов утра до нас дошла весть: «Германия начала нападение на наши базы и порты. Силой оружия отражать всякую попытку нападения противника...»

Мне показалось тогда несколько странным: почему в столь ответственной телеграмме — по сути, об объявлении войны — такое осторожничанье: «отражать попытки нападения»? Враг бомбит наши базы и порты, а командование все еще не уверено, что это и есть настоящая война. Но, видимо, это было не в компетенции и командующего флотом... Все ждали указаний...

Вскоре из штаба подводных лодок прибыл командир дивизиона Анатолий Кузьмич Аверочкин. Вручив мне пакет с грифом особой важности, он минуту или две постоял, помолчал, пока я читал, затем спросил:

— Задача ясна?

— Так точно, товарищ капитан третьего ранга, но...

— Что — но? — строго прервал он меня.

— Ничего,— ответил я недоумевая.

Обидно было читать такой приказ: командиру «Л-3» предписывалось выйти в море и не далее как в пятнадцати милях от Либавы занять место в ближнем базовом дозоре. Это означало погрузиться под воду и ждать, когда появятся корабли противника, чтобы донести о них командиру Либавской военно-морской базы. Только после донесения разрешалось атаковать врага торпедами. Вместо того чтобы подводному минному заградителю идти к фашистским берегам и там на выходах из баз ставить мины, нам поручают роль обычных «малюток». Комдив развел руками, улыбнулся:

— Беда, когда командир с академическим образованием, ему все кажется, что не так делается, как его учили. А потом, посмотрев мне в глаза, дружелюбно сказал:

— Пойдемте в каюту.

Спустившись с мостика вниз, Аверочкин закрыл за мной дверь, присел на разножку и, глядя на меня, спросил:

— Обиделись и сразу в бутылку, так? Ну что вы, командир, не расстраивайтесь...

— Мой корабль — минный заградитель, а не... [199]

— Знаю, что не «малютка», сам командовал «Л-3», но мы люди военные, прикажут вилкой щи хлебать — и будем хлебать. Надеюсь только, что в дозоре вы долго стоять не будете. Не таков наш комбриг, чтобы с этим смириться!

— Как бы вопрос ни решился, прошу доложить капитану первого ранга Египко, что мины мы уже приняли, и они готовы к постановке,— отрапортовал я, все еще не смиряясь с ситуацией.

Комдив, тяжко вздохнув, спросил:

— Когда минзаг будет готов к выполнению задачи?

— Прошу дать оповещение по флоту о выходе «Л-3» в ближний базовый дозор в восемнадцать часов.

На верхней палубе Аверочкин задержался у трапа, как бы не решаясь сойти на берег. Затем, пожав мне руку, сердечно произнес:

— Счастливого плавания вам, желаю удачи и благополучного возвращения в базу.

Сойдя на стенку, он повернулся к кораблю, постоял, подумал о чем-то, сказал:

— Да, чуть было не забыл: с вами пойдет в море дивизионный инженер-механик.

— Есть, товарищ комдив! Он уже давно на корабле и проверяет готовность электромеханической боевой части.

Увидев на мостике стоявшего рядом с замполитом курсанта Николая Синицына, Аверочкин как бы с сожалением добавил:

— А курсантов надо списать на берег, они будут отправлены в Ленинград.

— Есть списать на берег.

Жаль было расставаться с этими прекрасными людьми, но ничего не поделаешь. Аверочкин молча повернулся и направился обратно в штаб.

Не пришлось нам больше увидеться с Анатолием Кузьмичом, которого любили не только офицеры, бывшие его ученики, но и матросы — к ним он относился с редким дружелюбием и душевностью. В сентябре мы узнали, что Аверочкин погиб при переходе из Таллина в Кронштадт на подводной лодке «С-5».

«Л-3» была почти готова к выходу в море. Торпеды, мины и артиллерийские снаряды — все было в полном комплекте. На месяц хватало топлива, продуктов питания и неприкосновенного запаса.

В 18 часов 22 июня мы вышли в аванпорт для полного [200] погружения, или, как принято говорить, дифферентовки. Три «малыша» — «М-79», «М-81» и «М-83» — к нашему приходу уже отдифферентовались и в кильватерной колонне ушли из гавани в море на свои позиции.

Вскоре ушли и мы. Задача была проста — находиться на подступах к Либаве и ждать вражеских кораблей. Если появятся — сообщить командиру базы и только после этого атаковать.

Идти на позицию было недалеко — всего полтора часа. Катера, охранявшие нас, дав полный ход, повернули обратно в порт, а мы нырнули под воду.

...Шли третьи сутки войны, а мы не имели точных сведений о том, что делается в стране, на фронтах и даже в Либаве, которая была видна нам в перископ. Когда всплывали для зарядки аккумуляторной батареи, то с мостика отчетливо было видно, что порт и город в огне. Горели топливные склады, завод «Тосмари», штаб военно-морской базы и казармы.

Либава сражалась. Именно здесь, как и в Бресте, немцы встретились с упорным сопротивлением. Ничего подобного ранее фашисты не испытывали.

Отважно и стойко дрались с фашистами балтийские моряки. В рукопашных схватках, штыком, ножом, гранатой и прикладом они наводили ужас на врага. У стен Либавы немцы впервые назвали наших моряков «черными дьяволами» и «полосатой смертью».

Десять дней шли ожесточенные бои на подступах к городу, на его улицах. Они продолжались и после того, как в Либаву ворвались гитлеровцы. Одна из подводных лодок — «М-83», не получив своевременного предупреждения, зашла в Либаву; авиабомбой она была повреждена и выйти обратно в море уже не смогла. Расстреляв по врагу весь артбоезапас, 27 июня она была взорвана экипажем на глазах у противника. Командир «М-83» старший лейтенант Павел Шалаев и оставшиеся в живых члены экипажа перешли на берег, где продолжали сражаться вместе с сухопутными частями. Те, кто видел киноэпопею «Великая Отечественная», наверняка запомнили кадры о Либаве — «тихом городке под липами»: пустынный берег Балтийского моря, медленно набегающие на песок волны омывают останки павших воинов. Эти кадры никого не могут оставить равнодушным. Своей героической борьбой защитники Либавы не только остановили и изрядно потрепали немецкие войска, штурмовавшие [201] город, но и отвлекли на себя значительные силы других частей групп армий «Север», наступавших на Ленинград.

Ранним утром 26 июня от капитана 1 ранга Египко пришло приказание: «Идти к вражескому порту Мемель и выставить там минное заграждение».

— Вспомнили наконец о нас,— сказал с удовлетворением Баканов.

Стало ясно — кончилось наше временное подчинение командиру Либавской базы (мы не знали, что в это время он был уже в Таллине), и «Л-3» начинает нормальные боевые действия.

Чтобы произвести расчеты, я зашел в штурманский пост, и мы вместе со штурманом Петровым начали детально готовиться к выполнению задания.

Как нарочно, наверху в этот день установилась отличная погода. Небо чистое. На море штиль. В такую погоду нужна исключительная осторожность. Перископ, поднятый даже на несколько секунд, оставляет на поверхности пенистый след, который виден далеко с берега или с катера-охотника. Легко может обнаружить подводную лодку в такую погоду и самолет.

Даю команду вахтенному командиру ложиться на курс. Доволен и счастлив безмерно. Нам поручено закупорить минами выход из фашистского порта.

Постановка мин подводными лодками вблизи портов и в узлах морских коммуникаций вблизи побережья, то есть на небольших глубинах и в непосредственной близости от противника, требует от командиров подводных лодок большого мастерства и хладнокровия. Уже только за эти действия они заслуживают самой высокой оценки. На учениях и флотских маневрах наши подводные минные заградители типа «Ленинец» неоднократно выполняли такие задачи. Но идея комбрига Египко — идти еще дальше — в логово врага и закупорить его — меня поразила. Задача нелегкая и исключительно важная. И это доверено нам, «фрунзенцам», без всяких скидок на вторую молодость корабля.

Мы шли медленно, с каждым часом приближаясь к цели всего на две мили. Это самый экономичный ход «Л-3». В перископ, кроме зеркальной поверхности моря да надоедливых чаек, ничего не было видно. Но вот наконец и поворот на курс 90 градусов. На вахту заступил Коновалов. Он настойчиво ищет корабли или самолеты [202] противника. Каждые пять-шесть минут запрашивает акустика:

— Что слышно на горизонте?

— Горизонт чист! — следует ответ.

Подходим ближе к цели. Даю команду: боевая тревога! Люди занимают свои места. Держим курс прямо в порт. Новая команда — уменьшить ход. Теперь он самый минимальный.

До места постановки мин восемнадцать миль, но уже слышны резкие щелчки: это катера-охотники время от времени сбрасывают глубинные бомбы. Первые разрывы настораживают всех. Хорошо, думаю про себя, что бомбы не рвутся сразу у борта; глядишь, пока подойдем к порту, несколько привыкнем. Акустик уже слышит шум винтов резво бегающих «охотников», а вскоре докладывает и о крупном транспорте. Он идет из порта. Оставшееся расстояние в десять миль мы идем по створам едва заметных в перископ маячных знаков.

Разрывы глубинных бомб теперь сильны и настолько близки, что трудно определить, где они гремят — внизу, вверху, справа, слева... В последний раз решаю поднять перископ, чтобы окончательно проверить свои расчеты. За несколько секунд успеваю взять два пеленга — один на лютеранскую церковь, второй — на заводскую трубу. Транспорт уже вышел из порта и, не доходя до буя, повернул влево и пошел вдоль берега в южном направлении.

Ложимся на боевой курс. Все на своих местах, каждый готов выполнить свой долг.

Старшина Овчаров докладывает на командный пункт, что кормовой отсек готов к минным постановкам. Не успеваю дать команду — «начать постановку», как раздается сильный взрыв. За ним второй, третий, четвертый... Многие падают на палубу, но тут же быстро встают на свои места. Гаснет освещение. Часть электроламп разбита. На этот раз бомбы упали рядом с «Л-3». Но корпус подводной лодки, сделанный из высших сортов стали, был очень прочным.

Из всех отсеков идут доклады — никаких повреждений корпуса и механизмов нет.

Можно приступить к минной постановке. Поскольку мы пришли к заключению, что плавать в подводном положении следует с отрицательной плавучестью, то «Л-3» больше тонет, чем всплывает. Иногда она опускается ниже [203] заданной глубины, задевая килем грунт. Глубина моря у порта всего восемнадцать метров. Боцман Настюхин волнуется, ему с трудом удается удержать глубину двенадцать метров.

