Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава первая.

Время тревог

В один из мартовских дней 1934 года на доске объявлений рабфака при Московском высшем техническом училище имени Н. Э. Баумана появился большой плакат, извещавший о наборе слушателей на факультет военно-промышленного строительства Военно-инженерной академии РККА, как называлась тогда нынешняя Военно-инженерная ордена Ленина, Краснознаменная академия имени В. В. Куйбышева.

Столь необычное сообщение в нашем сугубо гражданском учебном заведении сразу привлекло внимание. У доски объявлений еще никогда не было так людно. Как правило, ребята сначала молча пробегали глазами текст, затем внимательно перечитывали, чтобы лучше уяснить смысл, и лишь потом начинался оживленный обмен мнениями.

Суждения были разными, по, пожалуй, никого из рабфаковцев этот призыв не оставил равнодушным. Плакат тянул ребят к себе, словно магнит. Ведь кто бы что ни говорил, а в душе каждому парню начиная с мальчишеских лет хочется стать военным, научиться владеть оружием, укрепить мускулы. И, я уверен, каждому из нас хотелось надеть военную форму, стать командиром Красной Армии. Так или иначе, а у объявления весь вечер было людно. Читали, взвешивали свои возможности. Нередко взгляды дольше обычного задерживались на последней строке. И не потому, что написана она была буковками помельче, а из-за важности информации: слушателям академии устанавливалось довольствие по нормам среднего комсостава РККА. Для нас, ребят с рабочих городских окраин, успевших хлебнуть лиха, последнее было небезразлично. Бесплатное обмундирование и еда — что еще человеку надо? [191]

— Ну, Алексей, ты как решил? — спросил меня Николай Емельянов, когда мы направлялись домой после занятий.

— Думаю, — ответил я.

С Николаем мы работали в красильном цехе шелкоткацкой фабрики «Красная роза», вместе поступали на рабфак, обоим осенью предстояло идти на действительную военную службу во флот, только мне — в Военно-Морской, Николаю — в Военно-воздушный. Ни у меня, ни у него военных в семье не было, о кораблях и самолетах мы имели самое приблизительное представление, академия же предлагала профессию почти гражданскую, по крайней мере понятную, всюду нужную, и в то же время военную. Однако военную форму надо было уже надевать не на пять лет, а на всю жизнь.

Тут было о чем задуматься.

— Давай вместе попробуем, — уговаривал меня приятель.

— Что ж, рискнем! — отозвался я.

И рискнули... Правда, с Николаем, к сожалению, мы расстались после медицинской комиссии: он не подошел по зрению — оно оказалось ниже требуемой нормы. Я же вступил на путь, который определил всю мою дальнейшую жизнь на сорок лет вперед.

Тогда медицина была пуритански строга. И все же, несмотря на значительный отсев после медкомиссии, желающих поступить в академию оказалось значительно больше, чем требовалось. Я понял, что готовиться надо серьезно, и засел за учебники. Ведь, по сути, впервые предстояло столкнуться с серьезными требованиями. Смешно вспомнить, но большинство из нас сыпалось на общей географии, которая не входила в учебные программы вечерних рабфаков, а потому объем знаний по этому предмету у многих остался на уровне семилетки. И не было ничего удивительного, что незадачливые абитуриенты место гибели «Челюскина» искали в Баренцевом море, Чирчикстрой — под Ленинградом, а Сингапур — в Африке.

С трудом перебрался через географию и я, хотя о сложности вопросов можно судить по такому, сохранившемуся в моей памяти, диалогу между мной и экзаменатором.

— Какие страны разделяет пролив Ла-Манш? — был его первый вопрос.

— Англию и Францию.

— А Па-де-Кале? [192]

— Тоже. Это северная часть пролива Ла-Манш.

— Какая самая высокая вершина в Альпах?

— Монблан.

Дальше экзамен стал походить на викторину: преподаватель называл какую-либо страну, а я — ее столицу. Пока тот двигался мысленным взором по Европе, я, как говорится, за ответом в карман не лез. Но стоило моему визави, а мы сидели напротив по разные стороны стола, перекинуться в Азию, как я почувствовал, что начинаю краснеть.

— На скольких островах расположена Япония?

— На трех, — сказал я с заметным колебанием.

— На трех десятках, сотнях или тысячах? — подбросил экзаменатор коварный вопрос на засыпку.

— На десятках, — приободрился я, так как смекнул, что сотен, а тем более тысяч островов в одном месте просто быть не может.

— Вы были бы значительно ближе к истине, сказав — на тысячах. Впрочем, хватит с вас. Идите. В принципе, неплохо.

Математики я не боялся. Однако эта самоуверенность чуть не сгубила меня. Ознакомившись с билетом, мгновенно отметил про себя: все вопросы знаю. Взял мел, вышел к доске, у которой уже потел над задачей Будневский, тоже мой товарищ по рабфаку.

— Ваша правая сторона, — указал мне экзаменатор на классную доску.

Довольно быстро разделавшись с теоремами, принялся за задачу.

В это время послышался встревоженный шепот Будневского:

— Слушай, у меня что-то не получается. Посмотри, где ошибка?

Я не успел даже голову повернуть.

— Стоп, — хлопнул по столу ладонью преподаватель. — За разговор отстраняю вас обоих от дальнейшей сдачи экзамена.

Будневский, чувствуя, что подвел меня, взмолился:

— Товарищ преподаватель, во всем виноват я один.

Фомин ни слова не сказал.

Экзаменатор вышел из-за стола и, подойдя к доске, пробежал взглядом написанное нами.

— Правильно. Можете идти, — кивнул он мне. — Вы тоже можете идти, — добавил он, обращаясь к Будневскому. — С вами всё. [193]

Так отсеялся еще один мой товарищ.

Конкурсные вступительные экзамены продолжались около двух недель. Наконец настал день, когда окончательно решилась наша судьба: были вывешены списки отчисленных, Их сразу бросились изучать. Списки принятых не объявлялись, вероятно, по условиям секретности, Я внимательно прочитал отпечатанные на машинке фамилии. Фомин А. И. не значится. Выходит, принят?! Екнуло сердце. И вдруг мелькнула мысль: а за свое ли дело берусь? Не лучше ли, пока не поздно, вернуться на текстильный комбинат «Красная роза» в свой красильный цех? Там все привычно, в недалеком будущем вполне реальная перспектива — должность мастера, а быть может, и начальника красильного цеха. Но тут же и стыдно стало: струсил, хвост поджал? Значит, другие пусть идут, пусть готовятся защищать Родину, а ты в стороне останешься? Будет трудно? Но ведь и было нелегко. Полуголодное детство в многодетной рабочей семье, шестилетняя работа в красильном цехе, участие в коллективизации, схватка с кулаками, чуть не окончившаяся для меня трагически, вечерняя учеба на рабфаке. О легкой жизни мы тогда и понятия не имели, чуть ли не с детства старались не есть даром хлеб, а едва подрастали — со всем азартом молодости включались в борьбу за выполнение намеченных партией планов. Каждый стремился приносить какую-то пользу обществу. И все считали, что путь к этому — через комсомол. Много дал нам комсомол, и потому мне очень жаль было прощаться с нашей боевой комсомольской ячейкой на «Красной розе», дружной и деловой.

О многом я тогда передумал. В общем, домой вернулся с твердым намерением — от намеченного не отступать.

Утром следующего дня мы снова собрались в академии. Самая большая аудитория, из которой предварительно вынесли столы, напоминала гудящий улей. Но вот появилось несколько перетянутых ремнями военных и послышалась команда:

— В колонну по четыре — становись!

Прощай, «Красная роза»! Здравствуй, строгая военная жизнь!

Потом — распределение по взводам, баня с предварительной стрижкой «под нулевку», раздача обмундирования. Облачились в гимнастерки, надели пилотки, посмотрели друг на друга — и не узнали! Какие же все одинаково [194] смешные и неуклюжие! А еще через день нас уже повезли в летний военный лагерь.

Первым нашим командирам предстояла нелегкая задача: за сравнительно короткий срок сделать нас хотя бы внешне похожими на военных. Скажу откровенно, удалось, это далеко не сразу. Трудно было нам отвыкать от гражданских привычек и развивать в себе качества военного человека. Нелегко приходилось и тем, кто занимался с нами.

Летний лагерь в то время только строился. И строился прежде всего нашими руками. Но уже были готовы столовая, складские помещения, здание штаба, несколько домиков для постоянного комсостава. Предстояло соорудить тир, инженерный городок, спортивный комплекс и много других объектов. Если вступительные экзамены были проверкой интеллектуальной подготовки будущих слушателей академии, то лагерь стал серьезным испытанием наших физических возможностей и духовной стойкости.

Работали мы по восемь — десять часов ежедневно. Увольнения в Москву разрешались только в исключительных случаях. Первый месяц нашего приобщения к военной службе протекал весьма напряженно. Причем настолько, что у многих возникало желание подать рапорт об отчислении. Не скрою, мелькала такая мысль и у меня. «Нет, не сдамся, — твердил я себе, со злостью вгоняя лопату на весь штык в землю. — Людям тяжелее достается, нечего нюни разводить. Если вернусь на «розу», как в глаза ребятам посмотрю?» И — выдержал. Рабочая закалка и на этот раз выручила.

Наш трудовой день начинался в шесть утра. Для меня это было необременительно — привык рано вставать. В восемь часов, после физзарядки и завтрака, построение для развода по работам. Трудились до часу дня. Далее следовал обед и часовой послеобеденный отдых. С шестнадцати до девятнадцати снова работа. Вечером положено так называемое личное время, но чаще всего не успевали мы еще выбраться из-за столов, как раздавалась команда:

— После ужина выходи строиться на заднюю линейку с инструментом!

В десять часов вечера начиналась вечерняя поверка на боковой линейке, а так как длилась она иногда минут тридцать — сорок, то немудрено, что кто-нибудь неожиданно для самого себя засыпал стоя и валился на своего [195] соседа. Тогда раздавался окрик командира, проводившего поверку:

— Прекратить неуместные развлечения!

Какие уж тут шутки!

Лишь в одиннадцать вечера слышалась долгожданная команда:

— Приготовиться к отходу ко сну!

Именно так: отход ко сну. Мы разбегались по палаткам и замертво валились в постель, не слыша уже команды «Отбой».

