Глава восьмая.

Мой не последний бой

Если раньше, мечтая о том, чем мы займемся «после войны», мы и сами не очень верили в реальность своих планов, ибо до этого «после» еще надо было дожить, то теперь мечты становились явью, и выражались [343] они чаще всего одним словом — «домой». К матери, жене, детям, мирному труду. Разговоры только и велись вокруг демобилизации. Мы же, профессиональные военные, гадали о предстоящих назначениях, радовались возможности выписать на новое место службы семьи.

В этой обстановке как-то совсем позабылись сборы в Ярославле, когда мы гадали над незнакомыми географическими картами. Так шли дни за днями, и вдруг на одном из совещаний, на которое были приглашены лишь начальник штаба А. А. Дуборг, начальник политотдела П. Г. Подмосковнов, заместитель по тылу И. Г. Кузнецов и я, командир бригады ознакомил нас с приказом ГВИУ, гласившим о выводе 13-й штурмовой инженерно-саперной бригады из оперативного подчинения 2-го Белорусского фронта и о передислокации по железной дороге в новый пункт назначения.

— Что бы это значило? — спросил Подмосковнов.

— Давайте не строить никаких догадок, — сказал Гурьев. — Прошу не забывать, что мы боевая воинская часть и расформированию пока не подлежим.

«Наверное, путь наш лежит на Дальний Восток», — с грустью думал я, возвращаясь с совещания. Верить в это, откровенно говоря, не хотелось. И в то же время я уже строил планы, как бы между двумя войнами повидаться с семьей. «Если поедем через Москву, отпрошусь хотя бы на сутки, потом догоню».

* * *

«До-го-ню, до-го-ню» — размеренно стучали колеса вагонов. Никто не знал, куда мы едем. На тормозных площадках дежурили часовые, платформы с техникой щетинились стволами пулеметов, возле раскрытых дверей теплушек постоянно находились автоматчики. Предостережения эти были тогда совсем не лишними. Польские леса еще кишели бандами местных националистов всех мастей и оттенков, способными на любые пакости.

Тем не менее Польшу проехали благополучно. Миновали границу. Полковник Гурьев назначил меня начальником штабного эшелона. Как и многие другие офицеры, обычно начальники тех или иных служб, я обосновался в своей штабной крытой трехтонке, установленной на одной из платформ. Это было довольно удобно, так как автомобиль имел все необходимое для работы и отдыха.

Пожалуй, только теперь, дорогой, в полной мере осознавалось, [344] какие громадные разрушения принесла нам война. На всем пути следования не попалось ни одной мало-мальски уцелевшей станции! По обеим сторонам железнодорожного полотна валялись обгоревшие остовы вагонов, тут и там торчали голые печные трубы, напоминавшие о когда-то стоявших здесь деревнях, груды обломков и битого кирпича высились там, где были школы, больницы, фабрики и заводы. Казалось, сюда уже никогда не вернутся люди.

А в теплушках шла обычная армейская жизнь: радовались теплу, солнцу, победе, возвращению домой. В разговорах только и слышалось: Москва, Москва... Все были уверены, что она и явится конечным пунктом нашего марша. Там бригаду расформируют, и все отправятся по домам. Это настроение захватило даже нас, и полковник Подмосковнов иногда чуть ли не с отчаянием говорил:

— Может, еще все обойдется? Как бы мне не хотелось разочаровывать людей. Раньше все было понятно: политработа в пути направлялась на обеспечение боевых задач на новом месте. Теперь же — только политинформация. И люди поверили в демобилизацию. Ждут, побыстрее бы в Москву...

Москву с нетерпением ждал и я — туда уже возвратилась из эвакуации семья. Но столицу мы миновали окольными путями через Могилев, Рославль, Тулу, а оттуда наш эшелон направлялся на Ряжск.

По мере того как оставались позади Ряжск и Пенза, Волга и Урал, все более тускнели надежды на так ожидаемую демобилизацию, встречу с близкими и родными. И хотя официального заявления о вступлении СССР в войну против Японии еще не было, солдатский телеграф понес эту весть по сотням идущим на восток эшелонам. Нельзя сказать, чтобы она обрадовала наших воинов, но в целом люди правильно восприняли решение навсегда покончить с постоянной угрозой нашим дальневосточным границам.

Из теплушек, разгоняя тоску, полетела песня:

После выгрузки на станции Чойбалсан со дня на день ожидали правительственного сообщения об объявлении войны Японии и начале боевых действий. Стрелковые и танковые части, выгружавшиеся здесь же, не задерживаясь, [345] направлялись в сторону монголо-китайской границы, проходившей примерно километрах в ста от Чойбалсана. Наконец 8 августа Советский Союз объявил войну Японии. Этому предшествовал целый ряд весьма серьезных событий. Как известно, в апреле 1941 г. был подписан советско-японский пакт о нейтралитете. Япония, занятая войной на Тихом океане и здорово в свое время напуганная итогами Халхин-Гола, хотя и дурно, но в целом этот пакт выполняла, что дало возможность советскому командованию, не без опаски, конечно, в самые критические минуты войны усиливать за счет дальневосточных дивизий Действующую армию. Однако наша страна, естественно, не могла смириться ни с «японским нарывом» на Дальнем Востоке, ни с территориальными потерями тех русских земель, которые в результате позорного мира в 1905 г., не без помощи США, отошли к Японии. И если в Тегеране И. В. Сталин устно обещал союзникам оказать помощь в войне против милитаристской Японии после разгрома гитлеровской Германии, то на конференции в Ялте это было закреплено соответствующими договоренностями. Давая понять, что мы всерьез готовы к выполнению принятых обязательств, Советское правительство 5 апреля 1945 г. денонсировало советско-японский пакт о нейтралитете, что в то время могло создать для нас весьма рискованную ситуацию на Востоке, учитывая, что основные силы армии находились далеко на Западе.

Переброска советских войск на предстоящий театр военных действий началась уже в мае. В общей сложности к 8 августа удалось перевезти свыше 400 тысяч человек, 7137 орудий и минометов, 2119 танков и САУ.

Из передислоцированных и имевшихся на Дальнем Востоке войск создали три фронта: Забайкальский под командованием Маршала Советского Союза Р. Я. Малиновского, 1-й Дальневосточный, которым командовал Маршал Советского Союза К. А. Мерецков, и 2-й Дальневосточный во главе с генералом армии М. А. Пуркаевым. Получился весьма увесистый кулак — свыше полутора миллионов человек, отлично для того времени вооруженных.

