Сережа протестует

Через весь Урал мы прошли в течение двух недель с небольшим. Колчаковцы продолжали отходить, не оказывая серьезного сопротивления. Кончились леса, долины, [206] овраги, перед нами раскрылись необозримые просторы степей, необъятные поля пшеницы, уже созревшей, ровной, золотистой. То тут, то там, как громадные зеркала, сверкали на солнце озера, попадались редкие большие селения.

Кое-кто в деревнях встречал нас настороженно, подозрительно. Перед нашим приходом, на всякий случай, прятали иконы или закрывали их полотенцами. Когда узнавали нас поближе, отношение быстро менялось, становилось непринужденным, свойским. Вражеские агитаторы поработали здесь основательно, но переусердствовали. Слишком большая оказалась разница между тем, что они наговорили о нас, и тем, какими мы предстали перед сибиряками.

Однако попадались, хотя и не часто, матерые кулаки, которые ее только не скрывали недовольства нашим приходом, но пытались оказывать нам сопротивление. С ними в первую очередь сталкивался комендант нашего штаба Сергей Иванович Воробьев. Чтобы ясно представить картину этих столкновений, нужно несколько слов сказать о нашем коменданте.

Мы звали его просто Сережей. Это потому, что среди нас он был самым молодым. Доверчивый, прямодушный, он страстно хотел выглядеть старше своих лет. Перед подчиненными и людьми мало его знающими Сережа разыгрывал человека бывалого, даже сурового. В таких случаях с тайной гордостью напоминал, что в чине прапорщика побывал на фронте и даже участвовал в атаке на немецкие окопы.

Завидит его, бывало, какой-нибудь шустрый мужичок издали, снимет шапку и бежит к нему с обычным для подводчиков ходатайством:

— Господин-товарищ комендант, дозвольте обратиться.

— Гм!.. Ну и что же? — встречает его Сережа, принимая внушительный вид. — Гм! Господ у нас нет. Все господа ушли с белыми, остались одни товарищи. Пора знать, что такое Советская власть.

— Премного виноват, господин... тьфу, опять соскользнулся... Значит, товарищ комендант, отпустите меня до дому, ради самого бога!

— Гм!.. Бога у нас тоже нет. Так ради чего же я должен отпустить? [207]

— Темнота наша, ваше бла... Простите, ради бог... Опять... Эх-ма, вот темнота! — прибедняется мужичок. — Одно слово — дома жена, пятеро ребятишек мал мала меньше. Тяжко им без меня. А тут еще хлеба не убраны, зима вот-вот нагрянет, сами знаете. Ради детишек, значит, прошу.

— Так бы сразу и сказал... А то: ради бога, господин... Сегодня уедешь. Зайди за пропуском. Все?

— Все, ваше благородие, — спешит угодить обрадованный подводчик.

— Я тебе дам благородие!.. Говорят русским языком — нет у нас господ, стало быть, и никаких благородий.

Невинные слабости Сережи служат постоянной мишенью для дружеских шуток его земляка Ляпунова и других товарищей.

Вот этого милого Сережу я однажды застал в роли свирепого организатора штурма «неприступной крепости».

Случилось совершить там очень длинный переход, не встречая на пути ни селений, ни подобия жилья. Устали все, и страшно проголодались. Только к концу дня добрались наконец до большого богатого села. Здесь Воробьев, выехавший вперед немного раньше нас, должен был приготовить и квартиры, и обед, и все остальное, что требуется на стоянках штаба.

Мы прямиком подъехали к поповскому дому. В селах, как правило, мы всегда останавливались у попа: у него и чище, и больше удобств, и легче достать все необходимое.

Однако тут нам ответили, что комендант штаба выбрал другой дом, более просторный и богатый.

Что же делать — от ворот поворот, и мы направились по новому адресу.

