Через Днепр. Дважды рожденные

Летом 1980 года я побывал в Кременчуге. Здесь километрах в двадцати пяти южнее в конце сентября 1943 года участвовал в форсировании Днепра. Воспоминания памяти потянули в эти места, захотелось вспомнить своих товарищей, навеки оставшихся в его широкой пойме.

Своими мыслями поделился с местным товарищем, который охотно согласился после работы свозить меня в желаемый район. И вот мы на месте. У наших ног привольно раскинулось громадное водохранилище, воды которого скрыли остров Молдован, а возможно, потеснили и Дериевку.

Я смотрел вокруг и узнавал и не узнавал эти знакомые прежде места. Если здесь и раньше ширина Днепра была более полкилометра, то теперь его противоположный берег удалился километра на четыре и еле-еле просматривался в туманной дали сизой полоской между зеркалом воды и малиновым закатом солнца. Именно здесь наша разведгруппа проводила поиск.

Отчетливо, почти в деталях, вспомнил свою первую встречу с Дышинским на Белгородчине, где формировалась наша дивизия.

28 марта 1943 года наш эшелон, в 12 вагонах которого размещались бывшие курсанты Московского пулеметно-минометного училища, остановился на походе к станции Валуйки-Сортировочная. Было тепло, светило солнце. Курсанты выбирались из вагонов и разминали затекшие от длительной езды ноги. Двадцатый день в пути. Доколе, где будет причал?..

Мы и не успели опомниться, как на нас посыпались бомбы и на бреющем полете десятка три «Юнкерсов-87» нанесли первый удар. Место открытое, сверху все видно... Сделав несколько заходов с обстрелом из пулеметов, они улетели. Через час, когда мы снова собрались к эшелону, все повторилось. Потом нам сказали, что в двух налетах участвовало 67 немецких бомбардировщиков. Выведен из строя паровоз, разбито большинство вагонов, масса убитых и раненых... В живых из нас осталось только половина... [33]

После первого налета я оказывал первую помощь раненым. Бинтов не было, рвали нательные рубахи. А во время второго налета меня отшвырнуло взрывной волной и грудью ударило о землю. Долго не мог восстановить дыхание. Товарищи помогли дойти до медсанчасти, где меня госпитализировали. Там переночевал, а утром ко мне зашел Женя Кононов, и я без разрешения покинул медсанчасть. Женя мне и поведал о предстоящей встрече с представителями частей. Так мы с ним и пошли к месту сбора. Дыхание было затрудненным, но я крепился. Через два-три дня все восстановилось.

Местным командованием было принято решение — оставшимися курсантами доукомплектовать расположенные здесь воинские части, в том числе и 149-й отдельный стрелковый батальон, ранее входивший в 62-ю армию В. И. Чуйкова.

На нашем выборе сказалось следующее. Еще до войны мы читали хорошие книги и прочитанное благоговейно ложилось в запасники нашей души, мы искренне восхищались действиями пограничников, летчиков, полярников. В нас поселилась тайна познания нового, ранее незнакомого. А это воспитывало в молодом человеке готовность к подвигу.

Теперь нас ждала новая жизнь — мы должны стать в боевой строй. К счастью, мы теперь были не новобранцами, уже многое узнали за пятимесячное, хотя и незавершённое обучение в военном училище. Мы не понаслышке, а воочию познали, что такое дисциплина, азы товарищества, авторитет командира. Мы в совершенстве знали и умело обращались со всем вооружением, имеющимся в арсенале стрелкового батальона, — от пистолета до тяжелого пулемета «Максим», от винтовки СВТ до 45-мм пушки.

Голодные и невыспавшиеся, на место встречи бывшие курсанты пришли заранее и дружно. На лицах — немой вопрос, возбуждение, тревога, ожидание. Кучковались как в училище — поротно, повзводно.

Хотя этого момента все ждали, но неожиданно в конце улицы появилась группа командиров и подошла к нам. Поздоровались, мы тоже не остались в долгу. Одежда и [34] обувь на офицерах — явно не со склада, а боевая, сталинградская. Первое, что бросилось в глаза, — продубленные на морозе и ветрах лица и шеи. Белые подворотнички на этом фоне составляли яркий контраст.

Скоро командиры растворились в нашей массе и начали выкрикивать:

— Минометчики есть? Добро к нам!

— Пулеметчики тоже нужны, — вторит ему другой.

— А повара есть? — Это вызывает улыбку. — Зря смеетесь. На сытый желудок и воевать легче.

— А специалисты по ремонту техники нужны? — спросил кто-то из курсантов.

И вот в эту разноголосую сумятицу прорывается голос:

— Кто желает в разведку? Находимся при штабе. Подразделение небольшое. Кухня своя. Питание хорошее.

Вот эта таинственность и загадочность и привлекла нас... К тому же старшина сумел предложить такие блага, которые были тоже нелишними.

— Это нам, чего ждем, — начинает верховодить Юра Канаев, озорно посматривая на нас, а мы на него.

— Идем, — вторит ему Женя Кононов, — за мной, ребята. Это то, что нам нужно!

И мы направляемся за Женей, на голос. Подходим, здороваемся, представляемся. Разведчиками были высокий, статный старший лейтенант Серов и с наганом на боку — старшина Колобков.

...Это было в первых числах мая 1943 года. Войдя группой в просторный крестьянский двор, мы увидели человек двенадцать — пятнадцать разведчиков, оживленно беседующих, уютно устроившихся на бревнах. Теперь мы вместе будем продолжать службу и скоро станем единой боевой семьей.