Нашей бригаде предстояло обеспечивать действия 6-й гвардейской танковой и 39-й общевойсковой армий, входивших в состав Забайкальского фронта.

И вот час настал: в ночь на 9 августа передовые отряды перешли границу и развернули стремительное наступление. [346] На рассвете вперед двинулись главные силы. Преодолевая безводные степи и горные хребты Большого Хингана, они разгромили калганскую, солуньскую и хайларскую группировки противника и вышли на подступы к важнейшим промышленным и административным центрам Маньчжурии.

Штаб нашей бригады получил приказание разместиться в китайском городке Халун-Аршане вместе о другими резервными частями и подразделениями. Но туда еще надо было добраться!

Жара, пыль, безводье, жгучее дыхание недалекой пустыни Гоби — как все это напомнило мне лето 1942 года и наш нелегкий переход по калмыцким степям! Под палящими лучами безжалостного солнца, поднимая тучи пыли, почти без дорог, если не считать дорогами пути перегона скота, двигались колонны наших войск в общем направлении на Чанчунь и Шэньян (Мукден).

Мельчайшая, словно просеянная через сито, пыль проникала в легкие, вызывая надрывный кашель. От пыли все становилось однообразно серым, начиная о одежды и обуви и кончая лицами. Только глаза да зубы выделялись белизной на этом сером фоне.

Обозные лошади тоже приобретали серый цвет, и уже невозможно было определить их истинную масть.

С раннего утра и до позднего вечера все живое изнывало от зноя и жажды. Воды по пути движения войск почти не было, и чтобы обеспечить ею наступающие части, пришлось немало потрудиться инженерно-саперным подразделениям. Еще до прибытия с запада основной массы войск Забайкальского фронта для обеспечения их водой было выделено 5 инженерных батальонов и рота полевого водоснабжения. Они развернули работы в районах предстоящей выгрузки войск, на маршрутах выдвижения и в районах сосредоточения.

Когда прибыли с запада три армии, инженерные части и соединения фронтового подчинения, мероприятия по водообеспечению приняли еще более широкий размах. Из каждой штурмовой или инженерно-саперной бригады, в том числе и из нашей 13-й, выделялись специальные подразделения для водоснабжения. В частях создавались нештатные команды водоснабжения. В результате удалось почти полностью удовлетворить потребность фронта в воде. И все же экономия воды имела огромное значение. Воду выдавали и людям и животным не более трех раз в сутки, причем строго нормированными порциями. [347] Пользоваться водой на марше из собственной фляги солдату мог разрешить лишь командир взвода, да и то при особых обстоятельствах. Довольно часто с людьми и животными случались тепловые удары.

Прославленный герой Сталинграда, Герой Советского Союза генерал-полковник И. И. Людников, командующий 39-й армией Забайкальского фронта, так писал впоследствии в своих воспоминаниях об этих днях: «...солнце жгло нещадно. Температура днем достигала тридцати пяти градусов. Врачи встревожились: есть случаи тепловых ударов. Воды мало. Дорог каждый глоток живительной влаги. Солдат знал: чем чаще хвататься за флягу, тем сильнее жажда. Солдат терпел. А вот машины не выдерживали — в радиаторах бурлил кипяток...»

Жара, пыль и жажда — вот что, пожалуй, запомнилось больше всего о нашем продвижении от Чойбалсана к монгольскому поселку Тамцаг-Булаг, состоявшему из двух десятков глинобитных одноэтажных домиков да монгольских юрт.

Правда, от неприятельской авиации войсковые колонны прикрывали крупнокалиберные пулеметы и скорострельные пушки, находившиеся в боевой готовности, но за все время марша из них не произвели ни единого выстрела: даже японские воздушные разведчики не появлялись в сером от зноя небе. Отдохнув в Тамцаг-Булаге, двинулись на восток, к Халхин-Голу. На наших картах здесь уже не значилось никаких дорог, хотя примерно на полпути к границе чернела маленькая точка с надписью «Улан-Цирик», что значило «Красный Солдат».

Этот поселок состоял всего из нескольких зданий, бараков и землянок. Здесь размещались штаб дивизии и ее тыловые подразделения, а полки постоянно находились на боевых позициях вблизи границы. Офицеры с семьями жили в бараках и землянках. Русские женщины, загорелые дочерна босоногие ребятишки, подобие огородиков возле землянок, обычные гарнизонные дела и заботы — как-то не ожидали мы все это встретить здесь, за сотни километров от Родины, в непривычных для русского человека условиях.

— Знаешь, Фомин, — сказал мне Дуборг, когда мы покидали Улан-Цирик, — я бы этим женщинам — каждой по ордену. — Подумав, он добавил: — И не только этим, а всем нашим матерям, сестрам, женам. Как ни крути, а войну на своих плечах они вынесли.

Через Халхин-Гол переправились по понтонному мосту, [348] уже наведенному нашими понтонерами. Река не очень широкая, но быстрая, вода прозрачная. На ее восточном берегу громоздились полузасыпанные песком, в хаотическом беспорядке подбитые наши танки, орудия, автомашины — еще из того, из 1939 года. Без всякой команды колонна остановилась. Все молча сняли головные уборы. Слава вам, герои тех далеких дней, слава вам, воины, сложившие свои головы за свободу братской Монголии!..

Надо сказать, что в полосе Забайкальского фронта, протяженность которого была 2300 километров, непосредственно у границы противник не имел крупных сил и подготовленной обороны, за исключенном, пожалуй, Халун-Аршанского, Чжалайнор-Маньчжурского и Хайларского укрепленных районов. Основная группировка Квантунской армии сосредоточивалась в районах Мукдена, Чанчуня и Улан-Хото.

В итоге шестидневного наступления советские и монгольские войска нанесли Квантунской армии серьезное поражение, разгромив вражеские войска в 16-ти укрепленных районах. Далее других фронтов — на 250–400 километров — продвинулся Забайкальский фронт.

15 августа войска Забайкальского фронта своими главными силами вели бои на Маньчжурской равнине, 6-я гвардейская танковая армия силами 5-го гвардейского танкового и 9-го гвардейского механизированного корпусов развивала наступление на Шэньян, а ее 7-й механизированный корпус двигался на Чанчунь, войска 39-й армии, с которыми тоже взаимодействовали подразделения нашей бригады, сосредоточивались в районе Ванъемяо.

Несмотря на серьезные трудности, части 5-го гвардейского танкового корпуса 20 августа вступили в Шэньян, где накануне был высажен воздушный десант, а части 39-й армии развивала наступление на Чанчунь вдоль железной дороги.

