«Не робейте, майор!»
Москва. Ржевский вокзал. Запах карболки и паровозного дыма. Отрывистые слова команд, неумолчный говор, стук и шарканье сапог по кафельным плиткам пола. Ожидают отправки на фронт солдаты маршевых рот и офицеры — командированные, выписанные из госпиталей, получившие, вроде меня, новое назначение.
Одиннадцатилетняя Лялька настойчиво повторяет:
— Ты пиши, папочка. Ладно? Часто пиши!
Лялька провожает меня одна: четырнадцатилетний сын Женя уехал со знакомыми в Мордовию за продуктами. Вернувшись, он будет ждать письма. Если командир дивизии разрешит, заберу Женю в полк. Прошлой осенью сын уже удирал на фронт, и хорошо, что попал ко мне же...
— Папочка, ты меня слышишь?..
Волосы у Ляльки светлые-светлые, как у покойной матери. Исхудала, бледная и кашляет, как мать. Надо бы свести девочку к врачам, но в моем распоряжении были только сутки...
— Слышу, доченька. Слышу, милая...
— Будешь писать?
— Ну конечно буду.
Подают состав на Ржев. В дверях толчея. На платформе — ветер, солнце, суета. Посадка.
Вокруг моей шеи обвиваются худенькие руки. Прерывистый голосок произносит слова, прибереженные на самый конец:
— Папа, папа, береги себя! Ты остался у нас один!
Нечем ответить на наивную мольбу, я только целую и целую девочку. [13]
В вагоне тесно. Мне помогают пройти к окну:
— Пропустите майора, там у него дочь!
Состав уже тронулся, платформа движется назад. Ляля, не видя меня, идет рядом с вагоном, наталкивается на провожающих.
— Ляля!
Состав убыстряет ход, на платформе тесно, и все дальше серый детский костюмчик, все дальше льняная головка.
Платформа обрывается. Сверкающие рельсы отталкиваются друг от друга, разбегаются по заляпанному мазутом песку. Стрелка. Другая. Зачастили телеграфные столбы. Все...
Поезд подошел к вокзалу Ржева около двенадцати часов дня. Комендант, устроившийся в руинах станции, объяснил, как пройти к штабу 68-й армии.
На привокзальной площади — воронка от бомбы. За площадью — пустырь, когда-то называвшийся городом. Через пустырь идут вымощенные булыжником дороги. Среди развалин — люди. Растаскивают кирпич, обгоревшие бревна, копают огороды.
Штаб 68-й армии размещался в каменном здании без крыши. Дежурное помещение пропитано сыростью. Стекла в оконной раме были собраны из кусков. С потолка свисала лампочка без абажура.
— Командующий просит вас, — сказал дежурный. Кабинет командующего 68-й армией генерал-лейтенанта Е. П. Журавлева ыглядел немногим лучше дежурки. Стекла, правда, целы, на лампе — абажурчик, а сырые стены прикрыты картами.
Невысокий, широкоплечий, бритоголовый генерал производил впечатление сильного, волевого человека. На его кителе сверкали ордена и медали.
Я очень волновался: мне впервые приходилось разговаривать с командующим армией. Генерал подал руку, предложил сесть. Сам тоже присел, но вскоре поднялся, заходил по комнате. Журавлева интересовало все: как я окончил курсы, где живет моя семья, за что я награжден орденом Красного Знамени. Выслушивая ответ, он одобрительно кивал. Наконец генерал остановился перед картой фронта, немного помолчал и, взвешивая каждое слово, сказал:
— Летом будем наступать, товарищ майор. Ваш полк [14] должен быть полностью готов к боям, хотя времени для подготовки мало.
— Сделаю все, что могу.
— Сидите, сидите!.. Послушайте добрый совет. Прибудете в полк — начинайте не с выслушивания рапортов, а со знакомства с подразделениями и людьми. И не предупреждайте комбатов о приходе. Являйтесь без предупреждения. Так-то оно лучше!.. Вы должны знать каждый взвод, каждый орудийный расчет. Особое внимание обратите на сержантов. Младший командир — непосредственный воспитатель бойца. Будут хорошие младшие командиры — будет хороший полк!
Командующий армией говорил не поучая, а как бы делясь своим собственным опытом. Советы, которые он дал при нашей первой встрече, впоследствии мне очень пригодились.
Рассказал командующий армией и о том, что дивизия, где мне предстояло служить, должна стать достойной наследницей 153-й стрелковой дивизии первого, еще довоенного формирования. В июле сорок первого года эта дивизия приняла бой на белорусской земле, затем сражалась под Ельней и Смоленском, насмерть стояла под Москвой. За доблестные действия на подступах к столице 153-я стрелковая дивизия в числе первых четырех дивизий Советской Армии была удостоена почетного звания гвардейской и теперь именовалась 3-й гвардейской стрелковой дивизией.
Я ответил, что слышал про 3-ю гвардейскую стрелковую дивизию — сам воевал под Ельней и под Москвой. А затем заверил командарма, что свой долг выполню, хотя опыта командования полком у меня, можно сказать, совсем нет.
— Зато боевой опыт у вас уже немалый, — улыбнулся генерал-лейтенант. — Ничего. Не робейте, майор! Не боги горшки обжигают. Главное — дерзать... — Пожелав мне успеха, командующий вызвал дежурного: — Накормите майора Федотова и отправьте в дивизию.
За едой дело не стало, но машин в деревню Муравьеве, где размещался штаб 153-й стрелковой дивизии, не нашлось. Семь километров до Муравьева я прошел пешком. Шагал напрямик: где подсохшим полем, где лугами, перебирался через овражки. Наконец тропа вывела меня к Муравьеву — махонькой, в полтора десятка изб, [15] деревушке. Избы стояли целые: война обошла Муравьево стороной...
На деревенской улице, возле ветлы, беседовали два бойца. Заметили меня, подошли:
— Патруль. Что вас интересует, товарищ майор?
— Ищу штаб дивизии.
— Идите с нами.
Патрульные проводили к избе, где похаживал часовой с автоматом. На крыльцо выскочил молоденький лейтенант. Я обратился к нему:
— Доложите полковнику Краснову, что прибыл командир пятьсот пятьдесят седьмого стрелкового полка.
— Одну минуту, товарищ майор!
Осматриваясь, я приметил возле ближнего сарая коновязь. Там жевали сено, отгоняя мух подстриженными хвостами, оседланные лошади. Не иначе у командира дивизии совещание.