Они прекратили беседу и, как по команде, дружно поднялись. Первым пошел нам навстречу и представился стройный, среднего роста, худощавый разведчик с нашивками старшего сержанта на погонах. Это и был Дышинский. На слегка выгоревшей гимнастерке, ладно сидевшей на нем, рубиново поблескивал орден Красной Звезды. [35]

Навсегда память сохранила его облик: интеллигентное лицо, прямой, аккуратный нос, высокий лоб и по-девичьи тонкие брови. Говорил четко, ясно. Глаза были улыбчивые, и чувствовалось, что в них бьется живая мысль.

— Не с Перми? — спросил он и меня, крепко, по-мужски пожимая руку, явно надеясь найти земляка. Это, пожалуй, один из вопросов, которые военнослужащие часто с надеждой и тревогой задавали друг другу при встрече. Недаром, если кому повезет, называли счастливчиком.

...Юра Канаев, Женя Кононов, Виктор Челноков, Леша Крюков, Саша Ветров, Юра Соболев, Сергей Усачев, я, да и все другие — могли ли мы представить себе, сколь тяжела и напряженна жизнь фронтового разведчика, как горек и опасен будет наш путь? Только единицы осилят его и доживут до Дня Победы. Но выбор сделан.

— С сегодняшнего дня вы зачисляетесь в наш взвод. Но вы пока еще не разведчики...

Слушая командира взвода младшего лейтенанта Хрящева, переглядывались, думая: что мы — новобранцы, стрелять, ползать не умеем? Сомнения прошли после первых же занятий. Оказалось, училищная наша наука — теория, а фронтовая — практика. Вот и учились днем и ночью наблюдать, чтобы и вспорхнувшая птаха незамеченной не осталась. Ходить неслышно по сухостою. Ползать, лишнюю травинку не тревожа. Снимать часовых без шума. Метко стрелять из любого оружия. Бросив гранату без оборонительного чехла, бежать на взрыв...

Сложна фронтовая наука, И не последние места в ней занимают дисциплина, вера в боевых друзей, умение подавлять страх, находить выход в самых, казалось бы, критических ситуациях. И когда началась наша настоящая боевая жизнь, в каждом поиске, в засаде, на наблюдательном пункте мы воочию убеждались, как правы были командиры.

Вскоре нам стало ясно следующее. Набор в разведроту в зависимости от обстановки происходил:

а) из поступающего пополнения;

б) из ранее служивших в разведке;

в) из отличившихся солдат и сержантов переднего края;

г) по личному заявлению, а не в приказном порядке. [36]

В обороне разведчики были нацелены на:

а) проведение поиска с целью захвата «языка»;

б) участие в разведках боем;

в) обеспечение постоянного наблюдения за противником с НП командира дивизии.

При наступлении: ведение разведки усиленными разведгруппами (по 12–15 человек) впереди походных застав батальонов.

В критических ситуациях, когда у командования не было под рукой резерва, нас привлекали в качестве стрелковых подразделений в обороне или контратаках (вопреки указанию И. В. Сталина, запрещавшего использовать разведчиков в общевойсковом бою).

Откомандировывались из роты:

— допустившие трусость, обман в информации;

— по состоянию здоровья: вблизи противника их одолевал чих, кашель, икота, то есть они не могли победить, выдержать стресс.

Самое сложное и трудное в разведке — работа на грани риска, вероятность попасть в плен. Поэтому почти каждый из нас хранил в укромном местечке два-три патрона или гранату, чтобы в критический момент уйти из жизни, не опозорив себя, оставшись верным клятве военной присяги. Ведь для людей честных мир жесток.

...Отобрав восемь добровольцев из своего разведвзвода, темной сентябрьской ночью гвардии младший лейтенант Дышинский вел нас к Днепру. Разведотдел по достоинству оценил действия Дышинского в прошедших боях. От внимания командования не ускользнуло, что он прирожденный разведчик и что суровая и опасная жизнь была ему по плечу. После боев на Курской дуге он назначается командиром взвода, и на его погонах появилась первая маленькая офицерская звездочка.

Как-то на марше к Днепру мы с Канаевым невольно оказались свидетелями разговора двух командиров взводов нашей роты.

— Не пойму, в чем секрет твоего успеха, — допытывался Медведев, — я тоже так поступаю, может быть, даже требовательнее, но успех не велик. [37]

— Что верно, то верно, — соглашался Дышинский, — гоняешь ты ребят много, но их не любишь. Они это понимают не хуже нас с тобой. Поделиться с ними ничем не хочешь. Ты, я видел, даже письма читать уходил из палатки. Чем они живут, о чем думают, мечтают — тоже не знаешь. Гордости и самолюбия у тебя, Иван, много. А им это не нравится. Пойми меня правильно — я тоже не безгрешен. Открыто выражаю свои антипатии к тем, которые трусят, стараются словчить, спрятаться за спину другого, кто неряшлив, неопрятен. Когда сталкиваюсь с такими, то стараюсь от них избавиться. Может быть, это и плохо, но по-другому я не могу. Идя на задание, разведчик должен быть уверен в преданности, товарищеской поддержке друг другу. И моя обязанность, как командира, создать коллектив единомышленников, и к этому я стремлюсь...

Действительно, мы были очевидцами откомандирования отдельных солдат и сержантов из разведроты в другие подразделения, где они могли стать неплохими связистами, минометчиками, но не разведчиками.

Мы шли к Днепру. Шли, соблюдая высокий темп движения.