На площади посреди села натолкнулись на такую картину, которую никто не мог предвидеть: дом, видимо очень большой, обгорожен глухим высоким забором, утыканным поверху гвоздями. Массивные глухие ворота еще выше. Шагах в пятнадцати перед воротами человек десять из комендантской команды выстроились в два ряда по обе стороны длинного и толстого бревна; возле них на лошади гарцует комендант, Лицо красное, злое, каким я никогда еще его не видел. [208]

— Слушай мою команду! — вне себя орет он на всю площадь.

— Что собираетесь делать? — спросил я, подъехав к нему вплотную.

— Товарищ начальник, будем таранить ворота. Колчаковцы там засели! — ответил Сережа, беря под козырек.

— Оставьте наблюдателей, а людей отпустите, — распорядился я.

— Ни за что! — решительно отрезал Воробьев.

— А я вам прикажу!

— Хоть арестуйте, отдайте под суд!

Сережа был неузнаваем. Всегда исполнительный, примерно дисциплинированный, и вдруг — на тебе — отказывается подчиниться непосредственному начальнику! На него это не похоже. Должно быть, случилось что-то необычное.

— Что произошло? — спросил я.

— Эти живоглоты заперли перед нами ворота и кричат оттуда, что нас они знать не хотят, убирайтесь, говорят, к себе в Россию...

В сердцах Сережа так стиснул шпорами коня, что тот взвился на дыбы и заплясал, но под сильной и опытной рукой скоро успокоился.

Действительно, Сереже было от чего войти в раж.

— Докажите этим колчаковским прихлебателям, Сережа, что Сибирь — та же Россия, — предложил я.

— Слушай мою команду! — обратился комендант к своим красноармейцам. — Раз, два, три, взяли!

Те дружно подняли бревно на плечи.

— Бего-ом марш!

Красноармейцы, ускоряя шаг, разбежались и с силой ударили концом бревна в ворота. Ворота затрещали, но не рухнули, не раскрылись; между створами образовалась лишь щель, в которую просматривалась заложенная изнутри перекладина.

— Продолжать, пока ворота не развалятся! — распорядился Сережа.

Красноармейцы отошли на старое место и только собрались повторить удар, как из-за забора показалась взлохмаченная голова и послышался грубый голос:

— Сдаюсь! [209]

Ворота раскрылись, и мы въехали в широкий двор большого, по всем признакам очень богатого, дома.

Хозяин, коренастый, плотный, с длинной русой бородой с проседью, окинул нас враждебным взглядом, в котором сквозила тревога.

Эта встреча с колчаковцем, богатеем, на которого гнули спину многие батраки, лишний раз напомнила нам о силе сопротивления классового врага.

— Таких деревенских, капиталистов еще немало на нашей земле, — говорил Мочалов красноармейцам. — Это союзники Колчака, Одни из них, как вот этот, не скрывают своей ненависти к нам, другие хитрят, прикидываются смирненькими. Но у всех у них камень за пазухой. Так что будьте бдительными, друзья.

Георгиевский кавалер

Только мы отобедали, к нам влетел шустрый Прошка — ординарец Сазонтова. Вытянулся, выгнул грудь колесом и, подражая матерым унтер-офицерам, отчеканил во весь голос:

— Товарищ комбриг! К вам из Москвы приехал человек, требует о том доложить!

Отчаянно храбрый Прошка (потому Сазонтов и держит его при себе) дисциплину не любит, но на этот раз явно решил показать приезжему, какие у нас службисты и на каком высоком уровне воинский порядок.

— Проси его зайти, — отозвался Сазонтов.

— Слушаюсь, товарищ комбриг! — бросил Прошка, круто повернулся, непривычно щелкнул каблуками и, прыснув со смеху, выбежал вон.

Зашел высокий человек, с торчащими в стороны усами, в запыленном плаще, в фуражке с красной звездочкой.

— Позвольте узнать, кто здесь командир бригады? — произнес он, окидывая нас спокойным вопросительным взглядом.

— Я командир бригады, — вскочил и сделал к нему шаг Сазонтов.

