Мы помним тебя, Оля!

В разведывательной роте дивизии, небольшом подразделении общевойсковой разведки, штатным расписанием предусматривался санинструктор. Так в сугубо мужской коллектив вписывался представитель женского пола, который отвечал за санитарное состояние подразделения, оказывая первую помощь раненым, обеспечивал их эвакуацию в ближний тыл. За время боев санинструкторов в роте сменилось с десяток. Для нас все они были сестричками. Они мастерски накладывали жгуты, бинтовали раны, учили этому искусству нас, благо случаев применить полученные навыки было более чем достаточно.

Невысокого роста девушка, в выгоревшей гимнастерке, туго перехваченной в талии брезентовым ремнем, с копною рыжих, прямых волос, которые золотым дождем окружали ее небольшое личико, сплошь усеянное даже в конце лета дробью веснушек, и с чуть приподнятым носиком — такой до сих пор помню Олю, которая в конце августа 1943 года во время формирования под Воронежем пришла в нашу роту.

Оля как-то незаметно, но довольно скоро сдружилась со всеми и стала своей в доску — где она, там шутки, смех или душевный разговор, в котором неумолчно журчал ручейком и ее голосок. [257]

Ее ценили за доброту, скромность, простоту и естественность. С ней делились и сокровенными мечтами, предназначенными иногда и не для девичьих ушей.

Когда начались бои, мы были поражены ее самообладанием, бесстрашием и собранностью в экстремальные минуты. Разведчики даже не подозревали, сколько в этой на вид хрупкой и маленькой женщине таится энергии и сострадания. Ее жизнерадостность, бодрость передавались и нам. Со своей стороны мы стремились скрасить, облегчить ее нелегкую жизнь. Ей несли трофей, который мог пригодиться в женском обиходе, уступали лучшее место у костра или в землянке, были внимательны и предупредительны. Во время обстрела не раз укрывали своими телами.

В женском умении любить человека, сопереживать раненым был тоже один из ключиков, вызывающих уважение к ней. Она пыталась ходить с нами на задания, но мы этому противились и часто, когда сами уползали к немецким позициям, ее оставляли в первой траншее или окопах боевого охранения. Не хотели, чтобы на наших глазах вражий металл рвал молодое девичье тело. Мы гордились и радовались, что за всю войну в роте ни с одной из наших сестричек этого не произошло.

В конце 1943 года дивизия вела тяжелые, кровопролитные бои на подступах к Кривому Рогу, а нам довольно долго не удавалось взять «языка», на чем так настаивало командование. Практически мы каждую ночь уходили в поиск, но все безрезультатно. На переднем крае дневали и ночевали. К этому времени по приказу командования Оля была откомандирована от нас и направлена в стрелковую роту. Когда мы оказывались в расположении батальона, в котором служила Оля, она неведомыми путями узнавала об этом и разыскивала нас. Обе стороны искренне радовались таким встречам, как встречам самых близких и искренних друзей. Иногда она приглашала к себе в землянку, и тогда нам удавалось «помаслить глаза» медицинским спиртом.

Одна из таких незапланированных встреч произошла поздней осенью. Внешне Оля выглядела такой же живой и общительной, но в ее поведении проглядывала, давала [258] о себе знать какая-то скованность, да в глазах затаилось что-то незнакомое, чего не передать словами. А потом, когда мы собирались расстаться и разговор стал затухать, она вдруг расплакалась. Это было для нас ново и никак не вязалось с ее натурой, какой мы ее знали. Наконец, она успокоилась и, взяв с нас обещание молчать, поведала довольно непростую историю:

— ...Несколько дней назад была разведка боем. В ней участвовала и наша стрелковая рота. Разведка проводилась в первой половине ночи. Ветер, дождь. Бой сложился неудачно. Вернулись ни с чем. Эвакуировав в тыл раненых, я зашла в землянку командира роты. Его в ней не оказалось. Какое-то тяжелое предчувствие овладело мной. Я обращалась к одному, к другому солдату — никто не знал, где ротный. Наконец, прояснилось. В критический момент боя, чтобы выправить положение, ротный, собрав несколько бойцов, пытался личным примером увлечь солдат в атаку, и бойцы видели, как он упал, не добежав с полсотни метров до вражеских траншей. Бойцы под убийственным огнем залегли, а потом стали отползать. Лейтенант остался там. Мысль — раненому нужна помощь — обожгла меня. Я решила разыскать и вынести его. Но как? С кем вынести? Да и где он лежит на нейтралке? Полоса-то велика. Я просила, упрашивала солдат ползти со мной, найти и вынести командира. Но увы! Я умоляла их, я готова была стать на колени, но идти со мной никто не согласился.

