На краю бездны

Снова потянулась цепь поисков. Командование дивизии настоятельно требует — нужен «язык». Ходили в поиск в разное время суток — и с вечера, и под утро. В своем тылу Дышинский подобрал подходящую местность, на которой предстояло действовать, создал на ней обстановку, близкую к той, что была у немцев, на которой мы тренировались сначала днем, а потом и ночью. О сне забыли думать. Жизни были не рады, а пленного все не было. Только на этой неделе предпринимались две попытки [90] захвата «языка», но все неудачно. В последний раз группа Неверова благополучно прошла нейтральную полосу, но, когда до вражеских траншей оставались считанные метры и разведчики уже приготовились к броску — их обнаружили.

В обычной мирной жизни мы тоже учимся на неудачах. Только они позволяют нам осмотреться, задуматься над причинами срыва, критически оценить их. Выбрав вариант действий во второй раз, мы, возможно, тоже не добьемся успеха, но уже будем к нему ближе. В бою намного сложнее. Большой выдержки и коллективной дисциплины требует от нас поиск. Кажется, все учли, все предусмотрели, общими усилиями удалось сконцентрировать в кулак боевой настрой, слитность группы — но увы! Малейшая оплошность, даже случайное совпадение неблагоприятных обстоятельств: прострекочет внезапная очередь (а она всегда бывает внезапной), взлетит и закачается над головой подвешенная на парашютике ракета, кто-то простуженно чихнет под боком у немцев — и операция сорвана. И за все эти «мелочи» мы расплачивались своей кровью. Все это хорошо знают, но, преодолевая страх, осознанно идут на риск.

Страх — врожденная защитная функция нашего организма. С этим задатком человек приходит в армию, становится солдатом. Жизнь сложна, а человеческая психика индивидуальна. Не все смелыми и решительными пришли на фронт, но сама боевая обстановка накладывала отпечаток, и они, как правило, ими становились. Каждого из нас с рождения окружал коллектив — семья, школа, соседи, товарищи по работе или учебе — и, наконец, мы вливались в армейскую жизнь, с ее строгими, но разумными устоями воспитания и становления воина. Все это, интегрируясь воедино, преобразовывало, формировало, лепило человеческую натуру.

Человеческие качества — такие как честь, долг, мужество, отношение к порученному делу — не возникают сами по себе. Их воспитывают. Долг мы понимали как осознанную необходимость человеком проводить дело, за которое он борется, воюет, жертвует собой. И сам процесс постижения культуры мышления и [91] культуры чувств — единый, тесно связанный процесс обучения и воспитания. Наши убеждения формировались по-разному — у одних быстро, если к тому были основания, у других медленнее — в результате глубоких раздумий, открытий самого себя. В результате такого осмысления они становились нашими убеждениями внутренними, лично осознанными. Они-то и помогали нам переносить трудности и лишения нашей нелегкой жизни фронтовых разведчиков.

В военном уставе четко и строго дается определение боя как наивысшего испытания физических и моральных качеств бойца. В бою, в поиске разведчику постоянно угрожает опасность, которая к тому же усугубляется спецификой работы — небольшой коллектив, пространственная оторванность от основной массы войск, дефицит времени на принятие решения в экстремальных условиях. Разведчику, как и другому воину в аналогичных условиях, предстоит каждый раз делать выбор между разумным и необходимым. Ведь для выполнения боевого задания ему надлежит проявить волю, мобилизовать мужество, а при угрозе здоровью или самой жизни осознанно идти на это. Предстоящему поступку, действию способствует и сама боевая деятельность, знание садистской жестокости врага, да и вся повседневная работа, проводимая на грани риска. Бескомпромиссная сила приказа и призыв «Надо!» выражали сущность именуемого долгом, заслоняли все и звали на подвиг. Эта сила и ненависть к врагу заставляли сделать последний шаг и в момент наивысшего напряжения человеческих сил закрыть грудью амбразуру вражеского дзота, помогали человеку, теряющему последние силы, вынести из-под огня боевого побратима, сойтись грудь с грудью с врагом в рукопашной схватке. А мы, разведчики, знали, что разведка противника — это наша работа, за нее взялись добровольно, нас к этому никто не принуждал и выполнять ее обязаны честно и добросовестно до самого последнего вздоха.

