На направлении главного удара

Отведенный на 15 километров от передовой, полк получил недельную передышку. Используя предоставленные командиру части права, я наградил пятьдесят солдат и офицеров медалью «За отвагу» и восемнадцать — медалью «За боевые заслуги». Шестьдесят четыре офицера, сержанта и бойца были представлены к правительственным наградам. Теперь мне кажется, я недооценил мужество других и не всем воздал должное.

Неделя срок небольшой, но мы успели провести с пополнением занятия по тактике, получить недостающее вооружение, познакомились с новыми офицерами.

Полковник Краснов прислал в полк заместителя по строевой части капитана Шеловича, который заменил отозванного еще перед боями майора Бурлакова.

Александр Иванович Шелович воевал с июля сорок первого года. В августе сорок первого был тяжело ранен, в феврале сорок второго снова получил тяжелое ранение. Оба раза возвращался из госпиталей на фронт. Командовал взводом, потом ротой. Поздней осенью сорок второго Шеловича направили на курсы «Выстрел». Учился он в одно время со мной, только в другом батальоне, получал подготовку комбата. После курсов Александр Иванович служил комбатом в соседней дивизии.

Родом Шелович был из Белоруссии, из села Березовка, что под Слуцком. В Березовке у него остались жена и ребенок. Капитан не знал, живы ли они. Он понимал, что освобождать Белоруссию будут войска Западного фронта, и радовался, что воюет в его составе. Шелович оказался деловит и расторопен.

— Ко двору, ко двору! — говорил Горбик.

Вечером 22 августа я мог доложить командиру дивизии, что полк боеспособен, и той же ночью получил приказ [54] на выступление. Полку предписывалось совершить обходный марш через деревни Подопхай, Куряково, Дрогино и Кочаны, с ходу прорвать оборону гитлеровцев и овладеть населенным пунктом Павлово-Покожары.

На рассвете 24 августа полк пошел в атаку. Смять противника и овладеть Павлово-Покожарами с первой попытки не удалось. Значительных потерь мы не понесли, но горькие утраты были. Среди тяжелораненых оказался и командир первого батальона капитан Софронов.

На его место был назначен молодой офицер — капитан Жаров. На третий день боя батальон захватил часть немецких позиций, а ночью в обход Павлово-Покожар Жаров направил третью роту под командованием лейтенанта Гвоздева.

Утром с фронта нанесли удар два других батальона, а с тыла — рота тяжело раненного, но продолжавшего руководить боем лейтенанта Гвоздева. Враг, опасаясь окружения, побежал...

К исходу 2 сентября полк занял Павлово-Покожары, деревни Порубань, Сабурово и Костюки. Успешно продвигались и другие полки дивизии.

Стоявшая в августе жара спадала. Порывами налетал ветер, наносил тучи. То моросил, то хлестал дождь. Земля раскисала. На ночлегах люди спали, засунув руки в рукава шинели.

В эти первые осенние дни дивизию снова перебросили, на этот раз — на левый фланг армии. Нам приказали сменить 248-ю стрелковую дивизию и прорвать оборону врага в районе деревни Ново-Тишево.

Взаимодействуя с 563-м стрелковым полком майора Зайцева, мы взяли Ново-Тишево довольно быстро, хотя деревня была хорошо укреплена и противник пытался применить танки.

В середине сентября войска Калининского и Западного фронтов, осуществлявшие Смоленскую наступательную операцию, вели бой в полосе около 250 километров. Наибольший успех был достигнут на направлении главного удара Западного фронта, где за пять дней наступления советские войска продвинулись на 40 километров. Немецко-фашистское командование предпринимало отчаянные попытки приостановить наше наступление. Яростное сопротивление гитлеровцы оказали нам в районе населенного пункта Холм. Именно здесь, на участке Холм, Язвино, [55] Ляхово, Круглое, нашей дивизии было приказано прорвать оборону противника.

Вспоминая те дни, я вновь вижу размешанную сотнями солдатских сапог проселочную дорогу, походную колонну полка...

Вижу, как легко и свободно шагает командир пятой роты богатырь Бондаренко, как деловит и собран вновь назначенный командиром отделения Наятов. А вот артиллеристы выталкивают из грязи пушку, и среди них мой Женя. В предыдущем бою расчет, где Женя был заряжающим, подбил немецкий танк, второй танк уничтожило орудие сержанта Давыдова, а третий — пулеметчик Климов, который сумел бросить в открытый люк вражеской машины гранату. Вижу я и горбящихся под тяжестью ноши бойцов роты противотанковых ружей, и ныряющие в глубоких, налитых водой колеях повозки санчасти, где, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, сидят военфельдшеры Глотова и Кулагина, военврачи Любовь и Тамара Колшинские...

К утру 19 сентября полк занял исходный рубеж для атаки. Стрелки укрылись в окопах, где всего сутки назад сидели гитлеровцы. Наблюдательный пункт за недостатком времени разместили во вражеской землянке. Я вызвал Гусихина. Приказал ему отправиться в тыл, поторопить дивизионных снабженцев: у полка всего один боекомплект снарядов и мин, не подвезены патроны, мало ручных и противотанковых гранат. Сам с Шеловичем, Переверзевым и Беретели пошел в батальоны.

Траншея полка проходит по опушке леса, кое-где она прикрыта мелким кустарником. До противника не меньше километра. Наступать снова придется по открытому полю. Правда, колючей проволоки перед вражескими позициями нет. Возможно, и долговременных точек не будет. Но отсутствие инженерных сооружений противник наверняка попытается компенсировать плотным артиллерийско-минометным огнем, может и танки применить...

В батальоне у Фирсова разговариваю с пулеметчиком Ермаковым, награжденным за прошлые бои медалью и представленным к ордену. Спрашиваю, служил ли ои кадровую, откуда родом. Пулеметчик отвечает обстоятельно, с охотой. На мой вопрос, есть ли у него дети, задумчиво произносит: [56]

— Детишек нет, товарищ майор. Женился поздно. Теперь уж после войны...

Подходит командир отделения младший сержант Ежков. Открытое лицо с лукавыми, внимательными глазами, пилотка, как всегда, набекрень, тонкая талия схвачена широким офицерским ремнем. Из-за этого ремня еще на формировании был разговор с Фирсовым. Я сказал, чтобы Ежков снял ремень. Фирсов возразил: этот ремень у Ежкова — память о погибшем командире роты, и я решил не настаивать на первоначальном требовании.

— Как противник? — обратился я к командиру отделения.

— Сидит тихо.

— Под Куростью тоже тихо сидел.

— Нет, тут легче будет, товарищ майор, — не соглашается Ежков. — Конечно, местность похожая, но должно быть легче!

Возвращаюсь на наблюдательный пункт. Звонит командир дивизии:

— В восемнадцать ноль-ноль начнем артподготовку. На тридцать минут. После нее сразу поднимай полк и бери Холм! Одновременно перейдут в атаку Зайцев и Поздняков.

Майор Поздняков заменил выбывшего из дивизии командира 566-го стрелкового полка подполковника Тухлина.

Принимаю решение: атаковать противника по всей линии его обороны всеми тремя батальонами. Велик соблазн немедленно ввести в бой и роту автоматчиков. Однако решаю оставить ее в резерве. Кто знает, как сложится бой? Может, контратаку отбивать придется... Капитан Шелович передает приказ в батальоны. Переверзев — артиллеристам и минометчикам.

Под вечер небо очистилось. Красноватый свет садившегося солнца, коснувшись синевато-белых облаков, превратил их в фиолетовые, поджег обломленные снарядами верхушки берез, отсвечивает в стеблях порыжевшей травы, в мокрой коре деревьев. Тихо. Лишь изредка протарахтит пулемет или ухнет случайная мина... Поле будущего боя просматривается недостаточно хорошо, но тут ничего не поделаешь: лес...

В восемнадцать часов дивизионная артиллерия, полковые пушки и минометы открывают огонь по врагу. Бьют [57] тридцать минут и переносят огонь в глубину. Вижу, как поднимаются цепи батальонов. Но тут же перед ними встают черные фонтаны разрывов, вступают в действие ожившие пулеметы гитлеровцев. Цепи залегают: огонь противника крайне интенсивен.

Снаряды ложатся совсем близко от наблюдательного пункта. Землянка ходит ходуном. Сквозь щели наката низвергаются потоки земли. С Фирсовым связь потеряна. Вергун молчит. Только начинаю говорить с Жаровым, как раздается резкий свист, за ним — сотрясающий землянку удар. Воздух наполняется гарью, голос Жарова в трубке обрывается, а я, разлепив инстинктивно сжатые веки, ничего не могу различить, кроме светлого пятна в правом углу. Наконец понимаю: угол землянки разворочен снарядом, прямое попадание, сейчас будет взрыв... Но взрыва почему-то нет. Беретели, вскочив с пола, бросается к развороченному углу.

— В землю ушел! — кричит он. — В землю!

И тут же падает: новый близкий разрыв снаряда.

— Сменить наблюдательный пункт! — приказываю я. — За мной!