В избе хлопнула дверь, дробно простучали по сеням сапоги, выбежал знакомый лейтенант:
— Командир дивизии просит вас, товарищ майор!
Прежде чем войти в комнату, я снял в сенях вещевой мешок, одернул гимнастерку. В горнице на старых венских стульях сидели офицеры. Из-за стола поднялся рослый, широколицый полковник. Я представился ему и протянул предписание.
— Здравствуйте, товарищ майор. Попали, как говорится, с корабля на бал. Ну да это кстати: сразу со всем начальством познакомитесь! Прошу любить и жаловать: полковник Александров, мой заместитель... Начальник штаба полковник Митрополевский... Начальник политотдела подполковник Разгонюк... Командир пятьсот шестьдесят шестого стрелкового полка подполковник Тухлин... Командир пятьсот шестьдесят третьего стрелкового полка майор Зайцев...
Я пожимал руки офицеров, не успевая запоминать имен и отчеств, называемых полковником Красновым, беспокоясь, как бы не забыть фамилий.
— Ну-с, не будем терять времени, — сказал командир дивизии. — Присаживайтесь, послушайте про наши дела...
Я устроился на широкой лавке под окнами.
Речь шла о формировании и обучении частей. Полковник Краснов подробно рассказал о программе боевой подготовки. Отметил, что учебные планы выполняются не [16] так, как хотелось бы. Выступили майор Зайцев и подполковник Тухлин. Зайцев горячась, а Тухлин спокойно говорили о необходимости полностью укомплектовать батальоны офицерским и сержантским составом. Представители инженерной службы и службы связи доложили о подготовке саперов и связистов. Артиллеристы напомнили: не хватает тягачей. Взял слово подполковник Дмитрий Васильевич Разгонюк. Сказал как отрезал:
— Требования командиров в основном справедливы, но совершенно неправильно, ссылаясь на различные трудности и нехватки, оправдывать недостатки учебного процесса.
Мне нравилось находиться среди этих людей. Нравились их энтузиазм, заинтересованность делом.
Между тем солнечный свет густел, тень от оконных рам, падавшая на беленый бок печки, поднималась все выше. Полковник Краснов взглянул на ручные часы.
— Полагаю, заключительной речи не требуется, — сказал он. — Просьбы командиров частей и начальников служб учтем. Из критических замечаний требую сделать надлежащие выводы. Все. Прошу к обеду, товарищи.
Офицеры встали, двинулись к двери.
— Задержитесь на несколько минут, товарищ майор, — приказал Краснов.
Как только в комнате остались командир дивизии, начальник политотдела и я, Николай Иванович Краснов спросил меня:
— Где довелось воевать?
Дмитрий Васильевич Разгонюк, угадав мое состояние, сочувственно сказал:
— Наверное, Федору Степановичу каждый день задают этот вопрос. Ну ничего, Федор Степанович, зато мы спрашиваем в последний раз.
Доброжелательными репликами Дмитрий Васильевич ободрял меня в течение всей беседы.
Полковник Краснов ограничивался вопросами. От его сдержанности веяло холодком. Я не сразу решился упомянуть о сыне, попросить разрешения вызвать Женю в дивизию.
— Разумно ли? — поднял брови командир дивизии. — Имеем ли мы право подвергать четырнадцатилетнего мальчика смертельной опасности?
— Полки усыновляют сирот, товарищ полковник. [17]
— То — сирот! А ваш сын находится у родственников. Сыт, одет, обут.
— Боюсь, не возьму к себе, хуже будет.
— Надо подумать... — промолвил Разгонюк.
Обедал я с Дмитрием Васильевичем Разгонюком. Спросил его, далеко ли расположен штаб полка. Оказалось, близко, в главной усадьбе Ржевской машинно-тракторной станции.
— Между прочим, в полку нынче вечером партийное собрание. Вам прямо везет: и на совещании побывали, и на собрание попадете, всех коммунистов увидите, — сказал Разгонюк.
— Кто у меня замполитом?
— Капитан Горбик Александр Петрович. Волжанин. Очень спокойный, выдержанный человек, умница и хороший организатор.
Тепло отозвался начальник политотдела и о начальнике артиллерии полка капитане И. Я. Переверзеве, награжденном за мужество и отвагу орденами Отечественной войны II степени и Красной Звезды, о начальнике штаба полка капитане П. В. Хохлове.
Вошел адъютант командира дивизии, доложил, что за мной приехали.
— Счастливого пути и счастливого начала! — сказал Разгонюк.
На улице посвежело. Около коновязи высокий и, судя по тонкой гибкой фигуре, молодой офицер вместе с солдатом похаживали вокруг трех оседланных коней.
Офицер шагнул навстречу, лихо бросил руку к пилотке, звонко щелкнул каблуками:
— Адъютант командира полка лейтенант Беретели!
Я внимательно посмотрел на лейтенанта. Черные блестящие глаза, густые брови, на которые падал, выбиваясь из-под пилотки, курчавый смоляной чуб, ровные, очень белые зубы, большой, красивый нос с маленькой горбинкой.
— Боец с вами?
— Так точно, ваш ординарец рядовой Ивакин!
— Какого же коня вы мне приготовили?
— Ракету, товарищ майор!
Высокая гнедая кобыла насторожила бархатные уши, покосилась на лейтенанта матовым, как спелая слива, глазом. Я достал кусок сахару. Ракета потянулась, раздула [18] теплые ноздри, деликатно коснулась шелковистой губой раскрытой ладони.
— Балованная, — добродушно сказал Ивакин.
Закат угас. Синий воздух размывал очертания предметов. Беретели скакал слева, отставая на четверть корпуса, как и полагается образцовому адъютанту. Сзади следовал Ивакин.
Усадьба Ржевской МТС раскинулась недалеко от березовой рощи. При дороге на въезде в усадьбу — бревенчатый дом бывшей конторы. От дома отделилась фигура невысокого, коренастого человека.
— Замполит, — тихо сказал Беретели.
Спешились. Невысокий человек вскинул руку к фуражке, окая, назвался:
— Капитан Горбик... Здравствуйте, товарищ майор!
— Здравствуйте, товарищ капитан! Не опоздал я на собрание?
— В самую пору приехали.
Ивакин принял поводья.
Полковой клуб находился в длинном сарае. Керосиновые лампы кое-как освещали накрытый красным сатином стол, ряды самодельных скамеек, поставленных прямо на землю.
