«Щуки» в Тихом океане

Первые советские подводные лодки на Дальнем Востоке, сборка которых началась на берегу Золотого Рога в 1933 году, не были самыми первыми русскими подлодками, появившимися в Тихом океане.

Из литературы, из лекций в Подводных классах мне было известно о лодках, которые переправлялись на Дальний Восток из Петербурга и Либавы в начале века. Во время русско-японской войны во Владивостоке базировалось свыше десятка небольших подводных лодок, весьма несовершенных по сравнению с теми, которые Россия имела на Балтийском или Черном море несколько лет спустя. Часть этих лодок принимала ограниченное участие в боевых действиях: они несли дозор, а две или три из них выходили в атаку на японские миноносцы.

Но найти кого-либо из моряков с тех лодок нам не удалось. Много позже, в 1968 году, на встрече подводников разных поколений, устроенной под Ленинградом, я познакомился с 80-летним В. М. Грязновым — бывшим боцманом дальневосточной подводной лодки [148] «Форель». И только от него узнал, что экипажи лодок Сибирской военной флотилии жили в тех же казармах, куда решили поселить наши команды. А тогда мы об этом ни от кого не слышали. Никто во Владивостоке не вспоминал дореволюционный подплав, как не вспоминали и броненосцы, некогда стоявшие на рейде Золотого Рога. В отличие от Балтики, где Красный Флот унаследовал от старого и корабли, и кадры моряков, на Дальнем Востоке советские морские силы создавались заново.

В течение ряда лет тут плавали под военным флагом лишь корабли морпогранохраны да немногочисленные гидрографические суда. (...)

Они исходили Японское и Охотское моря вдоль и поперек, плавали и дальше к северу до самого Берингова пролива. Их моряки рассказывали много интересного, подчас необычайного о повадках океана, о тайфунах и циклонах, о дикой красоте безлюдных бухт.

Помню фантастически звучавшую историю о том, как где-то в районе бухты Провидения (дело было в 1924 году, через два года после изгнания интервентов и белых из Владивостока) пограничников встретил, подозрительно косясь на их флаг, обросший детина в царских полицейских погонах. Он еще считал себя местным урядником.

Такого при нас быть уже не могло. Но безлюдье во многих местах дальневосточного побережья, незащищенность морских подступов к нему — все это оставалось.

Между тем японские милитаристы, вторгшиеся год назад в Маньчжурию, все более нагло заявляли претензии и на наши земли. Дальний Восток жил настороженно, в обстановке частых пограничных инцидентов и провокаций. Все, что Советское государство могло и наметило сделать для укрепления своих рубежей на Амуре и в Приморье, приобрело безотлагательную срочность.

Пока строились боевые корабли, Дальневосточное пароходство передавало военным морякам часть своих судов. Старые транспорты превратились в минные заградители, буксиры — в тральщики. Из них формировалась 1-я морская бригада Морских сил Дальнего Востока. С Балтики привезли торпедные катера. Командовал ими Ф. С. Октябрьский, а начальником штаба у него был А. Г. Головко, впоследствии оба — известные адмиралы, командовавшие флотами в Великую Отечественную войну.

Вслед за нашей приехала еще одна группа командиров-балтийцев: [149] штурманы В. А. Касатонов, А. И. Матвеев, инженер-механик Г. В. Дробышев... Прибыли и черноморцы во главе с нашим комбригом Кириллом Осиповичем Осиповым. Он привлекал внимание крупной, ладной фигурой, красивым лицом, горделивой осанкой. Что-то в его манере держаться напоминало старых морских офицеров. Но Осипов, как я потом узнал, служил в царском флоте матросом.

Черноморцу Н. С. Ивановскому предстояло принять третью «щуку» нашего дивизиона. У этого командира была уже богатая боевая биография: прошел с Волжской флотилией весь ее путь от Казани и Нижнего Новгорода до Каспия, воевал с белыми и на Каме, высаживался с десантом в Энзели. А после гражданской войны стал подводником.

С нетерпением поджидали мы краснофлотцев. Первой встретили команду балтийцев. Выгрузившись из теплушки, они построились на железнодорожных путях, и я, всматриваясь в скупо освещенные фонарем лица (состав пришел поздно вечером), с радостью узнавал знакомых. Тут были главные старшины Виктор Дорин и Михаил Поспелов, с которыми мы вместе вводили в строй «L-55». А с главным старшиной Николаем Бакановым я плавал еще на «Коммунаре». Теперь все трое зачислялись в экипаж первой тихоокеанской «щуки».

Старые флоты посылали на Дальний Восток лучших специалистов. С оркестром бы встретить этих славных ребят, торжественно провести по улицам!.. Однако это абсолютно исключалось. Нельзя было афишировать прибытие моряков с других флотов, тем более подводников. Но на бескозырках краснофлотцев золотилась надпись «Бригада подводных лодок БМ». Поздоровавшись с прибывшими, я скрепя сердце отдал первое приказание:

— Ленточки перевернуть наизнанку.

Объяснений не потребовалось, все поняли, зачем это делается. Но выполнили приказание, конечно, без особого энтузиазма — матросская форма сразу как-то потускнела.

Ходить с перевернутыми ленточками или подогнутыми так, чтобы не читалась надпись, пришлось долго. Тихоокеанцам полагались в то время ленточки с надписью «Дальний Восток». Но сразу снабдить ими подводников местные интенданты не смогли: на такое пополнение они не рассчитывали. [150]

...Старинные Мальцевские казармы стояли на спуске к бухте за каменной стеной. В последние годы часть их занимали какие-то гражданские организации, а другие корпуса, как видно, долго пустовали. Об этом свидетельствовали облупленные стены, рамы без стекол, кучи всякого хлама, накопившегося чуть не со времен интервенции.

Словом, освоение берегового жилья началось с аврала. Стеклили окна, мыли стены, лопатили пол, который, раз уж достался матросам, именовался палубой. Во временных печках из железных бочек весело затрещал огонь. Стали в ряд краснофлотские койки. Были они разнокалиберные — и деревянные топчаны, и больничного типа, и разные другие. Зато на всех одинаковые ворсистые одеяла, только что полученные со склада.

— Вроде ничего устроились! — говорил степенный боцман Андреев, показывая мне прибранный кубрик экипажа «Щ-11» (такой номер получила наша первая лодка).

