Сапер ошибается только раз
В начале сентября 1942 года гитлеровские войска, ведя наступление из района Моздока, форсировали Терек и вклинились в нашу оборону более чем на десять километров. Судя по данным разведки, они стремились к Орджоникидзе и Грозному. В результате ожесточенных боев противника удалось остановить. Определенную роль в этом сыграли инженерные войска, которые удачно использовали в горной местности средства заграждения. Широко применялись лесные и каменные завалы, барьеры и баррикады, фугасы-огнеметы, на дорогах — металлические ежи. Мины расходовали в основном для прикрытия танкоопасных направлений.
Обороняя нефтеносные районы Кавказа, инженерные войска нередко, использовали огневые заграждения: узкие и длинные водоемы наполняли нефтью, которую в нужный момент оставалось лишь поджечь. Применялись и валы из плотно уложенной соломы, залитой нефтепродуктами.
Наша бригада получила задачу — создать сеть опорных пунктов севернее станицы Ищерская. Эти места в то время называли Моздокскими степями. Нам предстояло работать на участке протяженностью свыше ста километров, примерно от селения Ачикулак до Ищерской. Следовало создать не сплошную оборонительную линию, а отдельные опорные пункты с круговой системой огня для небольших гарнизонов. Расположенные в редких здесь населенных пунктах, на узлах наиболее важных дорог и на тактически выгодных высотах, они сковывали бы действия подвижных групп противника, с одной стороны, и прикрывали железную дорогу Кизляр — Астрахань — с другой.
Моздокские степи — это бесконечное множество невысоких холмов, покрытых жесткой травянистой растительностью и до того однообразных, что заблудиться в них ничего не стоило. Сколько раз случалось: целый день кружишь на одном месте, будучи вполне уверенным, что идешь в нужном направлении. Только карты и компасы помогали, ибо отличительных ориентиров на местности почти никаких, глазу не за что зацепиться. В ряде случаев приходилось прибегать к помощи проводников: местные жители отлично знали свои буруны, как называли они эти холмы. [254]
Мой участок работ оказался самым северным и начинался километрах в десяти — двенадцати к юго-востоку от поселка Ачикулак, в районе которого происходили частые стычки между нашими кавалерийскими подразделениями и подвижными отрядами противника. Учитывая все это, мне пришлось обзавестись автоматом и верховой лошадью — первой в своей жизни. И трудно сказать, кому больше доставалось: мне или этой спокойной коняге от ее неопытного всадника. Но мало-помалу сработались.
Я уже упоминал, что в этой малонаселенной местности отсутствовала четкая линия фронта и бои велись в основном между подвижными группами. Определенную роль должны были сыграть и отдельные опорные пункты. Однако для их оборудования требовался строительный материал. А где его взять? Местность безлесная, подвозить издалека строительные материалы не на чем; автотранспорт отсутствовал. В этих условиях нам приходилось сооружать оборонительные укрепления, обкладывая их откосы грунтом и всем, что попадало под руки. Работали все, способные держать в руках лопату.
В середине октября пришел приказ выделить в распоряжение командира 4-го гвардейского Кубанского казачьего кавалерийского корпуса генерал-лейтенанта Н. Я. Кириченко два саперных батальона. Приказ, разумеется, выполнили, людей отправили по назначению, хотя мало кто представлял, зачем кавалерии пешие саперы. Дней десять связь с батальонами отсутствовала. Наконец получили донесение от командира одного из батальонов капитана А. А. Генералова. Он сообщил, что его люди частично распределены по казачьим полкам, частично используются в качестве пехоты. Сам Генералов пребывал неподалеку от поселка Нортон, который находился на моем участке работ. Командир бригады подполковник Тряков поручил мне разобраться на месте со случившимся. Батальон я нашел в небольшом, почти полностью разрушенном хуторке, не значившемся даже на крупномасштабной карте.
Вот что выяснилось. По прибытии в корпус капитан, как и положено, представился начальнику штаба. Тот удивился неожиданному пополнению и доложил в свою очередь командиру корпуса.
Генерал Кириченко, внимательно выслушав капитана Генералова, решил:
— Мы бьем врага клинком. Но людей у нас — кот [255] наплакал. Всех, кто умеет ездить верхом, посадим на коней. Остальные пусть воюют в пешем строю.
Он вышел к саперам и спросил:
— Кто из вас желает бить фашистского гада не лопатой, как вы делали это до сих пор, а пулей, штыком и клинком, два шага вперед!
Почти одновременно шагнули все шеренги.
— Молодцы! — похвалил их генерал. — Воевать по-настоящему хотите?
— Хотим! Давно хотим! — пронеслось по рядам.
— Запомните, — продолжал Кириченко, — я силой в бой никого не гоню. Но если вы добровольно вступили в наши славные казачьи ряды, то я и мои казаки хотим проверить, на что вы способны. Вот вам боевая проверка: выбить нынче ночью немцев из Нортона. Справитесь с ней — примут вас казаки в свои ряды как полноправных боевых товарищей. Не справитесь — ковыряйте землю дальше.
Видимо, здорово хотелось саперам переквалифицироваться в удалых казаков: они так яростно бросились в атаку, что фашисты, побросав все, бежали. Легкая победа в первом бою вскружила саперам голову, и вместо того, чтобы основательно закрепиться, они увлеклись сбором трофеев. Гитлеровцы подтянули танки и контратакой восстановили положение. Саперы, не желая мириться с поражением, готовились к реваншу. Капитана Генералова я застал как раз за подготовкой плана контратаки. Он так увлекся своей новой ролью, что, казалось, совсем забыл о своих прямых обязанностях. Реакция Кириченко на лихие действия саперов была неоднозначной. Личному составу батальона он приказал объявить благодарность, а капитана Генералова разнес в пух и прах за то, что не сумел удержать Нортон.
Эта история с обращением саперов в кавалеристов кончилась тем, что приказом штаба фронта батальоны были возвращены в бригаду, но в половинном составе: вся молодежь осталась в казачьих частях.
Вскоре 26-я саперная бригада получила приказ о передислокации в город Буйнакск для переформирования. Вспоминая ее недлинную историю, особенно обстоятельства рождения, нельзя не отметить, что она, как и вся 8-я саперная армия, была создана для сооружения стратегических тыловых оборонительных рубежей, что имело важное значение на первом этапе Великой Отечественной [256] войны. Комплектование всех саперных армий (их сначала было шесть, а к началу 1942 года — десять), а следовательно, и входящих в них подразделений, осуществлялось в первую очередь за счет призванных из запаса военнообязанных строительной специальности в возрасте до 45 лет. То обстоятельство, что тогда наша бригада состояла из более чем двух десятков батальонов с общим количеством личного состава, превышавшим десять тысяч человек, в какой-то степени оправдывалось объемом и характером выполняемых работ. Но и тогда штабу бригады все же трудно было оперативно управлять таким количеством людей и подразделений.
В целях улучшения инженерного обеспечения боевых действий и управления инженерными подразделениями Ставка ВГК в начале октября 1942 года сочла необходимым, используя базу инженерных батальонов, создать инженерно-саперные бригады (ИСБр) РВГК в составе четырех батальонов и инженерно-разведывательной роты. Тогда же было сформировано несколько горных инженерно-саперных бригад (ГИСБр).
В ноябре 1942 года на базе саперных бригад, оставшихся после упразднения саперных армий, начали формировать инженерно-минные бригады РВГК семибатальонного состава. В Закавказье на этой же основе создавались горные инженерно-минные бригады.