Возле первого ряда скамей стояла группа офицеров.
— Майор Бурлаков, заместитель командира полка по строевой части! — резким баритоном представился высокий, немного сутулый офицер.
Тут же я познакомился с капитаном Переверзевым, худощавым блондином со впалыми щеками, и с добродушным, начинающим полнеть начальником штаба полка капитаном Хохловым.
Сарай быстро заполнялся людьми. Коммунисты подходили группами, во главе с комбатами и их заместителями по политической части. Рассаживались, поглядывали в нашу сторону. Доложили о себе командиры батальонов капитаны Фирсов, Софронов, Зубочкин. Александр Петрович Горбик представил мне секретаря партийной организации полка капитана Штафинского.
Я приглядывался к сидящим на скамьях. Большинство уже немолоды. У некоторых на гимнастерках нашивки за ранения, медали и ордена. А вот молодых совсем мало.
На второй от стола скамье, привалившись к бревенчатой [19] стене сарая, устроился седоголовый солдат с нашивкой за ранение, орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу».
— Кто этот боец во втором ряду с орденом? — тихо спросил я у Горбика.
— Рядовой Бутырин. Из саперного взвода... На фронте с первых дней войны. Бойцы его дядей Ваней зовут.
— Товарищи! — постучал карандашом по столу Штафинский. — Прошу рассаживаться. Все свободные от службы коммунисты в сборе. Есть предложение начать собрание. Других предложений нет?
Собрание начали. Александр Петрович Горбик, попросив слово, представил меня коммунистам. Затем избрали президиум. На повестке дня стоял один вопрос: о задачах партийной организации в период формирования и боевой подготовки полка. Докладывал майор Бурлаков.
Стоя рядом со столом президиума, изредка заглядывая в большой блокнот, майор резким голосом рассказывал о положении дел в полку, называл фамилии, факты. Больше говорил он о недостатках.
Судить о том, во всем ли был прав Бурлаков, мне не представлялось возможным: ни людей, ни обстоятельств их жизни и службы я еще не знал. Однако чувствовалось, что докладчик многих задел за живое.
Первым в прениях выступал капитан Переверзев. Он рассказал, что материальную часть мы получаем, что в полку будет сорок пять пушек и минометов.
— Однако техника сама по себе мертва, — сказал капитан. — Чрезвычайно важно, чтобы она попала в надежные руки. В чем заключается задача орудийного или минометного расчета? В том, чтобы решительно и быстро уничтожить любую цель. Как же научить быстроте и решительности? Может, эти качества только от природы даются? Ничего подобного! И решительности, и быстроте реакции можно научить каждого человека! Робость и неуверенность появляются от незнания дела, от непривычки к боевой обстановке. Научить людей делу — значит научить их стойкости и мужеству.
Коммунисты дружно захлопали.
Командир второго стрелкового батальона капитан Илья Иванович Фирсов говорил не менее убедительно:
— Сейчас мы учим бойцов сочетать продвижение вперед с безостановочным огнем. Учим атаковать противника, [20] пользуясь гранатами, как карманной артиллерией. А боевых стрельб ведь еще не проводили ни разу и гранат в батальоне не видели! Чему же так научишь? Словом, прошу командира полка обеспечить батальон боевыми патронами и гранатами.
Фирсов шагнул к своему месту. Клуб одобрительно гудел. Агитатору полка лейтенанту Гафурову, выступавшему после комбата, пришлось несколько минут подождать. Гафуров призвал коммунистов воспитывать новое пополнение в духе высоких воинских традиций. Он напомнил, что среди сержантов и солдат полка много казахов, татар, узбеков, туркмен, что некоторые из них плохо знают русский язык, порою даже команд не понимают.
— Надо помочь людям изучить русский язык, — сказал Гафуров, — приобщить их к занятиям.
Командир третьего батальона капитан Зубочкин, среднего роста крепыш с круглым, тяжелым подбородком, выйдя вперед, четко повернулся кругом, одернул гимнастерку и взволнованно начал:
— Что греха таить, товарищи. И у меня в батальоне, и у Фирсова были случаи самовольных отлучек. Причем отправлялись-то в самоволку не новички, а бывалые солдаты. А мы, зная об их боевом прошлом, относились к нарушениям дисциплины весьма снисходительно. К чему я говорю? К тому, что надо крепить воинскую дисциплину, товарищи! И конечно, необходимо установить во всем полку четкий распорядок дня. Чтобы каждый знал, в какое время и что именно положено ему делать. При этом с фронтовиков спрашивать надо особенно строго. Они обязаны быть примером!
После Зубочкина выступили человек шесть: рядовой Сурагин, командир первого батальона Софронов, приглянувшийся мне боец Бутырин и еще три-четыре коммуниста. Каждый старался дать совет, как лучше подготовить личный состав полка к предстоящим боям.
— Вам надо бы сказать несколько слов, — шепнул мне Горбик.
— Конечно. Предоставьте трибуну, товарищ замполит.
Горбик объявил мое выступление. В сарае сразу стало очень тихо. Долго говорить при первом знакомстве я считал неудобным. Чтобы получить право беседовать с коммунистами полка на равных, надо сначала влиться в их [21] боевую семью, разделить их повседневные заботы. Я начал с того, что рассказал свою биографию. Сообщил, что родился в девятьсот пятом году в бедной крестьянской семье, в комсомол вступил в двадцать втором, в партию — в двадцать шестом, был выдвинут на партийную работу, окончил Ярославский педагогический институт, а в тридцать втором году по специальному набору был призван в ряды Красной Армии.
— На фронте с первых дней войны, был комиссаром полка, а вот командовать полком придется впервые, — сказал я. — Рассчитываю на помощь партийной организации, на вашу помощь, товарищи коммунисты.
Затем я рассказал о требованиях, предъявленных к полку командиром дивизии, и коротко информировал о некоторых изменениях в программе боевой подготовки. Закончил я свое выступление призывом сделать полк грозной боевой частью, научить бойцов и молодых офицеров побеждать малой кровью.
Хлопали мне громко и дружно, старались показать, что поверили, принимают в боевой коллектив. Это разволновало...
Расходились с собрания ночью. Первым, кого я увидел на улице в свете карманного фонарика, был лейтенант Беретели. Он ожидал меня, чтобы проводить на приготовленную квартиру.
