На Запад
Ночью, удобно устроившись на нарах постукивающей по рельсам теплушки, я уже мечтал о предстоящей встрече со своими. Рядом, уткнув головы в вещевые мешки, спали Черепанов и Федотов. Я убедил командира полка, что обойдусь своими людьми.
Утром, когда эшелон остановился на какой-то маленькой станции, я с изумлением узнал, что мы находимся в Белоруссии.
— Как же так? Куда же мы едем? — я недоуменно уставился на железнодорожника.
Тот перечислил Гомель, Овруч и другие станции на пути.
— А Москва?
— Далеко влево остается. Хотя, может быть, в Гомеле повернете.
Но в Гомеле мы не повернули. Эшелон мчался все дальше и дальше, к украинским фронтам, на юг.
"Белоруссия родная, Украина золотая..." — напевали мои спутники, когда эшелон шел по освобожденным землям страны. Вскоре по вагонам состава разнеслось: едем в Польшу, на Первый Украинский фронт.
Наши обязанности как квартирьеров оказались несложными. Начальник штаба артиллерии армии обвел карандашом на карте одну из многочисленных небольших рощиц и написал в центре: "70-й ГМП". Нам предстояло выехать в этот район, определить на месте, где разместить дивизионы и другие подразделения полка, выбрать надежные подъездные пути, вернуться и доложить начальнику штаба, а затем ехать встречать полк. [175]
Во второй половине декабря мы прибыли в польский город Жешув встречать свои эшелоны.
Пока я узнавал порядки на станции, разведчики бродили в поисках жилья.
— Не дальше пяти минут ходу от станции, — предупредил я их.
Вскоре прибежал Черепанов. — Подыскали! — усмехаясь, доложил он. — У капиталиста какого-то будем жить. Владельца завода. — Черт с ним! А далеко? — Рядом. Прямо за углом.
— Что ж, поглядим, как живет паразитический класс. Паразитический класс жил неплохо. Большой двухэтажный дом, комнат из двадцати. За высокой железной оградой небольшой сад. Позади дома сараи и гараж. Сухонькие пожилые хозяин и хозяйка встретили нас с подобострастным доброжелательством. Отвели две светлые комнаты на втором этаже. Мы быстро перезнакомились со всеми обитателями дома. С хозяевами и слугами.
Чувствовали себя на новом месте совсем неплохо, пожалуй, даже уютно. Чуть потрескивали дрова в покрытой белым кафелем голландке, извивались, поднимаясь к потолку, две синенькие струйки папиросного дымка, текла неторопливая и самая заурядная беседа.
— А ничего готовит здешняя кухарка.
— Ничего... У нас, пожалуй, никто так мясо не поджарит. Даже Шилов.
— Так и не удалось с Таней-то повидаться?
— Ничего не попишешь. Не удалось...
— Знать бы, что полк не скоро прибудет, да и махнуть бы вам с Юрой в Москву на пару деньков.
— Ты скажешь...
Помолчали.
— А где это вы праздновали седьмого ноября?
— Так, в одном месте...
— Знаю! — Николка оторвал голову от подушки. — В госпитале, где Рымарь раньше лежал. Не могли уж меня прихватить.
— Не было тебя под рукой. А откуда ты знаешь, куда мы ездили?
— Что я, не разведчик, что ли! — Федотов хитро заулыбался. — Говорят, там у вас землячка мировая объявилась? Такая статная да красивая... [176]
Чего-чего, а этого я не ожидал. Раз уж Федотов таким тоном заговорил, то и другие тоже невесть чего могут болтать.
— Понимаешь, — сказал я, словно бы оправдываясь, — оказывается, мы раньше были знакомы, в волейбол в парке вместе играли. Ну, вот так случайно встретились и разговорились...
— А зовут-то ее как? — голос Федотова зазвучал совсем вкрадчиво.
— Никак!.. — я резко отвернулся от Федотова. Черт знает что такое. Ну, встретились, поговорили. Эко дело! Я и сейчас был не прочь повидаться с Катей, тем более что в городе я заметил указку их госпиталя.
А Федотов тянул свое:
— Хозяйских дочек видели?.. Симпатичные... Я промолчал.
— Вы не спите? Через три двери их комнаты начинаются. Я у них перед обедом посидел. Сигаретку их выкурил. А одеты-то как? Вы не спите?
— И здесь уже поспел! Ну, как одеты?
— В хромовых сапожках на каблучках и бриджи такие аккуратненькие. В жилетках и белых блузках шелковых...
— Что это за наряд такой?
— Вот и я удивился. Веселые! Смеются все время. На Новый год у них музыканты будут — я танцевать с ними договорился...
Я решительно повернулся.
— Вот что! Давай-ка я с тобой индивидуально "Директиву об отношениях советских воинов с населением" проработаю. Чувствую, ты мне наколбасишь тут!
— Ладно, не надо, — сник Федотов. — Сам помню. В дверь постучали. Вошел один из служителей, сносно говоривший по-русски:
— Пани хозяйка просит разрешения прийти до пана офицера.
— Прошу! — сказал я, торопливо натягивая сапоги.
С легким кокетливым поклоном и улыбкой вошла хозяйка:
— Может, пан офицер согласится спуститься в гостиную. Его ждет святой отец — настоятель местного собора. Ксендз перед праздником обходит свою паству и сейчас находится в доме. [177]
Вот уж чего я совсем не ожидал. И зачем я ему понадобился? Я спросил, в чем дело.
— Пан ксендз преклоняется перед величием российской армии и хочет сказать об этом сам пану офицеру.
Вот как ловко завернула хитрющая старушонка. "Преклоняется..." Попробуй после этого отказаться.
— Ну, раз очень... — я с неохотой кивнул. "Ничего страшного, если и посижу несколько минут с этим ксендзом. Интересно, что он там будет гнуть. И Крюков и Чепок тоже бы, наверное, сходили", — старался я себя успокоить.
Вслед за хозяйкой я сошел вниз. Навстречу поднялся ксендз, пытливо взглянул мне в глаза и неожиданно протянул руку для пожатия. Потом он взмахнул широченным рукавом, приглашая садиться.
Я молча сел, и хозяйка захлопотала, придвигая чашечку с кофе и бисквиты, которыми до этого угощался "святой отец".
Приняв непринужденный вид, я взглянул на ксендза. Совсем не старый, лет за тридцать, не больше. Ростом с меня, а в плечах куда пошире. Макушка бритая блестит. Я решил первым не заговаривать.
Священник не спеша наполнил тонкие рюмки:
— За успехи великой русской армии и Войска Польского!
Я с изумлением поднял свою рюмку.
— За здоровье маршала Сталина!
Разве можно было иметь что-нибудь против такого тоста?
Оказалось, ксендз неплохо владеет русским языком. Как-то мягко выговаривая слова, он принялся мне рассказывать о Польше и ее культуре, Мицкевиче, Шопене и Сенкевиче, Копернике и Склодовской. Потом перешел к исторической дружбе между польским и русским народами.