Оставшийся в живых из всех офицеров, один из взводных, боясь ответственности, не хотел отдать приказ, так как ясно представлял, что посылать придется на верную смерть. Да у него и не было уверенности, что в такую слякотную погоду ротного удастся не только вынести, но даже найти. Тогда я решилась идти одна. Вы понимаете — одна! Разве отпустили бы вы меня одну? Да и разве бросили своего товарища? Как ни грустно, а здесь так произошло. А время бежит. И я начала действовать. Достала из сумки несколько индивидуальных пакетов и затолкала их за борт телогрейки. Взяла в одну руку «лимонку», потом, как учили вы, отогнула кончики «усиков» [259] предохранительной чеки, в другую руку взяла пистолет и выбралась из траншеи...

Сделав паузу и протерев глаза платочком, она продолжала:

— Уже за полночь. Темень. Холодный дождь льет как из ведра. Напряженность боя хоть и стихла, но по-прежнему мины с грохотом толкут землю. Над самой головой проносятся светлячки трассирующих пуль. Над немецкими траншеями всполохами взлетают осветительные ракеты. Полежала, осмотрелась и поползла. Признаюсь, ребята, было жутко и страшно, но я поползла. А ползти тяжело. Почву развезло, не ползу, а плыву, барахтаясь в месиве раскисшего чернозема. В сапогах хлюпает вода, руки в грязи. Каждый метр преодолевала с трудом, но ползла. Слезы душили, захлебываясь ими, ползла...

— Как же ты решилась ползти одна? Как решилась? — спросил Иван Пратасюк и осуждающе покачал головой.

— Я санинструктор, Ваня. Спасать солдат — мой долг.

Мы четко, как никто другой, зримо представляли сложившуюся ситуацию, когда в фейерверке света и звуков, которыми была полна ночь, ползла Оля, ползла одна-одинешенька. Поблизости не было ни одной доброй души, а опасность подстерегала ее на каждом шагу. Казалось, и сама природа противилась, старалась не пустить, не дать ей хода вперед. А она вопреки этому метр за метром все ближе и ближе приближалась к вражеским траншеям. Язык войны — жестокий язык, и он постоянно требовал смелости и жертвенности. Возможно, она и поступила вопреки логике, но по-другому она не могла. Долг сестры милосердия был для нее высокой обязанностью, смыслом жизни. В самой сути «надо» — была вся Оля. Она говорила, а я видел, как по мере ее рассказа лица разведчиков становились все серее и строже. Но она чувствовала всем своим женским существом, что мы, как никто другой, ее понимали и были соучастниками пережитого ею той страшной ночью, так как мы сами ползали по этой всегда настороженной и загадочной «нейтралке». Пребывание ночью на ней, да еще в одиночку, никого не оставит равнодушным и спокойным. [260]

