Даешь Берлин!
Овладев Катовицами и Сосновцем, наши войска вышли к государственной границе Германии.
Столько людей мечтало дойти до нее!
Мечтали и мы, сидя на крышах курсантских казарм, когда фашистские бомбы сыпались на Москву. Мечтали в сырых землянках под Демьянском, на Дону и Волге.
Боевые машины с ходу преодолели мостик через узенькую речку и вот уже она, эта земля, под ногами!
Началась отчаянная пальба. С радостно сияющими лицами стреляли все. Резко затормозив машину, Царев выхватил висевший над головой карабин и выскочил из кабины... Отстрелявшись, Иван Комаров вместе с солдатами принялся задавать трепака.
— Все!.. Бобик сдох! — он устало обмахнул лицо и снова встрепенулся: — Иди сюда. Давай я тебя обниму.
— Пошел ты!.. — я с готовностью пододвинулся к другу.
Потом с крыши дома я долго рассматривал лежавшую впереди местность. Далеко впереди синел туман. Там был Одер.
Теперь уже Германия была впереди и справа, и слева, и наконец-то сзади!
Все переменилось! Если в первые годы войны захватчики, наступая, старательно заботились о своем здоровье, вовремя ели, пили, спали, развлекались, фотографировались, собирали сувениры, а мы отбивались в непосильных боях, то теперь все стало наоборот.
Загнанные, измотанные враги днем и ночью метались в поисках спасения. Наша же пехота, хорошо соснув, [204] ночью и продвинувшись до полудня на значительное расстояние, устроила себе обеденный перерыв.
— Эй, слезай! — Васильев подошел незаметно и смотрел на меня снизу.
Я спрыгнул с крыши. Нога становилась все крепче, и я стал про нее забывать.
— Приказ прорабатывал? "Огнем и колесами прокладывать путь пехоте!"
Я выжидательно смотрел на командира дивизиона.
— Вот в этой деревеньке, Кирхенау, что ли, Богаченко доносит: тьма фашистов переправляется. — Васильев помолчал. Ему явно не хотелось расставаться с батареей. — Бери несколько автомашин со снарядами и действуй! А мы с Комаровым к другой переправе пойдем.
По мягкой снежной лесной дороге, включив у машин все три ведущих моста, батарея пробивалась к Одеру. Сзади с тяжелым ревом шли грузовики со снарядами. На опушке леса я остановил батарею и, взяв с собой Гребенникова, пошел с ним вперед по заснеженному полю к Одеру.
Утренние изморозь и туман сошли. Пройдя с полкилометра, мы увидели перед собой отчетливо выделяющуюся среди снежной равнины черную, еще незамерзшую извилистую ленту Одера, и эту деревеньку Кирхенау, и деревянный мост через реку, и великое множество скопившейся перед переправой вражеской техники. Мост был слишком узок для такого скопления войск.
Я осмотрелся по сторонам.
Мы находились на невысоком длинном гребне. Отсюда начинался уклон к реке и к деревне Кирхенау, до которой по карте было 2200 метров. Решение напрашивалось само собой: вывести батарею прямо на гребень и с него стрелять. И ничего, что позиция будет открытой. Враги растеряны, озабочены только одним — как бы поскорее переправиться на ту сторону, не попасть в плен. И когда на них обрушится залп, то тем, кто останется в живых, будет не до нас. Расчет был рискованный, но обещал большой эффект. Установки сразу же после залпа отойдут к лесу перезаряжаться. Увидев, что на гребне уже никого нет, противник вновь начнет переправу, а мы снова ударим, И так четыре раза. Это будет неплохим возмездием за Коротояк, где ушли на дно четыре боевые машины. [205]
— Коротояк помнишь?
Гребенников, жадно смотревший на цель, только кивнул. Еще бы ему не помнить!
— Теперь мы им вспомним! Веди сюда батарею!
— Так прямо встанем?
— Да!..
Переваливаясь по снегу, Гребенников побежал. Хорошо иметь дело с опытными командирами орудий. Они, выбежав вперед, вытянутыми руками показали своим водителям направление стрельбы, и установки, выдвигавшиеся на огневую колонной, на ходу перестроились в линию, вздымая направляющие...
