Бунт
В начале июня 1918 года губвоенком Кадомцев приказал нам срочно направить в его распоряжение вооруженный отряд для участия в освобождении Самары от белочехов.
Мы с Ляминым спешно снарядили отряд в полтораста бойцов под командой Файзуллина, самого боевого из командиров.
Впервые наши вооруженные люди должны были столкнуться с силами контрреволюции на поле боя. Это был экзамен для нас, проверка нашей работы. Мы приняли все меры, чтобы не осрамиться. Обули, одели бойцов во все новое, снабдили лучшим оружием, какое у нас имелось, выдали вперед за месяц фронтовые деньги, обещали позаботиться о семьях. В день выступления отряда устроили общегородской митинг, на котором Ахметшин, Железкин, Лямин произнесли вдохновляющие речи. Духовой оркестр после каждого выступления играл туш, а все присутствующие оглашали воздух громовым «ура». После митинга под веселый марш оркестра мы проводили отряд далеко за город и там, прощаясь, горячо жали бойцам и командирам руки.
Файзуллин был героем дня. В новеньких поскрипывающих ремнях, увешанный оружием, он носился перед строем, как орел, завидевший добычу, вызывая в публике восторженные отзывы:
— Какой молодец!
— Этот не подведет!
Через неделю-полторы в городе начали появляться в одиночку и группами бойцы Файзуллина. [125]
Недобрые вести принесли они с собой. По их рассказам, Файзуллин по дороге к Самаре сдал свой отряд неизвестному человеку, а сам исчез. Отряд включили в состав объединенной уфимской группы, которой командовал Иван Кадомцев, брат губвоенкома. На пути к Самаре завязался бой с белочехами. Кадомцев был убит. Уфимская группа под натиском чехословаков распалась и в беспорядке стала отходить. Мензелинцы, лишенные руководства, разными дорогами потянулись к себе.
Скоро весь отряд, посланный под Самару, собрался в городе. Файзуллин не появлялся.
Занятые по горло делами, всегда спешными, всегда неотложными, мы стали уже о нем забывать, как вдруг однажды, возвращаясь поздно вечером с работы, я наткнулся на него недалеко от своей квартиры. Поначалу опешил не столько от неожиданной встречи, сколько от необычного вида Файзуллина.
В вышитой рубашке, в лаковых сапожках, с лоснящимся довольным лицом, он производил странное впечатление. От его всегда воинственного вида не осталось и следа. Он напоминал человека, добравшегося наконец до сладкой жизни, для которого теперь все остальное на свете трын-трава.
— Куда вы пропали? Почему не показываетесь? — поспешил я с вопросом.
— А к кому мне являться? Я больше не служу у вас, — ответил он без тени смущения. — Теперь я вольный казак, живу, как хочу. Я вчера подал рапорт Лямину. Навоевался, хватит для меня. Сами подумайте: три года в царской армии, полгода у вас. Пусть воюют, кто пороха не нюхал. У меня семья. Женился недавно.
— На ком?
— Учительницу взял. Красавица! — засиял он, вспомнив свою молодайку, и перешел на интимный тон: — Такую свадьбу закатил! Три корзины вина выпили.
— Где достали? Теперь же вина нет нигде?
— На Святой Ключ к самому Стахееву ездил, — горделиво ответил он. — Между нами говоря, ведь не все же буржуи плохи. Стахеев миллионер, а как он меня принял! Ах, как он меня принял!.. За один стол с собой усадил, сам угощал, говорил, что уважает таких храбрых революционеров, как я. Он вовсе не против революции. Не-ет... Он за революцию, только чтобы его не трогали. [126] И вина отпустил самого лучшего. Ну, скажи по совести, за что его обижать? У кого поднимется рука на такого человека?
— А где Ашраф? — спросил я, вспомнив исчезнувшего члена исполкома, который на съезде крестьян обещал, если делегаты взвалят на него груз в десять пудов, донести его куда ему укажут, да еще сплясать перед ними, песню спеть.
— Ашраф... поехал помогать Саит-Батталову перебраться в Казань. Он ведь был у Саит-Батталова приказчиком, в зятья намечался. Как сыр в масле катался. На самом деле, нельзя же оставлять в беде хозяина, который тебя поил, кормил, одевал. Ведь правда?
...На другой день я рассказал Лямину о встрече с Файзуллиным. В ответ Лямин вытащил из стола папку с материалами о Файзуллине, собранными его разведкой.