Я опасливо, но со вниманием слушал его, а про себя думал: "Поливай, поливай, чертов иезуит! Нас ты не сагитируешь!.." Мне очень хотелось сказать ему что-нибудь сокрушительно-антирелигиозное, но ничего путного в голову не приходило.
Так мы и сидели, а ксендз время от времени подливал в рюмки. Наконец он начал собираться.
— Надо идти посетить других прихожан — так он мне объяснил. [178]
Я, в свою очередь, склонил голову к плечу и, приложив ладонь к щеке, показал, что лучше всего ему идти спать.
Ксендз весело закивал.
Мы встали. Хозяйка с восхищением заметила, что вот так, когда мы стоим рядом, то польский ксендз и русский офицер чем-то похожи друг на друга. Это было уже слишком.
— Макушку только осталось побрить! — ответил я ей, засмеявшись, чтобы было понятнее, пошлепал себя по затылку. Официальная встреча была, как я считал, успешно завершена.
Когда я вернулся в комнату, Федотов крепко спал. Сон мой разогнало, ложиться не хотелось, и я надумал прогуляться и осмотреть город. По дороге зашел на станцию к Черепанову. О наших эшелонах еще ничего не было известно.
От вокзала к центру города вели грязноватые проулки с невысокими домами, сновал трудовой люд, женщины с кошелками. Вдалеке дымили заводские трубы, и мне захотелось отыскать и осмотреть завод нашего хозяина, чтобы сравнить, как же работают у нас и у них. Ведь теперь я уже немало разбирался в этом. Но где находится его завод, я не знал и решил отложить свое посещение до следующего раза, а пока неторопливо шел к центру Жешува. Не было заметно разрушений, следов бомбежки, о том, что идет война, напоминали лишь многочисленные армейские грузовики, проносящиеся по улицам, да солдаты и офицеры, как ни в чем не бывало гулявшие по городу. В основном это были работники тыловых служб — интенданты, ремонтники, медики. У многих на погонах были авиационные эмблемы — в этом районе стояли части дивизии Покрышкина. Я с любопытством посматривал по сторонам. Все-таки заграница!.. На перекрестке центральной городской улицы маячила знакомая указка: "Хозяйство Пакельман", и теперь я уже знал, куда мне идти. Если привокзальные улицы никак нельзя было назвать чистыми, то здесь, в центре, был порядок. Тротуары тщательно разметены. Более степенно и нарядно выглядели поляки. Наверное, это были чиновники и торговцы. Стучали высокими каблучками кокетливые горожанки. Прошло несколько монахинь.
И когда я на противоположной стороне улицы неожиданно [179] заметил Катю, то не очень и удивился, как будто так и должно было быть. В аккуратно подогнанной шинельке, в меховой, чуть сдвинутой набок шапке, она горделиво шла по тротуару. Все-таки красивее наших женщин нет! Прохожие — мужчины и женщины, оборачиваясь, глядели ей вслед. Катя, казалось, ни на кого не смотрела, но меня увидела сразу. Такая же изумленная улыбка, как тогда, в зале, радостный взмах руки. Мы горячо поздоровались и медленно пошли в ту сторону, куда она направлялась.
До позднего вечера мы проблуждали с Катей по городу, ни на минуту не умолкая, — говорили о Москве, О том, какая жизнь настанет после войны. Потом зашли в госпиталь, и я познакомился с их грозной начальницей — майором Пакельман. По рассказам девушек еще под Выборгом, я знал, что она не очень-то приветлива. По всему было видно, что Катя пользуется здесь большим уважением. Потом меня пригласили поужинать, а я, в свою очередь, позвал Катю к нам на Новый год.
Но вечером, накануне праздника, прибежал Федотов, дежуривший на станции, и сообщил, что прибыли наши.
Стоя на заснеженном перроне, мы вглядывались в огни приближавшегося состава.
Пуская пары, паровоз медленно подходил к станции Жешув. Короткий лязг буферов, и эшелон встал.
А вот и Иван Захарович. Командир полка, степенно выбравшись из автофургона, в котором жил, спрыгнул на пути.
Он крепко пожал мне руку, и мы пошли вдоль вагонов.
С этим эшелоном прибыли штаб полка и дивизион Васильева. И месяца не прошло, а мы уже соскучились по своим. Еще издали увидел весело улыбавшихся Васильева и Чепка. Из соседней теплушки вдруг закричал Иван:
— Причитается! — и щелкнул себя по горлу.
"С чего бы это? В честь Нового года или что полк встретил? — подумалось мне. — Но все равно! В любом случае, так и быть..."
А вот и Рымарь! Значит, вылечился и вернулся в полк. "Только почему с ним и Женя Богаченко? — снова удивился я. — На время моего отсутствия его к ним приставили?" [180]
Как бы отвечая на мои мысли, командир полка сказал:
— Дождемся остальных, и тогда поведешь. Кстати, ты назначен командиром шестой батареи.
Это было неожиданно. Как с неба свалилось. Но ведь гвардии старший лейтенант Портной был неплохим комбатом.
— Как, а Портной? — вырвалось у меня. Иван Захарович, улыбаясь, развел руками.
— Запросили желающих на курсы топографов. Оказывается, ему давно хотелось...
Теперь у Васильева батареями командовал я и Комаров. Что ж, для меня это была немалая радость. В училище мечтал командовать батареей. Водить в бой подразделение и самому решать, как лучше громить врага.
— А Богаченко на твое место. Как думаешь, справится он? — Кузьменко засмеялся. — Боюсь, что будет храбрым сверх меры.
— Справится, товарищ гвардии подполковник! — горячо заверил я, а сам подумал, что Женю действительно стоит предупредить, чтобы не лез на рожон, куда не надо.
— Да! — вдруг вспомнил командир полка. — Какого это вы художника за собой по НП везде таскаете?
— Он сам из разведки никуда не хочет, товарищ гвардии подполковник.
— Который из них? — Кузьменко взглянул на вытянувшихся в сторонке Федотова и Черепанова. — Этот, что потемнее?
— Да...
— Сегодня же направить в штаб полка. Колонна выезжала со станции Жешув. Я сидел в кабине первой установки. Внезапно сорвавшееся с моих губ восклицание заставило хмурого водителя боевой машины Царева удивленно взглянуть на нового командира батареи:
— Опасаетесь, что поп дорогу перейдет?
— Точно...
Окруженный своими прихожанами, на перекрестке стоял знакомый ксендз. Он благословлял проходившие мимо "катюши" — великое оружие Советской Армии. [181]
Переехали мост через Вислу. Миновали Сандомир — старинный город, как и Великие Луки, и так же, как и Великие Луки, почти совсем разрушенный войной. Вскоре одна за другой батареи начали отделяться, направляясь каждая к своим позициям. Сандомирский плацдарм!..
На огромной равнине за Вислой разместились готовые к наступлению армии Первого Украинского фронта. Цель готовящейся операции — разгром немецко-фашистской группы армий "А", выход на Одер и обеспечение выгодных условий для завершающего удара на Берлин.