На следующий день все повторялось заново.

С первых дней службы я усвоил на всю жизнь, сколь нелегок солдатский хлеб, особенно сапера. Я даже рискну утверждать, и, пожалуй, фронтовики меня поддержат, что война — это не только увечья, смерть сотен тысяч, миллионов людей, гибель памятников культуры, колоссальные материальные потери, слезы вдов, матерей и сирот. Война — это прежде всего (или плюс ко всему) тяжелейшая работа, бесконечная и вечно торопливая, причем всегда со смертельным риском. Впрочем, об этом я еще расскажу. А сейчас вернемся в летний лагерь.

Через месяц, видимо решив, что мы достаточно созрели для умственных упражнений, командование лагеря стало приобщать нас к различным военным дисциплинам. Мы засели за уставы, тактику, ознакомились со строительством военных дорог, мостов, переправ, основами организации Красной Армии, полевой фортификации и военной маскировки. Обязательной стала строевая, стрелковая и физическая подготовка, по-прежнему два раза в неделю проводились двухчасовые политзанятия. По выходным стали устраиваться различные спортивные соревнования. Мы с удивлением обнаружили, что в клубе по вечерам крутят фильмы. В общем, жизнь входила в нормальную колею.

Почти ежедневно по часу, по два уделяли спорту. Охотнее всего, конечно, поначалу гоняли в футбол, играли в шахматы и шашки, даже устраивали турниры, затем переключились на стрельбу и парашют. Уж очень популярны тогда были эти виды спорта у молодежи, особенно у допризывной и армейской.

Особую массовость стрелковый спорт стал приобретать после введения первого комплекса ГТО и учреждения значка «Ворошиловский стрелок». Жаль, что аналогичного ему значка сегодня нет. Мы на «Красной розе» помогли местной ячейке Осоавиахима организовать стрелковый [196] кружок, я одно время ходил в него и считался даже неплохим стрелком, поэтому и в лагере не ударил в грязь лицом.

Подлинными праздниками были для нас увольнения по выходным. Москвичам не терпелось домой — скучали по родителям, да и покрасоваться в родном дворе в военном обмундировании было неплохо, пусть все видят, что ты уже не мальчишка, а почти что командир Красной Армии. Иногородним — первый курс, разумеется, состоял не из одних московских рабфаковцев — было интересно побродить по столице, сходить в кино, зоопарк, посетить такую диковинку, как планетарий.

Но главное ожидало нас впереди, то главное, ради чего мы надели военную форму, — учеба, подготовка к предстоящей службе в инженерных войсках. А учиться предстояло нам в одном из старейших военно-учебных заведений России.

Военно-инженерная академия имени В. В. Куйбышева ведет свою историю от Главного инженерного училища, основанного в 1819 году в Петербурге и преобразованного в 1855 году в Николаевскую инженерную академию.

Из ее стен вышли такие выдающиеся военные инженеры, как Э. И. Тотлебен, руководивший в Крымскую войну 1853–1856 годов инженерными работами в Севастополе, Р. И. Кондратенко, герой обороны Порт-Артура, Ф. Ф. Радецкий, отличившийся при обороне Шипкинского перевала, и многие другие. Эту академию окончил Д. М. Карбышев, в ней учились Ф. М. Достоевский и Д. В. Григорович. В 60-е годы прошлого столетия в академии преподавал Д. И. Менделеев.

Выпускники академии обеспечили ведущую роль русской фортификационной школы в разработке теории и практики строительства крепостей, внесли серьезный вклад в разработку гидродинамической теории трения, теории упругости, электротехники, в организацию войскового и гражданского строительства, в изучение воздействия снаряда на броню, в развитие гидромеханики, гидравлики, термодинамики, в технологию производства цемента и использования бетона в фортификации.

В советское время учеными академии были разработаны теория инженерного обеспечения боя и операции, тактика инженерных войск, конструкции и техническое оборудование фортификационных сооружений.

Все это я говорю к тому, чтобы читатель ясно представлял, что учеба в академии, особенно с нашим, не [197] очень-то богатым вечерним рабфаковским багажом, требовала немалых усилий.

Учебная программа факультета военно-промышленного строительства была рассчитана на пять лет. За эти годы академия должна была подготовить из нас военных инженеров-строителей, умеющих проектировать и возводить здания и сооружения преимущественно военного назначения. Программой предусматривалось дать нам и такие знания, которые необходимы для службы в инженерных войсках на командно-технических должностях. На практике это означало, что мы должны были освоить не только курс технических дисциплин по своему профилю, но и тактику, артиллерию, фортификацию. Но и это еще не все. Справедливо полагая, что командир Красной Армии должен быть всесторонне образованным человеком, руководство военно-научными заведениями включило в программу обучения и ряд общеобразовательных дисциплин. Многие предметы казались нам лишними, совершенно ненужными, напрасно отнимающими время.

— Я же военный строитель, военный инженер, — бывало, принимался философствовать кто-либо из нас, не сдавший с первого захода зачеты по тактике. — Зачем мне знать, как надо командовать ротой в наступлении. Для этого есть общевойсковые командиры.

Многие разделяли эту точку зрения.

Как же мы были далеки тогда от истинного понимания сути вещей! Лишь много позже, на фронтах Великой Отечественной, я полностью осознал, что такое военный инженер.

Военный инженер должен уметь возводить сооружения бытового и боевого назначения, мосты и любые дороги, организовывать переправы войск через водные преграды, строить подземные сооружения, бурить артезианские скважины и делать многое другое, что потребует боевая обстановка.

Военный инженер должен освоить тактику и основы оперативного искусства не хуже любого офицера соответствующих родов войск и иметь широкое представление о возможностях боевой техники и оружия — своих и противника, — иначе трудно рассчитать оптимальные параметры и сроки возведения укреплений, мостов, дорог и т. п.

Военный инженер должен с курсантской скамьи усвоить непреложную истину: сапер ошибается только раз. И, вспоминая штурм Синявинских высот под Ленинградом [198] и бои в Карелии, скажу: при необходимости военный инженер обязан заменить строевого командира. А браться за оружие саперу приходится значительно чаще, чем представляется на первый взгляд.

В годы Великой Отечественной войны инженерными войсками было установлено свыше 70 миллионов мин, на которых подорвалось около 10 тысяч вражеских танков, подготовлено более 400 тысяч километров дорог и колонных путей, возведено почти полтора миллиона фортификационных сооружений, построено более 11 тысяч мостов, разминировано свыше 770 тысяч квадратных километров территории и тысячи отдельных объектов. При этом речь идет о самом главном, поддающемся учету, а ведь любой сапер ни дня не сидел без дела!

Впрочем, тогда, в тридцать четвертом, мы, молодежь, и предположить не могли, что будет через десять лет, да и не заглядывали так далеко.

До сих пор храню в памяти прекрасные лекции профессора С. А. Хмелькова, крупного специалиста по долговременной фортификации. Будучи участником первой мировой и гражданской войн, он умело, с учетом собственного опыта, излагал нам передовые взгляды на строительство укреплений для защиты от нападения противника.

Изучая вопросы заблаговременного фортификационного оборудования театра военных действий и территории страны в целом, С. А. Хмельков обоснованно отвергал крепости, как не оправдавшие себя в первую мировую войну, отдавая предпочтение новым формам укрепления сухопутных границ — укрепленным районам или линиям. С. А. Хмельков совместно с Д. М. Карбышевым, Ф. И. Голенкиным, В. В. Яковлевым стоял у истоков создания укрепленных районов.

Он прекрасно знал системы укрепленных линий во Франции, Германии, Финляндии, других странах, благодаря чему и мы получили довольно полное представление о так называемых линиях Мажино, Зигфрида, Маннергейма, которые их создатели рекламировали как непреодолимые для войск противника. Однако эти надежды, как известно, не оправдались. Линия Маннергейма была дважды прорвана советскими войсками: первый раз в период советско-финляндской войны, второй — в ходе Выборгской операции 1944 года. Линия Мажино, несмотря на всю свою дороговизну и огромный гарнизон, не гарантировала Францию от вторжения немецких войск в 1940 году. [199] Линия Зигфрида, как и другие немецкие линии, валы, бастионы и прочие укрепления, тоже не спасла фашистскую Германию от поражения. Как известно, УР представлял собой район или полосу местности, оборудованную системой долговременных и полевых огневых и других фортификационных сооружений в сочетании с различными естественными препятствиями, инженерными заграждениями и предназначенный для обороны специально подготовленными войсками. Обычно УРы состояли из нескольких оборонительных полос и отсечных рубежей, основу которых составляли узлы обороны с долговременными огневыми сооружениями. Промежутки между узлами обороны оборудовались укреплениями полевого типа. Укрепленные районы на нашей государственной границе были сооружены в период 1929–1935 годов, и благодаря С. А. Хмелькову мы знали о них почти все. По мощности оборонительных сооружений они уступали, допустим, той же линии Маннергейма. Долговременные огневые точки вооружались, как правило, лишь пулеметами. И тем не менее укрепленные районы, возведенные по старой государственной границе, сыграли свою роль при обороне Киева и в других приграничных сражениях. И это при всем том, что с них в начале 1941 года была снята часть вооружения для новых УРов, а штатная численность войск сократилась более чем на одну треть.

Новые УРы по западной границе начали возводить в начале 1940 года, когда я уже окончил академию. Общий проект их размещения был утвержден И. В. Сталиным. До развертывания военных действий удалось ввести в строй около 2500 железобетонных долговременных огневых точек, из них 1000 вооружили артиллерией, снятой, кстати, со старых УРов, остальные — пулеметами. Но и эти недостроенные укрепрайоны, особенно Рава-Русский и Перемышльский, явились для противника серьезной преградой. Враг неделю топтался на этом направлении; его натиск успешно сдерживали 41-я и 99-я стрелковые дивизии. Достаточно сказать, что 99-я дивизия оставила Перемышль только 29 июня по приказу командования.

Впрочем, я забежал слишком далеко вперед.