Под огнем бегу с Шеловичем, Беретели, телефонистами и радистом Максименко в сторону от землянки. Осколки жужжат, обгоняя нас, обдирая кору с розовых стволов деревьев. Устраиваюсь под кустом. Приказываю Максименко связаться с дивизией.

Максименко разворачивает рацию, выкидывает антенну, начинает вызывать штаб дивизии. В окулярах бинокля прыгает вздыбленное разрывами поле. Подразделений на поле нет. Откатились...

Посланные в батальоны связные все еще не вернулись. Отправляю Лихачева к Фирсову, Шеловича — к Жарову, а Беретели — к Вергуну. Приказ всем один: поднять людей и сбить гитлеровцев с передовых позиций.

Через полчаса батальоны делают попытку выполнить приказ, но снова откатываются: слишком силен огонь вражеской артиллерии. Он не стихает до самой ночи. Поздно вечером приказываю батальонам закрепиться на исходном рубеже и быть готовыми к отражению возможной контратаки.

Устал я отчаянно, а глаз не сомкнешь. Из штаба дивизии поступил приказ: утром, в шесть, после артиллерийской [58] подготовки, снова атаковать противника и занять Холм.

Отдаю распоряжения, проверяю, где установлены полковые пушки, хорошо ли расположились минометчики, звоню в штаб дивизии, требую прислать снаряды, а сам не перестаю думать о предстоящем бое... Вспоминаю Курость...

Рассвет застает меня, Шеловича, Горбика, Переверзева и Беретели в редком березняке. С нами стоит и лейтенант Виноградов — новый командир автоматной роты, моего последнего резерва. Автоматчики окопались неподалеку, слышно, как переговариваются, как бряцает оружие.

Туман... Сырые стволы деревьев едва выступают из молочной белизны. Кустарника, где залегли батальоны, совсем не видно. Не видно и вражеских траншей, и самого Холма.

Никто из моих спутников не разговаривает. Молчат. А меня вдруг осеняет неожиданная догадка. Вскидываю бинокль, опускаю, бросаю взгляд на лейтенанта Виноградова, который стоит рядом и дышит на замерзшие руки. Туман! Густой, ленивый туман! Пока взойдет солнце, пока туман сползет в низины... Мысль работает лихорадочно быстро: «Не ждать артподготовки. Взять последний резерв — роту автоматчиков и без огня, без шума ударить по врагу... Сейчас же...» Приказываю Виноградову построить роту и обращаюсь к автоматчикам с короткой речью. Говорю, что сегодня от них зависит судьба полка, а может быть, и Смоленска, что надо взять Холм немедленно, с минимальными потерями.

— Вы пойдете первыми, — говорю я. — При подходе к немецкой траншее откроете огонь, забросаете гитлеровцев гранатами. За вами сразу же поднимутся батальоны... Роту поведу сам.

Шеловичу приказываю остаться за меня, Переверзеву — выкатить пушки в боевые порядки пехоты, Лихачева прошу доложить о моем решении командиру дивизии.

И вот с автоматом в руках я шагаю рядом с Виноградовым впереди роты. Слева, не отставая, идет Беретели, справа — Горбик. Миновали березняк, вошли в кусты. За рукава цепляются ветки, потрескивают обломанные сучья. За позициями рот начинается открытое поле. Здесь то и дело посвистывают пули. Бешено колотится сердце. Дойдем [59] или нет? Ударила полковая артиллерия. Она била по участку немецкой обороны, который предстояло атаковать. В тумане разрывы виделись смутно, но линию вражеской траншеи они обозначили. Мы торопливо шли прямо на нее.

Наконец показались брустверы, обложенные дерном. Оставалось пройти метров двести... Я почувствовал: бойцы не просто обгоняют, они оттесняют меня и Горбика. Прикрывают. Почти в ту же минуту рота открыла автоматный огонь, а за спиной грянуло могучее «ура». Забросав траншею гранатами, мы ворвались в нее.

Требовалась связь во что бы то ни стало! Я несказанно обрадовался начальнику связи полка лейтенанту Белякову, вынырнувшему из-за поворота траншеи. За Беляковым с неизменной рацией бежал маленький Максименко, тащили катушки с проводом телефонисты.

Автоматчики уходили вперед, а через нас уже прыгали солдаты фирсовского батальона. Дружная атака соседей — полков майоров Зайцева и Позднякова — помешала противнику определить направление главного удара и правильно организовать оборону. Батальоны Фирсова, Жарова и Вергуна обтекали узлы сопротивления гитлеровцев. Седьмая рота Якуба Идрисова вырвалась вперед и завязала бой на улицах Холма. Отступавшие к Холму немцы попадали под огонь станковых пулеметов седьмой роты. Артиллеристы, катившие пушки в боевых порядках пехоты, расстреливали фашистов картечью. Появившийся на улице Холма вражеский танк был подбит расчетом орудия сержанта Дубарова, а бегущих вслед за танком автоматчиков уничтожили стрелки сержанта Кудрявцева.

Словно празднуя вместе с нами победу, всходило солнце. Туман, сослужив свою службу, торопился сползти в низину.

В восемь часов я перенес наблюдательный пункт в сарай на западной окраине Холма. Отсюда и доложил командиру дивизии обстановку.

— Значит, все-таки взял Холм? — весело спросил полковник Краснов.

— Так точно, товарищ полковник! Взял!

— Вот так и дальше воюй!..

Построенные в походные колонны батальоны к четырнадцати часам 20 сентября втянулись в лес за Холмом. Из штаба дивизии сообщили, что противник отходит перед [60] всем фронтом армии. Можно было предположить, что враг попробует организовать оборону на подступах к железной дороге Смоленск — Рославль.

— Двигайся к железной дороге! — приказал по рация полковник Краснов. — Появится возможность — перережь ее.

До линии железной дороги оставалось километров пятнадцать. Никто не сомневался, что гитлеровцы не уступят эту важную магистраль без боя. Мы решили не мешкать с движением, тем более что разведка сообщала об отсутствии вражеских заслонов.

В полутора километрах от насыпи железной дороги я остановил батальоны и попытался связаться со штабом дивизии. Ни штаб, ни двигавшиеся параллельно полки Зайцева и Позднякова не отвечали. Собрал офицеров штаба полка и комбатов. Надо было решать, ждать ли, пока установим связь и наладим взаимодействие, или атаковать самим. Все высказались за немедленную атаку и захват участка железной дороги.

Развернутые под прикрытием густого леса в трехстах метрах от железной дороги батальоны атаковали на участке фронта до двух километров. Основной удар наносил на левом фланге батальон Фирсова. Он атаковал первым. Вслед за ним ринулись в бой стрелки Жарова и Вергуна, автоматчики, разведчики и саперы. Они буквально смели боевое охранение противника, перебили засевших на насыпи гитлеровцев и, не задерживаясь, пошли дальше.

Надеясь приостановить наше продвижение, немцы открыли сильный артиллерийский огонь. Однако комбаты сообщали, что батальоны продолжают теснить противника, и запрашивали о дальнейших действиях.

Связи с дивизией по-прежнему не было. Опасаясь, что враг попытается атаковать полк во фланги, я приказал преследование прекратить и занять прочную оборону.

Когда Максименко наконец удалось соединить меня с командиром дивизии, я доложил ему, что полк атаковал противника и перерезал магистраль Смоленск — Рославль.

— Ясно, — сказал полковник Краснов. — Вперед больше не лезь! Займи оборону и жди подхода основных сил! А за дорогу — спасибо. Молодцы! Передай благодарность всему личному составу.

Вблизи железной дороги полк оставался до вечера. [61]

Подвезли боеприпасы, подошли кухни с обедом. Враг не подавал признаков жизни. Бойцы отдыхали. Прикорнул и я. Когда опустились сумерки, Беретели разбудил меня:

— Товарищ майор, прибыл новый начальник штаба. Рядом с Беретели стоял плотный круглолицый человек лет сорока. Он протянул предписание, представился:

— Капитан Янчук.

Григорий Яковлевич Янчук, инженер по профессии, в армию пришел добровольцем, воевал в ополчении под Москвой.

Я приказал Янчуку найти старшего лейтенанта Лихачева, временно исполнявшего обязанности начальника штаба, и принимать у него свое хозяйство.

Только я закончил беседу с Янчуком, как позвонил полковник Краснов. Он приказал в девятнадцать ноль-ноль начать преследование противника в направлении населенного пункта Кощино, под деревней Лазарево перерезать шоссейную дорогу.

Погода портилась. Тучи едва не цеплялись за маковки елей. Моросил дождь. Марш предстоял тяжелый, а точных сведений о противнике штаб дивизии не имел.

Я приказал Шеловичу построить полк в походную колонну, а Переверзеву — усилить головную и тыловую заставы пушками.

Подошел начальник артснабжения полка старший лейтенант Ивангок. Он был обеспокоен: высланные за боеприпасами машины еще не вернулись. Полковой врач Стрига тоже тревожился: не успел вывезти раненых. Я приказал Янчуку взять комендантский взвод, дождаться, пока придут машины за ранеными, а потом догнать нас. Лейтенант Беляков оставил Янчуку рацию.