Опасность нависшего над ними плацдарма враги понимали, и потому к началу 1945 года построили между Вислой и Одером сеть рубежей обороны. Их-то и предстояло штурмовать.
На равнине, повсюду, насколько мог охватить глаз, располагались огневые позиции батарей. Они стояли тесно. Пушки, гаубицы, гвардейские минометы. Заняли и мы свои огневые позиции.
Время от времени, то в одной стороне, то в другой, раздавались глухие взрывы.
— Что это? — спросил меня Комаров. Наши огневые находились рядом. — На выстрелы или разрывы снарядов не похоже.
Я помедлил с ответом, чтобы проверить свою догадку. Снова приглушенный и все же очень сильный разрыв. Сомнений у меня больше не было.
— Землю рвут...
— Под орудийные окопы?
— Конечно! Неохота же мерзлую долбать!
— Давай и мы!
— А маскировка? Не попадет?.. Несколько секунд мы колебались.
— Сойдет в тумане! — оба махнули руками и засмеялись.
Взлетели комья земли от взрыва трофейных противотанковых мин, которые грудами громоздились возле разминированных полей. Через два часа боевые машины уже стояли в окопах полного профиля. Этим же способом оборудовали укрытия для снарядов, щели для расчетов.
— Быстренько управились! — похвалил нас Васильев, вернувшийся из штаба полка. — Даже чересчур! [182]
Пришлось скромно потупить глаза.
— Я говорю, Павел Васильевич, — вмешался капитан Чепок. — Как это решился Иван Захарович спарить этих двоих? Сплошная же круговая порука!
— После обеда пойдем выбирать передовые огневые, — сказал Васильев. — Нам поставили очень серьезную задачу.
Огневые оказались почти на самом переднем крае. И если бы не густой туман, то передвигаться в этом районе было бы небезопасно. Мы пристроились в одной из воронок.
— Вот! — Васильев замерил расстояние по карте. — Стреляем на предельной дальности. А я надеялся отнести огневые метров на семьсот. — Он крепко выругался. Все, склонившись над картой, хмуро задумались. Еще одна неприятная догадка пришла мне в голову.
— Вся беда, что придется здесь стоять не меньше часа!
— Почему? — Васильев быстро вскинул голову.
— Потому что с середины артподготовки к переднему краю потянется артиллерия, обозы, тылы, и дорога будет забита.
— Правильно! Я об этом еще не подумал. В пять утра даем залп, открывая атаку передовых батальонов, — размышлял Васильев. — В десять начинаем общую артподготовку, в десять тридцать — налет по второй позиции, в одиннадцать сорок шесть — залп с этой огневой позиции. Да, придется, наверное, дать там последний залп и сразу сюда.
Самым осторожным и предусмотрительным из присутствующих был, конечно, Бурундуков. Вот и сейчас, несколько раз вздохнув над картой, произнес совсем не то, что, наверное, думал:
— Ничего! Отроете поглубже аппарели да установки расставите подальше друг от друга, авось и пронесет!
— В том-то и дело, что никаких "авось" и аппарелей здесь не выйдет! — голос Васильева иногда мог звучать очень неприятно. — Стрелять будем с открытых позиций!
— Как?!
— Так. Пехота перед атакой должна видеть, что "катюши" рядом. Поэтому, может быть, нам и дали такую цель — на предельной дальности.
Было над чем подумать! [183]
— Вечно приходится нянчиться с этой пехотой! — теперь уже не утерпел Богаченко и тоже, как и Бурундуков, невпопад.
Васильев засмеялся, глядя на растерянные глаза его испытанных вояк.
— Пусть он даже совсем подавлен будет — все равно по передовой у него снарядов хватит!
— Местность ровная, паршивого оврага нет. Выставимся посреди поля!
— Не мы одни! — Васильев начал складывать карту. — Весь наш полк выводится вперед. Есть и другие части... Сейчас надо установить колышки для орудий и провешить направление стрельбы. С буссолью возиться не будем.
— Не будем!..
Так окончательно было все решено.
Низкая облачность и туманы содействовали успеху готовящейся операции. К 12 января равнина за Вислой заполнилась войсками и артиллерией до отказа.
Наши огневики не отходили от дороги. На душе было радостно от такого скопления войск. Да и каких войск! К линии фронта проходили Сталинградские, Выборгские, Синявинские и другие прославленные части и соединения. Солдаты весело комментировали:
— Ты скажи!.. Куда ни плюнь — одни гвардейцы.
— Неплохая поддержка будет союзничкам! Фашисты совсем их в Арденнах зажали, а тут мы как ударим!
— И здорово ударим...
В 5.00 небо раскололось на многочисленные сверкающие полосы: ударили "катюши". После 15-минутного налета артиллерии и минометов в бой бросились передовые батальоны.
— Хорошо началось! — сообщил вернувшийся с передовой Васильев. — С ходу овладели первой траншеей. Правда, перед второй пришлось задержаться. Сплошные минные поля, да и заградогонь очень сильный. Но все равно начало неплохое, надо думать, что промашки не будет.
Теперь все с нетерпением ждали, когда стрелки часов покажут десять.
Конечно, время тянулось очень медленно. Командиры установок в который раз принимались дергать [184] снаряды за хвостовики, проверяя надежность крепления.
На состоявшемся вчера открытом партийном собрании командирам орудий досталось от Васильева за участившиеся случаи несхода снарядов с направляющих.
Всю ночь расчеты зачищали штифы на снарядах, контакты. Перебрали и проверили даже снаряды, находящиеся в штабелях.
— Боятся опозориться, — улыбнулся подошедший гвардии капитан Чепок. Наконец, вот и десять.
— Смерть фашистским оккупантам!.. Огонь!
Внезапным смертоносным громом взметнулся Сандомирский плацдарм. Тысячи и тысячи снарядов устремились на фашистские позиции.
...По показаниям пленных фашистских офицеров и генералов, эта артподготовка была настолько сильной, что разметала части не только первого эшелона, но и резервы, придвинутые по указанию Гитлера непосредственно к главной полосе обороны.
Когда прогремел наш залп и работала только артиллерия, мне невольно вспомнился завод, днем и ночью неумолчно стучащие прессы и станки. Да, не зря поработали там, в тылу, мои товарищи. А сколько таких заводов в стране! Сотни орудийных стволов, методически и непрерывно слали снаряд за снарядом по врагу.
Меня позвали к телефону. Звонили разведчики. Перебивая друг друга, они что-то кричали наперебой.
"Раз позвонили, значит, дела неплохие", — обнадеженно подумал я и крикнул в трубку:
— Чувствую, что у вас порядок!
— Порядок! Собираемся переходить! — голос Федотова прямо звенел.
— Не рано ли?
— Нет. Кончайте там палить. Я взглянул на часы. Было 10.27.
— Наблюдайте! — крикнул я разведчикам.
Огнем дивизиона командовал Васильев. Вот он выбежал и взмахом руки скомандовал дивизиону — на выезд.