А что мы знали тогда об этой реке? Признаться, очень мало. В моем воображении Днепр представлялся голубой лентой, которую я видел на географической карте. Начинаясь средь непроходимых болот Смоленщины, подходил к Орше, а потом сворачивал на юг и тек почти в меридиональном направлении, могуче неся свои воды к Черному морю. А нам предстояло добыть «языка» с того берега. Но прежде чем добраться до него и вцепиться в немецкую глотку, надо еще переплыть эту реку. К тому же мы толком не представляли, как и на чем будем переправляться — на плотах, бочках, плащ-палатках, набитых соломой. Нами владело только одно неуемное желание — переплыть, а на чем — безразлично, что под рукой окажется, лишь бы удержаться на воде.

Шли долго. Впереди, как обычно, Дышинский, Канаев, Серов, Воробьев. Шествие замыкал наш отделенный Скляренко. Одеты были легко — без шинелей, но в наброшенных на плечи плащ-палатках. Гранаты, патроны, [38] запасные магазины — в вещмешках. Однако скоро и в такой легкой одежде всем стало жарко. Мы убедились, что наш взводный ориентировался по местности быстро и уверенно водил по карте, даже в ночное время. По-видимому, в училище был знающий топограф, который сумел быстро привить любовь к карте и научить курсантов грамотно ею пользоваться. Так что про него не скажешь, как про некоторых молодых офицеров: «Смотри, лейтенант карту достает, сейчас у бабки будет дорогу спрашивать».

Он и топографическую карту изучал по-своему и нас приучил к этому: вначале беглый осмотр, вернее, охват взглядом всего листа и получение начальной информации о местности; затем уточнение и детализация картографического изображения листа карты в целом; и далее конкретное изучение части карты по маршруту движения или в районе предполагаемого поиска.

Далеко за полночь добрались до заболоченной низины. Где-то рядом должен быть Днепр, но мы никак не могли подойти к его берегу. Началось «блуждание по азимуту», как окрестил наше хождение скорый на слово Канаев.

Длительные поиски берега среди заболоченного кустарника, осоки, камыша навели нас на мысль, что мы попали в плавни. Ночью хоть и плохо, но подсвечивала луна. Теперь, под утро, густой липкий туман окутал низину, и мы практически брели по ней на ощупь. И когда в очередной раз вода начала доходить до груди, а холод тисками сжимал сердце, мы возвращались на несколько метров обратно, принимали на 20–30 метров в сторону и снова продолжали неустанные попытки подойти к самой реке, которая была где-то поблизости. Наиболее тяжело в этом заколдованном передвижении было Дышинскому, шедшему впереди. Однако и его настойчивость на этот раз не принесла успеха. Все наши усилия на совершенно незнакомой местности и в сплошном тумане предрассветного утра оказались бесполезными.

В таких условиях на успех способны надеяться только разведчики, с их оптимизмом и напористостью. Плавни оказались для нас сложной, неразрешимой загадкой. Все выдохлись окончательно. И когда небо начало над [39] головой сереть, хотя по-прежнему за камыш цеплялся густой молочный туман, Дышинский дал команду прекратить поиск.

Мы были мокры и основательно продрогли, но друг перед другом крепились, хотя внутри все дрожало от переохлаждения. Наконец-то выбрались из этих негостеприимных плавней. Пританцовывая и подталкивая друг друга, мы с нетерпением ожидали восхода солнца и думали теперь только об одном — как бы согреться.

Вскоре вышли на тропинку, которая вывела нас на бахчу. Осмотрелись. В конце бахчи, впритык к плавням, возвышалось плетеное сооружение с островерхой соломенной крышей — сторожка высотою метра четыре. Не сговариваясь, направляемся к ней. Открываем дверь. Дышинский входит первым. Мы следуем за ним. Он быстро осмотрел сторожку сначала изнутри, потом снаружи, оценил ее полезность и коротко бросил: «Располагайтесь!»

Через несколько минут командир уже знакомил нас с планом действий на сегодняшний день.

— Основная наша задача, — излагал он, — найти лодку, а лучше две. Этим я займусь сам. Со мной пойдут трое. Остальные останутся здесь со Скляренко. Вам необходимо организовать наблюдательный пункт и приступить к наблюдению за противником. А сейчас, пока туман, надо срочно развести костер и обсушиться. Необходимо всем изучить район высадки, хорошо отдохнуть. Впереди, по-видимому, будет нелегкая ночь.

Дышинский хоть и бодрился, но и сам дрожал. Он был, как и мы, мокр, лицо посеревшее. Даже неунывающий Канаев и тот присмирел, как-то съежился, обмяк.

— Смотрю я на тебя, Канаев, — начал издалека Юра Серов, — на кого ты похож? Ни дать ни взять — молодой еж. Каждый волосок на лице торчком встал. Хочу тебя расшевелить, но боюсь твоих колючек.

— И правильно делаешь. Чем зря языком болтать, лучше бы помог мне костер побыстрее наладить, — парировал Канаев, разжигая слегка отсыревшее за ночь будылье.

Вскоре жарко, но бездымно горел костер, благо будылья было в избытке. Отжав воду, мы сушили свой нехитрый [40] солдатский гардероб. Отогревшись, скоро все ожили, начались шутки, забылось и ночное хождение по плавням.

Вчетвером с Дышинским отправляемся на поиск лодок. Поблизости нашли маленькое селеньице, вернее, хуторок. В нем совсем недавно было не более двадцати глинобитных хаток, теперь их нет. Всюду разбросаны домашний скарб, одежда. Несколько коров со вспученными боками лежали среди пожарища, дополняя и без того невеселую картину разбоя. Тихо. Даже собаки не лаяли и при нашем приближении, виновато поджав хвосты, трусливо убегали.