Кубрики все же выглядели не ахти как. Но на помощь пришли жены комсостава. Как-то само собою возникло среди них негласное соревнование — кто больше сделает для благоустройства кубрика «своей» лодки. Особенно постарались жены командиров и сверхсрочников с лодки Заостровцева.

Надо сказать, что и потом, когда быт в дивизионе наладился, наши жены не забывали дорогу в матросские кубрики. Однако шли туда уже не затем, чтобы самим создавать уют, а чтобы поучить краснофлотцев сохранять и поддерживать его.

Прасковья Ивановна, моя жена, стала работать в агитпроме горкома партии, а в бригаде была женоргом, и иногда я просил ее:

— Знаешь, очень нужна в одну команду хорошая инструкторша на большую приборку. Может, пришлешь завтра, а? Только такую, чтоб самого боцмана кое-чему научила!

Наши семьи довольно долго жили под крышей тех же казарм, по соседству с лодочными командами. Виды на получение постоянного жилья оставались довольно неопределенными: свободных квартир в городе не было, новые дома не строились.

Выручили шефы. Как я уже говорил, шефство гражданских организаций над частями флота в те годы нередко [151] включало и материальную помощь. Шефы, появившиеся у дальневосточных подводников в Западно-Сибирском крае, наказали посланной к нам делегации посмотреть, в чем мы нуждаемся. Трудности с жильем не остались незамеченными, хотя никто на них не жаловался. А в это время продавался дом на Алексеевской улице, принадлежавший японскому консульству. И у шефов возникла мысль: сделать нам подарок...

В каждую из шести квартир дома вселились две — три командирские семьи. Нашими с Прасковьей Ивановной соседями стали недавние спутники по вагону — семьи инженеров-механиков Веселовского и Павлова. Над нами поселились Заостровцевы. Всем домом отпраздновали новоселье.

Дальневосточная жизнь каждой группы подводников, прибывшей из Ленинграда или Севастополя, начиналась с короткого собрания. Командир бригады объяснял обстановку:

— Корабли ваши пока на стапелях. Работы еще много, и если заводу не помочь, придется ждать лодок долго. А ждать, сами понимаете, нельзя. Поэтому всем вам надо на какое-то время стать судостроителями.

Моряков распределяли с учетом гражданских и флотских специальностей по рабочим бригадам. Народу на стройплощадке прибавилось. Ввели вторую, а затем и третью смены.

Все жили одним — скорее спустить «щуки» на воду. «Период строительства лодки остался в жизни как что-то совсем особое, чего нельзя забыть»,— писал мне тридцать пять лет спустя тогдашний старшина мотористов Баканов.

За первую лодку отвечал по заводской линии молодой инженер Курышев. Вторую «вел» Терлецкий, известный многим командирам, принимавшим новые подводные корабли в те годы.

Не знаю, имел ли Константин Федорович Терлецкий диплом инженера. Скорее всего, нет. Он окончил в свое время Морской корпус, плавал на лодках разных типов мичманом и благодаря пытливому интересу к их конструктивным особенностям сделался большим знатоком подводной техники. А после революции пошел работать в судостроение, найдя здесь свое призвание.

На стройплощадке Терлецкий был по возрасту старше всех. Но мастера, давно его знавшие,— почти все называли [152] ответственного строителя лодки просто Костей. То и дело слышалось: «Костя сказал», «Костя велел».

Константин Федорович обладал неистощимой работоспособностью. Однако пробивной Курышев все же вырвался вперед, раньше подготовив к спуску на воду свой «объект» (слова «подводная лодка» не произносились даже на производственных летучках).

И вот настал день, когда все, что полагалось установить и смонтировать на «Щ-11» на стапеле, стояло на месте. Корпус, проверенный на герметичность, покрашен суриком, убраны окружавшие лодку строительные леса. Смазаны салом спусковые дорожки...

Спуск — ночью, чтобы не привлекать внимания посторонних глаз. Край стройплощадки освещается небольшими прожекторами. Сняты брезентовые полотнища, закрывавшие стапель со стороны бухты. Подошел портовый буксир, круша ледок, уже сковавший этот тихий уголок.

У стапеля — начальник Морских сил Дальнего Востока М. В. Викторов, член Реввоенсовета МСДВ А. А. Булыжкин, командование бригады. И, конечно, весь наш дивизион — в эту ночь подводникам было не до сна!

Курышев докладывает директору завода С. И. Сергееву:

— Объект к спуску на воду готов. Прошу разрешения на спуск!

Раздаются команды:

— Внимание, приготовиться!.. Руби стропы!

Один из топоров — в руках у меня. Размахнувшись, ударяю что есть силы по натянувшемуся, как струна, тросу. Лодка, словно живая, шевельнулась и заскользила, набирая скорость, по спусковым дорожкам.

— Пошла, братцы, пошла!.. — восторженно кричит кто-то.

В воздух летят шапки, бескозырки, рукавицы. А лодка, грузно плюхнувшись в воду, уже покачивается на растревоженной темной глади.

Вслед за Курышевым и директором завода поднимаюсь на борт нашего первенца. Теперь, когда лодка на плаву, ноги уже совсем иначе, чем на стапеле,— по-настоящему! — ощущают палубу. Открываем задраенный перед спуском рубочный люк, обходим с фонарями отсеки. Что ж, как будто все в порядке!.. [153]

А на берегу, у самой воды, краснофлотцы обнимаются с рабочими. Зазвучала любимая песня:

«И на Ти-хом о-ке-а-не свой за-кон-чи-ли по-ход!..»

С этой песней подводники ехали на Дальний Восток, не расстаются с нею и тут, привыкли считать, что она — как бы и про них. Но вот сейчас, должно быть, показалось, что в песне еще не все сказано, и чей-то звонкий голос вносит поправку:

— Не закончили на океане, а начинаем!

И снова объятия, радостные возгласы, счастливый смех.

* * *

Но до океана, до походов было пока далеко. Буксир отвел лодку к заводскому причалу в другом районе бухты. Недели через две рядом со «Щ-11» встала спущенная на воду «Щ-12». Сбоку поставили несколько барж с мачтообразными стойками, на которые натянули маскирующий лодки брезент.

На лодках предстояло установить еще много механизмов, а все смонтированное раньше отрегулировать, наладить, испытать. Между тем экипажам пора было всерьез заняться изучением наших «щук» — для всех незнакомых и значительно более сложных по устройству, чем «барсы». Однако не могло быть и речи о том, чтобы выключить моряков из дальнейшего производственного процесса.