Я бежал вдоль машин. Одна, вторая, третья, четвертая. Теперь вперед за пятой батареей.
Движение к линии фронта уже началось, но дорога не была забитой, как я опасался. Сказывалось то, что на плацдарме дорог было несколько, а по целине неплохие [185] колеи проложили танки. Дивизион обгонял отдельные автомашины, повозки.
"А где же раненые?" — подумал я, осматривая дорогу. Только уж под конец попалась санитарная машина, внутри которой сидело несколько бойцов с белыми повязками.
— Ну и комфорт! Прямо с передовой и сразу в санитарках!
В прежние годы несли на носилках, брели, опираясь на плечи товарищей, тысячи наших раненых воинов. Теперь и это в прошлом.
Пятая батарея, с которой ехал и Васильев, свернула в поле.
— За ней!
Немногословный Царев вывел машину точно на колею установок Комарова.
Еще немного по целине, и машины замерли на огневой позиции, устремив свои направляющие высоко в небо. Предстояло ведь стрелять на предельную дальность. Расчеты укрылись в небольших, заранее отрытых щелях, только командиры орудий и водители остались на своих боевых местах в кабинах.
Белая равнина, разрезанная черными зигзагами траншей, усеянная бесчисленными пятнами свежих воронок. Прямо, метрах в ста, темнела наша первая траншея. За ней неширокая, метров в двести, нейтральная полоса. А еще дальше — сплошное, поднимающееся до самого неба море разрывов, дыма, снежной и земляной пыли, огня. Там еще были фашисты.
Их уцелевшие батареи продолжали огрызаться. Десятка два снарядов разорвались вблизи огневой позиции дивизиона. Не причинив вреда, осколки звонко простучали о металл совсем не защищенных машин.
А вот у второго дивизиона, расположившегося метрах в двухстах правее нас, дела были куда хуже. Там горела установка. Отчаянно рискуя, Баранов с командиром батареи и двумя сержантами снимали снаряды. Остальные установки этой батареи, быстро отъехав, остановились невдалеке от наших огневых. К пострадавшей устремился гвардии капитан Чепок. Худой, длинноногий, издали напоминавший бегущую цаплю, он понесся по полю к горящей машине.
А до залпа осталось уже около пяти минут. Васильев вышел чуть правее направления стрельбы, и следом за [186] ним, чуть правее своих батарей, и мы с Комаровым. Васильев .поднял руку, за ним подняли руки и мы.
Я еще раз пробежал глазами по боевым машинам. Все было в порядке и наготове.
— Огонь!
— Огонь!
Высоко в небо ушли огненные смерчи.
Не сошел снаряд у Меринкова. Командир орудия еще раз прокрутил рукоятку пульса, и последний снаряд, скользнув по направляющим, унесся догонять своих собратьев.
— Ура-а-а!!! — мощно разнеслось впереди.
Войска Первого Украинского фронта двинулись на Запад.
Батареи вернулись на свои огневые. Теперь предстояло ждать, пока не пройдут вперед соединения первого эшелона, заполнившие в этот момент дороги на Запад. Наши войска, прибывшие с Ленинградского фронта, по замыслу операции, должны были использоваться для дальнейшего развития успеха. А это означало, что двинемся мы не раньше ночи.
Бой шел уже далеко. Гул канонады постепенно отдалялся. На горизонте, ширясь, вставало зарево.
Подкатила машина разведки. Богаченко выскочил из кабины и, приветливо помахав мне рукой, направился разыскивать Васильева. Из крытого кузова попрыгали разведчики.
Мне невольно подумалось, что вот и не подойдут ребята. Но они подбежали прямо ко мне.
— Где же вы побывали?
— Далеко забирались, — сказал Федотов. — Побитых навалом, техники тоже. Деревни горят.
— А в каком направлении мы пойдем? — выглянул Петя Шилов из-за спины Федотова. — На Бреславль или на Кельцы, что ли?
— Еще не известно, Петя. Сначала, может быть, на Краков двинем. Смотря как все сложится.
— На Краков? Это бы хорошо.
— Еще бы, старая столица Польши.
К огневым вдруг подъехала машина второго дивизиона.
Я совсем забыл о замполите. Побежав на помощь расчету горящей установки, он так и не вернулся. В этом не было ничего особенного. Он мог возвратиться на [187] другие огневые позиции. И вот он прибыл — мертвым! Оказалось, что после залпа в расположении второго дивизиона разорвалось еще несколько снарядов. Осколок одного из них сразил Чепка.
Читатель знает, что заместитель командира дивизиона по политической части гвардии капитан Чепок пришел в полк еще в первые дни его формирования. Он отлично знал всех воинов нашего дивизиона, по-отечески их опекал. Многих, в том числе и меня, рекомендовал в партию. Я, воевавший с ним с первых дней, вообще и не представлял без него наш дивизион.
Долго стояли мы у дорогой могилы. А потом остался у холмика один Васильев. Они с замполитом были друзьями. Но тяжело, необыкновенно тяжело было всем.
Только под утро в прорыв двинулись соединения второго эшелона. Дорога на запад снова заполнилась. Негромко переговариваясь и мерно вздымая снежную пыль под ногами, шагали вперед стрелковые батальоны. Двинулась артиллерия. А с рассветом пришел, наконец, и наш черед. На запад, на мерцающее красно-розовыми бликами зарево. Быстро миновали усеянную вражескими трупами и останками танков, пушек и тягачей главную полосу обороны фашистской армии.
Дальше пошли места, меньше пострадавшие от прошедшей военной грозы. Открылись поля, чистые, застеленные снегом, ухоженные, аккуратные рощицы, деревеньки, уцелевшие от огня и снарядов. Первые вызволенные от фашистского ига жители. Еще пугливо озираясь по сторонам, запинаясь и волнуясь, они пытались разговаривать с нами. Пробовали произносить непривычное для них слово "товарищ".
Немало нагнали на них страху гитлеровцы. "Там фашист!.. И там! И там!.." — испуганно показывали поляки по сторонам. Но все было тихо, и они смелели:
"Вшистко капут Гитлеру!" — и начинали улыбаться.
Вскоре дивизион встретил гвардии майор Васильев, сообщил:
— Наша дивизия вступила в соприкосновение с отходящими частями противника и теснит их в этом направлении. — Он показал на карте две разграничительные линии, отметив, что одна из них проходит через северную [188] окраину Кракова. — Необходимо быть готовыми к отражению внезапного нападения, разрозненные группы отступающих — повсюду.
Сокрушив и окончательно разгромив несколько группировок врага, наши части на пятый день наступления вышли к Кракову.
Огромный Краков был от нас в четырех километрах. Я приказал старшему сержанту Гребенникову расположить батареи строго от дома к дороге.
— Будем фашистов из Кракова выкуривать! Цыганистый, ловкий Гребенников, исполнявший обязанности старшего на батарее, стал выполнять приказ.
подавая звонкие команды.
— Это чья батарея? — к нам направлялся приземистый полковник, позади него шел наш командир полка.