Знания, полученные на лекциях профессора С. А. Хмельков а, очень пригодились нам в годы Великой Отечественной войны, так как помогали находить верные решения по укреплению местности средствами полевой фортификации. Лично я не раз мысленно обращался за помощью [200] к трудам С. А. Хмелькова при строительстве Ростовского и Грозненского обводов, да и во всех случаях, когда надо было возводить фортификационные сооружения. Я уже говорил, что в целом профессорско-преподавательский состав у нас был прекрасным. Жизнь текла строго и по-военному размеренно, хотя порой случались и курьезы, о которых и сегодня без улыбки нельзя вспомнить. Так, профессор Дубяга, начальник кафедры металлических конструкций, человек атлетического сложения, возвышавшийся на кафедре, как монумент, и постоянно что-то жевавший, — может быть, жевательную резинку, которая начинала входить в моду, — всегда свою лекцию начинал примерно так:

— Милостивые государи! На прошлой лекции, удостоив меня своим вниманием, вы терпеливо выслушали... — И далее шло краткое изложение содержания прошлой лекции.

Надо признаться, что «милостивые государи» нас каждый раз коробили, и однажды произошла сцена, весьма сходная с той, что показана в фильме «Депутат Балтики», хотя фильм вышел на экраны несколько позже: кто-то из аудитории на привычное дубягинское «милостивые государи» бросил недовольную реплику:

— Может быть, «товарищи»?

Дубяга застыл на секунду с раскрытым ртом, но быстро нашелся. Не меняя интонации, только еще более повысив голос, продолжал:

— Милостивые государи! Двадцать лет находится государственная власть в наших с вами руках. Следовательно, мы и есть с вами государи. А если не так, так кто же мы тогда есть?

Не знаю, к какому роду-племени принадлежал профессор, но предмет свой он знал превосходно и работал на пролетарское государство, как сегодня говорят, с полной отдачей.

Профессор Дубяга мне запомнился еще и по такому случаю. На экзамене по металлическим конструкциям он поинтересовался моим курсовым проектом, который до него смотрел консультант, оставивший на чертеже большой вопросительный знак. На словах же пояснил, что сомневается в прочности одного из узлов конструкции, и просил произвести дополнительный проверочный расчет. Я своевременно выполнил его требование, о чем указал в пояснительной записке к проекту, но вопросительный знак на чертеже стирать не стал, посчитав это не совсем [201] этичным по отношению к консультанту. Дубяга же, увидев знак вопроса, подумал, что это я сомневаюсь в правоте замечаний консультанта, и спокойное до того лицо профессора вдруг стало быстро наливаться кровью.

— Что это такое? — загремел он на всю аудиторию, тыкая пальцем в чертеж. — Кто вам дал право так бесцеремонно обходиться с замечаниями консультанта?

Я молчал, ничего не понимая, а Дубяга все больше распалялся.

— Вон отсюда! — наконец закончил он свой трубный монолог, и мне ничего другого не оставалось, как отправиться с объяснением к начальнику курса. Тот меня внимательно выслушал и, позвав с собой, направился к аудитории, где шли экзамены. Я остался в коридоре, а начальник курса пошел к Дубяге. Не знаю, о чем они говорили, но через несколько минут в аудиторию позвали и меня.

— Что же это вы, милостивый государь, не объяснили сразу, кто поставил этот жирный вопросительный знак? Какой же вы после этого командир, если не сумели перекричать меня, старую развалину? Давайте сюда вашу зачетную книжку. И получайте свою пятерку. Предмет вы знаете отлично, но тушуетесь, милостивый государь, тушуетесь, — сказал Дубяга на прощание.

Хорошие деловые отношения сложились между нашей академией и Московским институтом иностранных языков. То обстоятельство, что по своему составу академия была мужским учебным заведением, а институт — женским, не мешало, а, наоборот, укрепляло шефские связи между нами. Мы помогали студенткам осваивать программные премудрости военного дела, а они нам — иностранные языки, среди которых ведущее место занимал немецкий.

Насколько я помню, эта взаимная шефская связь не оформлялась никакими официальными договорами, и тем не менее количество документов о таком шефстве, в виде брачных свидетельств, росло довольно бурно.

На высоком научном уровне находилось в целом преподавание дисциплин социально-экономического и философского цикла. Например, итоговая лекция по курсу марксистской философии, прочитанная профессором Б. А. Богдановым, закончилась под бурные аплодисменты аудитории. Но были, к сожалению, примеры и другого рода. Исторический и диалектический материализм, история партии и другие политические науки преподавались нам в основном осужденным ныне методом начетничества, [202] проявлявшимся в стремлении к неумеренному цитированию классиков марксизма-ленинизма. То ли происходило это из-за боязни не то сказать (а времена тогда были суровые), то ли отсутствовали собственные мысли, но лекции чаще всего сводились к длинной цепочке цитат в определенной смысловой последовательности. На экзаменах нам задавали обычно такие вопросы:

— А вы не припомните, что по этому поводу сказал товарищ Сталин?

Почему-то Маркса, Ленина и Энгельса, в частности его военные труды, вспоминали реже.

Такая методика, по установившемуся мнению, должна была сделать из нас знатоков марксизма. На самом же деле мы тратили уйму времени на зубрежку, не всегда постигая смысл произведений.

Был еще один предмет, о котором не могу не сказать: минно-взрывное дело. Серьезность предмета требовала я серьезного отношения к нему. И только в годы войны выяснилось, что, несмотря на все почтение к данной дисциплине, наши знания оказались далеко не на том уровне, который требовался. Действительно, мы изучали отечественные противотанковые и противопехотные мины да взрывные (подрывные) работы, широко применяющиеся при рытье котлованов, карьеров и т. п. Минно-взрывную технику нашего вероятного противника мы не знали. Этот пробел пришлось восполнять на практике на полях сражений Великой Отечественной войны. И платить за него кровью.

Лишь в теории изучались и вопросы маскировки, хотя, на мой взгляд, мы могли бы заниматься этим и в лагерях. На старших курсах летние лагеря сменились производственной практикой в составе тех или иных военно-строительных организаций, где мы выполняли обязанности прорабов, техников, инженеров.

Занятия в академии подходили к концу, а мы еще не знали профиль своей специальности. Сначала наш курс являлся частью факультета военно-промышленного строительства, затем ему придали архитектурное направление, потом из нас решили все же готовить инженеров-фортификаторов. Из-за этих перепрофилировок мы явно потеряли в военной подготовке, зато приобрели более широкие и довольно основательные познания в строительном деле. Это было совершенно не лишним, в чем мы скоро получили возможность убедиться.

Выпуск нашего курса должен был состояться летом [203] 1940 года, но 1 сентября 1939 года фашистская Германия напала на Польшу. Началась вторая мировая война. В ноябре 1939 года разразилась советско-финляндская. Программа нашей учебы была уплотнена.

Нельзя сказать, чтобы советско-финляндская война 1939–1940 годов поначалу как-то особенно взволновала нас. Когда получили известие, что Финляндия 30 ноября объявила войну СССР, многие восприняли это с улыбкой: куда ей, дескать, против нас. Но положение оказалось серьезней, чем мы, да и не только мы, предполагали. Тяжелые бои развернулись на Карельском перешейке, где войска нашей 7-й армии застряли около главной полосы линии Маннергейма. В конце декабря на Карельском перешейке к 7-й армии добавилась 13-я и из них 7 января 1940 года был образован Северо-Западный фронт, которым командовал командарм 1 ранга С. К. Тимошенко. Войска стали тщательно готовиться к наступлению и в феврале после мощной артподготовки в ожесточенных трехдневных боях прорвали первую полосу линии Маннергейма.

Слушатели академии хотя и не видели этой линии, но знали, какой мощный укрепленный район она собой представляла. Появились и первые рапорты с просьбой об отправке на фронт. Командование всем наотрез отказало: надо окончить академию, а там и без вас управятся. Тем не менее экзамены были передвинуты на начало 1940 года, причем до последнего дня мы толком не знали, какими они будут: то ли одни госэкзамены, то ли защита дипломного проекта, то ли все в совокупности. Сначала объявили, что в феврале состоятся государственные экзамены по фортификации и иностранному языку. Только взялись за подготовку — другая новость: часть слушателей вместо госэкзамена по фортификации будет защищать дипломный проект.

Вскоре приказом по академии определили группу дипломников из одиннадцати человек, куда попал и я. На разработку дипломного проекта отводилось не более двух месяцев. Срок крайне ограниченный. Пока мы сидели за проектом, остальные сдали экзамены и разъехались кто куда. Мы же засели за ватманские листы. Выбор тем оказался альтернативным: или фортификация, или общевойсковое строительство. Подумав, я решил взяться за разработку проекта военно-инженерного училища в городе Одессе, причем не в комплексе, ибо за отведенное время этого все равно не осилить, а фрагментарно: [204] составить генеральный план всех сооружений, спланировать главный учебный корпус и детально разработать его фасад.

Работа над дипломом началась с изучения архитектурного облика этого прекрасного южного города. Одесса, как известно, своеобразна и многолика, в ней удачно сочетаются классика с модерном, дополняющиеся образцами русского зодчества. Училище требовалось так вписать в архитектуру города, чтобы оно не нарушало его стиля и в то же время выполняло свое функциональное назначение. Нельзя было не учитывать при этом и новые архитектурные веяния, начинавшие проявляться в отечественной строительной практике. Передо мной, таким образом, стояла нелегкая задача.

Главный корпус училища мне представлялся трехэтажным зданием с входным порталом из четырех прямоугольных колонн, разделявшим фасад здания на равные части по всей высоте. Капители колонн были решены, в отличие от классических типов, в виде камней трапецеидальной формы, с украшениями, близкими по форме к украшениям коринфского ордера. Фасад здания облицовывался розовым туфом, с крупной разрезкой камней. На мой взгляд, это отвечало духу времени и сочеталось с своеобразным обликом Одессы.

Два месяца кропотливой работы пролетели совершенно незаметно. Наступил день защиты. Учитывая, что по списку я шел последним, решил, не теряя времени, навести на чертежи особый лоск — окантовать ватманские листы рамкой из цветной бумаги, чтобы смотрелись как картины. Собственно, этого можно было и не делать, ан нет, дернули же меня черти покрасоваться!

— Давай помогу, — предложил Игнат Саломатов, мой товарищ по курсу, видя, как я пыхчу над чертежами. И я согласился.