Впечатлений для одного дня оказалось многовато. Несмотря на поздний час, несмотря на усталость и твердое намерение подняться не позже пяти утра, я долго не мог заснуть. Мысли возвращались то к разговору с полковником Красновым, то к ободряющим словам подполковника Разгонюка, то к выступлениям коммунистов на прошедшем собрании. На сердце было неспокойно. Больше всего тревожил завтрашний день: что-то я увижу в подразделениях? Чувствовал: люди еще не привыкли друг к другу, не подчинены единой командирской воле, работы предстоит непочатый край...
Разбудил Беретели:
— Товарищ майор, пять часов.
Пока я умывался, Ивакин принес кипяток для бритья, а Беретели приготовил завтрак.
— Ближе всего расположен первый батальон капитана Софронова, — сказал Беретели. — Можно дойти пешком. [22]
Оставив Ивакина чистить коней, мы направились в первый батальон, чьи роты и взводы находились в березовой роще.
До подъема оставалось минут десять. Я запретил дежурному по батальону вызывать капитана Софронова. Дежурный нервничал. К шести часам ни командир батальона, ни командиры рот возле штабной землянки не появились. Бойцы строились медленно. Потом, видимо, прошел слух, что в батальоне находится командир полка. Дело пошло веселей. Физзарядку и умывание закончили вовремя. Взвод за взводом потянулись к кухням. Но утренние занятия начались все-таки с опозданием на пятнадцать минут...
Софронов разыскал меня во втором взводе первой роты. На правой щеке комбата алела свежая царапина от бритвы. Разговор у нас с ним состоялся нелегкий, но откровенный.
Так началось мое первое утро в части. Замеченные в батальоне Софронова недостатки оказались в полку не единственными. Строевая подготовка, эта альфа воинской дисциплины, хромала на обе ноги, работа кухонь контролировалась плохо, баня имелась только одна. Словом, непочатый край дел. Невольно вспомнилось напутствие командарма: «Не робейте, майор!»
Перед бревенчатым домом бывшей конторы Ржевской МТС, где размещался штаб полка, каждый день по утрам выстраивались неровные шеренги людей — молодых и постарше, в шинелях и штатских костюмах, с чемоданами, рюкзаками, мешками, обычно небритых, усталых с дороги. Это новое пополнение.
Начальник штаба полка капитан П. В. Хохлов молодцеватой походкой обходил строй. За ним неотступно следовал капитан И. Я. Переверзев.
— Разведчики есть? — весело спрашивал Хохлов.
Иногда кто-нибудь из вновь прибывших делал три шага вперед. Командир взвода разведки тут же отводил новичка в сторону.
Наступала очередь капитана Переверзева. Он выкликал артиллеристов и минометчиков. Потом полковой инженер А. В. Сусев искал саперов, а начальник химслужбы полка лейтенант С. В. Пряничников — химиков.
Каждый день эта процедура повторялась. [23]
— Кто самый смелый? Кто хочет в разведку? — обводя строй глазами, спрашивал Хохлов. — Шаг вперед!
— А кто еще смелей, кто хочет богом войны стать — два шага вперед! — находился Переверзев.
— Товарищ капитан! — с натянутой улыбкой оборачивался к нему начальник штаба.
Переверзев отвечал такой же улыбкой.
Оба мне жаловались: Хохлов на то, что начальник артиллерии недооценивает значение разведки и связи, а Переверзев — что начальник штаба игнорирует роль артиллерии.
— Саперам физическая выносливость нужна не меньшая, чем разведчикам! — убеждал меня полковой инженер капитан Сусев.
А молодой лейтенант Пряничников, запинаясь от волнения, говорил:
— Нельзя недооценивать опасность химической войны...
Мне же приходилось помнить, что молодых, физически крепких, рослых солдат нужно направить еще и в роту автоматчиков, и в роту противотанковых ружей. Поэтому я просматривал представленные мне списки, а часто и сам выходил, чтобы вмешаться в распределение людей.
Отобранные командирами солдаты попадали в руки старшин. Новичков стригли, вели в новую баню, выдавали им обмундирование. Через час-другой люди изменялись неузнаваемо. Но пока только внешне. Вчерашним колхозникам, рабочим, студентам, выпускникам школ предстояло стать автоматчиками, разведчиками, подносчиками снарядов, заряжающими, минерами, радистами. Они должны были научиться не считаться с усталостью, в любую минуту пускать в ход оружие, подавлять чувство страха.
От меня, как командира полка, от моих заместителей, от комбатов, от командиров рот и взводов, от сержантов, от бывалых солдат уже сейчас зависело, как быстро освоятся новички во фронтовой обстановке, найдут себя на поле боя. И чтобы воинский дух полка оказался высоким, нам следовало выковать из новичков знающих солдат с крепкими мускулами и еще более крепкими нервами. Начинать следовало с укрепления дисциплины, хорошей постановки партийно-воспитательной работы. [24]
На второй день по прибытии в полк я обязал всех командиров присутствовать на утреннем подъеме и утреннем построении, самим проводить занятия с бойцами, а своим заместителям поручил контроль за исполнением приказа.
А. П. Горбик, И. Г. Штафинский, Г. С. Гафуров и другие политработники уже приступили к созданию в подразделениях партийных организаций. Я утвердил представленный Горбиком график проведения партийных собраний, а также тематику докладов и бесед. Не было забыто предложение Гафурова: коммунисты и комсомольцы стали помогать казахам, узбекам и туркменам осваивать русский язык, объясняли им значение команд и военных терминов.
Так прошли две недели. Начальник артснабжения старший лейтенант Иванюк успел за это время получить положенную технику, а ветеринарный врач капитан Иванов принял конский состав.
Ранним утром 19 мая я поехал в Муравьево доложить, что формирование 557-го стрелкового полка завершено.
Наступающий день обещал вёдро, отдохнувшие кони просили поводьев. Беретели щурил глаза, весело улыбался. Казалось, дай волю, гикнет — и ищи-свищи молодца!
Пожаловаться на адъютанта я не мог. Появлялся он всегда в нужный момент, самые прозаические обязанности исполнял легко, как бы шутя. Готов был и силой померяться со сверстниками, и в пляс пуститься в солдатском кругу, и песню подтянуть. Но смущало подчеркнутое щегольство адъютанта, этакая лихость...
В Муравьево приехали в восьмом часу. Полковник Краснов выслушал наш доклад.