— Пусть лучше старушка тонет, чем покажет свою рубку катерам,— успокаиваю я Настюхина и тут же даю команду — начать постановку мин.

Ритмично защелкали счетчики. После каждой вышедшей за корму мины слышу по переговорной трубе голос Овчарова:

— Вышла первая... вторая... третья...

Акустик докладывает:

— Катера полным ходом идут на подводную лодку, пеленг меняется на нос!

— Прекрасно, Дима,— отвечаю громко, чтобы слышали все.

Напряжение растет. Прямо по носу «Л-3» раздаются четыре сильных взрыва, вслед за ними еще четыре, и наступает тишина. Снова доклад акустика:

— Катера удаляются.

— Вышла двадцатая,— слышу голос из кормового отсека.

Отовсюду идут сообщения в центральный пост об устранении последствий бомбежки. Собраны осколки электроламп и плафонов. Большинство уцелевших ламп горит очень ярко — спутаны нити накала. Теперь мы убедились, насколько прав был Крастелев, начавший еще задолго до войны и без каких-либо указаний самостоятельную и самодельную амортизацию наиболее важных приборов и некоторых светильников. Порой мне тоже не нравились висящие на резиновых жгутах и нелепо качающиеся коробки приборов и корпуса плафонов. Зато они уцелели при бомбежке! Вот когда я оценил усилия нашего непоседливого инженера. Жаль, что он не успел закончить работу до выхода в море.

Смотрю сейчас в центральном посту на Крастелева, уставшего, но собранного до предела, четко командующего людьми, думаю: «Чудесный ты человек, Михаил Андронникович. Каким был на берегу, до войны, таким же — спокойным, чуточку ворчливым — остался и в бою».

— Идите отдыхать,— говорю Крастелеву,— вы уже больше суток на ногах.

— По-моему, больше всех на ногах вы,— отвечает он [204] мне.— Могли бы доверить корабль своему помощнику хотя бы на одну вахту.

— Отойдем подальше от вражеской базы и катеров — воспользуюсь вашим советом,— пытаюсь шутить,— а пока пусть Владимир Константинович приводит корабль в порядок...

Пользуясь тишиной и тем, что «Л-3» на курсе отхода, Баканов пошел по отсекам поговорить с людьми. Такова обязанность замполита.

Привести в порядок технику корабля оказалось делом нетрудным. Но нервное напряжение не отпускало. Я понимал, что людям нужны отдых, сон, тишина. Но как это сделать?

До сих пор мне трудно объяснить, почему я тогда пошел на риск, дав отдых двум боевым сменам в условиях незакончившейся операции. Вероятно, решение оставить одну смену на вахте было продиктовано крайней усталостью всего экипажа.

Глубина погружения—15 метров, скорость — те же два узла, курс 270 градусов. Вахтенный командир Дубинский через каждые пять минут поднимает перископ для осмотра поверхности моря. Время ночное, но наверху светло. Мы под водой двадцать часов. Дышать очень тяжело. Нужно всплыть, провентилировать отсеки и, главное, зарядить батарею.

В полученной ранее радиограмме комбриг Египко сообщил, что в районе вражеского порта находится подводная лодка «С-4», которая на время нашей минной постановки выйдет на меридиан двадцать градусов.

Не пересекая этого меридиана, всплываем — только под боевую рубку. Вечерний бриз волнует поверхность моря, сплошная облачность создает подобие каких-то сумерек. Вокруг ни единого корабля. Решаю всплыть полностью.

Но тишина оказалась обманчивой. Когда «Л-3» всплыла и дала ход дизелями, она тут же была обнаружена подводной лодкой «С-4». Ее командир, Дмитрий Сергеевич Абросимов, позже доносил в штаб: «28 июня в 23 часа 30 минут обнаружил подводную лодку, вышел в атаку, а через двенадцать минут опознал в ней нашу «Л-3». Чтобы убедиться в этом, подозвал к перископу замполита и помощника. Они подтвердили, что это «Л-3». От атаки отказался».

Так мы едва не стали жертвой своей же подводной [205] лодки. Конечно, всплыть, когда еще не наступила темнота, было нельзя. После этого случая я никогда больше не нарушал казавшихся мне иногда «слишком жесткими» правил, инструкций и наставлений.

Ведь они выработаны практикой, долголетним опытом, а порой и ценой человеческой жизни...

Закончив зарядку, вентилирование и не подозревая, что нас собирались атаковать, мы снова ушли на глубину.

Акустик и радист исправно несут вахты. Находясь уже под водой, Василий Титков принял сводку Совинформбюро: «Оставлен порт Либава». Радость нашего успеха была омрачена этим тяжелым известием.

Это была большая для нас потеря и потому, что мы остались без мин. Теперь за ними надо идти в Кронштадт, туда да обратно— 1500 миль!

Вскоре на подлодке наступила та особенная тишина, когда ухо подводника улавливает лишь новые звуки, возникающие на фоне привычного «пения» электромоторов или сухого потрескивания приводных указателей. Команда отдыхала, снималось напряжение. Невольно росла уверенность в благополучном окончании боевого похода.

В центральном посту бодрствовал инженер-механик дивизиона М. Ф. Вайнштейн, которому поручено было обеспечить исправное несение ходовой вахты у механизмов и систем. За работу электродвигателей отвечал электрик Афанасий Бурдюк и его командир отделения Дмитрий Анисимов. Там же, в кормовом отсеке, нес вахту командир отсека мичман Николай Шевяков — первый помощник Крастелева. На управлении горизонтальными рулями стоял опытный рулевой, заместитель боцмана Федор Волынкин, на станции погружения и всплытия — Михаил Вальцев. Словом, лодку вели опытные, надежные люди. «Л-3» шла заданным курсом на север. Глубина погружения держалась неизменной, несмотря на самый малый ход. Отлично удифферентованный подводный корабль управлялся легко, свободно и почти без перекладки горизонтальных рулей.

Беда пришла сразу, ошеломляюще. Сперва рулевой Волынкин усомнился, почему подводная лодка движется как по нитке, не меняя глубины погружения, в то время как он перекладывает рули то на погружение, то на всплытие. [206]

Не поверив таким чудесам, Вайнштейн сам стал перекладывать рули. Эффект оказался тот же.

Невероятный случай — подводная лодка не слушается рулей!

— Надо доложить командиру,— обратился Вайнштейн к вахтенному командиру Коновалову.

В это время «Л-3» получила небольшой дифферент на нос и стремительно пошла на погружение.

Едва я успел вбежать в центральный пост, как тяжелая стальная дверь на переборке захлопнулась за мной с оглушительным звоном.

— Стоп, электромоторы, полный назад, продуть носовую группу цистерн главного балласта! — Едва удерживаюсь в равновесии, смотрю на глубиномер: глубина 70 метров, дифферент— 15 градусов, лодка продолжает погружаться, оба винта работают на задний ход.

— Кормовые рули на полный угол погружения,— командую Волынкину.

— Рули не работают,— докладывает побелевший Коновалов.

— Продуть главный балласт,— приказываю Вальцеву, который уже давно ждал этой команды и держал в руках оба нужных ему рычага.

Рывок рук Вальцева на себя — и воздух высокого давления в двести атмосфер со свистом полетел по тонким медным трубкам в цистерны главного балласта. Подлодка стала выравниваться на ровный киль; наконец погружение остановлено — глубина 87 метров. Дальше погружаться нельзя, но и всплывать на поверхность опасно — нас может обнаружить разведывательная авиация. Но «Фрун-зенец» уже понесся кверху. Почти триста тонн водяного балласта выжато из цистерн, нас может выбросить на поверхность моря как пробку.

— Заполнить балласт,— командую Крастелеву.

— Открываю клапана вентиляции междубортных цистерн,— следует ответ, и инженер-механик поворачивает рычаги пневматики.

По инерции «Л-3» еще всплывает, хотя уже принят водяной балласт и закрыты клапаны вентиляции; дойдя до глубины семнадцати метров, лодка как бы вздрагивает, на несколько секунд задерживается и затем с нарастающим дифферентом на нос снова идет на погружение. Весь экипаж, не понимая, что творится, стоит уже на боевых постах, не дождавшись сигнала ревуна. [207]

Руки Вальцева снова легли на рычаги пневматики. С трудом задерживаем лодку — на этот раз на глубине 90 метров, затем все повторяется: всплытие до перископной глубины и очередной, третий нырок. Таких случаев в моей практике не встречалось, надо было принимать экстренное решение.

— Дать глубину,— приказываю штурману, имея в виду показания эхолота.

Он показывал 220 метров. Ложиться на грунт на такой глубине нашей «старушке» было нельзя: давление на корпус в 22 атмосферы могло повредить ее. Одно мне было ясно — управление минзагом под водой невозможно, опасность погружения на недопустимую глубину велика.

— Что слышит, акустик? — запрашиваю второй отсек.

— Горизонт чист, на море штиль,— отвечает Жеведь.

— По местам стоять, к всплытию!

Пришлось всплыть и в надводном положении подойти ближе к берегу, уже занятому противником, и там залечь. Подтвердились наши худшие предположения: от близких разрывов бомб лопнул стяжной болт шарнира привода, приводящего в действие кормовые горизонтальные рули. Какое-то время рули оставались «на нуле", а затем, когда лопнувший болт вывалился из шарнира, они встали на полный угол погружения.

Гибель подводной лодки была предотвращена только благодаря самоотверженности экипажа. Читая многие годы спустя сообщение о гибели американской атомной подводной лодки «Трешер» в Атлантическом океане, где глубина была 2500 м, я с невероятной ясностью ощутил, как близки мы были тогда, в 1941 году, к такой же катастрофе. Правда, в мирное апрельское утро 1963 года никто не бросал на «Трешер» бомб, рули его работали исправно, но неожиданно лодка вышла из повиновения и стремительно ушла на глубину, где и была раздавлена...

Что произойдет с нами? «Л-3» лежала на дне Балтики. Изредка над нами проходили корабли, и даже какая-то подводная лодка самым малым ходом «протилипала», как сказал Жеведь, в южном направлении.

Я пригласил к себе в каюту инженера-механика Крастелева, и вместе с ним мы обсудили создавшуюся ситуацию. Ведь в это время года на Балтике почти отсутствует ночь, бывают только сумерки, и то длятся они два-три часа.

— Придется работать в кормовой цистерне. Если появятся [208] катера-охотники и обнаружат нас, не исключена возможность, что подводная лодка уйдет под воду с людьми в цистерне.

— Есть, задание будет выполнено. О нас не беспокойтесь,— коротко ответил инженер и ушел готовиться к предстоящим работам.