Странно, людей не видно. Неужели хутор пуст?

— Искать! — приказал Дышинский, и мы, разбившись на две пары, приступаем к осмотру развалин. Может быть, кому-то мы можем еще помочь? К тому же четко представляем, что только с помощью местных жителей можем рассчитывать на успех. Мы переходим от одной сгоревшей хатки к другой, осматриваем подворья, заглядываем в погреба, но всюду одна и та же картина — следы пожара и поспешных сборов. По хутору, как неприкаянные, бродили три коровы, жалобно мычали и шли за нами. Замечаю, как посуровели лица товарищей. Да, вид горя и запустения только разжигал ненависть к врагу. И ни одного человека! Наконец, уже потеряв надежду, наткнулись в саду на яму, в которой ютился старик. Выяснилось, что он остался случайно: пока ходил в соседнее село, хутор сожгли.

— Вчера под вечер спалили. Жителев всех угнали, — жаловался старик.

По его заросшему, изборожденному глубокими морщинами лицу беспрерывно катились слезы. Не так-то скоро удалось его немного успокоить. Разговорились.

— Дедусь, лодка нужна, — глядя старику в глаза, попросил Дышинский. — Хорошая, большая лодка.

— Усе лодки вниз немец угнал. Усе. Но я свои сховал. Боны в плавнях, — охотно отвечал дед, перемежая русские слова с украинскими.

Выяснив, что он рыбак, Дышинский дотошно расспрашивал у него о поведении реки, где удобнее переправиться, как незаметнее высадиться. [41]

Потом старик повел нас в плавни и показал место, где спрятаны лодки. Вскоре с большим трудом мы вытащили их на берег. Это были обычные рыбачьи баркасы, но без весел. Старик обещал помочь и в этом.

Притопленными пролежав долго в воде, они были невероятно тяжелы и едва держались на плаву.

— Лодки есть, остальное будет зависеть от нас, — подытожил Дышинский, — а сейчас их надо перенести к сараю, подсушить, проверить, нет ли течи, подконопатить. Ответственный — Воробьев.

— Бу-удет исполнено, — слегка заикаясь, ответил тот. Недели две назад Женя попал под бомбежку, его легко контузило. Последствия сказывались до сих пор.

Лодки усилиями всей разведгруппы скрытно перенесли к сараю.

Пока мы были заняты поиском лодок, не тратила время зря и группа Скляренко. Сделав настил из жердей и что-то наподобие лесенки, осторожно приподняв часть соломенной крыши сарая, они соорудили удобное место для наблюдения.

Едва мы успели вернуться в сторожку, Дышинский оказался наверху. Сориентировавшись по карте, установил, что выше по реке лежит остров Молдаван. Он густо порос кустарником, среди которого засели немецкие пулеметчики, постоянно ведущие дежурный обстрел нашего берега.

Взводный внимательно изучал реку, ее течение, противоположный берег, поочередно расспрашивал каждого о результатах наблюдения. Ему доложили, что на другом берегу были замечены небольшие группы солдат, которые без опаски подходили к Днепру, умывались, набирали воду, вели незначительный пулеметный огонь и интенсивную пристрелку орудий.

— А знаешь, что я обнаружил, командир? — радостно начал Серов.

И глазастый, вспыльчивый, как порох, Юра живо рассказал, что, наблюдая за рекой, он обратил внимание на большую плывущую корягу. И в тот момент, когда коряга уже миновала остров, ее вдруг потянуло к противоположному берегу, а затем она поплыла около камышей. [42]

И так с изредка плывущими по реке предметами повторялось несколько раз.

— Вот и наши лодки так прибьет, — поделился он своим выводом с товарищами и Дышинским, который отнесся к этому факту очень серьезно.

Вражеский берег командир изучал внимательно и терпеливо. Он словно замкнулся, ушел в себя. А в поле зрения его бинокля просились набиравшая броские краски багровых и желтых крон деревьев осень, мощь реки да отраженные в ее громадном зеркале белые шапки редких облаков, средь которых изредка проносились поджарые «мессера».

Высокий, обрывистый правый берег господствовал над более низким левым. Пойменная часть его была узкой. Вдоль берега тонкой щеточкой тянулись заросли осоки, камыша, чередовавшиеся с небольшими песчаными пляжами.

— Вот в районе пляжей и тянутся их траншеи, не полезут же они в камыш, где под носом ничего не видно, — заключил Дышинский.

Было ясно, тепло. Солнце поднялось и уперлось в полдень. И все замерло. Тихо. За сараем шелестит осока, сонно молчат разморенные последними теплыми днями осени плавни. Изредка пробежит под водой легкий ветерок, поиграет с густой и высокой осокой, которая заходит вдруг зыбучими волнами почти у самых ног Дышинского. И снова тихо. Чувствуется запах сырости, прели, тонкий аромат, исходящий от зрелых початков кукурузы и еще чего-то родного, домашнего. В эти минуты не верилось, что вокруг война, хотя и сам воздух был пропитан тревогой. Но мысль, куда высадиться, где выбрать место для переправы, неотступно владела сознанием командира.

А внизу, у сарая, уютно устроившись на соломе, разведчики занимались своими делами: одни с лодкой — просушивали ее на слабом огне, другие спали, третьи бодрствовали, неторопливо дымя самокрутками, беззлобно дружески подтрунивая друг над другом.

— Канаев, ты же только поел и снова жуешь, — подковырнул Серов, стараясь завести своего приятеля, — со [43] стороны посмотреть — и не шибко видный, а вот насчет поесть ты мастак. Но видать, не в коня корм.