Официально Квантунская армия капитулировала 18 августа, однако на многих участках японские фанатики продолжали сопротивление и для захвата важных объектов, городов, пунктов, баз наше командование широко применяло подвижные отряды и воздушные десанты. Территория Маньчжурии была освобождена лишь к концу августа.

Учитывая, что 39-я армия не вела затяжных боев, изменились задачи и наших подразделений. В условиях [349] бездорожья и начавшихся дождей они в прямом смысле слова толкали пехоту вперед: исправляли дороги и мосты, устраивали объезды, настилали лежневки, а чаще всего под дружное солдатское «А ну, взяли!» выволакивали из грязи застрявшие автомашины и орудия.

Наша штабная колонна с моторазведротой и некоторыми другими подразделениями батальона двигалась следом за наступавшими частями к Халун-Аршану.

Халун-Аршанский укрепрайон располагался в западном предгорье центральной части Большого Хингана и должен был прикрывать развертывание соединений Квантунской армии в случае ее вторжения в восточные районы Монгольской Народной Республики с последующим ударом по приграничным районам нашего Забайкалья.

При оборонительном же характере операций Квантунской армии укрепрайон прикрывал важные горные проходы Большого Хингана и выходы через них к китайским городам Халун-Аршан и Солунь. По своей боевой вместимости он был рассчитан на гарнизон в одну-полторы дивизии. Его протяженность по фронту составляла около сорока, а в глубину пять-шесть километров. Он был разделен на отдельные тактические участки, соответствовавшие по размерам примерно нашим батальонным узлам обороны. Большинство боевых сооружений состояли из монолитного железобетона, хотя все же к числу долговременных я бы их, пожалуй, не отнес. Они могли противостоять не более чем одному-двум прямым попаданиям снарядов 76-миллиметровых орудий и одному попаданию авиабомбы калибром не более ста килограммов. Деревоземляных боевых сооружений в укрепрайоне было мало, но землянок и убежищ достаточно. Хозяйственные постройки — наземного типа и полностью деревянные. Они походили больше на времянки, чем на постоянные сооружения.

Огневая система укрепрайона обеспечивала многослойность ружейно-пулеметного огня по переднему краю из глубины обороны и с флангов. Артиллерийские позиции располагались во вторых эшелонах стрелковых частей и могли обстреливать подходы к переднему краю обороны и усиливать ружейно-пулеметный огонь. Укрепрайон был достаточно хорошо подготовлен к круговой обороне, хотя возможность длительного боя в таких условиях вызывала сомнение из-за полного отсутствия хорошо защищенных и емких хранилищ боеприпасов. [350]

Траншей, и ходов сообщения здесь было сравнительно мало, и по всему чувствовалось, что их начали готовить лишь в последнее время. И вообще бросались в глаза тут и там начатые, но неоконченные сооружения. Заинтересовало нас и другое — отсутствие искусственных противотанковых препятствий. Видимо, противник был абсолютно уверен, что танки через Большой Хинган не пройдут. Стационарного вооружения в боевых сооружениях тоже не было. По всей вероятности, предполагалось, что в нужное время УР займут полевые войска со своим табельным оружием. В общем, укрепрайон мог бы стать для нас крепким орешком. Полагаю, что эта вероятность учитывалась нашим командованием.

Части 39-й армии и танкисты 6-й гвардейской танковой армии в результате хорошо продуманных и четко проведенных маневров обошли Халун-Аршанский укрепрайон и вынудили японцев оставить его без боя.

Маньчжурия оказалась удивительной страной. Проходя по улицам маньчжурских городов, особенно расположенных на КВЖД, разглядывая магазинные вывески и рекламные объявления, написанные или китайскими иероглифами, или по-русски, но по дореволюционным правилам правописания и с терминологией тех времен, я испытывал ощущение, что здесь остановилось время, что каким-то чудом оказался в прошлом веке, на одной из улиц уездного или, в лучшем случае, губернского городка старой России.

Правда, сейчас витрины пустовали, зато ключом била жизнь на базарах. В людском потоке на городских улицах русская речь перемешивалась с китайской скороговоркой, в которую иногда вклинивались английские и французские фразы. Здесь продавалось все что душе угодно, начиная от зажигалок и носков японской машинной вязки и кончая оружием и наркотиками под видом японских сигарет «Императорские».

Купля-продажа сопровождалась отчаянным торгом. Разноязычность покупателя и продавца при этом не играла никакой роли. Когда они сходились и приступали к делу, первоначальная цена писалась продавцом-китайцем пальцем на песке. Покупатель носком своего сапога стирал эту надпись и также пальцем писал свою цену. Так продолжалось, пока стороны не достигали согласия. А вокруг обязательно собиралась толпа зевак, которые, словно болельщики на футбольном матче, криками подбадривали торгующихся. После успешного завершения [351] сделки они поочередно пожимали руки продавцу и покупателю, благодаря их за доставленное удовольствие.

Базар — единственное место, где мы могли потратить свою «валюту» — китайские юани, которыми нам в Маньчжурии в те дни выплачивали денежное содержание. Причем курс юаня по отношению к нашему рублю был так низок, что деньги мы получали буквально мешками. В глазах китайцев по этой причине мы выглядели, вероятно, миллионерами, ибо дневной заработок рикши или кули в то время не превышал десятка юаней.

Однажды дела службы привели меня с одним из офицеров штаба бригады, капитаном И. С. Царевым, однофамильцем командира моторазведроты, погибшего в Карелии при обороне штаба бригады, в Харбин, древнюю столицу Маньчжурии. Ее архитектурный облик носил много черт русских городов, но в целом контраст между Европой и Азией ощущался резче. Например, рядом уживались дореволюционные русские извозчичьи пролетки, с их хозяевами на облучках в одеянии тех же времен, с китайскими рикшами, часто соревновавшимися в скорости между собой на городских улицах, но не ради спортивного интереса, а в конкурентной борьбе за пассажиров. Непривычно смотрелись, особенно в этой компании, и легковые автомобили диковинных форм: к примеру, «форд» начала века — с газогенераторной колонкой сбоку и добрым запасом дров в багажнике!