Нашу 26-ю саперную бригаду перебросили в Буйнакск для той же цели — на ее базе формировалась 5-я горная минно-инженерная бригада резерва Верховного Главнокомандования в составе семи минно-инженерных батальонов и подразделений обслуживания и управления. В штабе упразднялись должности инженеров-фортификаторов, в связи с чем многие мои боевые товарищи откомандировывались в резерв офицерского состава фронта. Меня назначили помощником начальника оперативного отделения штаба, которое возглавил майор Я. П. Комиссаров. Прибыл новый командир бригады — полковник А. Ф. Визиров. Произошли изменения и среди среднего и младшего командного состава. Что касается бойцов, то новая бригада значительно помолодела, а следовательно, повысилась и ее боеспособность.
В Буйнакске я получил свою первую боевую награду, а на петлицах вместо трех кубарей появилась одна шпала, и теперь стал я именоваться военным инженером 3 ранга, что соответствовало званию капитана. [257]
Несмотря на конец ноября, стояла чудесная погода. Днем мы обходились без шинелей и только к вечеру, когда с гор начинал сбегать холодный ветерок, снова облачались в них. Но отдых на войне — дело кратковременное. Вскоре бригада получила приказ о возвращении в район Грозного.
Видимо, отличная погода, стоявшая в Буйнакске, соблазнила командование воспользоваться кратчайшей дорогой, проходящей в основном по северо-восточным склонам Главного Кавказского хребта. Местные жители уверяли, что по ней могли пройти и автомобили. Но когда? Летом! Осенью в горах было далеко не так уютно, как в Буйнакске, тем более что по пути следования предстояло преодолеть несколько горных перевалов и переправляться через многочисленные реки и речушки. Как-то поведут себя наши заезженные ЗИСы с лысой резиной на осенних горных дорогах?
Неприятности начались на первых же километрах нашего пути. Один только штабной автобус, побывавший летом в донской передряге, лихо катил впереди колонны, а остальные автомобили постепенно отставали. Когда через час пути майор Комиссаров устроил пятнадцатиминутный привал, то за это время к нам подтянулось всего две машины: продовольственная и с комендантским взводом. Другие остались далеко внизу. К концу дня на седле очередного перевала нас неожиданно остановили... пограничники. Кого угодно, только не бойцов в зеленых фуражках ожидали мы встретить в этом горном урочище. Лейтенант, проверив наши документы, посоветовал:
— Рекомендую переночевать у нас. Светлого времени в вашем распоряжении совсем мало. А ночь в горах — не совсем приятное время для путешествий.
— А что, опасно, что ли? — задал кто-то вопрос.
— А в этих местах всегда опасно, — уклончиво ответил лейтенант.
— Ну что же, — согласился Комиссаров, — ночью в незнакомых горах можно действительно свернуть себе шею. Остаемся здесь. Да и остальные машины, может быть, подтянутся за ночь сюда.
Пожевав колбасы с хлебом и запив все это чаем, которым нас угостили пограничники, стали устраиваться на ночлег.
Лейтенанта-пограничника мы пригласили в свой автобус. Разговорились. Выяснилось, что пограничники в [258] тылу — необходимая мера пресечения диверсионных, шпионских и террористических актов, организуемых гитлеровской разведкой.
Навербовав разного отребья, гитлеровцы создали из них небольшие банды, которые по ночам устраивали поджоги аулов, разрушали мосты и переправы, нападали на семьи активистов. Это была обычная фашистская бандитская тактика: деморализовать наш тыл на том направлении, где они ведут наступление. В данном случае — под Грозным.
— Многих выловили, — закончил лейтенант. — Но не всех. Так что вам двигаться надо с определенными предосторожностями.
Ночь прошла без каких-либо событий. Из нас никто не спал: было очень холодно и сыро, а к утру над горами повис такой туман, что в двух шагах ничего не рассмотреть. Часам к трем дня туман поредел, и мы решили ехать дальше. Беспокоило, однако, то, что за все время, проведенное у пограничников, нас не догнала ни одна бригадная машина.
— Куда они запропастились? — волновался Комиссаров. — Ведь ехали все в одном направлении.
— В такой туман и с такой резиной, как на наших машинах, ехать опасно. Где-нибудь отстаиваются, — успокаивал его шофер нашего автобуса.
Подождав еще некоторое время, решили трогаться в путь. Первым — наш штабной автобус, за ним — ЗИС с продовольствием, замыкающей — полуторка с бойцами. Дорога становилась все хуже. Если на первых порах она еще имела хоть какое-то покрытие, то теперь исчезло и само полотно, сплошь изрезанное стекавшими с откосов дождевыми потоками. Ехали медленно и осторожно.
По какому-то необъяснимому случаю, который в обиходе называют законом подлости, в самом узком и опасном месте, где с одной стороны над дорогой нависала вертикальная стена, а с другой пугал невообразимой крутизны склон, у нашего автобуса закапризничал двигатель. Шофер буквально притер его к скале, уступая дорогу следующим автомобилям. Водитель машины с продовольствием, боясь задеть наш автобус, взял слишком много вправо и, уже объехав нас, вдруг забуксовал.
— Не газуй! — кричал ему наш водитель. — Под откос сверзишься!
— Ничего, выскочу! — самоуверенно ответил тот. [259]
Однако машину начало заносить, и она медленно сползала к обрыву. Едва водитель успел выскочить из кабины, как грузовик пошел под откос. Метров десять он прыгал по камням, потом, повалившись на борт, закувыркался дальше, оставляя бочки и мешки с продовольствием. Наткнувшись на большой обломок скалы, он остался лежать на боку, с обломанными бортами, смятой кабиной и изуродованным радиатором. Водитель разбившейся машины, молча постояв несколько секунд на краю обрыва, вздохнул и уселся в кабину следующей машины. Обычно уравновешенный, майор Комиссаров не выдержал:
— Нашкодил — и в кусты, а продукты кому оставим? Ты знаешь, какая цена тому, что по твоей милости развалилось по откосу? Отправляйся вниз и собери все, вплоть до последнего сухаря. Не соберешь — под трибунал. Понял? — И, обращаясь ко всем нам, добавил: — Давайте, товарищи, поможем этому балбесу собрать продукты и что можно погрузим на вторую машину и в автобус. Не пропадать же такому добру.
Более часа мы собирали банки со свиной тушенкой и колбасой, пакеты с «геркулесом» и ржаными сухарями, мешки с крупой и прочие уцелевшие продукты. Пока мы лазали по откосу, а шофер исправлял мотор, прошло часа три. Но мы не теряли еще надежды до темноты выбраться из гор в Терскую долину. А там, по нашим расчетам, до Грозного оставалось не более 40–50 километров. Но расчеты не оправдались. Во-первых, не учли, что придется делать остановки ежечасно на десять — пятнадцать минут для охлаждения двигателей, натужно завывающих на крутых подъемах. Во-вторых, к вечеру начал вновь сгущаться туман, и вскоре свет фар едва просвечивал его на полтора-два метра. Автомобиль с комендантским взводом безнадежно отстал и затерялся. Мы медленно двигались в полном одиночестве и тишине. Ко всему прочему начало темнеть. В наступивших сумерках окружавшая нас белесая среда казалась даже липкой на ощупь. Ехать было практически невозможно. И все же мы ехали. Чтобы не свалиться в пропасть, пришлось мне встать на ступеньку автобуса и, держась за полуоткрытую дверцу, подсказывать шоферу, куда поворачивать руль, так как я видел хотя бы грань, отделявшую дорогу от откоса. А вскоре даже появился ограничительный дорожный парапет, выложенный насухо из плитняка. Видимо, здесь за дорогой кто-то [260] ухаживал. Это говорило о близости населенного пункта. В одном месте мне показалось, что парапет повернул вправо.