Вместе с Горбиком, Переверзевым, Лихачевым, Беретели и Жаровым мы ехали в голове походной колонны первого батальона по узкой лесной дороге. Лес горел и справа, и слева. Отсветы пожаров плясали в темнеющем небе, озаряли чащобу. На втором часу движения встретили бредущую навстречу группу людей, человек восемнадцать — двадцать. По одежде мы признали своих, окликнули.

Люди торопливо зашагали, почти побежали нам навстречу, но, приблизившись, остановились.

— Да что с вами, товарищи? Мы свои, — сказал Горбик. — Не признаете? [62]

Одна из женщин, посмелее, протянула руку, указывая на что-то, потом коснулась ею своего плеча. Я невольно покосился на собственное. Погоны! Так вот оно что! Когда Красная Армия отступала, у нас не было погон!

— Товарищи! — сказал я. — Дорогие! Это новая форма Красной Армии!

Соскочил с коня, подошел к людям. Смоляне поняли, кто перед ними. Обступили меня, Горбика, других командиров. Плакали, трогали руками ремни, оружие. Старый дед протолкался вперед, снял шапку, перекрестился и бухнулся на землю, обхватив мои колени:

— Сынок! Не обманул! Вернулись!

Подхватили старика, поставили на ноги. Дед был легок, всхлипывал, трясущейся рукой совал берестяную табакерку.

— Что ты, дедушка? Зачем?

— Бери, бери! Нечем встречать-то! Бери на память!

Обидеть старика, не принять подарок, я не мог. От себя подарил ему зажигалку и кисет с табаком. Офицеры и солдаты совали женщинам и детям хлеб, сало из сухого пайка, куски сахара.

Путь продолжали, взволнованные этой встречей. Шелович ехал, глядя перед собой невидящими глазами. Я хорошо понимал его состояние.

Лес густел, тучи не рассеивались, дождь не прекращался. Проселочная дорога, разбитая пехотой и транспортом отступившего врага, засасывала ноги. Шинель набухла, намокший ворс натирал шею.

Пожары остались позади, нас окутывал сырой мрак. Опасаясь сбиться с маршрута, мы несколько раз останавливались, накрывались с головой плащ-палатками и рассматривали при свете ручного фонарика отсыревшую карту. Казалось, шли правильно. На флангах, где двигались полки Зайцева и Позднякова, было тихо.

За полночь попытались установить связь с соседями, направили к ним разведчиков. Через полчаса они вернулись и доложили: слева на протяжении трех километров — никого, а справа, где искали Позднякова, обстрелял противник. Походило на то, что мы уклонились от намеченного маршрута.

Я требовал связаться со штабом дивизии, с Янчуком, но, сколько Максименко ни бился, установить связь он не мог. [63]

Снова выверили путь. Нет, ошибки в движении не было. Разве только подводили компасы. Направили двух конников к Янчуку. Может быть, у него есть какие-нибудь сведения из дивизии? Конники вернулись ни с чем: напоролись на гитлеровцев.

К утру дождь утих, в облаках обозначились просветы, зато усилился ветер. Мы шли уже десять часов, пять раз вступали в перестрелку с врагом. В шестом часу утра прискакал разведчик:

— Товарищ майор, впереди деревня. Противник не обнаружен.

По моим расчетам получалось, что мы вышли к Лазарево. Но в этом следовало убедиться. Я приказал Жарову занять оборону по западной окраине деревни, Фирсову и Вергуну выдвинуться на восточную окраину...

Батальоны пошли в обход, а я со штабными офицерами и группой саперов зашагал в деревню. Выбрали подходящий дом. Саперы убедились, что он не заминирован, и мы полезли на чердак. Низкие балки, липкая паутина, ветошь, щепа. Ударом ладони Беретели распахнул окно с мутными стеклами. В полукруглом проеме открылись волнистая равнина, среди невысоких холмов узкий овражек, поросший желтым кустарником.

Я переводил взгляд с карты на этот пейзаж. Деревня вроде бы расположена так же, как нанесенное на карту Лазарево. И овраг на карте отмечен. И характер местности соответствует топографическим знакам. Но в полутора километрах северо-западнее Лазарева проходит шоссе, а в полутора километрах от занятой полком деревни течет река.

— Реки не должно быть! — сказал Шелович.

— Распорядитесь, пусть ее отменят! — бросил Переверзев, — Может, это не Лазарево?

Сквозь облака проскользнул лучик солнца, зарябил в далекой водной глади, исчез. Река! Значит, мы все-таки где-то сбились с маршрута.

Офицеры молчали, молчал и я. Смахнул пыль со стропил, присел. Почувствовал, как давят ремни походного снаряжения... На чердак поднялся Горбик.

— В чем дело? — услышал я голос замполита.

Ему никто не ответил. Горбик направился к чердачному окну, постоял около него, сел рядом.

— Что собираешься делать, командир? [64]

— Делать?.. Форсирую эту злосчастную реку! На запад пойдем!

— Все рассчитал?

— Нам надо войти в соприкосновение с противником. Бить его. Вот и весь расчет. А за это время...

— Танки! — крикнул Беретели. — Танки по реке плывут!

Шелович и Переверзев согнулись возле окна.

— Верно, плывут, — сказал Шелович. — Поглядите, товарищ майор!

До слуха уже долетал рокот моторов. Но как могли танки плыть по реке? Офицеры потеснились, уступая мне место. По реке действительно плыли танки — пять «тигров». А по берегу, стараясь не отставать, спешила жидкая цепочка пехоты.

Захохотал, выпрямился, стукнувшись головой о балку, Переверзев. Повернул ко мне радостное лицо Шелович. Я расстегнул воротник шинели. Вот до чего могут довести бессонные ночи и усталость. Можно, оказывается, принять грязное, залитое водой шоссе за реку! Вернулась уверенность в себе. Все просто: мы действуем строго в полосе наступления дивизии, перед нами враг, которого надо уничтожить.

Просматриваемая часть шоссе изгибалась по равнине, напоминая растянутую на добрых четыре километра латинскую букву S. Двигавшуюся на северо-восток группу врага мы пропускали. Но за ней могли появиться другие. Решили, используя внезапность, атаковать противника, как только он появится на открытом участке шоссе. Созрел и план боя: рубеж атаки — частый кустарник перед шоссейной дорогой; первый батальон занимает позицию на правом фланге полка, второй — на левом, третий будет наступать во втором эшелоне, непосредственно за Жаровым. Сначала по шоссе наносят удар артиллерия и минометы...

Минут через десять батальоны стали выдвигаться на рубеж атаки. За избами Лазарева разворачивались пушки, устраивались минометчики Антяшева. Из чердачного окна я видел, как невысокий, жилистый Антяшев помогал устанавливать опорную плиту миномета.

Часа через полтора на шоссе послышался треск мотоциклов и далекий, нарастающий шум машин. Первыми из-за поворота появились два мотоциклиста. За ними — [65] танки, пять тяжелых машин с защитной — черно-желтые разводья — окраской. За танками шли, пробуксовывая, грузовики. На одних — мотопехота, на других — грузы. Семнадцать автомобилей...

Ждем, пока головной танк достигнет рубежа первого батальона. Телефонисты передают приказ приготовиться. Пора!

Ракета, брызжущая фиолетовыми искрами, похожа на хризантему. Ее треск тонет в грохоте. Почти одновременно открывают огонь все наши орудия и минометы. Два танка, идущие впереди, останавливаются — перебиты гусеницы. Три других на скорости сворачивают с шоссе и тоже замирают — подрываются на минах. Снаряды сносят с них башни. Замыкающие грузовики уже валяются в кюветах, горят. Снаряды и мины рвутся в середине колонны. Часть пехотинцев погибла, не успев спрыгнуть с машин, часть бросается в придорожные канавы, бежит в поле.

Зеленая ракета поднимает батальоны. Подразделения Фирсова и Жарова атакуют на фронте в полтора километра. Сопротивление пытаются оказать только две группы уцелевших гитлеровцев. Остальные поднимают руки. Лишь немногим фашистам удалось скрыться в поле. На шоссе и возле него громоздятся дымящиеся обломки автомобилей, стоят изуродованные, окутанные жирным чадом танки, валяются трупы гитлеровцев, раскиданные взрывами мешки.

Из батальонов сообщили, что противник потерял убитыми свыше ста человек, наши потери — двое легкораненых.

Ко мне подходит улыбающийся Максименко:

— Как дали фашисту, товарищ майор!

— Фашисту... Ты связь с дивизией дай! Где она?

Но установить связь с дивизией так и не удается. Нет и признаков приближения частей Зайцева и Позднякова. Нарастает тревога. Положение полка, в одиночку захватившего участок шоссе, с каждой минутой становится все более опасным.

Батальоны окапываются. Придаем им по пять пушек, противотанковые орудия расставляем в глубине на случай прорыва танков. Сусев и старший лейтенант Белкин руководят саперами, минирующими шоссе и обочины.

Иду вместе с Беретели в батальон к Фирсову, оставив [66] на наблюдательном пункте Шеловича. Комбата застаю на высоком бугре осматривающим позиции. Только мы стали анализировать с ним обстановку, как на правом фланге, у Жарова, раздались выстрелы танковых пушек. Значит, враг начал там! Бросаю взгляд на часы. Ровно одиннадцать. Передышка длилась только час.