Нужно было отобрать желающих идти на такой риск. Их оказалось ровно столько, сколько людей на корабле. Даже доктор — и тот просился взять его на подмогу: а вдруг какая-либо травма?

Надо было заранее сделать болт такой же величины, как лопнувший. Размеры его оказались в одной из записных -книжек Михаила Андронниковича. Еще раз подтвердилось, что Крастелев знает подводную лодку буквально «до последнего болта».

В полночь мы всплыли. Через пятнадцать минут старшина мотористов Александр Мочалин и старший матрос трюмный Юрий Обрывченко вместе с Крастелевым были уже в цистерне. Все стояли по боевой тревоге. Обе пушки и пулеметы были приготовлены к немедленному открытию огня.

Ветер усиливался, развело волну, крен достигал 10—12 градусов. Приходилось с помощью электродвигателей разворачивать лодку против ветра, чтобы волной не заливало открытый люк цистерны, в которой и без того было много воды из-за пропуска кингстона. Но выхода не было — и через два часа повреждение было исправлено.

Казалось, все обошлось хорошо, но в этот момент произошла новая неприятность. Верно говорят: «Беда беду с собой приводит. Она — устав судьбы людской...» Даже пустяк в напряженных условиях может обернуться, как случилось у нас, несчастьем. В цистерне работали ломом, а когда он был не нужен, его подавали на палубу матросу. Набежавшей волной матроса сбило с ног, и, опасаясь быть смытым за борт, он ухватился за кнехт, выронив этот лом, который упал в надстройку и угодил в трехплечный рычаг злополучных рулей. Надо же случиться такому стечению обстоятельств! Рули оказались заклиненными. Достать лом было нелегко. Ни один из матросов не смог туда пролезть — настолько узкое пространство. Самыми худенькими были Коновалов и Баканов. Острослов Вальцев как-то сказал: «Каждый из них может за карандаш спрятаться».

Опередив Баканова, Коновалов спустился вниз, в надстройку, [209] быстро просунул руку и голову в отверстие у трехплечного рычага, схватил лом, но обратно вылезти не мог. Когда его тащили за ноги, он кричал от боли. Так продолжалось несколько минут, а время шло, близился рассвет, нужно было во что бы то ни стало начинать погружение, а значит, вытаскивать Коновалова...

Весь окровавленный, с ободранной кожей, он с превеликим трудом был извлечен вместе с ломом из этой западни.

В три часа «Л-3» ушла под воду с исправленными рулями, а в восемь помощник уже заступил на ходовую вахту.

Возвращаясь на свою старую позицию у Либавы, мы получили приказание: «Идти в Ригу». В районе Ирбенского пролива нас направили в Таллин. Обстановка на суше менялась быстро: к счастью, наши радисты и радиоаппаратура работали безотказно, и мы вовремя меняли курс, но, пока добрались до Таллина, не раз и не два оказывались в критических ситуациях. Читатель еще узнает об этом.

Не вернулась с моря «С-10». С первого дня войны подводная лодка под командованием капитана 3 ранга Б. К. Бакунина находилась в Данцигской бухте, на подходах к фашистской военно-морской базе Пиллау.

В ночь на 28 июня командир донес, что «С-10» имеет тяжелые повреждения прочного корпуса, лодка не может погружаться, ее преследуют катера противника, к рассвету он предполагает быть в районе Либавы. Однако вскоре после этого был получен условный сигнал без позывных корабля: «Терплю бедствие, нуждаюсь в немедленной помощи». По характеру работы рации, или, как радисты говорят, по почерку, было признано, что сигнал исходит от «С-10».

По времени и месту эта трагедия произошла где-то на нашем курсе, за кормой «Л-3». К сожалению, мы были заняты своей аварийной ситуацией и не получали радиосигналов с «С-10», не имели гидроакустического контакта с ней. Вероятнее всего, лодка стала жертвой вражеской мины.

* * *

В Таллин мы пришли 9 июля. Но как изменились порт и город... Обстановка была крайне напряженной. [210]

Почти весь Балтийский флот собрался на рейде и в гаванях. Корабли были готовы к переходу в Кронштадт. «Л-3» ошвартовалась в минной гавани у причала рядом с плавучей базой торпедных катеров «Амур». Первый боевой поход подводного минного заградителя закончен.

* * *

Вряд ли кто в западне способен размышлять спокойно. А мы — в западне. Да еще под самым носом у гитлеровцев.

Шесть часов утра. Я лежу на койке в своей каюте. Беспокойная полудремота. Напротив меня, на левом борту, в кают-компании, сидит за столом военный корреспондент — писатель Зонин. Ему тоже не спится, черкает что-то в блокноте. Сочувствую ему: легко ли «переварить» сразу столько впечатлений — недавняя наша атака танкера, непостижимый прорыв мощных минных заграждений.

Да еще эта, неожиданно свалившаяся на нас беда. Кто сегодня спит на корабле! Нам снова не повезло: лопнула крышка цилиндра правого дизеля, и мы вынуждены лечь на грунт, чтобы сменить ее на запасную. После бомбежки, которой подверглась наша лодка на выходе из атаки, многие механизмы «полетели». Что делать? Мы бьем фашистов. Они пытаются утопить нас. На войне как на войне.

Я решил провести ремонт у острова Борнхольм и положил подводную лодку на грунт западнее маяка Рене — на меридиане Берлина. Вот куда занесла нас военная судьба...

...Спустя много лет из книги Тура Хейердала «Уязвимое море» я узнал, что где-то в этом районе Балтийского моря в году 33-м или 34-м фашисты сбросили с целью захоронения, как отходы, цементные контейнеры, содержащие более семи тысяч тонн мышьяка. Я и не знал тогда, что мог запросто положить свою лодку на один из таких контейнеров и раздавить его. Теперь они, на исходе XX века, наверное, уже продырявились, а яда, содержащегося в них, было в три раза больше, нежели требуется, чтобы отравить все население земного шара. Такие вот опасности таила (и таит по сей день) янтарная Балтика. А ведь это море своего рода уникальное. Итак, Борнхольм... [211]

К юго-западу от Борнхольма находятся Мекленбургская, Любекская и Кильская бухты. Глубины в них малые, и на подводной лодке здесь не очень-то развернешься, а воевать надо. Иначе — зачем мы здесь?

«Л-3» — в центре района, прилегающего к военно-морским базам и судостроительной промышленности Германии. Немецко-фашистское командование создало здесь полигоны боевой подготовки военно-морского флота, сосредоточило немалые силы противолодочной обороны.

Непрерывное движение судов слышится через корпус подводной лодки и без акустической аппаратуры. Но наше место — в стороне от главных фарватеров, лежим в укромной бухте за мысом.

Чтобы сменить крышку цилиндра, надо затратить пятнадцать — шестнадцать часов.

После погружения не прошло еще и часа. От пышущих жаром дизелей температура в отсеке поднялась до 40 градусов, а к крышке цилиндра, с которой надо работать, вовсе не притронешься. Люди в отсеке в одних трусах. Времени мало. Ждать нельзя. Все смотрят на командира боевой части Крастелева. Главстаршина мотористов Мочалин дает команду командиру отделения Елюшкину начать работу.

Теснота сковывает движения. От жары в отсеке людей мучит жажда. Да еще все нужно делать очень тихо, не стучать: ведь мы недалеко от берега, и нас могут обнаружить шумопеленгаторные станции.

На мотористов Воробьева, Еременко и Дмитриенко легла самая трудоемкая и ответственная работа — они заменяют 300-килограммовую крышку цилиндра.

Мы с Зониным и Долматовым вошли в отсек, когда Крастелев с Мочалиным обсуждали варианты подъема крышки. Для того чтобы отвернуть анкерные болты, необходимо усилие четырех-пяти человек.

Соблюдая осторожность, без стука переставляя огромный ключ с одного болта на другой, нечеловеческим усилием пять моряков постепенно освобождают крышку. Рассчитана каждая секунда.

Боцман Настюхин с командиром отделения рулевых Волынкиным по всем правилам морской практики заводят стальные тросы. Все готово для подъема. Николай Воробьев выбирает слабину на талях, на какую-то долю секунды он всей своей тяжестью в 80 килограммов виснет на цепи. Чугунная глыба медленно отделяется от цилиндра, [212] поднимаясь на талях кверху, а затем ее осторожно опускают на стальную палубу между дизелями. Все в отсеке обливаются потом.

— Пожалуй, людям можно отдохнуть, малый перекур,— обращается Долматов к Михаилу Андронниковичу.

— Курить будем, когда всплывем, а вот попить людям надо,— говорит инженер-механик.

— Служба подводная...— вздыхает Зонин.

— На войне везде тяжело, даже в пехоте,— говорит боцман.

Спокойный харьковчанин, старший матрос Филипп Еременко спрашивает Зонина:

— Почему, товарищ писатель, завод допускает такой брак?

— Если вы, Александр Ильич, не возражаете,— вмешивается Долматов,— я отвечу на этот вопрос.

Он подошел к Еременко, взял из его рук пустую кружку, не спеша налил из чайника холодной, разбавленной клюквенным экстрактом воды, сделал несколько глотков, погладил свои рыжие усы и начал объяснять, почему лопнула крышка цилиндра.

— Виновата в этом прежде всего обстановка похода, а не завод. Резкая остановка дизеля с полного режима на герметически закрытое положение при высокой температуре образует термический удар, который очень опасен для чугуна в ослабленных местах.

— Лопаются, друже,— объясняет боцман Настюхин, до этого молча разбиравший стропы,— потому что завод испытывает дизели в лаборатории. Там тихо, мирно, на голову не капает, все ходят в белых халатах, как в больнице, а девушки даже с маникюром.

Мы невольно улыбнулись тому изыску, который Настюхин вкладывал в понимание больничного быта. Между тем он продолжал:

— Вот, к примеру, наш гирокомпас. Правда, он не наш, а американской фирмы «Сперри», но тоже, видимо, проходил такое «лабораторное» испытание. А у нас тут, к сожалению, бомбежки случаются. И нередко. Война, брат! Тут не то что крышки, корабли лопаются.

Беседа неожиданно прервалась. Почти у самой лодки какой-то корабль стал на якорь. Слышно даже, как травится якорь-цепь, затем на корабле заработала какая-то помпа. [213]

Дмитрий Жеведь, до этого отдыхавший, немедленно открыл акустическую вахту и сразу доложил:

— Вокруг нас скопилось более пятнадцати кораблей: судя по характеру работы винтов, несколько миноносцев, сторожевиков и тральщиков. Становятся на якорь...