— Право руля! — резко скомандовал я шоферу.
Тот крутанул баранку, и автобус, прыгая по камням, устремился под откос.
— Стой! — крикнул я водителю.
Тот резко затормозил, и я не удержался на подножке. Автобус стоял, уткнувшись радиатором в каменную ограду. За оградой послышался неистовый лай собаки. Мои товарищи повыскакивали из автобуса наружу.
— Кажется, приехали, — произнес кто-то насмешливо.
Майор Комиссаров участливо спросил, не разбился ли я, нужна ли мне какая помощь, и, видя, что со мной все более или менее благополучно, отошел. В это время за оградой показалось движущееся пятно света, послышался резкий гортанный голос, и исходивший лаем пес сразу умолк. Вскоре перед нами предстал старик в лохматой папахе и накинутом на плечи полушубке. В руке он держал фонарь.
— Прости, отец. Попали мы сюда нечаянно. Нельзя ли нам провести здесь ночь? — обратился Комиссаров к старику.
— Сам аллах ведет путников в горах, и он же делает их гостями избранного им горца, — сказал старик довольно чисто по-русски и, пригласив нас в дом, пошел вперед, светя перед собой фонарем. Мы последовали за ним. Хозяин привел нас в комнату, лишенную почти всякой мебели. Только вдоль стен тянулись невысокие, но широкие возвышения, на которых чуть ли не до потолка громоздились стопы подушек и ковров. Стульев в комнате не было, и мы расселись на этих возвышениях. Посредине комнаты прямо на полу горела керосиновая лампа. Два окна, расположенные в той же стене, что и входная дверь, завешаны маленькими ковриками. Поэтому мы и не видели снаружи света в доме.
Старик, пригласив нас в комнату, тотчас же вышел через другую дверь. Через некоторое время он возвратился и внес небольших размеров стол на коротких ножках. Вместе с ним вошли две женщины. Лица почти до самых глаз закрыты платками. Они принесли большое блюдо с фруктами и, поставив его на стол, удалились.
Хозяин переставил с пола на стол лампу и пригласил нас отведать принесенного угощения. Блюдо опустело [261] за несколько минут. Фрукты только разожгли аппетит, тем более откуда-то потянуло жареным мясом. Вскоре те же самые женщины принесли большую миску дымящегося плова и несколько лепешек из кукурузной муки. Упрашивать нас не пришлось. Я был не в состоянии съесть все, что мне положили, и вскоре отодвинул миску. Один из моих товарищей сказал вполголоса:
— Нужно есть все до конца, иначе обидишь хозяина... Кто отказывается от угощения, считается плохим джигитом.
Хозяин, услышав разговор, вежливо заметил:
— Зачем так плохо говоришь? Джигит должен быть стройным, как кипарис, и ловким, как барс. А для этого он должен не пить вина и мало кушать барашка. Иначе он станет толстым и ленивым, как свинья.
Все засмеялись.
Когда с пловом было покончено, те же безмолвные женщины убрали стол, расстелили ковры, разложили подушки. Ночлег был готов. Комиссаров машинально достал пачку папирос. По лицу хозяина пробежало облачко недовольства.
— Аллах не любит в доме плохой дым, — произнес он. — Но ты не чтишь аллаха и можешь курить.
Комиссаров смущенно убрал папиросы, однако заметил:
— Турки тоже мусульмане, но им их аллах разрешает курить даже кальян.
— То другой аллах. А наш аллах не любит дыма табака, — не сдавался старик.
Пришлось всем курильщикам выйти на улицу.
Утром мы поднялись рано и стали собираться в дорогу. От вчерашнего тумана не осталось и следа. Солнце еще не взошло, но утренняя заря подкрасила окружающие горы и холмы в нежный розовый цвет. Теперь можно было сориентироваться. Оказывается, мы находились в маленьком аульчике, прилепившемся к склонам горы. И надо было так случиться, что этот аульчик оказался тем самым селением, которое по карте Комиссаров наметил накануне местом нашей ночевки. Уму непостижимо, как нам благодаря чистой случайности удалось не проехать его! Старик хозяин отказался взять деньги за ужин и ночлег. Прощаясь, он предупредил, что дальше ехать нельзя: несколько дней назад неподалеку от их аула дорогу завалил оползень. Этот участок надо объезжать стороной. [262]
Понимая, что нам не найти этого объезда, дед позвал внука:
— Он знает дорогу. Проведет вас и вернется.
Черноглазый живой паренек лет пятнадцати-шестнадцати забрался в автобус и с великим удовольствием уселся рядом с водителем. Дорога, которую он нам показал, была отвратительной, нас бросало со страшной силой, и мы удивлялись, что еще живы. Наконец выбрались на старую трассу. Прощаясь с проводником, которому предстоял обратный путь не менее десяти — двенадцати километров, Яков Петрович предложил ему деньги. Тот отрицательно замотал головой.
Через несколько часов мы прибыли в назначенное место, где вскоре сосредоточилась вся бригада.
Возвратившись под Грозный, наша 5-я горная минно-инженерная бригада влилась в состав 44-й армии. Главной задачей бригады становилось обеспечение инженерными средствами наступления армии. Минно-инженерные батальоны, самостоятельно или будучи приданными пехоте, восстанавливали мосты и дороги, наводили переправы, обезвреживали минные заграждения противника, включая разминирование зданий и сооружений. Последнее было делом нелегким не только в силу своей специфики, но еще и потому, что недоставало специалистов и нам приходилось их обучать на месте в основном методом показа. Оперативным отделением бригады командовал Комиссаров, теперь уже, после унификации воинских званий, инженер-майор. Кроме меня у него в подчинении находились его старший помощник инженер-капитан А. Н. Прохоров, инженеры-капитаны Н. Н. Досталь, К. Н. Лавриненко и техник-чертежник старшина В. В. Сбоев. Положена еще была по штату вольнонаемная машинистка, но эта должность постоянно пустовала, и каждый из нас сам печатал свои документы. Вместе мы собирались довольно редко, не видели друг друга неделями, так как большую часть времени находились в частях в качестве инструкторов, технических руководителей, контролеров. Когда минно-инженерный батальон придавался наступающим стрелковым или танковым частям, мы выезжали вместе с ним помогать в выполнении боевой задачи. Нелегкая это была служба: день и ночь мотались на попутном транспорте по грязным, разбитым дорогам, мокли под злыми осенними дождями, перемешанными со снегом, попадали под бомбежки и артобстрелы, обезвреживали вражеские мины и [263] фугасы, ели что придется и спали где попало. Зато мы отлично знали обстановку в передовых частях, были относительно, как это вообще может быть в армии, свободны в принятии тех или иных решений и радовались, когда наша инженерная эрудиция помогала тому или иному комбату выполнить боевое задание малой кровью.
Миновал ноябрь. Фронт стабилизировался. Однако чувствовалось, что равновесие сил на Кавказе носит временный характер и во многом зависит от хода военных действий под Сталинградом. Когда великая битва на Волге закончилась полным разгромом гитлеровских войск, улучшилось и положение на нашем участке фронта. Уже в январе 1943 года гитлеровцы, боясь окружения, стали отходить из района Моздока. Преследуя противника, наши войска наносили ему весьма ощутимые потери. Отступая, гитлеровцы бросали технику, награбленное имущество и даже раненых.
