Алый платок
Утром 4 января нового, 1944 года подразделения полка сосредоточились в густом заснеженном лесу, не доходя десяти километров до деревни Зазыба и двенадцати километров до переднего края.
Днем мы с полковником Красновым поехали в Зазыбу. За деревней кособочились развалины сарая.
— Мой будущий наблюдательный пункт, — сказал комдив.
В сарае нас ожидали офицеры 76-й стрелковой дивизии, которую нам предстояло сменить.
— Любуйтесь! — сказал пожилой полковник, широким жестом указывая на расстилавшуюся перед сараем и постепенно повышавшуюся равнину. — Оршанско-Витебская возвышенность. Видите вон ту высоту, что правее? Это высота 218,4, по которой проходит вторая линия траншей противника. Склоны высоты немцы облили водой. Это настоящая ледяная гора. А деревни Косачи, Дрынино и Бобовики превращены гитлеровцами в сильные опорные пункты. Высота господствует над местностью. С нее, будь она неладна, все просматривается на пятнадцать верст вокруг. Не возьмете высоты — не прорвать обороны...
Мы уже знали, что оборону перед нами занимает 246-я пехотная дивизия вермахта, усиленная 60-й танковой бригадой. В бинокли и стереотрубу были хорошо видны три линии траншей, проволочный забор в несколько рядов кольев, отдельные огневые точки.
Я сразу понял, что командир дивизии взял меня с собой не случайно. Видимо, в планах комдива 557-му стрелковому полку отводилась роль ударной силы. Полковник Краснов словно угадал мои мысли. [89]
— Ничего, — сказал он. — Ты только высотой овладей, большего не требуется! — И, помолчав, добавил: — На тебя вся дивизионная артиллерия работать будет. Огневые точки засечены, подавим, ледяную гору разобьем. Дымовыми снарядами покажем, где сосредоточить основные усилия.
На рассвете 5 января в палатке санчасти, где можно было укрыться от мороза и ветра, собрались вызванные Янчуком офицеры. Я сообщил им о задаче, поставленной полку комдивом, и свое решение на бой, который должен был начаться утром 7 января. Первому батальону капитана Жеребина и второму батальону капитана Лазутчикова предстояло, следуя за огневым валом, стремительным броском достичь двух первых траншей врага, перевалить через них и атаковать высоту 218,4. Третий батальон капитана Ковригина должен был добить гитлеровцев в этих траншеях и присоединиться к Жеребину и Лазутчикову.
— Все лишнее оставить в окопах! — приказал я. — Бойцам иметь при себе оружие, гранаты, лопаты и топорики для разбивания льда. Бой ожидается трудный, товарищи офицеры, от вашего мужества и настойчивости будет зависеть наш успех...
На двенадцать часов дня назначили проведение митингов в подразделениях. Я пошел в первый батальон. Мне хотелось поближе познакомиться с новым комбатом капитаном Жеребиным, который только вчера прибыл в полк.
Жеребин ждал меня на дороге. Он доложил, что представители рот и минометных батарей на митинг прибыли. У нового комбата было суховатое, смуглое лицо, внимательные глаза, светлые брови. Жеребин был высокого роста, говорил отрывисто, резковато.
Солдаты и офицеры батальона собрались на большой поляне. Открыл митинг заместитель Жеребина по строевой части старший лейтенант Семин. Он предоставил слово комбату. Жеребин сообщил, что ночью батальону предстоит сменить подразделения 76-й стрелковой дивизии, чтобы в дальнейшем решительно атаковать врага и взять высоту 218,4.
— Мне известно, что первый стрелковый батальон всегда с честью выполнял поставленные перед ним задачи, — сказал Жеребин. — Горжусь, что мне доверено командовать этим батальоном. Хочу заверить присутствующего на митинге командира полка, что высоту 218,4 мы возьмем. [90]
В бою не будем щадить ни своей крови, ни своей жизни. Смерть немецким оккупантам! Да здравствует партия коммунистов, да здравствует наша великая Советская Родина!
Грянуло дружное «ура!».
Перед строем — боец Джураев, невысокий, коренастый казах с умными, быстрыми глазами, ветеран полка.
— Родина послала меня изгнать врага с нашей советской земли! — сказал Джураев. — Я буду драться, как надо. Фашиста, если патронов не будет, вот этими руками душить стану, клянусь!
Потом Джураев подошел ко мне. Достал из-за пазухи бумагу.