Принимаем все меры предосторожности. Останавливаем даже гирокомпас. Снимаем тяжелые ботинки: нужно до минимума свести всякие шумы. Но работу дизелистов не прекращаем: от них сейчас зависит все...

Через несколько часов мы вырвались из западни.

Надеяться на безопасность у датского берега не приходилось. Мы уже не раз убеждались, что фашистские военные корабли охраняют свои транспорты по всей Балтике: и в Ботническом заливе, и у территориальных вод Швеции.

Один из таких «охраняемых» транспортов мы обнаружили на камнях у маяка Богшер, куда он выбросился, спасаясь от атаки советской подводной лодки «Щ-406». Приблизительные размеры транспорта сообщил мне в Кронштадте командир «щуки» Евгений Яковлевич Осипов. Когда мы вышли из Финского залива, то специально взяли курс к этому маяку, расположенному у входа в Ботнический залив. Решили заняться там боевой подготовкой — дать практику нашим молодым подводникам, пришедшим на лодку с Ораниенбаумского «пятачка»,— старшим лейтенантам Луганскому и Шелободу. Надо было научить их обнаруживать в перископ цели, определять водоизмещение судов, расстояние до них и курсовые углы. Короче, дать возможность каждому из них выйти в атаку «по цели», хотя эта цель была неподвижна и не охранялась.

День ушел на учебу, а уже на следующие сутки Леонид Иванович Шелобод, успешно неся первую подводную вахту, обнаружил в перископ конвой из 14 фашистских транспортов под усиленной охраной миноносцев, катеров и самолетов. Вся эта армада двигалась на юг по мелководью, прижимаясь как можно ближе к берегу, где глубины, а в некоторых местах и территориальные воды делали невозможным торпедный удар. От атаки пришлось отказаться, и мы поспешили к району, где конвой все же должен был выйти на большие глубины.

Наше терпение было вознаграждено.

Над морем только-только занималось утро. Я брился, когда вахтенный командир Дубинский доложил: [214]

— Обнаружен конвой. Курс сто восемьдесят градусов.

Я бросился в центральный пост к перископу.

Обстановка для атаки нелегкая: нужно прорывать две линии охранения конвоя и с близкой дистанции, наверняка, в упор, выпустить торпеды.

Волнение моря не превышает двух-трех баллов. Ветер — с берега.

Люди занимают свои места по тревоге. Мой помощник Коновалов со штурманом Петровым, вооруженные планшетами, специальными таблицами, логарифмическими линейками, колдуют над картами.

Получая данные от командира, они должны рассчитать и своевременно доложить в рубку, каков боевой курс подводной лодки. На современных подводных лодках все это делает автоматика, и ошибки исчисления, свойственные человеку, исключаются. Но у нас таких приборов тогда, увы, не было. Поэтому Коновалов еще и еще раз перепроверяет расчеты штурмана Петрова.

Внимательно наблюдаю в перископ за конвоем. В середине его выделяется своими размерами большое судно. Зову к перископу помощника штурмана Луганского. До войны он плавал штурманом в торговом флоте и хорошо разбирался во всех типах и классах торговых судов.

— Иван Семенович, что это за посудина?

Луганский только на миг прильнул к окуляру:

— Тут и гадать нечего. Танкер. Водоизмещение — тысяч пятнадцать.

Опускаю перископ в шахту. Открываю герметическую заслонку на переговорной трубе и передаю в центральный пост для информации всего экипажа:

— Выходим в атаку на сильно охраняемый танкер. Курс цели — сто семьдесят. Скорость — десять узлов.

Акустик доложил, что миноносец быстро приближается к нам. По команде лодка уходит на глубину, нырнув под первую линию охранения. С большой скоростью, шумом и воем гребных винтов над нами проносится корабль, на нем и не подозревают, что разыскиваемый ими враг находится под килем эсминца всего в каких-нибудь 15 метрах.

Не сбавляя хода, «Л-3» снова всплывает под перископ.

Теперь мы между катерами и миноносцами. Прямо по курсу конвоя — самолет. Он ищет подводные лодки.

Пасмурная погода нам благоприятствует, но перископом [215] приходится пользоваться осторожно — поднимать его всего на несколько секунд. За это время нужно успеть осмотреться. Иногда это не удается. Слышны отдаленные разрывы глубинных бомб. Но эта хитрость гитлеровцев — отпугивать возможного противника — нам давно знакома.

Не меняя глубины, мы проходим вторую линию охранения— линию катеров. Их осадка незначительна, и опасаться таранного удара не приходится.

— Боевой курс — двести семьдесят пять,— докладывает Коновалов.

— Есть. Ложиться на курс,— командую рулевому Волынкину.

Электрики Анисимов и Бурдюк на станции электромоторов, получив мое приказание, уменьшают ход до самого малого.

«Л-3» успешно прорвалась через обе линии охранения и теперь находится между транспортами и катерами-охотниками. Голова колонны пересекает наш курс. Дистанция медленно сокращается.

— Аппараты, товсь!

Отчетливо слышен гул работающих винтов. Устанавливаю перископ на пеленг залпа и поднимаю его. Носовая часть огромного танкера четко обрисовывается на фоне берега. Вот его нос «входит» в линзу перископа, темная стена медленно ползет в левую сторону, к перекрещенным нитям в центре линзы.

Теперь, фашисты, держись!

— Аппараты, пли!

Лодка вздрагивает. Передо мной загорается зеленая лампочка — торпеда вышла. Второй толчок — снова зеленая вспышка.

На какую-то долю минуты я забыл об опасности. До боли прижав правый глаз к окуляру, смотрю, как точно идут к цели наши торпеды. В центральном посту Коновалов вместе с Зониным считают секунды: «Ноль пять, ноль шесть... десять... тринадцать...» — взрыва нет.

— Неужели не попали? — кричит Коновалов мне в рубку.

— На таком расстоянии трудно не попасть,— машинально отвечаю ему, не отрываясь от перископа.

В эту секунду огромный столб огня и дыма взметнулся над танкером. В центральном посту слышу крики «ура». Еще взрыв! Снова «ура»! А море горит. На танкере [216] более десяти тысяч тонн горючего — такой огонь не скоро погаснет!

Чтобы перевезти это горючее, потребовалась бы тысяча цистерн — 18 поездов. Горючего хватило бы для заправки 2700 танков или 1500 самолетов-бомбардировщиков, осаждавших город на Неве.

На лодку ринулись катера. Миноносцы открыли огонь, снаряды падают с недолетом. Слышу над головой характерный свист стравливаемого через рубочный люк воздуха. Все ясно. Выпущенные торпеды — это своего рода балласт, освободившись от которого «Л-3» стала всплывать, а боцман и механик почему-то не смогли удержать ее на заданной глубине — и мы показали врагу свою рубку.

— Полный вперед. Срочное погружение!

Анисимов с Бурдюком мгновенно увеличили ход. Настюхин переложил рули на погружение. Подводная лодка, набирая глубину, устремилась к горящему танкеру — к единственному месту, где можно было укрыться от глубинных бомб. Море огня — разлившееся на поверхности горючее — было тем барьером, который отделял нас от вражеских кораблей.

Все же серия из восьми глубинных бомб, сброшенных катерами, чуть не накрыла «Л-3» в момент ее ухода на глубину. Нам казалось, что какой-то невероятной силы великан бил по корпусу корабля огромной кувалдой. Часть механизмов подводной лодки вышла из строя. Мы снова в самый ответственный момент остались без гирокомпаса.

Надо было отворачивать от горящего танкера. Нырнуть под него заманчиво: больше шансов оторваться от катеров, но в то же время и опасно — тонущее судно навсегда может похоронить под собою подводную лодку.

— Право на борт!

Взглянув на стеклянную крышку магнитного компаса, я увидел, что она вся запотела, картушки не было видно. Пришлось пустить секундомер и маневрировать «вслепую» — перекладывать рули через определенное количество времени на определенное количество градусов.

А морские глубины вокруг нас громыхали и рвались... «Л-3» стремительно уходила от преследования, и взрывы за ее кормой становились все глуше и глуше.

Я спустился вниз, в центральный пост. Настроение у всех приподнятое. Первая победа! [217]

Но меня настораживает работа во время атаки Крастелева и Настюхина. Оба торопливо оправдываются: первый забыл дать команду на электромоторы увеличить ход, второй запоздал с перекладкой рулей. Обоих выручил командир. Зонин, смеясь, говорит, что победителей не судят. Немного раздосадованный, иду к себе в каюту добриваться...

Проанализировав весь ход атаки, я убедился, что рано мы ушли от маяка Богшер. Не имея достаточной тренировки в залповой стрельбе торпедами, выходить в атаку при таком сильном охранении было рискованно. За тяжелую блокадную зиму люди утратили «чувство подводной лодки», особенно боцман и инженер-механик. А от них многое зависит в послезалповом маневрировании.

Ни один прибор (до появления радиоэлектроники) не мог так своевременно и так точно, как мышцы человека, зафиксировать момент, когда подводная лодка начинает всплывать или погружаться. Это «чувство лифта» не каждому дано, но с годами, при длительной тренировке, хороший подводник — а боцман и инженер-механик должны быть такими — приобретает это исключительно ценное качество.

Достаточно лодке лишь чуточку сдвинуться с заданной глубины, как боцман, стоящий на рулях глубины, уже чувствует ее намерение и немедленно реагирует. И после того как рули уже начали перекладываться, прибор глубины начнет показывать, что следует делать боцману и инженеру-механику.

Мы решили выйти в центральную часть Балтийского моря и там снова заняться боевой подготовкой, но уже более основательно, чем у маяка Богшер. Для отработки залповой стрельбы торпедами на заданной глубине всем нам пришлось потратить драгоценных три дня и напряженно потренироваться. Только после того как в центральном посту Крастелев, Настюхин, Волынкин и Вальцев были готовы к обеспечению любого маневрирования подводной лодки, а Сидоров, Мишин и Еременко во главе с Дубинским — к приготовлению стрельбы залпом из шести торпед, мы взяли курс к Померанской бухте — на свою позицию.

Когда мы подошли к проливу между мысом Сандхаммарен (Швеция) и датским островом Борнхольм шириной около двадцати миль, убедились, что пролив сильно [218] минирован: шведами — у своего побережья, а немцами — у датского. В средней части пролива мы наблюдали довольно оживленное судоходство шведов и немцев, но строго по определенному фарватеру.

После тщательной разведки форсируем пролив и выходим к немецкому острову Рюген. Обилие маяков в этом районе, высокие берега Борнхольма и очень приметный мыс Аркона на Рюгене позволяют нам хорошо ориентироваться.