Приезжий привычно взял под козырек, слегка щелкнув каблуками, негромко и просто отрапортовал, что прибыл в его распоряжение. Сазонтов пожал ему руку, представил всех нас. [210]

Разговорились. Приезжий, Виталий Карпович Пиотровский, действительно, оказался из Москвы, послан на Восточный фронт распоряжением штаба Главкома. В прошлом полковник, на германском фронте командовал полком, кавалер многих орденов, в том числе и офицерского «Георгия».

Пиотровский был в курсе многих важных событий, о которых мы ничего не знали и узнать ниоткуда не могли.

Он рассказал нам, что совсем недавно чекисты открыли и ликвидировали контрреволюционный заговор. Заговорщики были связаны с представителями иностранных держав, получали от них щедрую помощь.

Про Ленина говорил, что он, безусловно, человек громадной эрудиции, но затеял небывалый эксперимент.

— Что из этого выйдет — трудно сказать. В одном нельзя сомневаться, что Ленин хочет сделать Россию могучей, независимой, процветающей. Задача сложная и трудная...

Разговор затянулся до полуночи. Отправив Пиотровского на отдых, Сазонтов и Мочалов стали решать — куда и кем его назначить.

Сошлись на том, что командир 37-го полка Горев не на месте: безынициативен, нерешителен, трусоват. Сазонтов предложил заменить его Пиотровским.

— Ему и бригада по плечу, — вдруг заявил Сазонтов. — Пусть командует, а я пойду в свой тридцать седьмой.

Мне и это предложение казалось вполне разумным. Но комиссар бригады не согласился.

— Человек он новый, неизвестно еще, кто такой. Уж больно напоминает полковника старого режима. Поживем — увидим. Назначим на время заместителем Горева.

Сазонтов согласился с комиссаром. Он уважал комиссара за храбрость в бою, житейский опыт и светлый ум и потому всегда считался с ним.

Рано утром Пиотровский выехал в 37-й полк.

Очень скоро о нем заговорили во всей бригаде. 23 августа 1919 года в бою за станцию Варгаши он, воспользовавшись оплошностью противника, со взводом конных разведчиков налетел и захватил четырехорудийную батарею и тут же открыл огонь из пушек по тылам колчаковцев. В результате неприятель бежал, оставив зарядные [211] ящики, часть своего обоза и 260 пленных. В другой раз в ожесточенном бою с белыми, когда 37-й полк в беспорядке стал отходить, Пиотровский с одной ротой и двумя станковыми пулеметами вышел белым в тыл, открыл внезапно огонь и таким образом восстановил положение.

С тех пор рассказы о подобного рода эпизодах, связанных с именем Пиотровского, пошли гулять по бригаде.

Село Куреинское

9 сентября 1919 года мы достигли большого, богатого села Куреинское.

Получилось так, что там одновременно сошлись все три полка и штаб бригады с тылами. Желая разгрузить село, командир бригады решил два полка выдвинуть вперед, один полк расположить в деревне Шенеринской, находившейся к югу от нас за небольшим озером.

В тот же день 37-й и 39-й полки с бригадной артиллерией выступили вперед, хотя было уже довольно поздно. 38-й полк под командованием Т. О. Эрна расположился в Шенеринской. В Куреинском остался только наш штаб со всеми своими подразделениями и тылами.

По обыкновению, мы заняли под штаб дом попа.

Хозяин наш, отец Павел, средних лет, цветущего здоровья, держал себя с достоинством, в разговоре старался показать большую начитанность. Выяснилось, что он бывший студент Московского университета, когда-то был сослан в Сибирь за участие в студенческих волнениях. Долго здесь не находил себе пристанища и случилось так, что влюбился в эпархиалку, женился и по настоянию тестя стал попом.

— Как-то неловко сознаваться: студент-народник и вдруг — поп, — признался он, смущаясь и краснея. — Успокаиваю себя тем, что не я, так на моем месте был бы другой. Чувствую все же за собой какую-то вину, стараюсь искупить ее. Завел здесь вечернюю школу, провожу воскресные чтения, беседы...