3 января нашими войсками были освобождены города Моздок, Малгобек, а в период между 8 и 12 января — Георгиевск, Минеральные Воды и Кисловодск. 21 января после упорных боев войска фронта овладели Ставрополем.
Наступление осуществлялось в сложных условиях. Враг всячески стремился задержать его и цеплялся за каждый населенный пункт, за любую тактически выгодную возвышенность. К тому же всю первую половину января шли проливные дожди, превратившие дороги в непроходимое месиво, где застревали даже трактора. Вздувшиеся от дождей реки сносили мосты, и нужно было срочно их восстанавливать.
Широкие наступательные действия, предпринятые войсками Закавказского фронта, потребовали серьезной работы по разминированию освобождаемой территории и восстановлению наиболее важных объектов — мостов, переправ и т. д. Сначала разминирование велось силами инженерных войск фронтов, однако опыт показал, что тем самым снижалось их участие в непосредственном обеспечении боевых действий войск.
В феврале — марте 1943 года по решению Ставки ВГК были сформированы тыловые бригады разграждения, к разминированию стали широко привлекаться подразделения собак-миноискателей.
Правда, с лета 1943 года тыловые бригады занялись в основном восстановлением промышленных предприятий, и задачи по разминированию вновь легли на фронтовые [264] инженерные части. Поэтому стали формироваться отдельные батальоны миноискателей, а с апреля 1944 года началось создание отдельных отрядов разминирования за счет личного состава соединений и частей оборонительного строительства.
Разминирование — работа весьма ответственная и опасная. Обезвреживание мин, различных фугасов и «сюрпризов», которые противник оставлял после себя, требовало особой сноровки, знаний и мужества. Недаром говорят, что минер ошибается лишь раз, ибо ошибка стоит жизни.
Мины, фугасы, боеприпасы уничтожались обычно на месте, но при разминировании населенных пунктов и промышленных предприятий приходилось обезвреживать мины ручным способом, а боеприпасы вывозить для подрыва в безопасное место.
Пожалуй, самым сложным во всем этом было подготовить людей — психологически и технически. Знания плюс осторожность — вот, пожалуй, на что опирается минер в своей опасной работе. Страх, а равно и показная лихость, бравада только мешают и могут привести к печальному концу, как и отсутствие знаний, опыта, смекалки.
Профессию минера следует отнести к самым опасным военным профессиям, хотя безопасных военных профессий вообще нет. По правилам разминирования минер работает один, в отдалении от товарищей. И в критической ситуации он не может рассчитывать на их помощь, должен сам, и только сам, искать выход из любой ситуации, надеясь лишь на свое мужество, выдержку, отличное знание минной техники и приемов разминирования. Неисправные винтовка, автомат или пулемет, как правило, не стреляют. Неисправный взрыватель мины, единственного в ней механизма, может стать причиной произвольного взрыва. Минер должен иметь крепкие нервы и отлично знать свое дело в сочетании с безукоризненной дисциплиной. И еще одно правило, которым руководствовались мы: обучающий в любых обстоятельствах не должен показывать обучаемому свою растерянность, неумение. Это может зародить в человеке неуверенность, чувство страха, беспомощность перед опасностью. Такой человек в минеры не годится.
В конце февраля один из батальонов нашей бригады, которым командовал майор К. Шагин. получил пополнение молодых командиров, только недавно окончивших [265] военно-инженерное училище по сокращенным программам военного времени. Майор Комиссаров попросил меня провести с молодыми офицерами несколько показных занятий по разминированию на минном поле, чем, разумеется, они в училище не занимались. Батальон находился в Невинномысске, где осуществлял восстановительные работы и разминирование. Прибыв в батальон, я рассказал комбату о поставленной задаче. Тот посоветовал:
— У нас есть еще неразминированный участок. Вот ты и займись на нем со своими «студентами».
Участок я осмотрел в тот же день. Он вполне подходил для занятий. Располагался за двухэтажным зданием школы, занятым теперь под госпиталь. Видимо, прежде ученики выращивали на нем овощи. Теперь же это был заброшенный пустырь с едва заметными следами бывших грядок. По периметру я заметил указки с надписями на немецком языке: «Мины». Вот эти-то указки и ввели в заблуждение. Я решил, что это минное поле создали немцы, обезопасив указками от случайных заходов на него своих военнослужащих. Мне и в голову не пришло, что немцы с таким же успехом могли огородить, не тратя времени на разминирование, и минное поле противника, оставшееся после отхода отсюда наших войск осенью 1942 года. Проводя на следующее утро инструктаж четырех младших лейтенантов, составлявших пополнение, я говорил им о вражеских минах. И для меня стало полной неожиданностью, когда через несколько минут после начала работ из успевшего уже оттаять грунта извлекли первую отечественную противотанковую мину ЯМ-5. Младший лейтенант, извлекший и обезвредивший мину, спросил:
— Товарищ капитан, а часто фашисты используют наши мины?
— Не знаю, — неуверенно ответил я, еще не сообразив, что к установке этого минного поля гитлеровцы не имели никакого отношения. И только обследовав деревянный корпус, потемневший от времени и сырости, я понял действительное происхождение этого минного поля. Промелькнуло желание подать команду о прекращении работ, но что-то удержало меня от этого. Вскоре один из моих подопечных, работавший на правом фланге цепочки минеров, поднял руку. Это означало, что подзывают руководителя работ, т. е. меня.
— Что случилось? — спросил я. [266]
— Никак не могу из этой мины извлечь взрыватель. Заело — и все тут.
Я попробовал сам. Разбухший от сырости деревянный корпус мины заклинил взрыватель. Подобные мины по инструкции подлежали уничтожению на месте. Но как ее подорвать, если рядом находился госпиталь, а неподалеку — местное отделение связи и несколько жилых домов?
— Отойдите на двадцать метров в сторону! — приказал всем, кто находился рядом.
Я должен был сам во всем спокойно разобраться. Взрыватель заклинило намертво. Что предпринять? И тогда я сделал то, что категорически запрещается всеми руководствами: просунул острый конец финского ножа между корпусом мины и чекой взрывателя, удерживающей боевой стержень во взведенном положении, и потянул рукоятку ножа на себя. Но взрыватель не поддался и этому усилию. Вместо того чтобы оставить мину в покое, я еще сильнее потянул на себя рукоятку ножа. И чека переломилась. И именно в том месте, где она проходит через отверстие бойка. Однако под воздействием боевой пружины она удерживалась в отверстии, хотя ее концы медленно сближались, становясь похожими все более и более на хвост ласточки.
Через доли секунды мог последовать взрыв. И в эти доли секунды я успел выпустить из руки нож и схватиться пальцами за выступающий конец бойка. В ту же секунду из отверстия, в котором находилась чека, выпали обе ее половины, и теперь боек во взведенном положении я удерживал только двумя пальцами. А сильная пружина буквально тянула его из рук. Пальцы начали неметь. Но мое сознание работало четко: я медленно, чтобы не допустить удара, освобождал боек, пока не почувствовал, что он уперся в капсюль детонатора. И нервы сдали: я весь покрылся холодным потом, ноги в буквальном смысле подломились, и я сел рядом с миной на холодную землю. Руки не слушались, я никак не мог сделать самокрутку: табак просыпался. Лишь закурив, успокоился и смог уже спокойно рассуждать.