Я заинтересовался.
Чем больше я углублялся в чтение актов, протоколов, свидетельских показаний и показаний пострадавших от произвола Файзуллина, тем больше убеждался в достоверности самых мрачных слухов, ходивших о нем в народе. Тут и изнасилования, и расстрелы, и изъятия именем Советской власти, и присвоение ценностей, и открытые грабежи, и, наконец, оставление мензелинского отряда перед боем под Самарой.
— Что с ним собираетесь делать? — спросил я, возвращая папку Лямину.
— А вот что, — подал он мне рапорт Файзуллина, в котором тот просил уволить его из рядов Мензелинского отряда по состоянию здоровья.
На верхнем левом углу рапорта ровным, тонким, так знакомым мне почерком было выведено: «Файзуллина, как врага революции, ставлю вне закона. Лямин».
Таков был исход первого нашего вооруженного столкновения с белыми. Это послужило нам жестоким уроком. С болью в сердце мы должны были признаться, что несерьезно, легкомысленно подбирали людей.
Принялись за исправление своих ошибок. При живейшем участии ответственных руководителей уезда, по их рекомендациям провели чистку в батальоне, заново, укомплектовали его опытными командирами из бывших офицеров и унтер-офицеров. Я регулярно бывал в казармах, посещал занятия, с нарушителями дисциплины проводил [127] беседы, делал им внушения, объявлял выговоры, упорствовавших увольнял.
Мало-помалу батальон втянулся в размеренную жизнь. Бойцы стали безоговорочно выполнять приказы и распоряжения своих командиров.
Наблюдая за их поведением на занятиях, особенно когда они, возвращаясь в казармы, проходили по улицам с песнями, печатая строевой шаг, я испытывал глубокое удовлетворение. Командир батальона Митюшкин-младший был в восторге, уверял, что он со своим батальоном готов выполнить любое задание. Уездные руководители также единодушно признавали наши успехи, при случае выражали Лямину и мне благодарность.
Скоро представился случай проверить боеспособность батальона на деле.
Белебей всегда был для нас бельмом на глазу: оттуда проникала к нам вражеская разведка, оттуда эсеровские банды совершали налеты, там открыто собирали силы для нападения на нас.
Нам было известно, что крестьяне Белебейского уезда ненавидят белогвардейцев, вернувших помещиков.
По многим источникам Лямин установил, что воинская часть, расквартированная в Белебее, куда-то спешно выбыла, оставив там всего роту из местных белогвардейцев. Наступил удобный момент избавиться от постоянной угрозы с этой стороны: достаточно выбить оттуда роту, и Советская власть будет восстановлена не только в городе, но и по всему уезду.
За выполнение столь важной задачи Митюшкин-младший взялся с энтузиазмом.
Во второй половине июня, после небольших приготовлений, ранним утром он выступил в поход во главе своего батальона. Ни он и никто из нас не сомневался в успешном выполнении этой боевой задачи: слишком велики были наши преимущества перед противником.
Дня через два мы с Ляминым решали в штабе вопрос, какие силы оставить в Белебее на поддержку восстанавливаемой там Советской власти, какие вернуть обратно в Мензелкнск. При этом мы должны были учитывать то обстоятельство, что мимо Белебея проходит железнодорожная магистраль, по которой постоянно курсировали белочехи. [128]
Пока мы обсуждали эти вопросы, неожиданно открылась дверь и в комнату, пошатываясь, ввалился Митюшкин-младший.
— Катастрофа! Все погибло!.. — с горечью сообщил он и беспомощно опустился на стул.
Без фуражки, без пояса, с оторванным воротом, с синяками и царапинами на лице, он имел вид растерзанный и жалкий.
— Что случилось, Федор Федорыч? — вырвалось у нас одновременно.
— Батальон... бунт... Меня на штыки хотели... Латыши... спасли... проходили... недалеко.
С последними словами Митюшкин повис на наших руках, закрыл глаза: не то уснул, не то потерял сознание.
Уложили его на дощатый диван, стоявший в комнате для посетителей, послали за доктором.
На следующий день к вечеру вернулся в казармы батальон в полном составе.
Принялись за выяснение обстоятельств происшедшего. На помощь привлекли Митюшкина-старшего с его сарсазторскими дружинниками.
Свидетельствами очевидцев — бойцов, командиров и самого Митюшкина-младшего, оправившегося через несколько дней, — удалось установить следующее.