Решили распределить время так: работе — день, учебе — вечер. Ввели жесткий, уплотненный распорядок.

Вернутся люди с заводского причала в казарму, поужинают, чуть-чуть отдохнут, и уже появляется в кубрике инженер-механик «Щ-11» Владимир Владимирович Филиппов с рулоном схем и чертежей.

Как заведено у подводников, устройство лодки изучалось и по чертежам, и в натуре. Каждый член экипажа должен был все на корабле ощупать собственными руками, зарисовать расположение всех цистерн, все изгибы водяных, воздушных и прочих магистралей, зрительно запомнить место любого кингстона, клапана. Увлекались этим так, что готовы были хоть всю ночь ползать по отсекам, выясняя, что к чему в корабельном хозяйстве.

Иногда, видя, как утомлены люди, хотя и стараются не показать этого, я объявлял:

— Сегодня учебу кончим досрочно. И немедленно [154] спать! Боцману считать всех арестованными при кубрике до утра.

Шутка ведь тоже способна снять частицу усталости.

В дивизионе я был командиром и комиссаром. На лодках эти должности уже не совмещались, и на каждую из четырех «щук» назначили военкома. На «Щ-11» им стал Василий Осипович Филиппов, однофамилец инженера-механика, мобилизованный на флот парторганизацией Путиловского (ныне Кировского) завода.

Василий Осипович был типичным рабочим-большевиком, сформировавшимся в первые послеоктябрьские годы. Он твердо знал, что партия может в любой момент поручить ему любое дело и он обязан с ним справиться. Простой и скромный, бесконечно далекий от того, чтобы искать в службе какую-либо личную выгоду, Филиппов меньше всего интересовался такими вещами, как, например, повышение в должности, и прослужил на лодке много лет (впоследствии он был секретарем парткомиссии Кронштадтской крепости).

Комиссар «Щ-11» не любил излишней официальности в отношениях, не в его правилах было также опекать или в чем-то подменять партийного секретаря, комсорга. Но Филиппов удивительно тонко чувствовал, когда ему необходимо самому заняться каким-нибудь членом экипажа. Причем умел и вразумить и предостеречь кого следует без специальных вызовов к себе, поговорив о серьезном будто невзначай и порой в самом неожиданном месте.

Бывало, делится потом:

— Припек я нынче этого парня... Думаю, теперь все понял.

— Когда же ты успел, Василий Осипович, с ним потолковать?

— Да в курилке. Никого там больше не было, не мешали...

Доходить до души и сердца каждого важно было не только потому, что совмещение работы и учебы требовало от всех огромного напряжения сил. Следовало помнить и об обстановке за стенами казарм — совсем не такой, как в Ленинграде.

В 1932 году страна отметила 15-летие Октября. Но из Приморья лишь десять лет назад выгнали интервентов и белых, и эта разница в сроках утверждения нового строя давала о себе знать. [155]

Мы застали Владивосток каким-то двуликим: наше, советское, соседствовало здесь с наследием азиатского порта далекой российской окраины, где в те годы осело немало всякой грязи и дряни. Город не успел еще очиститься от трущоб. В частных парикмахерских посетителям запросто предлагали контрабандные наркотики. Случались нападения на патрули и часовых. Было достаточно оснований полагать, что во Владивостоке действуют не только уголовные элементы, но и шпионы, агенты империалистических разведок.

Все это заставляло быть начеку, добиваться, чтобы бдительность, настороженность вошли у людей в привычку.

Месяцы ударной работы и учебы спаяли личный состав. Краснофлотцы и старшины с разных морей знакомились в обстановке, когда они быстро могли по-настоящему узнать друг друга, приобрести ту уверенность в товарище, которая так нужна в море, но иногда появляется лишь после того, как люди долго вместе послужат. Убежден, что уже тогда, во время достройки первых лодок, закладывались основы тех признанных успехов в боевой подготовке, которых достигли подводники Тихого океана в недалеком будущем.

К весне лодки дивизиона, особенно две первые, имели экипажи, сплоченные настолько, насколько это вообще возможно на кораблях, еще не начавших плавать.

* * *

Стоит закрыть глаза, и опять вижу береговой кубрик нашей «Щ-11»...

Койки моряков одной специальности — по соседству. Вот уголок торпедистов. Старшиной группы у них балтиец Константин Рычков. Это веселый, улыбчивый человек, который, правда, может и вспылить, но уж никакие служебные неприятности на подчиненных не переложит — считает, что они касаются только его. А горячий темперамент старшины как бы уравновешивается неизменным спокойствием его ближайшего помощника — командира отделения Петра Третьякова, тоже приехавшего с Балтики, а вообще потомственного моряка из Архангельска.

Рычков с Третьяковым усердно обучали молодых торпедистов — застенчивого деревенского паренька Михаила Липилина и москвича Александра Вьюгина, рабочего-лакировщика по гражданской специальности. Что оба [156] отлично освоят торпедное дело, сомневаться не приходилось. А вот угадать, что Вьюгин станет после службы ученым-физиком, было, пожалуй, трудно. Теперь он в Дубне, в институте ядерных исследований.

Кроме торпедиста Петра Третьякова, был в команде еще Николай Третьяков, моторист, кудрявый волжанин из семьи сормовских судостроителей. Кто-кто, а уж он сразу почувствовал себя у стапелей словно дома! С ним, как и со старшиной Бакановым, нередко советовались заводские рабочие, особенно когда устанавливали и регулировали дизели и компрессоры.

Но не каждый краснофлотец имел дело с техникой до военной службы. Другой наш моторист — Николай Пузырев пришел на флот совсем без специальности. На бирже труда (в двадцатые годы в стране еще была безработица) он говорил, что мечтает стать слесарем, а посылали чернорабочим... Однако с Балтики Пузырев приехал на Дальний Восток, уже умея управлять дизелями. Новые, более совершенные двигатели, которые он увидел на «щуке», приводили его в восхищение. Увлеченность машинами определила его жизненный путь, привела потом в научно-исследовательский институт.

А еще увлекался тогда Пузырев боксом. Выступал даже на городских соревнованиях во владивостокском цирке. В дивизионе у него появились ученики, возникла спортивная секция боксеров.

Казалось бы, какие уж там секции! Люди очень уставали, совсем мало оставалось времени после дел совершенно обязательных. Но время на спорт все же выкраивали. И окупалось это с лихвой — прибавлялось сил, бодрости духа.