Передо мной лежала боевая снаряженная мина, которая стала опаснее, чем раньше, так как острие ударника теперь упиралось в капсюль взрывателя. И достаточно было самого легкого удара по выступающему наружу концу ударника, чтобы произошел взрыв. Нет, нельзя в таком состоянии оставлять мину. С ней надо [267] что-то делать. А что? И решение нашлось. Еще раз осмотрев мину, удостоверился, что ее деревянный корпус, сбитый на скорую руку из узких, плохо обработанных и даже не покрашенных планок, еле держался. Разбухшие от сырости планки заклинили и взрыватель, и откидную крышку мины. Короче говоря, теперь передо мной лежал ящик, начиненный смертью. Можно попытаться вновь оттянуть ударник взрывателя в первоначальное положение и закрепить его в этом положении новой чекой, запас которых всегда имелся у минеров. Но после пережитого я не решался прикоснуться к взрывателю. Оставалось одно: попытаться вынуть из мины взрывчатку, оторвав планки крышки, а потом уже изнутри обезвредить взрыватель. На этот раз мне повезло: первую планку удалось с помощью все того же ножа отделить сравнительно легко. Но в образовавшееся отверстие рука не входила, удалось лишь разглядеть, что первый ряд толовых шашек в полном порядке и вынуть их можно без особого труда, если отделить и вторую планку, что я и сделал. Теперь я мог уже свободно вынимать шашки из корпуса мины. Извлек первый их ряд. Вижу, в одну из толовых шашек второго ряда вставлен капсюль-детонатор взрывного механизма. С большой осторожностью отделил шашку от детонатора, а затем детонатор от взрывателя. И хотя последний ряд шашек извлечь не удалось, мина как таковая больше не существовала. Наконец-то все! И только теперь я почувствовал такую усталость, что с трудом поднялся на ноги. Поединок со смертью удалось выиграть. Огляделся. Все с волнением наблюдали за мной.
— Почему не работаете? Кто вам разрешил устроить каникулы? Кто сколько снял мин? — спросил у своих подопечных.
Никто не двинулся с места. Обучаемые, переступая с ноги на ногу, смущенно молчали. Потом тот, чья мина досталась мне, спросил:
— Товарищ капитан, мы заметили, что что-то произошло... Если не секрет, что?
— Какой уж тут секрет... Я поторопился, допустил ошибку, от которой, дорогие мои товарищи, предостерегаю вас...
И я рассказал, как все произошло и в чем была моя ошибка. Все же я не удержался от того, чтобы не рассмотреть этот проклятый взрыватель. Оказывается, в том месте, где чека проходила через отверстие боевого [268] стержня, от постоянного увлажнения образовалась коррозийная шейка, где и обломилась чека, когда я поддел ее ножом.
С какими только минами нам не приходилось встречаться в годы войны... Но об этом рассказ в последующих главах.
В начале 1943 года стратегическая инициатива на Северном Кавказе полностью перешла в наши руки. Линия фронта отодвигалась на запад. Еще в конце января она пролегала по рубежу станиц Егорлыкская, Белая Глина, Ново-Александровская, Армавир, восточнее станицы Лабинская, а к концу марта эти населенные пункты уже остались у нас далеко в тылу.
Однако в начале апреля темп наступления стал падать. Одна из причин — распутица. Река Кубань, разлившись, затопила обширные участки местности в полосе наступления наших войск, и они начали испытывать недостаток в боеприпасах, продовольствии и во многом другом, что требует война. С большим трудом измученные лошади тянули по вязкой и липучей грязи повозки, часто задерживаясь в бесконечных дорожных пробках. На автомобили было жалко смотреть. Застряв в этом клейком месиве, они уже не делали попыток самостоятельно выбраться и покорно оставались в ожидании случайного трактора. По обочинам дорог, таким же грязным и разбитым, как и проезжая часть, с трудом вытягивая из грязи ноги, шла пехота. Над дорогами то и дело завязывались воздушные бои. Господству фашистов в небе пришел конец. Краснозвездные истребители не оставляли безнаказанными ни одного нападения фашистской авиации. Десятки гитлеровских асов нашли свой бесславный конец в кубанской земле.
Трудно и неохотно уходили гитлеровцы с нашей земли. Прекрасно понимая стратегическое значение Таманского полуострова, они создавали на подступах к Керченскому проливу мощные оборонительные рубежи, которые предстояло сокрушить.
Серьезные задачи ложились на саперов. Действуя в боевых порядках наступающих подразделений и частей, они потеряли счет снятым минам, отремонтированным и построенным заново мостам, восстановленным участкам дорог. Трудно перечислить все, что сделали тогда наши саперы — в непролазной грязи, нередко по пояс в воде, [269] под бомбежками и артобстрелами. Разумеется, наиболее важными объектами были мосты.
Однажды меня и майора Комиссарова вызвал командир бригады полковник А. Ф. Визиров.
— Бригада, — сказал он, — должна направить один батальон для восстановления Невинномысского железнодорожного узла, включая и мост через Кубань. Работы будет вести батальон майора Шагина. Но сам Шагин — не инженер. Среди его офицеров нет железнодорожников и мостовиков. Сроки установлены сжатые: не позже чем через десять суток узел должен заработать. Спрашивать будут строго. — Он помолчал и, посмотрев на меня, сказал: — Решено направить туда в качестве технического руководителя вас, товарищ Фомин.
Признаться, такой выбор меня весьма удивил: ведь я тоже не был ни мостовиком, ни железнодорожником. И, предвидя возможное возражение, полковник продолжил:
— Знаю, знаю, кто вы по специальности. Но вопрос решен. Вы обязаны справиться с этим заданием. Но хочу сразу предупредить: вам надо будет прежде всего установить правильные взаимоотношения с Шагиным. Работает его батальон, и поэтому он формально является начальником. Но Шагин как командир слаб. Так вот, не подрывая его авторитета, вы должны взять на себя руководство строительством. Вас поддержит его замполит.
И, заканчивая разговор, командир бригады сказал, что в Невинномысске мне надо быть не позднее завтрашнего утра.
В тот же день я выехал в Невинномысск, а уже утром мы с Шагиным и представителем железнодорожников осматривали предстоящее место работ. Фашисты здесь «потрудились» основательно, подорвав мост над самой рекой — два пролета и одну опору. Металлические конструкции пролетов обрушились в воду. Промежуточную мостовую опору взорвали только в надводной части, и особых трудностей с ее восстановлением не возникло бы, не поджимай нас сроки.
В общем, картина представилась безрадостная.
— Конечно, одним батальоном не справиться, — подытожил железнодорожник. — Поэтому в ближайшее время мы направим сюда военный мостопоезд, который изготовит фермы вместо подорванных. [270]
Прежде чем принять окончательное решение, поинтересовались у старожилов, как ведет себя река в дни весенних паводков. Они нас успокоили, заверяв, что весенний паводок в верховьях Кубани прошел и большего подъема воды можно не ожидать. Таким образом, способ восстановления опоры был утвержден.
Уже во второй половине дня батальон приступил к расчистке русла реки от обрушившихся пролетных строений и к подготовке материалов для шпальной клетки. Но оставалась еще одна важная задача: восстановление железнодорожных путей.