До границы своего уезда батальон продвигался в ротных походных колоннах без разведки и без охранения. Бойцы шли бодро, весело, то и дело запевали песни, перекидывались шутками. Казалось, они заранее предвкушали торжество победы над врагом.
По территории Белебейского уезда Митюшкин решил двигаться более осторожно: остановил батальон, выслал вперед разведку, выделил силы для походного охранения, которое должно было выступить, как только разведка удалится на достаточное расстояние, и распорядился тем временем покормить людей.
Солнце только что склонилось к западу. Кругом, насколько хватал глаз, стояли хлеба, еще зеленые, но уже довольно высокие, начавшие колоситься. Знойный ветерок гонял по ним волны. Бойцы составили винтовки в козлы, поснимали фуражки, расстегнули воротники и, шумно усаживаясь на обочинах дороги, готовились подкрепиться. [129] К ротам подтянули походные кухни, повара, вооружившись черпаками, приступили к раздаче обеда.
В воздухе запахло дымом и вкусными щами.
Только успели растаять возле поваров очереди, как из-за бугра над хлебами появились сначала головы, потом плечи бегущих в цепи людей. Очень скоро они обступили спешно выехавшего к ним Митюшкина и, перебивая друг друга, стали рассказывать ему, как наткнулись на наступающие в боевом порядке силы противника, как поспешили назад, чтобы предупредить своего командира. На вопрос Митюшкина, какие силы белых двигаются, одни отвечали: «Видимо-невидимо», другие: «Человек пятьсот», и только один клялся, что видел не более десяти солдат.
Митюшкин быстро занял двумя ротами оборону, одну расположил в резерве, сам с командирами выехал вперед, чтобы установить, какими же силами и в каком направлении наступает противник.
В результате долгих и энергичных поисков выяснилось, что разведчики приняли за полчища белых семь мужиков, обкашивавших межники своих полос в трех верстах от батальона.
Вернувшись к своим, Митюшкин построил роты в колонны и, не слезая с коня, высмеял трусов разведчиков, пообещал строго наказать их по возвращении в Мензелинск. Тут же дал команду продолжать поход.
— Дальше своего уезда не пойдем! — вдруг раздался ему в ответ зычный голос в колонне второй роты.
— Кто не пойдет, выйди вперед! — строго скомандовал Митюшкин.
— Не пойдем, не пойдем! — раздались немногочисленные, но решительные и громкие голоса в ротах.
— Как это не пойдете? А долг перед революцией? А дисциплина? — с возмущением обратился к ним командир батальона.
— Защищать, но не нападать. Никто на нас не наступает, и мы не хотим, — снова во второй роте послышался тот же зычный голос.
Взбешенный Митюшкин выхватил наган и, подъехав ко второй роте, крикнул вне себя от возмущения:
— Покажите, кто сейчас сказал, что не пойдем!
— Все не пойдем, все! — загудели во всех ротах. [130]
Ошеломленный Митюшкин постоял, не зная, что предпринять, отъехал несколько от батальона, скомандовал:
— Пулеметчики, ко мне!
Когда пулеметчики, таща за собой «максимки», подошли к нему, он приказал занять позицию для стрельбы, продеть ленты, сам, обратившись к ротам, дал вторую команду:
— Бойцы и командиры, кто пойдет освобождать Белебей от контрреволюционеров; — ко мне, шагом марш!
Большинство дрогнуло и двинулось к нему. Одновременно все тот же зычный голос во второй роте крикнул:
— Братцы! Он хочет расстрелять нас из пулеметов! На штыки Митюшкина! На штыки!
Провокатора поддержали энергичные голоса во всех ротах, и батальон толпой обступил Митюшкина. Нельзя было разобраться и понять, кто в этой массе подошел с намерением поднять его на штыки, кто — из желания присоединиться к нему для продолжения похода. Поднялся страшный гвалт. Одни яростно защищали командира, другие не менее яростно требовали расправы с ним. Между тем зачинщики стащили Митюшкина с седла, скрутили ему назад руки и начали молотить кулаками и прикладами.
Случайно невдалеке проезжал конный отряд латышей. Командир отряда, узнав, что происходит в батальоне, расставил свои пулеметы на позиции и потребовал немедленно освободить Митюшкина, угрожая в противном случае открыть огонь.