— Наводить в мост через Одер!.. Прицел! Побежали в стороны расчеты.
— Батарея, огонь!..
Снаряды понеслись в самую гущу переправлявшихся войск. Один столб разрыва... другой, третий... Дым! Огонь!
Горела деревня, черные столбы вздымались к небесам над танками, самоходками. Падали и бежали гитлеровские солдаты. Я стоял впереди батареи, наблюдая за разрывами залпа. Раздавшееся сзади "Ура!" заставило меня резко обернуться. Боевые машины, которые должны были уже быть возле леса на перезарядке, стояли по-прежнему на огневой позиции. Расчеты, взобравшись на фермы и направляющие, с восторгом смотрели на разгром, произведенный их "катюшами".
Но стоять установкам так, в открытую, было слишком опасно. Среди отступающих могли найтись танкисты и самоходчики, не потерявшие присутствие духа. За какие-то секунды они расстреляют батарею прямой наводкой.
— Назад! — я бросился к орудиям.
Развернувшись вправо и влево, боевые машины понеслись к лесу.
Снова команда: "Огонь!" — и снова водители машин не торопятся, а солдаты, повиснув на установках, не отрывают глаз от переправы.
Последние два залпа, чтобы добить остатки гитлеровцев.
Догоняя ушедшие грузовики, боевые машины пошли обратно.
У выезда из леса, на шоссе, к батарее подбежал начхим полка Сауков.
— Быстрее! Место сосредоточения всех батарей вот [206] здесь, на берегу Одера! — он указал точку на карте.
Я всмотрелся. Почти рядом с Кирхенау. Всего километра два севернее.
Батарея двинулась в сторону все разраставшейся канонады, к небу поднималось багровое зарево. Боевые машины обходили войска, двигавшиеся к Одеру. То тут, то там по обеим сторонам дороги развертывались артиллерийские батареи. Едва встав на позиции, они уже начинали слать на запад снаряд за снарядом.
За редким, невысоким лесом начался открытый берег. И почти у самой его кромки расположились три наших батареи. Позади, метрах в ста, стояла машина командира полка, возле которой суетились связисты, прокладывая кабель. В руках у Кузьменко была ракетница, которую я сначала принял за пистолет. Рядом с ним на снегу лежало еще несколько ракетниц.
Навстречу батарее торопился Бурундуков.
— Давай туда! — он показал в сторону стоявших батарей. — Весь полк строится в один ряд...
— Как обстановка, товарищ гвардии капитан?
— Где-то неподалеку несколько батальонов форсировали Одер. Продвинулись километра на два. Фашисты контратакуют! Слышишь?
За рекой шел ожесточенный бой. Доносился яростный стрекот очередей. Частые глухие разрывы мин и снарядов.
— Давай быстрее ставь батарею! — Бурундуков опасливо покосился в сторону Кузьменко.
Царев уже стронул машину с места, но Бурундуков сделал знак задержаться.
— Данные я за вас подготовил, — сказал он, явно недовольный, что ему пришлось заниматься работой за командиров батарей. — Огонь открывать по ракетам, которые будет выпускать командир полка. Наша — зеленая. Запомни!..
Батарея двинулась занимать свое место на берегу.
— Зеленая! — крикнул еще раз вдогонку Бурундуков.
Почти одновременно с нами подошла и пятая батарея, с которой был и Васильев. За пятой еще одна — последняя. Все шесть батарей полка нацелились за Одер.
Стемнело, и на черной одерской воде засветились красно-желтые блики от пожаров на той стороне. Красными казались и установки, и лица людей. [207]
Желтая ракета!.. Яркий ослепительный свет залпа дивизиона уже отчетливо осветил и огневые позиции и командира полка, стоявшего с ракетницей в руках.
Красная ракета! Ударил второй дивизион.
Зеленая ракета!
— Дивизион, огонь! — прокричал сзади Васильев...
Всю ночь залп за залпом посылали дивизионы на плацдарм.