А командир при этом еще был обязан подавать и подавал личный пример. На это была направлена и идейно-воспитательная работа с личным составом. Вспоминая [92] о ней, парторг роты В. Г. Овсяников, чей личный пример воинской доблести и отваги мы ценили, в частности, рассказал: «Во время обороны в разведроте регулярно проводились информации о положении на фронтах, изучались приказы Верховного главнокомандующего, читались лекции, выпускались боевые листки, молнии. От политотдела дивизии за нашей ротой был закреплен инструктор по работе среди войск противника гвардии майор Б. Криницкий. С трудом выкраивая время, проводили партийные и комсомольские собрания, на которых обсуждались срывы и неудачи поисков. Одной из форм воспитательной работы были общие собрания, типа митинга. Такие митинги проводились не часто, но эффективно.

Главный упор в работе с разведчиками ставился на индивидуальную работу, на психологическую совместимость. Беседы, проводимые после каждого поиска, во время которого каждый виден был как на ладони и о каждом можно было сказать, чего он стоил. Второй особенностью работы был обмен опытом».

И это давало свои плоды. Когда обстоятельства складывались неудачно, мои товарищи предпочитали смерть позорному плену. Так, в конце сентября 1943 года при попытке перейти передний край противника группа под командованием младшего лейтенанта Хрящева попала в засаду. Оторваться удалось не всем. На нейтральной полосе остался тяжелораненый Иван Тарасов, из Иркутска. Утром к нему пытались подобраться немцы. С потерей крови он слабел, силы покидали его. Но у него хватило силы воли, и он в критический момент последним усилием вырвал чеку и приложил к груди гранату...

Разведчик был воспитан в духе беззаветной преданности Родине и, не будем кривить душой, товарищу Сталину. Все это и позволяло выполнять приказ, выполнять любой ценой, даже ценой самой жизни.

Не всегда нам, разведчикам, сопутствовали удачи. Наоборот, они были редки. Чаще неудачи преследовали одна задругой. Не раз, возвращаясь после неудавшейся операции, мы приносили и хоронили тела своих павших товарищей, чтобы завтра и послезавтра снова и снова идти на [93] задание. И так до тех пор, пока не возьмем «языка». После этого дадут двух-трехдневный отдых, да и то не всегда, а потом командование будет настаивать на захвате «контрольного» пленного. А пока придет это завтра, сегодня же надо мертвой хваткой сжать сердце, мобилизовать все свое самообладание и снова идти в поиск. Подчас, чтобы притащить полудохлого фрица, мы теряли по десять, пятнадцать и даже двадцать боевых друзей. Сколько их не вернулось с нейтральной полосы! Через несколько дней их место занимали другие, которые уходили на задание и в зимнюю стужу, в дождь и зной, днем и ночью. Разведка в корне меняла нашу психологию, вскрывала и развивала чувство локтя, чувство коллективизма, о котором в мирной жизни знали только понаслышке.

...Второй день мы метр за метром изучали знакомую до деталей вражескую оборону. И на этот раз мы снова кропотливо выбирали объект для ночного поиска. Активное участие в этом деле принимал Дышинский. Командир не торопился. Мгновенной реакции Дышинский отдавал предпочтение только при особых, не терпящих промедления, обстоятельствах.

В районе рудника Красногвардейский, где нам предстояло теперь действовать, оборона противника в инженерном отношении была представлена развитой сетью траншей и ходов сообщений полного профиля. Всю ее противник начинил автоматическим оружием. Каменные строения приспособил под огневые точки. Перед траншеями находились проволочные заграждения и сплошные минные поля. Ровная, как стол, впереди лежащая местность затрудняла подход к обороне. Нейтральная полоса была ими хорошо пристреляна, почти беспрерывно освещалась ракетами. Вот и попробуй в этой ситуации подобраться к ним незамеченными. В общем, все было продумано и сделано со свойственными немцам скрупулезностью и педантизмом. Теперь разведчики еще и еще раз цепким взглядом ощупывали каждый бугорок, выискивая вмятинки в рельефе местности, огневые точки противника, чтобы при подготовке и проведении поиска из выявленной информации извлечь рациональное зерно. [94]