Из елового леса на батальон капитана Жарова шли, непрерывно ведя огонь, пять «тигров» и семь «пантер». Они ползли прямо по равнине, то скрываясь за низкими холмами, то вновь показываясь. Среди темневших свежевыброшенной землей окопчиков первого батальона часто-часто вставали разрывы.

Послышался резкий свист, грохнуло в пятидесяти метрах от нашего холма: повели огонь танки, наступавшие из-за перелеска на батальон Фирсова. Открыли огонь полковые пушки. Подбили «тигр» на правом фланге и два танка перед нами. На второй батальон двигались девять машин. За ними бежала пехота. Связисты батальона соединили меня с Шеловичем. Капитан доложил:

— С востока к Лазареву подошла группа гитлеровцев, заняла высотки, обстреливает деревню из пулеметов.

Я приказал Беретели добраться до батальона Вергуна и сделать все возможное, чтобы немцы были сбиты с высот за деревней. Адъютант надвинул фуражку, вскочил и бросился с холма. В этот момент я услышал стон. Лицо пытавшегося подняться Фирсова перекашивала гримаса боли. По голенищу левого сапога расползалась кровь. Санитары потащили комбата с холма в низину. Я вызвал Шеловича и приказал ему принять батальон.

Бой набирал силу. Батальоны отсекали вражескую пехоту от танков. Горел еще один «тигр» перед фронтом второго батальона. На восточной окраине деревни слышалась частая стрельба. Как только появился Шелович, я передал ему батальон, а сам побежал в Лазарево.

На наблюдательном пункте полка Горбик мне сообщил, что девятая рота уже атакует противника, занявшего восточные высотки. Оглядев поле боя, я постарался оценить обстановку. Перед батальоном Жарова дымились три «тигра» и две «пантеры». Остальные пытались уничтожить наши пушки. Один из фашистских танков двинулся на пушку сержанта Ильяшева. Я видел бронированную махину, видел расчет орудия и Женю, дославшего [67] снаряд в казенную часть. Ильяшев выстрелил. В лоб. Снаряд отскочил. Женя принял у подносчика второй снаряд. Ильяшев снова выстрелил. Снова в лоб.

— По гусеницам! — с досадой кричал Переверзев, словно Ильяшев мог услышать его.

И тут произошло то же самое, что мы наблюдали под Куростью: фашистский механик-водитель, испуганный двумя попаданиями, отвернул в сторону, и почти сразу же танк остановился с перебитой гусеницей. Это сработали минометчики Антяшева.

У Шеловича танки не прорвались. Они стреляли, но вперед не шли. Залегла и вражеская пехота. А вот рота Бондаренко отходила.

— Виноградов, жив? — вызвал я командира роты автоматчиков. — Помоги Бондаренко. Разворачивайся и контратакуй.

Старший лейтенант Лихачев доложил, что противник сбит с двух высоток на восточной окраине, на высотках установлены станковые пулеметы девятой роты.

Полк дрался самоотверженно. Люди себя не щадили. Но силы были слишком неравными. К гитлеровцам подоспела мотопехота, они подтянули орудия. Под прикрытием артиллерийского огня вражеская пехота стала действовать уверенней. И полк начал сжиматься. Оттягивались к деревне пушки. Метр за метром уступали позиции поредевшие роты.

Немецкие артиллеристы нащупали наблюдательный пункт. Первый снаряд разорвался метрах в пятнадцати от дома, второй угодил в колодезный сруб недалеко от крыльца. В это время Максименко удалось связать меня по радио с командиром дивизии.

Голос Краснова был необычайно спокоен:

— Где пропадаешь, блудный сын?.. Это у тебя шум?

Я доложил обстановку.

— Понял! Продержись пятнадцать — двадцать минут! Мы близко!

Мы выдержали эти двадцать минут. Не подпустили противника к Лазареву, не уступили восточные высотки. Против напиравших на батальон Жарова гитлеровцев я бросил наконец свой резерв — две роты из батальона Вергуна. Они заставили немцев отступить метров на двести. Огневой бой усилился. Враг решил, наверное, подавить наши пушки и минометы. [68]

И тут загрохотала дивизионная артиллерия! Залп следовал за залпом. В боевых порядках фашистской пехоты, между «тиграми» и «пантерами» заполыхали разрывы. Справа, в тылу вражеских артиллеристов, застучали пулеметы. С этой стороны наступал полк Позднякова. Слышалось дружное «ура» и на левом фланге, за перелеском. Там появились подразделения Зайцева. Батальоны нашего полка тоже пошли вперед. Танки и пехота противника стали отходить.

Фирсова я нашел в избе, приспособленной под лазарет, среди других раненых. Военфельдшер Кулагина сказала, что дела комбата плохи: осколок раздробил малую берцовую кость, рана воспалена, удастся ли сохранить ногу — неизвестно.

Фирсов лежал на разостланной в углу шинели. Широкое лицо с грубоватыми чертами осунулось.

— Как батальон, товарищ майор?

— Воюет!

— Я обязательно вернусь к вам. А пока поставьте на батальон Гомолку. Он справится.

Я обещал комбату выполнить его просьбу, пожал ему руку и вышел на улицу. На лавочке возле избы, поддерживаемый бойцом, сидел офицер в измятой шинели, без пилотки. Из-под марлевой повязки с проступившим розовым пятном торчали знакомые черные кудри. Адъютант сделал попытку встать. Я удержал его.

— Ваше приказание выполнил... — подняв бледное лицо, с трудом проговорил Беретели и потерял сознание.

Боец бережно уложил его на лавку и с уважением сказал:

— Лихой лейтенант. Заменил раненого командира роты и сам повел солдат в атаку.

В этом бою был ранен и рядовой Иевлев. Его увезли в тыл вместе с Фирсовым.

В доме, где был наблюдательный пункт, меня ждали офицеры штаба.

— Александр Петрович! — обратился я к Горбику. — Наша санчасть в лугах. Срочно свяжись с соседями. Пусть спасают людей!

В эту минуту появился капитан Янчук. Он рассказал, что после выступления полка позвонил полковник Митрополевский и сообщил, что преследование противника надо начать на два часа позже, посоветовал задержать полк. [69]

Янчук выслал вдогонку колонне связного. Тот не вернулся, и капитан решил, что приказ мне передан. Сам Янчук, как и полагалось, оставался на месте, пока не вывезли раненых и не подвезли боеприпасы. Догнать полк не сумел, так как три раза сталкивался с противником. Наша рация не отвечала...

Вечером 24 сентября полк стремительным броском достиг села Кощино. Впереди была река Сож. Услышав, что бой идет в селе, гитлеровцы, оборонявшие предмостные укрепления, отступили, не оказав сопротивления и не взорвав мост. Первым с ходу форсировал Сож батальон капитана Жарова. Разведчики доложили, что на протяжении ближайших пяти километров противника нет. Преследовать отступающего врага было приказано кавалерийскому корпусу. Конники шли через Кощино на рысях, весело кричали:

— Догоняй, царица полей!

А царица полей валилась с ног. Ровно месяц и один день полк совершал марши, атаковал и отбивал контратаки. Требовалась передышка.

Сжечь село гитлеровцам мы не дали, и жители наперебой приглашали офицеров и солдат в избы.

— Разреши уж на этот раз остановиться в домах, — попросил Горбик.

Я согласился. Батальоны выставили боевое охранение, выделили патрули. Избы занимали целыми подразделениями, чтобы легче было собрать людей по тревоге.

Я остановился в доме близ церкви. Старушка хозяйка затопила русскую печь. Ординарец притащил продукты для ужина. Ординарец был новый: Ивакина под Лазаревом задело осколком. За адъютанта распоряжался Наятов, временно взятый мною у Кудленка.

Пока готовили ужин, я обошел с Жаровым, Вергуном и Гомолкой, замещавшим Фирсова, все Кощино. Проверили, как несет службу охрана, установили места сбора батальонов по тревоге, наметили возможные участки обороны. Потом я отпустил комбатов.

В избе меня ожидал Женя: отпросился до утра из батареи. Они с Наятовым и ординарцем натаскали в горницу свежего сена, застлали сено плащ-палатками.

— Лучше перины, товарищ майор, — сказал Наятов.

После ужина нас разморило, и мы сразу заснули. Но спать долго не пришлось. Вернулись разведчики, и Наятов [70] разбудил меня. Разведчик Назаренко доложил, что ребятам удалось взять «языка», который дал важные показания.

По сведениям пленного получалось, что идущий из Смоленска на Кощино вражеский полк находится всего в десяти-одиннадцати километрах от нас и может появиться часа через два.

Наятов принялся накручивать ручку полевого телефона, вызывая комбатов. Женя побежал в батарею.

Комбаты, Переверзев, Горбик, Янчук и Сусев явились минут через пятнадцать. Я познакомил их с планом будущего боя:

— Оборону будем строить в виде полуподковы, глубиною до километра. Дадим гитлеровцам втянуться в западню и уничтожим одновременным ударом всех огневых средств.