Митюшкин, чуть живой, с помощью командиров взобрался на коня и отправился в Мензелинск, сопровождаемый угрожающими криками и насмешками.
Зачинщиков и подстрекателей удалось выловить и посадить. Все они оказались эсерами, поступившими в батальон по заданию своего партийного центра в Белебее. Подрывную работу в районах вели под руководством и наблюдением некоего Бакаева, того самого, который зычным голосом крикнул: «Дальше своего уезда не пойдем». Бакаева задержать не удалось: по пути на Мензелинск он скрылся.
Пока мы занимались расследованием бунта и чисткой батальона от подозрительных элементов, пришло известие, что отряд в двести человек, посланный нами [131] незадолго перед этим для освобождения Бугульмы от белочехов, разбежался, не сделав по врагу ни одного выстрела. Самые крутые меры, принятые командиром отряда Князевым, человеком мужественным и решительным, не помогли. Однако ему удалось задержать пятерых зачинщиков, оказавшихся тоже эсеровскими агентами, присланными из Белебея.
Так в течение десяти дней мы потерпели две неудачи. Мало того. В ходе следствия выяснилось, что и поражение под Самарой Уфимской группы, в составе которой был наш мензелинский отряд, и убийство командира этой группы Ивана Кадомцева были подготовлены и осуществлены эсерами.
После болезненных раздумий и жарких споров руководители уезда пришли к мысли, что причины наших поражений не только в эсерах, но и в нас самих. Мы не умели пользоваться теми преимуществами, которые были у нас перед противником. Девяносто процентов крестьян было на нашей стороне. Нам следовало опираться на них, из них создавать наши вооруженные силы. А мы набирали людей из числа так называемых «добровольцев». Они ослепляли нас хлесткими речами о своей ненависти к старому режиму. На деле же большинство из них оказались разложившимися бродягами, которым решительно все равно, где и на чьей стороне быть, лишь бы их кормили, поили, одевали, не утруждая никакими обязанностями и заботами.
Развенчание кумира
На совместном заседании уездного исполнительного комитета и совнаркома после долгих споров, не обошедшихся без взаимных попреков и обвинений в легкомыслии и недальновидности, было принято единодушное решение: к 5 июля 1918 года созвать 4-й уездный съезд крестьян, на котором добиться постановления о мобилизации солдат-фронтовиков из состава семей, получивших наделы за счет помещичьих, удельных и монастырских угодий.
В воззвании от имени уездного исполнительного комитета Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов население уезда извещалось о том, что нависла угроза потерять завоевания революции, и все [132] честные труженики призывались стать на защиту Советов, всеми силами оказывать сопротивление контрреволюционерам.
Воззвание вызвало на местах беспокойство и настороженность. Делегаты начали съезжаться большими группами раньше срока.
Но и враг не дремал. Среди делегатов оказалось немало матерых эсеров. Они держались как хозяева, прибывшие наводить порядки. Опьяненные, очевидно, нашими неудачами в борьбе против них, эсеры относились к нам свысока, не скрывали намерения провалить на съезде вопрос о мобилизации, заменить уездных руководителей большевиков своими людьми. В этом духе они вели энергичную агитацию среди делегатов и населения города. Все говорило о том, что наши противники собирались захватить власть в свои руки.
Мы привели в боевую готовность пулеметную роту. Опираться на батальон и после чистки еще не решались.
5 июля утром я отправился на открытие съезда, имея при себе материалы для доклада. Недалеко от Народного дома меня окликнул сзади будто бы знакомый голос. Я оглянулся: широкими шагами меня догонял Медведев, известный в уезде как профессиональный революционер.
Впервые я встретил его в Мензелинском сельскохозяйственном училище. В 1906 году он бежал из ссылки и с тех пор вел подпольную работу. Время от времени появлялся в нашем училище, которое когда-то сам кончил. Он занимал нас рассказами из жизни революционеров, учил старшеклассников тайнописи, обращению с гектографом. Когда мы разъезжались на каникулы, давал нам прокламации, которые советовал читать крестьянам. В них говорилось о том, как свергнуть царя, прогнать помещиков и забрать их земли. Жандармы, видимо, знали о работе Медведева и раза три устраивали в училище облавы и обыски. Но он был неуловим. Бывало, ночью спит среди нас сном праведника, а к утру чуть свет училище оцепляют жандармы и полицейские. Медведев молча выходит в коридор и исчезает; через неделю, а то и через год, вновь появляется среди нас как ни в чем не бывало. Мы, юнцы, обожали его. [133]
Встрече с Медведевым я был несказанно рад. Он, как старый, опытный революционер, мог стать у нас незаменимым руководителем.