Если шикарные магазины смотрели на улицы пустыми глазницами витрин, то вовсю торговали мелкие лавчонки, любезно принимали гостей бесчисленные трактирчики, кафе, рестораны и ресторанчики. И всюду — русские лица, русская речь! В перворазрядных ресторанах посетителей обслуживали официанты-мужчины, с лицами и манерами патентованных аристократов, в ресторанах рангом пониже и в кафе — миловидные, опрятные и очень вежливые и проворные русские девушки-официантки. Нам разрешалось посещать только рестораны первых разрядов. В этих подавали такие блюда, названия которых мы знали только по книгам. Сервис был на самом высшем уровне.

Ресторанные оркестры исполняли залихватские мотивы времен старых офицерских кутежей и купеческих загулов. Признаться, мы им этого не запрещали. Но с неменьшим удовольствием исполнялись и советские песни [352] вроде «Синего платочка», «Катюши». Вот когда накатывали острые приступы тоски по дому!

Откуда в Маньчжурии, в частности в Харбине, появилось так много русских? Очевидно, одни строили КВЖД да так и остались при ней, другие, напуганные революцией, бежали сюда, третьи перевели в Китай свои капиталы, четвертые, ярые белогвардейцы, как могли вредили отсюда своей бывшей родине... В общем, русские в Харбине были равные, и встречи с ними — неодинаковые. Хотелось бы рассказать об одной из них, так сказать, типичной.

...Закончив служебные дела, мы с Царевым решили пообедать. Хотелось отдохнуть, и как по щучьему велению на тихой улочке оказался маленький ресторанчик с весьма привлекающим названием «Уют». Сели за свободный столик в уголке. Тотчас подошел, вернее, подбе» жал изящной трусцой полноватый элегантный мужчина в черном костюме и белой сорочке с «бабочкой». Это оказался сам хозяин.

— Чего желают господа офицеры?

В памяти тотчас всплыло нечто похожее, только другая обстановка и голос — женский, с прибалтийским акцентом.

Конечно же довоенная Эстония, наше первое знакомство с буржуазным сервисом!

А хозяин, смутившись из-за «господ», а выговорить «товарищи» у него язык просто не поворачивался, заворковал:

— Водочки желаете? Есть чуринская «Слезинка» и «Жемчужина». Маленький графинчик по вашему усмотрению.

Чудак, он, видимо, не догадывался, что мы не только вкуса этой водки не знали, названий-то таких никогда не слышали. Мы заказали весьма скромный обед. В ожидании рассматривали зал. Вдруг Царев зашептал:

— Не оборачивайтесь назад, Алексей Иванович... За вашей спиной сидит мужчина, который пил пиво, когда мы вошли, и теперь все время смотрит в нашу сторону... Даю руку на отсечение, что он ужасно хочет перебраться за наш столик.

— Только этого нам и не хватало. Обязательно заведет разговор о политике. Беляк, вероятно, какой-нибудь...

— Возможно. Но нам от него не отделаться. Если он сядет за наш столик, то у, нас с вами будет только два [353] выхода из положения: или попросить его убраться к черту, или проявить вежливость и терпеливо перенести его присутствие.

Мы уже заканчивали обед и маленькими глоточками потягивали кофе, когда человек, о котором шла речь, действительно подошел к нам. Царев незаметно мне подмигнул.

— Простите за бестактность, но я не мог пересилить в себе желание поговорить с соотечественниками. Перезвонов, Сергей Аркадьевич, — старомодно поклонился он.

Следовало представиться и нам, но, переглянувшись о Царевым, мы этого делать не стали: зачем ему знать наши фамилии? А называться вымышленными именами не хотелось.

Вместо этого я, как старший по званию, пригласил Перезвонова сесть.

— Хотите кофе? — спросил я его.

— О, не беспокойтесь! Разрешите мне услужить вам. Ведь вы, в некотором роде, гости... — И он смутился.

Царев недобро усмехнулся:

— А такие, как вы, уж тут за хозяев орудуют? Хозяева в этой стране, по-моему, все же китайцы.

— Простите, я, может быть, не так выразился. Великодушно простите. Просто мне хотелось угостить вас от чистого сердца. Вы, наверное, думаете, что я отъявленный белогвардеец? Я преподаватель одной из русских гимназий. Вырос в Харбине, но тем не менее своей родиной считаю Россию. Здесь много прошивает таких, как я. Да не только в Харбине, а по всей Маньчжурии. Мои родители еще до революции перебрались сюда, на КВЖД.

— А что вы преподаете в гимназии? — спросил успокоившийся Царев.

— Географию.

— А географию России вы преподносите своим ученикам с большевиками или без них? — вновь спросил его Царев.

— Видите ли, Урал всегда был Уралом, а Волга — Волгой. Надеюсь, их-то еще не переименовали? — кольнул, не удержавшись, и он нас. — Однако за правдивое описание советского строя можно было оказаться в местной полиции, отведать там бамбуковых палок и навсегда потерять работу. А то и вообще угодить в японскую [354] контрразведку, из которой никто и никогда не возвращался. А я не герой, а простой смертный.

Действительно, чего придираться к человеку?

— Скажите, а как вообще здесь жили русские? Как они воспринимали войну СССР с фашистской Германией? — задал я нейтральный вопрос.

— В двух словах не рассказать. Но если не принимать во внимание тех русских, кто так или иначе связан с Советским Союзом работой на КВЖД или в других его представительствах, то остальных можно приближенно поделить на две группы: проживавших в Маньчжурии еще до того, когда произошла революция в России, и эмигрантов, прибежавших сюда от этой самой революции. Если первая часть русских жила с настроением «посмотрим, что у большевиков получится», то эмигранты в основном были настроены к вам враждебно. Особенно белое офицерство и особенно после прихода японцев. Последние охотно пользовались их услугами.

— Не все же они были одинаковые, — перебил его Царев.

— Конечно нет. Много офицеров, особенно в младших чинах, видя, что Советская Россия развивается в крепнет, постепенно отошли от антисоветской деятельности и занялись гражданскими делами, чтобы заработать на жизнь. Другие разъехались по белу свету. Остались на антисоветских позициях лишь те, кто слишком много потерял от революции или слишком много натворил во время гражданской войны. В японцах они видели силу, которая поможет им вернуться в Россию.

— На белом коне? — усмехнулся Царев.

— Вполне вероятно, — серьезно ответил собеседник.

— Ну, и как они относились к нападению на нас Германии? — спросил я.