Игнат взял доску с наклеенным на ней чертежом фасада здания — главный лист всего проекта, — перенос ее на свободный стол и стал обертывать доску специальной окантовочной бумагой. И тут-то произошло непредвиденное: Игнат не заметил кем-то разлитую тушь и положил чертеж на нее. Когда он поднял доску — черное пятно размером с детскую ладонь украшало центральную часть фасада.

— Смотрите, — весело пригласил Игнат, довольный своей работой.

Мы взглянули и обомлели. У меня, кажется, даже [205] дыхание остановилось. Один только Игнат улыбался. Наконец и он понял, что произошло нечто чрезвычайное, обеспокоенно заглянул в чертеж и сразу помрачнел.

— Что же делать? — Он беспомощно обводил нас глазами.

Что я тогда пережил! Неужели пойдут насмарку два месяца упорнейшего труда? Проваленный проект! В лучшем случае — жалкая тройка... Игнат переживал не меньше моего. У стола с украшенным огромной кляксой чертежом собрались все присутствовавшие в аудитории. Заинтересованные нашими унылыми физиономиями, подошли и члены Государственной комиссии. Начальник факультета, сокрушенно покачав головой, посоветовал не представлять к защите испорченный лист. Для меня это значило отказаться от основной части всего проекта. Я потратил на него не одну бессонную ночь в поисках интересных, нестандартных решений, перерыл массу литературы, старался придать фасаду училища «одесское» лицо. Конечно, он не мог сравниться с Потемкинской лестницей, но все же... И теперь — не выставлять?

На помощь пришел мой консультант Л. Б. Великовский:

— Быстро в военторг! Купите пачку лезвий!

Я стремглав бросился во двор академии, где находился маленький магазинчик военторга, скорее, ларек. На мое счастье, он был открыт, и лезвия для безопасных бритв, которые, однако, и тогда, как и теперь, больше использовались для точки карандашей и других хозяйственных нужд, чем по своему прямому назначению, красовались на прилавке на самом видном месте. На радостях, я вместо одной пачки купил две, чем немало удивил добрую Клавдию Сергеевну, долгие годы неизменную хозяйку этой торговой точки, досконально изучившую наши нехитрые нужды. Бегу наверх, кидаю лезвия на стол. Ребята устраиваются поудобнее и под надзором Великовского начинают бережно соскабливать черное пятно. Чем меньше оно становилось, тем выше поднималось мое настроение. Может, еще и не все потеряно? Через полчаса прилежного труда от пятна не осталось и следа. Но вместе с ним исчезли важные детали фасада, и посредине листа зияла ничем не объяснимая пустота. Теперь за доску сел сам Великовский. Простым чертежным карандашом он быстро и умело восстановил стертые детали, и фасад училища возник вновь перед взорами любопытных во всей своей первоначальной красе. [206]

— Ура! — торжественно провозгласил Игнат и хлопнул меня по плечу.

И вот я предстаю перед Госкомиссией. Уверенно рассказываю о достоинствах своего архитектурного решения, дающего богатую игру светотеней на фасаде. Но председатель прерывает репликой:

— Самая впечатляющая игра светотеней час назад была на вашем лице.

Члены комиссии доброжелательно улыбаются.

— Ну, товарищи члены комиссии, что заслужил соискатель за свой дипломный проект? — вопрошает председатель.

— Отлично... Пять... — послышались голоса.

Председатель одобрительно кивает, жмет мне руку. Не помня себя от радости выскакиваю из аудитории.

— Как? Что? — подлетели ко мне ребята.

— Отлично!

— Молодец! Можешь заказывать лейтенантскую форму!

* * *

После защиты дипломов неожиданно для всех нас, в том числе меня, Саломатова, Дьячкова, пригласили к начальнику управления снабжения РККА А. В. Хрулеву. Тепло поздравив нас с окончанием академии, он объявил, что мы направляемся в Эстонию.

Так закончился период учебы.

За порогом академии нас ожидала самостоятельная жизнь. Были ли мы к ней готовы? И к тем суровым испытаниям, выпавшим на нашу долю?

Анализируя события тех лет, я не без гордости за нашу академию заявляю: да, были.

Воспитанники академии составили основу командных кадров инженерных войск и военно-топографической службы в годы Великой Отечественной войны, сорока четырем из них за мужество и отвагу, проявленные в борьбе с врагом, присвоено звание Героя Советского Союза.

* * *

Путь в Эстонию лежал через Ленинград, куда мы прибыли в начале марта 1940 года, в последние дни войны с Финляндией. Город был по-военному строг. На Невском полным-полно военных с темными от усталости, обожженными злыми морозами и ветрами лицами, в помятых, [207] с подпалинами и дырами от костров полушубках и шинелях. Это были первые фронтовики, которых мы видели в своей жизни. Мы в новеньком, с иголочки, комсоставском обмундировании казались среди них похожими на представителей другой армии.

Вечерами Ленинград погружался в непривычную для нас темноту. Только фиолетовые вспышки маленьких молний над трамвайными путями оживляли проспекты. Тем не менее, несмотря на близость фронта, город жил нормально: работали предприятия, вузы, школы, магазины, театры, кинотеатры и другие учреждения. Особенно любили бродить по Невскому, который, несмотря ни на что, был заполнен массой людей.

А как засиял, оживился, засверкал огнями и зеркалами витрин Невский двенадцатого марта — в день подписания мира с Финляндией! Да, город умел сражаться и умел праздновать военные победы. И никому из ленинградцев и в голову тогда не могло прийти, что всего через год с небольшим их любимый город вновь и надолго погрузится во мрак и будет переживать страшные дни небывалой блокады. И снова — победит!

Из Ленинграда мы уезжали в приподнятом настроении. Война окончилась, едем за границу! Билеты взяли в вагон прямого сообщения Ленинград — Таллин. Подавляющее число пассажиров — военные, возвращавшиеся из командировок и отпусков в свои части, расквартированные в Эстонии, либо ехавшие туда, как и мы, впервые. Так что чувствовали мы себя, как говорится, среди своих. Впечатление немного подпортили наши таможенники, отобрав у меня около трехсот рублей, которые я не успел истратить в Ленинграде. Как же мне тогда было обидно и как полгода спустя я благодарил этих людей, когда, возвращаясь по делам в Ленинград, я нежданно-негаданно получил свои деньги обратно! Теперь-то уж я знал, куда и как надо их тратить.

Первая зарубежная станция — Нарва. Мы с интересом ожидали — что будет? Строили всякие догадки, но все произошло обыденно и просто. Когда эстонский паровоз, по виду, впрочем, ничем не отличавшийся от нашего, перевез наш вагон прямого сообщения сквозь пограничную арку, появились солдаты в непривычных для нас зеленых шинелях и такого же цвета головных уборах, похожих на кепи с прямоугольными клапанами. Старший, хорошо говоривший по-русски, быстро просматривал наши документы и возвращал обратно, У меня [208] создалось впечатление, что он их вообще на читал. Вещами нашими никто не интересовался. Пожелав нам счастливого пути, эстонские пограничники покинули вагон.

— Ну что, пойдем и мы? — ни к кому особенно не обращаясь, сказал наш сосед по купе, чуть постарше меня, с тремя «кубарями» в черных петлицах, и, видя наше с Саломатовым и Дьячковым замешательство, усмехнулся: — До поезда на Таллин, к которому прицепят наш вагон, еще добрых четыре часа. Надо же немного размяться!

Мы с ребятами переглянулись — не провокация ли? Но, судя по наступившему оживлению — двери купе то и дело хлопали, в коридоре слышались веселые голоса, — размяться решил не только наш попутчик. Значит, и мы, выйдя на перрон, не совершим ничего противозаконного.

— Пошли, — решительно поднялся Дьячков.

— Держитесь меня, — посоветовал старший лейтенант. — Я здесь бывал.

Первое впечатление от Нарвы; уютный, чистый городок, где на нас, в общем-то, никто не обращал особого внимания, разве лишь владельцы маленьких магазинчиков. Увы, имея в карманах всего по пять эстонских крон, полученных на дорогу еще в штабе Ленинградского военного округа, мы ничем не могли помочь частному капиталу. Так что прогулка наша окончилась довольно быстро. Возвратившись в вагон, который после чужого города показался родным домом, завалились на полки и вскоре заснули.

Проснулись, когда поезд, приглушенно погромыхивая на стыках, подходил к Таллину. Здесь нам предстояло сделать пересадку, чтобы добраться до Хаапсалу, где находился штаб 65-го особого стрелкового корпуса. Старший лейтенант объяснил, с какой платформы и когда отправляется нужный нам поезд, но, наверное, слушали мы его плохо. Запомнили только, что времени у нас в обрез. А с какой платформы — забыли. Что делать? И тогда Игнат, будто мы не заграницей, а на Ярославском вокзале в Москве, спросил первого попавшегося пожилого эстонца:

— Послушайте, вы не скажете, как добраться до Хаапсалу?

Естественно, по-русски, и таким обыденным тоном, будто интересуется, когда будет поезд до Мытищ! [209]

Мы ожидали, что эстонец молча отрицательно покачает головой и отойдет в сторонку, А он остановился и на весьма приличном русском языке объяснил, что нам надо пройти на вторую платформу, причем следует поторопиться, так как поезд уходит с минуты на минуту, а следующий будет лишь через сутки. Вот тебе и на!

Поблагодарив эстонца, бросились на нужную платформу — и вовремя. Поезд тут же тронулся. А мы вспомнили, что билетов в суматохе не взяли.

— Кажется, братцы, мы начинаем заграничную жизнь с крупной ссоры с железнодорожными властями: ведь едем зайцами, — усмехнувшись, сказал Игнат Саломятов.

— Говорят, в капиталистических странах за безбилетный проезд дерут немыслимые штрафы, — поддакнул ему Герман Дьячков. — А у нас на всех и двадцати крон не наберется.

К счастью, международного конфликта не произошло: контролер сразу все понял и прямо в поезде продал нам билеты.

— Интересно, у них вообще штрафы не берут или только с иностранцев? — удивился Герман.

— Да нет, это он специально ради нас билетами в кассе запасся, — ответил Игнат. — А вообще-то удобно, — продолжал он уже серьезно. — Ведь не все же злостные безбилетники, есть, как и мы, зайцы поневоле. С такими можно обойтись по-джентльменски.