Плавать на глубинах, близких к грунту, здесь нельзя — много затонувших судов. Но что делать? Для наших подводных лодок это весьма перспективный район. Здесь сосредоточены наиболее важные коммуникации противника.

Имея указание до постановки мин в торпедные атаки не выходить, мы стали наблюдать за путями движения вражеских судов, чтобы в наиболее выгодных местах выставить мины. Были установлены два узла пересечения транспортных линий противника. Особую ценность для врага представляло паромное сообщение, с помощью которого осуществлялась через Швецию железнодорожная связь между Германией и оккупированной ею Норвегией.

Доложили об этом командованию радиограммой. Чтобы лодка не была обнаружена гитлеровской радиоразведкой, мы вышли на время связи из занимаемого района, потратив на это более двух суток.

Вскоре вслед за нами, пользуясь нашими разведданными, в район Померанской бухты, которая считалась противником недоступной для советских подводников, пришла наша подводная лодка «Д-2». Мне хорошо была знакома эта лодка типа «Декабрист», так же как и ее командир Роман Владимирович Линденберг. Высокий, худощавый, подтянутый, он всегда отличался собранностью и сдержанностью. Это был умный, находчивый и зрелый подводник. Меня всегда восхищала его тактическая сметка, в любых условиях он быстро, «на лету», оценивал обстановку и действовал грамотно и решительно.

Обнаружив конвой из двух паромов в охранении миноносцев и катеров, командир «Д-2» провел блестящую атаку — торпедировал оба парома, перевозившие свежие войска на восточный фронт. Этот смелый удар вызвал замешательство в стане врага. Движение транспортов к западу от Борнхольма было прервано на несколько дней. [219]

В ту же ночь, после постановки мин, мы занялись поиском целей для торпедных атак. И вот из-за неисправности дизеля вынуждены были лечь на грунт у датского берега...

В первом отсеке шла перезарядка торпедных аппаратов. Мичман Сидоров и торпедисты Петр Мишин, Павел Еремеев, Владимир Молочков, испытавшие первую радость боевого успеха — потопление танкера, готовили для врага очередные «подарки» — торпеды. Мощные стальные сигары более семи метров длиной и около полуметра в диаметре лежали на специальных стеллажах.

Приготовление торпеды к выстрелу требует много сил, времени и, главное, умения. Малейший недосмотр, неточная регулировка прибора глубины или гироскопа, удерживающего торпеду на курсе, может привести к тому, что торпеды пройдут мимо цели. А случались в море ситуации и пострашнее.

В американском подводном флоте во время войны на Тихом океане с Японией были случаи, когда из-за неточного выполнения инструкции торпеды шли вначале на цель, а затем, описывая циркуляцию, поворачивали к подводной лодке и... уничтожали ее.

Мы с Долматовым и Зониным зашли в первый отсек, когда мичман Сидоров держал в правой руке первичный детонатор в медной оболочке, величиной с авторучку, намереваясь вставить его в запальный стакан. В эту минуту нервы у Сидорова были на пределе — жизнь корабля находилась в его руках. Капсюль чуть звенел о запальный стакан — мичман нервничал.

— Отставить детонатор,— скомандовал я.

Чтобы разрядить обстановку и дать Сидорову время успокоиться, мы подошли к торпедным аппаратам, стали проверять приборы: манометры, указатели, клапаны, рычаги и валики автоблокировки.

— Сколько торпедных аппаратов зарядили? — спросил Долматов командира боевой части Дубинского.

— Остался еще один,— ответил он.

Заметив, что Сидоров успокоился и вставил инерционный ударник в торпеду, Зонин подошел к ней поближе.

— Сергей Иванович, а детонатор где?

— Все в порядке, Александр Ильич,— сказал Сидоров, и поглаживая рукой гнездо, куда он вставил ударник, добавил:— Теперь фашистским гадам несдобровать, все вложил: и детонатор и злость. [220]

На корпусе торпеды кто-то сделал надпись: «Фашистам от ленинградцев». Долматов спросил Еремеева:

— Это ваша работа, редактор газеты?

— Так точно, товарищ комиссар,— ответил он,— другого способа разговаривать с фашистами не имеем.

Делать такие надписи вошло в обычай не только у нас на корабле. Матросы писали на торпедах и на снарядах названия городов, где они родились и выросли и где сейчас хозяйничали — пусть временно — фашистские изверги.

Филипп Еременко звонит по телефону из дизельного отсека мичману Сидорову, просит не забыть:

— Хотя одну торпеду за Харкив, а як е лышня, то и дви.

Скромный и трудолюбивый Алексей Дмитриенко, не решаясь звонить, просит у своего командира отделения Аркадия Елюшкина посодействовать ему — пустить одну торпеду за его родное Запорожье.

Болью в сердцах наших бойцов отдаются поражения и потери. Горькие вести из дому влияют на настроение, и тут наша задача — рассеять грустные мысли людей, воодушевить их, укрепить силу духа.

Работа в отсеках заканчивалась. Надо было торопиться. Лежать на грунте становилось небезопасно. Ветер развел большую волну, и корпус подлодки начало бить о песчаный грунт. Это могло повредить одну из топливных цистерн и демаскировать нас масляными пятнами.

Во втором отсеке акустик Дмитрий Жеведь нес свою вахту, внимательно следя за вражескими кораблями, стоявшими на якоре. Он доложил, что шесть тральщиков снялись с якоря и скрылись за мысом. Внизу, под жилой палубой, в аккумуляторном помещении электрики Бондарь и Дядькин наводят порядок на батарейных элементах. На камбузе неразлучные кок Павел Киселев и вестовой Илья Ермолаев готовят вкусный ужин. Зонин остался в жилом отсеке. Хотя он и бодрился, но возраст, непривычка к подводному плаванию сказывались: чего стоит только длительное время дышать загрязненным воздухом. Зонин хорошо держался, но все заботились, чтобы он больше отдыхал.

Мы с Долматовым продолжали обход лодки. В центральном посту вахту нес Коновалов. Тут же вели работы трюмные Михаил Вальцев и Николай Миронов: в артиллерийском погребе они завинчивали гайки у ослабевших сальников и горловин — следствие недавних бомбежек. [221]

Константин Настюхин со старшиной электриков Михаилом Таратоновым регулировали блок электрического управления рулями. Василий Чупраков и Василий Титков в своей крохотной радиорубке готовились к выходу на связь с Кронштадтом. В четвертом отсеке Борис Дядькин замерял плотность электролита в аккумуляторах, изоляцию кабельной сети, процентное содержание водорода. Это очень опасный и коварный газ: достаточно искры в электрическом выключателе — и скопившийся в отсеке водород из аккумуляторной батареи при определенной концентрации взорвется не хуже глубинной бомбы.

Павел Беляков, пользуясь тем, что гирокомпас остановлен, копался в его сложной и, на первый взгляд, страшно запутанной схеме, искал неисправности.

Люди очень устали. Воздух в отсеке тяжелый, спертый. Процентное содержание кислорода в нем понизилось, а углекислого газа — возросло. Дыхание у всех стало учащенным.

В дизельном отсеке наконец поставлена на место новая крышка цилиндра.

— На карандаш! — командует старшина Мочалин хозяину машины Аркадию Елюшкину.

«Карандашом» мотористы почему-то называют крепежный ключ длиной больше метра. Закрепляются анкерные болты. Вслед за этим устанавливается на место вся необходимая арматура.

Крастелев со своим помощником Шевяковым тщательно проверяют ходовые станции главных электромоторов. Даются последние указания Афанасию Бурдюку и Григорию Тимошенко: согласовать машинные телеграфы, замерить изоляцию главных электромоторов. Спустившись в трюм, инженер-механик убеждается в исправности линии вала.

Ею заведовал скромный моторист Иван Сагань. Обслуживать линию, проходящую по самой корме лодки, в тесном и холодном трюме, очень тяжело, но Сагань считал это главной боевой задачей. Ведь стоит недосмотреть за упорным подшипником, как подлодка будет лишена хода, а это равнозначно гибели корабля.

Сагань — единственный матрос на корабле, который был моложе нашего доктора. Светловолосый, с почти детским лицом, Иван Сагань уже успел узнать, что такое война. Он отважно дрался с фашистами на сухопутных подступах к Ленинграду, был ранен, выздоровел [222] и прямо из госпиталя пришел к нам на корабль.

Пришел в самое тяжелое время — в дни суровой блокадной зимы. На корабле шел ремонт. Дали новичку в заведование линию вала. Аркадий Елюшкин тогда сказал ему:

— К лету, когда подводная лодка пойдет в боевой поход, ты, Иван, должен стать настоящим подводником.

— Есть стать настоящим подводником,— ответил Сагань и с головой ушел в работу.

Предстояло в несколько месяцев изучить корабль, овладеть специальностью моториста. С железным упорством он преодолевал трудности. На что в обычных условиях требовались недели и месяцы, Сагань тратил дни. Ремонтировал механизмы наравне со всеми, а когда его товарищи — Алексей Дмитриенко, Иван Синицын, Филипп Еременко — шли отдыхать, он брался за чертежи и учебники, ходил по отсекам, спускался в трюмы.

Но вот пришла боевая страда, и сейчас он в трюме, в самой нижней и дальней части корабля — у киля, спокойно заменяет отработанное масло в подшипниках. Здесь чистота и порядок. Трудолюбие, образцовое несение службы, дисциплинированность комсомольца Ивана Саганя известны всему экипажу.

Шторм наверху усилился, лодку заметно качало и по-прежнему ударяло о грунт. Мы сидели в кают-компании, заканчивали ужин, когда услышали, как снимаются с якоря остальные корабли эскадры.

Штурман Петров насчитал на слух восемь кораблей. Один из них, двухвинтовой,— видимо, эсминец,— прошел малым ходом точно над «Л-3» и еще больше ее раскачал.

Объявили боевую тревогу. Шумы винтов постепенно затихали. Эскадра уходила на север. Очевидно, не выдержав свежей погоды на не защищенной от ветра стоянке, корабли возвращались в главную базу.

Еще на пути к своей позиции мы проходили мимо этой базы. Здесь несли усиленный дозор фашистские сторожевики и миноносцы, катера-охотники и самолеты. Один из миноносцев, обнаружив «Л-3» гидроакустикой, увязался за нами и с группой катеров более двух суток неотступно преследовал. Всевозможными маневрами нам тогда с трудом удалось от них оторваться. Но, как [223] говорится, нет худа без добра. Уходя от назойливых преследователей, мы на много миль отклонились от своего пути и попали в район встреч вражеских конвоев.