Попадья, моложавая, очень расторопная и веселая, встретила нас приветливо, радушно. Она оказалась толковой, сноровистой хозяйкой. В руках у нее все кипело. Ей помогали молодая, улыбчивая кухарка и две дочери. [212]

Едва разместились по комнатам, не успели оглянуться, как уже был готов великолепный обед, с бульоном, горячими пирожками и бутылочкой «горькой».

За обедом завязался оживленный разговор. Хозяин оказался вятич, земляк Сазонтова, Ляпунова и по крайней мере половины штабных командиров. И не удивительно — ведь штаб бригады формировался в Вятской губернии.

Выявилось немало общих знакомых. Пошли расспросы, рассказы об их судьбах, о том, кто вернулся с фронта, кто там погиб, кто женился, кто участвовал в Октябрьской революции...

Я не досидел до конца обеда — ему, казалось, не будет конца — и пошел справиться, с кем уже установлена связь.

В комнате телефониста застал начальника связи Малова. От него я узнал, что 37-й и 39-й полки в 16 верстах восточнее Куреинского заняли село Мартино, закрепляются, отбивая атаки 7-й пехотной дивизии белых. Связь с полками устойчивая, донесения поступают вовремя. 38-й полк рядом, с ним можно переговорить по телефону в любое время. Связь с соседями — вправо с нашей третьей бригадой, влево с первой бригадой 26-й стрелковой дивизии — до сих пор установить не удается.

— Посылали к ним конных связных, не возвращаются, — сокрушался он. — Связи со штабом дивизии нет с момента нашего отъезда с последней стоянки.

Я распорядился немедленно послать к соседям по десять всадников-связистов, нанес положение частей на карту. Доложил обстановку Сазонтову. Разгоряченный, продолжая чему-то широко улыбаться, он едва выслушал меня, но в конце бросил мне строго:

— Связь чтобы была! Вы за это отвечаете.

Я вышел во двор. Смеркалось. В небе кое-где слабо мигали звезды. Из открытых окон доносился оживленный говор земляков, временами вырывался то заливистый смех, то дружный хохот. Это Ляпунов декламировал юмористические рассказы Чехова.

В это время мимо прошел какой-то коренастый мужик в кафтане и шапке. По походке он скорее походил на кавалериста, чем на мужика. [213]

Я расстегнул кобуру нагана. Несмотря на ночную мглу, я хорошо запомнил бородатое лицо и жесткий взгляд незнакомца.

Прошел час, другой, а в столовой все еще продолжался оживленный разговор.

В комнате телефониста меня встретил начальник связи и с тревогой доложил:

— Связи ни с кем нет.

— Как ни с кем нет? А с полками впереди?

— С ними тоже вот уже два часа как нет.

— Какие меры приняли?

— Кругом казачьи заслоны. Линейные телефонисты, конные связисты и разведчики натыкаются на огонь и возвращаются обратно. Есть раненые.

Я связался по телефону с командиром 38-го полка Тельмут Эрн. Он сообщил, что с юга только что подошли казачьи разъезды и начали обстрел деревни Шенеринской. Разведка установила, что за ними движется пехота.

Спешно доложил Сазонтову обстановку.

— Как вы допустили это? — накинулся он на меня. — Бригаду окружают, а вы?! Вы за все отвечаете, вы!.. Немедленно, любыми средствами установите связь с Пеганово, иначе — катастрофа!

Во главе десяти конных разведчиков я выехал в Пеганово.

Пеганово от Куреинского всего в четырех верстах. Там должен быть штаб первой бригады 26-й стрелковой дивизии. Во что бы то ни стало надо установить с ним связь, иначе мы можем оказаться в окружении. Но как туда пробраться? На пути лес с кустарником на опушке, где засели белогвардейцы. Малов говорил, что за ночь трижды посылал туда конных связных и трижды их обстреляли из кустарника.

«Ночью могли обстрелять и свои?!» — мелькнула у меня мысль.

Выехав из села, я приказал развернуть красный флаг и мчаться по дороге во весь опор, не останавливаясь до самого Пеганово. Если в кустах свои, стрелять по нас не будут, если белые, откроют огонь, но всех на скаку не перебьют.