Как же хорошо, однако, после многих лет учебы стать вдруг самостоятельным человеком!

В Хаапсалу поезд прибыл около одиннадцати часов вечера. Ночь. Холод. Мела легкая поземка, ветер со скрипом раскачивал над подъездом вокзала тусклый фонарь. Сошедшие с нами пять-шесть человек быстро растворились в темноте. Нас никто не встречал. В зале ожидания пусто, холодно и сумрачно. Нигде ни душа.

— Ну и занесло нас в Тмутаракань, — мрачно заметил Саломатов.

— Могли бы и встретить, — сказал Дьячков. — Хотя бы машину прислать. Или лошадь, на худой конец.

Пока ребята ворчали, осмотрел зал ожидания. Глаза попривыкли к темноте. Пустые скамейки, особый вокзальный дух, множество дверей. Из-под одной пробивался тонкий лучик света.

— Смотри-ка, — сказал Герману. — Свет видишь? [210]

Возможно, на этом необитаемом острове есть свой Робинзон Крузо.

Дьячков хмыкнул и отправился в разведку. Вернулся веселый.

— Братцы, несмотря на мои слабые познания в эстонском, мне удалось установить, что за дверью, из-под которой виден свет, находится — что бы вы думали? Буфет!

— Может, только днем работает? — высказал сомнение Саломатов.

— Тогда были бы указаны часы работы, — резонно заметил я.

Дверь бесшумно открылась. Полумрак. В люстре под потолком одна лампочка. Стойка. Несколько столиков. Мы нерешительно топтались на месте, не зная, что предпринять дальше. Вдруг послышался шорох, и из-за буфетной стойки вышел огромный серый дог — первое живое существо, с которым встретились в этом городе. От неожиданности попятились назад, но пес, потянувшись и от души зевнув, вопросительно уставился на нас, не проявляя враждебности. Потом, видимо решив, что на злоумышленников мы не похожи, повернулся, не спеша прошествовал к двери за буфетной стойкой, открыл ее передними лапами и скрылся из виду.

— За хозяевами пошел, — заключил Саломатов.

Действительно, минуты через две дог возвратился в сопровождении молодой миловидной женщины. Видимо, еще не отойдя от сна, та чувствовала себя неловко. Вежливо улыбнувшись, спросила:

— Добрый вечер, господа офицеры. Что вам угодно?

Тут неловко стало нам: какие мы — господа? Первым нашелся Саломатов.

— Нам бы чаю с дороги...

— Располагайтесь. — Женщина показала на один из столиков. — Сейчас разогрею чай. Что пожелают господа офицеры к чаю? К сожалению, могу предложить только бутерброды.

— Да, да! — быстренько согласились мы, обрадованные, что нам не предложили черной икры и жареных цыплят. Единственное, что еще мог выдержать наш бюджет, — это бутерброды и чай.

Когда хозяйка (где-нибудь в Подольске или Звенигороде мы бы назвали ее буфетчицей, а здесь сразу окрестили хозяйкой) возвратилась, неся на подносе чай и бутерброды, мы уже успели подвести некоторые итоги. [211]

Первое — в этой загранице, по сути, все, по крайней мере те, с кем нам приходилось общаться, знают русский; второе — здесь иные, чем у нас, порядки, и люди экономят буквально на всем, лампочку лишнюю не зажгут; третье — раз нас не встретили, — значит, о нашем прибытии не знают; четвертое — ночевать придется на вокзале, а утром попытаемся найти штаб.

Когда поели и расплатились, поблагодарив хозяйку, она вдруг спросила:

— Как я понимаю, господа офицеры хотят попасть в русский штаб. Они могут позвонить туда по телефону, и за ними пришлют машину.

И женщина показала на телефонный аппарат, стоявший на буфетной стойке, и назвала нам нужный номер. Мы удивленно переглянулись. Вот так военная тайна! Все еще думая, что это какой-то подвох, набрал номер. Чудеса! В ответ услышал чистейшую русскую речь:

— Дежурный слушает!

Я представился, назвал себя, своих товарищей, цель прибытия.

— Хорошо. Давно ждем. Высылаю за вами машину.

Через полчаса к вокзалу подкатила старенькая эмка, и вскоре мы уже сидели у дежурного по штабу 65-го особого стрелкового корпуса, в строительном отделе которого нам и предстояло служить.

Части этого корпуса были разбросаны на довольно значительной территории, и повсюду, где они стояли, ни бойцам, ни командному составу негде было жить. Под открытым небом находилась и боевая техника.

Нечего и говорить, с какой надеждой все смотрели на строительный отдел: он превратился в весьма важное подразделение, а потому и доставалось ему больше всех. Задачи же перед отделом стояли весьма сложные: в сжатые сроки возвести необходимые для нормальной жизни и боевой деятельности здания и сооружения. Решать их было очень непросто. Мы не имели возможности ввозить из Советского Союза рабочую силу и строительные материалы. Выход был один: использовать на строительстве эстонцев и их ресурсы, весьма, впрочем, небольшие, так как маленькая Эстония не имела необходимой производственной и сырьевой базы.

Тем не менее другого выхода не было, и приходилось вступать в деловые отношения с местными строительными фирмами и отдельными частными подрядчиками. [212]

Учитывая, что работы оказалось много, а строительный отдел корпуса к моменту нашего приезда специалистами был укомплектован едва наполовину, к выполнению своих обязанностей мы приступили на следующий же день.

Первое серьезное задание — приемка от местных властей нового земельного участка под строительство советского военного аэродрома — едва не кончилось для меня драматически. Дело в том, что местные власти для наших строек с завидным упорством предлагали самые неподходящие участки местности. Один из них находился на острове Сааремаа, в районе города Курессааре. И мне предстояло на месте определить его пригодность, что сделать было нелегко, ибо толстый слой снега все еще скрывал от глаз рельеф.

Туда я летел на нашем попутном военном самолете, обратно пришлось добираться с немалыми трудностями в условиях весеннего бездорожья: ехал и на автомашине, и на крестьянских подводах.

А последний участок пути до материка, через пролив Сурвяйн шириной около 7–8 километров, проделал пешком по льду, покрытому слоем талой воды. Как я не угодил в какую-нибудь полынью под этой водой, которая местами доходила до колен, и не схватил воспаления легких — сам удивляюсь. Когда добрался до поселка Виртсу, первое желание — найти какое-либо пристанище, где бы можно было обсушиться и переночевать. В магазинчике, куда я зашел узнать о гостинице, его хозяин, говоривший весьма сносно по-русски, предложил остановиться у него, конечно, за довольно высокую плату. Выбора у меня не было, и я согласился.

После возвращения из командировки выяснилось, что съездил я туда зря: на Сааремаа строительство будет вести другой инспектор, а мне выделяется участок возле озера Клоога, расположенный примерно в 40 километрах от Таллина по дороге на Палдиски. Мне предстояло подготовить по этому участку всю техническую документацию для заключения подрядного договора на строительство военного городка, а дальше оставаться полномочным представителем заказчика. Выделенный нам участок в плане имел форму не до конца разогнутой подковы. С севера его ограничивала железная дорога Таллин — Палдиски, с юга — озеро Клоога, давшее название ближайшей маленькой железнодорожной станции. [213] Так же мы назвали и свою строительную площадку.

Не верилось, что в этом лесу, по которому там и сям были разбросаны дачи, возникнут в скором времени строгие постройки военного городка. Однако, как говорят, глаза страшатся, а руки делают. Не теряя времени, я засел за проект. Дело двигалось не так быстро, как хотелось бы. Как-никак, не считая дипломного, это был мой первый самостоятельный проект, а тут еще каждый день жизнь подбрасывала все новые вводные. Так, пробуренные на участке контрольные шурфы показали высокий уровень грунтовых вод, и нужно было срочно найти от них эффективную защиту. Короче говоря, мне пришлось изрядно попотеть, пока будущий военный городок не лег на ватман.

Наконец все организационные вопросы были решены и строительство началось. Я перебрался в Клоогу. Там уже находилось несколько сот рабочих. Они строили для себя временные жилые бараки. Через неделю работа закипела вовсю, а через два месяца на стройке уже было занято около двух тысяч рабочих. Здесь, пожалуй, уместно напомнить, что в Эстонии тогда было немало безработных, и люди радовались открывшимся вакансиям. Не испытывали мы каких-то особых трудностей и со строительными материалами: они поступали из Германии, Финляндии, Швеции и Норвегии. Поставщиков, видимо, мало интересовало, куда и на какие цели пойдут эти материалы. Главное — деньги. Платили же им исправно. Однако по договору строители не имели права без нашего согласия использовать зарубежные материалы, поэтому и меня, и других инспекторов строительного отдела корпуса постоянно осаждали представители различных западных фирм с предложениями купить их продукцию. Когда есть из чего выбирать, смотришь, чтобы товар был получше, а ценою подешевле. Но кому хочется упускать рынок сбыта! Одна из фирм, у которой мы приобрели сантехнику, видимо, решила укрепить с нами торговые связи, причем традиционными для западного делового мира средствами: мне предложили взятку.

Однажды представитель фирмы подал мне запечатанный конверт.

— Что это? — недоуменно спросил я солидного господина.

— Это — посреднический гонорар. Фирма «Эхитая» [214] закупила у нашей фирмы, с вашего согласия, много сантехнического оборудования. Следовательно, вам наша фирма, как посреднику, обязана выплатить соответствующее вознаграждение.

— В нашей стране такого рода премии должностным лицам квалифицируются как взятка и сурово преследуются.

Вежливый господин слегка смутился, но тут же оправился и, пробормотав: «Весьма сожалею», упрятал конверт в карман. Мы сухо распрощались.

* * *

Меня очень удивлял низкий уровень механизации на стройке, и, когда я обратился со своим недоумением к представителю фирмы господину Кристалю, он совершенно спокойно объяснил, что такое положение не только на Клооге, но и повсюду в Эстонии, экономика которой переживает трудные времена.

— У нас массовая безработица. И если мы пойдем по пути механизации, что прикажете делать с армией безработных? Кроме того, широкое применение механизмов значительно увеличило бы себестоимость строительных работ, и фирма понесла бы убытки.