— Это ты правильно подметил, тезка, — в тон ему отшучивался Канаев. — Мне еще расти и расти, силенки набираться нужно. Морковь — вещь пользительная. Но я и о тебе помнил. Здесь всем хватит. — И он вытряхнул из вещмешка на плащ-палатку десятка два крупных и тщательно вымытых привлекательных морковок. Потом снял с плеча и аккуратно приставил к сараю связанные в пучок весла.

— На меня так не гляди и не осуждай. Я не украл. Это нам старик дал. И еще запомни, — присаживаясь сбоку на край плащ-палатки, назидательно продолжал Юра, — в моркови каротин содержится. Нам, кочколазам-полуночникам, он ой как нужен, в темноте лучше видеть будем. Вот так-то, Емеля.

Сидящие дружно потянулись к морковке, и скоро все аппетитно захрустели.

— Что-то плохо жует наш отделенный, может, после ночной купели зубы заболели, — теперь уже Канаев поддел Скляренко.

— Нет, не угадал, Юрий, не зубная боль меня беспокоит и аппетита лишила. В другом загвоздка. Вы вот посмотрели на разрушенный хуторок и расстроились. От семьи за всю войну ни одной весточки не получил. Как они там? — И он, неопределенно махнув рукой, прищурился, постоял молча, глядя куда-то за Днепр, и направился в сарай. Потом вернулся, взял пару морковок и, добавив: — Пожалуй, и лейтенанту Это тоже не повредит, — направился на наблюдательный пункт к Дышинскому.

Знать, в спрессованности и напряженности боевых будней можно забыть об опасности, грозящей тебе самому, порой нет и времени подумать о ней, но никак не отрешишься от щемящей тревоги за судьбу близких. Великий смысл человечности: твоя боль — моя боль, моя беда — твое сопереживание. Да, мы научились воспринимать чужую боль как свою, понимать людей, ценить настоящую мужскую дружбу. Мы делили невзгоды и радости. И каждый был на виду — и заводилы [44] Федя Антилов и Юра Канаев, и весельчак Сашка Ветров, и добродушный Пратаскж. Мы любили Федю Антилова — рыжеватого, плечистого, непревзойденного рассказчика народных сказок, которые он мог образно рассказывать всю ночь. Войну Федя встретил в тюрьме — отбывал срок за кражу. Был амнистирован, а попав на фронт, стал разведчиком.

— А как там наверху дела? Что решает начальство? — поинтересовался Канаев у Жени Воробьева, спустившегося сверху.

— Серов с Дышинским начинают прорабатывать ход операции, — последовал ответ.

— Вы как знаете, а я хочу послушать, как трава растет. — И Иван начал устраиваться часок-другой смежить веки.

После обеда огонь немцев стал более продолжительным и массированным. Все говорило о том, что противнику удалось выявить подход наших передовых частей к Днепру. На это обратили внимание и мы. Когда прошлой ночью шли сюда, то на дороге не встретили ни одного солдата. Мы раньше видели, какая огромная сила устремилась к Днепру. Теперь она подходила и, как осенний туман, оседала в оврагах, близлежащих перелесках, в заросшей кустами ивняка и осокой пойме. Она замирала на день под маскировочными сетями, кронами деревьев, чтобы следующей ночью снова продолжать свой путь на запад. Теперь же отовсюду слышался приглушенный говор, голоса команд, пофыркивание лошадей.

Во второй половине дня перед нашими лодками, которые мы усердно приводили в порядок, выросла знакомая фигура дивизионного инженера с одним из командиров роты саперного батальона.

Побеседовав с Дышинским, они втроем полезли на наш наблюдательный пункт. Минут через десять спустились вниз, снова стояли около лодок и, наконец, дивизионный инженер, обращаясь к нам, пояснил:

— Эти лодки заберут наши саперы. Их сушить и сушить надо. Вас мы переправим на тот берег с комфортом. Вам приказано не только «языка» брать, а в первую очередь осуществить захват плацдарма. [45]

Вскоре после ухода инженера вошедший в сарай пожилой сапер доложил Дышинскому о том, что лодка доставлена. Мы высыпали смотреть. Лодка оказалась вместительной и напоминала морскую шлюпку. На корме горой громоздился мотор. Рядом на руле сидел кряжистый сапер, невозмутимо покуривающий козью ножку.

— На ней не только Днепр, Каспий переплыть можно, — оценил Пратасюк, по-хозяйски похлопывая ладонью по мотору и озорно посматривая на нас.

Мы настороженно наблюдали за Дышинским — что он скажет. Кажется, осмотр лодки успокоил и его, он впервые за весь день улыбнулся. Доведенное в течение последних суток до самого предела его нервное состояние стало расслабляться. Напряжение и беспокойство сменял холодный рассудок. Командир становился более сосредоточенным, нацеленным на поиск. И главное, что я заметил, — в его глазах засветилась та убежденность, уверенность, которая незримо передавалась нам, вливалась в нас.

Чем ниже клонилось солнце к закату, тем все оживленнее становилось наше окружение из солдат и офицеров, особенно после того, как Дышинского вызывали к какому-то высокому начальству. Их не смущало, что над головой или в стороне, сбивая листья, устало плюхались во влажную землю вражеские пули. Изредка рвались в камышах мины.

А время бежит. Направляемся к лодке и приступаем к укладке ящиков с гранатами и патронами.