Утром перед наведенным саперами мостом в Кирхенау пришлось немного задержаться. Уж очень хотелось солдатам повидать дело своих рук. Они бегали по деревне, разглядывая груды горелой, исковерканной вражеской техники. Оказывается, и обломками можно любоваться, Наконец мы переехали узкий временный мост.
Развивая успех, армии Первого Украинского фронта с боями захватили обширный плацдарм на левом берегу Одера. С севера на юг он простирался на 85 километров. Глубина его доходила до 30 километров. На участке нашего полка он был поуже — 4 — 6 километров, но по сравнению с "Вуоксинским пятачком" — там на Карельском перешейке — это тоже было очень хорошо.
Дивизион встал на огневые позиции в большом поселке в полутора километрах от переправы.
Все любители езды на мотоциклах и велосипедах во время победоносного наступления накатались вволю. Машин, оставленных разбитыми частями, было много. А вскоре появилось и еще одно увлечение. Зазвучали в ротах и батареях в свободные от боев часы многочисленные аккордеоны, баяны, мандолины. Не совсем, может быть, ладно запели в жестких, огрубевших руках, но все-таки мотивы и "Саратовских страданий", и "Рябинушки" уловить было вполне можно.
В доме, где мы остановились, порой даже стекла дрожали от звенящих вразнобой инструментов.
Не знаю, долго ли мы в тот раз "наслаждались" музыкой. Внезапно откинулась крышка пола, и из отверстия показалась черная всклокоченная голова.
Это было так неожиданно, что я невольно выхватил пистолет.
Из погреба выкарабкался высоченный старик, весь заросший и грязный. Его трясло и он долго не мог выговорить слова. В конце концов он заговорил и кое-как объяснил, что с женой и дочерью сидят в погребе с [208] самого начала боев в этом районе и очень хотят пить. Мы кивнули ему на ведро с водой, и он схватил его дрожащими руками.
Долго пришлось его уговаривать, чтобы он позвал своих. Наконец вылезли и жена его с дочерью. Тоже высоченные, изможденные. Мы дали им возможность прийти в себя. Вечером усадили с собой ужинать, Ребята шутили, даже чуть-чуть ухаживали за дочерью старика. Ведь наша армия с мирными жителями не воевала...
Зарывшись по самые направляющие, батарея заняла огневые позиции на восточной окраине деревеньки Егерсдорф. Тяжелый бой за Одер продолжался. Правее нас расположились гаубичники. И если соседство пушек, которые не вели огня и находились в засаде, вполне нас устраивало, то командир гаубичной батареи, повстречав меня, напротив, помрачнел.
— Встали тут на нашу голову! Вам что? Стрельнете и смоетесь! А нам получай орехи от "юнкерсов"!
Казалось, ничего не предвещало в то пасмурное, заснеженное утро большого боя. Крутились в воздухе редкие снежинки. Наносило сырью со стороны Одера, но не слышно было ни выстрела.
— Никуда уезжать не будем. Давно уже, как правило, действуем с постоянных огневых.
— Еще того не легче! — повернувшись спиной, сердитый гаубичник зашагал к своей батарее.
Плохо иметь неуживчивых соседей! Я тоже повернул к батарее. По дороге встретил Комарова. Он был необычно весел, глаза поблескивали.
— Слушай, госпиталь тот нашелся, что под Выборгом был. И девушки все на местах.
— Откуда ты взял? — О том, что госпиталь находился на нашем направлении, я знал и без него, но все-таки было интересно послушать, ведь там у меня была землячка.
— Васильев ездил в штаб полка и наткнулся на указку. Как потише будет, обязательно съездим, говорит. А сейчас, знаешь, мы им пока что подарки отправили...
Договорить Иван не успел. Над деревней разворачивались тяжелые бомбардировщики противника, и он [209] поспешно побежал к себе на огневую, находившуюся в соседнем хуторе.
Не заметив нас, "юнкерсы" прошли дальше, сбросив где-то в стороне несколько бомб. Но одновременно с налетом открыла огонь и вражеская артиллерия. Чувствовалось, что фашисты проводят артподготовку и вскоре перейдут в атаку.