— Знаете, что я вам посоветую? Зайдите лучше в русскую библиотеку в Харбине и попросите там подшивки белоэмигрантских газет за 1941–1945 годы. Вы там найдете больше, чем я вам расскажу. Когда ваши войска отступали, эмигрантские газеты захлебывались от восхваления немцев. Когда же вы начали наступать, те же газетки начали ругать бездарных немецких генералов и восхвалять русского солдата. Поверите ли, газеты требовали во всех православных церквах отслужить молебны за победу русских воинов над супостатом, да японцы запретили. [355]

Перезвонов как-то невесело улыбнулся, помолчал и задал осторожный вопрос:

— А как вы думаете, прошлых белогвардейцев будут судить советские суды?

— Вот уж чего не знаем, того не знаем, — засмеялся я. — Кто виноват, вроде атамана Семенова, конечно, надо наказать. Но вы, видимо, знаете, что Президиум Верховного Совета СССР разрешил всем бывшим белоэмигрантам, кто этого пожелает, переехать на жительство в СССР. Так что прошлое может быть забыто, если оно не запятнано кровавыми злодеяниями.

Беседовали мы долго. Было интересно и нам, и ему. К концу беседы наш учитель географии предложил:

— Хотите, я вас познакомлю с самыми настоящими, теперь уже бывшими, конечно, русскими аристократами? Я вхож в одну графскую семью, с которой вам, на мой взгляд, будет интересно познакомиться, а им, надеюсь, с вами.

— Простите, — холодно сказал Царев, — мы с майором антиквариатом не увлекаемся, тем более что у нас в Союзе графы тоже еще не перевелись. А некоторые даже в большом почете.

— Как это?

— А очень просто: у нас чтут графа Льва Толстого. Большой популярностью пользуются произведения графа Алексея Толстого. Мы с уважением относимся к революционеру князю Кропоткину, хоть и не разделяем его анархического учения. Их фамилиями и именами в Москве названы улицы и переулки. Правда, без титула «граф».

— Да, да! Я как-то об этом забыл. Виноват. Разрешите последний вопрос: может ли мой сын, закончивший в этом году полный курс местной гимназии, рассчитывать на поступление в Московский или Ленинградский университет? Ведь разрешили же теперь переезд в СССР русским, проживавшим в Маньчжурии?

Тогда мы удивились этому вопросу и посоветовали обратиться в компетентные органы, а теперь вот я думаю: как далеко смотрел этот человек, и очень жаль, если его сын не попал учиться в Москву.

* * *

Зима в Маньчжурии в 1945 году легла довольно рано: уже в конце октября снег покрыл землю и ударили морозы, чувствительные даже для нас, северян. Весьма холодными установились отношения у нас и с местными [356] органами китайской гоминьдановской администрации. Правительство Чан Кайши, тесно связанное политическими, экономическими и военными интересами с правящими кругами США, естественно, не собиралось дружить с Советским Союзом, тем более если учесть, что присутствие в Маньчжурии советских войск резко активизировало революционную борьбу трудящихся. Население Маньчжурии встретило нашу армию доброжелательно, а если говорить о трудовом китайском народе, то с восторгом. Мне запомнился один плакат в китайской деревушке, натянутый поперек улицы и привязанный веревками к деревьям. На полотнище из красной материи, сшитом из нескольких кусков, белыми буквами, похожими на китайские иероглифы, было написано: «Красна армиа ура ура китайска дома!!!» Сколько неподдельной искренности и сердечной теплоты содержали эти корявые слова! Да, китайский народ хотел, чтобы Красная Армия помогла ему избавиться и от ненавистных захватчиков, и от собственных эксплуататоров и провести в стране демократические преобразования с установлением подлинно народной власти.

В Северо-Восточном Китае на конференциях народных представителей избирались исполнительные органы местной власти во главе с коммунистами и демократическими деятелями — активными участниками борьбы с японскими захватчиками.

Но в ряде городов продолжали действовать и местные органы гоминьдановского правительства, опиравшиеся на полицию и реакционные антикоммунистические организации, пытавшиеся всеми силами подавить революционные процессы. И в этом состояло своеобразие политической обстановки тех лет в Маньчжурии, с которой нельзя было не считаться советскому командованию.

Гоминьдановские власти начали охоту за коммунистами. Не решаясь на открытые репрессии против своего народа и явную конфронтацию с советскими войсками, они прибегали ко всякого рода провокациям и выстрелам из-за угла: помогали бандгруппам создавать тайные склады оружия, боеприпасов и снаряжения, натравливали их не только на рабочих-активистов, но и на советских воинов, в основном на офицеров. Естественно, подобное положение долго продолжаться не могло.

Штаб нашей бригады размещался в то время в Чанчуне, где обосновался и штаб Забайкальского фронта, реорганизованный вскоре в штаб Забайкальского военного [357] округа, который возглавлял Маршал Советского Союза Р. Я. Малиновский. Вскоре из достоверных источников стало известно, что китайцами завозится в город оружие и где-то складируется. Для кого, зачем? Явно, что не для хороших целей, и в подобной ситуации возможна угроза штабу фронта. На нашу бригаду возложили несение комендантской службы. Командование поставило задачу — пресечь нелегальный завоз оружия в город, найти и ликвидировать террористов.

Удалось установить, что оружие доставляется лицами, якобы едущими на базар. В повозках под овощами и фруктами провозились винтовки и патроны. Нам пришлось на всех въездах в город установить полевые заставы, а впереди них выдвинуть полевые караулы. В заставы, как правило, выделялось до взвода, а на важных магистралях — и до роты. Полевые караулы не превышали отделения.

На каждой заставе имелась рация, так что связь поддерживалась не только со своим батальоном, но и с дежурным по штабу бригады, а полевые заставы были связаны со своими полевыми караулами телефонами.

Рота разведки получила приказание иметь в постоянной боевой готовности дежурный взвод. Благодаря принятым мерам у террористов, действующих под видом крестьян, удалось изъять свыше тысячи винтовок, десятки пулеметов и даже минометов. Это, естественно, пришлось не по душе чанкайшистам, и на наши заставы и полевые караулы участились вооруженные нападения. Правда, обходилось, как правило, без потерь с нашей стороны, но обстановка, особенно по ночам, создавалась весьма тревожная, а главное, нервозная. Постреляв, китайцы разбегались по переулкам ночного Чанчуня, так что отыскать кого-либо в лабиринтах дворов или в пустовавших домах было совершенно невозможно. Особенно много нападений совершалось на заставу, находившуюся на дороге, ведущей из Чанчуня в Сыпин. Без стычек не обходилась почти ни одна ночь. Пора было принимать надлежащие меры. Начальник политотдела бригады полковник П. Г. Подмосковноев как-то упрекнул меня:

— Плохо действуете. Нас бьют, а кто — не знаем. То ли это гоминьдановцы, то ли хунхузы...