Надо было доложить. Кузьменко глазами показал на полковника.
— Товарищ гвардии полковник! Шестая батарея Выборгского, краснознаменного... — я лихо перечислил звания и ордена нашего доблестного полка, — изготовилась для стрельбы по обороне противника в Кракове.
— Не позволю! Кто разрешал?! — голос полковника зазвучал на самых высоких тонах. — Разрушать одну из древнейших столиц? Кто разрешал?..
Это было удивительно и неожиданно. Брать разрешение, чтобы стрелять по фашистам! Ничего себе! "По своим городам стреляли! Стреляли с обливающимся кровью сердцем!" — хотелось ответить этому полковнику, но с ним был командир полка и я лишь сказал:
— Пока только направили установки, а так ждем разрешения...
Вообще-то я в принципе тоже был за то, чтобы не разрушать понапрасну старинный польский город.
— Никакого разрешения не будет! — полковник снял папаху и обтер лоб. Он обернулся к Кузьменко: — Дайте указание своему полку — без особой команды по Кракову не стрелять, — уже более спокойным тоном добавил он. — Сохраним этот красивый город. Тем более что не позднее чем завтра он все равно будет взят.
Кузьменко откозырнул.
— Но по подступам-то можно? — не удержался я. — Там же фашисты засели! [189]
— Можно, и только как исключение, этой батарее! А вы персонально отвечаете, чтоб ни один снаряд не попал по городу.
Не стрелять так не стрелять!
— Устроились с ночлегом, старшина? — теперь только и осталось, что заниматься хозяйственными вопросами.
Стройный и подтянутый, всегда чисто выбритый, гвардии старшина Кобзев почтительно кивнул:
— Все в порядке, товарищ комбат. — Он повел меня в дом, где разместились расчеты.
— Кухня была?
— Была. И с кухни покушали, и так кое-что, — блеснул золотым зубом старшина. — Сами знаете, что с едой сейчас не проблема.
Стоило только посмотреть на сытые довольные лица батарейцев, чтобы вполне согласиться со старшиной.
— Много офицеров из штаба приехало. Помпотех, доктор, начхим и с ними еще...
— Ну, организуй питание.
Кобзев только улыбнулся. Он подвел меня к следующему дому.
— Здесь все наши. Оба дома по соседству. Пожалуй, хватит и одного поста.
— Из двух человек в смену.
— Есть...
И не такое уж большое подразделение батарея, а и в ней много людей, не связанных непосредственно со стрельбой. Это и старшина, и санинструктор, химинструктор, внештатные ординарцы, сапожник и другие лица. Все они, как правило, держатся и располагаются всегда вместе. И сейчас эта бригада не спеша устраивалась на ночлег.
Здесь же находились и прибывшие из штаба офицеры.
— А это что за божьи старушки? — в углу комнаты, где шли приготовления к ужину, сидели четыре женщины, закутанные в платки и черные одеяния.
— Были тут, когда мы пришли, — Кобзев озадаченно развел руками. — Сидят себе да бормочут: "Матка боска, Иезус Мария" да еще что-то. Выпроводить их в другую комнату?
— Пусть себе сидят, а то еще шум поднимут. Начнем спать ложиться — они живо смотаются... Пятая батарея, не знаешь, далеко встала? [190]
— Вот за теми домами.
— Пойду-ка позвоню Комарову, как у него дела... Ужин проходил шумно и весело. Консервы и мясная лапша быстро уничтожались.
— Что же мы старушкам этим ничего не предложим? Может, они голодные?.. Ильчибаев!
Румяный, черноглазый башкир Степан Ильчибаев взял котелок с лапшой, обложенной сверху большими кусками свинины, и стал совать его в руки одной из женщин. Женщина, не поднимая головы, оттолкнула котелок.
— Ильчибаев, ты что им свинину суешь. Это вам теперь, башкирам, все равно, что конина, что свинина. А им, может быть, нельзя! — громогласно подсказал Кобзев. — У них и зубов-то, наверное, нет. Предложи что-нибудь другое.
Ильчибаев отошел обратно к столу.
— Дзинькуем, панове! — Женщина выпрямилась и улыбнулась.
Все сидящие за столом изумленно уставились на красавицу польку, прятавшуюся под старушечьим одеянием.
— И зубки у нее такие, что в любой момент какого хошь мужика загрызут! — восхищенно забормотал за моей спиной старшина Кобзев. — Ишь какие ровные да белые!
Подняли головы и остальные три старушки. Две совсем молодые, четвертая чуть постарше. Она, очевидно, была матерью девушек.
Объяснив, что скоро вернутся, женщины, неловко передвигаясь в своих широченных нескладных нарядах, удалились.
И всполошились же все наши:
— Куда же они?
— Хоть бы поели чего!
— Вернутся ли?..
Неожиданное появление женщин так всех поразило, что уже было не до еды.
Начхим полка гвардии старший лейтенант Сауков, высокий, очень подвижный брюнет в очках, поспешно извлек из кармана расческу с поломанными зубьями и осколок зеркала и начал тщательно причесываться. Помпотех, озабоченно повозив ладонью по подбородку, подошел к Ильчибаеву и повлек его за собой в соседнюю комнату. [191]
Женщины вскоре вернулись. В новых платьях и туфлях, они выглядели просто здорово. Мне даже стало неловко за пропитанные маслом и бензином ватные брюки и кирзовые сапоги моих боевых товарищей.
Та, что отталкивала котелок с лапшой, — а она, это было сразу заметно, верховодила среди женщин, — с высокомерной улыбкой взмахнула рукой, показывая, чтобы освободили стол. Все сидевшие поспешно вскочили.
Женщины принесли откуда-то посуду и скатерть и быстро навели порядок на столе. Так внезапно прерванный ужин, теперь уже с участием хозяек, развернулся вовсю. Громко зазвенели рюмки. Откуда ни возьмись появился знаменитый беспружинный патефон.
— Вот горе-то! Когда мы эту шарманку заменим? Даже неудобно, Николай Степанович!
Я наблюдал со стороны за веселящимися товарищами.
— Как тебя зовут? — смешно коверкая слова, ко мне подсела полька, которая командовала за столом. Она заметно раскраснелась и казалась еще более привлекательной.
— Иван.
— Тут все "Иван!" — женщина залилась смехом. — Как имя твое? Как зовут?
Она казалась такой простой и хорошей. И как-то смешно представилась:
— Хелька!..
— Как, как? — я даже не понял.
— Хелька! — и она капризно замотала головой.
— Елена, что ли?
— Хелька!
— Сколько тебе лет?
Хелька выставила сначала десять пальцев, потом восемь:
— Восемнадцать! Какая молоденькая... А муж есть? Хелька закивала и принялась объяснять, что муж ее, хозяин большой мельницы, куда-то убежал при приближении Советской Армии.
Передо мной вырос возмущенный Иван Комаров:
— Не мог позвонить...
— Познакомьтесь, — сказал я Хельке и Комарову. Хелька отчаянно хохотала, узнав, что и второй русский офицер оказался "Иван" и оба мы командиры "катюш".