Жарову я приказал занять оборону перед селом, Вергуну — на правом фланге, а Гомолке — на левом.

Офицеры побежали распоряжаться, а мы с Наятовым пошли на северную окраину Кощина выбирать место для наблюдательного пункта. Там набрели на длинную, заросшую жестким бурьяном силосную яму, откуда все давно выгребли. К яме подтянули провода. Вскоре сюда подошли Переверзев, Горбик и Янчук.

Я надеялся на успешный исход боя: о нашем присутствии враг не подозревал, бойцы отдохнули, снарядов и мин было достаточно. Но бой есть бой...

Около шести часов вечера к селу подошла разведка противника — человек пятнадцать. Я приказал пропустить ее. Когда вражеские разведчики прошли в разрыве между цепями первого батальона, вдали показалась голова фашистской колонны. Разведчики обошли силосную яму и направились в деревню. Возле крайних изб они остановились, помигали карманным фонариком колонне, сообщив, что путь свободен.

Колонна противника стала втягиваться в глубь мешка. На Кощино двигался фашистский пехотный полк. В бинокль я уже различал лица врагов. Пора! Я приказал Наятову выстрелить из ракетницы.

Ударили наши пушки и минометы, застрочили пулеметы и автоматы. Все потонуло в грохоте...

Вражеские пехотинцы бросались на землю, пытаясь как-то укрыться, спастись. Когда огонь стих, батальоны [71] Жарова, Вергуна и Гомолки пошли в атаку. Бой длился не больше получаса. Фашистский полк был разгромлен.

Наблюдая, как бойцы выстраивают пленных, я заметил четырех солдат, несущих кого-то на плащ-палатке. Замерло сердце — неужели Женя? Бойцы опустили плащ-палатку на землю в трех шагах от меня, сняли пилотки. И тогда я увидел убитого командира первого батальона капитана Жарова. Встали с Горбиком на колени возле неподвижного тела. Суровое, обычно не выдающее душевных переживаний лицо Жарова казалось помолодевшим.

— Как это случилось? — спросил я у бойцов.

— Товарищ капитан сам повел батальон в атаку, — ответил один из них. — Троих гитлеровцев заколол штыком, а четвертый выстрелил в упор...

Вскоре приехал полковник Краснов. Он был доволен результатами боя.

— За полчаса, говоришь... Похлеще, чем под Лазаревом, — с одобрением сказал комдив. — Выходит, научились воевать, майор! — После небольшой паузы Краснов заметил: — Теперь у тебя двух комбатов не хватает. Пришлю...

— Товарищ полковник, Фирсова заменил командир четвертой роты Гомолка. А на первый батальон я думал выдвинуть старшего лейтенанта Кудленка.

— Ничего, пусть еще ротами покомандуют. Я вам опытных офицеров направляю: капитана Лазутчикова и капитана Довженко. А уж кого куда — сами разберетесь... Пусть начальник штаба звонит Митрополевскому, получает новый маршрут. Пойдете на Великолесье.

— А Смоленск?

— Смоленск с часу на час без нас возьмут.

Комдив уехал. В шестнадцать ноль-ноль выступили и мы. Еще две могилы оставлял полк позади: братскую могилу шестнадцати солдат и могилу капитана Жарова. Каждый из нас понимал: конца войны еще не видно, он тоже может не дойти до последнего привала. Но думать об этом мы себе запрещали...

Выдержав нелегкий бой, к утру 26 сентября полк занял деревни Полянки, Лучинки, Лаптево, Данигубово, Бытово, Ползики и вышел к Великолесью. Здесь, после пятичасового боя, взаимодействуя с другими полками дивизии и кавалерийским корпусом, мы прорвали оборону врага. В ночь на 27 сентября 1943 года батальоны ворвались [72] в деревни Пустолесье и Коровники. У околицы Пустолесья капитан Шелович стал на колени и поцеловал раскисшую от дождей землю. То была земля его родной Белоруссии...

Нам приказали продолжать наступление. Однако на участке Сукино, Асташковичи дивизия столкнулась с необычайно упорным сопротивлением врага. За деревней Ботвиньево полк с ходу форсировал речку Мерея, но за Мереей у противника оказалось три линии хорошо оборудованных траншей, а деревни Козлы, Азарово и Асташковичи гитлеровцы превратили в сильные опорные пункты. Роты нарвались на мощный, организованный артиллерийско-минометный огонь и вынуждены были отойти на восточный берег реки. Лишь первый взвод первой стрелковой роты под командованием лейтенанта Ялунина захватил кладбище под деревней Козлы, на западном берегу Мереи, и закрепился там.

В ночь на 28 сентября полк приступил к оборудованию позиций. Первую траншею прокладывали прямо по берегу Мереи, вторую — по опушке леса, на триста метров восточнее. Там же, на опушке, саперы принялись сооружать блиндаж для наблюдательного пункта. Командный же пункт полка решили расположить в деревне Ботвиньево, в двух километрах от передовой.

Днем я встретился с майорами Поздняковым и Зайцевым, уточнил с ними разграничительные линии полков. А утром следующего дня позвонил начальник штаба 563-го полка:

— Федор Степанович, у нас горькая весть. Полчаса назад при минометном обстреле переднего края убит Алексей Васильевич Зайцев.

Известие ошеломило. Не будет рядом чуткого, доброго человека, преданного, понимающего товарища, храброго, волевого офицера...

Еще 25 сентября в приказе Верховного Главнокомандующего о взятии Смоленска среди отличившихся частей и соединений была упомянута и наша 153-я стрелковая дивизия. А 1 октября мы узнали о присвоении дивизии почетного наименования Смоленской. В подразделениях — стихийные митинги, В штабах — спешное составление списков солдат, сержантов и офицеров, представляемых к наградам. Только в нашем полку за успешные бои на смоленской земле было награждено сто семьдесят человек. [73]

В те дни я отпустил Наятова в роту автоматчиков, а на место адъютанта временно назначил сержанта Малышева. Подумал, что Малышев, несмотря на возраст, вполне способен походить в адъютантах, пока не подыщется кто-нибудь из молодых офицеров. Человек он спокойный, исполнительный, в боевой обстановке не сробеет, к тому же в одном из писем дочь писала, что по просьбе Жени познакомилась с живущей неподалеку семьей сержанта Малышева, с его женой и дочерью, сдружилась с ними.

До войны, в детстве, брат с сестрой по-детски же и ссорились. Теперь Женя трогательно говорил о Ляле, по-взрослому тревожился за ее здоровье. Свояченица писала из Москвы, что у дочки начался сильный кашель, врачи подозревают туберкулез.

— Папа, ведь у мамы и бабушки тоже туберкулез был. Откуда у них это?

— Э, Женя! Голод да беды. Бабушка тяжело заболела после смерти мужа, твоего деда, Евгения Станиславовича. Его за революционную деятельность в тюрьме сгноили. Ну а мама сиротой росла, здоровье с детства подорвано было.

Неожиданно сын спросил:

— Папа, а когда вы поженились с мамой, сколько ей лет было?

Я ответил, что познакомился с мамой, когда ей не было и шестнадцати, на собрании бедняцкой молодежи Черкутинской волости, куда я приехал по заданию Владимирского укома комсомола, а поженились мы, когда маме шестнадцать лет исполнилось. В то время я уже был секретарем Черкутинского волостного комитета комсомола.

Прежде сын не задавал таких вопросов, но я приписал его интерес обычному любопытству взрослеющего подростка и не придал этому никакого значения. Да и мысли были заняты другим: подготовкой к бою за деревню Козлы — ключевую позицию немецко-фашистской обороны на нашем участке.

Считая необходимым тщательно изучить оборону противника под деревней Козлы, осмотреть пути подхода к ней и подходящие места для сосредоточения подразделений, 11 октября я решил добраться до кладбища, захваченного взводом лейтенанта Ялунина. [74]

От позиций батальона капитана Довженко, заменившего капитана Жарова, до кладбища — полтора километра открытого, простреливаемого пространства. Как только совсем стемнело, мы отправились в путь. Меня сопровождали Малышев и три автоматчика: Колюка, Петрученко и Сенькин, молодые, крепкие, отважные ребята. Двигаемся короткими перебежками. Перебираемся через узкую, мелководную Мерею, выходим в поле. Противник часто пускает ракеты, прочесывает поле пулеметным огнем. До кладбища добираемся минут через сорок. У разрушенной ограды окликают. Это Ялунин. Не вытерпел, вышел встречать. До рассвета отдыхаем в его блиндаже. При свете коптилки рассматриваю Ялунина. Лейтенант молод, у него широченные плечи и добродушное лицо физически сильного, доброго человека. Речь неторопливая, спокойная.

— Сибиряк? — спрашиваю.

— Из-под Кургана, — отвечает Ялунин.

Перекусили, предложил Ялунину папиросу. Командир взвода покраснел:

— Не курю, товарищ майор.

Дождливым утром Ялунин повел меня по траншее, которая огибала кладбище. Оборону он построил умело. Стрелковые ячейки и пулеметные гнезда были хорошо замаскированы и устроены так, чтобы простреливались все подступы к кладбищу. Иногда Ялунин предупреждал:

— Товарищ майор, здесь надо пригнуться.