Готовимся к броску за Днепр и мы лично. Нижнее белье снято. Поясные ремни с подвешенными к ним ножами, сумками с гранатами и снаряженными магазинами надежно обхватили голое тело, прикрытое гимнастеркой. Сапоги сняты, тесемки брюк развязаны. Так будет удобнее и легче, в случае необходимости, добираться до берега вплавь.

После этого нас придирчиво осматривает командир, на ходу дает советы, напоминает еще раз каждому порядок высадки и действия на берегу.

По-прежнему пока спокойно. Засыпают камыши, да что-то шепчет им река. Густая темнота быстро наваливается [46] на плавни и, как громадным черным маскхалатом, пытается надежно укрыть нас. Истекают последние секунды пребывания на этом берегу, среди своих. Все желают нам удачи, жмут руки, дружески похлопывают по плечам или спине. Некоторые на счастье вручают гранату или патрон. Но вот Дышинский отдает команду — «По местам!», и мы направляемся к лодке и рассаживаемся в ранее установленном порядке.

Еще до нашего отплытия артиллеристы подкатили батарею 76-миллиметровых пушек и поставили ее на прямую наводку.

Наконец провожающие дружно отталкивают лодку от берега. И вот она, тяжело нагруженная, плавно закачалась на воде. Почти неразличимые в темноте воины желали удачи. Они понимали, что от нашего успеха зависело многое.

Приглушенно заработал мотор, забурлила за кормою вода, корпус лодки мелко задрожал, и она, с каждой минутой набирая скорость, понесла нас к острову Молдаван. И поплыл назад берег, невидимый зримо, но присутствие которого ощущаешь всем своим существом. Не столько страшно, а как-то неуютно чувствуешь себя на воде — нет под ногами обычной тверди. С острова непрерывно бьет пулемет, но пока не по нас. Летящие над водой светлячки трассирующих пуль в темноте служат единственно верным ориентиром. Дежурная стрельба ведется по-прежнему через реку справа и слева. Иногда очереди проходят так близко, что, кажется, до них можно дотронуться рукой. В общем, жутковато. Казалось, все затаилось, прислушивается к чему-то, и только разрывы мин нарушают зыбкий покой. Дышинский тихо командует, лодка делает резкий поворот, и из-за Молдавана выскакиваем на стрежень реки. Седой Днепр легко подхватил нас и понес к противоположному берегу. Мотор теперь не работает, и мы веслами помогаем лодке, которая движется еще по инерции, неся нас под углом к берегу. Едва слышно, как журчит, улюлюкает за кормою вода. Лица моих товарищей и саперов неразличимы.

Где-то близко должен быть и берег. Тишину вспарывают одна-другая пулеметная очередь. Отчетливо видим, как [47] с дульца пулемета срываются огоньки выстрелов. Очереди проносятся перед самым носом лодки. Следующая очередь, возможно, будет уже нашей. Снова ракета. Мертвенно-бледным светом освещает она прибрежные кусты и, не догорев, с шипением падает в воду. Берег уже близко, но не виден. В эти мгновения хочется сжаться в комочек, стать невидимкой. Неужели заметили? Пригибаемся. Внутри все напряглось, замерло. Зубы начинают непроизвольно выстукивать дробь. Почти сгибаемся пополам, наклоняемся к самым бортам. Что-то сейчас будет? Высвобождаю руку, напрягаюсь в ожидании команды покинуть лодку и плыть к берегу. Дышинский медлит. С берега гремит еще очередь, но она проходит за кормой. Не заметили. Как говорят, пронесло. И вот, наконец, по обоим бортам лодки мягко зашуршали камыши. Пытаюсь достать веслом дна — не тут-то было. Не достает. Подтягиваем лодку, держась за камыши. Хоть и медленно, но приближаемся к невидимому берегу. Становится все мельче и мельче. Почти все спускаемся в воду и толкаем, соблюдая осторожность, лодку, боясь даже вздохнуть полной грудью. Холод стискивает тело, и хочется побыстрее выскочить на берег. На наше счастье, грунт в основном твердый. Ноги ощущают приятную опору из песка и мелкой гальки. Наконец, днище лодки мягко зашуршало по песку. В лодке остаются только саперы, мы же с оружием на изготовку идем к берегу. То затаиваемся, то снова идем. Пока тихо. Но не обманчива ли эта тишина? Не взорвется ли она жгучими пулеметными очередями, всполохами разрывов вражеских гранат? Осторожно выходим из реки. Рассредоточиваемся, ложимся на прибрежный песок, обратившись в слух и зрение. Хотя и спокойно, но на всякий случай принимаем положение для стрельбы. Всматриваемся в темноту. Но не видно ни зги. Принимая все меры предосторожности, ползком обследуем песчаную полосу почти на ощупь. С трех сторон кусты, как будто ничего подозрительного. Выстрелов нет. Тишина. Внутри ликование. Натыкаемся на полуотрытую немцами ячейку, около нее устанавливаем пулемет. Постепенно из лодки переносим все содержимое, и она вскоре покидает нас. Итак, мы одни. Пути назад нет. Да мы об этом и не думаем. Не до этого. Теперь [48] надо врыться в землю. Теперь у нас пока нет ни флангов, ни тыла. Опасность следует ожидать со всех сторон.

Справа от нас начинает бить пулемет. Соседство не из приятных. Оттуда же изредка взлетают ракеты. Решаем сообща, как вести себя с нашими «соседями». После короткого обсуждения пришли к выводу, что пока немцам не будем мешать. Мы уничтожим их в тот момент, если вдруг они обнаружат плывущих. Сами же постепенно принимаем солдатский облик — по-настоящему обулись и оделись, стало уютнее, теплее. Теперь наипервейшая наша задача — обезвредить пулеметчиков, а еще лучше — взять их как «языков». Их надо снять бесшумно. Командир дает приказ группе в составе четырех человек под командой Скляренко идти на сближение и быть готовым к нападению на пулеметчиков.