Коновалов нанес на карту эту точку рандеву. Было решено на обратном пути заглянуть сюда: использовать место как запасную позицию.

...Когда «Л-3» всплыла под перископ, вражеские корабли были уже далеко на горизонте. Море штормило, перископ все время заливало водой, но боцман с инженером-механиком каким-то непостижимым образом умудрялись удерживать «Л-3» на заданной глубине до темноты.

И вот ночь. Долгожданный момент всплытия наступил. Ветер гонит семибалльную волну. Потоки накрывают лодку вместе с рубкой. Держать корабль на нужном курсе трудно. Шахту притока воздуха к дизелям постоянно заливает, вода с ревом стекает по широким трубам в трюмы отсеков. Безостановочно работают помпы, выбрасывая ее за борт.

Нам нужно четыре-пять часов темного времени, чтобы зарядить батарею, провентилировать отсеки, связаться по радио с Кронштадтом: донести о своих действиях, узнать сводку Совинформбюро, а затем подойти к острову Рюген, чтобы занять там выгодную позицию для атаки кораблей при выходе их из военно-морской базы Засниц. От материка остров отделен проливом Штральзунд. Береговая линия Рюгена отличается большой извилистостью, а побережье— красочными меловыми берегами.

Балтика в это время года капризна. К рассвету, когда нам нужно было уходить под воду, шторм утих. Море успокоилось: оно словно отдыхало, набиралось сил.

Лунные блики разливаются по морской глади, а над подводной лодкой бесконечный простор, усеянный звездами. Такие картины в мирное время обычно настраивают человека на философский, возвышенно-поэтический лад. Но нам пока не до лирики, нам пока не нужны ни близнецы Кастор и Поллукс, ни созвездие Ориона, самое яркое и красивое в северном полушарии... Нам нужно определить местонахождение корабля по маякам. Это проще, быстрее и значительно точнее, чем по звездам.

В южной части Балтики луна, «фонарь земного шара», светит так ярко, что в три часа ночи видимость на [224] море, в особенности в сторону луны, на юг, доходит до пяти миль. Это девять километров!

Атакуя противника из-под воды днем, в штилевую погоду, трудно было рассчитывать на успех.

Стрельба торпедами из-под воды велась в те годы с помощью сжатого воздуха. Поэтому в «точке залпа» из аппаратов вместе с торпедами вырывался большой воздушный пузырь, демаскирующий подводную лодку. Кроме того, в торпеде, идущей на цель, отработанные газы двигателя мощностью в триста лошадиных сил оставляли заметный след в виде пенистой дорожки. На «Фрунзенце» не было системы беспузырной стрельбы и бесследных торпед. Это давало возможность врагу при хорошо поставленном наблюдении вовремя отвернуть от наших торпед, а кораблям охранения облегчало задачу атаки подводной лодки.

Чтобы избежать всего этого, мы решили атаковать в ночное время из надводного положения. Риск? Да. Связанный к тому же с большим напряжением нервов, особенно у тех, кто находится на мостике подводной лодки.

В подводной атаке почти всегда все ясно: обнаружил дым или мачты корабля на горизонте — даешь команду «торпедная атака», ложишься на курс сближения с целью, рассчитываешь по таблицам, когда надо лечь на боевой курс, и ждешь прихода цели на пеленг. Изредка поднимай перископ для замера расстояния, да не забывай дать команду, какие номера торпедных аппаратов приготовить. А то случалось, что командир подводной лодки приказывает: «Аппараты, пли!» — а ему в ответ: «Какие аппараты? Носовые или кормовые?» Пока выясняют да согласовывают, цель уже прошла пеленг залпа.

Атака ночью из надводного положения, да еще в районе сильной противолодочной обороны, более сложна и рискованна. Стоишь на мостике и прикидываешь в уме, как лучше проводить поиск и где. Не хочется приближаться к берегу: лодку могут обнаружить береговые радиолокационные или гидроакустические станции, и тогда противолодочные силы легко могут ее уничтожить.

Когда цель обнаружена, то не знаешь, что это за корабль, пока не сблизишься с ним на расстояние залпа. Если это миноносец, то своим артиллерийским огнем, пока идет к нему наша торпеда, он сможет повредить прочный корпус лодки и лишить нас возможности погружаться. А это в условиях войны на Балтике — гибель. [225]

Яркий свет луны облегчал нам поиск. Но атаковать корабли оказалось все же очень сложно. Как только мы сближались с ними на расстояние 35—40 кабельтовых, фашисты обнаруживали подводную лодку, транспорты выключали ходовые огни, резко сворачивали с курса и на полном ходу скрывались в темноте. Корабли охранения в это время открывали артиллерийский огонь и отсекали нас от цели.

За три ночи мы имели несколько таких встреч с врагом и каждый раз вынуждены были срочно уходить под воду. От невиданного напряжения люди неимоверно устали. Иной раз удавалось довести атаку до команды «Аппараты, товсь!», и вдруг вражеский корабль, идя зигзагом, поворачивал на новый курс. Тогда приходилось посылать в первый отсек к Дубинскому специального посыльного, чтобы передать команду «Отставить товсь». Использовать в этот момент приборы управления торпедной стрельбой было нельзя. Люди до предела напряжены и ждут, сосредоточив все внимание на стрелках приборов. Достаточно легкого щелчка или звонка на этих приборах, как «кнопка залпа» будет нажата и торпеды понесутся в пустоту...

Мы не теряли надежды на сближение с врагом, хотя бы на расстояние пяти-шести кабельтовых.

Терпение наше было вознаграждено в ночь на 29 августа.

Около 23 часов при сильной облачности, когда луна только изредка появлялась в просветах туч, мы обнаружили конвой, шедший на юг — в Германию. На этот раз удалось занять позицию залпа так близко, что отвернуть от наших торпед в момент команды «товсь» гитлеровцы уже не могли.

Залп из четырех торпед накрыл колонну транспортов. Стоя на мостике, мы наблюдали, как два огромных, низко сидевших в воде транспорта почти одновременно были как бы приподняты кверху взрывами, а затем с грохотом, треском и пламенем рухнули на воду... На поверхности плавали доски, пустые шлюпки раскачивались на небольшой волне.

Не ожидая, когда нас начнут преследовать силы противолодочной обороны, мы срочно погрузились под воду и взяли курс на север. Глубинные бомбы рвались где-то в стороне. Сторожевые корабли явно нас не видели и в темноте вели беспорядочное бомбометание. [226]

Говорю помощнику:

— Можно заняться перезарядкой торпедных аппаратов. Ложитесь на курс в точку, где вы пометили место встречи конвоев.

Радист Титков принял сводку Совинформбюро. На юге нашей Роданы не стихают ожесточенные бои. Грозная опасность нависла над Сталинградом. От нашего командования по-прежнему нет никаких радиограмм.

Вскоре после войны, размышляя над характером использования подлодок на Балтике, я задался целью установить причины плохой радиосвязи между нашими подводными лодками и штабами. Одна из них заключалась в том, что на узле связи не всегда учитывалась долгота места, где находилась лодка; это приводило к тому, что в момент сеанса связи лодка была под водой и принять радиограмму не могла.

Только длинные волны проникают в глубину моря. Гитлеровское командование использовало самую мощную в Европе радиостанцию оккупированного Парижа и с Эйфелевой башни на длине волны 20 тысяч метров передавало все приказания своим подводным лодкам, находившимся в океане под водой.

* * *

Лучшее время для коротковолновых передач — полночь. В это время можно на станции небольшой мощности держать надежную связь с любой точкой земного, шара.

В полночь подводная лодка проводит зарядку батарей, вентилируются отсеки, за бортом топится накопившийся за день мусор. Больше всего времени мы находились над водой от ноля до трех часов утра. После пяти утра «Л-3» почти ни разу не была в надводном положении.

А радиограммы на коротких волнах передавались на лодку в начале или конце темного времени суток, при этом не учитывалась разница во времени, когда на меридиане Кронштадта десять часов вечера, а на меридиане Берлина, где находилась «Л-3»,— только семь часов.

Ждать очередного вражеского конвоя пришлось недолго. На следующий день старший лейтенант Луганский, стоявший на вахте, обнаружил в перископ дым и объявил боевую тревогу. [227]

Быстро поднимаюсь в боевую рубку. Море снова штормит. На горизонте едва заметные точки. Внимательно всматриваюсь в перископ и вдруг совсем близко вижу миноносец, идущий курсом на юг.

Большие накаты волн не дают боцману возможности держать глубину. Словно какая-то неведомая сила все время стремится выбросить «Л-3» на поверхность. Крастелев распорядился принять дополнительно в среднюю цистерну три тонны воды. Торпедисты готовят залп из двух торпед. В такую погоду миноносец вряд ли сможет нас атаковать, его бросает с борта на борт, но он мешает нам выйти в атаку на транспорты. Надо его уничтожить!

Полным ходом идем прямо на миноносец. Волны заливают перископ.

— Аппараты, товсь!

Напряжение достигает предела.

— Аппараты, пли!

Торпеды вонзаются в кипящее море.

— Ноль раз, ноль два... ноль девять, десять, одиннадцать...

Взрыв, за ним другой. «Л-3» уходит на глубину.

Убедившись, что нас не бомбят, спешим скорее всплыть под перископ, чтобы не пропустить колонну транспортов. Миноносца на поверхности уже нет. Пока Крастелев выравнивает дифферент и приводит лодку к нормальной плавучести, мы с Волынкиным отворачиваем от расчетного боевого курса на десять градусов, чтобы не оттягивать по времени момент залпа.

Когда «Л-3» снова вышла на перископную глубину, то первый транспорт оказался за пределами курса атаки — ему повезло. Но вслед за ним идут еще три — наш поворот на десять градусов оказался для двух из них роковым.

Залп из четырех торпед был так же удачен, как и предыдущий.

От взрыва всех четырех торпед образовалась водяная стена. Такое впечатление, будто море взметнулось к небу. Гром прокатился над волнами. Взрывы торпед слились в единый гул... Поднялся сноп огня — голубой, желтый, красный. Небо скрылось за этим страшным фейерверком.

Темные тени взлетели над пламенем, а затем упали, поднимая фонтаны воды. Это обломки мачт, мостика, труб. [228]

Я не отрываю глаз от перископа. Мне кажется, будто я смотрю в раскаленную бездну.

...В отсеках тишина. Слышен только гул машин да голос Коновалова, отдающего приказания, ответы трюмных машинистов, выравнивающих подводный корабль на ровный киль.

