Преподаватели

Дня через три начались занятия.

Читали лекции и вели практические занятия с нами бывшие генералы и полковники Генштаба, участники русско-японской и русско-германской войн. Большинство — профессора, авторы известных в военном мире ученых трудов. После долгих и мучительных размышлений они уверовали, что при создавшихся условиях лишь большевики в состоянии освободить Россию от господства политиканов, готовых ради сохранения кастовых и партийных привилегий не только пренебречь жизненными [174] интересами народа, но и распродать родину ее вековечным врагам. Вот почему они решительно пошли за большевиками.

Из всех профессоров и преподавателей наибольшее впечатление на меня произвели С. Г. Лукирский, А. А. Свечин, А. И. Верховский, К. И. Величко.

Профессор Лукирский читал тактику. Нам было известно, что он еще в 1915 году, будучи председателем военно-полевого суда, вопреки настоянию высших чинов, добился казни через повешение изменника родины Мясоедова, имевшего близкие связи с военным министром Сухомлиновым и царским двором.

Несмотря на уважение к Лукирскому, слушатели-коммунисты решительно отвергали его «вечные и неизменные принципы» в военном искусстве, которые он отстаивал в своих лекциях и учебниках. При этом они приводили столь неопровержимые доводы, что мы, остальные слушатели, с чувством, очень похожим на жалость, должны были признать неправоту своего любимого преподавателя.

Профессор Свечин читал стратегию. Великолепно воспитанный, неизменно корректный, иногда он становился неприступно высокомерен и горд. Его высокомерие проявлялось тогда не только по отношению к слушателям-»плебеям», но и к некоторым своим коллегам, не столько из-за их не очень высокого происхождения, сколько в знак протеста против их слишком тесного сближения с большевиками.

Поражение русской армии в мировой войне Свечин объяснял не чем иным, как крайним консерватизмом и инертностью высших чинов, имевших влияние на царя.

— Задолго до войны с Германией, — повествовал он однажды во время лекции, — русский генеральный штаб раскололся на два непримиримых лагеря: на лагерь молодых генштабистов, требовавших немедленных реформ в армии, настоятельно необходимых в связи с появлением нового, более мощного оружия, и на лагерь стариков, как чумы, опасавшихся любых перемен. Они, старики, полагали — и не без основания, — что в случае введения новшеств в армии придется уступить молодым высокие командные посты. Этими соображениями они прикрывались, как броней. Мы, молодые, доказывали, что в таком случае армию ожидает поражение со всеми [175] его грозными последствиями. Но наши доводы отскакивали от них, как от стенки горох...

Дальше из лекции Свечина мы узнали, что принципиальный спор в генштабе царь решил в пользу стариков.

С уважением мы относились к профессору Величко, строителю крупнейших крепостей России. Лекции он читал старчески слабым голосом. Зато каждое его слово, каждый жест были значительны, полны глубокого смысла. Самый взыскательный чертежник не решился бы поправить или дополнить чертежи и рисунки на доске, которыми он сопровождал свои занятия.

Ни в какие разговоры на политические темы Величко не вмешивался. Жаркие споры молодежи слушал молча, с добродушной улыбкой. Величко никогда и ничем не проявлял своего отношения к предмету самых острых дискуссий, которые были так обычны у нас в те бурные дни. Но однажды в лекции он привел факт удивительной косности высшего командования русской армии, и это объяснило нам многое в его поведении.

— Задолго до войны с Германией, — сказал Величко спокойным голосом, — военные инженеры доказали, какую большую роль призвано играть искусство маскировки. Мы всячески добивались, чтобы это искусство внедрялось в войска. Высшее командование отнеслось к нашему предложению удивительно безучастно. Оно считало его делом несерьезным.

Тут он замолчал, как бы обдумывая, стоит ли распространяться дальше на эту тему. Однако решил, что стоит, и продолжал:

— Только после неудач под Варшавой удалось уговорить великого князя Николая Николаевича, тогда верховного главнокомандующего, поехать со мной и взглянуть на то, что дает войскам маскировка. Ранним утром в сопровождении большой свиты выехали верхами за город, остановились на высоком холме. Вокруг обширные поля с буграми, кустами, деревьями. У обочин шоссе — кучи щебня для ремонта. Кроме нас и свиты, насколько хватал глаз, кругом ни живой души. «Ваше высочество, — обращаюсь я к Николаю Николаевичу, — здесь занимает позицию для боя пехотная бригада». Он кинул на меня недоверчивый взгляд, но разослал всадников из свиты искать бригаду. Минут через двадцать [176] всадники вернулись, доложили, что никаких следов присутствия войск поблизости не обнаружено. Я дал сигнал. Задвигались кусты, бугры, кучи щебня, зашевелились кроны деревьев, на равнине обнаружились окопы. Бригада полного состава — с пехотой, артиллерией, конницей — оказалась на боевых позициях, а мы со всей свитой — на командном пункте командира бригады.