— Товарищ майор! — сказал он. — Разрешите обнять! От всей роты! Это наша клятва тебе!
Мы обнялись.
— И вот это возьми, — сказал Джураев, протягивая мне еще один листок. — Заявление писал. Погибну — считай меня коммунистом. И сообщи в мой колхоз, что я честно умер, как большевик!
За Джураевым выступали другие солдаты и офицеры, и среди них худенький, похожий на подростка боец, прибывший в полк с последним пополнением. Я не расслышал его фамилию.
— Стрельников, — шепнул Жеребин.
Держа руки по швам, заметно волнуясь, Стрельников начал:
— Я выступаю первый раз в жизни... Я имею личный счет к фашистам. Они уничтожили мою деревню. Отца повесили... Сестренку угнали в Германию... Я буду мстить палачам беспощадно! Я вам обещаю, товарищи, что ворвусь на высоту первым и водружу наш флаг! — Сунув руку в карман, Стрельников вытащил алый платок, поднял его над головой. — Память о сестре! — сказал он.
Рано утром 6 января мы сменили подразделения 76-й стрелковой дивизии. Убедились, что оборона противника просматривается с наблюдательного пункта прекрасно. Наветкин доложил, что за ночь подали заявление о приеме в партию 137 человек, что во всех ротах и батареях выпущены боевые листки, призывающие бить врага без пощады.
Я пошел с Ялуниным во второй стрелковый батальон. Лазутчиков повел в траншею. Бойцов в траншее было немного, большинство сидели в землянках, грелись. [91]
— Не хочу, чтобы немцы видели, сколько нас, — объяснил Лазутчиков. — Да и людям понапрасну мерзнуть незачем.
Кому из фронтовиков не знакомо чувство томлевия перед близким боем, перед тем неизвестным, что ждет тебя через несколько часов! Война противоестественна. Невозможно смириться с мыслью, что ты, живой, полный сил, любящий и кем-то любимый, можешь через несколько часов погибнуть... Пробуждается ненависть к тем, кто развязывает войны.
В крохотной взводной землянке, куда мы протиснулись сквозь узкую щель завешенного плащ-палаткой входа, солдаты грелись возле огня, разожженного в большой банке из-под консервов. Покурили. Один из молодых бойцов спросил:
— Товарищ майор, говорят, перед наступлением «катюши» играть будут?
— Будут. Не слыхали еще?
— Нет, не слыхали... А они как, начисто фрица сжигают?
— Да, уж если накроют — не поздоровится фашистам. Но на артиллерию надейтесь, а сами не плошайте. Будете решительными и смелыми — и бой легче будет. Верно я говорю?
— Верно, — подтвердил Ежков.
Цигарки догорели. Пожелав бойцам успеха, мы с Ялуниным ушли.
— Товарищ майор, неужели вы всех солдат по фамилиям помните? — спросил адъютант. — Во взводе и роте, я понимаю, можно упомнить. Но в полку?..
— Нет, Ялунин, всех по фамилиям я не помню, конечно. Но ветеранов знаю.
Мне показалось, что лейтенант собирался заговорить совсем о другом.
— О чем хотел спросить? — улыбнулся я адъютанту. — Выкладывай уж!
Ялунин смутился, опустил голову:
— Товарищ майор! Вы только правильно поймите... Я ценю ваше доверие... Вернули бы вы меня в батальон...
— Не по душе должность?
— Не по душе, товарищ майор! Разве я плохо взводом командовал? [92]
— Взводом ты командовал хорошо... Ладно, подумаю. Но после боя, лейтенант. Не сейчас.
Мне было чуть-чуть досадно, что адъютант рвется назад, в батальон.
К ночи ветер набрал силу, небо совсем придавило землю, обрушило на нее лавину снега. Утренний свет долго не мог пробиться сквозь стылую, невесть куда несущуюся стену. В девятом часу еле брезжило, предметы нельзя было различить даже в десяти шагах.
Позвонил Митрополевский:
— Как дела?
— Утонули в снегу.
— Все остается в силе, Федор Степанович. В девять ноль-ноль начинают «катюши», в девять тридцать, без дополнительного сигнала, идете вы.
В девять часов в свист ветра и шелест снега врезалось резкое шипение: над нашими головами понеслись реактивные снаряды. Потом все потонуло в грохоте. Передовые позиции немцев залил огонь. К залпам «катюш» присоединились залпы дивизионной артиллерии. Начали бить полковые пушки и минометы. В той стороне, где маячила высота 218,4, расползалось коричневатое облако — рвались дымовые снаряды, ориентирующие пехоту.