Да, столь наглядные уроки политической экономии стоят многих лекций. Вот уж воистину, лучше раз увидеть, чем сто раз услышать. Оставляли желать много лучшего и бытовые условия эстонских рабочих. В их временных бараках было тесно и грязно. Они почти не пользовались и рабочей столовой, предпочитая готовить пищу из привозимых из дома продуктов, утверждая, что это обходится дешевле.

На стройке трудились не только эстонцы, но и русские, издавна проживавшие в Эстонии, а также латыши, литовцы, поляки и даже немцы. Среди поляков и немцев было много эмигрантов: первые бежали от фашистской оккупации, вторые — от Гитлера. В целом рабочие разных национальностей жили дружно. Для нас это было наглядным уроком классовой солидарности. Что касается профсоюзной организации, то она создавалась на наших глазах. Верховодил в профсоюзе русский — молодой техник Кононов. Экономические неурядицы, политическая нестабильность, борьба с ненавистным антинародным профашистским режимом — все это, как в капле воды, отразилось в конце концов и на нашей стройке и вылилось в неожиданную для нас забастовку. [215]

Рабочие собрались у конторы, что-то оживленно обсуждая.

— Алексей Иванович, — сказал подошедший Кононов, — у нас забастовка. В конце прошлой недели мы предъявила администрации ряд требований: о повышении зарплаты, об улучшении бытовых условий, о денежной компенсации одного проезда из Таллина в Клоогу по железной дороге и ряд других. В субботу Кристаль объявил, что эти требования не будут приняты. И вот вам результат — общая забастовка. Но кто-то распространяет слухи, что если не приступить к работе, то ваши войска подавят забастовку силой.

— А кто руководит забастовкой?

— На стройке недавно создан профсоюзный комитет. Он и руководит.

Я от души поблагодарил Кононова. Его информация давала мне возможность обдумать свое поведение в этой неожиданной и непривычной для меня обстановке. Связаться со своим командованием по телефону я не мог: единственный на стройке городской телефон находился в кабинете Кристаля, и вести разговор о забастовке в его присутствии, естественно, было нельзя. Приходилось самому принимать решение.

Пока я раздумывал, как поступить, Кристаль бурей ворвался в мой кабинет. Будучи прибалтийским немцем, он особенно и не скрывал своих симпатий к Гитлеру, но сегодня распоясался до предела.

— Этот сброд, — ткнул он рукой за окно на толпу рабочих, — хочет сорвать строительство. Фирма несет убытки. Их немедленно надо поставить на место силой.

О том, что забастовка прежде всего бьет по заказчику, он и словом не обмолвился.

— Господин Кристаль, — сказал я, — ваш конфликт с рабочими — это ваши внутренние трудности. Так что улаживайте их сами.

— В таком случае фирма вынуждена будет ставить вопрос об удлинении сроков строительства объекта.

— И на это ваша воля. Только не забывайте, господин Кристаль, что подрядным договором не предусмотрены изменения сроков строительства из-за ваших внутренних неурядиц.

— Вы еще пожалеете, — пригрозил Кристаль и пулей вылетел из моего кабинета.

«Посмотрим, кто пожалеет», — подумал я. Но положение действительно было не таким уж простым, и я [216] решил поехать в штаб корпуса, доложить о случившемся. Вдруг в дверь постучали, и в кабинет вошла группа рабочих.

— Господин инспектор, — обратился ко мне один из них, — вы, вероятно, уже знаете о нашей забастовке? Мы требуем от администрации улучшения наших условий труда на стройке. Но администрация предупредила нас, что своей забастовкой мы причиняем вред Советскому Союзу. Если и вы считаете, что это так, то мы готовы ее немедленно прекратить и приступить к работе на прежних условиях. Мы не хотим быть врагами советскому народу.

Вот еще одно проявление классового интернационализма.

Что мне делать? Сказать «да» — значит вмешаться во внутренние дела суверенного государства. И я как мог спокойнее объяснил, что никакого вмешательства с нашей стороны в их конфликт с администрацией не будет, что это их внутреннее дело. Рабочие поблагодарили меня и ушли. Забастовка продолжалась и, насколько помнится, кончилась полной победой строителей.

Мои взаимоотношения с Кристалем, и до забастовки нерадужные, окончательно испортились. Я, конечно, и о забастовке, и о стычке с Кристалем доложил начальству. Через некоторое время Кристаля со строительства отозвали.

* * *

С установлением в Эстонии Советской власти фирма «Эхитая» хотя и продолжала существовать, однако больше номинально. Руководящий состав практически распался, многие выехали в Германию. Лишившись средств частного капитала, фирма ни материально, ни организационно вести строительство не могла. Поэтому в ноябре или декабре 1940 года все военные стройки, которые вела «Эхитая», передали Главвоенстрою, функции заказчика взяло на себя Квартирно-эксплуатационное управление Прибалтийского Особого военного округа.

В связи с этим изменилась и моя роль. Оставаясь в Эстонии в качестве представителя заказчика, помимо Клооги я стал вести и другие стройки. Дел и ответственности прибавилось. Поэтому я был очень рад, когда пришел приказ о моем переводе в Квартирно-эксплуатационное управление (КЭУ) в штаб округа. [217]

В конце марта 1941 года я с женой и сыном обосновался в Риге.

Отдел, в котором довелось служить, ведал строительством базовых аэродромов. В мои обязанности входило обследование намечавшихся мест расположения будущих аэродромов с целью определить, можно ли вести там строительство. В выбранных для строительства пунктах мне предстояло затем произвести изыскательские работы. Учитывая, что аэродромы строились по всей — теперь уже Советской — Прибалтике, я чаще находился в разъездах и, откровенно говоря, не успел даже хорошо познакомиться с сотрудниками своего отдела.

Однажды судьба забросила меня на литовский хутор под городом Таураге. Хозяин, пожилой литовец, служивший в свое время в царской армии и сносно говоривший по-русски, был добр и приветлив, как, впрочем, и все его многочисленное семейство. Как-то вечером, изрядно притомившись после долгого трудового дня, мы сидели с ним на крыльце и курили. Литовцев не назовешь особенно разговорчивыми, и мы перебрасывались редкими фразами о погоде, видах на урожай. Потом разговор сам по себе повернул на наши колхозы. Он особенно интересовался ими, но что я, городской житель, мог ему рассказать?

— Нашу жизнь тоже пора поворачивать на новый лад, — согласился мой собеседник. — Только мы боимся, как бы вам не пришлось скоро уходить отсюда.

— Почему? — спросил я его.

— Да за кордоном неспокойно: немцев там много стало с пушками и танками. И все что-то роют и роют. Да и самолеты их стали часто летать сюда. Плохо нам будет, если немцы сюда придут. По прошлой войне знаем.

После этого разговора я долго не мог уснуть. Вспоминались другие подобные беседы, когда люди, даже и не очень большие друзья Советской власти, искренне предупреждали о нависающей опасности. Взять хотя бы случай, происшедший осенью 1940 года, когда я еще работал на Клооге. Как-то вечером меня пригласил скоротать время начальник одного из строительных участков инженер Юргенсон. У меня с ним установились хорошие деловые отношения. Юргенсон называл себя эстонцем, отлично говорил по-русски и так же отлично знал строительное дело, часто помогая мне, новичку, практическими советами. В тот вечер мы пили хороший [218] кофе с бисквитом и вели ни к чему не обязывающий светский разговор.

Неожиданно Юргенсон предложил:

— Хотите прочесть письмо, которое я получил недавно от брата? Он жил в Кракове. Теперь там немцы. И брат в Кракове больше не живет. Впрочем, читайте сами. — И Юргенсон передал мне письмо, сложенное так, чтобы я видел только то, с чем он хотел ознакомить меня. Письмо было написано по-немецки, но язык я, спасибо академии, знал неплохо.

Брат Юргенсона писал:

«После многих лет существования на случайных заработках, теперь, благодаря нашим гостям, я наконец получил работу, близкую к моей специальности. Я теперь переехал и работаю в местечке с весьма ласковым названием и готовлю пасеку, с которой скоро пчелки будут летать и до вашего сада, тратя на полет всего несколько десятков минут времени».

— Текст письма вам понятен? — спросил хозяин.

— Текст-то понятен, но смысл — не совсем.

— Попробуем разобраться вместе, — сказал Юргенсон. — Видите ли, мой брат по специальности инженер-дорожник. Судя по тому, что он упоминает о работе, близкой к его специальности, а также о «пасеке» и «пчелках», вполне можно допустить, что он работает на строительстве немецкого военного аэродрома. Местечко же с ласковым названием может быть польским городом Люблином, от которого немецким «пчелкам», то есть военным самолетам, можно будет долететь до «нашего сада», то есть до западных районов Советского Союза, всего за несколько минут. Согласны со мной?

— Возможно, что это так. Но что из этого следует?

— Неужели не понятно? Не будут же немцы строить аэродром у границ Советского Союза, чтобы летать с него бомбить Лондон? У самолетов и горючего не хватит на такой рейс.

В здравом смысле отказать Юргенсону было нельзя, как, впрочем, и всем, кто старался предупредить нас о грозящей опасности.

В конце мая — начале июня 1941 года эта опасность витала в воздухе. Как перед грозой, каждый испытывал какое-то необъяснимое томление, особое внутреннее напряжение. Многомиллионная гитлеровская армия нависала над нашими границами. И хотя наша пресса высказывалась об отношениях с Германией в дружелюбных [219] тонах, тем не менее тревога среди населения Эстонии, Латвии и Литвы нарастала. Усиливалась она и среди нас.

Правда, чувства наши — я говорю о себе и своих сослуживцах, с кем близко общался, — были двоякими.

С одной стороны, вера в нашу мощь и несокрушимость, чему в немалой степени способствовали технические достижения и рекорды того времени: перелет через Северный полюс в Америку Чкалова, Байдукова и Белякова, рекорды В. Коккинаки и Гризодубовой, высадка на дрейфующую льдину научной экспедиции Папанина, спасение челюскинцев. Добавьте сюда Днепрогэс, Магнитку, Сталинградский тракторный, начавшее поступать в войска новейшее вооружение — и вам будет понятно, на чем основывалась наша уверенность. Плюс ко всему — святая вера в гений Сталина, который все знает и ничего плохого не допустит...