Обнялись, расцеловались.
— Как я рад видеть вас, — говорю ему. — Мы так нуждаемся в опытном руководстве.
— У вас съезд, вот и поспешим туда. Хочу выступить перед делегатами, и руководство принять можно. Но стачала необходимо договориться с тобой, Федоров.
— Чего там договариваться, — возражаю ему. — Я-то вас знаю.
— Этого мало, — продолжает он свое. — Дело слишком серьезное. Вы тут готовите братоубийственную войну. Даже решили мобилизацию провести...
— Как же иначе? Белые собираются на нас войной.
— При чем тут белые и красные? — возражает он. — Кто это вас выкрасил? Нет в России ни белых, ни красных, есть русские люди, братья по крови. Я только что от тех, кого ты называешь белыми. Никакой разницы между тобой и ими не вижу. Большинство твоих товарищей по училищу там. Они знают, чем ты тут ворочаешь, и хотят с тобой договориться, не допустить кровопролития...
Он говорил спокойно, уверенно, по-отечески ласково трогая меня то за плечо, то за пуговицы. Напомнил, что всю жизнь посвятил служению народу, перенес тюрьмы, каторгу, хочет только блага России.
— Почему же они с помещиками и хотят вернуть им землю, отняв ее у крестьян? — недоумевал я.
— Но ведь помещики тоже русские люди и имеют заслуги перед историей. Нельзя творить над ними беззаконие. Наш спор с ними о земле надо решать миром, без потрясений, без кровопролития.
Слова Медведева будто ножом полоснули меня: революционер, прошедший каторгу, наш учитель, наш кумир — вместе с помещиками против крестьян?! Какая метаморфоза! Из революционера-подпольщика превратиться в контрреволюционера!
— Нет, — ответил я ему решительно. — Нам с помещиками не по пути. Земли их крестьяне поделили, засеяли по законам Советской власти. О новых переговорах об этом не может быть и речи. Если крестьяне узнают, с чем и от кого вы пришли, пощады вам не [134] будет, растерзают вас, как изменника. Ни я, ни кто другой не сможет вас спасти.
Медведев бросил на меня недоуменный взгляд, постоял молча, опасливо поглядывая по сторонам, спросил:
— Неужели имеются у вас люди с такими настроениями?
— Настроения у всех только такие.
Даже не попрощавшись, он быстро зашагал в ближайший переулок.
Медведев нигде больше не показывался. Однако, как стало известно потом, во время работы съезда он оставался в Мензелинске и из своей конспиративной квартиры руководил выступлениями делегатов-эсеров.
Я всего лишь несколько раз был на заседаниях съезда и не мог наблюдать за тем, что там происходило. На меня была возложена задача следить за настроениями в батальоне, держать, в боевой готовности пулеметную роту. По рассказам участников съезда знал, какую упорную борьбу пришлось выдержать руководителям уезда с эсерами. Однако Ахметшину и Лямину удалось разоблачить их истинные намерения.
Съезд подавляющим большинством голосов принял решение провести мобилизацию и не допустить в пределы уезда помещиков и белогвардейцев.
Дней через десять после закрытия съезда начали прибывать мобилизованные. Очень скоро их набралось свыше тысячи. Оружия у нас не хватало, но мы надеялись со временем его достать и зачислили всех в наш батальон.
Наученный горьким опытом, я внимательно присматривался к вновь прибывшим бойцам, проводил беседы. Среди них были мои земляки во главе с младшим сыном Тараса Жилы — Минеем. Многие, чтобы помочь исполнительному комитету сократить расходы на содержание личного состава, явились в полном военном обмундировании, в каком демобилизовались из старой армии, захватили из дома сухарей, круп и даже солонины. Каждый раз, когда я рассказывал о предательской роли эсеров, они выражали единодушное намерение «оторвать им головы», если вздумают шутить такие шутки с ними. На занятия ходили чинно, аккуратно, как привыкли ходить на полевые работы. Сурово осуждали тех [135] старослужащих, которые пытались отлынивать от своих обязанностей.
Во второй половине июля поступил приказ Революционного военного совета 2-й армии, которая только еще складывалась, о том, что все вооруженные силы Мензелинского уезда включаются в состав этой армии и впредь будут выполнять распоряжения и приказы командарма и его штаба.