Величко сделал паузу. Пораженные услышанным, мы сидели молча.

Но вот Величко поднял голову и бросил на нас взгляд, каким смотрят на окружающих люди, ощутившие большую радость.

— Только после такого театрализованного представления маскировка была принята на вооружение русской армии, — сообщил профессор. — А в германской армии она была принята давно, войска вымуштрованы задолго до войны.

Борьба мнении

Мне казалось, что преподаватели явно переоценивали степень нашей подготовленности к занятиям в академии. Чтобы воспринимать новый материал, нам приходилось до предела напрягать свои силы.

С лихорадочной жадностью хватался я за все, что только могло расширить мой кругозор, пополнить запас знаний. Несмотря на это, подвигался вперед очень медленно, словно поднимался на высокую, крутую гору.

В таком же тяжелом положении очутилось большинство слушателей. Каждый старался найти свой, более простой способ преодоления трудностей. Одни сходились в группы, приглашали для руководства преподавателей или успевающих товарищей; другие, аккуратно записывая лекции, старались их механически заучивать; третьи, безнадежно махнув рукой, отбывали в свои части. Находились и такие, которые в поисках легких путей пытались свалить вину за свою неуспеваемость на преподавателей.

Для нас, слушателей, много непонятного и в происходящих событиях, и в сообщениях печати, нередко поэтому и возникают разногласия.

Партийное бюро академии часто устраивало собрания, где каждый мог высказать свое мнение, любую [177] точку зрения. Если руководил собранием Васильев — председатель партийного комитета академии, — он давал слово в первую очередь наиболее теоретически подкованным представителям эсеров и меньшевиков, которые, как мы знали, держали связь со своими лидерами и вели себя так, словно держали будущее в своих руках.. Среди ораторов от эсеров особенно запомнился мне слушатель Блюмкин. Это был тот самый Блюмкин, который летом 1918 года подмял в Москве левоэсеровский мятеж, не поддержанный на местах, тогда же он совершил убийство германского посла графа Мирбаха.

Небольшого роста, легкий, Блюмкин всегда был в движении. Выступая на собраниях, он шагал взад и вперед у самой рампы. Говорил Блюмкин легко, свободно, держался так, будто высказывал не все, оставляя про запас то, чего еще никто не знает. Речи его были короткие, звонкие. Блюмкин не убеждал, не доказывал, а, как он сам выражался, «кидал зажженные факелы в сердца слушателей».

— Большевики утверждают, — как-то раз начал он свою речь, поглядывая то на аудиторию, то на председательствующего, — и правильно утверждают, что они представляют партию рабочих, и только рабочих... Крестьянскую природу, крестьянскую нужду они не понимают и понять никогда не смогут. Это в порядке вещей... У крестьян — а они составляют восемьдесят процентов всего населения — есть своя, в результате вековой борьбы за землю сложившаяся партия, партия эсеров. Партия эсеров имеет своих теоретиков и своих вождей. Большевики, захватив власть, отстранили эсеров от власти, хотят решать крестьянские вопросы за спиной крестьян, раздают землю крестьянам без их представителей, то есть без нас, эсеров. Остроумно, не правда ли?! — обращается Блюмкин к аудитории, и на его лице застывает едко-насмешливая улыбка.

Раздаются жиденькие аплодисменты. Кое-кому кажется — Блюмкин прав.

— Без нас вы не обойдетесь, — обращается он к председательствующему. — Запутаетесь, как в лесу ночью.

— Как-нибудь обойдемся, — гремит в ответ Васильев. При этом отечески добрая улыбка не сходит с его лица.

— А представительство в органах власти?.. Сколько в стране рабочих и сколько крестьян? В какой пропорции [178] представлены они во ВЦИКе, например? — Он приводит цифры. — Таково ваше отношение к крестьянству!..

Блюмкин торжествует. Он бросает победоносный взгляд на Васильева и направляется за сцену.