Когда обжились, возникла идея оборудовать собственный стадион, поскольку готового поблизости не было. Подходящее место нашлось на пустыре. Член Реввоенсовета МСДВ А. А. Булыжкин договорился в горисполкоме о передаче этого пустыря подводникам. В свободные часы там трудилась вся бригада, выходили на субботники и наши друзья — рабочие-судостроители, и весной стадион открыли. Несколько месяцев спустя футбольная команда подводников, возглавляемая старшиной Александром Рожновым со «Щ-11», уже имела лестную репутацию в гарнизоне.

Какие только не открывались таланты! У моториста Гречаного обнаружилось актерское дарование. Сдвинет [157] бескозырку на лоб или на затылок, изменит походку, интонацию — и всем уже ясно, кто будет действующим лицом пародийной сценки, навеянной событиями дня.

— А это что за бухта? — строго спрашивает Гречаный голосом штурмана, тыча пальцем в воображаемую карту.

И отвечает голосом кого-то из рулевых:

— Бухта Извозчиков, товарищ командир!

— Не Извозчик, а Наездник! — В голосе штурмана, отлично переданном, звучит досада.

Все хохочут, узнав эпизод из сегодняшнего занятия.

Выступления Гречаного сделались обязательным номером вечеров художественной самодеятельности. А когда при Доме Красной Армии и Флота создавался ансамбль, пришлось отпустить Гречаного туда.

— Шут его знает, может, в нем новый Черкасов сидит. Так пусть растет! — сказал комиссар Филиппов, когда мы с ним обсуждали этот вопрос.

Теперь Александр Гречаный — киноактер, лауреат Государственной премии.

Новая техника, которой были оснащены «щуки», потребовала существенных коррективов прежней, сложившейся еще в дореволюционное время организации службы на подводных лодках. На «барсах», например, инженер-механик отвечал лишь за двигатели для надводного хода — дизели и систему гребных валов. Корпус же лодки, устройства, обеспечивающие погружение и всплытие, а также электрическое хозяйство, включая аккумуляторную батарею и главные электромонтеры, находились в непосредственном ведении старшего помощника командира. На лодках, погружавшихся не особенно надолго, такое распределение заведовании до поры до времени устраивало. Но на «щуках» представлялось уже неудобным, чтобы подводной энергетикой ведало одно лицо, а надводной — другое. Усложнившейся лодочной технике, все звенья которой тесно связаны и взаимозависимы, нужен был один хозяин. Им и становился по новой организации инженер-механик, превращавшийся фактически в помощника командира корабля по технической части. На него возлагалась ответственность за живучесть и непотопляемость лодки, за систему погружения и всплытия (погружаться или дифферентоваться «на глазок», без инженерных расчетов, как иной раз делали на старых лодках, стало уже немыслимо). В соответствии со [158] всем этим изменилось и место механика по боевому расписанию: теперь оно находилось в центральном посту, рядом с командиром, а не у дизелей, как раньше.

Лодки нашего дивизиона были первыми, на которых проверялась новая организация. И кое-что в ней приходилось на ходу поправлять. Долго спорили, кому целесообразнее быть старшим в каждом из отсеков. Настойчиво искали наилучшие решения и по другим практическим вопросам. В разработке корабельной организационной документации участвовал весь командный состав и многие старшины. Огромный труд вложили во все это наши инженеры — флагманский механик бригады Е. А. Веселовский и командиры электромеханических подразделений лодок, особенно В. В. Филиппов и Г. В. Дробышев (оба стали потом флагманскими инженерами-механиками новых подводных бригад).

Специальная комиссия начала принимать от всего личного состава экзамены по устройству лодки и правилам эксплуатации техники. Каждый член экипажа должен был сдать пять программ. Программы охватывали, применительно к лодкам иного типа, все самое главное, что надо знать и уметь подводнику любой специальности.

Пять программ по освоению «щук», разработанные сперва для нашего дивизиона, были распространены на всю бригаду, а затем и на новые соединения дальневосточного подплава. Нашли применение эти учебные программы и на других флотах.

Экзаменовала комиссия строго. Если кто-нибудь получал тройку, не говоря уже о двойке, сразу назначался срок пересдачи. Мы считали, что знать свой корабль посредственно подводник не имеет права. Четверка же предполагала, в частности, умение по памяти вычертить любую лодочную магистраль при теоретическом экзамене, а при практическом — найти в отсеке любой клапан, произвести все возможные манипуляции и переключения с завязанными глазами.

Находились люди, способные и на большее. На лодке Заостровцева непревзойденным знатоком устройства «щуки» зарекомендовал себя старшина трюмных машинистов Александр Бердников. Однажды он демонстрировал свои познания даже на вечере самодеятельности.

На сцену вынесли классную доску, и ведущий объявил:

— Сейчас трюмный Бердников с завязанными глазами [159] начертит одну из важнейших магистралей подводной лодки. Какую именно — вы сами увидите!

Старшине завязали глаза, подвели к доске. Он ощупал ее, взял мел и начал вслепую чертить схему главной осушительной магистрали со всеми ответвлениями и клапанами. Не прошло и пяти минут, как Бердников, изобразив последний клапан, сорвал с глаз повязку.

Приглашенный на сцену инженер-механик Филиппов внимательно просмотрел чертеж и вывел мелом в углу доски оценку — «пять с плюсом». Придраться действительно было не к чему. Подводники, вскочив с мест, аплодировали товарищу.

Это была не забава, не аттракцион. Подводник, который и с завязанными глазами «видит» каждый изгиб и клапан переплетающихся в отсеках трубопроводов, не растеряется, если вдруг на самом деле окажется в темноте. А на лодке это всегда возможно.

Передового младшего командира Александра Бердникова знал потом весь флот. Он стал депутатом тихоокеанцев в Верховном Совете СССР первого созыва.

Невозможно переоценить то, что в экипажах лодок было довольно много старшин-сверхсрочников. Это благодаря им, мастерам своего дела, способным быстро воспринять все новое в нем, удалось, не теряя времени — в значительной мере еще до начала плаваний,— подготовить экипажи «щук» к умелому управлению техникой в море. Когда вспоминаешь об этом, хочется сказать: «Спасибо тебе, старшина!»