Так прошло полчаса. Налеты следовали один за другим. Стала усиленно работать и наша артиллерия. И совсем неожиданно открыла огонь батарея Комарова. Снаряды пятой батареи пронеслись и разорвались совсем недалеко за нашим передним краем. Но у нас в обеих батареях было всего только по одному залпу на случай внезапных контратак.
— Пятая пошла! — крикнул снизу Гребенников. Я высунулся из чердачного окна, откуда наблюдал за боем.
По дороге к переправе стремительно неслась батарея Комарова. Он выпустил свой единственный залп и теперь торопился за Одер на перезарядку. На ветру развевались неподвязанные чехлы боевых машин. Сам Иван, не обращая внимания на осколки, стоял на подножке машины и внимательно всматривался в дорогу, опасаясь влететь в воронку.
Шум боя все нарастал. Наконец вдалеке черными точками на заснеженном поле показались разрозненные группы наших солдат. Несколько автомашин с прицепленными полковыми пушками выскочили к деревне, где мы стояли. Развернув орудия, расчеты, не медля, открыли огонь по гребню высоты, по которой проходил наш передний край, там теперь обозначились силуэты вражеских танков.
Зазвучал зуммер. Звонил Васильев. — Открывай огонь по танкам и сразу же уходи.
— Есть!.. Если только успеем уйти! — прокричал я, стараясь пересилить шум боя. Подскочив к окошку, подал знак Гребенникову: — Снять колпачки!
Установки уже были нацелены на невысокую гряду, которую сейчас проходили "тигры". По карте до нее было ровно 1800 метров. А наша деревня и окружающее ее поле уже заполнялись отступавшими. Они быстро окапывались под усилившимся обстрелом минометов. Многие, завидев батарею, заняли оборону неподалеку от нас, наверное, надеясь на поддержку. Вправо от деревни [210] разворачивалась батарея истребительно-противотанкового полка, как видно только что выдвинутая из резерва. Медлить было нельзя. Но ведь в батарее был всего один единственный залп, и когда мы его дадим, то сразу окажемся безоружными. Вот тут и мелькнула мысль: "А что, если оставить несколько снарядов на направляющих и попробовать выпустить их прямой наводкой? Ведь к переправе мы уйти едва ли уже могли".
— Гребенников, скажи Меринкову, чтобы прокрутил не все снаряды! Пусть пять штук оставит!
Первые танки уже прошли гребень и приближались к деревне. Но за ними шел еще эшелон. "Тигры", бронетранспортеры, пехота.
— Огонь!..
Удар батареи, произведенный с близкого расстояния, внес сумятицу в ряды наступавших. Запылали бронетранспортеры, проходившие гряду, загорелось несколько "тигров". А ведь это были "королевские тигры", которые считались неуязвимыми. Полегла от вихря огня и осколков пехота. Но остальные эшелоны не остановились. У них была жесткая задача: любой ценой выйти к Одеру.
Уходить батарее теперь уже было просто невозможно. Первый "королевский тигр" вошел в деревню и двигался по дороге, проходившей рядом с позициями батареи. За ним виднелись и другие танки.
Я сбежал вниз к батарее. Зажав по одной, по две гранаты в руках, расчеты залегли в щелях. Сейчас все отчетливее вырисовывалась трудность моей затеи. Ведь я даже не знал, куда наводить, на каком расстоянии вообще можно прицеливаться по направляющей...
— Гребенников, Меринков, Царев! Трое выскочили из щели.
— Сдай установку назад на полтора метра! — крикнул я Цареву, и тот бросился в кабину.
Будешь выпускать по одному снаряду! — приказал я Меринкову. Одновременно я выставил один палец, и Виктор понимающе кивнул.
Гребенников, к механизмам!
Царев подал назад, задние колеса вышли из открытой в земле аппарели, и направляющие приняли горизонтальное положение.
Огромный лобастый танк громыхал по дороге.
Левой рукой показывая Гребенникову, в какую сторону [211]
поворачивать ферму, я прильнул к грани направляющей. Танк все ближе, вот он уже над срезом направляющей. Я отпрыгнул в сторону, за мной Гребенников. Крикнули: "Огонь!"