На отдельных участках подходы к обороне противника в районе рудника затруднялись наличием провалов и обрушений. Они возникли над пустотами, которые появились в процессе многолетней добычи руды. Так как пустоты были обширными, кровля над ними оказалась ослабленной и не могла выдержать большого давления верхнего лежащего над ней слоя грунта. В процессе деформации кровли на поверхности земли появились провалы. Во время дождей, снеготаяния края их осыпались, провалы росли. В плане они вырисовывались огромными воронками или уступообразными структурами продолговатой формы. Нижние части воронок полого опускались к центру и терялись в бездне.

Будучи осведомленными о происходящих процессах, немцы использовали эти участки обрушений как труднопреодолимые естественные препятствия перед своими траншеями. Казалось, что вся их оборона спряталась, притаилась среди руин шахтных построек, груд пустой породы и вздыбленного, исковерканного взрывчаткой железобетона.

— А почему бы нам не попытать счастья на этом участке? — советовался Дышинский с нами. — За этими провалами они сидят как за каменной стеной, рассчитывают на свою безопасность. Бдительность здесь у них, по-моему, не на высоте. Советую к этому месту присмотреться, но соблюдать осторожность. Зря не мельтешить.

С этого момента за этим районом было установлено круглосуточное наблюдение. Так проходил день за днем. Во время ночного наблюдения по вспышкам выявили пулемет, который находился на краю кромки обрушения у полуразвалившейся стены кирпичного здания. Днем пулемет не использовали, его убирали, а по ночам из него вели огонь.

План проведения этого поиска группой в составе семи человек, не считая саперов, был не только тщательно разработан, но и отрепетирован нами, сначала днем, а потом ночью.

Едва за ломаной линией горизонта померкли последние отблески вечерней зари, мы были уже на переднем [95] крае. На этом участке местности после неоднократных посещений мы чувствовали себя старожилами.

Взвесив еще раз всю ситуацию, командир решил действовать не откладывая. Последний перекур, последние напутствия, и командир, наконец, как бы подводя черту подо все решенное, тихо произносит:

— Пора, ребята! Предупреждаю, — напутствовал взводный, — если хоть часть группы спустится в провал незамеченной, а остальной этого не удастся — поиск продолжать. «Язык» нужен как воздух.

Первым без спешки и суеты за бруствер поползли Неверов, за ним Канаев, Шапорев, Юсупов... Последними траншею покидают саперы.

Ветер играючи разогнал по небу последние облака и обнажил мерцающие, дрожащие над головой звезды. Все говорило о том, что ночь будет не из теплых.

Из-за пронизывающего, порывистого ветра не хотелось даже вылезать из обжитой траншеи.

А передний край жил своей обычной жизнью. Почти непрерывно взлетали ракеты, освещая мертвенно-бледным светом нейтралку, уже терявшуюся в вечерних сумерках, отчего снег на ней становился то светло-голубым, то желтым. Изредка, как из бочки, по-видимому из укрытия, дудукал крупнокалиберный пулемет. С легким шелестом над головой проносились мины, и хлопки их разрывов методически, слабым эхом потрясали окрестность. Стрелки часов приближались к семи. По распорядку через час у немцев должен начаться ужин. Надо было использовать этот момент. А мы пока ползли. Ползли друг за другом так плотно и так медленно, что ползущий сзади постоянно касался сапог товарища, находившегося впереди.

До чего же ровная местность! Даже лежа, при косом освещении ракеты, глазом не удается зацепиться за какую-либо неровность. «Не дай Бог заметят, опять будет провал, — напряженно думаю, втискивая себя в холодный сыпучий снег, — да и нам несдобровать». И так метр за метром по-пластунски приближаемся к провалу. То ползем с величайшей осторожностью, то лежим. Я лежу не шелохнувшись, но краем глаза зорко наблюдаю за [96] происходящим поблизости. Внимательно наблюдаю и за противником, и за действиями товарищей. Снова вверх лениво поползла ракета, вот она повисла на парашютике и, подхваченная порывом ветра, быстро скрылась у нас за спиной. Пронесло.