В девять тридцать комбаты подняли роты. Противник, не ожидавший нашей атаки, промедлил с артиллерийским огнем, а начав его, вел беспорядочно и неуверенно. Сквозь шум боя слышалось отдаленное «р-р-р-а-а-а!»
В одиннадцатом часу Жеребин доложил, что захватил первую траншею и идет к высоте 218,4. Не дожидаясь сообщения от Лазутчикова, я бросил в бой батальон Ковригина. И вовремя: Лазутчиков сообщил по рации об успехе атаки.
С наблюдательного пункта поля боя уже не было видно, и мы с Ялуниным перебежками бросились за первым батальоном. Вжикали пули, свистели осколки снарядов и мин. Столбы разрывов вставали по всему полю. Совсем близко разорвался снаряд. Мы бросились в маленький окопчик, вырытый прямо в снегу. Окопчик был по пояс.
— Садись! — крикнул я адъютанту.
Ялунин не садился. Голова моего бесстрашного сибиряка лежала на бруствере, а по снегу расползалось светло-алое пятно. Адъютант был убит осколком наповал.
Я опустил тяжелое тело на дно окопа. Проклинал себя [93] за то, что поспешил со сменой наблюдательного пункта. Жалел, что не отпустил Ялунина в батальон.
Еще один снаряд разорвался вблизи, осыпав меня снегом и комьями промерзшей земли. Рядом кто-то застонал. Оглянулся: связист с телефонным аппаратом. Но уже совсем близко был Максименко с рацией и старший лейтенант Лихачев.
— Связь с батальонами!
Пока вызывали комбатов, я смотрел в бинокль на высоту 218,4. Там по-прежнему клубился коричневый дым. Цепи первого батальона уже подползали к ее склону. Слева перебежками двигались бойцы Лазутчикова. Вот первые смельчаки начали карабкаться по склону горы. Дивизионная артиллерия разбила лед, но, несмотря на это, каждое движение давалось солдатам с трудом. Я видел, как цеплялись они за малейший выступ, искали ногами опору, срывались, скатывались вниз...
Противник вел минометный огонь. Мины рвались среди штурмующих. Белый прежде склон уже пестрел бурыми пятнами воронок. Надо было усилить нажим. Максименко вызвал Ковригина. Тот доложил, что третий батальон идет к высоте.
Я приказал Лихачеву:
— Вводите в бой автоматную роту! А ко мне — Наятова! Будет за адъютанта!
Автоматчики пробегали мимо окопчика. Наятов бросился на снег:
— Сержант Наятов по вашему приказанию...
— Лежи тут! Ялунин — видишь?..
— Понял!
«Катюши» подавили фашистские минометы. Дивизионная артиллерия била по позициям вражеской артиллерии. Полковые пушки и минометы вели огонь по вершине высоты 218,4. Там все клокотало. Воины первого батальона уже подбирались к вершине, за ними шли цепи второго батальона. Третий батальон и автоматчики обтекали высоту слева. Я приказал Переверзеву перенести огонь в глубину фашистской обороны.
В бинокль я видел, что двое из штурмующих ледяной склон опережали остальных, но не мог различить, кто это. Один из бойцов поднялся и прыгнул в траншею, за ним — второй. И тогда все заметили алый платок, поднятый над высотой. Он бился на ветру, воодушевляя людей. [94]
— Кто первый? — спросил я Жеребина. — Стрельников? Тот, что с сестриным платком?
— Так точно! Стрельников! — ответил Жеребин.
— Представить к ордену!
Мы овладели высотой и закрепились на ней. Противник не контратаковал, однако вел артиллерийский и минометный огонь.
Зимний день быстро клонился к вечеру. Мне доложили, что в одной из захваченных у немцев траншей есть хороший блиндаж. В сумерки штаб полка перебрался туда.
Привели пленного ефрейтора, который сообщил, что в деревне Бобовики имеются танки и что туда под вечер прибыл пехотный батальон. Гитлеровцам было приказано удерживать Бобовики любой ценой, а утром перейти в контратаку и вернуть утраченные позиции. Я немедленно сообщил полковнику Митрополевскому сведения, полученные от пленного.
В блиндаже становилось тесно и душно. Связисты, разведчики, артиллеристы, офицеры штаба, собравшиеся здесь, занимались организацией и подготовкой боя. Единственным источником света была чадящая коптилка, сделанная из снарядной гильзы. От смрада першило в горле, щипало глаза. Многие кашляли.