Раз!.. Два!.. Три!.. Четыре!.. Пять!.. Что же это? Все пять снарядов сорвались друг за другом и понеслись к танку. Меринков, видно, не понял меня, а скорее всего по привычке прокрутил ручку через все пять клемм.
Первый снаряд как раз ударился перед "королевским тигром", взметнул перед ним столб земли и снега. Остальные пронеслись рядом, взорвались, разя бежавших за танком автоматчиков. "Королевский тигр" остался невредим. Сверкнул язык желтого пламени, и снаряд ударил в чердак, где я недавно сидел. Осколки кирпича осыпали огневую.
Теперь оставалось лишь одно: любой ценой остановить прущий на нас танк, иначе — все! Пропадет батарея!
Отовсюду на "королевского тигра" летели гранаты, с резким звоном ударялись осколки и пули. Громко лязгая широченными гусеницами, танк двигался прямо на батарею.
Первый расчет, в щель которого я вскочил, уже перекидал все гранаты и только у Меринкова в руках были две противотанковые. Я взял их у него.
"Пропала батарея!" — с отчаянием подумал я, глядя на голые направляющие беззащитных машин. Сейчас танк пройдет и обрушится всем своим многотонным весом на установки, изомнет их, исковеркает. Раздавит в щелях батарейцев. "Вот сейчас, вот сейчас" — думал я, сжимая ручки гранат. Рядом, тоже с двумя гранатами, изготовлялся для броска неизвестно откуда взявшийся Кобзев.
Грохот снаряда, ударившего в броню, яркий нестерпимый блеск вспышки ошеломили всех, кто находился вблизи. Густой дым обволок огневую позицию. В нескольких метрах от установок горел "королевский тигр".
"Кто же его? Гаубичная батарея!" — я про нее совсем забыл. А гаубичники, подпустив танки как можно ближе, теперь расстреливали их в упор.
— Какой симпатяга! Ну, молодец! — закричал я в лицо Кобзеву, имея в виду хмурого комбата. — Нет, ты скажи?!.
Но старшина, ничего не слыша, восторженно орал [212] что-то несусветное. "А-а-а!" — кричали все, кто находился поблизости.
Снова, уже из-за Одера, пронеслись над головами огненные стрелы, загрохотали на западной окраине деревни по следующей наступающей волне гитлеровцев.
Я побежал к телефонистам узнать обстановку, но на месте никого не оказалось. Значит, оба были на порыве.
Напряжение боя не снижалось. Не прорвавшись через деревню, атакующие сместили направление своего удара на полкилометра севернее и снова попали под пушки. Недавно развернувшаяся истребительно-противотанковая батарея подбила еще несколько танков. Отставшие автоматчики завязали бой с нашей пехотой. Стояла неумолчная трескотня, вздымались черные разрывы мин.
Теперь, пожалуй, можно было рвануться к переправе, за боеприпасами. Но после прошедшей горячки уже как-то не хотелось покидать свою огневую. Увидев возвращавшихся по полю телефонистов, я кинулся к аппарату.
— "Луна"!..
"Луна" откликнулась радостным голосом гвардии капитана Бурундукова:
— Я кричу, кричу, а вы молчите!.. Какие потери? Я тоже был страшно рад, установив связь с дивизионом.
— Пронесло! Никаких потерь!..
— Никаких?
— Нет!
— Здорово! — весело заговорил Будундуков. — Я смотрел, что у вас творилось. Думал, что все перемешает! К вам сам поехал, с "огурцами".
— Да? А много?
— Пока на два приема... Еще будут. Снаряды — это сейчас было самое главное.
— Пойду встречать.
— Связывайся почаще, — кричал Бурундуков.
Выскочив из дома, я осмотрелся.
На безлесной, с невысокими холмами местности, покрытой снежным покровом, густо чернели воронки и россыпи рассеянной взрывами земли. Дымили подбитые танки и бронетранспортеры. Темнели распластанные тела солдат. И хотя направление главного удара вражеского клина снова переместилось на километр севернее, где сейчас шел такой же тяжелый, как недавно на этом [213] участке, бой, здесь тоже не умолкала стрельба, по-прежнему вставали разрывы.