Снова ползем вперед. Вот, наконец, и долгожданный провал. Осторожно скатываемся друг за другом вниз и замираем за его выступом. Теперь мы в укрытии, хотя соседство с зияющей слева ямой нас и не особенно радует.

Та... та... та... — застрочил «дегтярь» правее нас. Чив... чив... чив... — откликнулся какой-то вражеский автоматчик. Затем к нему присоединился еще один. С той и другой стороны заметались над нами трассирующие пули. Забеспокоились, занервничали немцы. Но скоро стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась. Слева близко вспыхнула и поползла, карабкаясь вверх, ракета. Описав кривую дугу и озарив местность холодноватым зеленым цветом, она с шипением упала впереди нас. Поплыл в воздухе витиевато извивающийся, растрепавшийся на десятки частей шнур дыма. Ракета на этот раз позволила более четко и явственно рассмотреть немецкие позиции с близкого расстояния.

Поползли дальше. Наконец, заговорил и «наш» пулемет. До него теперь метров сорок — пятьдесят, но самых решающих. Он изредка бьет короткими очередями, а мы лежим, наблюдая, как с его дульца срываются огненные всплески. Мы лежим на склоне воронкообразного провала, плотно прижавшись друг к другу. Лежу рядом с Юсуповым, который, как и я, изучающе вглядывается узкими глазами — злыми щелочками на скуластом лице — в развалины строений.

Есть ли мины в провале — нам не ведомо. Надо проверить. Наступает очередь саперов. Они выдвигаются и ползут вперед. Я не вижу, что и как они делают. Но я всеми клетками тела, почти зримо, ощущаю, как их сильные, но по-женски нежные и чуткие пальцы заняты опасной работой. На ощупь, скорее по интуиции, они ищут, находят и обезвреживают мины. Их память цепко держит — где и когда, до чего и в какой последовательности касаться, [97] вывертывать и извлекать. Они работают, а мы ждем, затаившись в неровностях провала. Долго, очень долго тянется время, когда ждешь, лежишь и ждешь. Настороженное ухо невольно ловит малейшие звуки. Всякие мысли в такой момент начинают роиться, тесниться в голове. Кажется, лежишь целую вечность. А тут еще холод набрасывается и стискивает мертвой хваткой.

Наконец, саперы докладывают о проделанном проходе. Группа ползет дальше.

— А не рискованно? — зашептал я в самое ухо Дышинскому, когда проползал мимо. — Того и гляди, в шурф сыграем, костей не собрать.

— Иного выхода нет, — резко ответил взводный, — на это и ставка. Здесь нас не ждут.

Ползем по склону провала ближе к стенке, по-кошачьи приближаясь к пулемету. Движения медленны, пластичны и осторожны. Здесь не разбежишься. Даже сквозь круговерть поземки четко различаю впереди бесформенные нагромождения кирпича, бетона и металлических конструкций неопределенной формы. То ли порода, то ли снег под нами предательски сползает вниз. Железный хлам, который попадается нам под снегом, постанывает, поскрипывает. Порывистый ветер раскачивает из стороны в сторону висящую непонятно на чем арматуру, которая периодически тягуче-жалобно скрипит, а где-то сбоку хлопает, скребет рваное железо. Производимый шум нам на руку. Но у меня на душе от такого скрипа становится слякотно и тоскливо. По-прежнему воет, бьется об ощерившиеся развалины ветер. В провале, по склону которого мы ползли, он вообще неистовствует — крутит и бросает в лицо мелкую пыль и жесткий колючий снег, подхваченные где-то с терриконов. Донимает и мороз. Он безжалостно лезет под телогрейку, хватает за ноги, леденит тело. Сейчас бы погреться, прижаться к теплой деревенской печке. Но единственное, что мы можем себе позволить, чтоб не закоченеть совсем, — это пошевелить одеревеневшими пальцами, передернуть плечами.