— Нападающие каждый раз уходят как вода сквозь сито, ответил я. — На месте перестрелки обычно не остается ни убитых, ни раненых. [358]

Полковник П. Г. Подмосковнов тем не менее потребовал от нас более активных действий. Не скажу, насколько в целом они были результативны, но одна из акций, в которой мне довелось принять участие и которая едва не окончилась трагически, мне запомнилась очень хорошо.

* * *

Темным и холодным ноябрьским вечером на полевую заставу лейтенанта Кирьянова напала, как обычно, группа неизвестных. Разгорелся бой. Я поднял по тревоге дежурный взвод разведроты, и вскоре мы мчались на грузовике на помощь Кирьянову. Не доезжая метров ста до заставы, выгрузились, взвод развернулся цепью, стараясь охватить заставу полукругом, и двинулся в атаку. Сначала с опаской, потом, не слыша никаких выстрелов, побежали во весь рост.

— Товарищ майор, — на ходу делился со мной своими сомнениями старший сержант Исаев, исполнявший обязанности командира взвода, — что-то уж очень тихо. Либо хунгузы отошли, либо побили всех наших.

— Давай вперед, сейчас разберемся!

Видимо, нас заметила: со стороны заставы послышались голоса:

— Эй, славяне, не вздумайте палить...

А через пять минут лейтенант Кирьянов, у которого из-под шапки белели бинты, докладывал:

— Бандгруппа напала, как всегда, внезапно. Вон из того здания, — указал он на дом, судя по всему, уже давно нежилой, — вдруг открыли винтовочно-пулеметный огонь. Мы ответили огнем. Они попытались нас окружить — не вышло. Мы приготовились к долгому бою, а они вдруг как сквозь землю провалились.

— Видимо, услышали или увидели, что идет машина, — предположил я. — А как обстоят дела у вашего полевого караула?

— К сожалению, телефонная связь прервалась в самом начале боя.

— Не выяснили, почему?

— Не успел, как раз отбивались от хунгузов.

— Тогда давайте сделаем так: вы, Исаев, — старший сержант присутствовал при нашем разговоре, — возьмите человек пять — семь и проверьте полевой пост, а я с автоматчиком пока пройдусь вокруг заставы.

Кирьянов посмотрел на меня недоуменно, но отговаривать не стал: дескать, начальству виднее, что надо делать. [359] Честно говоря, вспоминая потом тот случай, понять не мог, какая нелегкая понесла меня в разведку и с какой целью? Но... бывают же необъяснимые поступки.

За суетой не заметили, как начало светать. Ночь уже отступала. Зато усилился мороз, под ногами весело поскрипывал снежок — и кроме этого ни одного звука не раздавалось в округе. На столь мирном фоне вся эта ночная суматоха показалась вдруг какой-то почти нереальной. Не выдуманной, конечно, но малозначительной. «Стоило ли поднимать взвод по тревоге, — с сомнением думал я, — из-за пустяков. Эти ночные бандиты — вроде комара: до смерти не заест, но и спать толком не даст. А в целом много шума из ничего».

Как-то незаметно свернули мы на другую улицу, и вдруг слышится, что на скрип снега от наших шагов где-то недалеко накладывается другой такой же звук. Мы остановились, прислушались. Да, шаги и голоса. Слов не разобрать, но говорят не по-русски. Может, это и есть та исчезнувшая внезапно бандгруппа, которая только что атаковала пост Кирьянова? А теперь охотится за нами?

— Давай за угол дома, — приказываю солдату, — и приготовь автомат.

Едва успели спрятаться, как в предутреннем тумане показалась группа людей, явно китайцев. Человек семь-восемь. Остановились в замешательстве, о чем-то тихо переговариваются. Я начинаю понимать, что за нами следили, а теперь вдруг нечаянно упустили из виду. Но вот они, посовещавшись, замолчали и, прижимаясь к стене противоположного здания, начали двигаться в нашу сторону. Положение становилось критическим: через минуту-другую мы будем обнаружены.

— Ну-ка, пугни их из автомата, — приказал я своему спутнику, вынимая пистолет. Не торопясь прицелился и выстрелил. В тишине выстрел прозвучал неожиданно громко. На той стороне, то ли от неожиданности, то ли пуля нашла цель, вскрикнули, и в ответ посыпалась такая частая стрельба, будто на нас нападало по меньшей мере около взвода.

— Ну, давай! — Я обернулся к солдату и увидел странную картину: он взводил затвор, нажимал на спуск, но вместо веселой очереди слышалось мягкое шипение, о каким затвор возвращался в свое первоначальное положение. Солдат потихоньку матюгался, но автомат не стрелял. Вот это номер! Парень, не ожидая такого мороза, перестарался со смазкой, и излишки загустели. Ситуация, [360] как теперь бы сказали, складывалась экстремальная: один пистолет против восьми нападавших. Второй выстрел с моей стороны, третий... Интересно, захватил ли запасную обойму?

— Отогревай автомат хоть на брюхе, — приказываю солдату и добавляю, естественно, далеко не дипломатическое выражение. Тут, как говорится, не до протокола. Ага, есть запасная обойма. Чуть отлегло.

— Гранаты есть? — спрашиваю своего незадачливого спутника, совершенно, впрочем, не надеясь на положительный ответ: ведь шли-то вроде как на прогулку.

— Есть, товарищ майор, — отвечает мой провожатый. Голос повеселел: хоть этим-то искупил свою вину.

— Приготовь на всякий случай. Могут броситься в атаку, вот тут граната будет самый раз.

Перезарядил обойму, продолжаю стрелять. Нападающие почему-то активности не проявляют. Боятся? Потом вдруг что-то загомонили, закричали и скопом бросились в ближайший двор. И тут наконец им вдогонку у меня над ухом басовито застрекотал автомат, да так длинно, словно наверстывал долгое молчание. Слышу, еще раздаются выстрелы и уж явно наши, русские, голоса. Это со стороны заставы бегут разведчики. Вот почему так внезапно ретировались бандиты!

— Живы, товарищ майор? — с облегчением в голосе, видя, что мы оба на ногах, спросил, еле переводя дух, Исаев. — А мы слышим — стрельба, да не поймем — где. Вы же пошли вроде в другую сторону... А тут еще какой-то туман... И потом — автомата не слышно. Думаю сначала, если на вас напали, так при вас Федя, он бы шуганул из автомата.