Вдоль дороги, ведущей от переправы к деревне, пригибаясь перебегали гвардии майор Васильев и два радиста. Далеко за ними, тяжело преодолевая снежное месиво, ползли автомашины с боеприпасами.
— Гребенников, восемь человек навстречу снарядам!
— По два человека от расчета, старший сержант Меринков. К машинам бегом! — скомандовал Гребенников.
— Ну и заваруха! — Васильев тяжело присел на выступающий фундамент дома. — Направляющие, вижу, торчат — значит, установки целы. А люди?
— Тоже... Врылись хорошо. — Я облегченно вздохнул, глядя на Васильева.
— Очень я опасался! — перевел дыхание Васильев. — Только вот что. Я считаю, что батарее надо оставаться здесь. Ты как?
— Согласен, очень уж пехота любит, когда мы рядом. Подошли машины с боеприпасами. Намучившиеся без снарядов огневики бросились их разгружать и заряжать установки. Батарея снова была готова к бою.
— Я, пожалуй, вернусь в дивизион, — кивая на пустые машины, сказал Васильев. — В случае необходимости действуй самостоятельно.
Я утвердительно кивнул.
— А это еще что за машина? — Васильев, прищурившись, смотрел в сторону Одера. — "Санитарка". Соседей, что ли? Слишком опасно ей тут разъезжать.
Юркая санитарная машина, пробираясь между воронками, быстро приближалась. Вот, встретив раненого, она притормозила. Выскочили две девушки. Подхватив бойца под руки, они быстро втащили его через заднюю дверь в кузов. Машина снова двинулась в нашу сторону.
— Ух, молодчины эти девчата! — Васильев даже ногой притопнул. — Ты видел такое? Ну, скажи?
Но я, не спуская глаз с машины, молчал.
В кабине, рядом с шофером сидела Катя. Я ее сразу узнал по золотым волосам. Было лишь непонятно, что могло занести машину из полевого госпиталя на передовую.
"Санитарка" остановилась, и Катя, выскользнув из кабины, подбежала к нам.
— Ты жив... — она протянула мне руки. — За [214] переправой ваши сказали, что здесь должно быть много раненых. Давайте мы их заберем, минуя медсанбат. — Она заметила Васильева и мчавшихся к нам батарейцев. — Здравствуйте. Ну, где ваши раненые?
Это получилось необыкновенно трогательно: девушки-медики, пробившиеся к нам, в самое пекло.
— Нет у нас раненых, товарищ младший лейтенант медицинской службы! — наперебой закричали солдаты, в их голосах слышалась радость. И даже как бы легкое сожаление, что вот никого не увезут с собой эти замечательные девчата. — Все целы и невредимы. Вот в деревне их много...
— Катечка! — Растроганный Васильев завладел Катиной рукой и попытался поднести ее к губам. — Один я раненный, и в самое сердце...
— Тогда в деревню! — девушка приветливо помахала нам и вскочила на подножку. — До свидания!.. — Я все-таки успел поймать ее прощальный взгляд.
Объехав дымящегося "тигра", "санитарка" понеслась по деревне, где к ней потянулись со всех сторон раненые бойцы.
— Да кем же она вам будет? Откуда? — засыпали меня вопросами со всех сторон.
— Тоже москвичка. До войны были немножко знакомы. Замечательная девушка.
— Да уж куда лучше... Славные сестрицы. Сейчас они обратно поедут.
— Ну, бывайте. — Васильев направился к машинам. Вскоре телефонист снова подозвал меня к телефону. Бурундуков на том конце провода закашлялся, потом невнятно спросил о Васильеве. Я ответил ему, что тот отправился обратно. Бурундуков снова раскашлялся и вдруг совсем неожиданно спросил, как я себя чувствую. Это означало что-то необыкновенное.
— Что случилось? — спросил я тревожно. Помолчав, гвардии капитан Бурундуков произнес;
— Пулей в лоб убит лейтенант Богаченко. Я застонал...