Ползем снова. Ближе, еще ближе. Поднимаю голову вверх, хочу осмотреться, а перед собой вижу пулемет. [98]

Неверов дополз до края провала и замер. Дышинский делает знак рукой, и мы, не дыша, приближаемся к Ивану. Смотрю на него в упор, а вижу смутно. Вихревые потоки поземки, игриво пробегавшие по нашим спинам, надежно укрывают нас, делая невидимками.

А пулемет — вот он, совсем рядом. Теперь нельзя перекинуться даже словом. Можно только обменяться жестами. И не дай бог кашлянуть. Пулемет стоит на открытой площадке, около стены здания. Если приподняться, сделать несколько шагов и протянуть руку вверх, то можно дотянуться до его ствола. А вокруг все по-прежнему. То взлетит осветительная ракета, то прошелестит мина, то над головой прогремит очередь.

Хоть и не впервой в такой ситуации, но всякий раз приходится напрягаться до предела, сжиматься в комок. «Не раскисать, — приказываю себе, — теперь все зависит от нас всех и от каждого в отдельности. Сейчас нам бессилен кто-либо помочь. Мы можем рассчитывать только на свои силы».

Кажется, слышно соседу, как под ватником стучит собственное сердце. Чувствую, что и зубы стучат. Осторожно подтягиваю руку и касаюсь щеки. Нет, это от перенапряжения. Челюсти стиснуты, как медвежий капкан, намертво.

В наших руках пока главный козырь — внезапность. Бегут, бегут секунды выжидания. Ждем команды и вслушиваемся. Разведчику необходимо улавливать каждый шорох, понимать, что происходит в тот или другой момент у противника, то есть о чем говорят гул, дрожь земли, шорохи, лязг оружия, обрывки фраз — и на основании этого, даже не видя врага, мысленно представлять, что происходит у него.

Отчетливо слышу чужую речь. Немцы переговариваются. Я же нахожусь рядом и не могу понять, о чем разговор. А ведь несколько лет учил в школе немецкий язык! Вот здесь, где знание его так важно и нужно, даже смысла разговора не могу уловить, хотя учителя ставили в мой табель хорошие отметки. И такая меня вдруг взяла досада и злость, лежу и ругаю себя на чем свет стоит, хотя отчетливо сознаю, что положение от этого не изменится. [99]

Постепенно группа освоилась со своим местопребыванием, первоначальное возбуждение улеглось. Это уже хорошо. Приближается развязка. Мы убедились, что перед броском, если позволяет обстановка, нужно выждать, сделать маленькую паузу. Это дает возможность действовать более решительно, осмотрительнее и дружнее. Такая пауза позволяет полнее мобилизовать все внутренние ресурсы разведчика.

Наши фигуры напряглись, сжались и приготовились к броску. Уже наготове гранаты. Мы с уважением относимся к ним. Это ничем не заменимая в нашем деле «карманная артиллерия». Особенно при бое в траншеях. Граната и за поворотом траншеи фрица достанет, она и в блиндаже или дзоте его найдет. И мы добрым словом не раз вспоминали, когда умелое применение гранат решало исход операции. Признаться, это пришло к нам не сразу и не само по себе, а как результат бесчисленных тренировок. Дышинский стремился не только научить нас метко бросать гранаты в цель из любого положения, но, и что не менее важно, не бояться их, хотя, честно говоря, нам было порой и страшновато. Взводный в этих случаях любил повторять: «Если на тренировках разведчик оплошает, струсит, то в бою он не стоит и гроша».