— Выйдем подышим! — взмолился представитель штаба дивизии капитан Скворцов, добравшийся до занятой нами высоты.
Выбрались из землянки, постояли в тесном ходу сообщения. Снег перестал, но небо еще не очистилось. Вместо звезд в ночной высоте мелькали трассирующие пули, часто взлетали осветительные ракеты.
— Нервничают гитлеровцы! — сказал Скворцов. — Не иначе ночной атаки боятся!
Он оперся на бруствер, выскочил наверх. Я поднялся за ним.
— Сколько до немцев отсюда? — спросил Скворцов.
— Метров триста.
Помолчали. Ни он, ни я не слышали вкрадчивого посвиста падающей мины. Она взорвалась буквально в трех шагах. Упав на снег и удивляясь, что опять остался жив, я расслышал тягучий стон Скворцова: осколки перебили ему обе ноги.
Я позвал Наятова, вдвоем стащили Скворцова в землянку. [95]
— Завтра... счастливо! — сказал он нам на прощание, когда его понесли в полковую санчасть.
Едва начало светать, Наятов установил стереотрубу в том самом проходе, где я беседовал со Скворцовым. Отсюда я видел и свои батальоны, и позиции противника. Через некоторое время меня вызвал к телефону полковник Митрополевский. Он сказал, что в девять начнется артподготовка и сразу же после ее окончания через наши позиции пройдут атакующие цепи второго эшелона дивизии — 563-го стрелкового полка.
— Откроете артиллерийский огонь совместно с дивизионной артиллерией! — приказал Митрополевский. — Поможете пятьсот шестьдесят третьему ворваться в третью линию фашистских траншей.
Артподготовка. Неимоверный грохот. 563-й полк стремительно поднимается в атаку, но ему удается захватить только первую линию вражеских траншей. Неудачей окончилась и попытка овладеть деревней Бобовики с помощью танкового десанта. Семь наших танков попали в засаду, и немцы перешли в контратаку, пытаясь сбить с высоты наши батальоны. Полк отбросил гитлеровцев, однако они не смирились с неудачей и в двенадцатом часу дня снова бросились к нашим позициям.
Очень трудно приходилось батальону Жеребина. Связь со штабом батальона прервалась. Я послал Наятова к Жеребину с приказом контратаковать, как только фашисты залягут под минометным огнем. Наятов добрался до первого батальона и вернулся обратно невредимым. Жеребин приказ выполнил. Контратака имела успех. К этому времени телефонисты успели ликвидировать обрывы на линии. И первое, что я услышал по телефону, была горькая весть о гибели Жеребина. Комбат лично повел роты в бой и погиб героем.
Потом ходил в контратаку батальон Лазутчикова, а батальон Ковригина, который я выдвинул на передний край, отразил третью контратаку противника.
Враг, очевидно, понимал, что силы полка на исходе, и за день предпринял еще не одну попытку контратаковать нас.
Приближался вечер, а я не мог отойти от стереотрубы: опасался новой вылазки фашистов. В глазах все плыло, мир исчезал, начинал заволакиваться серой пеленой сонной одури. Сказывалось неистовое напряжение двух суток, [96] проведенных без сна и отдыха. Усилием воли я возвращал себя к действительности, к реву орудий и грохоту разрывов, к осыпающимся от непрерывного сотрясения стенкам траншеи...
— Товарищ майор, прилягте. Я шинельку постелил в землянке, вон там... в уголке. Хоть покурите, — просил меня Наятов.
— Покурить?.. Это, пожалуй, можно.
— Я останусь тут, — сказал Наятов, — у трубы. Подежурю.
Я протиснулся в землянку. Там стоял шум, пищали зуммеры телефонных аппаратов. Пробравшись в угол, где лежала шинель адъютанта, опустился на нее, вытащил папиросу, раскурил. Только прикрыл глаза, как чудовищный удар потряс землянку. Ее правый, ближний к выходу угол поднялся вверх. Я ощутил запах дыма, толуола и гари. Потом со зловещим треском рухнул бревенчатый накат. Я почувствовал сильный удар в правую часть головы и тяжесть придавивших к земле бревен...
Нас откопали саперы, пережидавшие артналет в соседнем блиндаже. Все находившиеся в землянке остались живы, отделались лишь ушибами. Я оглох на правое ухо. А Наятова откопали мертвым. Осколок впился ему в лоб, чуть повыше бровей.