Так и сделали: развернули флаг и с места понеслись во весь дух. Вот осталось позади узкое поле, кустарник, [214] летим уже по лесу, проскочили его и... ни одного выстрела. Придержали коней, подъехали к Пеганову. Над деревней то тут, то там с треском рвется шрапнель, в трех местах горят дома. На улицах толпы красноармейцев.

От телефонистов, спешно сматывавших провода, узнаем, что штаб бригады выехал с час назад, но куда — неизвестно.

Как быть? Разыскивать штаб — терять время. А что происходит теперь в Куреинском?!

На всякий случай я поехал к дому, где располагался штаб бригады, в надежде застать там кого-нибудь. К великому удовольствию, повстречал, правда уже на лошади, одного из помощников начальника штаба. Он сказал, что бригада отступает на село Лопатинское, а соседи слева под ударами колчаковцев отошли еще вчера.

Поблагодарив его, мы помчались в Куреинское. Картина ясна: нашу бригаду окружают. Но знают ли это командиры полков, которые остаются одни далеко в тылу белых?! Что у них теперь происходит?

В районе Шенеринской слышалась ружейная трескотня и глухое такание пулеметов.

Сазонтова в штабе не было. Говорили, что он с конными вестовыми выехал вслед за мной, стремясь прорвать казачий заслон и во что бы то ни стало добраться до 37-го и 39-го полков. От телефониста я узнал, что с полчаса назад штаб 38-го полка покинул Шенеринскую. Куда полк отступает — никто толком сказать не мог и никто не знал, где командир полка.

— Товарищ Ляпунов, немедленно грузите штаб и двигайтесь на Лопатинское! — распорядился я, а сам вскочил на коня и кинулся разыскивать Эрна.

Через улицу, по которой я несся как безумный, цепями перебегали наши бойцы. В стены изб впивались пули. Над крышами рвалась шрапнель.

Никто из тех, кого мне удавалось остановить и спросить — где командир полка, ничего определенного сказать не мог.

Вот на улице показались одиночные казаки с пиками наперевес. Я выхватил наган, взвел курок, кинулся обратно к штабу. Казаки все ближе. На скаку я оглянулся назад, чтобы убедиться — не гонится ли кто за мной, и едва не вылетел из седла: конь внезапно взвился на дыбы. [215]

Хватаясь за луку, я взглянул вперед и очутился лицом к лицу с бородатым мужиком, которого встретил ночью. Теперь он держал в одной руке пику и повод, другой уцепился за гриву моего коня.

— Господин начштабриг! Командир бригады Сазонтов приказал вам задержать полк, прекратить сопротивление.

— А где он? — спросил я, холодея от ужаса.

— Он с двумя полками сдался начальнику седьмой дивизии, его превосходительству...

— Не может быть! — вскричал я, приходя в ярость. Не отдавая себе отчета, выстрелил казаку в лицо и понесся к штабу.

Здесь в распахнутые настежь ворота выезжала последняя наша подвода: во дворе метались обезумевшие гостеприимный хозяин, попадья и дочери. Они почему-то перетаскивали из дома в погреб подушки, тюфяки, одеяла.

— Хозяин, тетушка, садитесь скорей на подводу. Мы скоро вернемся, подвезем вас сюда обратно, — предложил я.

— Что вы, что вы! — замахал руками хозяин. — Разве можно! На кого все оставить?! — окинул он взглядом двор.

— Тогда до скорого свидания! — крикнул я и стремглав вылетел со двора.

Совсем недалеко, за церковью, отстреливаясь на ходу, отступали наши цепи, за ними шли колчаковцы.

За селом у обочины показалась группа всадников. Это мог быть Эрн со своим штабом. Отправив подводу в сторону Лопатинского, я поскакал к ним. Еще издали узнал Эрна.

— Товарищ начштабриг! Есть ли связь с дивизией? — обратился ко мне командир полка.