* * *

Пробное погружение первой «щуки» у причала живо напомнило, как три года назад испытывали «L-55». Как и тогда, в центральный пост докладывали по переговорным трубам о состоянии своих отсеков главные старшины Дорин, Поспелов... И тоже кое-где непредвиденно закапало, что-то неожиданно зашуршало. Впрочем, недочеты и упущения сводились к мелочам. Лодка ушла под воду послушно, и уже через несколько минут стало ясно: серьезных претензий к ней нет.

— Поздравляю вас, товарищи, с успешным погружением! — прокричал я по трубам в отсеки. В ответ донеслось из носа и из кормы ликующее «ура!».

В восторженном настроении были и члены экипажа, и находившаяся на борту заводская команда. Погружение [160] — пусть пока у стенки, в гавани — означало, что наша лодка становится подводной не только по названию.

А 29 июня 1933 года она впервые отошла от причала. Начались ходовые испытания...

Еще до этого моим дублером в должности командира «Щ-11» стал Дмитрий Гордеевич Чернов, которому предстояло по окончании испытаний вступить в самостоятельное командование лодкой.

По характеру, манере держаться Чернов представлял как бы противоположность подчеркнуто подтянутого Ивановского — строевая сторона службы была, как говорится, не его стихией. Но скоро я убедился, что Дмитрию Гордеевичу присуща большая внутренняя собранность: за всем уследит, ни с чем не замешкается, хотя как будто и никогда не торопится. Нравилось в Чернове и отношение к людям. Ровный и тактичный со всеми, он не позволял себе сделать замечание даже молодому краснофлотцу при старшем начальнике. А ошибку подчиненного, пока в ней не разобрался, безоговорочно принимал на себя. Когда лодки начали плавать, Чернов показал себя хорошим моряком.

Из базы выходили всегда ночью (наш причал по-прежнему закрывали маскировочные полотнища). Утро заставало лодку где-нибудь в Амурском или Уссурийском заливе. То были прибрежные воды, самый краешек Японского моря, откуда еще далеко до открытого океана. Но и эти плавания постепенно знакомили нас с совершенно новым морским театром, непохожим на Балтику или Черноморье.

Яркие впечатления оставлял почти каждый из ближайших островов. Особенно понравился Аскольд с его врезавшейся в скалы укромной бухточкой. Войдешь в нее — и корабля уже ниоткуда не видно. А со скал можно окинуть глазом такие просторы, что никак на них не наглядишься.

Потом довелось побывать во многих других красивых и интересных местах Дальнего Востока. И чем лучше его узнавали, тем сильнее он очаровывал своим многообразием и необъятностью, каким-то первозданным могуществом природы.

...23 сентября на двух первых подводных лодках поднимали Военно-морской флаг.

На торжество прибыл Реввоенсовет Морских сил Дальнего Востока во главе с М. В. Викторовым. Собрались [161] командиры всех тихоокеанских кораблей, пока еще малочисленных. Команды «щук» построились на палубах. В первый раз на борту находились только их экипажи — рабочие и заводские инженеры, закончившие свое дело, остались на причале.

К кормовым флагштокам встали командиры кораблей, к гюйсштокам — комиссары. А подать команду «Флаг на гюйс поднять!», имевшую в такой день особое значение, выпало мне.

Две лодки на весь флот — не бог весть какая сила. Но это были те первые ласточки, которые хоть и не делают весны, однако многое предвещают.

* * *

Когда две лодки начали боевую подготовку в море, две следующие проходили ходовые испытания. Это ограничивало для меня возможность плавать с Черновым и Заостровцевым. Но если учебные походы не совпадали с испытательными, я обязательно шел с тем или другим.

Особенно тянуло по старой памяти на «Щ-11», успел привыкнуть к ее экипажу, и отрадно было вновь убеждаться, что коллектив, сплотившийся на стройплощадке и в казармах, отлично держится в море.

А море устраивало людям, да и самим лодкам, нешуточную проверку на прочность. С наступлением осени участились штормы, их ярость иной раз трудно было даже сравнивать с тем, что мы знали по Балтике.

Там просто неоткуда было взяться таким водяным валам фантастической высоты, какие тут докатывались из просторов океана даже в прибрежную зону. А ветер, набравший над этими просторами неистовую силу, так насыщал воздух мельчайшей водяной пылью, что казалось, дышишь на мостике густым горько-соленым раствором. И все вокруг ревет, клокочет, свищет...

Верхней вахте приходится привязываться, чтобы не оказаться за бортом. Да и нижняя уже не стоит, а висит на своих постах: если не уцепиться за что-нибудь хотя бы одной рукой, когда «щука» круто, с отчаянным дифферентом, взлетает на гребень волны или проваливается, словно в пропасть, между двумя валами, тебя сразу отбросит в другой конец отсека.

Ну, например, у штурмана Федорова, когда он прокладывает курс за своим столиком в центральном посту, заняты обе руки. На помощь приходит его ближайший [162] сосед по отсеку краснофлотец Борис Корбут. Упершись руками и ногами в переборку, он спиной прижимает штурмана к столику, и тот, обретя таким образом необходимую для точной работы устойчивость, орудует на карте параллельной линейкой и транспортиром. Только иногда попросит: «Чуть полегче, Корбут!» — и его усердный помощник ослабляет нажим.

Молодому штурману приходилось трудно не только физически. Морской театр, совсем новый для нас, был и вообще еще недостаточно изучен. Даже вблизи Владивостока было маловато надежных навигационных ориентиров. Поэтому уточнение места лодки, особенно после шторма, нередко представляло для штурмана Александра Федорова довольно сложную задачу.

А у инженера-механика — свои тревоги: не разнесет ли гребные валы оттого, что при зверской килевой качке винты то и дело крутятся не в воде, а в воздухе? И не сорвутся ли при таком дифференте с фундаментов дизели, не выплеснется ли из батареи электролит?

Кое-кому портила настроение морская болезнь: к такой качке привыкают не вдруг. Но, как правило, укачавшиеся отказывались от подмены, держались из последних сил. В самых трудных походах той осени «потери» — так называл комиссар Филиппов выход людей из строя из-за морской болезни — бывали невелики.

Когда шторм стихал или лодка, получив на это «добро», укрывалась в какой-нибудь защищенной бухте, подводники, еще бледные и малость осунувшиеся, весело вспоминали пережитые передряги. Курильщики радовались, что снова можно спокойно подымить на площадочке у кормовой пушки, уже не захлестываемой свирепой волной.