— Ну что ж! — сказал он. — Первыми, выходит, закончили.
Пока Краснов расспрашивал о делах в полку, зашли начальник штаба Митрополевский и начальник политотдела Разгонюк. Беседа стала общей.
Митрополевский, поглаживая обрамленную редкими седыми волосами голову, просил обратить особое внимание на отработку штабных документов. В дивизии все знали, что он участвовал еще в первой мировой войне, любил порядок во всем, а особенно — в документах.
Дмитрий Васильевич Разгонюк, как всегда, был отлично осведомлен о наших успехах и заботах. Неудивительно: [25] у начальника политотдела тесный контакт с Горбиком.
— Вы молодцы, что уже создали партийные организации во всех ротах и батареях, — сказал Разгонюк.
— Не возражаете, товарищи, если строевой смотр полка назначим на двадцать пятое мая? — спросил Краснов у начальника штаба и начальника политотдела. — К этому времени и Тухлин с Зайцевым закончат.
Возражений не было.
— Готовьтесь! — прощаясь, сказал полковник Краснов.
Бойцы расчистили и подровняли площадку, где прежде стояли ожидавшие ремонта тракторы и комбайны, в центре ее построили трибуну, которую обтянули кумачом. На кумаче золотой краской написали: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами».
Комбаты налегали на строевую подготовку. Батарейцы с утра до ночи чистили коней. Мой заместитель по тылу капитан В. Н. Гусихин ходил с отсутствующим выражением лица: хлопотал о торжественном обеде.
Наступило 25 мая. Беретели выглядел очень торжественно, благоухал одеколоном. Капитан Хохлов томился: и из штаба не решался отлучиться, ожидая звонка из дивизии, и за полковых разведчиков волновался. Бурлаков ускакал в батальон Зубочкина. Уж на что спокойный Александр Петрович Горбик, и тот тревожился, поглядывая на небо: вдруг туча? А солнце сияло, как оркестровая тарелка. Ветерок еле-еле шевелил развешанные на плацу флаги...
К двенадцати часам полк был построен. Посверкивал лак карабинов, алели флажки линейных. Какая мощь и красота!
Мне приходилось участвовать в парадах, даже в парадах на Красной площади, но нынешнее волнение не шло ни в какое сравнение с прежним. Конечно, за три недели мы успели только объединить людей в подразделения и обучить самому необходимому: строиться, маршировать, обращаться с оружием. Настоящая учеба еще впереди. И все же на плацу стоит полк. Не масса людей, а полк. Наш полк!
Всматриваюсь в ряды. С трибуны лица различить очень трудно, но офицеров узнаю почти всех. Невысокая [26] фигура на правом фланге — капитан Софронов. Высокий старший лейтенант — командир первой роты Гордеев. Рядом с ним коренастый старший лейтенант — командир первого взвода парторг роты Стаюнин. Совсем молоденький, только что из училища, младший лейтенант — командир второго взвода Мнихов. По упрямому наклону головы легко различаю комбата два — капитана Фирсова. Рядом с Фирсовым его начальник штаба старший лейтенант Перепелицин. А вон смуглолицый старший лейтенант — командир четвертой роты Гомолка, недалеко от него — командир третьего взвода четвертой роты лейтенант Газиз Умаров, «старичок», призванный в армию еще в тридцать девятом, воюющий с августа сорок первого, награжденный орденом Красной Звезды. Я узнаю и парторга второй роты младшего лейтенанта Просветова, и командира седьмой роты Комолова, и высокого, косая сажень в плечах, командира пятой роты Бондаренко, и командира батареи полковых пушек старшего лейтенанта Зинина, и командира минометной роты худощавого лейтенанта Антяшева, и командира первой пулеметной роты лейтенанта Аракеляна, и многих, многих других. А вот командиров отделений и солдат, даже успевших чем-то выделиться, на расстоянии узнать не могу. Но они здесь. И приглянувшийся мне на партсобрании пожилой солдат Бутырин, и рыжеватый боец Иннокентий Струнников, и подкупающий своей рабочей обстоятельностью сержант Гамалея, и веселый, душа седьмой роты, боец Филькин, и подтянутый, в лихо заломленной пилотке младший сержант Ежков, и его закадычный друг — темно-русый, чуть сутуловатый боец Ермаков. Они здесь, каждый на своем, обусловленном уставом месте...
— Едут! — докладывает дежурный по полку лейтенант Лихачев.
На усадьбу въезжает кавалькада. Пятеро всадников остаются при въезде, двое, спешившись, направляются к плацу: командир дивизии и начальник политотдела.
Встречаемся перед рядами второго батальона. Отдаю рапорт. Полковник Краснов обходит подразделения, поздравляет солдат, сержантов и офицеров с праздником — днем рождения 557-го стрелкового полка.
— У-р-р-р-р-р-а-а-а! — катится вдоль строя.
Митинг открывает капитан Горбик. Начальник политотдела Дмитрий Васильевич Разгонюк горячо, страстно [27] говорит о подвиге народа, сражающегося с фашизмом, об ожидающих нас боях. Выступают Штафинский, рядовые Захаров и Ермаков. Все говорят по-разному, но искренне и взволнованно.
Торжественный марш... Батальон за батальоном, батарея за батареей проходят мимо трибуны.
Комдив митингом и торжественным маршем остался доволен. Его замечания справедливы, не обидны и не могут снизить общего праздничного настроения.
На обед командир дивизии не остается: ему и начальнику политотдела необходимо еще успеть в полки Тухлина и Зайцева. Пожав руки офицерам штаба, Краснов и Разгонюк садятся на коней. Кавалькада покидает усадьбу МТС.
— Обедать пора, Федор Степанович! — весело говорит Горбик.
Я еще полон впечатлений, мне хочется поговорить, но Горбик не желает слушать.
— Да вы что, неужели так проголодались? — досадую я.
— Вот именно! — улыбается Горбик. — Пошли-пошли, нас ждут!
Столовая устроена в помещении бывшего склада, выметенном и побеленном. Перед входом, на усыпанной песком площадке, курят, беседуют приглашенные к обеду. Все свои. Но кто это стоит вполоборота к Переверзеву, такой высокий и худощавый? Это кто-то чужой... Если бы не военная форма... Но вот гость оборачивается, делает шаг навстречу:
— Здравствуй, пап...
Тискаю сына в объятиях:
— Женя! Откуда? Когда?