С другой стороны, опасность со стороны фашистской Германии была столь очевидна, что игнорировать ее оказалось уже невозможно. И возникал мучительный вопрос: все ли у нас правильно делается? Разумеется, этот вопрос каждый таил в себе, но, когда тысячи людей думают одно и то же, они невольно начинают действовать сообща.

Военную опасность в приграничных районах Прибалтийского Особого военного округа чувствовали многие и, как могли, содействовали повышению боеготовности частей. Однако известное Заявление ТАСС от 14 июня разрядило обстановку. Тогда же в наших воинских частях, располагавшихся в приграничных районах, больше стали говорить о текущей боевой учебе, разрешили командному составу отпуска, которые до этого предоставлялись весьма неохотно и очень небольшому количеству лиц.

18 июня я получил задание организовать в районе города Лиепая изыскательские работы для аэродрома второй очереди. Из Риги я выехал на следующий день, 20-го был в Лиепае и прямо с вокзала отправился в штаб 67-й стрелковой дивизии, размещавшейся в военном городке на окраине.

Обычно в штабе соблюдался размеренный деловой ритм, на этот раз меня удивило непривычное оживление: поминутно хлопали двери, из кабинета в кабинет бегали люди, беспрестанно звонили телефоны. Все были чем-то чрезвычайно озабочены. Первое, что пришло мне в голову: не начались ли штабные учения? Командир дивизии [220] генерал Н. А. Дедаев принял меня тотчас же. Это тоже меня озадачило. Обычно в других штабах я привык ждать, ибо дела мои не имели особой спешности. Представившись, я доложил о цели своего задания.

— Самое подходящее время — строить аэродром, — скептически усмехнулся Н. А. Дедаев. — А не спросили вы, часом, свое начальство, о чем оно думает? Немецкие войска вплотную пододвинуты к нашим границам, и с минуты на минуту здесь может начаться... — Как бы спохватившись, что сказал лишнее, генерал заговорил о деле. — Сегодня я свяжусь с начальником штаба округа я уточню некоторые вопросы. Тогда все станет ясным. Приходите ко мне завтра утром, часам к десяти.

Я покинул кабинет генерала с неосознанным чувством тревоги. Ну что ж, завтра все станет ясным. Я и подумать не мог, что ни завтра, ни послезавтра мне уже не удастся встретиться с генерал-майором Н. А. Дедаевым. Лишь много лет спустя, уже после окончания Великой Отечественной войны, я узнаю о том, какая героическая роль выпала на долю этого человека в обороне Лиепаи.

Утром следующего дня я снова отправился в штаб дивизии. У входа в городок меня остановил дневальный, не желавший признавать моего служебного удостоверения, дававшего мне право беспрепятственного прохода на территорию воинских частей округа.

Красноармеец сказал:

— Там нема никого.

Я не поверил бойцу. Как это «нема никого», когда вчера здесь стояла целая дивизия? Однако, попав наконец за ворота, был удивлен необычной тишиной и безлюдьем. Кое-где лишь виднелись группки бойцов, грузивших на подводы ящики и мешки.

Обеспокоенный, побежал к штабу. И там пусто. Двери комнат раскрыты настежь, сквозняк гоняет по полу обрывки газет. Куда же все подевались? В это время в коридор заглянул с катушкой проводов связист.

— Есть кто-нибудь в штабе? — спросил я.

— Есть, пройдите к дежурному.

— А что произошло? — спрашиваю просто так, заранее зная, что боец не ответит.

— Ушли по тревоге.

В комнате дежурного за уставленным телефонами столом сидел незнакомый командир с интендантскими петлицами и громко кричал кому-то в телефонную трубку, что надо пошевеливаться. [221]

Улучив минуту, я спросил:

— Скажите, что произошло? Мне командир дивизии приказал быть у него сегодня в десять утра. Я пришел, но штаб пуст. Как мне поступить?

— А кто вы такой? — спросил меня интендант.

Я коротко ознакомил его со своим заданием.

— Дивизия поднята по тревоге.

— Связь с Ригой есть?

— Есть.

Попросив разрешения позвонить, я уселся за телефон и через многочисленные «Фиалки», «Тюльпаны» и «Незабудки» дозвонился до штаба округа. К сожалению, моего непосредственного начальства на месте не оказалось. Голос дежурного был спокоен, и я не решился спросить, как обстоят дела. Если бы произошло нечто чрезвычайное, дежурный не был бы так безмятежен. Мало-помалу успокоился и я. Значит, генерал Н. А. Дедаев действует по какому-то своему плану. Вот только его намек о немцах... Что бы это значило?

Около часу дня дозвонился до своего руководства в Риге. Доложил:

— Хозяин со своей семьей уехал на новые заработки, не выполнив вашей просьбы.

— Я вас не понимаю, — слышится в трубке раздраженный голос. — Говорите яснее, какие заработки и какой хозяин?

Действительно, кто ожидал, что надо будет прибегать к эзоповскому языку? Ясно, что меня никто не поймет. Оставив конспирацию, прямо сказал о сложившейся ситуации. На другом конце провода, видимо, были озадачены не меньше моего. Наконец после долгой паузы получил приказание:

— Оставайтесь в Лиепае. В понедельник, часов в двенадцать снова позвоните мне. Думаю, к этому времени я разберусь, в чем там дело.

Вот так. Война была буквально у порога, а в штабе округа не знали, куда и зачем ушла дивизия.

До понедельника оставалась уйма времени. Вернулся в гостиницу, пообедал в городской столовой и отправился в кино, где шел американский фильм «Анна Каренина». Американская Анна не бросилась под американский поезд, потому что в критический момент появился американский Вронский и два любящих сердца слились воедино. [222]

После кино бесцельно бродил по городу. Нарядные улицы были заполнены людьми, ярко светились витрины уже закрытых магазинов, цветные огни реклам. Работали все кинотеатры, кафе и рестораны. Нормальная городская жизнь. Зашел на вокзал узнать расписание поездов на Ригу. Бросилось в глаза необычное скопление пассажиров. У билетных касс длинные хвосты очередей. На лицах — тревога. Слышалась в основном русская или украинская речь. Билеты брали до Риги, и дальше — на Восток. Что-то здесь не так. Подсознательно тревога охватила и меня.

Около десяти вечера вернулся в гостиницу. В номере нашел соседа — летчика, старшего лейтенанта. Познакомились. Он рассказал, что в его части снова запрещены отпуска комсоставу, а рядовым увольнения. Видимо, это связано с учениями, которые должны начаться в ближайшие дни. Я поведал об очередях на вокзале, он пожал плечами. Пора летних отпусков? Спать легли в двенадцать, так и не решив ничего.

Разбудили нас топот ног в коридоре и тревожные голоса. Через открытое окно с улицы доносились звуки отдаленных глухих раскатов то ли грома, то ли взрывов. В комнате было уже светло. Часы, которые я не снимал на ночь с руки, показывали начало шестого. Мы с летчиком быстро оделись и по коридору, заполненному суетящимися, наспех одетыми людьми, вышли на балкон. На нем уже собралось много гостиничного люда. Над морским портом висели тяжелые черные клубы дыма, доносились взрывы. Вдруг сверху послышались подвывающие звуки моторов. По нежно-бирюзовому небу четким строем, как на параде, летели самолеты. Почти над нами они стала разворачиваться в сторону порта. На желтых концах их крыльев хорошо различимы черные кресты.

— Немцы! Война! — раздались испуганные голоса.

Со стороны порта донесся грохот, сквозь черный дым прорывались всплески багрового пламени. Неужели война? Настоящая? Не хотелось верить. Мы с соседом возвратились к себе, включили репродуктор. Комнату заполнили бодрящие звуки прекрасной песня:

Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся Советская земля. [223]

Боже мой, неужели ТАМ ничего не знают?

— Это не война, — с наигранным спокойствием произносит летчик. — Это хорошо подготовленные маневры. В конце концов это может быть местной провокацией со стороны немцев, но только не война.

Хотелось верить, что это так. Но самолеты с черными крестами, взрывы?!

Надо было немедленно возвращаться в Ригу.

Выступление по радио В. М. Молотова я не слышал и узнал о нем только на вокзале. Теперь даже к воинским кассам пробиться было немыслимо. «Война», «Гитлер напал», — слышалось со всех сторон.

А на подступах к городу уже шел бой. Позже я узнал, что части 67-й стрелковой дивизии, своевременно выдвинувшись на 17 километров южнее Лиепаи, вместе с отходившими подразделениями 12-го погранотряда встретили противника плотным огнем. Не добившись успеха на южном участке, немцы обошли город с востока я перерезали железную дорогу Лиепая — Рига. Мне повезло. Я успел уехать с одним из последних поездов. Часть пути преодолел поездом, дальше — попутными машинами. Несколько раз попадал под бомбежки, пережидая их в придорожных кюветах.

В Ригу попал только вечером 24 июня. Города было не узнать. Улицы, обычно ярко освещенные, шумные и оживленные, поражали темнотой и пустотой. С трудом добрался до дома. В квартире — никого. Жена с сыном, видимо, находились на даче, которую мы с тремя товарищами по службе снимали у латышской семьи в местечке Меллужи в Юрмале. Кое-как поужинав, свалился на кровать и мертвым сном проспал до утра, и даже не слышал сигналов ночной воздушной тревоги.

Меня разбудил звонок. В передней не умолкая звонил телефон.

Дежурный по управлению срочно вызывал на службу.

Сон как рукой сняло. Схватил что-то из вещей и, на ходу застегивая ремень снаряжения, выбежал на лестничную площадку. Секунду раздумывал: стоит ли запирать дверь? Привычка к порядку и таящаяся в глубине души надежда, что через недельку-другую положение восстановится и квартира мне снова понадобится, взяли свое: повернул в замочной скважине ключ и положил его в карман кителя. А ровно через год за ненадобностью выбросил его в Дон. [224]

Когда через полчаса добрался до управления, уже загружали последнюю машину. Дежурный крикнул:

— Получай оружие и помогай грузить вещи.