На следующий день после сорокаминутной артиллерийской подготовки противник снова перешел в атаку.
Я руководил тяжелым оборонительным боем с нового наблюдательного пункта, расположенного много левее прежнего, в крохотной, еле прикрытой жердями землянке. Наш наблюдательный пункт находился почти на стыке с соседом — 566-м стрелковым полком. От редкой, изувеченной огнем березовой рощицы, где начинался участок обороны 566-го, нас отделяли каких-нибудь двести — триста метров. Именно в эту рощицу и удалось проскочить незамеченной группе гитлеровцев. Спохватились мы только тогда, когда они развернулись в цепь и стали заходить в тыл наблюдательному пункту. Все, кто находился в землянке и около нее, выбежали в траншею, точнее, в ход сообщения, ведущий к землянке, и открыли огонь. Но гитлеровцев было около трех десятков, а нас человек двенадцать. Силы явно неравные! И хотя фашисты под нашим огнем залегли, однако от намерения захватить наблюдательный пункт не отказались. [97]
Проскочив в землянку, я схватил телефонную трубку. Только б была связь с командным пунктом! Связь была.
— Берите взвод автоматчиков и немедленно атакуйте противника прямо в направлении нашего НП! — приказал я начальнику штаба.
Стреляли мы безостановочно. Это не позволяло немцам встать в рост. Но они упорно подползали все ближе, готовясь к решительному броску. У нас уже были ранены старший лейтенант Лебедев и три бойца. В стрельбе стали появляться паузы.
Метров двадцать отделяло ползущих гитлеровцев от наблюдательного пункта, когда я увидел наконец наших автоматчиков. Они бежали не пригибаясь и не залегали даже при близких разрывах мин. Несколько человек упали и не поднялись, но остальные продолжали бежать, стреляя на ходу.
Немцы стали отползать, пытались перебежками отойти подальше, но падали один за другим. Лишь некоторым из них удалось добраться до рощи. Тут они попали под огонь 566-го полка и были уничтожены все до одного.
С наступлением темноты все стихло. Врагу не удалось сбросить полк с захваченной высоты.
...Стылый, снежный январь. Пойма реки Лососицы, поросшая редким, провалившимся в снег ракитником. Наспех отрытые траншеи без блиндажей и огневых точек наполнены грунтовой водой чуть ли не по щиколотку, хотя мороз доходит до двадцати пяти градусов. Никаких проволочных заграждений. Кое-где минные поля, поставленные саперами Сусева. Это — новый рубеж обороны, занятый полком 13 января в четырех километрах южнее высоты 218,4. На правом фланге у нас деревня Горы, на левом — высотка 99,7. Деревня Горы превращена противником в сильный узел сопротивления. Позиции гитлеровцев проходят по возвышенностям, мы же у немцев как на ладони. Однако противник ведет себя спокойно: видно, с резервами у него туговато. И то сказать, наступают наши 1, 2 и 3-й Украинские фронты, 2-й Прибалтийский, Ленинградский и Волховский! Газеты полны сообщений о героических действиях наших регулярных частей и партизан. Наветкин пропадает в батальонах, заботится, чтобы информация о событиях на фронтах приходила к бойцам своевременно. Я не вижу замполита целыми днями. Прижился [98] у нас Наветкин, привыкли к нему в подразделениях. Большинство солдат — новички, они и не знают, наверное, что Наветкин в полку сравнительно недавно.
Адъютант у меня тоже из новичков — лейтенант Яковлев. После гибели Наятова капитан Переверзев как-то сказал:
— А знаешь, Федор Степанович, офицеры-то боятся к тебе в адъютанты идти...
Шутка шуткой, но я знал, что в ней есть доля правды, и назначил адъютантом офицера, прибывшего в полк с пополнением.
Лейтенант Яковлев молод, ему двадцать лет, прежде командовал взводом. Паренек исполнительный, смелый. Мне почему-то верится, что ему повезет больше, чем остальным.
Каждый день бываю в подразделениях. Надо как можно быстрее укрепить оборону: сделать дренажные колодцы, избавиться от проклятой грунтовой воды, вырыть блиндажи и землянки, оборудовать огневые точки.
В траншеях трудятся новички. Совсем молодой, необстрелянный командир взвода сорокапятимиллиметровых орудий лейтенант Алексей Ситаров, рядовой Иван Кузнецов, известный пока только тем, что едва не спалил у костра свою шапку, лейтенант-минометчик Владимир Козелин, тихий, застенчивый солдат Кудаков... Пока все они долбят кирками и штыками мерзлую землю, делят промерзший хлеб, а как-то покажут себя в боях?