Как никогда до сего времени, чувствую огромное сплочение всего экипажа. Люди молча выполняют свои обязанности. Они не видят ни дневного света, ни цели, которую атакуют. Но от каждого из них зависит успех атаки.

— Лево руля, курс сорок пять,— даю команду Волынкину.

Наша задача выполнена. Мины поставлены, торпеды выпущены точно по врагу. Радиограмма командования приказывает возвращаться на базу.

— Отбой боевой тревоги, очередной смене заступить на ходовую вахту.

Спустившись из боевой рубки, я прошел к себе в каюту. Теперь можно было немного отдохнуть и заняться походным дневником.

В то время некоторые командиры лодок вели дневники. Многие из них хранятся и ныне в архивах и наряду с другими документами минувшей войны представляют большую ценность.

Впоследствии прочел я дневник мичмана Сергея Ивановича Сидорова, секретаря партийной организации нашей лодки. Дневник партийно-политической работы. Он хранится в Центральном военно-морском музее в Ленинграде, экспонируется рядом с макетом гвардейской подводной лодки «Л-3».

С любезного разрешения Сергея Ивановича и сотрудников музея я хочу привести некоторые выдержки из этого дневника за 1942 год.

«9 августа

После обеда военком сообщил, что уходим на позицию сегодня. Проведено короткое совещание членов бюро с партактивом. Настроение экипажа отличное. Все идет хорошо, многие провожающие давали наказ: как можно больше топите фашистских кораблей. Выпущен боевой листок. На переходе к острову Лавенсари два раза проходил по лодке, смотрел, как несется вахта коммунистами...

11 августа

В 4 часа 30 минут отошли от пирса острова Лавенсари. Прошли полторы мили и легли на грунт, [229] глубина 22 метра. Зонин читал свои рассказы. Выпущен боевой листок № 74. Утром проверил механизмы торпед, которые находятся в аппаратах. 15.30. Слышно 16 взрывов авиабомб — недалеко от лодки. В 17 часов ряд взрывов. Партбюро с вопросом приема в партию Мишина. 21 час 30 минут. Всплыли с грунта, произвели подзарядку батареи... Проверил давление воздуха в торпедах и дополнил его до нормального согласно инструкции.

12 августа

Лодка взяла курс на Гогланд. Идем на боевую позицию. Погрузились в 2 часа ночи...

14 августа

Находимся у выхода в Балтийское море. Настроение у людей хорошее...

15 августа

Беседовал с товарищами в первом отсеке по сообщению Совинформбюро... Надо поговорить с Ищенко о бдительности на сигнальной вахте... Наблюдается заболевание глаз у комсомольцев Волынкина, Золенко, Борисова. Надо срочно поговорить на эту тему с доктором Булыгиным. Беседовал с Беляковым. Он желает вступить кандидатом в члены ВКП(б). Провел заседание бюро (с 1 часа 15 минут до 2 часов 15 минут). Переписал протокол партбюро, подготовил дела о приеме в партию для партийной комиссии».

Может показаться странным, что заседание партийного бюро проводилось в два часа ночи, в то время, когда личный состав обедал. Как правило, мы жили в ночное время по дневному расписанию, а днем, наоборот, отдыхали: так было удобнее.

Изо дня в день Сидоров пишет в дневнике о той большой работе, которую он проводил на подводной лодке как секретарь партийной организации. И ни слова не говорит о том, что сам он нес вахту наравне с другими старшинами. Когда Сидоров отдыхал — понять трудно. В свободное от вахты время беседует с людьми, собирает агитаторов, инструктирует редколлегию боевого листка.

Кстати, о листках: выпущены они на различных меридианах, широтах и морских глубинах. В массе сатирических рисунков, в разделе «Полундра» и в заметках, не всегда литературно гладких, встает живая история жизни и работы каждого подводника: электрики заняты поисками «омов», пожирающих энергию в обход счетчиков; критикуется вахтенный офицер, принявший обычную вешку за перископ подводной лодки; живописная картинка представляет экипаж «Л-3» в гостях у Нептуна на дне Балтики [230] — вот некоторые темы боевого листка. Нет, что ни говори, а без листков невозможно. И что бы я не дал за них сейчас?

После памятной нам торпедной атаки Сидоров записал:

«7 сентября

Погрузились в 2 часа ночи, легли на грунт, обедали в 2.30. Всплыли под перископ в 12 часов. Качает, на малом ходу с глубины 12 метров «Л-3» выбрасывает на поверхность. В 17 часов торпедная атака. Произведен залп двух торпед по миноносцу. Слышен сильный взрыв. После залпа лодка провалилась на глубину 42 метра... снова атака: выпустили 4 торпеды, потопили еще два транспорта... Идем в подводном положении, в 20 часов пьем чай... Рады победе.

3 сентября

Идем под водой, только погрузились (4.30). В 6 часов в первом отсеке собрали заседание партбюро. Прием в партию Дубинского, Бурдюка, Машинистова и Долгих.

4 сентября

Беседовал с Мочалиным, Таратоновым, секретарем комсомольской организации Титковым об их работе с агитаторами в отсеках. Командир обнаружил, что поправка гирокомпаса — минус 8 градусов, и она непостоянна, это очень плохо. Командир сказал штурману, что доверять такому компасу нельзя: ночью мы не обнаружили маяка Богшер.

5 сентября

Устье Финского залива, идет зарядка. Титков записал последние известия и передал их по отсекам. Погрузились, идем на глубине. Всплыли в 22 часа и через час срочно ушли под воду. Корабли финского дозора освещают прожектором залив. Мы немного попали в луч прожектора. Идем на глубине.

6 сентября

Идем в Финском заливе на глубине... проходим район Хельсинки. В 6 часов 15 минут взрыв вблизи борта. Взрыв сильный. В отсеках вышло из строя много ламп освещения. В центральном отсеке слетели на палубу часы... Сгорели предохранители на станции гирокомпаса... В 7.50 снова два взрыва такой же силы. Перед взрывом слышал шуршание минрепа о борт подводной лодки... В 10.45 еще три сильных взрыва такой же силы. Все время идем на одной и той же глубине... Комиссар говорит, что удачно избрали глубину хода подводной лодки: шесть раз подрываемся на антенных минах — [231] и пока все хорошо. В 16 часов слышен шум винтов катера с левого борта, он пересек нам курс, и на правом борту по курсовому углу 135 градусов шум катера исчез. В 16.30 приготовили систему регенерации воздуха и в 18 часов пустили. Слышно шуршание минрепов о правый борт, но взрыва нет, очевидно, не антенные. В 22 часа 10 минут сели на банку Кальбодагрунд, но через 10 минут снялись и сразу же ушли под воду...»

Эта лаконичная запись, лишенная каких бы то ни было эмоций: «сели на банку... но через 10 минут снялись»,— вызывает у меня и сейчас, сорок лет спустя, искреннее восхищение олимпийским спокойствием автора дневника.

Беда севшего на мель корабля может быть понятна до конца только морякам. В мирных условиях попавший на мель корабль, если удастся снять его с мели, ставят в док для осмотра и ремонта. Корабль любит глубину и не терпит мелей и банок. История мореплавания пестрит подобными несчастными случаями, зачастую кончавшимися гибелью кораблей.

Представьте себе нашу досаду: после такого успешного похода беспомощно сидеть на мели под самым носом у врага и ждать, когда тебя обнаружат, а затем расстреляют как мишень на учебных стрельбищах...

Мы собирались всплыть, когда почувствовали толчок.

— Полный назад,— скомандовал я, вбегая в центральный пост.

Мне казалось, что мы натолкнулись на затонувшее судно. Машины работали на задний ход.

— Отклонение от курса всего на два градуса,— слышу голос Петрова,— мы, очевидно, на банке Хельсинки-Моталло.

— Проклятая американская техника — гирокомпас,— ворчит Луганский.

— Продуть балласт,— командую Крастелеву.

Лодка всплывает. Быстро поднимаюсь на мостик. Море — полный штиль, видимость — десять — двенадцать кабельтовых, никаких кораблей. Тишина, только вокруг нас расплесканный на воде серебристый свет от тонкого серпа старой луны.

Балласт продут, но «Л-3» крепко сидит на мели. Положение, видимо, безнадежное. Неужели все потеряно? Нужно действовать энергично. Не теряя ни секунды.

— Стоп, машины! Лево на борт!.. Машины, полный вперед! — кричу в центральный пост. [232]

С шумом заработали электромоторы. Винты с ревом дробят воду. Но лодка ни с места. Бросаю взгляд в сторону Хельсинки — город должен быть чуть левее носа «Л-3», но ничего разглядеть не могу: затемнение.

— Боцмана с лотом наверх, измерить глубину в корме и у носа. Стоп машины, прямо руль!

Чтобы сдвинуть лодку хотя бы немного влево,— сам не знаю, почему не вправо, но интуитивно чувствую, что сели мы на банку правым бортом,— отдаю новое приказание:

— Лево на борт! Правая машина — полный вперед, левая — средний назад.

Но лодка продолжает сидеть на банке, сдвинув нос всего на два градуса влево. Наблюдатель с левого борта старшина Земин докладывает:

— Товарищ капитан второго ранга, слева на курсовом угле десять градусов — силуэт корабля.

— Прекрасно, товарищ Земин.— Стараюсь казаться спокойным, а на душе кошки скребут.

Оборачиваюсь и вижу медленно идущее судно. Его едва можно рассмотреть. Серое на сером фоне, похоже, что невоенное — это уже лучше. На мачте корабля замигал клотиковый огонь: сыплет морзянку. Возможно, дает нам опознавательные или отвечает какому-либо своему кораблю, которого мы не видим. Рулевой Андрущак держит уже наготове «фонарь Семенова», луч света этого фонаря можно увидеть только в узком секторе обзора.

— Отставить фонарь,— командую рулевому сигнальщику,— запишите лучше сигналы. Возможно, пригодятся. Может быть, они принимают нас за рыбачий бот с выключенными огнями!

А сам думаю о пушках «Л-3». В случае чего, будем драться до последнего. Судно продолжает подавать сигналы, но мы не отвечаем.

— Оба орудия к бою!

Дубинский со своими людьми уже в боевой рубке.

— Приготовить станковый и ручной пулеметы! Пистолеты и гранаты на мостик.

Громкий голос Настюхина:

— Глубина у кормы три с половиной метра, в носу — двенадцать.

— Стоп электромоторы, прямо руль.

— Товарищ командир,— раздается голос Земина,— силуэт корабля скрылся в западном направлении. [233]

Как гора с плеч...

— Приготовить оба дизеля, заполнить носовую группу цистерн,— командую Крастелеву.