Большинство курящих баловались папиросами, но их частенько не хватало. А Василий Осипович Филиппов, по старой привычке рабочего человека, употреблял махорку, всегда имея солидный ее запас. Заметив, что курево у других иссякает, комиссар, если погода была тихой, выносил на мостик и пристраивал в известном уже курильщикам месте за тумбой перископа жестяную коробочку со своей «махрой» — угощение для всех желающих. И краснофлотцы блаженно покуривали скрученные из газеты козьи ножки.

Конечно, подводнику лучше быть некурящим. Но раз [163] люди все равно курили, нельзя было не оценить комиссарскую коробочку с махоркой — намаявшиеся моряки отводили около нее душу.

В море частенько ощущалось назойливое внимание чужих глаз. Стоит выйти в нейтральные воды, как поблизости появляются японские «кавасаки». Понимая, что «рыболовов» интересуют сейчас отнюдь не косяки ивасей, мы по возможности меняли курс или погружались, стараясь избегать слишком близких встреч. Но удавалось это не всегда.

Однажды к «Щ-11», внезапно вынырнув из полосы тумана, приблизились два японских миноносца. Погружаться было поздно: это запросто могло кончиться «случайным» таранным ударом по лодке, не успевшей набрать глубину. А в надводном положении от миноносцев не оторвешься: у них большое преимущество в скорости хода. Между тем на японских кораблях, продолжавших сближаться с лодкой, перерезая ее курс, горнисты сыграли боевую тревогу. Матросы там снимали чехлы с орудий и торпедных аппаратов.

На борту «Щ-11» не было в тот раз ни меня, ни кого-либо из командования бригады, и Чернову пришлось принимать решения самостоятельно. Не объявляя тревоги, он приказал минеру Хмельницкому изготовить к бою носовые аппараты, боцману встать к рулевому штурвалу, а всем лишним удалиться с мостика вниз.

Тем временем один из миноносцев развернулся и, сбавив ход, лег на параллельный с лодкой курс в полутора-двух кабельтовых — на расстоянии голосовой связи. С мостика миноносца прокричали в мегафон по-русски:

— Куда идете?

Это была наглость: никто не вправе требовать от иностранного корабля в «ничейных» водах отчета о его намерениях. Но отмалчиваться вряд ли имело смысл. Дмитрий Гордеевич Чернов протянул мегафон комиссару:

— Дипломатия — это, пожалуй, по твоей части, Василий Осипович. Мое дело — бой...

Комиссар Филиппов, не раздумывая, ответил японцам:

— Идем по своему назначению!

— Как долго будете следовать данным курсом? — нахально спросили с миноносца.

— Пока не сочтем нужным его изменить!

— А когда это произойдет? — не унимались японцы.

— Позвольте решить это нам самим! — отчеканил Филиппов, [164] наверное уже с трудом подавляя желание выразиться покрепче.

Пока шла эта словесная дуэль, Чернов не выпускал из поля зрения второй миноносец и, командуя боцману на руль, разворачивал лодку так, чтобы в случае нападения можно было ответить торпедным залпом. Наконец японцы поняли бессмысленность затеянного ими «допроса». А на что-нибудь еще более наглое, очевидно, не решались.

После некоторой паузы с мостика миноносца донеслось:

— Просим передать привет Советскому правительству!

— Спасибо! — невозмутимо ответил комиссар.— Передайте наш привет японскому трудовому народу!

На это ответа не последовало. Бурун, поднявшийся за кормой миноносцев, показал, что их машины резко прибавили обороты. Скоро оба корабля скрылись.

Об этой встрече я узнал сперва из краткой радиограммы командира «Щ-11», а во всех деталях — из его доклада по возвращении в базу. Комиссар Филиппов со своей стороны счел нужным добавить, что Чернов действовал с обычным для него спокойствием и что должную выдержку проявил весь личный состав.

А японцы, видимо, все-таки приняли к сведению, что мы не признаем за ними никаких особых прав в свободных тихоокеанских водах. Продолжая наблюдать за нашими лодками, они больше ни разу не приставали ни с какими вопросами.

* * *

До наступления зимы подняли Военно-морской флаг еще две лодки. Теперь весь 1-й дивизион был в строю.

Кроме выполнения учебных задач «щуки» начали нести дозор на подступах к главной базе флота: обстановка на Дальнем Востоке оставалась напряженной, время от времени поступали сведения о подозрительном сосредоточении военных кораблей в ближайших к нам портах Японии или находившейся под ее властью Кореи. А история свидетельствовала, что японцы любят нападать внезапно — достаточно вспомнить Порт-Артур...

Дозорная лодка крейсеровала ночью в надводном положении, а светлое время суток проводила под водой, контролируя свой район с помощью перископа.

Когда погода свежая, под водой спокойнее — прекращается [165] изнуряющая качка. Но в отсеках быстро накапливается промозглая сырость, влага оседает на холодном металле, и с подволока начинает покапывать. «Видно, крыша у лодки дырявая!» — шутят краснофлотцы.

В ноябре — декабре штормы участились, а сила их порой не поддавалась точному измерению по признакам, к которым привыкли наши моряки на других морях,— те мерки были не для Тихого океана. Крен и дифферент яростно раскачиваемой волнами лодки зачастую превышали величины, на которые рассчитана шкала приборов.

На «Щ-12» однажды сорвало стальную дверь ограждения рубки. Лодка укрылась в бухте, защищенной от ветра сопками. Навстречу ей вышел катерок сухопутных пограничников, и с него запросили в мегафон, старательно выговаривая каждое слово:

— ко-му при-над-ле-жит ко-рабль?

Распознать это им было и в самом деле нелегко: вместе с дверью рубки волны унесли и флагшток с флагом.

В море становилось все студенее, на мостике ледяной ветер пробирал до костей. Да и внизу не очень-то согреешься, особенно в центральном посту, под люком, или у всасывающих холодный воздух дизелей. В отсеках все в ватниках, в шапках. Вахта у подводников малоподвижная, и краснофлотцы придумывают себе гимнастику, помогающую, не сходя с места, разогнать кровь. Кок держит наготове горячий чай. Подогревается и полагающееся в походе виноградное вино. Лодочный фельдшер «Щ-12» — добродушный круглолицый крепыш Федор Пуськов — разносит его по отсекам в чайнике, оделяя каждого строго по норме.

Но главное средство против холода, как и против штормов,— общая молодость, общая уверенность, что все, что выдержит лодка, выдержат и люди.