Группа уходит. Медленно текут минуты. Уже дважды Дышинский сигналил фонариком в сторону левого берега. Наконец настороженное ухо улавливает что-то похожее на всплеск. Тотчас же вверх поползла осветительная ракета, вырвав из темноты буксируемые лодки с солдатами передового эшелона пехоты. На реке не спрячешься, не за что, и лодки видны как на ладони. Зло, скороговоркой застучал пулемет и неожиданно, словно натолкнувшись на что-то, смолк. Все напряглись, приготовились — сейчас что-то будет, что-то произойдет. По-прежнему тихо. Вскоре Скляренко докладывал Дышинскому, что пулемет в наших руках, а ракеты будут бросать пока наши разведчики.

Первый успех окрылил нас. А вот подошли и лодки. Вскоре из них сходила на берег наша пехота. С помощью разведчиков стрелки рассредоточивались, постепенно расширяя маленький наш плацдарм. Это был первый кусочек отвоеванной нами советской земли на правом берегу Днепра.

Прошло не более двух-трех часов, как мы покинули родной берег, а казалось, пролегла целая вечность.

Все совершенное было чрезвычайно важным, но для нас — это только первая часть выполненной задачи. К сожалению, пулеметчиков живыми взять не удалось, а нам нужен «язык». Вскоре покидаем и этот клочок берега, [49] который еще недавно был враждебным, а теперь стал не только нашим, но и обжитым, служившим нам вторым домом. Снова нашей группе предстояло уходить от своих. А это всегда нелегко. Перед уходом Дышинский договаривается с офицерами о сигналах связи.

Двигаемся гуськом. Идем медленно. Песок гасит звук шагов, лишь мягко шуршит под ногами. На небе, затянутом тучами, ни звездочки, в кустах еще темнее — в двух шагах ничего не видно. Идем, раздвигая их руками. Движемся с большой осторожностью. Сделаем несколько шагов и замираем. Снова несколько шагов — и опять остановка. Идем след в след и слушаем, слушаем...

Пересекли небольшую балочку, затем, помогая друг другу, начинаем карабкаться вверх по крутому склону, который мы хорошо изучили днем с левого берега. Подошва его круто срезана и представляет собой контрэскарп. Наверху залегли. Лежали долго, вслушиваясь в ночь. Было относительно спокойно, но мы отчетливо различали приглушенные вздохи минометов из ближайшей балочки. На расстоянии километра от нас, судя по звуку резких хлопков пушечных выстрелов, усердствовала фашистская батарея. Главное, что нас успокаивало, — на берегу продолжался тот же режим огня, значит, наш плацдарм немцами пока не обнаружен.

Стало слегка сереть. Сквозь затканное тучами небо сверху начала выглядывать луна. Вначале мы ее основательно поругивали, теперь ее появления ждали с нетерпением. Если в бинокль подробно изучили район предполагаемой высадки, то о вражеской обороне не имели даже ориентировочного представления. А она была. Мы находились на окраине мощного оборонительного «Восточного вала» немцев.

Куда целесообразнее идти, в какую сторону? Такое состояние нас нервировало. А время шло. Впереди, справа, изредка лаяли собаки, там была Дериевка. Но мысль, где искать проклятых фрицев, не давала нам покоя. «Конечно, мы можем углубиться и дальше от берега, — рассуждал я, — но это не лучший вариант»; При захвате «языка» в тылу противника не исключена и возможность его потери. Нам нужен «язык» где-то поблизости. Лежим, [50] думаем. Но вот Дышинский шепотом излагает свой план, мы его одобряем, и командир приказывает двигаться. Медленно поворачиваем вправо, затем направляемся к реке и, наконец, идем параллельно очертанию берега в направлении на Дериевку. Крадучись, шаг за шагом пробираемся между кустами. В напряженном ожидании встречи с врагом проходим 100, 200, 300 метров. Неожиданно для себя, хотя этого момента и ждали, натыкаемся на вражескую траншею. Замираем. Превратились во внимание и слух, наблюдаем. Ничего подозрительного. Никакого движения. Только в груди пойманной птицей отчаянно колотится сердце. Соблюдая осторожность, ползком подбираемся к траншее. Вместе с Дышинским первыми спускаемся в нее, осматриваемся. Потом за нами следуют остальные. Траншея неглубокая, по пояс. Идем пригнувшись. Местами она обрывается, но через 30–50 метров продолжается снова. Самое непонятное — на бруствере и в траншее лежат оружие, амуниция, а немцев нет. Но ведь где-то здесь поблизости должны быть и они? Но где? Так, крадучись по траншее, прошли метров триста — четыреста. По-прежнему идем с Дышинским впереди группы, остальные, осматриваясь по сторонам, тенями скользят следом.

Наконец, поколебавшись, выбираемся из траншеи и направляемся в глубь обороны немцев. Не могли же они уйти далеко от своих траншей! Вдруг Дышинский делает знак рукой. На поляне, ближе к кустам, что-то темнеет. Присели на корточки, пригляделись. Немцы! И не один и не два, а много, человек сорок — пятьдесят. Наблюдаем. С противоположной стороны около спящих неторопливо прохаживается, затягиваясь сигаретой, часовой.

Вот они, «языки»-то, под боком! Только бери! Но как? На такие размышления война всегда отпускала разведчикам секунды. Только секунды. И ими надо распорядиться умеючи. А секунды бегут. Думай, командир, думай и принимай решение.