Приказ встревожил уездных руководителей. Все понимали, что, если батальон оставит уезд, сюда хлынут войска белых и начнется расправа с советскими работниками и их семьями.
Эта тревога оказалась не напрасной. В первых числах августа мы получили второй, уже боевой приказ, в котором говорилось: «Мензелинекому уездвоенкому немедленно прибыть в Сарапул со всеми вооруженными силами для участия в освобождении Ижевска от белоэсеровских повстанцев».
Как люди военные, мы с Ляминым знали, что значит боевой приказ. Несмотря на уговоры гражданских руководителей отсрочить на несколько дней выступление батальона, мы весь день 7 августа занимались сборами батальона в поход, а утром восьмого покинули Мензелинс к. За нами последовали и работники гражданских учреждений, также собравшиеся в весьма спешном порядке.
Было прохладное солнечное утро. Кругом стояли еще не тронутые уборкой, но уже кое-где начавшие осыпаться овсы, да чернели полосы перезревшей гречихи. А дальше за ними до самого горизонта на сжатых ржаных полях пестрели копны. Стояла горячая страдная пора, когда и озимые надо свозить, и яровые жать и косить, не дать осыпаться, когда все от мала до велика должны были напрягать силы, чтобы завершить уборку до осенних дождей. Но нигде на необозримых просторах не было видно живой души. Опустели дороги. Только между Мензелинском и пристанью Курья все пути были забиты подводами и вооруженными и невооруженными людьми, лавиной двигавшимися к Каме.
На Сарапул наши роты отправились баржей по Каме, а все гражданские учреждения переправились на правый берег и двинулись туда одни на подводах, другие пешком. [136]
У командарма
К пристани в Сарапуле причалили поздно ночью 10 августа. Наутро мы с Ляминым направились к командарму с рапортом о прибытии.
Нас принял начальник штаба, чем-то очень недовольный. Он потребовал от нас подробных сведений о личном составе батальона, о наличии вооружения, боеприпасов, о настроениях бойцов и командиров. На наш вопрос об обстановке на участке армии ничего не ответил, а предложил обоим к одиннадцати часам явиться на заседание Реввоенсовета, где мы получим от самого командарма полную информацию и боевую задачу.
В нашем распоряжении оставалось два часа свободного времени. Возвращаться на баржу не имело смысла и мы отправились знакомиться с городом.
Сарапул издавна славился кожевенными изделиями. Особенно много было здесь сапожных мастерских, снабжавших обувью весь наш край.
В Сарапуле я был впервые, поэтому с большим любопытством приглядывался ко всему. Однако очень скоро мое внимание поглотило одно явление. Всюду, на всех улицах, на площадях, мы наталкивались на толпы вооруженных людей в военной форме, бойко и шумно торговавших сапогами и заготовками. У большинства на одном плече вниз стволом висела винтовка, на другом — связка новеньких сапог или заготовок. Растащили ли военный склад, раскупили ли по дешевке, а может, и разграбили запасы мастерских — кто знает. Горожане, напуганные, подавленные, подтверждали и то, и другое, и третье. В толпе с озабоченными и растерянными лицами ходили подтянутые командиры, как видно, из бывших офицеров, разыскивавшие своих подчиненных для посылки в очередной наряд. Одни посмеивались над ними, как над старорежимниками, золотопогонниками, другие, отвернувшись, старались не замечать.
— Не войско, а сброд какой-то! — вырвалось у Лямина, и он зло выругался.
Потолкавшись около часа в этой толпе, мы направились обратно в штаб армии.
Мне очень хотелось встретиться с Крымовым и выяснить у него, что же это происходит кругом, почему [137] не возьмут бойцов в руки, не установят элементарный порядок.
Крымова в штабе не оказалось: он был где-то в командировке. Губернского военного комиссара Кадомцева, при непосредственном участии которого формировалась 2-я армия, в Сарапуле не было.
Исчерпывающий ответ на наши недоуменные вопросы мы получили на заседании Реввоенсовета армии, которое началось в назначенное время.
Заседание открыл сам командарм Блохин, немолодой, солидный (товарищи говорили, что он бывший полковник генштаба, коммунист). Он производил впечатление человека, неожиданно попавшего в чуждую среду, безуспешно пытающегося понять, кто же его окружает и чего от них можно ожидать.