— Ты слышишь? Алло! Почему молчишь? — Я не мог вымолвить ни слова, горло сдавило, боялся вот-вот разревусь.
С того дня из нашего выпуска остались в дивизионе только мы с Комаровым. И невольно закрадывалась мысль: чей же теперь черед? [215]
Женю похоронили на берегу Одера. Я долго еще стоял у могилы, утирая мокрое от слез лицо.
Бой продолжался до вечера и еще несколько дней. До конца измотав свои силы, фашисты прекратили безуспешный штурм плацдарма, так и не прорвавшись ни на одном участке.
На подступах к Берлину против войск Первого Украинского фронта противник соорудил три оборонительные полосы. Первая или главная полоса проходила по левым берегам рек Одер и Нейсе. Она имела несколько позиций со сплошными траншеями, дотами и дзотами. Глубина ее достигала 5 — 10 километров, а общая глубина обороны составляла 20 — 40 километров.
Мобилизовав всех стариков и мальчишек и вручив им оружие, издав приказ о расстреле на месте всех, кто попытается отступить, фашисты приготовились защищаться до конца.
— В этом наступлении, — сказал гвардии майор Васильев на совещании, — есть ряд особенностей и вот какие: во-первых, для прорыва сильной обороны немцев создается крайне большая плотность артиллерии — двести тридцать стволов на один километр фронта. Это в среднем, конечно.
— Двести тридцать! Это же встать некуда будет. Надо заранее место подобрать, оградить и охрану поставить, — подсказал кто-то из присутствующих.
Это было и удивительно и даже немножко смешно — охранять пустой участок под будущие огневые.
— Да, — подтвердил Васильев. — Выберем, поставим охрану, а вскорости и сами переберемся. Теперь дальше. Время переправы через Нейсе нам не определено, но как говорится, "огнем и колесами" — пойдем сразу, как наведут мосты.
К этому было не привыкать, и все только закивали головами.
— Ну и последнее. В этой операции будут широко использованы дымовые средства. Весь район боевых действий самолеты закроют дымовой завесой.
— Дымовой завесой? Это-то зачем? Всю войну без дымов прекрасно обходились.
— Это все химиков штучки, — как всегда, врезался голос Бурундукова. — Газов в войну не применяли, [216] отличиться им не удалось, так теперь дым в глаза решили пустить... Как установки-то наводить будем, если все в дыму закроется?
Несмотря на серьезность момента, все захохотали.
— Стоп! — Васильев решительно приподнял ладонь. — Ничего тут страшного нет. — Он посмотрел на меня. — Ты что-то рассказывал о применении дыма на Карельском?
Я пожал плечами:
— Это в малом масштабе было. Задымили небольшой участок для роты, чтобы прикрылась, атакуя первую траншею противника.
— Ну, а видимость-то была какая?
— Там, где дымили, — никакой.
— Ну, что я говорю! — взвился опять Бурундуков.
— Значит, все сделаем заранее. Наведем установки, провешимся, батарейки новые в фонарики вставить надо. Применимся к обстоятельствам, так сказать. Выкладывайте свои соображения, — Васильев взглянул на нас.
Обсудили вопросы взаимодействия, детальный маршрут и сигналы на случай, если придется двигаться и действовать внутри дымзавесы. Потом разошлись по своим подразделениям.
Подбирать место для огневых позиций взялся Бурундуков. То ли он не нашел хорошего участка, то ли действительно опасался, что дымзавеса может серьезно затруднить действия батарей, но выбрал он место на самой вершине очень высокой и крутой горы.
— Никакому дыму и туману сюда не добраться, — горделиво объявил он, после того как установки с трудом преодолели крутой подъем.
— Где уж там, если машины еле поднялись, — шутили мы, еще не осмотревшись как следует. Но когда разобрались, то ахнули. Как зарываться-то будем? Гора — сплошной камень. Настоящая скала!
Васильев укоризненно взглянул на начальника штаба.
— Чем ты думал-то? Может быть, сам будешь аппарели выдалбливать?
В прежние времена, как только Бурундуков попадал в затруднительное положение, он сразу мрачнел, сейчас же только усмехнулся.