— Вот... Вызвали! — с юношеской грубоватостью буркает сын, стараясь высвободиться.
— Знали? — оглядываюсь на Горбика.
— Подполковник Разгонюк запретил сообщать до окончания парада. Чтобы вы не волновались. Женя приехал вместе с комдивом.
— Ну вот, а я даже не поблагодарил комдива!
— Успеете, — успокаивает Горбик.
Офицеры улыбаются.
— Садись с первым батальоном, Женя! — приглашает Софронов. [28]
— Возле кухни они всегда первые! — не улыбаясь, шутит Фирсов. — Давай, Женя, во второй батальон!
Дружеское отношение офицеров к сыну трогает. Праздничный день становится еще светлее.
Вечером, оставшись одни, беседуем с сыном. Он рассказывает, как жил, как добирался в дивизию.
Исподволь разглядывая Женю, думаю, что сказала бы покойная жена, узнав о его возвращении, с моего согласия, на фронт. Губы у Жени пухлые, мальчишеские, и шея еще тонкая, совсем детская, хотя и вырос он сильно.
— Пап, можно мне в артиллерию, как раньше?
— Завтра поговорю с капитаном Переверзевым.
— Я хочу в батарею семидесятишестимиллиметровых. Там кто командир?
— Старший лейтенант Зинин.
— Он разрешит учиться на наводчика? Я же пушку знаю!
— Отчего не разрешить?.. Вот что, Женя, ты человек взрослый. Поймешь. Я командир полка. Каждый мой поступок на виду у тысяч людей...
— Я не подведу! — прерывает Женя. — Мне же не поблажек! Мне учиться!
Обнимаю сына, похлопываю по спине. Какая худющая! Лопатки выпирают, все позвонки пересчитать можно. «Откармливать тебя надо, горе-артиллерист!» — с нежностью думаю о сыне. А вслух говорю:
— Учиться тебя я и сам заставлю.
Спит Женя на одной кровати со мной. Прижался к боку и сразу же задышал глубоко и ровно. Стараюсь не ворочаться. Пусть отдохнет. Праздник кончился. Завтра начнутся трудные будни. Пусть отдохнет...
Закончился май, прошел июнь, начинался жаркий, душный июль. Полк учится. Развернутые в цепи взводы и роты бегут по непаханым полям, падают, окапываются, вскакивают, снова бегут к «траншеям врага».
Солнце, пыль, грязь, соленый, разъедающий кожу пот... Очень тяжело пулеметчикам и артиллеристам. Бежать с пулеметом в цепи атакующих, тащить орудие на руках, сопровождая пехоту, дело неимоверно трудное, тут надо выкладывать все силы. А поле неровное, а за полем — овраг, который не обойти, а за оврагом маленькая, но с заболоченными берегами речушка. И сколько их ни [29] кляни — надо перейти поле, перебраться через овраг, форсировать речушку. Никто другой за тебя этого не сделает. Никто.
Бегут взводы и роты. Меняют позиции пулеметчики. Надрываясь, тянут пушки артиллеристы. Мы учим солдат атаковать противника стремительно, чтобы ошеломить, сломить волю к сопротивлению, уничтожить. Учим днем, учим ночью, в жару и в непогоду.
Почти все время провожу на занятиях, наблюдаю, как действуют командиры, требую, чтобы не допускали лишних условностей.
Комбаты — люди очень разные. Софронов стремится успеть всюду. Его видят то в одной роте, то в другой. Он вникает даже в дела взводных. Если что-то не ладится, досадует, негодует, хотя голоса не повышает. Старается втолковать, убедить, пристыдить. Фирсов в какой-то степени прямая противоположность Софронову. На редкость уравновешенный, держится с подчиненными командирами суховато, в их распоряжения на людях никогда не вмешивается, разговаривает резко, отрывисто и не убеждает, а требует. Софронов готов беспрекословно принять любой совет вышестоящего командира, а Фирсов обычно имеет свое особое мнение и упрямо отстаивает его. Особая статья — Зубочкин. Он никогда не держится на первом плане, не горячится, как Софронов, и не упрямится, как Фирсов, а потихоньку-полегоньку ведет свою линию и, надо ему отдать должное, обычно добивается успеха.
Очень нравится мне в батальоне у Софронова командир второй роты лейтенант Кудленок. У лейтенанта светлые льняные волосы, поэтому голова его кажется поседевшей раньше времени. Бойцы прозвали Кудленка «Седой». Лейтенант очень подвижен, умеет выполнять любую солдатскую работу, с закрытыми глазами может разобрать и собрать пулемет, отлично стреляет, гранату бросает дальше всех подчиненных. Он требователен, бывает даже горяч, вспыльчив, но ему прощают: лейтенант отходчив, пошумит — и сам же переживает. Да и прост Кудленок, умеет поговорить с бойцами задушевно. Он и о доме вместе с ними попечалится и махоркой поделится.
Софронов всех командиров в батальоне называет по фамилиям. Не делает исключения и для Кудленка. Но как-то обронил:
— У Пети в роте... [30]
Доброе отношение Софронова к Кудленку оправдано: оба фронтовики, оба были тяжело ранены, вторая рота — одна из лучших в полку. Но хорошо, что Софронов не выказывает своих симпатий и антипатий.
Командиру даны большие права. Для бойца он становится помимо всего прочего олицетворением справедливости. Насмешка над человеком, унижение человеческого достоинства способны принести непоправимый вред воспитанию воина. Даже одно мимоходом брошенное слово, которому командир и значения-то особого не придал, может ранить душу, убить в солдате веру в собственные силы, инициативу, даже смелость. Униженный человек не борец. Я стараюсь внушать это подчиненным, когда требую добиваться высокой воинской дисциплины.
Памятуя совет генерал-лейтенанта Е. П. Журавлева — уделить особое внимание младшему командному составу, я старался не выпускать из поля зрения командиров отделений и помощников командиров взводов, командиров орудий и старшин. Среди них были отличные мастера своего дела и воспитатели бойцов. Но были и неопытные, и нерадивые.
В середине июля батальон Софронова проводил тактические учения. Отрабатывалась тема «Прорыв заранее подготовленной обороны противника». Взводы первой роты в девятом часу вышли на рубеж «атаки». Поступил приказ окопаться.