Иногда мы вспоминали: а на Балтике уже давно не плавают... В те годы Советский Союз имел выход лишь к восточному краю Финского залива. Зимой море, по которому можно плавать, отстояло от наших портов на полторы-две сотни миль — там проходила кромка льда. Для подводников зима означала стоянку, неторопливый ремонт механизмов, размеренную учебу, содержательный досуг в условиях большого города. Плавания возобновлялись лишь в мае. [166]

Здесь, на Дальнем Востоке, тоже сковывались льдом бухты и даже целые заливы. Однако свободное от льда море всегда близко. И это был вопрос не только физической, но и политической, военной географии: враг и зимой мог подойти к нашим берегам. А артиллерийские батареи стояли еще не везде, где они нужны, надводных кораблей было пока мало, торпедным катерам плавать зимой не под силу... Словом, о том, чтобы лодки зимовали у причалов, вряд ли кто-нибудь мог помышлять. Я не помню никаких споров насчет того, будем или не будем мы плавать в зимние месяцы. Все понимали — плавать надо.

Флотское командование заблаговременно перевело наши «щуки» из Золотого Рога в другую бухту, которая обычно не покрывалась крепким льдом. Нам выделили плавучую базу «Саратов» — бывший лесовоз, придали дивизиону небольшой ледокол.

Было установлено непрерывное наблюдение за состоянием льда. Около полудня в этом районе почти всегда менял направление ветер. Если поломать образовавшийся в бухте лед, значительную часть его уносило в море. Так и стали делать. Когда ледокол выполнял другие задания, в бухте крошил лед «Саратов». Мы радовались: сделали свою бухту «незамерзающей»!

«Щуки» всегда стояли носом внутрь бухты, кормой к ее горлу — по строго соблюдаемому правилу «держать винты на чистой воде». Это обеспечивало постоянную готовность выйти в море.

Но в январе морозы ударили сильнее, и возникли осложнения уже не в бухте, а за ее пределами.

В очередной поход дивизион ушел без меня: я простудился и остался на «Саратове». Встречаю возвращающиеся «щуки» — и едва их узнаю.

Случалось и раньше, что они приходили покрытые ледяным панцирем. Но такого еще не бывало — не лодки, а какие-то айсберги! Привычные очертания рубок исчезли, вместе с палубными пушками в бесформенных ледяных глыбах. Только над люком нечто вроде проруби, откуда выглядывают командир и вахтенный сигнальщик. Антенны и леера сплошь обросли толстым льдом и не оборвались лишь потому, что их подпирали образовавшиеся на палубе причудливые «сталагмиты»...

Доклады командиров сводились к тому, что плавать стало невозможно: лодки, по их словам, перестали быть [167] подводными — обмерзая, теряли способность погружаться.

Выслушав вместе со мною командиров и отпустив их, комбриг Осипов мрачно сказал:

— Что ж, готовьте рапорт о том, что лодки типа «Щ» для зимнего плавания при низких температурах оказались непригодными...

За время службы под началом Кирилла Осиповича я привык относиться к нему с большим уважением. Но сейчас никак не мог с ним согласиться: делать такой вывод было рано.

— Тогда пойдем вместе к командующему, пусть он решает,— сказал комбриг.

М. В. Викторов принял нас. Он был уже в курсе дела, и разговор оказался очень коротким.

— Так, значит, не хотите писать рапорт о том, что «щуки» неспособны плавать в зимних условиях? — спросил командующий, обращаясь ко мне.— Почему же не хотите?

Тон был строгий, но в глубине глаз Михаила Владимировича светились задорные искорки.

Я доложил, что не считаю себя вправе утверждать то, в чем не убедился лично. И закончил заранее продуманной просьбой:

— Разрешите, товарищ командующий, выйти в море на одной из лодок дивизиона на десять суток.

— Выход разрешаю,— ответил Викторов, словно только этого и ждал.

Идти я решил на «Щ-11» — с Черновым. Пока готовили лодку к плаванию, ночные морозы достигли двадцати пяти градусов. Старожилы говорили, что такие холода в районе весьма редки.

Из своей бухты мы выбрались без осложнений. Но залив оказался забитым движущимся льдом. Ветер прессовал его, заполняя последние разводья, а местами уже громоздил льдину на льдину. Через несколько часов пришлось застопорить дизели. Лодка оказалась в ледовом дрейфе.

Сдвигаемые свирепым ветром, льдины наползали на корпус, поднимаясь все выше. Вдоль одного борта возник прямо-таки ледовый вал — чуть не до мостика... А внутри покрывались инеем подволок отсеков, магистрали, приборные доски. Доложили, что замерзает вода в питьевых бачках. [168]

Но главная беда заключалась в том, что мы не могли освободиться из ледового плена. Дальнейшее сжатие льда создавало угрозу бортовым цистернам. И ветер, как назло, не ослабевал, не менял направления.

Около полуночи мы с Черновым и комиссаром лодки Филипповым обсудили создавшееся положение. На имя командующего была отправлена радиограмма с просьбой прислать ледокол. Ставя на бланке подпись, я сознавал: расписываюсь в том, что взятую на себя задачу выполнить не смог. В сущности, мы и не приступили к ее выполнению, встретившись с трудностями уже иного рода, чем те, о которых докладывали командиры после прошлого выхода.

Остаток ночи провели, тревожно прислушиваясь к скрежету льда у бортов, к тяжелым стонам принимавшего его натиск корпуса лодки. Еще никогда я не слышал, чтобы так стонала — прямо как живое существо — корабельная сталь.

Рассвет не принес облегчения: ветер не стихал, лед продолжал тороситься.

Однако ближе к полудню направление ветра все же переменилось. И лед начал двигаться в обратную сторону, к открытому морю. Среди льдин появились промоины, разводья, лодка постепенно высвобождалась из сжимавших ее тисков. Наконец мы могли запустить дизели. Нет, капитулировать перед стихией было рано!

Тем временем вдали показался ледокол. Сигнальщику было приказано передать прожектором: «В помощи не нуждаюсь». Расстояние между ледоколом и лодкой стало увеличиваться — мы легли на свой прежний курс. Убедившись, что лодка на ходу, ледокол повернул обратно.