Хелька не спускала с нас восхищенных глаз. Она [192] нетерпеливо отмахнулась от пытавшегося ей что-то рассказать начхима Саукова и решительно направилась в мою сторону.
— Ты фашистам капут? Краков свободный?
— Скоро будет свободный! — приятно было сознавать, что мы завоевываем свободу для Хельки и ее соотечественников.
Она села рядом и положила ладонь на мою руку.
— Русские — герои!..
— Герои, герои... Э-э... так нельзя! — покосившись на Саукова, я поспешно забрал руку. — Иди лучше туда, к столу. Мне по телефону поговорить нужно...
Я поднялся, а Хелька, видно, не поняв меня, осталась сидеть.
На НП к телефону подошел Васильев.
— Отлично! — как всегда, ответил он на мой вопрос: "Как дела?" — Жду, что сообщит Богаченко. Он — впереди. Вы тоже ждите.
Застелив принесенную солому плащ-палатками, потихоньку улеглись спать все присутствующие. Еще раньше удалились на свою половину женщины. Я сидел и ждал у телефона, чем закончится ночной бой. А рядом упорно сидела Хелька и тоже ждала, когда же я ей скажу, что Краков свободный.
В то время как мы находились на огневых, наши разведчики во главе с Васильевым и Богаченко заняли наблюдательный пункт вблизи Кракова на окраине ближайшей к городу деревни.
Отсюда пригороды Кракова были видны очень хорошо. Где-то у крайних домов проходила оборона противника. Сразу за деревней, в которой были разведчики, стояло несколько длинных сараев. До самых предместий место было открытое, ничем не застроенное. Вдали высокими старинными зданиями вставал Краков.
Было уже около десяти часов вечера, когда около дома, в котором остановились разведчики, одна за другой затормозили машины. Люди бесшумно выпрыгивали из грузовиков и выстраивались вдоль дороги. Все были увешаны оружием — пулеметами, гранатами, автоматами...
Оказалось, что Васильев уже кое-что знал об этом подразделении. Особый батальон, составленный в значительной мере из офицеров. Подолгу находившиеся в [193] резерве, откомандированные по каким-либо причинам из частей, они рвались воевать и представляли из себя очень боеспособную грозную единицу. Под стать им был и командир батальона — отчаянный с виду подполковник.
Светила луна, кое-где в окнах домов виднелись огоньки. Богаченко выбежал из дома, чтоб поближе рассмотреть построившийся отряд.
Подполковник, одетый в коричневую, как у летчика, курточку, при орденах, был чем-то недоволен, кричал, размахивая руками на двух лейтенантов, застывших в стороне.
— Почему запоздали?! Почему не вовремя сообщили?!
Не слушая объяснений, он шел дальше.
— Ну что? Возьмем Краков? — вдруг крикнул он своему батальону.
В ответ послышалось негромкое, но дружное: "Возьмем!"
Взгляд подполковника упал на стоявшего невдалеке Богаченко.
— А вы что тут делаете? Кто такой? Богаченко поспешно назвался.
— Минометчик? Так отправляйтесь к тем, кому вы приданы! Чего здесь торчите?
— Гвардейский минометный дивизион! "Катюши"! — как можно сильнее выделяя последнее слово, сказал Женя.
— А, знаю. — Он обернулся к строю. — "Катюши" нам откроют ворота Кракова... Где командир дивизиона? Карту!..
Васильев развернул перед подполковником карту, но при слабом свете фонарика карту под целлулоидом рассмотреть трудно, и он вытащил ее совсем.
— В 23.00 дадите залп вот по этой часовне в пригороде и мы сразу ее атакуем, — уже спокойнее сказал подполковник, — Второй залп — вот сюда, — острие его карандаша подползло к самой окраине Кракова и нарисовало круг. — Ровно через пятнадцать минут после первого залпа. Третий по центру города через два часа.
— Первые два залпа можем, — спокойно сказал Васильев. — Третий — нет. По городу стрелять запрещено.
— Как? Почему? — спросил было подполковник, но, взглянув на часы, заторопился и махнул рукой.
— Представители стрелкового полка здесь? [194]
— Здесь!
— Ведите батальон через ваши боевые порядки?
Вскоре из темноты, поглотившей батальон, затрещали пулеметы и автоматы. Понеслись разноцветные трассы пуль. Но тут же взметнулись стрелы нашего залпа. Тучей пронеслись низко над головами. Блеск недалеко разорвавшегося снаряда.
Недолет! Попадут по наступающим. Богаченко замер, оцепенел. Но батарея уже надежно растворяла ворота Кракова. Забурлило предместье от огненных разрывов, снаряды рушили дома, в которых засели гитлеровские солдаты. Подполковник рассчитал точно. Залп подавил фашистов как раз в тот момент, когда его воины подошли к атакуемому участку. Сейчас батальон, не задерживаясь, в своем стремительном броске, на бегу забрасывал оживающие огневые точки гранатами, расстреливал из автоматов. Канонада уже гремела по всему фронту. Чувствовалось, что Краков атаковали со всех сторон.
И снова, озарив небо, залп обрушился на рубеж обороны противника. Разрывы осветили темные контуры домов и фигурки наших бойцов, мелькавших между ними. Сразу почти прекратился свист пуль над головами. Но после залпа не стало видно людей батальона. Они все растворились в улочках и переулках города, перемешались с другими частями.
Уже начало светать, когда наши разведчики в предместье натолкнулись на батальон и его командира.
Поредевшие шеренги стояли на одной из площадей города. Как и ночью, подполковник сердито расхаживал перед ними. Разведчики как раз подошли к моменту, когда он, повернувшись к воинам, воскликнул:
— Очередь за Катовицами! Возьмем Катовицы?
— Возьмем! — также твердо отозвались его бойцы. Вскоре в город вошли и наши батареи. Одна за другой боевые машины проезжали по улицам.
— Виват! — кричали из раскрытых, несмотря на зиму, окон городские жители. И я весело махал им из кабины шапкой.
Мы сидели на излюбленном месте огневиков — подножке боевой машины — и курили сигары. Громадные трофейные, с палец толщиной, с наклейкой "Гавана". Очень душистые и крепкие, особенно если курить до [195] середины. Дальше она становится чересчур крепкой. Таких сигар мы набрали несколько ящиков. Вообще чего только не бросали гитлеровцы при своем поспешном отходе. Автомобили, мотоциклы, велосипеды, которые нашими солдатами приспосабливались для своих нужд.
Установки стояли в ночной тени деревьев, надежно укрытые от наблюдения со всех сторон. Неподалеку от нас через деревню — шоссе на запад, по которому в тот момент двигалась большая механизированная колонна.
Круглое добродушное лицо командира орудия Меринкова вдруг посерьезнело.
— Странные какие-то танки! — проговорил он, всматриваясь в смутные очертания проходивших машин.