Выдержка и решительность — это то, что ценится в разведчике. Сейчас это наше оружие. А драгоценные секунды бегут... Наконец, дана команда — приготовиться, а потом последовал короткий и резкий, как выстрел, взмах руки. И вся группа, как один человек, броском устремляется вперед. Мы уже наверху. Рывок Шапорева на себя — и пулемет в его руках. Немец от неожиданности истошно закричал. Трое — Неверов и мы с Канаевым — хватаем немца за воротник, руки и тащим его из окопа. Но в следующий миг из-за ближайшего поворота траншеи, находящегося у торца кирпичного здания, летит граната и попадает в окоп к пулеметчику. Мы с Канаевым бросаем немца и укрываемся за бруствером. Но Неверов мертвой хваткой держит его за воротник. Взрыв. Резкий запах тротила бьет в нос. Мы снова бросаемся к немцу и пытаемся вытащить его из окопа. Он обмяк и выскальзывает [100] из рук. Взрывом гранаты у него оторваны ступни ног. Он, возможно, уже мертв. Нам же нужен «язык» живой, здоровый.

— За поворотом в траншее — немец! — кричит Дышинский.

Это затаился тот, который бросил гранату. Стремглав бросаемся за ним. Немец убегает, но мы успеваем перекрыть траншею, и ему удается прошмыгнуть в блиндаж. Мы врываемся за ним следом. Здесь немец пытается оказать сопротивление. Получаю удар и я. Неверов как-то изловчился и со всего плеча саданул немца в переносицу. Мне показалось, что под кулаком что-то хрустнуло. Голова немца резко дернулась, и он, словно боясь ее потерять, схватился за лицо. Еще мгновение — и Иван заламывает немцу руки и, как куль, бросает его на свою широкую спину. Иван бежит с пленным по траншее, мы пытаемся помочь. Траншея глубока, но узка, и наша помощь малоэффективна.

— Иван, наверх, — хрипит Дышинский и, ухватившись за воротник, пытается стащить немца с его спины. Но разве можно добычу вырвать из рук Неверова в такой критический момент? Траншея кончается, и Иван начинает карабкаться с ношей наверх. Во всей его фигуре — яростная сосредоточенность и динамизм. Мы помогаем ему, вцепившись в пленного. Наконец общими усилиями вытаскиваем их из траншеи, и Иван, не останавливаясь, бежит к провалу, не задерживаясь, прыгает вместе с пленным вниз на снег, ни на миг не выпуская прикипевшую к рукам ношу. Мы с Канаевым следуем за ним.

Вокруг разгорается бой. Замечаю стоящего во весь рост Шапорева, стреляющего из трофейного пулемета. Во вражеских траншеях рвутся гранаты — вступила в бой группа прикрытия. С ними и Дышинский. Он все успевает видеть, сквозь тревожную какофонию звуков пробиваются отрывистые слова его команд.

На бегу удается заметить, что Неверов и пленный — ранены, но сейчас не совсем удобный момент для оказания им помощи. Нестройно бежим по провалу, совсем не думая о том, что в следующий миг можем свалиться в бездну. [101]

Немцы всполошились. Перед тем как выскочить из этого ненадежного укрытия, с ходу бросаемся в снег и осматриваемся — все ли здесь? А вот подбежала и группа прикрытия. Она, как и мы, бросается в снег. Все затаиваемся. Но ведь в любой момент нас здесь могут легко обнаружить. Надо отходить, и как можно скорее. Сейчас думаем, хотя и не говорим об этом друг другу — только о сохранении пленного. Иван по-прежнему не выпускает его из рук.

— Вперед! — шепотом командует нам Дышинский.

Все дружно выскакивают из провала — мы с пленным устремляемся к нашим траншеям, а группа прикрытия открывает огонь по ожившей огневой точке, стараясь подавить ее и одновременно вызвать огонь на себя. Бежим, а по дороге ни одного укрытия, где можно переждать настильный огонь врага, особенно сейчас, когда мы видны как на ладони. Огонь врага нарастает. Это подключаются немцы, прибежавшие на помощь с соседних участков.

Вжиг... вжиг... вжиг... — мечутся вокруг нас разноцветные светлячки трассирующих пуль. За спиной небо расцвечивается ракетами. Чиф... чиф... тьиу... тьиу... — разноголосо высвистывают пули, рикошетом уходя из-под ног. Бежим рывками, бросаясь из стороны в сторону. Но это не помогает. Пулеметная очередь прожигает ногу одному, через несколько секунд падает как подкошенный, лицом в снег, другой. Подхватываем их и бежим, волоком унося раненых. Пленный тоже стонет — не уберегли. К нам на помощь приходят товарищи из группы прикрытия.