Когда-то здесь была прекрасная двухпутка, но теперь не осталось в целости ни одного рельса, ни одного стрелочного перевода. Надо отдать фашистам должное: разрушать чужое они любили и делали это с величайшим мастерством. Каждый рельс был перебит не менее чем в трех местах: на концах и в середине. У немецких саперов для этих целей имелись специальные подрывные патроны: четырехсотграммовая толовая шашка с прикрепленной к ней магнитной пластинкой. В шашку заранее заделывалась стандартная немецкая зажигательная трубка с терочным воспламенителем. Магнитная пластинка прочно удерживала шашку у шейки рельса, и, чтобы сработал заряд, саперу оставалось только дернуть за кольцо воспламенителя. На установку патрона требовались секунды времени. Такими устройствами группа немецких саперов в 3–5 человек за светлое время дня могла разрушить до 10 километров путей, что они успешно и делали.
Даже не верилось, что это изрытое полотно, искромсанное, изломанное железо можно снова заставить служить людям. Работы предстояло очень много. Отделить от шпал изуродованные рельсы, снять с них исковерканные накладки, обрубить у каждого рельса по два зазубренных взрывами конца, рассверлить в каждом рельсе не менее восьми отверстий под соединительные болты и с помощью костылей или крепежных шурупов снова прикрепить рельс к шпалам, после чего стыки вновь скрепить новыми накладками.
Работа трудоемкая и сложная даже для опытных путейцев, а ее предстояло выполнять людям, многие из которых и железную-то дорогу увидели лишь на войне. Кроме того, явно не хватало рельсов и шпал. По моим расчетам выходило, что мы можем восстановить лишь одну колею, а шпалы со второй использовать на восстановление [271] моста. Начальство одобрило эту идею. Оставалось раздобыть необходимый железнодорожный инструмент и тонны крепежных материалов. Но где?
— С этим мы тоже поможем, — пообещали железнодорожники. — Готовьте заявку. Но подумайте, может быть, вы можете что-то изготовить и сами?
— Часть поковок мы могли бы сделать, — сказал Шагин, — ну а также скобы и некоторый другой легкий крепежный материал.
Оставалось продумать, как выровнять промежуточную опору. Взрывом у нее так отрубило верх, что она торчала, будто скала с острой вершиной. Нам же нужна была ровная площадка для установки на ней шпальной клетки. Ни кайлом, ни отбойным молотком этот бетонный монолит не взять. Оставалось одно: хорошо рассчитанный небольшой взрыв. Быстро прикинув, сколько на это потребуется времени, высказал это предложение коллегам, которые меня поддержали. На следующий день я засел за расчеты величины заряда и мест устройства взрывных колодцев, а батальон Шагина полностью включился в работу.
К вечеру прибыл обещанный железнодорожниками военный мостопоезд. Теперь мы были полностью обеспечены металлическими профилями, крепежными материалами. Путейцы из команды мостопоезда организовали обучение наших саперов приемам правильной обрубки концов рельсов и забивки костылей в шпалы. Лязг и скрежет металла, звонкие удары кувалд разносились по всей округе. Зато спустя несколько дней наши саперы могли всего двумя-тремя ударами по зубилу перерубить рельс и так же лихо вогнать костыль в шпалу по самую головку.
Исходя из гражданских мерок, даже представить трудно, какой огромный объем работ предстояло выполнить всего за десять дней. Справиться с этим мы могли только благодаря четкой организации и, разумеется, военной дисциплине. Работы велись, по сути, днем и ночью: в две смены по десять часов в каждую. Из этого времени один час отводился на подготовку рабочих мест, расстановку людей по объектам и инструктаж, полтора часа на перерывы для приема пищи. В темное время суток места работ освещались прожекторами и кострами. Прожекторами, имевшимися на мостопоезде, освещался в основном мост — объект номер один. Хотя погода большее время стояла ненастная, мы все же выделили [272] специальных дежурных, наблюдавших ночью и за воздухом.
Шагину не хотелось отвлекать людей, как он выразился, «на чепуху», и я понимал его — рабочих рук и без того не хватало, однако на выделении дежурных я настоял, и противник не замедлил подтвердить мою правоту. Уже через сутки над нами закружилась немецкая «рама», а вслед за ней и «мессершмитты», обстрелявшие нас из пулеметов. Стало ясно, что гитлеровцы постараются помешать восстановлению моста.
Вскоре для прикрытия наших работ были установлены несколько зениток и пулеметов, а в воздухе в дневное время стали дежурить наши истребители, не допуская появления над нами непрошеных гостей.
Учитывая важность объекта, к нам чуть ли не ежедневно наведывалось начальство. Хвалили нас редко. Однако помогали хорошо, обеспечивая всем необходимым в короткие сроки. А это в то время было самым важным.
И все-таки мы не укладывались в сроки. Это послужило причиной замены командира батальона майора Шагина. Его отозвали, и, пока не прибыл новый командир, командовать батальоном фактически пришлось мне.
Трудностей встречалось немало. В один из дней не подвезли крепежный материал. Изыскивая его, пришлось направлять представителей на ближайшие станции и разъезды.
Улучшилась погода, грунт оттаял, и вскоре удалось завершить выкладку шпальной клетки. В подразделениях развернулось социалистическое соревнование. «Молнии» извещали о выполнении графика, называли наиболее отличившихся. Благодаря принятым мерам удалось несколько сократить отставание, но в график мы так и не вошли: последний, так называемый серебряный, костыль был забит на два дня позже намечаемого срока. На открытие движения прибыли полковник Визиров, другое начальство. Я доложил о готовности объекта к эксплуатации. Первым должен был пройти пробный поезд в составе паровоза и трех платформ, груженных балластом. Небольшой состав уже подходил со стороны Невинномысска. Паровоз сердито выбрасывал из трубы клубы черного дыма. Оба берега Кубани были усеяны народом: собрались и солдаты, и местные жители. Перед самым мостом состав остановился. Машинист ждал сигнала к движению. [273]
— Фомин, — скомандовал полковник Визиров, — быстро под мост! Ваше место там!
Я, выполняя приказ, спустился по откосу вниз и по переходному настилу перебрался на выступающую из воды часть старой промежуточной опоры. С нее поднималась шпальная клетка. Здесь же находилось примитивное устройство для замеров величин просадки конструкций моста под нагрузкой. Над головой висели металлические балки пролетного строения.
Через решетчатые переплетения балок виднелось голубое небо. Но вот справа оно постепенно стало закрываться чем-то темным, и я не сразу догадался, что на мост медленно вползал состав. Когда он повис надо мной, шпальная клетка, просев, громко затрещала. Противно заскрежетали и стальные конструкции. Не совсем приятное впечатление. Я невольно втянул голову в плечи и едва поборол желание бежать. Между тем паровоз, осторожно пыхтя и роняя раскаленные кусочки шлака, медленно двигался по мосту, таща за собой тяжелые платформы. Снизу хорошо было видно, как поезд уходит на вторую половину моста. Скоро сквозь пролеты снова засияло голубое небо. Только тут вспомнил об указателе просадок: его стрелка почти дошла до красной контрольной черты. Значит, еще оставался запас прочности.
«Все в порядке! — понял я. — Просадка в норме!»
Решил понаблюдать за прохождением через мост еще нескольких составов, чтобы окончательно убедиться в прочности моста. Опора стала трещать меньше. Выбравшись из-под моста, я поднялся на насыпь и доложил командиру бригады о результатах наблюдений. Тот остался доволен, поблагодарил за службу и произнес:
— Представьте мне списки отличившихся солдат, сержантов и старшин для награждения правительственными наградами.