Хочется верить: они будут такими же стойкими, беззаветно храбрыми, какими были раненые или павшие в боях, и я прошу Наветкина и других политработников рассказывать солдатам о тех, кого уже нет с нами сегодня.
Проходит несколько дней. За это время сделано многое. В траншеях почти нет воды, появились пулеметные гнезда, землянки, ходы сообщения, наблюдательные пункты.
Каждый раз, приходя с переднего края, спрашиваю у Янчука, не звонил ли полковник Краснов, и каждый раз слышу один и тот же ответ: «Не звонил...»
Ранним утром 23 января меня вызвал по телефону подполковник А. Я. Казимиров, новый начальник штаба дивизии, сменивший полковника Митрополевского, получившего повышение. Он сообщил, что полковник [99] Н. И. Краснов отозван в распоряжение командующего армией, а новым комдивом теперь будет полковник В. А. Катюшин из штаба армии.
Пять дней спустя меня вызвал к себе командир дивизии. От офицеров штаба дивизии я слышал, что новый комдив человек уравновешенный, вежливый. Это, конечно, прекрасные качества, но человеческие отношения зависят не только от них. Ведь у каждого свой взгляд на людей, свои требования к ним...
В просторном, обшитом тесом, весело освещенном двумя керосиновыми лампами блиндаже меня принял широкоплечий полковник лет сорока пяти. У него приветливое лицо с крупными чертами. Выслушав мой доклад, он протянул мне большую, сильную руку:
— Здравствуйте, товарищ майор. Проходите, садитесь.
Новый командир дивизии расспрашивает о полке. Цифры, которые я называю, тотчас записывает. Интересуется боевыми качествами комбатов, командиров рот и батарей. Просит поподробней рассказать о ветеранах. Я с удовольствием вспоминаю заместителя командира первого батальона по политчасти капитана Ермоленко, парторгов рот сержанта Гамалею и лейтенанта Просветова, командиров рот Гомолку, Бондаренко и Кудленка, командиров взводов Щукина, Артюхина и Умарова, командиров пулеметных рот старших лейтенантов Аракеляна и Кожина, из младших командиров и солдат — Бутырина, Давыдова, Ежкова, Павлова, Романова. Ускова, Фитькина, Чубарова... Все они являлись примером для молодежи.
Когда я подумал, что беседа уже подходит к концу, комдив вдруг спросил:
— А что, Федор Степанович, не холодно солдатам в траншеях? Мороз-то до двадцати пяти доходит!
Вопрос показался мне странным. Ничего другого, кроме траншей, в нашем распоряжении не было. Я так и сказал комдиву.
— Пока нет! — парировал Катюшин. — Какая у вас деревня на правом фланге? Горы? Ну вот... Правда, там фашисты сейчас сидят. А могли бы и ваши бойцы в теплых избах находиться. — Полковник Катюшин встал, заложил руки за спину: — Наше наступление только-только закончилось. Противник явно успокоился. Следовательно, атак не ждет. Любая атака явится для него неожиданностью. [100] А неожиданность — половина успеха! Может, подумаете и возьмете Горы?
Пока я собирался с мыслями, Василий Александрович снова сел напротив меня за длинный стол, положил руки на раскинутую на столе карту и все так же спокойно, но уже очень твердо сказал:
— Горы надо взять во что бы то ни стало, Федор Степанович!
Это уже был приказ. Я попросил у комдива артиллерийской поддержки атаки и разрешения на период артподготовки свести все полковые и батальонные минометы в одну группу.
— Я учту ваши соображения, — сказал полковник Катюшин, — а вы с начальником штаба дивизии разработайте вопросы организации боя и завтра доложите совместное решение. Только помните — деревней Горы надо овладеть не позднее 30 января.
Переговорив с начальником штаба дивизии, я уехал в полк, обсудил план будущего боя с Янчуком, Переверзевым, Сусевым и комбатами.
Наступать на Горы предстояло первому и второму батальонам. Третий оставался во втором эшелоне. Автоматчики, разведчики, саперы — в резерве. Учитывая, что снег очень глубок, а склоны высотки, на которой стоят Горы, довольно круты, мы отказались от мысли двигать артиллерию в боевых порядках пехоты. Но батареи сорокапяток после занятия первой траншеи врага решили выдвинуть непосредственно к деревне...