В одном месте он поддел на палку побитую каску, повел ею вдоль траншеи. По каске тут же ударила пуля.

Подступы к Козлам пересекали многочисленные траншеи и ходы сообщения врага, прикрытые проволочными заграждениями. В стенах кирпичных домов зияли черные щели — амбразуры. Ялунин обратил мое внимание на два дома. С чердака одного из них бил пулемет, а на чердаке второго, по словам Ялунина, противник организовал наблюдательный пункт.

Лейтенант с каждой минутой нравился мне все больше. И скромен, и дело знает! Вернувшись в блиндаж, я спросил Ялунина, трудно ли удерживать кладбище. Он спокойно ответил:

— Трудно. Но кому-то надо, товарищ майор.

В обратный путь собрались засветло. Я полз впереди, [75] за мной Малышев, чуть позади автоматчики. Метров через триста остановились отдышаться. Потом поползли дальше. Не продвинулись и на пятьдесят метров, как воздух над головой разрезала пулеметная очередь, потом стукнул одинокий винтовочный выстрел. Лежим, не шелохнемся. Стрельбы больше нет. Снова ползем... Метров через двести остановились: что-то не слышно сопения Малышева. Оглянулся. Малышев лежит неподвижно. Вернулись к нему. Убит. Пуля вошла в висок... Мы положили тело Малышева на плащ-палатку и осторожно потащили его за собой.

Немцы нас обнаружили. Пули стригли траву, выбивали фонтанчики грязи совсем рядом. Ползти было очень трудно. Нас прикрывали Ялунин и стрелки Довженко. Когда по вражеской траншее ударила артиллерия, противник прекратил обстрел, и мы перебежками добрались до Мереи и своих окопов.

Отдыхали и сушились в землянке командира первого батальона. Вошел Горбик:

— Федор Степанович, там Женя...

— Пусть войдет.

— Он около Малышева...

Женя сидел на траве возле тела сержанта, закрыв лицо руками, и, не стесняясь бойцов, плакал...

* * *

Атаковать передний край противника и овладеть деревней Козлы полку приказали утром 13 октября. В поддержку нам выделялась танковая рота — пять тридцатьчетверок.

Весь день 12 октября мы с Переверзевым, Янчуком и Горбиком занимались подготовкой боя.

Утро 13 октября выдалось ясное, прохладное. В девять часов открыла огонь артиллерия. Выполняя мои указания, артиллеристы прежде всего пытались разбить наблюдательный пункт врага, обнаруженный Ялуниным, и пулеметные точки. Через двадцать минут, когда артиллерия перенесла огонь в глубину фашистской обороны, танковая рота перескочила речушку и двинулась вперед, сразу же за огневым валом. Вслед за танками, прижимаясь к машинам, пошла пехота — батальон Довженко. Янчук тут же послал вверх две красные ракеты: сигнал взводу Ялунина. Лейтенанту следовало броском, двигаясь [76] по выбранной нами лощине, ворваться на северную окраину деревни.

Однако, пройдя метров пятьсот, танки и пехота остановились перед стеной заградительного огня. Не сумел достичь деревни и взвод Ялунина. Танки вели огонь с места. Им отвечали вражеская артиллерия и минометы. В воздухе появились фашистские бомбардировщики. Как только они отбомбились, из-за Козлов на полной скорости вырвались двенадцать «тигров» с автоматчиками на броне.

Полковые пушки, находившиеся в боевых порядках пехоты, ударили по танкам. Открыли огонь и наши тридцатьчетверки, отведенные в укрытия во время бомбежки. Один «тигр» удалось поджечь, второй замер с перебитой гусеницей, семь вражеских машин остановились и стреляли с места, но три «тигра», маневрируя, продолжали двигаться вперед, преодолели Мерею и пошли прямо на наблюдательный пункт полка.

По ним открыла огонь батарея сорокапятимиллиметровых орудий старшего лейтенанта Александрова. «Тигры» замедлили движение, а фашистские автоматчики спрыгнули с брони и побежали к нашему наблюдательному пункту. В этот критический момент Горбик, Янчук, Лихачев и другие штабные офицеры вместе с несколькими саперами и телефонистами покинули траншею и вступили с гитлеровцами в рукопашную.

Мне удалось связаться с командующим артиллерией дивизии полковником Жилиным. Спустя пять — семь минут дивизионная артиллерия открыла огонь.

Используя замешательство немцев, я приказал роте тридцатьчетверок идти в атаку. «Тигры», не приняв боя, стали отползать к Козлам. Через некоторое время противник предпринял еще одну попытку столкнуть полк в Мерею, но мы отразили контратаку гитлеровцев и сохранили плацдарм на западном берегу.

На наблюдательный пункт возвратился старший лейтенант Лихачев. Не поднимая головы, он с трудом выговорил:

— Товарищ майор... Сын ваш... и капитан Горбик... тяжело ранены.

— Вы что-то недоговариваете, — сказал я, уже чувствуя беду.

Лихачев поднял голову. В его глазах было отчаяние. [77]

— Убиты... товарищ майор!

Я опустился на нары. Все поплыло перед глазами...

Вскоре принесли документы и письма Александра Петровича и Жени. Янчук положил их на дощатый столик, вздохнул и вышел. Со мной остался один Переверзев. Мы молча просидели до утра. Только днем я взялся перебирать письма сына. Большинство было от Ляли, а несколько — написаны незнакомым почерком. Из одного конверта выпала фотография круглолицей девчушки с косичками. Ясные глаза, пухлые губы. На обратной стороне надпись: «Если любишь — храни, а не любишь — порви. Люда Малышева».

Переверзев обнял меня за плечи, говорил о войне, о всеобщем горе, о жертвах. Все так! А сына больше нет и Александра Петровича тоже...

Капитана Александра Петровича Горбика и Женю похоронили на следующий день. Могилы вырыли на западной окраине Ботвиньево. Из рот и батарей принесли свежие цветы. Прощальную речь произнес Дмитрий Васильевич Разгонюк. Я говорить не мог. Прогремел артиллерийский салют полковых орудий. Три залпа дала артиллерия дивизии. Снаряды ушли в сторону врага, разорвались в фашистских траншеях.

Горький мой день, 14 октября.

Спустя дней десять после гибели капитана Горбика и Жени командиров полков 153-й стрелковой дивизии вместе с полковником Красновым вызвал командующий 5-й армией, в которую теперь входила дивизия, генерал-лейтенант Н. И. Крылов.

Штаб армии стоял в лесу. Командующий принял нас в просторном, обшитом тесом блиндаже. Он был приветлив, немногословен. Сказал, что 563-й и 566-й стрелковые полки выводятся в резерв армии, а 557-й займет оборону на широком фронте, сменив подразделения 174-й стрелковой дивизии. Рубеж обороны — населенные пункты Коровино, Арвяница.

В ночь на 25 октября полк сменил подразделения 174-й стрелковой дивизии, растянувшись на пятнадцать километров по фронту.

— Хватим лиха, если фашист полезет, — сказал Переверзев, после того как мы обошли позиции поредевших взводов и рот.

Действительно, стрелковые ячейки и пулеметные гнезда [78] располагались в траншеях далеко друг от друга. Порой расстояние между ними достигало двадцати метров. О плотности ружейно-пулеметного огня говорить не приходилось. Надежда была на артиллеристов, минометчиков и саперов.

Наступил ноябрь. Последние дни октября бушевали ветры, швыряли на землю мокрый снег, перемешанный с дождем. А тут за два дня навалило снегу — ни пройти ни проехать. Гусихин с помощниками пропадал на дивизионном обменном пункте, получал для полка обмундирование и сани.

Над землянками курились дымки. По вечерам у меня сходились офицеры штаба. Они пытались подбодрить меня, как-то развеселить. У капитана Янчука оказался приятный голос. Невольно вспоминалось, как любили петь Фирсов и Зубочкин. Непременно подсядут к бойцам на привале, заведут под баян добрую русскую песню.

Теперь среди нас постоянно находился Ялунин. После гибели Малышева я взял Ялунина в адъютанты. Чем-то напоминал он мне сына...

Приближалась 26-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Надо было готовить торжественное собрание представителей батальонов и батарей, организовать хотя бы небольшой концерт, а нового замполита не присылали, и я взялся за работу сам, тряхнул, как говорится, стариной.

Накануне великой годовщины политработники провели в подразделениях беседы, выпустили боевые листки. Днем 7 ноября состоялось торжественное собрание представителей всех подразделений. После доклада отличившимся воинам вручались боевые награды. На обеде провозглашались тосты за Родину, за Победу, за Верховного Главнокомандующего, за светлую память павших. Вечером по скрипучему снежку пошли в «клуб» — длинный сарай, сооруженный саперами из жердей и еловых лап, на концерт художественной самодеятельности. Спать легли поздно, а рано утром меня разбудил Ялунин:

— Товарищ майор, нового замполита прислали!

В землянку спустился невысокий офицер, представился:

— Капитан Наветкин!