Мы с майором Бурлаковым и Беретели остановились за елями. Неподалеку от нас переползал от бойца к бойцу молодой сержант. Он показывал солдатам, как лучше действовать лопатой. Вышли из-за елей, приблизились. Сержант вскочил, доложил:
— Третье отделение первого взвода окапывается на рубеже атаки, товарищ майор! Командир отделения сержант Кузькин!
— Ваша задача?
— Идти за огневым валом, ворваться в траншеи и уничтожить врага!
Я поблагодарил Кузькина за службу и зашагал к кусту ивняка, где лежал человек с сержантскими погонами. Тот поднялся, одернул сбившуюся гимнастерку, вытянул руки по швам.
— Фамилия?
— Иевлев... Сержант Иевлев. [31]
— Почему не окапываетесь?
Иевлев опустил глаза.
К нам уже подбегал командир второго взвода младший лейтенант Павел Егорович Злыгостаев. Перейдя на строевой шаг, остановился:
— Товарищ майор...
— Отставить! Почему отделение Иевлева на окапывается?
Доброе, круглое лицо Злыгостаева залилось краской.
— Задачу командирам отделений разъяснили?
— Разъяснил, товарищ майор!
— Иевлев, в чем заключается ваша задача?
Иевлев вздохнул:
— Атаковать...
— С какого времени в армии? — резко спросил Бурлаков.
За сержанта ответил Злыгостаев. Доложил, что Иевлев служил кадровую, в сорок втором участвовал в боях, был ранен, прибыл с последним пополнением...
Отношение Иевлева к службе встревожило меня. На следующее утро я пришел к подъему во второй взвод. Иевлев поднялся одним из последних, в строй встал плохо заправленный. Бойцы посмеивались над ним. Я тут же приказал командиру первой роты лейтенанту Гордееву Филиппу Прокопьевичу отстранить Иевлева от командования отделением. Особый разговор состоялся у меня с Софроновым. А тут случилась беда и похуже...
Предметом особой заботы любого командира полка являлась рота автоматчиков. Бойцов в роту автоматчиков старались подбирать крепких, выносливых, по возможности с боевым опытом. Командиром роты автоматчиков у нас был назначен лейтенант Никитин Александр Иванович, фронтовик, человек умный и напористый. Подобрали неплохих командиров взводов и отделений. На учениях рота радовала.
Разбирая занятия, я каждый раз отмечал умелые действия автоматчиков, а среди имен младших командиров, старательно обучавших солдат и показавших образцы выполнения воинского долга, неоднократно упоминал сержанта Наятова. Он запомнился мне с первых дней пребывания в полку: веселый, общительный, всегда готовый прийти на помощь.
...В те дни полк совершал многокилометровые марши [32] с боевыми стрельбами. Уставшие после шестидесятикилометрового перехода, мы с Бурлаковым и Горбиком собирались поужинать. Вдруг кто-то пробежал под окнами. Открылась входная дверь, и в горницу шагнул помощник начальника штаба полка лейтенант Лихачев. Обычно спокойный, лейтенант выглядел очень взволнованным. Не доложился, как положено, а сначала прикрыл дверь.
— Не тяни! — крикнул Бурлаков. — Что стряслось?
— Товарищ майор, сержант Наятов солдата ранил. Тяжело...
Стало так тихо, что сквозь бревенчатую стену мы отчетливо расслышали смех Беретели.
Поднявшись и застегивая воротник гимнастерки, я не увидел, а скорее почувствовал, что поднялись и тоже застегивают воротники Горбик и Бурлаков.
Мы прибежали в расположение роты автоматчиков минут через десять. Лейтенант Никитин отрапортовал:
— Товарищ майор, во время чистки оружия сержант Наятов случайным выстрелом тяжело ранил солдата.
— Где вы находились?
— В другом взводе.
— А говорите — «случайный выстрел»!
— Так точно, товарищ майор! Бойцы подтверждают.
— Давайте сюда бойцов!
Мы стояли на лесной поляне, погруженной в вечерний сумрак. Прокаленный солнцем лес к ночи дышал ароматом смолы. За стволами деревьев, за кустарниками тут и там колебались светлые пятна костров, медленно двигались силуэты людей. Ни шуток, ни песен...
Ведя с собой троих автоматчиков, на поляне показался командир третьего взвода лейтенант Поволяев. Бойцы, молодые ребята лет восемнадцати-девятнадцати, старались держаться поближе друг к другу. Из их рассказов я понял, что Наятов, собираясь чистить автомат, отнял диск, но забыл проверить, не остался ли в стволе патрон. Держа автомат перед собой, нажал на спуск.
— Надо немедленно отправить Наятова в дивизию! — сказал Бурлаков.
— Где Наятов? — спросил я командира роты.
— Под арестом. Здесь, рядом.
Лейтенант Никитин повел меня в темень, на одинокий, дальний огонек. Командир роты молчал. Молчал и я. [33]
Ну кто мог ожидать?.. Бессмысленно, не в бою тяжело ранен молодой солдат. А если раненый не выживет? Да-да, надо немедленно докладывать командиру дивизии.
Вышли к костру. Шалаш. У шалаша часовой. Никитин позвал:
— Наятов! Ко мне!
Из шалаша вылез человек без ремня. Выпрямился. Незнакомым голосом доложил:
— Арестованный Наятов...
Стиснув кулаки, он стоял, подняв лицо, и слезы текли по его щекам.
Мне все было ясно без слов. Сержант не убийца. И вина, кажется, прежде всего — моя. Перехвалил. С Иевлевым погорячился, по-моему, а тут перехвалил. Наятов в свою безупречность уверовал.
Вернувшись в штаб, сразу же позвонил командиру дивизии. Полковник Краснов, узнав о происшествии, отрубил: «Под суд!»
Дело принимало серьезный оборот.
Подошел капитан Горбик. Мы обменялись с ним мнениями. Александр Петрович, так же как и я, не был сторонником крайних мер в отношении Наятова.
— Завтра с утра поеду к комдиву, — сказал я Горбику. — Попрошу не отдавать Наятова под суд. Пусть разжалуют, пусть нам взыскания дадут, только бы не судили. Парень он старательный, честный, отделение у него — одно из лучших. Раненый, к счастью, жив. Врачи обещают выходить. А ты, Александр Петрович, иди к начальнику политотдела. Говори что знаешь, но добейся поддержки!
Горбик подумал:
— К Дмитрию Васильевичу я пойду, конечно. Только уж ты, Федор Степанович, у комдива точней выражайся.
— Это как?