На заседание собралось человек тридцать командиров и комиссаров отрядов, сосредоточенных в Сарапуле. Среди них я узнал многих из тех, кого видел в Николо-Березовке на закрытом митинге эсеров, куда привел меня однажды Крымов. Настроение у них хорошее, даже приподнятое. На лицах некоторых незнакомых мне людей были признаки тревоги и подавленности.
Командарм, стоя у висевшей на стене карты, делал обзор боевой обстановки. 7 августа Казань занята частями чехословацкого корпуса и белогвардейцев, 8 августа Ижевск оказался в руках белоэсеровских банд. Бугульминский, Белебейский и Бирский уезды также захвачены неприятелем. 2-я армия в полуокружении. По данным разведки, ижевские эсеры стремятся, расширяя район восстания, соединиться с силами белых в Казани, отрезать нас от Москвы и уничтожить... У 2-й армии более чем достаточно сил, чтобы в короткий срок покончить с восстанием ижевцев и прийти на помощь войскам, борющимся под Казанью. Но армия парализована, неуправляема. Из ее состава, хорошо всем обеспеченного, до сих пор удалось направить на борьбу с восставшими лишь отряд Чеверева в тысячу бойцов и отряд Антонова примерно такого же состава. Наступая с двух направлений — Чеверев от станции Агрыз, Антонов от пристани Гольяны, — они должны одновременной атакой овладеть Ижевском. Но силы для такой операции у них ничтожны. Мало того, если к ним немедленно не подойдут достаточные подкрепления, [138] оба могут быть окружены и уничтожены. Отряд Антонова уже прижат к пристани Гольяны и не сегодня-завтра может быть сброшен в Каму. От Чеверева второй день нет никаких сведений.
— Положение угрожающее, — отвернувшись от карты, обратился командарм к присутствующим. — Враг активизируется, силы его растут. У нас с каждым днем усугубляется развал и анархия. Многие бойцы целыми днями слоняются по городу, занимаются грабежом, спекуляцией. Никакие распоряжения, приказы командиров, комиссаров и самого командарма на них уже не действуют. Я созвал вас, товарищи, чтобы выяснить, какие силы мы сможем выделить безотлагательно на помощь отрядам Чеверева и Антонова, какие меры предпринять, чтобы спасти армию от катастрофы.
Командарм сел, пододвинул к себе блокнот, готовясь записывать предложения.
Первым взял слово уже известный мне по Николо-Березовке оратор с открытым лицом, красивой русой бородкой; тут он был не в вышитой косоворотке, а в ладно сидевшей на нем военной форме, в ремнях. Говорил он легко, красиво.
— Воин, — начал он, — идя в бой, должен быть вдохновлен идеей свободы, а не угнетен сознанием, что его используют для подавления воли своего народа.
Он пространно и красноречиво доказывал, что ижевцы никого не затрагивают, ни на кого не нападают, хотят лишь одного — строить свою жизнь по-своему, что считают священным правом, завоеванным в вековечной борьбе с царизмом. Дальше не менее красноречиво оратор говорил о том, что слишком высоко революционное сознание наших бойцов, чтобы они допустили над собой произвол какой бы то ни было диктатуры, что они слишком хорошо понимают стремления ижевцев, чтобы участвовать в подавлении их свободы, свободы своих братьев...
— Довольно вам заниматься словоблудием! — сурово и резко оборвал оратора командарм. — Вы хотите сказать, что, борясь на стороне эксплуататоров, на стороне буржуазии и помещиков против рабочих и крестьян, ижевцы защищают свободу?! Не виляйте, скажите прямо: отряд, которым вы командуете, будет выполнять приказы командарма или нет? [139]
— Мой отряд будет выполнять все ваши приказы и распоряжения, кроме тех, которые будут направлены на подавление свободы, — бойко и вызывающе ответил оратор.
— Конкретно — на поддержку Чеверева и Антонова пойдет? — пытался уточнить командарм.
— Нет, не пойдет!
Некоторые командиры и комиссары признавались, что подчиненные им отряды вышли из повиновения. Смысл высказываний сводился к одному — армия небоеспособна, нет другого выхода, как вступить с восставшими в переговоры, путем взаимных уступок прийти к соглашению с ними, избежать кровопролития и неминуемого поражения.
Когда высказались все желающие — их оказалось довольно много, — наступило гробовое молчание. Взоры всех обратились на командарма. Блохин сидел мрачный, ошеломленный, беспокойно и растерянно скользя взором по лицам.