Бежим согнувшись, что есть мочи, глаза заливает пот, и нет времени вытереть его, да и руки заняты. На бегу, неуловимым движением тыльной стороны руки успеваю подправить шапку, съехавшую на глаза. Кровь стучит в висках. В голове только одна мысль — скорей бы траншея...

Бежим, а расстояние до траншеи почему-то сокращается нестерпимо медленно. А вслед нам хлещут пулеметные очереди. Проходит еще несколько секунд кошмарного бега. Покидают последние силы. Спотыкаемся, поднимаемся, [102] снова спотыкаемся, подхватываем вновь раненых товарищей и волоком тянем выскальзывающие из рук ноши, и вперед, только вперед, к своим траншеям.

Я не вижу ничего вокруг, но каким-то шестым чувством ощущаю, что и наши минометчики включились тоже в работу, и, обернувшись назад, вижу, как на позициях врага, которые мы только что покинули, с грохотом рвутся мины.

Бежим. Еще, еще немного. Откуда все-таки берутся силы! Но вот наконец-то приближается спасительная для нас траншея.

Уже отчетливо вижу, как навстречу нам тянутся солдатские руки. Они машут, подбадривают нас и, наконец, сноровисто и бережно принимают раненых и спускают их в траншею.

В самый последний момент, когда мы сгрудились над траншеей, опуская раненых, Иван Юсупов, получив ранение в голову, валится на руки принимавших солдат.

На пятой точке вслед за ранеными молниеносно скатываются в траншею остальные. Теперь мы в относительной безопасности, хотя все вокруг свистит, грохочет, вздрагивает. Даже не верится, что дьявольский фейерверк смерти уже позади. Взорванная огнем ночь ненасытно продолжала всасывать в себя и резкие разрывы снарядов, и глухие, с тяжким вздохом хлопки мин, и бесчисленные трассы свинца, которые уходили в нее и терялись, как в бездне.

Приступаем к перевязкам. В этом деле мы поднаторели и выполняем его быстро с соблюдением всех правил санитарии.

— Маленько зацепило, — стеснительно, как бы оправдываясь, комментирует свое ранение Неверов.

Я посмотрел на Ивана, когда ему бинтовали кисть руки, порванную осколками гранаты. Она мелко дрожала, русый чуб его взмок, беззвучно шевелились, словно пытаясь что-то сказать, губы.

— Не горюй, Иван, до свадьбы заживет, — поддержал своего приятеля Канаев, — только нас не забудь пригласить.

Ранен в правую голень и пленный. Бинтуем и его. Хуже обстоит с другими, тяжело раненными товарищами. [103]

Бережно, стараясь не беспокоить, не причинить лишние мучения, на раны накладываем только давящие повязки. На большее мы не способны. Им нужна немедленная врачебная помощь. Осторожно укладываем раненых на носилки и вместе с пехотинцами несем в тыл.

Часа через два мы прибыли в роту. Я пристально и изучающе смотрел в молодое лицо пленного немца. Возможно, мы были ровесниками. А Канаев, Юра Канаев, который всеми отголосками души ненавидел фашистов, уже угощал его сигареткой. Даже не верилось, что этот твердый человек, человек, казалось ожесточенный войной, выйдя из огня, не растерял чувства жалости, тепла души, милосердия.

Немец, нервно затягиваясь сигаретой, исподлобья озирался вокруг, словно ожидая какого-либо подвоха с нашей стороны. «Да, по-видимому, глубоко нацизм успел зародить червоточину в его душе, сумел растлить ее и вселить только злость, — решил я. — Такой быстро не осознает и не сделает надлежащего вывода, даже находясь в плену».

Так был пленен курсант школы 23-й танковой дивизии.

Операция, длившаяся чуть более часа, закончилась. Но еще долго, пока живы были «старички», в роте вспоминали об этом эпизоде, передавали из уст в уста, хотя он был частью нашей работы, рядовой, будничной.