— А так. Говоришь, отделение Наятова — одно из лучших в полку. А надо — лучшее. Это же правда, а от правды и в тяжелую минуту не отказываются...
Полковник Краснов и слышать ничего не хотел, а просьба наказать Наятова в дисциплинарном порядке привела комдива в негодование. Вошел Разгонюк.
— Полюбуйся на ходока! — махнул рукой в мою сторону Краснов. [34]
— Обожди, Николай Иванович, — сказал Разгонюк. — Я в курсе. — И попросил: — Товарищ майор, оставьте нас.
Я выкурил на улице пять папирос, пока адъютант комдива не позвал меня снова в избу. Разгонюк сидел у стола и вертел в пальцах карандаш, словно интересовался фабричной маркой. Краснов барабанил пальцами по оконному стеклу.
— Благодарите начальника политотдела! — сказал Краснов. — Учитывая, что полк показывал себя с лучшей стороны, что раненый жив, что Наятов служил добросовестно, под суд его не отдам... А звания лишить и из роты автоматчиков убрать! Вам за недостаточное воспитание подчиненных — выговор. Вашему заместителю по политчасти — выговор. Командира роты автоматчиков — на пять суток под домашний арест. Все! Выполняйте.
Я перевел дыхание...
В тот же день Наятова перевели рядовым в софроновский батальон, в роту Кудленка.
— Историю сержанта не раздувайте, — посоветовал офицерам батальона Горбик. — Выводы сделайте, но человека не допекайте.
Через несколько дней на занятиях в штабе дивизии командир 563-го стрелкового полка майор Зайцев, потирая лысину, осторожно сказал:
— Ты держись, Федор Степанович. Ничего. В бою за все оправдаемся.
Немногословный подполковник Тухлин поддержал:
— И на старуху бывает проруха.
Сочувствие товарищей помогало, но настроение все же оставалось скверным: неприятно начинать службу в части с выговора. Кроме того, предстояла проверка готовности полка к ведению боевых действий, и я опасался, что теперь всякое лыко будет в строку.
В те знойные дни люди напряженно вслушивались в сводки Совинформбюро. 5 июля немецко-фашистские войска начали наступление из района Орла на юг и из района Харькова на север. Разворачивалась битва, вошедшая в историю под названием Курской.
Полк готовился к проверке тщательно. Ожидали строгих замечаний и даже придирок. Но все, к счастью, обошлось благополучно. Только полковник Митрополевский пожурил за штабную документацию.
Полковник Краснов 10 июля отдал приказ, в котором [35] говорилось, что полки укомплектованы полностью, программа боевой подготовки выполнена, дивизия готова к боям.
Ранним утром 12 июля меня вызвали в Муравьево. Необычное оживление царило в штабе дивизии. В избе, занятой полковником Красновым, собрались все старшие офицеры. Перед началом совещания нам раздали большие, пахнущие свежей типографской краской карты. На картах бросились в глаза знакомые названия: Семлево, Торжок, Смоленск...
— Ясно-понятно! — шепотом сказал Зайцев.
Полковник Краснов открыл совещание сам. Сообщил, что получен приказ командарма, предписывающий дивизии выдвинуться к линии фронта.
— Выступаем четырнадцатого июля, — сказал Краснов. — Марш совершаем пешим порядком, только по ночам. За семь суток предстоит пройти двести километров. Во время движения соблюдать строжайшую дисциплину и маскировку... Товарищ начальник штаба, прошу.
Под диктовку полковника Митрополевского нанесли на карты маршрут. Нашему полку предписывалось двигаться через Малахово, Пызино, Сычевку, Меркучево, Лубню-Быково, Вязьму, Семлево и к утру 22 июля сосредоточиться в лесу восточнее населенного пункта Крушинники. Выходило, что увижу места, где уже воевал...
В тот же день я собрал офицеров полка, довел до их сведения приказ командарма, обязал политработников провести беседы о бдительности, дал необходимые указания полковому врачу капитану Стриге, отменил отпуска и поручил полковому инженеру Сусеву подготовить отряд для разведки маршрута.
Накануне марша, 13 июля, радио принесло радостную весть: советские войска успешно закончили оборонительное сражение на Курской дуге и перешли в контрнаступление.
— Доброе предзнаменование! — сказал Переверзев.
Александр Петрович Горбик звонил в батальоны:
— Примите сводку Совинформбюро! Доведите до сведения каждого бойца!
Наступил вечер. Люди отдыхали. Позвонив в батарею капитана Зинина, я попросил его прислать ко мне сына. В последние дни мы не виделись, а перед выступлением на фронт хотелось поговорить. [36]
Женя не пробыл в полку и двух месяцев, но постоянное пребывание на воздухе и тяжелый физический труд сказались на нем благотворно: он окреп, даже в плечах, казалось, стал шире. От Переверзева я знал, что Женя освоил обязанности заряжающего и наводчика. Слышать это было приятно. Появились у Жени и друзья. Среди них командиры орудий старший сержант Чубаров и сержант Ильяшев, а еще сержант Малышев из комендантского взвода. Правда, дружба сына с Малышевым меня несколько удивляла. Малышев — человек немолодой, мой ровесник, отношения к артиллерии не имел. Что общего может быть у него с Женькой? Как-то сын объяснил: «Малышев тоже москвич, папа. И семья его недалеко от нас живет...» Ответ показался убедительным: земляки на фронте всегда сходятся.
Пили с Женей чай.
— Завтра выступаем, сын. Как настроение?
— Отличное, пап!.. Знаешь, я решил после войны в артиллерийское училище. За школу сдам самостоятельно. Ты согласен?
Как я мог смотреть на планы сына? Мог только одобрить их. Но до конца войны следовало еще дожить, и я чуть не сказал об этом. Не скрою, в тот вечер я испытывал тревогу за сына. Война есть война. Она не разбирает возраста солдат и не щадит привязанностей...
Вечером 19 июля полк построился возле рощи, носившей название Круглая. Моя речь к солдатам была короткой. Я сказал, что мы выступаем в знаменательные дни успешных боев с немецко-фашистскими захватчиками, призвал совершить марш отлично. Взглянув на часы, подал команду:
— По-о-олк!.. Батальонными колоннами... Шагом... марш!
Ровно в двадцать часов тридцать минут головная колонна миновала исходный пункт, указанный нам командиром дивизии.
Прощай, Муравьево! Прощай, Ржевская МТС! [37]