Часа через два наши автомобили, влившись в нескончаемый транспортный поток на Псковском шоссе, медленно двигались на восток. Эта длиннющая колонна, состоящая вперемешку из грузовиков, легковушек, тракторов и повозок, пассажирских и санитарных автобусов, которой никто не управлял, была прекрасной мишенью для немецких летчиков. Они, безнаказанно забавляясь, то бомбили шоссе, то поливали его пулеметными очередями. Завидя немецкие самолеты, люди бросали свои транспортные средства и бежали в кюветы, кусты. После каждого такого налета на дороге оставались чадящие автомобили, разнесенные в щепки повозки, трупы людей а лошадей. А живые, подобрав раненых, продолжали двигаться дальше. Немудрено, что в этих условиях наши водители вскоре потеряли друг друга.

Старшим на нашем автомобиле оказался капитан Шустов. Свернув перед очередным налетом на хорошо укатанный проселок и успев спрятаться от фашистских летчиков за высокими кустами ивняка, он, подождав, пока стервятники скроются из виду, устроил маленькое совещание.

— Есть предложение на шоссе не возвращаться. Еремеев, — он кивнул на водителя, — утверждает, что проселками мы быстрее доберемся до Пскова, да и риска получить бомбочку в кузов, меньше. Не будут же немцы гоняться за одинокой полуторкой.

Естественно, предложение всех устраивало, и мы покатили по грунтовке, удаляясь на северо-восток от шевелящейся, стонущей ленты шоссе. Наконец оно осталось далеко в стороне, а нам среди полевой тишины о поющими в небе жаворонками показалось вдруг, что нет никакой войны, что все пережитое — какая-то нелепость и мы не бежим из Риги, а просто совершаем очередную воскресную вылазку на природу. Обстановка разрядилась. И вдруг...

Мы не сразу даже поняли, что случилось, когда впереди, слева, от видневшейся невдалеке мызы (так называется хутор в Прибалтике) простучала пулеметная очередь и пули свистнули над головами. Видимо, пулеметчик был неопытный. Нажал на гашетку в тот момент, когда полуторка нырнула в чуть заметную низинку, а этот метровый изгиб спас наши головы. Шофер, быстро [225] сообразив, что на взгорке, стоит туда подняться, нас ждет еще одна очередь, заглушил двигатель. Капитан, открыв дверцу, выпрыгнул из кабины. Мы покинули кузов. Всего нас было вместе с водителем восемь человек. Пулеметчик дал еще одну очередь, но снова безуспешно.

— Наверняка диверсанты, — сказал Шустов. — Надо обезвредить гадину, а то другие пострадают. Давайте по лощинке до леса, а там зайдем в тыл. Они ведь тоже нас не ожидают. Вперед!

Подхваченные общим порывом, мы бросились по низине к лесу. Пулеметчик молчал, видимо посчитав, что разделался с нами. Минут через пять мы оказались в кустарнике, несколько левее мызы. Огляделись. Перед нами возвышались штабеля дров. В Латвии это традиция — загодя и надолго заготавливать топливо. Прячась за ними, мы подошли почти вплотную к стене здания. Прислушались. Тихо. Огонь явно вели со второго этажа, а то и с чердака, но откуда именно? И тут Шустов заметил, что все окна закрыты ставнями, а одно, выходящее на дорогу, открыто. Он показал на него, прижав палец к губам. Приготовив оружие, Шустов, прижимаясь к стене, подобрался к открытому окну и, изловчившись, ловко метнул туда лимонку. Взрывом пулемет выбросило из окна, и неожиданно для нас оттуда полыхнул клуб пламени. Раздался крик. Вероятно, от разрыва гранаты там воспламенился заготовленный заранее, возможно с целью диверсий, керосин или бензин.

Пожар набирал силу с невероятной быстротой. Когда нам удалось выбить входную дверь и по деревянной лестнице взбежать наверх, пламя гудело, как в топке, а коридор был заполнен густым дымом. Никаких голосов уже не слышалось, и мы спустились вниз, так и не узнав, кто в нас стрелял. Тушить пожар не имело смысла, и, предоставив огню завершить начатое им дело, мы, возбужденно переговариваясь, вышли на дорогу. И остановились, потрясенные увиденным. На дороге, метрах в ста от мызы, стояла, уткнувшись в кювет, отечественная эмка с иссеченным пулями ветровым стеклом. В нескольких шагах от машины, за кюветом, ничком лежал человек. Михаил Семенов подбежал к нему первым, перевернул на спину, прижался ухом к груди.

— Убит, — мрачно сказал он, поднимаясь с колен.

— И нас ожидало бы то же самое, не остановись мы в лощине, — сказал капитан Шустов. [226]

Я осмотрел машину. На водительском сиденье, положив окровавленную голову на баранку, застыл шофер, тоже мертвый. Документов ни у кого не было. Мы похоронили убитых у дороги. Помолчали. Семенов отправился за нашей полуторкой. Обсудив положение, мы решили снова выбираться на Псковское шоссе, так как ехать ночью по незнакомым проселочным дорогам было просто неразумно.

— Ну что ж, — сказал капитан Шустов, — поздравляю всех с первым боем и с первой победой. — И, обернувшись к пылавшей мызе, зло добавил: — Они все сгорят в разожженном ими же пожаре, как и эти бандиты.

* * *

Около часа добирались мы до шоссе, и все это время нам виделось зарево первого в нашей жизни пожара войны.

В Псков приехали под утро. В военной комендатуре отыскали своих квартирьеров, определивших нас в школу на городской окраине. Начиналось бездомное военное бытие.

На первых порах Псков показался нам мирным тыловым городом, и начальство решило заняться реорганизацией нашего управления. Строить нам стало нечего — в лучшем случае можно было приспосабливать для фронтовых учреждений, в основном для госпиталей, существующие здания. В связи с новыми задачами изменилась и организационная структура КЭУ фронта: ликвидировали проектный отдел, именовавшийся раньше Военпроектом и укомплектованный в большинстве вольнонаемным составом. Да и само управление заметно «похудело» — в нем оставалась от силы треть довоенных штатов. Моя работа должна была заключаться в поиске и переводе на военные рельсы больниц, бань и прачечных, пекарен, столовых. Разумеется, с согласия исполкома горсовета. Надо прямо сказать, что дело это оказалось скучным, с которым вполне мог бы справиться любой призванный из запаса «старик»: а нам, молодым, тогда и сорокалетний казался пожилым человеком. Я начал подумывать, как бы перебраться поближе к фронту, заняться более живым делом, соответствующим моей квалификации. Написал рапорт о переводе в инженерные войска. Однако в Пскове ответа получить не успел — через неделю мы перебрались в Новгород, уже основательно разрушенный [227] немецкой авиацией. Но и здесь не задержались. В конце июля или в начале августа переехали в Валдай. Разместился наш отдел на берегу Валдайского озера в маленьком домике, где раньше располагалось Заготзерно. В середине озера возвышался остров с постройками старинного монастыря. Монастырем, конечно, он был лишь по названию. Все здания давно выполняли иные функции: здесь располагались фронтовой госпиталь и интендантские склады.

* * *

На следующий день меня вызвали в Инженерное управление фронта. Оказалось, что из Москвы пришла директива о направлении на академические курсы усовершенствования командного состава при Военно-инженерной академии бывших слушателей. Выбор пал на меня, и скоро я уже был в Москве, в стенах академии, которую окончил всего два года назад.

Курсы, на которые я прибыл, уже начали работать. К своему удивлению, встретил немало своих однокашников, приехавших с разных фронтов. Но больше всего на курсах было призванных из запаса инженеров-строителей. Для них многое, о чем шла речь, было откровением, особенно если учесть, что опыт воины, хотя и небольшой, уже наложил свой суровый отпечаток на все изучаемые дисциплины. Впрочем, и нам, понюхавшим пороху, курсы оказались на пользу, так как к фронтовой практике добавлялась и новая военная теория.

Занятия на курсах завершились несколько раньше, чем предполагалось. В сентябре линия фронта приблизилась к столице настолько, что в военных сводках замелькали названия знакомых москвичам дачных мест. Участились и налеты вражеской авиации.

В последних числах сентября нам объявили об эвакуации академии в Среднюю Азию. Все учившиеся на курсах были направлены в действующую армию.

Я получил задачу принять участие в работе комиссии по приемке ворошиловградского оборонительного рубежа.

Ранним дождливым октябрьским утром комиссия выехала на место. Полсотни километров по размокшей и разбитой дороге мы тащились чуть ли не целый день, помогая машине преодолевать скользкие подъемы и глубокие колдобины. В общем, вымокли и устали так, что [228] в Ворошиловграде на голых канцелярских столах спали как убитые. Утром с представителями городских властей, будущего гарнизона укрепрайона и руководителями работ отправились принимать обвод, как назывались тогда оборонительные рубежи вокруг крупных населенных пунктов, хотя они и не всегда имели замкнутый контур. Чтобы ускорить осмотр обвода, комиссию разделили на несколько подгрупп, одну из которых поручили возглавить мне. Утопая в осенней грязи, с трудом вытаскивая из глины ноги, моя группа обходила свой участок обвода, который строили жители Ворошиловграда и шахтеры ближайших шахт. Передний край оборонительного рубежа обозначал противотанковый ров. За ним, в глубине обороны, были сооружены стрелковые окопы, доты и дзоты, орудийные площадки, командные и наблюдательные пункты и все необходимое для аналогичных узлов обороны. Кое-что еще достраивалось.

Сразу же бросилось в глаза, что все деревянные конструкции в строительном отношении были выполнены безукоризненно, как и наружная земляная обваловка. В самих сооружениях было чисто и, я бы сказал, даже уютно. Чувствовалось, что это было делом рук работавших здесь женщин.

Немало нашел я и недостатков.

Объяснялось это прежде всего тем, что не было среди руководителей строительства квалифицированных специалистов.

Вскоре я получил новое назначение. С головой окунулся в новую работу. Пожалуй, за все время с начала войны я впервые занялся наконец своим делом в должности заместителя командира по технической части одного из военно-строительных батальонов в 151-м армейском управлении полевого строительства. Батальон размещался в хуторе Ново-Золотовском, на левом берегу Дона, и вел строительство оборонительного рубежа по этому же берегу, против Константиновского. Как руководитель работ, я отвечал за то, чтобы все построенное нами отвечало последнему слову фортификационного искусства.

За дело взялся с большим старанием, хотелось приложить все свои знания и опыт. Однако завершить строительство не удалось по не зависящим от меня обстоятельствам. Снова, в который уже раз за первые месяцы войны, пришлось сменить место службы. [229]

Дальше