Невыносимо тягостное молчание, казалось, будет тянуться бесконечно.
— Федоров! — шепотом обратился ко мне Лямин, — наши мензелинцы для боя готовы? Не откажутся выступить?
— К бою готовы, не откажутся, — так же шепотом ответил я.
— Не подведут?
— Не подведут.
— Ручаешься?
— Ручаюсь.
Лямин поднялся с места, вытянулся в струнку, опустил руки по швам, громко и решительно отчеканил:
— Товарищ командующий армией! Докладывает Мензелинский уездный военный комиссар Лямин. Мензелинский отряд готов выполнять беспрекословно любые ваши приказания и в любое время.
В комнате будто взорвалась бомба. Как по команде, все повернулись в сторону Лямина, застыли, окаменели. На лицах одних нескрываемая ненависть, других — настороженность, третьих — вспыхнувшая вдруг надежда и сочувствие.
Командарм впился в Лямина пытливо сощуренным взглядом, явно не веря своим ушам. [140]
— Повторите, что вы сказали, — произнес он заметно взволнованным голосом.
Лямин повторил рапорт слово в слово.
Командарм помолчал, продолжая оглядывать Лямина, потер ладонью изборожденный морщинами лоб и тоном, каким говорят в армии с подчиненными, когда хотят показать воинскую дисциплину, спросил:
— Сколько в вашем отряде штыков?
— В мензелинском отряде тысяча человек, из них триста без оружия: не хватило винтовок.
— В данное время где они находятся?
— В Сарапуле, на барже у пристани.
Лямин продолжал чеканить слова в пику остальным, демонстрируя дисциплинированность и безусловное повиновение.
Командарм не спеша записал что-то в блокнот, подумал, энергично подчеркнул записанное. Морщины на его лице разгладились, появилось выражение решимости.
— Товарищи! — обратился командарм, поднимаясь с места. — В нашей великой борьбе мы еще не раз встретимся с препятствиями, кажущимися непреодолимыми. Не раз испытаем неудачи и даже поражения. Однако это не должно поколебать нашу веру и волю к победе. Как бы ни изощрялись враги революции, какие бы временные успехи им не сопутствовали, они обречены историей. Конечная победа будет за нами, за теми, кто, не щадя сил, борется вместе с народом.
Помолчал, сказал что-то сидевшему рядом начальнику штаба и продолжал тем же тоном:
— Приказываю командирам и комиссарам напрячь все силы и водворить революционный порядок и дисциплину [141] в своих отрядах. Помните, что за состояние армии каждый из нас несет персональную ответственность перед Советским правительством, перед Родиной... Сегодня же получите письменный приказ.
На этом заседание закрылось.
Мы с Ляминым задержались, чтобы получить боевую задачу.
Наш батальон получил приказ выступить в Гольяны. Одновременно с приказом нам вручили наряды на получение недостающего снаряжения и продовольствия.
13 августа незадолго перед отплытием батальона та Гольяны явился Митюшкин-младший, доложил, что командиры стрелковых рот с утра отлучились ненадолго в город и не вернулись, очевидно дезертировали.
Возникла срочная необходимость подыскать командиров сразу для трех рот.
Я обратился с призывом к офицерам нашего военкомата и штаба. Однако все они под разными предлогами уклонились от моего предложения. Одни ссылались на то, что никогда ротами не командовали, другие на то, что поступили к нам не на любую работу, а на штабную, третьи уверяли, что готовы в бой против, белочехов хоть сейчас, но не против своих.
Меня это страшно смутило. Я не узнавал людей.
Командование одной из рот решил принять на себя, но нужно было найти командиров еще для двух.
Собрали экстренное совещание руководителей уезда. Но и они ничего не смогли придумать.
Между тем подходило время, назначенное командармом для выступления батальона.
В последний момент вызвались командовать ротами заместитель председателя уисполкома коммунист Ахметшин и нарком по труду Железкин.
Командир батальона предоставил нам самим распределять роты между собой. Мы кинули жребий. Первая рота досталась Железкину, вторая — Ахметшину, третья — мне.
К большому моему удовольствию, в составе 3-й роты оказалось немало моих земляков, в том числе и Миней.
Афанасьев, мой заместитель по военкомату, когда узнал, что я принял на себя командование ротой, попросился ко мне в помощники. Я обнял его и расцеловал. [142]