Уже по самой конфигурации было очевидно, что это не наши танки. Таких угловатых и больших у нас не было. Да и громадных грузовиков, кажется, тоже. Но если фашисты, то откуда без единого выстрела они могли появиться?!
— Пойдем-ка поближе!
От позиции батареи до дороги было метров сто, и мы пошли, напряженно всматриваясь в колонну.
Солдаты сидели на танковой броне, бежали рядом с машинами. Теперь уже не оставалось никакого сомнения.
— Фашисты! — сдавленно вырвалось у меня. — Фашисты уходят на запад. Тихо поднять батарею. Занять круговую оборону!
Меринков, пригибаясь, кинулся обратно к установкам, а я осторожно пошел вперед. "Тигры" с белыми крестами на башнях, окрашенные в светло-желтый цвет, шестиствольные минометы на гусеничном ходу, громадные грузовики. Фашистские солдаты, среди которых было много раненых, проходили в десяти метрах от дома, за которым я стоял. Тихо, без света, без единого лишнего звука, а потому очень грузно. Слышался только приглушенный шум моторов и стук гусениц об асфальт. Было что-то отчаянно-роковое в этом безмолвном движении.
В поселке полно наших солдат, и никто не подозревал о близости врага, не поднял тревоги.
А как поступить? Мысль, что вот сейчас враги развернутся и начнут прочесывать деревню, перебьют, [196] подавят гусеницами все, и в том числе батарею, на мгновение привела в замешательство. Как быть? Отъехать километра на полтора-два, да и дать прямо по деревне? Но ведь задену своих. Подождать, пока вся колонна не выйдет из поселка? Но она растянется по дороге и эффект будет уже не тот. И все-таки надо было ударить вслед — но прежде всего по голове колонны, чтобы затормозить движение...
Я помчался к батарее.
С карабинами, автоматами, двумя ручными пулеметами, гранатами, устроившись, кто прямо за установками, кто за деревьями, а кто и в поле, огневики заняли круговую оборону.
Штаб дивизиона вместе с батареей Комарова находился в стороне, километрах в трех. С ними были и все машины с боеприпасами, за исключением одной, находившейся в батарее. Снарядов всего два залпа.
— Свяжись с Бурундуковым, передай ему обстановку! — я быстро объяснил Кобзеву, что следует сообщить.
А танки и пехота шли и шли через деревню. Первые машины уже находились далеко в поле, а колонне, казалось, не было конца и края. Наконец показался и арьергард.
Установки нацелились вдоль дороги. Снаряды должны были пройти низко над поселком, даже могли зацепить за ближайшие деревья. Но сейчас было не до этого. Теперь я давал колонне уйти подальше, чтобы стрелять, не опасаясь, что танки незамедлительно налетят и раздавят батарею.
— Огонь!..
Прочерчивая почти над землей длинные трассы огня, снаряды понеслись над домами. Длинной вереницей огненных разрывов залп накрыл голову и середину колонны.
— Заряжай!..
Движение на дороге застопорилось. Запылали автомобили и танки. Видно было, как суетились уцелевшие солдаты вокруг своей разбитой техники, преградившей им дорогу на запад. Разразилась беспорядочная стрельба. Залп уже поднял тревогу среди находившихся вокруг подразделений. По отходящей колонне начали стрелять из всех видов оружия. Начинался серьезный бой. В свою очередь, увидев, что пройти незаметно не удалось, гитлеровцы тоже открыли ожесточенный огонь. Танки в хвосте [197] колонны, развернув башни, открыли беглый огонь по району огневой.
В исключительных случаях возле боевых машин находится весь личный состав батареи. Сейчас подносили снаряды санинструктор, химинструктор, сапожник — все!.. Подхватив из ящика тяжелый снаряд, я потащил его к установкам.
— Снять колпачки!.. Огонь!..
Новый залп обрушился на вражескую колонну. Теперь уже пылало больше половины машин и танков. По сгрудившемуся на дороге врагу беглым огнем били артиллерийские батареи. Уцелевшие танки прямо по полю ринулись на юг, к лесу. Рядом с ними бежали солдаты. И снова залп! Это уже ударила батарея Комарова. Опять среди поспешно бегущих немцев встали огненные смерчи.
Поудобнее устроив раненых, — их оказалось шестеро, — батарея налегке пошла заряжаться.
Остатки колонны скрылись в лесу, так и не пробившись на запад.
Пройдя многокилометровый массив леса, дивизион вышел на открытую равнину. Кое-где были разбросаны угловатые мрачные здания.
Еще в училище, изучая новые боевые установки, я не раз задумывался: а можно ли из них вести пристрелку? Насколько точно стреляет боевая машина одиночными снарядами? Но удобного случая как-то не представлялось. То вечная спешка с открытием огня, то недостаточная видимость. А здесь на равнине и видимость была отличной, и разрывы снарядов можно было увидеть с любого места. Нашлись и снаряды — одиннадцать штук, не сошедшие по разным причинам при залпах.
Оставалось только получить разрешение. Недолго думая, я отправился к Васильеву.
Уже взобравшись в штабную машину, я понял, что заявился, кажется, не вовремя. Васильев и Бурундуков были чем-то встревожены, подавлены. Я все же изложил свою просьбу и, конечно, с ходу получил взбучку от Бурундукова.
— Опять всякие выдумки! — он даже горестно взмахнул руками. — Да знаешь ли ты, где мы сейчас находимся?! [198]
Откуда мне было знать?
— Потом, — сказал Васильев, — проверишь обязательно. А сейчас собирай батарею. Надо людям кое-что показать.
Вскоре гвардии подполковник Крюков повел всех к одному из ближайших строений, которые виднелись на этой унылой безжизненной равнине.
Огромное, несуразное здание было обнесено высоким деревянным забором, опутанным колючей проволокой. За воротами вдоль забора тянулись собачьи вольеры. Единственная дверь, обитая железом, вела внутрь помещения.
Сразу, как только мы подошли к этой двери, появилось ощущение, что предстоит увидеть что-то необычное, тягостное.
Окон барак не имел. Тусклая электрическая лампочка еле освещала середину помещения. Вдоль стен тянулись двухэтажные дощатые нары. В центре барака стоял длинный деревянный стол, по бокам две скамьи. Другой мебели, какой-либо хозяйственной утвари не было. Только на нарах валялись какие-то жалкие лохмотья, служившие, очевидно, постелями. Все выглядело осклизлым, сгнившим. В довершение ко всему, такой устоявшийся зловонный запах, что уже через минуту стало трудно дышать, лица покрылись липким потом.
Мы смятенно озирались по сторонам. Кто-то осторожно концом карабина начал перебирать тряпье на нарах. Некоторые, включив фонарики, принялись рассматривать многочисленные надписи на нарах, стенах, скамьях, столе. Почти сразу раздались изумленные, гневные возгласы.
— Здесь же русские жили!
— Мужчины и женщины вместе!
Снова воцарилось тягостное скорбное молчание. Каждый стоял и думал о горькой судьбе тех, кто стал жертвами фашистского рабства, о неисчислимых бедствиях, причиненных озверевшими гитлеровцами.