— Твой Федя шуганет, дожидайся от него, — пряча пистолет в кобуру, ответил Исаеву. Конечно, и его, старшего сержанта, надо бы как следует взгреть за оплошность с оружием, но едва я вспомнил недоуменный Федин взгляд, каким он смотрел на «потакающий» затвор, сам невольно улыбаюсь, и все это только что закончившееся ночное происшествие начинает представляться в каком-то юмористическом свете. Вот уж не замечал за собой раньше подобной склонности! Пытаясь напустить на лицо подобающую строгость, все же говорю Исаеву:

— Проверь у своих оружие, не застыла ли смазка...

Поняв, в чем дело, Исаев метнул сердитый взгляд в сторону своего Федора.

— Ладно, потом разберетесь, давай на заставу... [361]

И все же прекрасна жизнь! Война окончилась, ты молод, полон сил и энергии, руки-ноги целы, и тебе кажется, что способен свернуть гору. А эти мелкие стычки с хунгузами — они только бодрят, не позволяют расслабиться, не дают забыть, что ты — военный человек. Военный... Но все же не просто военный, а военный инженер, и не нора ли перестать разрушать, а начать строить. Уж столько разрушили всего — уму непостижимо. И думалось по молодости — все наверстаем, возведем новые заводы и города, на пепелищах сел вновь встанут русские избы, на безлюдных дворах послышатся звонкие ребячьи голоса.

* * *

Учитывая сложность военно-политической обстановки в Маньчжурии, советское командование приняло решение уничтожить те укрепления японцев, которые не были разрушены в ходе наступательных боев.

Нашей бригаде достались Халун-Аршанский укрепленный район и гигантский арсенал на окраине Чанчуня, территория которого, огороженная в несколько рядов колючей проволокой, да еще под током, напоминала концлагерь. Через каждые 100–150 метров по всему периметру и по углам стояли сторожевые вышки с пулеметами.

Арсенал являлся не только хранилищем огромного количества стрелкового и артиллерийского оружия и боеприпасов, но располагал также производственными цехами по ремонту военной техники. Короче говоря, это было солидное военное предприятие, буквально начиненное оружием, боеприпасами, порохом и взрывчаткой. Все это добро японцы не успели, а может, не захотели ни уничтожить, ни вывезти. К тому же содержимое беспрестанно пополнялось: части Квантунской армии одна за другой капитулировали, а их оружие и боеприпасы свозила сюда.

Естественно, арсенал привлекал банды и различных темных людишек, жаждущих заиметь оружие. Не проходило ночи, чтобы на него не совершались нападения. По утрам охрана снимала с проволочных заграждений трупы пораженных током или подстреленных бандитов. Но полностью пресечь попытки проникновения экстремистских элементов на территорию арсенала охрана не могла, а это было чревато самыми серьезными последствиями: случись большой пожар — маленькие уже не раз устраивались различными поджигателями, — и эта гигантская бочка с [362] порохом могла бы снести половину города. Видимо, по этой, а также по ряду других причин командование фронтом решило ликвидировать Чанчуньский арсенал. Выполнение этой задачи поручили нашей бригаде, минно-взрывные работы производил 64-й штурмовой батальон.

Командир батальона гвардии подполковник Б. И. Фотькин объездил все окрестности Чанчуня, пока не нашел подходящее место для подрыва боеприпасов: глубокий заброшенный карьер, к которому ничего не стоило подвести подъездные пути.

По первоначальному плану снаряды и авиационные бомбы крупного калибра намечалось взрывать в глубоких каменных выработках, засыпая свободное пространство вокруг них мелкими снарядами, гранатами, винтовочными патронами. Надеялись, что взрыв большой бомбы вызовет детонацию, и мелочь взорвется сама по себе. Боеприпасы крупного калибра солдаты окрестили «арбузами», а мелкого — «семечками». Еще Гоголь заметил: силен русский человек на меткое словцо. Новая «терминология» быстро прижилась и из фольклора перекочевала в официальные отчеты, телеграммы и сводки. Однако вскоре выяснилось, что «семечки» не желали погибать в компании с «арбузами». Взрыв крупных снарядов или бомб выбрасывал мелочь наружу чаще всего целехонькой. Приходилось ее собирать и снова закладывать в адские горны. Но саперы нашли выход. В снарядах калибром менее ста миллиметров предварительно вывертывались взрыватели. Потом из таких снарядов выкладывался где-нибудь на закрытой площадке стаканоподобный штабель, в котором снаряды лежали открытыми отверстиями для взрывателей к центру штабеля. Внутрь штабеля помещался снаряд или бомба побольше, и производился взрыв. При таком способе «семечки» уже не разлетались по сторонам.

Что касается находившегося в арсенале японского стрелкового оружия, то, помнится, нас поразило отсутствие у них автоматов. Оказалось, что японская пехота была вооружена лишь двумя типами винтовок: системы Арисаки, калибром 6,5 мм, с которыми она воевала против русской армии еще в 1904–1905 годах, и системы «Маузер», имевшей иной калибр. Аналогичное положение было с пулеметами. На вооружении находились ручные и станковые пулеметы разных систем. Например, легкий пулемет был несколько похож на наш «дегтярь», но в его магазин помещалось пять винтовочных обойм с пятью [363] патронами каждая. Почему пулемет заряжался винтовочными обоймами, сказать трудно.

Разнокалиберность японского стрелкового оружия не могла не создавать трудностей в снабжении японской армии боеприпасами, особенно в боевой обстановке. Как нам потом стало известно, не блистали новизной и другие виды японского вооружения. В частях и соединениях Квантунской армии совершенно отсутствовали противотанковые ружья, реактивная артиллерия, мало было крупнокалиберной артиллерии. На вооружении бронетанковых и механизированных войск состояли легкие и средние танки, во всем значительно уступавшие нашим. Устаревшей была и авиация.

Но, несмотря на некоторую техническую отсталость, Квантунская армия оставалась сильным и опасным противником, так как имела ряд преимуществ, которыми не располагали наши вооруженные силы на Дальнем Востоке.

Японцы действовали на хорошо изученном и соответствующим образом подготовленном театре военных действий, опираясь на большое количество укрепленных районов, военных аэродромов и складских баз, построенных заранее. Они имели в своем распоряжении довольно развитую сеть сравнительно коротких по протяженности различных транспортных коммуникаций, позволявших осуществлять быстрое маневрирование живой силой и техникой. Снабжение же наших войск в Маньчжурии происходило в основном из глубинных районов страны по одной-единственной транспортной нитке — Транссибирской железнодорожной магистрали, которая к тому же в своей восточной части с началом боевых действий оказывалась под ударами японской авиации и диверсионных групп.