Предложив замполиту раздеться, я ввел его в курс дела. [79]

Утром 11 ноября в полк приехал офицер связи дивизии капитан Скворцов. Он передал приказ сдать оборону 174-й стрелковой дивизии, в ночь на 14 ноября совершить двадцатикилометровый марш вдоль линии фронта, с ходу вступить в бой и овладеть населенным пунктом Гураки.

Прихлебывая горячий чай, Скворцов рассказал, что 563-й и 566-й стрелковые полки уже третий день ведут упорные бои, пытаясь прорвать оборону противника в районе деревень Казьяны и Вискозы.

— Там, перед Казьянами, будет проходить опасный участок, — предупредил Скворцов. — Идти придется в гору, а местность открытая, кругом ни кустика. Как бы не накрыли вас! Постарайтесь проскочить побыстрее.

Вечером 13 ноября полк выступил на марш. Стоял двадцатиградусный мороз, порывистый ветер крутил поземку.

В полночь приблизились к месту, о котором говорил Скворцов: совершенно открытая, полого поднимающаяся в сторону противника равнина. Гитлеровцы нет-нет да и высвечивали ее ракетами.

Распорядившись увеличить дистанцию между подразделениями, я приказал ускорить движение. Мы благополучно проскочили опасное место. Подразделения развернулись в пятистах метрах от переднего края, и Ялунин пустил ввысь желтую ракету. Это был сигнал к выступлению. Второй и третий батальоны пошли в атаку...

Ни наши, ни вражеские артиллеристы огня не вели, чтобы не накрыть своих. Но во всю мощь работали пулеметы и автоматы. Ночь расцветилась алыми, зелеными, желтыми пунктирами трассирующих пуль.

Находясь в боевых порядках второго батальона, я услышал слова команд на немецком языке. И тотчас залязгала сталь: рукопашная! Пришлось немедленно ввести в бой наш второй эшелон — батальон капитана Довженко.

Капитан сам повел первую цепь и был прошит пулеметной очередью. Его заменил замполит капитан Ермоленко. Гитлеровцы открыли артиллерийский огонь, но батальон уже сблизился с врагом. И это решило исход боя! Нам удалось захватить две линии фашистских траншей.

Совсем рассвело. Заградительный огонь противника не стихал. Полк оказался на своеобразном пятачке, простреливаемом артиллерией и пулеметами. [80]

На марше и в бою нам было жарко, мы распахивали полушубки, но теперь начинали мерзнуть. Надо было оборудовать какие-нибудь укрытия, обогреть людей. Подполз Сусев:

— Где строить наблюдательный пункт, товарищ майор?

— Поближе к переднему краю.

Явился отлучавшийся Ялунин:

— Тут недалеко наблюдательный пункт пятьсот шестьдесят шестого!

Это известие обрадовало. Командир 566-го майор Поздняков лучше знал обстановку и мог меня ориентировать, да и погреться не мешало!

Ялунин не ошибся. Землянка Позднякова находилась всего в полуверсте от окопчика, где я сидел после боя. Небольшая, жарко натопленная, она показалась мне земным раем. Мы обнялись с Поздняковым. Оба были искренне рады встрече.

Греясь у печки в ожидании завтрака, я спросил, считает ли Поздняков возможным общими силами провести новую атаку нынче же.

— Нет, Федор Степанович, не считаю. Нужна основательная подготовка, — ответил Поздняков.

Во время завтрака в землянку пришел командир 563-го стрелкового полка майор Дроздов, заменивший Зайцева. О назначении Дроздова я знал, но виделся с ним впервые. Новый командир 563-го был выше среднего роста, сухощав. На красном от мороза лице пушились белым инеем густые брови.

Дроздов пил чай, отогревая руки на железной кружке. Он тоже полагал, что немедленная, без достаточной подготовки атака успеха дивизии не принесет.

Я предложил сообщить общее мнение командиру дивизии. Поздняков связался с полковником Красновым. Командир дивизии, выслушав Позднякова, приказал прочно удерживать занятые позиции.

Дождавшись, пока стемнеет, пошли с Шеловичем и Ялуниным в батальоны, роты и взводы. Бойцы держались мужественно, несмотря на страшную усталость и лютый мороз. Грелись попеременно в тесных укрытиях, вырытых в снегу и прикрытых плащ-палатками, жгли для тепла сухой спирт.

Мой наблюдательный пункт находился в сотне метров [81] от позиций стрелков. Земля, выброшенная саперами при рытье неглубокого котлована, была густо присыпана снегом, но гитлеровцы все же что-то заметили и открыли по наблюдательному пункту огонь из пулеметов и малокалиберной скорострельной пушки. Появились потери среди телефонистов, связных, окопавшихся неподалеку бойцов комендантского взвода.

В самый разгар обстрела мне передали приказ командарма: всем полкам дивизии перейти в наступление, любой ценой прорвать оборону противника и наступать в общем направлении на запад...

Пять последних дней ноября дивизия делала отчаянные попытки прорвать оборону врага. Наветкин, Шелович и Янчук находились все время в батальонах. В один из критических моментов боя я сам поднял в атаку пятую роту. Помню взлетевшие в ночи ракеты и тот миг, когда вставал с плотного, скрипучего снега. На моих глазах был убит капитан Шелович. Через некоторое время мне сообщили, что тяжело ранен командир 563-го стрелкового полка майор Дроздов, а майор Поздняков контужен.

Да, трудные это были бои. Мы продвинулись вперед на полтора километра, но оборону противника сломить не смогли, прорыв не осуществили.

...Пищит в полуразрушенном немецком окопе зуммер полевого телефона. Связист протягивает трубку, которую трудно удержать в толстой варежке. Промерзший эбонит обжигает ухо. В трубке голос командира дивизии:

— Атаки прекратить. Перейти к обороне!

— Связь с комбатами! — говорю телефонисту.

В окоп сползает полковой инженер Сусев.

— Переходим к обороне, капитан! Добывай лес!

— Лес, товарищ майор?

Я знаю, что поблизости, насколько хватает глаз, ни одного перелеска, деревни выжжены. Но знаю и другое: каждый сантиметр поля, где лежат батальоны, простреливается ружейно-пулеметным огнем, мороз крепчает, людям нужны укрытия от пуль, людям необходимо тепло!

— Берите где хотите, но по землянке на роту к завтрашнему дню построить!

Сусев снимает варежку, трет лицо.

— Слушаюсь! — говорит он. — Разрешите выполнять?

Звоню Гусихину, требую обеспечить бойцов горячей [82] пищей. Из этого, к сожалению, ничего не выходит. Солдаты, которые отправляются с термосами в роты, до них не добираются: кто ранен, кто убит, у кого насквозь прострелен термос... Приходится ждать вечера. Звоню комбатам, объясняю положение.

— А мы обедаем! — отвечает Вергун.

— Как так?

— На картофельном поле лежим! Стали окапываться, видим — картошка...

— Картошка-то мороженая!

— Зато сладкая, товарищ майор!

Находят картошку и в других батальонах. Мне приносят целый котелок твердых как камень, почерневших клубней.

В седьмом часу стемнело, и батальоны получили еду. Однако поесть удалось не всем: враг пошел на батальон Вергуна. Батальон отбил атаку противника. Но в этом бою погиб Вергун, которого в полку все так полюбили.

А утром — оттепель, дождь, и мы промокаем до нитки. Что будет, если ночью завернет мороз?

Сусев докладывает, что раздобыл жерди и небольшое количество старых, обгоревших бревен, но землянки еще не готовы: гитлеровцы усиленно обстреливают саперов из минометов.

— За ночь построить землянки! — говорю Суееву. — Иначе примерзнем к этому полю!

Ночью заворачивает мороз. Промокшие полушубки, ватники становятся похожими на ледяные панцири. Солдаты сбрасывают верхнюю одежду, колотят по ней прикладами автоматов и винтовок, разминают, потом торопливо натягивают опять: холодно!

На второй день удалось соорудить несколько землянок. Командиры рот посылают людей обогреваться, В каждую землянку набивается по пятнадцать — двадцать человек: ни повернуться, ни присесть. Зато пышат жаром железные печурки, и люди, охваченные благодатным теплом, засыпают стоя, не падая только потому, что тесно...

Среди дня — новая атака противника. Ей предшествует полуторачасовая артподготовка. Атаку отражаем, но людей остается мало. Капитан Янчук, похудевший, простуженный, собирает ординарцев, посыльных, писарей, повозочных и направляет их в стрелковые роты. [83]

Вечером 9 декабря, промерзший и усталый, я возвратился из подразделений на наблюдательный пункт и тут же заснул. Разбудил меня Максименко:

— Товарищ майор! Полковник Краснов!..

Беру наушники.

— Разбудил? — спрашивает командир дивизии. — Ничего. Скоро отоспишься. Завтра к вечеру сдаем оборону. Приказ послал с офицером связи. Доложи, когда получишь.

К вечеру следующего дня полк отошел на отдых...

Полусожженная деревня Зверовичи, заваленная снегом до крыш, приютила вышедший из боев полк, обогрела теплом русских печек.

Жители помогали, чем могли. Женщины стирали и чинили обмундирование, старики подшивали валенки.

— Стеснили мы вас, — сказал я хозяину избы, где расположился со штабом.