— Может, еще что скажете? — спрашивает Васильев с той же добродушной улыбкой.

Это задевает Блюмкина за живое. Он снова у рампы.

— Вы уже и теперь запутались, — обращается он к председателю. — Чего только стоит ваша теория о роли личности в истории! Вы утверждаете, что историю делают народные массы, а не герои, не исторические личности. Позволительно спросить, почему же вы ругаете в первую очередь не народные массы, не массы эсеров и меньшевиков, а их вождей — Михайловского, Керенского, Чернова, Каутского, Мартова, если они не играют роли? Не значит ли это, что вы на словах утверждаете одно, а практически делаете прямо противоположное?

Я аплодирую со всеми. Как и подавляющее большинство, я не имею понятия о политических учениях и теориях вождей, перечисленных Блюмкиным. Но мне больно слышать, что и большевики могут говорить одно, а делать другое. Я хочу, чтобы они говорили только правду, одну правду.

Дальше выступают представители меньшевиков. Они довольно осторожно, обстоятельно и гладко доказывают несвоевременность и опасность социалистической революции в настоящее время.

Мне социалистическая революция нужна не когда-нибудь, а именно теперь, безотлагательно, поэтому я их не слушаю. И почти никто их не слушает: в зале стоит шум, раздаются голоса: «Довольно мутить воду!» Не слушаю я и представителей анархистов: отрицание ими всякой власти в наше время кажется мне совершенной чепухой.

Но вот слово взял сам Васильев.

— Блюмкин недоволен: как это... б-большевики смели без участия вождей эсеров!... о-отнять у помещиков землю и... п-передать ее крестьянам. Он очень этим недоволен.

Васильев говорит негладко, заикается. Он уже не улыбается.

— Крестьяне получают землю. Рядовые эсеры и крестьянские массы... о-очень довольны этим... Очень довольны... [179] А вот лидеры эсеров, вожди — обижены, обижены настолько, что... требуют вернуть землю обратно помещикам и заново пересмотреть вопрос в Учредительном собрании.

В зале смех и возгласы:

— Опоздали!

— Это неправда! — бросает с места Блюмкин.

— Перед вами люди со всех фронтов, они тому живые свидетели... Рядовые эсеры, убедившись в правильности политики большевиков, идут в ряды Красной Армии, а их вожди кинулись в объятия к помещикам и буржуазии, вместе с ними с оружием в руках идут отнимать землю у крестьян. Что же... в-выходит: программа — это одно, а дела — другое? Так по-вашему?

— Позор эсерам!!! — раздаются грозные голоса.

— С такой партией, с такими, с-с позволения сказать, представителями крестьян мы сотрудничать не можем и не б-будем.

Опять аплодисменты и голоса:

— Пра-авильно!

— Теперь о роли личности в истории. Вы, Блюмкин, слышали звон, да не знаете, где он. Мелко плаваете. Большевики никогда не отрицали роли вождей. Исторические личности, или вожди, как мы их называем, — это люди, раньше других и глубже других осознавшие новые потребности развития общества и указывающие поэтому лучшие пути разрешения исторических задач. Их значение громадно... Они облегчают, ускоряют и-исторические процессы. Но творят... творят историю — народные массы. Роль вождей можно сравнить с ролью изобретателей и новаторов... Исторические личности могут превратиться в ничто, если их идеи, их дела идут вразрез с потребностями общественного развития, потребностями народных масс... Это мы видим на примере Керенского, Чернова, Мартова и прочих вождей эсеров и меньшевиков. Народные массы за ними не пошли и не пойдут... Потому не пойдут, что они, эти вожди, на деле показали себя защитниками исконных врагов народа... изменниками и предателями интересов рабочих и крестьян. Никакие красивые слова теперь им не помогут.

Снова гремят аплодисменты, снова оглушительные крики: [180]

— Правильно!

— Долой предателей!

Васильев не оратор, но как человек, одаренный недюжинным умом, уверенный в правильности идей марксизма-ленинизма, он мог удивительно просто разрешать самые острые и запутанные политические споры. Для нас он был другом, которому мы без утайки открывали все наши сомнения, противоречия, колебания. Всегда мы встречали с его стороны понимание, он помогал нам разобраться в сложных теоретических вопросах, раскрывал все хитросплетения политики врагов большевистской партии.