Японский солдат в бою был стоек до самопожертвования. Безгранично преданный императору, он слепо верил в то, что японский народ превосходит другие и ему свыше предначертано управлять всем миром.

Так что быстрый разгром Квантунской армии — это не следствие ее слабости, а следствие военного искусства наших талантливых полководцев, огромного боевого опыта и патриотизма наших солдат и офицеров, мощи Советской Армии и ВМФ, оснащенных современной техникой. Существенный вклад в разгром Квантунской армии внесли монгольские вооруженные силы. Дружба советского и монгольского народов в эти дни вновь была скреплена совместно пролитой кровью в борьбе с общим врагом. [364]

Приказ штаба Забайкальского военного округа, образовавшегося из Забайкальского фронта, о переводе бригады в Советский Союз поступил спустя некоторое время. Трудно описать радость, с которой мы встретили это долгожданное известие. Наконец-то домой! И даже вагонные колеса стучали весело, отчетливо выговаривая: «До-мой, до-мой!» Вот и граница. Таможенники ограничились тем, что, проходя вдоль состава, лениво спрашивали без всякого выражения, видимо заранее зная, какой может последовать ответ:

— Золото, драгоценности, иностранная валюта, иностранная литература, спирт и водка есть?

— Нет, — дружно неслось из открытых теплушек.

Да, теперь, судя по всему, война для нас окончилась. В вагонах только и разговору, что о демобилизации.

Прибыли в Забайкалье. Однако прошел апрель, наступил май, а приказа о демобилизации все не было. Люди начинали нервничать. Тем более что плохо обстояло о питьевой водой, а с середины мая к тому же начали дуть постоянные, не прекращавшиеся ни днем ни ночью южные горячие ветры, и вскоре от зеленой апрельской травы осталась только жесткая желтая стерня. Стояла невыносимая жара от горячего ветра и палящего солнца. Ветер часто нес мелкую черную пыль, которая проникала в помещения даже через плотно закрытые окна. Ночи не приносили облегчения, и мы поднимались по утрам физически разбитыми и злыми. Днем от зноя укрыться было негде и нечем: во всей округе не росло ни деревца. Но солдат есть солдат. В городке шла размеренная жизнь: боевая подготовка и работа, В выходные дни, мобилизовав весь автотранспорт, мы старались как можно больше людей вывезти на реку Онон.

Совершенно неожиданно пришла директива о расформировании бригады. Тех, кто по возрасту и срокам службы не подлежал демобилизации, направляла на укомплектование других инженерных частей и соединений, а вооружение и боевая техника передавались на склады.

Как же трудно расставаться со своими боевыми товарищами! Но и оставалось-то их, тех, с которыми довелось пройти длинный и трудный путь от Ростова-на-Дону по калмыцким степям, по кавказским предгорьям, ленинградским и карельским болотам, по заполярной тундре, землям Польши, по знойным пустыням Монголии и по воспетым нашими предшественниками сопкам Маньчжурии, очень мало. [365]

Мы прошли через огонь пожаров, через гибель друзей, через муки и смерть — к Великой Победе. Это и нашими трудами, и нашими руками завоевана жизнь и свобода для наших детей и внуков и внуков наших внуков.

Немалый вклад в общую победу над врагом внесли советские инженерные войска, и Родина высоко оценила их героизм и боевое мастерство.

Массовый героизм, высокую организованность и боевую выучку показали целые соединения и части. Шесть инженерных бригад, 190 инженерных, саперных и понтонных батальонов, 5 отдельных рот были удостоены звания гвардейских. За период войны было произведено 773 награждения орденами инженерных, саперных и понтонных частей, многие из них удостоены почетных наименований. Около 100 тысяч воинов были удостоены государственных наград, 650 заслужили звание Героя Советского Союза, из них 224 генерала и офицера, 249 сержантов и старшин. 117 рядовых. Две трети удостоенных этого высокого звания — коммунисты. Среди воинов-Героев — представители более 20 национальностей нашей страны, вставших плечом к плечу против врага в минуту грозной опасности.

Но если бы та война была последней!.. Мы страстно желали этого. Но вскоре оказалось, что еще предстоит долгая и нелегкая борьба за мир и в этой борьбе еще придется участвовать нашему фронтовому поколению.

О новом оружии — атомной бомбе — мы узнали еще во время войны с Японией. Взрывы американских атомных бомб над Хиросимой и Нагасаки офицеры бригады восприняли однозначно:

— Американцы грохнули атомом в Японии, надеясь, что стекла из окон посыплются в Москве, — говорили тогда наши политработники.

Мудрецы утверждают, что всякая уходящая война таит в себе зародыш новой. На этот раз очень уж буйным оказался зародыш.

Тогда же прошел слух, передаваемый шепотом, намеками, с недомолвками, о том, что и у нас идут работы по созданию сверхмощного оружия.

Я, конечно, тогда и предположить не мог, что тайну, хранимую за семью печатями, познаю сам. Не физик, не математик, не химик даже... Мое дело — мосты, дома, дороги, доты, мины, фугасы, в общем, классические атрибуты войны. Но атом — нет, не по мне. Так что строгий подполковник из отдела кадров Военно-инженерного [366] управления Советской Армии, куда я прибыл за новый назначением, удивил меня, спросив без всяких, как говорится, наводящих вопросов:

— Вы, конечно, об американской атомной бомбе слыхали? Так вот, у нас принимаются самые энергичные меры по созданию своей атомной бомбы. И вам предстоит принять в этом деле самое активное участие.

— Но я, простите, не специалист!

Подполковник усмехнулся и сказал:

— Работы для всех хватит. Направляйтесь в распоряжение генерала. — И он назвал фамилию, которая тогда мне ни о чем не говорила, как и город, в который я должен был прибыть.

Тут же оформили документы, вручая которые кадровик заметил:

— Кстати, по имеющимся данным, у американцев всеми делами по изготовлению такой бомбы заправлял военный строитель.

Действительно, как узнал я позже, руководителем так называемого Манхэттенского проекта, объединявшего весь комплекс работ по созданию атомной бомбы, был генерал Л. Гровс — военный инженер-строитель, руководивший в свое время строительством Пентагона. В тот же день я выехал к новому месту службы.

Так перевернулась очередная страница моего житейского календаря, как будто бы и мирная, но насыщенная событиями исключительно военного характера. Впрочем, это тема уже совершенно другой книги...