Сориентировавшись в создавшейся ситуации, Дышинский ставит задачу каждому. Ни слова — только жесты. Мы с ним подбираемся к немцам — остальные нас прикрывают. Всем все стало ясно. Группа напряглась, сжалась [51] в стальную пружину. Вот он делает мне знак рукой, и мы, крадучись, направляемся к отдельно спящей группке. Подползаем. Их трое. Они лежат, укрывшись с головой одеялами. Под головами ранцы с верхом из телячьей шкуры. Мы затаились над ними. Хоть и не впервой, но страшно. Снайперская винтовка, которую я взял взамен автомата, уже наготове. Дышинский наклоняется над спящими и по-немецки приказывает: «Встать! Руки вверх! Молчать!» Головы лежащих поднялись почти одновременно. Ближайший ко мне предпринимает попытку что-то выхватить из-под ранца. Моя винтовка сверху с силой опускается ему на голову. Слышу хруст костей. Остальные два немца вскакивают на ноги и бросаются на командира. Меня со сна еще не замечают. Небольшую фигурку взводного из-за них и не видно. Идет борьба. Дышинский почему-то не стреляет. Не пойму, чего он ждет. Почти как на занятиях по рукопашному бою, сзади прикладом бью одного по плечу около шеи. Теперь набрасываюсь на второго и снова ударом приклада по лопаткам отбрасываю его от командира и валю на землю. Этот вскрикивает от боли и, пролепетав: «Гитлер капут», вскакивает на ноги и поднимает руки вверх. Первый немец следует его примеру. Дышинский кричит: «Вперед!» — и мы с пленными бросаемся в кусты. Томительная тишина раскололась. По спящим в упор ударили автоматы, рвутся гранаты. Фейерверк неплохой, но нам не до созерцаний. А мы, не давая врагам опомниться, бежим через кусты, спотыкаемся, поднимаемся и снова бежим. За нами по пятам уже мчатся товарищи. На бегу меняем направление. Отбежав метров сто — сто пятьдесят, останавливаемся, дожидаемся своих. Вот и они. Скляренко докладывает, что все в сборе, потерь нет. Дышинский выхватывает из кармана ракетницу и стреляет. И не успела еще ракета доползти до верхней точки своей траектории, как со стороны Днепра вверх ударили и уперлись в небо две светящиеся трассы. Все ясно, наши там. Это наш ориентир. Выходить будем на него. И мы снова бросаемся вперед. Сбоку раздается гортанный окрик немцев. Он тонет в автоматной трескотне. Бьют и по нас. Над нашими головами зло защелкали разрывные пули. Один из пленных начинает валиться на [52] бок, его подхватывают под руки. Отход группы продолжается.

Через несколько минут мы были среди своих. Раненого немца положили на плащ-палатку, и с ним начал заниматься санинструктор из стрелковой роты. Но помощь не понадобилась — рана оказалась смертельной.

Взъерошенные, возбужденные и потные, приводим себя в порядок. Почти рассвело. На шум, вызванный нашим появлением, начали подходить пехотинцы. Они с любопытством рассматривали пленного. Для многих это был первый живой немец, которого им удалось видеть так близко.

Теперь на берегу было оживленно. У воды лежали ящики с боеприпасами, продовольствием. Подразделения готовились к бою. Здесь же находилось несколько раненых. Работала телефонная связь. Дышинский доложил на левый берег о результатах разведки, и мы незамедлительно получили «добро» на возвращение.

Переправлялись почти засветло. Река парила легким клочковатым туманом. В двух лодках разместилась разведгруппа с пленным... Прихватили даже двух легко раненных пехотинцев. Едва выскочили на открытое место, как нас тотчас же обнаружили. Вокруг заплясали разрывы, засвистели осколки, закипела, бурунами заходила вода. «Недолет... ближе... перелет...» — мысленно отмечаю про себя. Ударили и с нашей стороны. Нас старались прикрыть, но это пока не удавалось. Лодки швыряло, заливало потоками воды. Ее едва успевали вычерпывать. И среди этого ада временами слышен голос Дышинского: «Спокойно, хлопцы, спокойно. А ну, навались! Еще разок, еще дружней...» Вокруг всплывала и, вяло шевелясь, сносимая течением, плыла оглушенная рыба. Гребли веслами, гребли руками. Гребли изо всех сил, пот заливал глаза, и не было возможности смахнуть его рукой. А лодки, казалось, плясали на месте, и думалось, что это никогда не кончится. Но вновь и вновь опускались в воду весла, и они метр за метром приближали нас к желанному берегу.

Едва миновали Молдаван, как с него ударил пулемет. Зачмокали, словно кто россыпью бросал мелкие камешки, [53] по воде пули. Но тотчас же среди кустов на острове начали рваться наши снаряды, и пулемет смолк. Сколько времени мы плыли — сказать трудно. Обстрел только разгорался. И даже когда лодки прорвались через прибрежные камыши и с разгону выскочили на берег, немцы еще долго продолжали яростный обстрел.

И уже находясь на берегу, наконец-то осознали, что мы живы и что происшедшее не сон. За истекшую ночь мы не раз были на волоске от смерти, а возвращались в роту, не только не потеряв ни одного бойца, но даже не получив ни одной царапины.

Мы шли с сознанием гордости за успешно законченный поиск и радости ощущения жизни, выхваченной из когтистых лап смерти. Шли, готовые снова выполнить любое задание, которое нам доверят.

Так был взят нами первый язык из-за Днепра — рубежа, разрекламированного немцами как неприступный.