— Ничего, отроют! А то силу некуда девать. [217]
Ничего другого, как ломать эту скалу, не оставалось. Кругом все удобные участки были уже заняты. Раздевшись до пояса, расчеты весело взялись за ломы и кирки.
16 апреля в 6 часов 15 минут началась самая мощная за все время войны на Первом Украинском фронте артподготовка. Левый берег дрогнул от обрушившихся на него снарядов. Казалось, земля не выдержит такого удара. В воздухе повисли наши самолеты. Полетели со штурмовиков желтые трассы реактивных снарядов. Одновременно авиация поставила дымовую завесу, простиравшуюся на десятки километров.
Громадные белые валы со всех сторон обступили высоту, на которой находился дивизион. Они текли мимо, клубясь у нашего подножья. Эти несколько высот, куда не добралась дымзавеса, казались зелеными рифами, выступающими посреди молочного моря.
— Кто оказался прав? — торжествовал Бурундуков. — Посмотрел бы я на вас там внизу сейчас.
А внизу грохотали пушки и гвардейские минометы. То и дело из молочных волн вырывались ослепительные трассы залпов других гвардейских минометных дивизионов и полков, уносились в небо и снова ныряли в это бурлящее белое море.
Васильев, находившийся на НП и тщетно пытавшийся связаться с нами по телефону или рации, — ничего не было слышно, — в конце концов прислал Федотова.
Улыбаясь и напряженно вслушиваясь, мы тщетно пытались понять, что хочет сказать старший разведчик. В грохоте артподготовки ничего нельзя было разобрать.
— На, пиши, что ли! — Бурундуков сунул Николаю карандаш и лист бумаги.
— Батареям подготовиться к форсированию Нейсе, — написал Федотов.
— Когда? На чем?
— Мосты наводятся. К 9.00 быть в районе переправы.
— Стрелять с этих огневых еще будем?
— Нет!
Чуть ли не ползком спустившись с высоты, мы форсировали Нейсе еще до десяти часов.
Выдавая командирам подразделений листы карт нового района боевых действий, Бурундуков вдруг торжественно объявил:
— К Цоссену выходим! Знаете такой? [218]
Большинство офицеров отрицательно покачали головами.
— Вот здесь расположится мой штаб при следующем перемещении дивизиона. — Бурундуков ткнул пальцем в карту и самодовольно рассмеялся, — В Цоссене до последних дней находился германский Генеральный штаб, а теперь будет мой!
Все-таки рассмешил. Действительно, неплохое место подобрал он для своего штаба, состоящего из писаря да делопроизводителя. Ну, еще шофера штабной машины к ним можно бы приплюсовать.
Итак, мы будем участвовать в штурме Берлина. Солдаты ликовали. Исписав все снаряды на установках надписями: "Даешь Берлин!", "Смерть Гитлеру!" — расчеты принялись за штабели и там все расписали. Ведь от Цоссена до Берлина оставалось всего пятнадцать километров.
В таком-то праздничном настроении и застали дивизион прибывшие гвардии подполковник Кузьменко и Крюков.
— Художники, — буркнул Васильев, заметив надписи на снарядах. Я не мог понять, что его рассердило. Но уже через минуту все стало ясно.
Полк снимался с Берлинского направления и перебрасывался на левый фланг фронта к Герлицу и Дрездену, где создалась какая-то опасность.
Приказ есть приказ! Вскоре, осторожно объезжая двигавшийся навстречу нескончаемый поток войск, батареи двинулись обратно на юго-восток.
На автостраде обошли растянувшийся на много километров гвардейский казачий корпус. Бравые рубаки тоже двигались на юг охранять фланг фронта. Неторопливо цокали по асфальту копыта коней, поскрипывали повозки. Очевидно, казаки, как и гвардейцы-минометчики, считали, что война для них, в основном, кончилась.
— Привет богиням артиллерии! — крикнул какой-то белобрысый казачок. Было приятно, что даже гордые казаки признают "катюши", и установки чуть замедлили ход, чтобы люди перебросились несколькими словами с кавалеристами. [219]