* * *

Как-то в перерыве, после одной из лекций Величко, когда слушатели шумной толпой повалили из аудитории, а я остался перечерчивать с доски схемы окопов, кто-то задержался возле моего стола, весело окликнул:

— А-а-а, Алексей Федорыч!

Я поднял голову и увидел над собой дружески улыбающегося Васько-Богдана.

— Как вы сюда попали? — вырвалось у меня.

— Очевидно, так же, как и вы, — последовал ответ.

Поздоровались, с любопытством оглядывая друг друга. Он такой же худощавый, с такими же грустными черными глазами, как ровно год назад в Смольном.

— Вы все еще анархист? — задаю ему вопрос.

— По убеждениям — да, но твердо следую за коммунистами: надо же очистить Россию от продажной нечисти. Что вы поделывали, где обретались после нашего с вами знакомства?

— Сейчас все расскажу.

Мы вышли в коридор. У самых дверей расположились на старой, готовой вот-вот развалиться кушетке.

Я рассказал о моей жизни после демобилизации.

Васько-Богдан{4} поведал о себе. Он все это время находился в охране правительства, вместе с ним переехал в Москву, не раз участвовал в стычках с бандами заговорщиков. [181]

— А теперь вот здесь, в академии, — продолжал он свой рассказ. — Революция, братец ты мой, дело очень и очень серьезное...

В это время уселись возле нас двое: один небольшого роста, худощавый, с фельдфебельскими усиками, другой ростом выше, шире в плечах, бритый. Они продолжали громко, в крепких выражениях изливать свое недовольство чем-то, винили и ругали кого-то.

— Кто они? — тихо спросил я своего собеседника.

— Фронтовики... Герои. Сейчас я вас познакомлю.

Бритый оказался Александром Михайловичем Чеверевым{5}, о котором я был наслышан достаточно еще в Мензелинске, когда он командовал красноармейским отрядом, другой — Василием Ивановичем Чапаевым.

— Чем вы так недовольны? — обратился я к соседям.

— Всем недовольны — и собой, и... академией, — с простодушной улыбкой ответил Чеверев. — В этакую пору бросили оба фронт. Думаем, не мешкая, возвращаться в войска с разрешения начальства.

— Почему же?

— Надо контру добивать, — поддержал его Чапаев. — Пока мы здесь отсиживаемся, Колчак со своей бандой к Москве подойдет. Нельзя медлить. Спешить, спешить пора.

Кончился перерыв, все поспешили в аудиторию.

Ни Чапаева, ни Чеверева я больше не встречал. Вскоре после нашего разговора они уехали на фронт.

Ленин с нами

С начала занятий прошло несколько месяцев. И вот однажды — это было 19 апреля 1919 года — объявили, что к слушателям приезжает В, И. Ленин.

В ту пору, несмотря на успехи зимнего наступления Красной Армии, страна переживала немалые трудности. Была в разгаре гражданская война. Молодая республика Советов оказалась в кольце фронтов. 3 марта [182] 1919 года начался первый объединенный поход Антанты. Войска ставленника империалистов Колчака пошли в наступление на Восточном фронте. С тяжелыми боями отходили также войска Южного и Западного фронтов.

Партия готовила разгром Колчака и других армий интервентов. На фронтах ощущался недостаток опытных командных кадров. В связи с этим было решено провести досрочный выпуск слушателей нашей академии и направить их в действующие части. Приезд к нам Владимира Ильича и был связан с этим важным событием в жизни академии Генерального штаба РККА.

Каждому хотелось увидеть и услышать того, кто возглавляет и направляет революцию.

Меня и других, видавших Владимира Ильича, слушатели забросали вопросами: как он выглядит, как одет, как держится, как говорит. В ту пору на страницах газет, журналов нельзя было встретить ни портретов Ленина, ни его биографии. Как мы узнали потом, Ленин запретил о нем писать, распространять его портреты, а тем более восхвалять его. Это было неслыханно и невиданно ни в какие времена. В прошлом деятель, получивший какую-либо власть над людьми, обязательно добивался, чтобы его хвалили, прославляли. Ленин оставался скромным тружеником-творцом. Это вызвало изумление и недоумение одних, неописуемый восторг других. «Провозвестник нового общества сам является предтечей нового человека, свободного от таких язв старого мира, как честолюбие, корыстолюбие, тщеславие», — с удовлетворением говорили многие наши слушатели.

Имя Ленина было для нас средоточием всего лучшего, возвышенного, благородного.