Утром 28 января я доложил Катюшину решение на бой. Командир дивизии утвердил его без поправок. Все наши просьбы он удовлетворил.
Ночь на 30 января проходила спокойно. Противник не проявлял тревоги. Осветительные ракеты над вражеским передним краем взлетали с большими промежутками. Изредка, словно спросонок, напоминали о себе фашистские пулеметы. Около одиннадцати вечера пошел крупный снег. Видимость понизилась.
В четыре часа утра бойцы первого и второго батальонов, одетые в белые маскхалаты, начали повзводно выходить на рубеж атаки, который мы наметили в ста метрах от первой траншеи противника. Продвигались бойцы медленно, ползком, останавливаясь при вспышках ракет. [101]
Даже нам, знающим о движении батальонов, ползущие цепи почти не были видны.
В шесть часов комбаты доложили, что рубеж атаки занят. На наблюдательном пункте вздохнули с облегчением. Теперь беспокоило другое: бойцам предстояло еще два часа лежать на снегу. Янчук вызвал командиров батальонов:
— Примите меры! Не ползать, но согреваться движением рук и ног! Непрерывно! А то окоченеют люди!
Я доложил командиру дивизии о готовности к бою и попросил перенести начало атаки с восьми часов на семь.
— Невозможно! — ответил полковник Катюшин.
Возражать не приходилось. Последние десять минут до начала артподготовки показались мне вечностью.
Наконец заработала дивизионная артиллерия, а несколько секунд спустя ударили все сто двадцать артиллерийских и минометных стволов полка. Сразу же стали бить станковые и ручные пулеметы. Они накрыли траншеи противника разноцветной сеткой трассирующих пуль. Минут через десять в Горах загорелись три дома. Пламя пожаров высвечивало деревню и колышущуюся стену разрывов.
В семь часов пятьдесят минут я отдал команду приготовиться к атаке. Ночная тьма редела, в отсветах пожаров и мерцании ракет стало видно, как ожили, зашевелились залегшие перед траншеей противника наши цепи.
Ровно в восемь Яковлев дважды выстрелил из ракетницы. Сначала красная, потом зеленая ракеты полетели в сторону Гор. И сразу же артиллеристы перенесли огонь в глубь вражеской обороны, а батальоны поднялись в атаку.
Пятая рота с ходу ворвалась в первую траншею. Потом мне рассказывали, что опередил всех парторг роты сержант Григорий Гамалея. Он спрыгнул в траншею, штыком заколол фашистского солдата, но на сержанта навалились двое гитлеровцев. Выручил парторга молодой боец комсомолец Монастырев. Он с размаху вонзил штык в грудь фашиста, на миг обернувшегося к нему.
Немцы оказывали упорное сопротивление. Из деревенских сараев и домов били пулеметы. Но стрелки ползком и перебежками продвигались вперед. [102]
Я видел, как полз от сугроба к сугробу какой-то боец. Метр за метром он продвигался к избе, откуда бил крупнокалиберный пулемет гитлеровцев. Видел, как боец добрался до мертвой зоны, приподнялся и швырнул в окно избы одну за другой две гранаты...
После боя мне сообщили, что подавил этот пулемет молодой солдат Иван Кузнецов. Он остался жив. Гранаты Кузнецова сразили трех фашистов, а двух он взял в плен.
Цепи атакующих втягивались в деревню. Вся вторая траншея противника и многие дома уже были в наших руках. К Горам следом за пехотой полковые артиллеристы подтаскивали сорокапятки. Мы с Яковлевым, сопровождаемые группой автоматчиков и связистов, побежали ко второй траншее, чтобы занять новый наблюдательный пункт.
Глубокий снег замедлял движение. Тут и там лежали раненые и убитые. Между ними бегали санитарные собаки. Накануне к нам прислали отряд проводников-санитаров с собаками. Прижав уши, поскуливая, умные животные отыскивали тех, кого можно было еще спасти.
Подбегая ко второй траншее, мы услышали, как на правом фланге, в самой деревне, застучал фашистский зенитный пулемет и несколько раз выстрелила противотанковая пушка.
Я послал связного Филинкова в первый батальон с приказом к комбату ликвидировать вражеские огневые точки и продвинуться правее, так как беспокоился за стык с соседним полком. Но тут раздались отрывистые выстрелы сорокапятки, и немецкая пушка замолчала. Вскоре перестал бить и зенитный пулемет. Огневые точки противника подавили орудия лейтенанта Алексея Ситарова.