Как потом я узнал, «спасательную экспедицию» возглавил по приказанию командующего флагманский штурман МСДВ Я. Я. Лапушкин. Получилось, конечно, неловко. Но еще задолго до того как ледокол мог вернуться, в базу, на столе у Викторова должна была лежать наша радиограмма:

«Нахожусь на чистой воде. Лодка и механизмы в исправности. Самочувствие личного состава хорошее. Продолжаю выполнение поставленной Вами задачи...»

Надстройки «щуки», окатываемые волной, быстро обмерзали, но это казалось уже не столь страшным, как сжимавшие ее недавно торосы. На очереди было погружение. [169] Лишь бы уйти под воду — там намерзший лед растает!

Однако не тут-то было: под воду лодка не пошла... И это несмотря на то, что корпус обледенел не так уж сильно.

В чем же дело? Оказалось, ледяные «пробки» закупорили вентиляцию балластных цистерн, не выпускают оттуда воздух и не дают заполниться цистернам.

Послали в надстройку краснофлотцев с кувалдами. После того как они оббили лед вокруг клапанов, погружение состоялось. Но это было средство лишь на крайний случай — уход под воду слишком усложнялся и затягивался.

Чернов предложил держать лодку не в крейсерском, а в позиционном положении, то есть все время иметь заполненными часть балластных цистерн. Это годилось не для всякой погоды и ограничивало надводную скорость, однако все же могло служить временным выходом.

И плавание продолжалось. Мы призвали экипаж внимательно следить за поведением механизмов, вникать в существо каждой замеченной ненормальности, доискиваться, как ее устранить.

Поход «Щ-11», чуть было не кончившийся бесславным возвращением с ледоколом в первые же сутки, конечно, не решил всех возникших проблем. Но, придя в свой срок в базу, мы испытывали уверенность, что решить их общими усилиями можно. И писать рапорт о непригодности «щук» для зимнего плавания не пришлось ни мне, ни кому-либо другому.

Сбор рационализаторских предложений, объявленный в море на «Щ-11», распространился на весь дивизион. Их поступало множество после каждого нового похода: одни касались ухода за техникой, другие — организации службы, третьи — быта команды в плавании.

В бригаде был создан рационализаторский совет с участием флагманских специалистов штаба. Подключилась к этой работе и заводская «группа гарантийного ремонта». Возглавлявший ее инженер Гомберг вообще очень внимательно следил за тем, как ведут себя первые вошедшие в строй «щуки», и немало сделал для устранения отдельных технических недостатков лодок. (Недавно я нашел полуистлевший листок бумаги с приказом по 1-му дивизиону о награждении инженера Гомберга кожаным костюмом подводника за активную помощь в совершенствовании боевых кораблей.) Все ценное, что [170] поддавалось немедленному осуществлению, старались претворять в жизнь безотлагательно.

Что-то новое появилось в обиходе у подводников каждой специальности — и технические приспособления, и приемы работы. Торпедисты, например, обзавелись электрическими грелками особой конструкции, предотвращавшими замерзание воды в аппаратах. Постепенно произошли существенные перемены и в той области, которая на языке конструкторов именуется условиями обитаемости корабля.

Настал день — это было на исходе все той же зимы,— когда на одном из совещаний командного состава дивизиона я смог сказать:

— Итак, жду, кто первым доложит, что в походе команда спала раздевшись, на простынях!

Кое у кого сделались большие глаза: такого, мол, еще никогда не требовали. Но я знал, что в дивизионе есть лодка, где к этому близки.

На «Щ-12», у Заостровцева, его старпом Египко и механик Павлов переделали систему вентиляции так, чтобы в отсек, где отдыхает личный состав, перегонялся теплый воздух от моторов. На этой лодке и произошло маленькое чудо: в зимнем походе подводники легли спать как дома — раздевшись до нательного белья, на койки, застланные чистыми простынями.

Плавания зимы 1933/34 года обогатили нас знанием многих особенностей нового морского театра. Командиры обменивались приобретаемым опытом и плавали все увереннее. А практика походов продолжала подсказывать то одному, то другому что-нибудь новое.

Ни перед кем из нас не вставала прежде такая, например, задача, как плавание подо льдом. Здесь же, в условиях, когда лед местами очень крепок, но занимает не слишком большие пространства, сам собою возникал вопрос: а не выгоднее ли «поднырнуть»?

Одним из первых попробовал это сделать в феврале 1934 года опять-таки Заостровцев. Чтобы передать его непосредственные впечатления, привожу отрывок из присланных мне Алексеем Тимофеевичем воспоминаний:

«...После непродолжительной стоянки в полынье погрузились, произвели дифферентовку и, опустив перископ, ушли на глубину порядка 30 метров, приняв решение проскочить полосу льда в подводном положении. Считали, [171] что риска тут нет. На горизонте виднелась темная вода с белыми верхушками волн.

Оба электромотора работали «малый вперед». В полуопущенный зенитный перископ был отчетливо виден над нами светло-зеленый лед с сероватыми зазубринами. В отражаемом льдом свете хорошо просматривались носовая и кормовая надстройки. Потом появились блики солнечных лучей — лед над лодкой был уже не сплошной. И, наконец, я различил движение волн.

Всплыли на чистой воде. Позади ослепительно блестело ледяное поле».

Успешно проводили свои «щуки» под ледовыми полями также Чернов, Ивановский. Теперь никого не удивишь тем, что советские подводные атомоходы могут, погрузившись где-то у кромки полярных льдов, всплыть хоть на Северном полюсе. Но тогда подледное плавание было делом совершенно новым. Насколько мне известно, никто в мире не плавал подо льдом до начала 1934 года, когда это осуществили лодки 1-го дивизиона 2-й морской бригады МСДВ.

А шесть лет спустя, во время финской кампании, подводная лодка А. М. Коняева прошла подо льдами Ботнического залива уже десятки миль. Вот какое развитие получил у балтийцев скромный опыт тихоокеанцев середины тридцатых годов.

* * *

«Щуки», теперь уже отошедшие в прошлое, заняли почетное место в боевой истории советского флота.

Через несколько лет после того, как они начали осваиваться на Дальнем Востоке, лодки этого типа стали плавать в гораздо более суровых условиях Заполярья и весьма успешно там воевали.

Пусть потребовалось кое-что изменить, переделать в первоначальном оборудовании лодок, но в основе своей они оказались отличными. Так что подводники, которым довелось испытывать и вводить в строй головные корабли этого типа, вправе гордиться, что они вместе с судостроителями дали «щукам» путевку в жизнь, в большое плавание.