В назначенный день, сразу после лекций, стали готовиться к встрече с Владимиром Ильичем. В самый большой зал натаскали со всех аудиторий стульев, расставили их, выровняли строго по рядам. Посредине сцены водрузили небольшой столик и один-единственный стул для председательствующего: думалось, что гости займут первый ряд в зале. С правой стороны к самой рампе придвинули кафедру для ораторов. Заблаговременно известили всех слушателей, преподавателей, рабочих и служащих. [183]

Часов в семь вечера весь состав академии был уже в сборе. Тихо переговариваясь между собой, стали ждать.

На сцене довольно долго никто не появлялся. Нетерпение и любопытство наше возрастало с каждой минутой. «Может, вечер отменили? Может перенесли?» — начали уж раздаваться голоса.

Но вот из-за кулис один за другим вышли на сцену и стали вдоль левой стены А. В. Луначарский, А. М. Коллонтай и еще трое мне неизвестных.

Минут через пять после них пришел председатель партийного комитета Александр Васильев. Поговорив о чем-то с Луначарским, он стал у столика, объявил, что Владимир Ильич ненадолго задержится и предложил, не теряя времени, открыть собрание.

Аудитория ответила дружными аплодисментами.

Первой слово взяла Коллонтай.

Она говорила об интервентах, пытающихся потопить в крови дело Октября.

После выступления Коллонтай председатель хотел предоставить слово кому-то еще, но тут по залу легким ветерком пронесся шепот:

— Ленин...

Радостный шепот очень скоро превратился в непрерывный гром аплодисментов.

— Ле-е-нин!

— Ле-е-енину... слово! — кричали люди.

Ленин стоял на сцене, заложив руки за спину. Ростом ниже других, по одежде и позе невидный, простой. Но в Ленине было что-то трудноуловимое, внутренне могучее, не поддающееся определению. Даже неискушенный мог узнать в нем человека, видящего дальше всех, проникающего глубже всех. Так мне казалось, так я думал в эту минуту, и это ощущение рождало в моем сердце беспредельную радость.

Когда Владимир Ильич сделал шаг вперед, передо мной вспыхнула картина встречи с ним в Смольном, и я захлопал, затопал и заорал что есть силы: «Ле-енин! Ле-енину слово!» В аудитории происходило неописуемое. От оваций, топота ног и криков звенели стекла, дрожали стены.

Но вот на кафедру поднялся Владимир Ильич.

Зал замер. [184]

Ленин обеими руками взялся за борта кафедры, молча постоял с минуту, затем начал речь. Поначалу он говорил осипшим голосом, слегка картавя. Простыми, понятными словами Владимир Ильич раскрывал величие исторических свершений нашего народа, взявшего власть в свои руки и героически отстаивающего завоевания Октябрьской социалистической республики с оружием в руках. Он говорил о классовом государстве, о роли его вооруженных сил, о необходимости всемерного укрепления Красной Армии и защите страны. Ленин рассказывал о роли трудящихся Советской республики, которые впервые в истории призваны к строительству социализма. Владимир Ильич выражал твердую уверенность, что люди, сбросившие с себя ярмо капитализма, успешно справятся с этой великой задачей. Он призывал командиров беспощадно громить контрреволюцию, крепить дисциплину в войсках, повышать их боеспособность.

Ленин закончил свою короткую речь просто, спокойно, словно хотел удержать слушателей от шумных оваций, не отвлекать их от больших мыслей, которые только что раскрыл перед нами. Однако буря восторгов разразилась и продолжалась до тех пор, пока Владимир Ильич не скрылся за кулисами.

Мы не собирались слушать больше никого: хотели остаться наедине, понять, осмыслить только что услышанное от самого Ильича.

Наполненные большими мыслями, по-настоящему взволнованные раздумьями о судьбах революции, Родины, народа, люди расходились по своим комнатам. Речь Ленина еще больше сроднила, сблизила каждого из нас с большевистской партией, ее замыслами и делами. И не удивительно, что вскоре после знаменательного вечера в партийное бюро посыпались потоки заявлений о приеме в партию.

Дальше потянулись недели напряженной учебы без каких-либо происшествий. Прекратились недоразумения, споры и ссоры. Как-то все стало на свое место. Перед всеми раскрылись широкие горизонты, ясные перспективы, и, что самое главное, мы обрели непоколебимую уверенность, что судьба революции и наша судьба в верных руках. [185]