А ведь мы, по всей видимости, находились в самом обычном, рядовом помещении концлагеря...
Глубокую боль и еще большую ненависть к фашизму вынесли мы в своих сердцах из этой тюрьмы.
Куда девали истязатели находившихся здесь людей, никто не знал. [199]
— Возможно... — начал было Крюков, и голос его осекся... — По-моему, и так все ясно.
Да!.. И так все всем было ясно: с врагом нужно кончать и как можно скорее.
Ну, а мне, конечно, совсем расхотелось тратить в тот день снаряды на свои опыты.
И все-таки пристрелка состоялась.
Часа через два меня и Комарова вызвал на НП Васильев. Добравшись туда, мы увидели наблюдавшего в стереотрубу командира полка.
Неожиданно Кузьменко обернулся и с улыбкой сказал:
— Ну что ж, посмотрим, на что вы способны. Подберите себе ориентир, пристреляйте и затем залпом по Кляунау, там сейчас противник скопился. Начинайте! — он взглянул на часы, засекая время.
Какие-то мгновенья мы стояли в растерянности, затем Иван стремительно шагнул к стереотрубе.
Несколько секунд он водил окулярами трубы по местности вокруг поселка, затем доложил:
— Репер — 800 метров вправо от поселка — лежащий на боку бронетранспортер.
— Вижу, — сказал Кузьменко, наблюдавший в бинокль, — можете стрелять.
Я стоял и волновался. Все получилось так неожиданно. И как вести пристрелку? Строго по правилам, с классической "вилкой" или же просто нащупывать ориентир. Решил, что второй путь надежнее, надо только предупредить Гребенникова, чтобы перед каждым выстрелом тщательно выверял прицельные установки.
Первый снаряд Иван отправил на километр за репер. Было ясно, что для надежности "вилки" и опасаясь большого рассеивания, он решил сделать большой перелет. Теперь, по правилам стрельбы, полагался такой же недолет. Затем "вилка" половинилась. Выпустив девять снарядов, Комаров решил, что репер пристрелян и. быстро подготовив данные, перенес огонь батареи по поселку.
Залп накрыл Кляунау, но все-таки центр рассеивания не совпал с серединой поселка, большинство снарядов разорвалось в его западной части. И это только потому, как поняли все присутствующие, что репер был пристрелян недостаточно точно.
Теперь предстояло стрелять мне. [200]
Репером я выбрал небольшое отдельное дерево метрах в четырехстах от поселка. Оно хорошо выделялось на местности. Торопливо рассчитал данные для стрельбы, ведь Кузьменко следил по часам. Проверил. "Пожалуй, все правильно... можно стрелять..."
— Один снаряд, огонь!
Вот он прошелестел над головами, понесся дальше. Я напряженно водил стереотрубой вокруг репера. Где-то он разорвется? Сколько еще нужно будет затратить снарядов, если этот выстрел окажется неудачным?
Разрыв!.. Дерево-репер взлетело вверх, повернулось плашмя, показав корни с большими комьями земли, упало на землю.
Удачно! Даже чересчур! Ну, теперь еще контрольный выстрел. Снова секунды ожидания. Второй разрыв! Метрах в двухстах от дерева. Тоже хорошо! Еще раз. Третий разрыв в районе репера. Я решил перенести огонь на цель, ведь Кузьменко время-то засек. Да и на огневой копались неимоверно. Конечно, и Кобзев, и Гребенников, и Меринков — все крутились у боевой установки, выверяя точность наводки. Наконец телефонист передал с огневой:
"Готово".
— Батарея, залпом!..
Снаряды точно накрыли поселок, разметали последних фашистских солдат, находившихся там.
— Хорошо! — резюмировал Кузьменко. — Но только чего там на огневой чухались? Так можно и врага проворонить.
Да, пристреливать из "катюш" было возможно. Теперь мне это стало ясно.
Прошло еще два дня, далеко позади остался Освенцимский район. Надо сказать, что уже давно ушли те времена, когда на пленного солдата сбегались смотреть чуть ли не целыми подразделениями. Начиная с боев в Польше, пленные стали обузой. Нужно было куда-то девать их оружие, выделять специальный конвой для сопровождения на сборный пункт, искать этот пункт. А гитлеровцы сдавались целыми пачками. Вот почему, когда Васильеву доложили, что салажата-телефонисты привели четырех пленных, он только раздраженно махнул рукой.
— Тянули в лесу кабель и наткнулись на сторожку, — докладывал капитан Бурундуков. — У тех оружия — арсенал: автоматы, гранаты, пистолеты, а у [201] связистов один карабин, да и то без патрона в стволе.
— Это что же, они наших и перебить запросто могли?
— Вполне... Я уже их пропесочил как следует!
— Это ты можешь... куда их вести надо?
— Узнают... — Бурундуков посмотрел на гвардии майора Васильева. — Это не простые солдаты. Эсэсовцы! Матерые.
Васильев помедлил мгновение.
— Ну, пойдем посмотрим на них.
Пленные эсэсовцы стояли на снегу недалеко от огневых позиций. Их мундиры были перепачканы грязью. Все четверо крупные, плечистые, лица грязные, заросшие. Их жестокость и мрачность не могли скрыть даже то жалкое положение, в котором они оказались.
Бурундуков выбрал из пачки фотографий, которые он держал в руках, несколько штук и протянул их Васильеву.
— Сдается мне, что здесь сфотографирован барак, похожий на тот, что мы видели.
Немало пришлось повидать воинам фотографий, повествующих о "подвигах" фашистов на захваченных ими землях. Почти в каждом доме, покинутом оккупантами, снимки валялись повсюду. Спаленные города и поселки, замученных жителей, свои оргии — все запечатлевали озверевшие бандиты. Отобранные у этих фашистов снимки были особенно страшными. Барак, на фоне которого стояла группа полураздетых замученных советских людей. Тут же в числе тюремщиков, немного в стороне, находилась и эта четверка.
Сомнений не было — перед нами стояли палачи!
— Чего на них смотреть! — руки солдат легли на автоматы.
Еще мгновение и справедливый суд свершился бы прямо здесь, на месте.
Помрачневший Васильев резко протянул снимки, которые он держал в руке, гвардии сержанту Меринкову.
— На, приколи им на грудь, чтобы все видели, что это за мразь! Веди их!
— Куда?
— Куда они заслужили! На сборный пункт... палачей!
— Ясно! — Взяв с собой еще трех бойцов, Меринков повел извергов в сторону от дивизиона. [202]
Никто не смотрел им вслед. Но все думали об одном:
"Когда же придет конец этой страшной войне?" И ответ ясен всем: "Когда уничтожим фашистов!"
За овладение Краковом в числе других боевых частей был награжден и наш 70-й гвардейский минометный полк — мы получили орден Красного Знамени. А чуть позже, в апреле, на знамени полка появился и орден Богдана Хмельницкого. Это была награда за активное участие в освобождении промышленных районов Польши. [203]