— А офицеров? — спросил я.
— Офицеры несут ответственность, помимо всего прочего, и за сроки строительства, в которые они не уложились. За что же награждать? Впрочем, тех, кого вы считаете нужным, поощрите сами.
Понаблюдав за мостом еще пару дней и убедившись, что мост работает нормально, я убыл на строительство оборонительных сооружений в район станицы Славянская. [274]
Весна 1943 года на Кубани постепенно вступала в свои права. Подсыхали дороги, в нежную зелень одевались поля и леса. Щедрая кубанская земля ждала сеятеля, но вместо зерен пшеницы в дышащий теплом чернозем ложились мины и снаряды, и стонала земля, начиненная металлом. И все-таки жизнь брала свое. В освобожденных станицах люди по горсткам собирали семена, ремонтировали уцелевший сельхозинвентарь и выходили в поле. Нам нередко доводилось видеть, как люди — в основном женщины — сами впрягались в плуги. Где могли, воины помогали селянам техникой.
Но не вся Кубань еще была очищена от захватчиков.
Оказывая яростное сопротивление, противник постепенно отводил остатки разгромленных соединений и частей к низовьям Кубани и на Таманский полуостров.
В начале мая была освобождена станица Крымская. Продолжая наступление, советские войска почти вплотную подошли к Голубой линии — последней и самой сильной полосе обороны гитлеровских войск на Кубани.
Немало в этот период сделали наши инженерные войска, которые подготовили 970 различных плавучих средств, 65 мостов, 13 бродов. Они устраивали проходы в заграждениях противника, блиндажи, вели разминирование. Многие саперы входили в штурмовые подразделения. Немало пришлось поработать и нашей бригаде, В конце марта 5-я горная минно-инженерная бригада получила задание построить несколько оборонительных рубежей по линии станиц Славянская — Абинская. Это делалось с целью закрепления успехов весеннего наступления наших войск и, видимо, на случай ответных действий противника.
Правильность такого решения подтвердилась позднее, когда армии Северо-Кавказского фронта перешли к обороне. Наступление возобновилось лишь осенью 1943 г. Пока же наша бригада играла довольно скромную роль. Прибыв на место, мы сразу же приступили к рекогносцировке. В рекогносцировочную группу были включены вместе со мной капитаны Досталь и Лавриненко. Вслед за нами должен был отправиться инженерно-саперный батальон под командой майора В. В. Мосина.
Местность, где нам предстояло работать, представляла собой довольно ровное плато с небольшим уклоном к западу. Кое-где на нем росли деревья и кустарник, но они не закрывали ни обзора, ни обстрела. Участок пересекал [275] небольшой ручеек, который можно было использовать в качестве переднего края обороны. Каких-либо характерных признаков, которые могли бы стать привязочными ориентирами, кроме неизвестно как уцелевшей тригонометрической вышки, не оказалось. Вот ее мы и решили использовать в качестве одного из реперов. Досталь уже подходил к тригонометрической вышке, как вдруг раздался глухой взрыв, и на том месте, где только что находился капитан, возникло темное облачко. Молнией мелькнуло в сознании: мина! Не успел я что-либо сообразить, как грянул второй взрыв, на этот раз под ногами Лавриненко, и он, будто споткнувшись, упал.
Первым желанием было броситься напрямик по полю на помощь товарищам. Но усилием воли я заставил себя не бежать, а возвратиться к тому месту, где мы только что стояли втроем, и по их следам направиться к попавшим в беду товарищам. К нам уже спешили бойцы, услышавшие взрывы.
— Куда? Назад! — крикнул я им, но они меня, видимо, не слышали.
Тогда я вынул пистолет и дважды выстрелил в воздух. Солдаты остановились. Знаками я приказал им оставаться на месте. Они поняли меня. А я, придерживаясь хорошо еще сохранившихся в мокрой траве следов Досталя и Лавриненко, двинулся дальше. Первым я увидел Досталя. Он лежал ничком, слегка отвернув голову в сторону, как бы слушая землю. Одна рука вытянута вперед, другая — прижата к туловищу. Вместо ног торчали какие-то темно-багровые лохмотья, на которые невозможно было смотреть без содрогания. Неподалеку от него стонал Лавряненко: у него оторвало левую ступню. Я пытался его перебинтовать, но из моих усилий ничего не получалось.
— Отойдите, — произнес позади меня требовательный женский голос, и чья-то рука отодвинула меня в сторону. Только теперь я начал осознавать происходящее. Оглянулся: позади почти весь штаб батальона, включая врача и замполита. Врач занялась ранеными.
— Как вы сюда попали? — устало спросил я Мосина.
— Прибежал солдат, доложил, что вы все подорвались.
— Надо немедленно уходить. Здесь кругом мины.
— Мои минеры уже расчищают проход к дороге, — сказал Мосин. [276]
Результаты рекогносцировки таковы: Досталь умер в госпитале, Лавриненко остался инвалидом.
Минеры Мосина сняли с этого участка несколько десятков мин различного типа. Особенно много их оказалось вокруг тригонометрической вышки. Да, недаром фашисты оставили ее напоказ: они понимали, рано или поздно к ней кто-то придет. После этих потерь наш отдел сократился вдвое: под началом у майора Комиссарова остались лишь мы с Прохоровым. Но работа не ждала прибытия новых специалистов. Закончив рекогносцировку и передав участок под строительство, мы занялись другими неотложными делами.
Предстояло как можно скорее подготовить трудный в природном отношении участок для большой наступательной операции и в то же время постоянно укреплять оборону на случай контрударов со стороны противника. К решению задач командование фронтом привлекло большое количество инженерных соединений и частей. Строились укрепления, восстанавливались мосты и дороги, активно велось разминирование. Чаще всего наша бригада действовала в составе 9-й и 56-й армий.
В период подготовки наступательной операции по прорыву Голубой линии в мае 1943 года инженерные войска вели непрерывную инженерную разведку переднего края обороны противника. Саперы уходили в тыл врага для выявления систем заграждения в глубине его обороны: инженерные части 56-й и 37-й армий построили вновь и усилили более 50 мостов, проложили 17 колонных путей. Перед началом наступления саперы проделали проходы в минных полях, сняв 5 тысяч мин только в полосе 56-й армии. Каждому танковому полку была придана саперная рота. Что касается нашей бригады, то особенно много инженерных задач пришлось ей решать в районах станиц Славянской, Северской и Абинской. Строили оборонительные рубежи, восстанавливали дороги и мосты, сами минировали подходы к укрепленным пунктам и разминировали важные объекты и участки местности.
Учитывая, что бригада оказалась разбросанной в радиусе десятков километров, мы с Прохоровым почти все время проводили в дороге: из штаба — в батальон, из батальона — в штаб. И настолько привыкли к этой кочевой жизни под бомбежками и обстрелами, что даже наловчились спать в кузове прыгающего по ухабам грузовика [277] или производить в это время какие-нибудь неотложные расчеты.
Как-то в начале мая вечером меня вызвал командир бригады полковник А. Ф. Визиров.
— Вы. хутор Тополи знаете?
— Название слышал, а бывать не приходилось, — ответил я.
— Вот завтра и побываете. Вернее, побываем. Там должен находиться капитан Плошев, батальону которого предстоит в районе этого хутора строить оборону.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что мы должны на месте встретиться с представителем штаба 56-й армии, а мне придется на первых порах помочь капитану Н. П. Плошеву, человеку у нас новому и не успевшему еще полностью войти в курс дел.