Наши цепи перебежками приближались к холму. Белые, выйдя на опушку, залегли и открыли ружейный и пулеметный огонь. Стоны раненых и умирающих сливались с отчаянными криками, словами команд и ругательствами. На флангах далеко в поле носились с пиками наперевес казаки, пытаясь выйти нам в тыл.

Лицо Эрна — бледное, напряженное, жесткое. Казалось, переживания и усилия всего полка, тысяч людей отражались на нем. [216]

Я ознакомил его с обстановкой, добавив:

— В Пеганове, должно быть, уже белые. Сазонтов если и вырвется из окружения, то не скоро. Надо двигаться на Лопатинское, на линию двадцать шестой дивизии. Примите все меры, чтобы не отрезали нам путь отхода, не окружили.

— Я так и представлял себе обстановку, — отозвался Эрн. — Полк выведу. Окружить себя не дам.

В Лопатинское я приехал к ночи, а наутро подошел сюда и Эрн со своим полком. Еще через день с двумя полками прибыл Сазонтов.

Только теперь мы в полной мере могли оценить то, что произошло в эти дни в районе Куреинского. Чтобы рассказать об этом, должен вернуться к событиям, происшедшим несколько раньше.

Месяц назад, в середине августа, наша 5-я стрелковая дивизия заняла Курган на Тоболе, после чего с неделю двигалась в резерве 5-й армии. В конце августа она была брошена в прорыв, образовавшийся между 35-й дивизией, наступавшей на крайнем правом фланге армии, и 26-й дивизией, продвигавшейся с боями севернее.

Это совпало с началом перехода Колчака в генеральное контрнаступление.

Очень скоро 35-я дивизия понесла большие потери. Ее остатки оказались далеко в тылу. На правом фланге армии оказалась 3-я бригада 5-й дивизии. В день, когда мы подходили к Куреинскому, она также отходила. Части нашей бригады вышли на открытый фланг армии.

Обо всем этом мы ничего не знали из-за отсутствия связи как со своим начдивом, так и с соседями.

9 сентября, когда противник готовился нанести по нашей бригаде одновременный удар с фронта и тыла двумя пехотными дивизиями и двумя казачьими полками, мы вели себя настолько беспечно, что разбросали свои силы, выдвинув два полка со всей бригадной артиллерией на 16 верст вперед. 10 сентября Сазонтов с ординарцами прорвался через казачий заслон и добрался до Мартино, потеряв при этом двух человек ранеными. Там он немедленно созвал командиров полков и батальонов, ознакомил их с создавшейся обстановкой. Оказалось, однако, что обстановку здесь уже знали, и даже конкретнее, чем Сазонтов. Начальнику связи 37-го полка удалось включиться в провод, связывавший начальников [217] 7-й и 11-й пехотных дивизий белых, подслушать и записать их разговор о плане разгрома «окруженной бригады красных». На совете посыпались предложения, как совершить прорыв, одно смелее другого. Но все предложения, в том числе и самого Сазонтова, были раскритикованы помощником командира 37-го полка Пиотровским, как крайне рискованные, связанные с огромными потерями, почти безнадежные. Он предложил свой план выхода из окружения.

План Пиотровского пришелся всем по душе. Единогласно решили: организацию прорыва возложить на Пиотровского. У Сазонтова хватило мужества и здравого рассудка, не вдаваясь в амбицию, передать власть командира бригады своему подчиненному, стоявшему по служебной лестнице на две ступени ниже, по знаниям и опыту на две головы выше.

Пиотровский расставил полки так, что они смогли с наступлением темноты оторваться от 7-й дивизии противника, а перед рассветом обрушиться на 11-ю дивизию белых, занявшую Куреинское, с такой внезапностью, что прорвались почти без потерь. Зато застигнутый врасплох противник понес большой урон убитыми, ранеными и пленными. В Лопатинском нам удалось связаться со своим начдивом с помощью штаба 26-й стрелковой дивизии. Отсюда начался наш двухнедельный отход к Тоболу, сопровождавшийся тяжелейшими боями.

Отступала вся армия.