— Свое не теснит, — ответил дед.

Обходя с Ялуниным дома, я не находил в них многих солдат и офицеров, с которыми шел под Казьяны: одни убиты, другие ранены. Тем радостней была встреча с теми, кто остался жив и невредим. Родными, близкими людьми стали для меня старший лейтенант Кудленок, младший лейтенант Газиз Умаров, старший лейтенант минометчик Закит Гатянулин, старшие сержанты Давыдов и Чубаров, сержант Дронов, лейтенант Андрюхин — теперешний командир первого взвода первой стрелковой роты, командир пулеметной роты капитан Кожин, трое друзей из роты Кудленка — сержант Сиротин, бойцы Осмоловский и Симоненко, командир взвода батареи 76-миллиметровых пушек лейтенант Медведев, старший лейтенант Аракелян, неунывающий Филькин из седьмой роты, сержант Ежков и его приятель пулеметчик Ермаков...

Какие только испытания не выпали на долю этих людей. А ведь многим из них не было и двадцати.

В Зверовичах прочитал сразу три письма от Ляли. Дочь ни на что не жаловалась, ее беспокоило лишь молчание Жени, просила сказать брату, что его писем ждут. Ляля употребила глагол «ждать» в третьем лице множественного числа, и я понял, что хотела сказать дочь.

Письма Ляли и Люды Малышевой, адресованные Жене, тоже передали мне. Помощник начальника штаба старший лейтенант Лихачев положил эти письма на старый [84] крестьянский стол, ничего не говоря и ни о чем не спрашивая. Я был благодарен ему за молчание и так же молча убрал письма в полевую сумку.

Боль, вызванная гибелью сына, не проходила. Особенно трудно было по ночам, когда я оставался один на один с памятью, беспощадно терзавшей душу подробностями пережитого. Умерла жена, погиб Женя, больна дочь...

Пытаясь победить неизбывную боль, выхожу на пустынную морозную улицу, шагаю в темноте по скрипучему снегу мимо изб, где спокойно спят люди, слушаю, как посвистывает ветер, как шуршит поземка, вглядываюсь в ночь. И этот скрип, посвист, шорохи возвращают меня к реальности. Ведь пока я мучаюсь собственной болью, где-то, преодолевая страх, встают под огнем тысячи тысяч людей. Среди них такие же, как я, отцы, такие же, как мой Женя, сыновья, такие же, как Ермаков, мужья... Коммунисты и комсомольцы. Советские люди. Народ, отстаивающий свое право на будущее, на великие идеалы. А за нашей спиной — матери, сестры, жены, дети. Измученные, полуголодные, но свято верящие нам, ожидающие с победой.

Закипает гнев. Я коммунист, я русский, я принадлежу к великому братству убежденных и упорных, которые решили переделать мир, избавить людей от эксплуатации, войн, страха за будущее. Разве я не знал, что борьба будет неимоверно тяжелой и потребует жертв?! Знал. Разве я боялся борьбы и жертв?! Нет. Почему же я позволяю отчаянию обкрадывать душу? Я ничего не забуду. Я не стану прятаться от воспоминаний. Но да умножат они мои силы! Во имя тысяч и тысяч сыновей, чья жизнь еще должна быть отвоевана...

В двадцатых числах декабря меня и других командиров полков пригласили на заседание Военного совета армии. Вел заседание командующий армией генерал-лейтенант Н. И. Крылов, рядом с ним сидел член Военного совета полковник И. М. Пономарев. Я знал Пономарева еще по 10-й армии, но не был уверен, помнит ли он меня.

На заседании разбирались действия дивизий и полков в минувших боях. Анализировались причины, не позволившие прорвать оборону противника, как было задумано. Командарма и члена Военного совета мнение командиров полков интересовало, пожалуй, в первую очередь. [85]

Я честно сказал, что на нашем участке мы не добились успеха по трем причинам. Во-первых, оборона противника, созданная им заблаговременно и проходившая по господствующим высотам, изучена нами надлежащим образом не была. Во-вторых, полки не получили достаточной артиллерийской поддержки и поддержки танков. В-третьих, полки были малочисленны. В том же духе высказывались и командиры других полков.

Генерал Крылов обратил внимание на отсутствие согласованности в действиях соединений, неумение отдельных командиров примениться к реально складывающейся обстановке. Командующий привел примеры такой несогласованности. Возражать не приходилось: примеры убеждали.

— Конечно, хорошо бы иметь артиллерии вдвое больше, — сказал командарм. — Хорошо бы и танков иметь побольше раз в десять. Ну и людей, разумеется. Однако надо уметь воевать и с тем, что есть.

После совещания меня окликнул член Военного совета полковник Пономарев:

— Майор Федотов! Останьтесь!

Я подошел к столу.

— Садитесь, — пригласил Пономарев. — Мне доложили, что погиб ваш сын Женя. Как это произошло?

Я рассказал о боях под Козлами. Командарм и член Военного совета слушали сочувственно. Пономарев положил руку мне на плечо:

— Тяжела утрата, жалко мальчика, Федор Степанович. Поверьте, мы разделяем ваше горе. И ценим ваше мужество... Вы представили сына к награде?

Я отрицательно покачал головой.

— Крепитесь, майор! — сказал командарм на прощание. — Вы нужны дивизии и армии...

Вскоре 153-й стрелковой дивизии было приказано выдвинуться ближе к линии фронта. Наш полк направлялся в район деревни Хотомля, крохотной, в несколько домов, деревушке. Ее окружали заваленные снегом овраги и балки. Размещать подразделения пришлось именно там.

Под Хотомлю прибывало пополнение. Среди новичков были и ветераны, но основной контингент составляла молодежь, еще не нюхавшая пороха. На должность командира третьего батальона прислали нового офицера — капитана Ковригина. [86]

Как-то в последних числах декабря Ялунин сказал мне:

— Тут в ваше отсутствие целая делегация приходила. Просят разрешения устроить новогодний бал.

— Где же они танцевать собираются? На поле под луной?

— Нет, в Хотомле. Уже и дом присмотрели.

Я позвал капитана Наветкина, посоветовался с ним. Тот поддержал просьбу молодых офицеров.

— Пусть повеселятся. Надо же им хоть каплю радости получить. Поручите организацию бала мне, товарищ майор, — сказал Наветкин. — Проведем на высшем уровне.

Наветкин с добровольными помощниками постарались на славу. К 31 декабря большой дом в Хотомле вымели, вымыли, разукрасили хвоей. Полковая молодежь вместе с девушками-колхозницами понаделали бумажных гирлянд и фонариков, развесили их внутри дома. Ялунин добыл краски, притащил откуда-то лампу «молнию». Он весь был в делах и радостном ожидании праздника.

К полудню 31 декабря Наветкин доложил, что приготовления к балу закончены.

— Вы бы съездили посмотрели, товарищ майор! — попросил он.

Я решил съездить в Хотомлю, но тут в землянку спустился Янчук:

— Товарищ майор, вас срочно вызывают к полковнику Краснову!

— Ну, капитан, видно, не судьба принимать вашу работу, — сказал я Наветкину. — Теперь до вечера. Место оставьте!

— Оставим! — дружно пообещали Наветкин и Ялунин.

Разговор с командиром дивизии длился недолго. Полку приказывалось в девятнадцать часов выступить в район боевых действий по маршруту Ляды, Ефремово, Сутоки, Лиозно, чтобы к утру 4 января сосредоточиться в десяти километрах восточнее деревни Зазыба.

Из штаба дивизии я позвонил Янчуку:

— Григорий Яковлевич! Готовьте полк к построению. Вечером выступаем. — Янчук не отвечал. Я подул в трубку: — Григорий Яковлевич! Вы меня слышите?

Янчук слышал.

— Бал-то как же? — растерянно спросил он. [87]

— Кончен бал! — невесело пошутил я. — Готовьте полк. Выезжаю...

Новогодний вечер батальонные колонны коротали на марше. Стоял легкий морозец, небо очистилось, округу заливало лунное сияние.

К полуночи приблизились к Лядам. Я приказал остановить полк и вызвал радиста Фоменкова:

— Настраивайтесь на Москву.

В тишине морозного воздуха отчетливо, громко ударили Кремлевские куранты. Первый удар... Второй... Двенадцать! Грянул «Интернационал». И едва растаял в ночи последний торжественный аккорд, свою речь начал Михаил Иванович Калинин. Он поздравил народ и его доблестные войска с Новым, 1944 годом.

Шагая по обочине дороги, оступаясь, мы с Наветкиным обошли подразделения, поздравили солдат и офицеров с Новым годом, пожелали им удачи в победных боях, благополучия их семьям. Над батальонными колоннами веял парок от дыхания людей. Тишину раз за разом разрывало дружное «ура».

Под утро полк приблизился к сожженной гитлеровцами деревне Копани. Двигаться днем запрещалось, да и солдаты, пройдя по морозу двадцать пять километров, выбились из сил. Я приказал комбатам размещать людей.

Жители деревни ютились в землянках, но они радушно приняли нас. Как говорится, в тесноте, да не в обиде.

Вечером того же дня полк снова двинулся в путь... [88]