— ...Страшно, но ползу, — продолжала она, — взлетит ракета — замираю, погаснет — снова вперед. Над головой проносятся пулеметные очереди, плюхаются мины. Ползу не по прямой к немцам, а забираю то в одну, то в другую сторону, по пути ощупываю тела лежащих. Солдаты хоть и говорили, что он упал около вражеских окопов, а я прикидывала — вдруг выползал и теперь где-то здесь, среди них, поблизости. Ползу, выдерживаю направление по вспышкам ракет. Темно, но видимость, особенно на фоне осветительных ракет, все-таки есть. И вдруг замечаю — впереди кто-то шевелится. Сначала решила, что мне показалось, но присмотрелась — немцы. Тоже вылезли из траншей и ищут на нейтралке наших раненых. Им, как и нам, «язык» нужен. Ну, думаю, конец мне пришел. Хотела стрелять, но передумала — не попаду. Пистолет толком держать не могу в руке — она задубела. Граната надежнее — не подведет. Кольцо чеки стиснула зубами и выжидаю, когда выдернуть. Вижу — один из немцев ползет, и прямехонько на меня. Начала про себя отсчитывать метры. А он, гад, ползет ко мне все ближе. Метр, еще метр, решаю про себя, и рвану кольцо. Распрощалась мысленно со всеми близкими — внутри все замерло, закаменело. Нет, думаю, не на такую напали, так я вам не дамся. Лежу и подбадриваю себя, а кольцо по-прежнему держу зубами крепко. Вдруг вижу — немец немного отвернул в сторону и прополз в каком-то метре от меня. То ли не заметил, то ли принял за убитого. Лежу, а сердце от пережитого страха, а теперь и от радости, что жива, готово из груди выпрыгнуть, да так стучит, что начинаю беспокоиться, как бы немец не услышал меня. Отдышавшись, снова поползла дальше. Хоть и страшно, но искать надо. Вскорости, когда засипела и поползла вверх осветительная ракета, я и нашла лейтенанта. Его я опознала еще издали по широкому трофейному ремню, который слегка блестел в свете горящих ракет. Подползая, повернула его на бок, приложилась ухом к груди и уловила слабый стук сердца. Жив! Это было мне самой большой наградой за все муки и переживания. А слезы ручьем — до чего рада была. О перевязке под носом у немцев не могло быть и речи. Теперь мне предстояло [261] его вынести. А он хоть и молодой, но парень рослый, тяжелый. А тело так в грунт засосало, что с места не могу сдвинуть. Как-то изловчившись, оторвала его от земли и потащила. Сама немного отползу назад, потом его за собой тащу. Так и ползла. Тяжело и неудобно тащить мокрого и по грязи, но тащу. Вскоре от такой ноши стало жарко. Пот заливал глаза, руки словно не мои, но я тащу. Чувствую, как силы меня покидают, немного передохну и снова в путь. Когда отползла метров на сто — меня и осенило. Во время следующей остановки достаю из-за борта телогрейки индивидуальные пакеты, наскоро перевязываю, а из оставшихся бинтов скручиваю канатик, просовываю его под руки раненого, впрягаюсь, как коняга, в эти постромки, привстаю и ползу на четвереньках. Так все-таки легче. Проползу немного, отдохну и снова в путь. Сколько времени я ползла — не знаю. Не до этого было. Я была словно в забытьи и ни на что не обращала внимания. Я ползла автоматически, по дециметру отвоевывая пространство нейтральной полосы, все дальше и дальше удаляясь от вражеских траншей. Ползла до тех пор, пока не свалилась в свою траншею. Здесь, дома, силы меня совсем покинули. После пережитого за ночь я куда-то провалилась. Не помню, как меня занесли в землянку, тепло укрыли. Проспала почти до вечера. Проснувшись, долго лежала, пыталась все вспомнить и осмыслить, но пережитое вставало в моем воображении каким-то кошмарным сном...

Она окончила рассказ и смотрела на нас почти не мигая, а мы стояли, потрясенные услышанным, глядя на ее подобранную фигурку, на знакомые черты лица. Бесспорно, она — герой, но сама свои действия так не расценивала и видела в них обычную работу. Мы знали, мы были уверены, что, если возникнет необходимость, она готова повторить то же снова. Сколько же надо мужества, силы воли, чтобы в одиночку из-под носа у немцев вынести тело раненого командира!

Такой маленькой и одновременно сильной духом осталась и живет в моей памяти Оля Дмитриева (потом Рублева), одна из великой армии женщин, которая на своих хрупких плечах вынесла тяготы войны. И едва ли [262] кто знает из близких о мужестве и бесстрашии этого человека — одной из дочерей России, которая не жалела собственной жизни во имя нашей Победы.

И сегодня, в слякотное межсезонье, когда по оконному стеклу барабанят дождинки, а от мучительных болей в перебитых ногах часами не удается заснуть, одолевают воспоминания. Они порой уносят меня и в далекую юность военных лет, и тогда, как кадры кинохроники, беспрерывной чередой плывут перед моими глазами устремленные в темноту лица друзей. И я с интересом наблюдаю эти видения, среди которых часто узнаю, Оля, и твое милое лицо.