Утром следующего дня мы с полковником Визировым выехали на его эмке в эти самые Тополи, находившиеся где-то между станицами Абинской и Крымской. Ехали и все время посматривали на небо: в нем почти беспрерывно кружились самолеты, и приходилось быть начеку, так как немцы особенно усердно гонялись за легковыми машинами. Но все шло пока хорошо, и мы даже начали подремывать.
— Смотрите, заяц! — вдруг крикнул водитель. Сон как рукой смахнуло.
— Вот негодник! — шутливо выругался комбриг. — Говорят, если заяц перебежит дорогу — жди беды.
— Что вы, товарищ полковник, — улыбнулся шофер. — Так говорят, если черная кошка дорогу перебежит...
Но не успел он еще закончить фразы, как в воздухе, довольно близко, послышался нараставший гул авиационных двигателей. Два «мессершмитта» на бреющем промелькнули рядом с дорогой и, видимо, заметив нас, начали боевой разворот. Едва мы успели остановиться, выпрыгнуть из машины и скрыться в придорожном кустарнике, как по эмке хлестнула пулеметная очередь. Брызнуло осколками заднее стекло, зашипел, выходя из пробитого ската, воздух.
— У-у, сволочи, — погрозил вслед улетевшим самолетам Визиров и почти радостно сказал, обращаясь к шоферу: — Что я говорил насчет зайца? А ты — кошка, кошка...
— Теперь и в зайца поверю, — хмуро ответил шофер, которому предстояло менять колесо. К счастью, это оказалась [278] единственная серьезная неисправность, и через полчаса мы прибыли в хутор Тополи.
Однако главное несчастье нас ожидало именно здесь. Выяснилось, что все офицеры вместе с Плошевьш отправились на строящийся рубеж обороны. Чтобы не терять даром времени, пошли туда и мы. Проводить нас вызвался писарь.
Идти пришлось через весь хутор, большая часть домов в котором сильно пострадала, чернели свежие воронки — следы недавнего артиллерийского обстрела. Зелеными свечками стояли лишь уцелевшие пирамидальные тополя. Особенно густо скопились они за хутором, где протекала небольшая речка. К этой рощице мы и направлялись. И вдруг на нее обрушился шквал артиллерийского огня. Сразу все заволокло дымом и пылью.
— Товарищи, да там же наши! — с болью в голосе воскликнул сопровождавший нас писарь. Мы сразу догадались, что под этот артобстрел попали офицеры саперного батальона. Артналет кончился раньше, чем мы успели добежать до рощицы. Страшная картина предстала перед нами: груды развороченной земли, обломки досок и кольев и окровавленные человеческие тела. В первую очередь мы начали вытаскивать из этого месива тех, кто подавал еще признаки жизни. Писарь побежал за батальонным врачом, и тот вскоре явился с целой свитой санинструкторов и санитаров. Они сменили нас.
Долгое время на том месте, где произошла беда, стояла наша батарея дивизионных пушек. Видимо, она много причиняла немцам неприятностей, и те засекли ее, но батарея сменила огневые позиции, а фашисты ударили по пустому месту. Хорошим ориентиром для противника служила группа пирамидальных тополей, росших рядом с площадкой. Командир же нашего саперного батальона, прибывшего сюда накануне, не знал всей этой артиллерийской истории и лучшего места, чем старые артиллерийские позиции, искать для начала строительства не захотел.
— Останьтесь в батальоне на несколько дней, — приказал мне комбриг, — помогите наладить работу. А мы постараемся как можно скорее укомплектовать батальон офицерами.
...В самый разгар боев за станицу Крымская мы получили приказ о переводе бригады с Северного Кавказа в город Юрьев-Польский. [279]
Никто из нас о нем раньше не слышал, а когда выяснилось, что расположен этот небольшой городок во Владимирской области, далекой от всяких фронтов, на лицах офицеров появилось недоумение. И пошли разные догадки: не придется ли переучиваться, куда поедем потом?
Вскоре мы погрузились в эшелоны и выехали в сторону Тихорецкой. Итак, прощай, Кавказ!
Путь наш долгое время пролегал в зоне активного действия немецкой авиации. Если крупные железнодорожные узлы прикрывались средствами ПВО, то на перегонах и на маленьких станциях нас от нападения немецких самолетов защитить никто уже не мог. Мы вынуждены были сами побеспокоиться о себе. И позаботились: на каждой из платформ у нас находилось по 2–3 пулемета начиная с ручных и кончая крупнокалиберными, хотя таковые нам по штату не полагались. Но это было трофейное оружие, которое бойцы тайком сохранили. И теперь оно нам очень пригодилось. Не раз в дороге на наш эшелон пытались нападать немецкие воздушные стервятники, но, встречаемые огнем, уходили прочь, чтобы поискать себе добычу полегче.
Наш эшелон благополучно миновал Мичуринск и остановился на станции Кочетовка. Это крупная железнодорожная станция, которая вместе с Мичуринском составляла большой узел. К моменту нашего прибытия все многочисленные пути станции были забиты воинскими эшелонами с боевой техникой, боеприпасами, личным составом, горючим... Среди этих составов стояли санитарные поезда, но пока еще без раненых. Чувствовалось: идет подготовка к серьезной военной операции.
Когда эшелон остановился, мы обнаружили, что соседями нашими являются с одной стороны — порожний санитарный поезд, с другой — состав с бензином.
— Ничего себе соседство, — пошутили одни. — В случае бомбежки горячо нам будет.
— Зато слева есть кому нас приласкать и приголубить, — отвечали другие.
В тот день заболел командир бригады, и его отправили в местный госпиталь. А ближе к полуночи мы услышали нарастающий гул немецких самолетов. Тревожно завыли паровозные гудки, резко застучали скорострельные зенитные пушки. Над станцией повисли желтые огни немецких осветительных бомб. Прогремел первый взрыв, от которого вздрогнула земля. И тотчас же [280] к небу взметнулось огромное пламя, окрасившее темный небосвод в тревожный, багровый цвет. Вскоре нельзя уже было отличить выстрелов зенитных орудий от разрывов бомб: все слилось в сплошной гул. Пламя охватило почти все составы, в гул бомбежки вплелась трескотня рвущихся патронов. Несколько бомб упало вблизи от нашего эшелона, не причинив ему вреда. Но это вынудило нас податься подальше от вагонов, в поле.
Уже давно погасли немецкие «фонари», а самолеты все шли и шли, сбрасывая бомбы туда, где бушевал пожар. Более двух часов длился налет на Кочетовку, превративший все то, что стояло на основных путях, в гигантский костер. Но последствий налета мы не увидели: на рассвете пришел паровоз, взял наш состав, и мы помчались по нашему маршруту. Я не зря употребил слово «помчались», так как первая остановка после Кочетовки была в Рязани. Здесь мы простояли не больше часа. После этого двинулись в сторону Москвы. Но в Воскресенске наш эшелон повернул на восток. Часов в девять вечера мы прибыли в Орехово-Зуево и здесь снова услышали сигналы воздушной тревоги и гул неприятельских бомбардировщиков. Но на этот раз все очень скоро стихло. На следующий день мы узнали, что немцы совершили воздушные налеты на промышленные предприятия Горького и Ярославля. Еще через день рано утром наш эшелон прибыл в город Юрьев-Польский и начал выгружаться. Скоро собралась вся бригада. Начинался новый этан в ее боевой биографии.