В одиннадцать часов утра Горы были очищены от врага. Наблюдательный пункт перенесли в деревню. Возле уцелевших-домов лежали раненые. Среди них я заметил Филинкова. Подошел к связному, укрыл его шинелью.
На наблюдательный пункт один за другим прибегали связные от комбатов, докладывали, что захвачена третья траншея, которая проходила по обратному склону высоты, в сотне метров за деревней. Я отправлял связных в батальоны с приказом удерживать занятый рубеж, приспосабливать фашистские окопы к обороне. [103]
Впервые за этот день я связался с полковником Катюшиным.
— Ваш начальник штаба обо всем доложил мне. Молодцы! — сказал он. — Укрепляйте оборону! Всему личному составу объявите благодарность. Отличившихся представьте к наградам!
Остаток дня противник никакой активности не проявлял, но ночью я проснулся от гула артиллерийской стрельбы и треска пулеметных очередей. Откинув полушубок, выбежал на воздух. Небо за вражескими позициями полыхало багрянцем артиллерийских сполохов. На нашем переднем крае и в тылах рвались снаряды.
— Будут атаковать, ясно! — крикнул я Переверзеву. — Надо задержать.
Гитлеровцы вели мощную артиллерийскую подготовку минут двадцать: обрабатывали наши траншеи, били по наблюдательному и командному пунктам, по позициям артиллеристов.
Я сообщил о случившемся в штаб дивизии. Первому и второму батальонам приказал драться, не отступая ни на шаг, а третьему батальону, стоявшему в резерве, — готовиться к контратаке.
Через двадцать минут противник силами до полка перешел в наступление. Артиллеристы и минометчики, находившиеся в боевых порядках батальонов, открыли беглый огонь по фашистской пехоте, но гитлеровцы не считались с потерями и приблизительно через час оказались на западной окраине деревни. Бой шел за каждую избу, за каждую землянку, за каждый окопчик. И все же нам пришлось оттянуть роты к восточным склонам высоты.
После боя стало известно, что группе вражеских солдат удалось ворваться на позицию минометной роты первого батальона. Командир роты старший лейтенант Чмель, укрываясь за снарядным ящиком, вел огонь из автомата. А когда кончились патроны, он поднялся во весь рост, схватил минометную трубу и пошел на фашистов, размахивая ею, как булавой. Автоматная очередь скосила Чмеля. К счастью, ранение оказалось не смертельным.
Рассветало. Я напряженно ловил момент для перехода в контратаку. Третий батальон готовился для удара на левом фланге, а рота автоматчиков — на правом. Вести [104] в бой третий батальон вместо раненого Ковригина должен был Переверзев, а роту автоматчиков — парторг полка капитан Штафинский.
По темпу боя, по тысяче признаков, которые для фронтовика очевидны, чувствовалось: гитлеровцы выдыхаются. В восемь часов утра я решил, что момент для контратаки настал. Сразу после короткого огневого налета третий батальон и рота автоматчиков дружно атаковали противника с флангов.
Через двадцать минут Горы снова были в наших руках. Не задерживаясь в деревне, стрелки и автоматчики бросились к третьей траншее. Поднялись в атаку роты первого и второго батальонов. Подобного развития боя немцы не ожидали и стали поспешно отходить.
Мы с Яковлевым вернулись на командный пункт полка. Возле санитарной роты я встретил капитана Ермоленко, сидящего на поваленной осине. Из-под надетой внакидку шинели виднелась толсто забинтованная рука. Ермоленко встал и как-то виновато произнес:
— Царапнуло, товарищ майор...
Утепленные палатки санитарной роты прятались в редком кустарнике. Мне вынесли белый халат, и я вошел в душную теплоту операционной. На столе лежал боец Кудаков.
— Говорят, уничтожил огневую точку, четырех фашистов убил и одного взял в плен, — сказал военврач Стрига.
При мне обработали тяжелораненого лейтенанта Володю Козелина. Минометчики Козелина уничтожили с полсотни гитлеровцев, два вражеских пулемета. Сам Владимир сражался до тех пор, пока не упал от потери крови.
— Выживет! — сказал Стрига. — Молодой!
Козелина на носилках понесли в санитарную машину. За ним подняли носилки с Филинковым. Он глухо спросил меня:
— Горы наши?
— Наши, наши, Филинков!
Бой за деревню Горы стал последним боем полка в зимней кампании 1943/44 года. [105]