За счет дифферента на нос корма заметно приподнялась. Даю обоими дизелями средний — подлодка вся дрожит, но не двигается с места. Чувствую, что мой голос срывается на крик:

— Оба дизеля на самый полный вперед!

Что ж, если и этот ход не поможет, тогда...

Невольно вспоминаю, как погибла на минах в этом районе подводная лодка «Л-2» под командованием моего друга Александра Петровича Чебанова... «Л-2» осенью сорок первого года шла в отряде кораблей капитана 2 ранга Нарыкова, направляющихся на полуостров Ханко. Попав на недавно выставленное противником минное поле, отряд понес потери. Всего за несколько дней до этого выхода в море штурман «Л-2» поэт Алексей Лебедев писал своей жене:

Переживи внезапный холод,
Полгода замуж не спеши.
А я останусь вечно молод
Там, в тайниках твоей души.
А если сын родится вскоре,
Ему одна стезя и цель,
Ему одна дорога — море,
Моя могила и купель.

Что это? Предчувствие? Случайность? Нет. Вероятнее всего, неистребимая любовь к морю. Даже когда оно грозит непоправимой бедой.

Слышу за своей спиной ликующий голос штурмана Петрова:

— Товарищ командир, лодка имеет ход.

Но я уже и сам почувствовал это: «Л-3» скользит по грунту, обдирая днище, с шумом и треском, ныряя носом на глубину.

— Товарищ командир,— Тревожным голосом докладывает Земин,— силуэт корабля слева.

Час от часу не легче!

— Стоп дизеля! Лево на борт. Все вниз, срочное погружение!

Даю последнюю команду, и едва Дубинский вскакивает на трап, ведущий внутрь лодки, как я уже сижу у него на шее, закрывая люк. Еще несколько секунд, и мы на глубине сорок метров. Над нами проносится сторожевой [234] корабль. Ждем разрывов бомб, но их почему-то нет. Шум винтов затихает, сторожевик ушел. Вовремя мы погрузились.

На полном ходу проходим в сотне метров от места гибели минного заградителя «Л-2». Даю команду:

— Встать. Проходим над подводной лодкой «Сталинец». Смирно! — Минута молчания.

В море памятников погибшим не ставят. Иногда на карте координаты трагедий помечают точкой. Проходя близ этого места, на корабле приспускают флаг.

Спустя много лет после войны я был взволнован одним документом. Вот он:

(...)

«Для отдания воинских почестей героизму, мужеству и самоотверженности моряков-североморцев на местах героических боев определить координаты мест боевой славы...

Широта 69° 31' сев. Долгота 33° 39' вост. Здесь 10 августа 1941 года сторожевой корабль «Туман» дрался с тремя эсминцами противника. «Туман» погиб, не спуская своего боевого флага.

Широта 76° сев. Долгота 91° 31' вост. Здесь 25 августа 1942 года ледокол «Александр Сибиряков» дрался с немецким крейсером «Адмирал Шеер». Ледокол погиб, флага не спустив...

Всем кораблям, проходящим объявленные координаты мест боевой славы, приспускать флаги, подавать звуковые сигналы...»

* * *

И в те страшные для экипажа «Л-3» минуты мы не могли не отдать воинских почестей погибшим воинам, нашим боевым друзьям.

Самым напряженным мгновениям, когда душа и воля человека испытываются на прочность, рано или поздно приходит конец.

Спускаюсь в центральный пост.

Подходит вымученный, усталый боцман:

— Неплохая порция острых эмоций! Для некоторых — и порция страха...

— Но зачем лукавить перед самим собой? Я подумал: «Если бы у меня было время растеряться, то я тоже получил бы эту «порцию» за те десять минут. Нет такого человека, который бы ничего не боялся. Но опасность, [235] которая вас подстерегает, страшна только до того момента, пока она неизвестна. А как только она становится ясной — вы мобилизуете все силы на борьбу с ней. Здесь уже не до переживаний. И вы побеждаете».

...Перед тем как начать форсирование Финского залива, мы получили сообщение командования о новых антенных и донных минах, выставленных противником на меридиане Хельсинки — Порккала-Удд, на Гогландском рубеже и в Нарвском заливе. Нам рекомендовали маршрут севернее Гогланда. Мы должны были с ненадежно работающим гирокомпасом попасть в узкий проход шириной не более мили. Почти год тому назад «Л-3» была на позиции у этой узкости и была готова встретить эскадру противника. Как ни заманчив был этот чистый от мин путь, но, получив жестокий урок в те минуты, когда мы сидели на мели (что значит плавать с неисправным компасом!), мы все же решили идти к югу от Гогланда.

К самому опасному месту подошли 8 сентября.

Из радиограммы командования было известно, что неделю назад подводная лодка «Щ-323» подорвалась на донной мине к югу от Гогланда и только благодаря умелым действиям, мужеству и хладнокровию командира, капитана 2 ранга А. Г. Андронова и всего экипажа «щука» все же вернулась на остров Лавенсари.

В эти последние дни похода Сидоров записал в своем дневнике:

«7 сентября

Надводный ход. До 4 часов заряжаемся. Погрузились, легли на грунт, глубина 51 метр... Командир принимает решение, каким курсом идти к Лавенсари. В 12 часов под перископом идем к островку Родшер... в 17 часов проходим у южного Гогланда. В 21 час идем на глубине... под килем 15 метров, проходим под минным полем, готовность № 1, слышно, как трутся минрепы по борту лодки...

8 сентября

Проходим меридиан острова Гогланд на глубине... В 0.45 над нами взорвались две антенные мины. В 2 часа легли на курс 92° к Лавенсари. Пустили регенерацию, в 3 часа объявили готовность № 2. Команда обедает, идем на глубине 40 метров. В 10 часов легли на грунт у острова Лавенсари. В 17 часов провел заседание партбюро, приняли в кандидаты партии Луганского, [236] Тимошенко и Жеведя. В 20 часов всплыли. Нас встретили два катера МО. Немного прошли вперед и снова легли на грунт... Всплыли в 22 часа. Нас встретили два тральщика. Дали ход и пошли к пирсу.

9 сентября

В 1.30 подошли к пирсу. При швартовке к пирсу намотали трос на правый винт. До 5 часов работали по очистке винта. Опускались в приборе ИСМ (индивидуальная спасательная маска).

Вальцев снял всего один оборот троса вокруг винта. После Вальцева делал попытку спуститься Миронов. Опустился Мочалин. Как он говорит, швартов размотал, но его закусило между винтом и дейдвудом. Вытянуть удалось с помощью кормового шпиля. В 18 часов командир лодки собрал личный состав в первом отсеке, рассказал о последнем этапе перехода Лавенсари — Кронштадт... В 22 часа дали надводный ход и пошли в сопровождении тральщиков и катеров в Кронштадт».

Треклятый трос! Только его нам и не хватало... Может быть, какой-нибудь корабль, в спешке отходя от пирса, где глубина всего пять метров, утерял стальной трос и мы при подходе зацепили его себе на винт? Да так зацепили, что всю ночь провозились и с трудом от него избавились благодаря смелому и находчивому Мочалину. Второй раз за короткое время он выручал наш корабль из беды.

Кем он был до службы на флоте? Короткие, сухие анкетные записи: москвич, металлист, метростроевец. Типичный путь комсомольца тридцатых годов.

Служил он в Военно-Морском Флоте, на Балтике, мотористом на подводной лодке.

От ученика до главстаршины группы мотористов — длинный и крутой путь, каждая ступенька которого давалась нелегко. Но разве существуют иные, легкие пути к ратному мастерству и подвигу? Для меня Мочалин — олицетворение моряка. Со способностью к самоотречению, с готовностью всегда прийти на помощь и предотвратить беду, если она угрожает товарищам. Сильный, волевой человек.

Широкие плечи и крепко посаженная голова. Умные карие глаза.

Короткое мочалинское «Есть!» звучит не как «Будет сделано», а как «Сделано». Не было случая, чтобы его слова оказались невыполненными. В этом сила Мочалина. Это объясняет выбор, который сделал командир боевой [237] части в июне сорок первого, когда надо было идти исправлять горизонтальные рули в открытом море.

— Пойдете со мной? — спросил тогда Крастелев.

— Есть идти в цистерну!

— Готовьтесь.

— Есть!

Когда привод был исправлен, Крастелев сказал:

— Если бы на войне все так бесстрашно и быстро работали, как вы.

— Есть так работать! — ответил Мочалин.

Это «Есть!» прозвучало и сейчас, на Лавенсари, когда ни Вальцев, ни Миронов ничего не могли сделать со стометровым стальным тросом, намотавшимся на винт. Лишиться винта и идти в Кронштадт 60 миль под одной машиной — на это решиться мы не могли.

Возня с тросом длилась всю ночь и не дала нам возможности зарядить батарею, а за трое суток подводного перехода она сильно разрядилась. Люди устали от непрерывного кислородного голодания, нервного напряжения, которому подвергались в течение месяца — каждый день, час, минуту. Ведь за время этого похода мы прошли почти полторы тысячи миль под водой. 78 раз пересекали линии минных заграждений, на пяти из них подрывались, вражеские корабли сбросили на наши головы более 200 глубинных бомб. И все же «всем смертям назло» мы вернулись в родной Кронштадт, увеличив свой счет потопленных транспортов и кораблей противника с трех до двенадцати.

И вот она — последняя запись Сидорова о немыслимом том походе:

«10 сентября

В 5.00 пришли на Большой Кронштадтский рейд, стали на якорь. В 6.00 снялись с якоря и пошли к пирсу в Купеческую гавань. В 6.30 подошли к пирсу. Нас встретили члены Военного совета Краснознаменного Балтийского флота и председатель Ленгорисполкома. На пирсе больше 500 человек...»

Итак, мы в Кронштадте.

Поданы сходни. Мой короткий рапорт командующему флотом вице-адмиралу В. Ф. Трибуцу. Крепкие рукопожатия. По русскому обычаю он обнимает и целует меня, вслед за ним я в объятиях Петра Сергеевича Попкова.

Члены Военного совета переходят с пирса на подводную лодку. Адмирал Трибуц здоровается с выстроенным на верхней палубе личным составом, затем поднимается на [238] мостик и обращается к экипажу и собравшимся с короткой речью.

Потом нам преподносят традиционных — по счету потопленных судов — поросят. Командир береговой базы Эдуард Михайлович Чернов шутливо жалуется комфлоту на подводников, которые скоро разорят его свиноферму.

Экипаж сходит на берег, и со всех сторон тянутся к нам руки друзей... [239]

Дальше